Шукшин — Критики — Срезал (ответы на вопросы, 6 класс. Коровина, 2 часть)
Все материалы с раздела: ГДЗ по русской литературе 6 класса. Коровина, 1 и 2 часть (Ответы на вопросы).
Шукшин — Критики — Срезал (стр.127)
1. Почему рассказ называется «Критики»?
Дед и внук любили смотреть кинофильмы, а потом обсуждать увиденное. Конечно, они не были настоящими кинокритиками, но Шукшин назвал рассказ «Критики», потому что дед Тимофей часто находил в фильмах несоответствия с реальной жизнью, а обсудить это мог только с внуком.
2. Что объединяло подростка Петьку и его деда?
Деда и внука объединяла любовь к кино. Но и не только. Их объединяла общая жизнь. Дед всегда был рядом, он не потерял интерес к жизни, он хотел быть полезным, поэтому даже пытался помогать Петьке с уроками. У деда Тимофея была потребность делиться с кем-то своим жизненным опытом. А внук любил деда и был его благодарным слушателем.
3. В чём взгляды на кино деда и Петьки совпадали? Случались ли разногласия в их оценке фильма или киногероя? В чём? Почему?
В рассказе нет фактов, где бы дед и внук думали одинаково по поводу увиденного, но, я думаю, на кино их взгляды точно совпадают в одном – они любили смотреть фильмы, но не по телевизору, а в клубе. А вот разногласия случались часто. Дед хорошо разбирался в деревенской жизни и в драках, поэтому сразу определял, когда, например, бьют не по-настоящему. Взгляды на проявление любви у Тимофея Макаровича тоже другие: ему непонятно, как можно это чувство выставлять напоказ – ведь это тайна. Дед жил устоями и традициями прошлых лет, именно так судил он и о современных отношениях, что для Петьки было непонятным.
4. Как вы думаете, почему «со взрослыми дед редко спорил об искусстве…»?
Тимофей Макарович редко спорил об искусстве со взрослыми, потому что чувствовал, что те его всерьез не воспринимают, что у них нет времени, к тому же он был глуховат, а если и доводилось начинать разговор, то дед становился нервным и начинал обзываться.
5. Почему деда так обозлило то обстоятельство, что городские гости улыбались, когда разговаривали с ним?
Дед очень обиделся на улыбки городских гостей, когда он сказал, что герой фильма неправильно держит топор. Для Тимофея Макаровича плотницкое дело было делом его жизни, он был мастером. Увидев в фильме фальшь, он возмутился. И имел на это право, потому что для него это было неуважением к его труду, а значит, и к нему. Слова городской тети о том, что это и неважно, как держать топор, а важен характер героя, вконец вывели деда из себя.
6. Перечитайте текст протокола, составленного милиционером Ермолаем Кибяковым. Почему этот текст вызывает улыбку, какими языковыми средствами создаётся комическая ситуация?
Протокол с места происшествия должен быть официальным документом, написанным строгим языком, который называют официально-деловым стилем. А Шукшин, изложив в рассказе протокол милиционера Ермолая без правки, показывает его безграмотность. Невозможно не улыбнуться, читая строки, где милиционер пытается придать протоколу строгость: «Тогда Тимофей снял с ноги правый сапог (размер 43-45, яловый) и произвел удар по телевизору». А следующая строчка уже как будто взята из разговора: «Само собой вышиб все на свете, то есть там, где обычно бывает видно» (Ермолай даже не знает, как назвать кинескоп).
7. Почему рассказ заканчивается словами, что Петька «долго ещё плакал, уткнувшись лицом в подушку»?
Петька очень любит деда. И то, что Тимофея Макаровича забрали в милицию, для него страшное событие. Но переживает мальчик не за себя, а за дедушку. Ему горько не только потому, что дед напился и разбил телевизор, а потому, что деда не поняли, обидели, да еще и наказали.
В. М. Шукшин. «Срезал» (стр. 138)
1. Как вы думаете, почему Шукшин дважды говорит, что Журавлёвы встретили Глеба и пришедших с ним мужиков «радушно»?
Журавлевы были рады встрече с земляками. По всему видно, что они у матери нечастые гости, значит и односельчан Константин Иванович видит редко. Конечно, и мать и сын Журавлевы хотели, наверное, показать всем, как хорошо складывается жизнь в семье сына – все у них как у людей. Может, Агафья даже и знала о том, что устраивает на таких встречах Глеб, а потому хотела задобрить мужиков, чтобы ее сын избежал участи всех знатных.
2. Чьё поведение во время «научного диспута» более естественное? Почему?
Я думаю, что естественным было поведение кандидатов. Ведь ни Константин Иванович, ни его жена не держали никакого камня за пазухой. Они не собирались никого выводить на чистую воду и показывать себя умнее других. Если бы они знали, что им будет уготовано, так и не улыбнулись бы многозначно и необдуманного слова не сказали бы.
3. Как меняется интонация Глеба Капустина по мере продолжения разговора с кандидатами наук? Что звучит в голосе Глеба в конце разговора?
Глеб начал научный разговор с откровенных глупостей, но с очень важным видом, и этим сразу обескуражил Константина Ивановича, потому что принять филологию за философию мог только совсем безграмотный человек. Кандидат не знал, как отвечать Глебу, на каком языке с ним разговаривать, ведь и Глеб в свою очередь разговаривал на непонятном для ученого человека языке: обилие терминов (иногда несуществующих), значение которых Капустин явно не понимал. Попытки отшучиваться со стороны хозяина только добавили масла в огонь и дали возможность Глебу Капустину сесть на свое любимого конька: стыдить приехавшего человека в том, что он, мол, оторвался от корней, слишком много о себе возомнил, а в деревне ведь тоже люди живут. В конце своей проповеди тон Глеба уже становится обличительным и торжествующим. Мол, знай наших.
4. Почему мужики не любили Глеба?
Несмотря на то, что мужики ходили на встречи Глеба со знатными, как на представление, они его не любили. Односельчане называют его ехидным, дошлым, собакой.
5. Как вы думаете, в чём причина жестокости Глеба к «знаменитым» людям? Почему ему так хотелось их «щёлкнуть по носу»?
В то время была проблема противостояния деревни и города. Считалось, что все самое прогрессивное в городе, а в деревне – отсталое. Но вряд ли Глеб так жесток к знатным из-за этого. Мне кажется, что это только прикрытие. На самом деле Глебом Капустиным движет зависть и нелюбовь к людям. Ему почти 40 лет, а у него нет семьи.
Рекомендуем также ознакомиться:
- Все материалы с раздела: ГДЗ по русской литературе 6 класса. Коровина, 1 и 2 часть (Ответы на вопросы).
Короткие рассказы и небольшие по объему произведения для подготовки к итоговому сочинению 2021 по направлениям: «Забвению не подлежит», «Я и другие», «Разговор с собой», «Время перемен», «Между прошлым и будущим: портрет моего поколения»
М. А. Шолохов рассказ «Судьба человека» (55 минут)
Б. Л. Васильев рассказ «Экспонат № …» (50 минут)
В. П. Астафьев рассказ «Фотография, на которой меня нет» (35 минут)
Д. С. Лихачёв «Письма о добром и прекрасном»
Ю. В. Бондарев рассказ «Частица» (1 минута)
А. И. Пантелеев рассказ «Кожаные перчатки» (3 минуты)
А. Солженицын крохоток (рассказ) «Путешествуя вдоль Оки» (2 минуты)
Н. С. Лесков сказ «Левша» (50 минут)
В. С. Гроссман рассказ «Мама» (26 минут)
Р. Брэдбери рассказ «И грянул гром» (25 минут)
И. А. Бунин рассказ «Лапти» (4 минуты)
С. Беллоу рассказ «На память обо мне» (1ч 20 минут)
Ю. Буйда рассказ «Продавец добра» (3 минуты)
В. Богомолов рассказ «Первая любовь» (8 минут)
А. И. Приставкин рассказ «Фотографии» (2 минуты)
Р. Шекли рассказ «Лавка миров» (16 минут)
Н. Тэффи рассказ «Мой первый Толстой» (8 минут)
Н. В. Гоголь повесть «Шинель» (1 час)
В. Г. Короленко рассказ «В дурном обществе» (2 часа)
А. П. Чехов рассказы «Хамелеон» (6 минут), «Толстый и тонкий» (5 минут), «Смерть чиновника» (5 минут), «Размазня» (3 минуты), «В аптеке» (8 минут), «Беззащитное существо» (9 минут), «Человек в футляре» (25 минут), «Ионыч» (35 минут), «Тоска» (9 минут), «Скрипка Ротшильда» (20 минут)
К. Г. Паустовский рассказы «Теплый хлеб» (15 минут), «Телеграмма»(20 минут), «Попрыгунья» (45 минут)
А. И. Куприн рассказ «Чудесный доктор» («Добрый доктор») (20 минут), «Куст сирени» (13 минут)
М. Горький рассказ «Старуха Изергиль» (40 минут)
А. П. Платонов рассказ «Юшка» (14 минут), «Песчаная учительница» (12 минут)
А. Грин рассказ «Зеленая лампа» (9 минут)
В. Г. Распутин рассказ «Уроки французского» (55 минут)
Ф. А. Искандер рассказы «Тринадцатый подвиг Геракла» (30 минут), «Милосердие» (3 минуты)
Д. С. Лихачев «Письма о добром и прекрасном»
В. С. Гроссман рассказы «Жилица» (4 минуты), «Из окна автобуса» (5 минут)
И. С. Тургенев «Милостыня» (2 минуты), «Эгоист» (2 минуты), «Близнецы (стихотворения в прозе) (1 минута)
В. О. Богомолов рассказ «Кругом люди» (3 минуты)
А. Моруа рассказ «Фиалки по средам» (24 минуты)
Х. К. Андерсон рассказ «Девочка со спичками» (6 минут)
О. Генри рассказ «Мишурный блеск» (12 минут), «Последний лист» (15 минут)
К. Г. Паустовский рассказ «Заячьи лапы» (9 минут)
Ю. П. Казаков рассказ «Тихое утро» (20 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказы «Багульник» (17 минут), «Собирающий облака» (17 минут), «Рыцарь Вася» (17 минут)
А. де Сент-Экзюпери повесть-сказка «Маленький принц» (2,5 часа)
Л. Н. Толстой рассказ «После бала» (22 минуты)
И. А. Бунин рассказы «Слепой» (4 минуты), «Цифры» (18 минут), «Лапти» (4 минуты)
О. Генри рассказ «Дары волхвов» (12 минут)
Дж. Лондон рассказ «Сказание о Кише» (14 минут), «Любовь к жизни» (40 минут)
Б. П. Екимов рассказ «Говори, мама, говори» (12 минут)
Л. Улицкая рассказ «Бумажная победа» (13 минут)
Б. Васильев рассказ «Великолепная шестерка» (24 минуты)
В. Осеева рассказ «Бабка» (18 минут)
Р. Брэдбери рассказы «Все мои враги мертвы» (9 минут), «Все лето в один день» (13 минут)
В. М. Шукшин рассказ «Срезал» (18 минут)
Ф. М. Достоевский рассказ «Сон смешного человека» (1 час)
И. С. Тургенев повесть «Дневник лишнего человека» (2 часа)
А. И. Куприн повесть «Гранатовый браслет» (2 часа), повесть «Молох» (2,5 часа)
А. П. Чехов рассказ «Черный монах» (1 час) «Пари» (16 минут)
И. А. Бунин рассказ «Солнечный удар» (13 минут)
А. Н. Островский драма «Бесприданница» (2 часа)
А. Вампилов пьеса «Утиная охота» (2 часа)
Э. А. По рассказ «Человек толпы» (20 минут)
Р. Бах повесть «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (1 час)
А. П. Платонов рассказ «Песчаная учительница» (12 минут)
Ю. П. Казаков рассказ «Тихое утро» (20 минут)
А. де Сент-Экзюпери повесть-сказка «Маленький принц» (2 ч 30 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Багульник» (17 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Разбуженный соловьями» (19 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Собирающий облака» (17 минут)
Л. Н. Толстой рассказ «После бала» (22 минуты)
В. П. Крапивин рассказ «Мокрые цветы» (1 час)
И. А. Бунин рассказ «Слепой» (3 минуты)
Дж. Лондон рассказ «Любовь к жизни» (47 минут)
А. П. Чехов рассказ «Скрипка Ротшильда» (20 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Рыцарь Вася» (13 минут)
И. А. Бунин рассказ «Цифры» (15 минут)
К. Г. Паустовский рассказ «Теплый хлеб» (15 минут)
В. Вересаев рассказ «Легенда» (2 минуты)
В. Астафьев рассказ «Зачем я убил коростеля?» (5 минут)
Р. Шекли рассказ «Лавка миров» (16 минут)
А. С. Пушкин повесть «Станционный смотритель» (25 минут)
Н. В. Гоголь повесть «Шинель» (1 час)
А. П. Чехов рассказы «Ионыч» (35 минут), «Пари» (16 минут), «Скрипка Ротшильда» (20 минут)
А. И. Куприн рассказ «Чудесный доктор» (20 минут)
Е. И. Носов повесть «Моя Джомолунгма» (1 час 20 минут)
А. И. Солженицын (жанр: крохоток, т.е. короткий рассказ) «Молния» (1 минута)
А. П. Платонов рассказ «Песчаная учительница» (12 минут)
Л. Н. Толстой рассказ «После бала» (22 минуты)
А. де Сент-Экзюпери повесть-сказка «Маленький принц» (2 часа 30 минут)
В. П. Крапивин рассказ «Мокрые цветы» (1 час)
Дж. Лондон рассказ «Сказание о Кише» (14 минут)
К. Г. Паустовский рассказ «Акварельные краски» (13 минут)
Б. П. Екимов рассказ «Говори, мама, говори» (12 минут)
Р. Бах повесть «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (1 час)
Е. Гришковец статья «Антитвиттер» (12 минут)
Е. И. Носов рассказ «Кукла (10 минут)
И. Полянская рассказ «Утюжок и мороженое» (19 минут)
Р. Шекли рассказ «Лавка миров» (16 минут)
В. Шукшин рассказ «Критики» (14 минут)
Ж. Жионо рассказ «Человек, который сажал деревья» (24 минуты)
Елена Долгопят рассказ «Часы» (9 минут)
Р. Брэдбери «Улыбка» (11 минут)
О. Генри «Мишурный блеск» (12 минут)
И. Лёвшин рассказ «Полет» (20 минут)
А. Жвалевский, Е. Пастернак повесть «Время всегда хорошее»
Андрей Цунский
- В.М. Шукшин «Мой зять украл машину дров». Аудио
Текст: Андрей Цунский
Как вспомнят Шукшина, большинство людей немедленно начинают кривляться. Часто кривляются актеры, играющие написанных им персонажей или читающие его рассказы (к счастью – не все), а в аудиокнигах иногда начинают петь слова песен из его рассказов на несуществующие мотивы. А то и подпустят для красоты фрикативное казачье «г», хотя это уж совсем не по-сибирски. Боговдохновенное выражение напускают на себя поклонники «деревенской прозы», не говоря уж о сторонниках традиций и апологетах «особого пути». В компаниях немедленно начинают звучать натершие немало мозолей на интеллигентных и так себе языках «судьбы России», «безбожная власть большевиков», «гибель крестьянства». Непременно добирается разговор и до неизбежной цитаты «Что с нами происходит?» А и правда – что?
Гляну на село
Россия не остров и не отдельная планета. «Безбожной власти большевиков» не было, например, в Соединенных Штатах Америки. Но ведь и там, разве что без водки, балалайки и нестройных хоров из трогательных старушек, скромно обходясь музыкой кантри и пивом в жестянках, фермеры жалуются: огромные компании строят гигантские цеха по выращиванию коров и свиней, о курах и говорить нечего. Поля обрабатывает «беспилотная» техника, использующая системы спутниковой навигации, и ездит, зараза, при любой видимости, комбайны движутся со скоростью, определяемой плотностью хлебной массы, которую измеряют датчики, ни на сантиметр не отклоняясь от «космического» маршрута. И обслуживают все это не прежний фермер, а порой единый во всех лицах инженер, квалифицированный аграрий и айти-специалист, менеджер по рекламе, а всякие пи-ар и джи-ар лоббируют, двигают, конкурируют… Где лихие ковбои в «стетсонах», где бескрайние ранчо, где техасское барбекю, кесадилья и чимичанга, где «земля храбрецов и страна свободных», Пекос Билл и герои Конфедерации?
Там же, где и матрешка, балалайка, частушка, лапти, щи и Илья Муромец. В сувенирных лавках, в музеях и в ресторанных меню. И в фольклоре, который читают по большей части на филологических факультетах.
Шукшин был мастер покривляться
И так не только в Америке и в России. Немцы придумали какие-то уж совсем гомерические свинские и говяжьи заводы, где вкусные животные пухнут в пятнадцатиэтажных небоскребах на сбалансированных витаминных кормах и антибиотиках, молоко льется по трубам с жизнерадостным напором, а навоз аккуратно формуется в красивые брикеты. В Голландии же и вовсе появились многоэтажные теплицы, где из помидорной ботвы успевают сделать целлюлозу и склеить из нее коробку раньше, чем вымоют и уложат в нее помидоры, с той же ботвы и сорванные. Хотя у нас в деревнях, в отличие от американских, голландских и немецких, не было (да и поныне нет) ни почтовой, ни интернет-доставки товаров и услуг, да и будь она – на что их покупать? Так что разница есть. Но в целом весь мир переживает медленное, но неизбежное и мучительное расставание с традиционным крестьянством. Не во всем виноваты большевики. Хотя любить их и не за что.
Смычка
Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал:
— Хорошо играешь.
Как только речь заходит о Шукшине в компании, все спорщики делятся немедленно на «городских» и «деревенских», начинаются дебаты, а иногда и физическое противостояние. Смотришь на «деревенского» – и диву даешься. Ты ж в городе родился, у тебя квартира с кондиционером, и Жанну Бичевскую ты через ламповый хай-энд слушаешь! И водка у тебя то шотландская, то ирландская. Деревенский.
А городской – тоже какая личность интересная! Менеджер, а то и «топ», адвайзор, продюсер, коуч, кок-роуч, а рот откроет: «Чё», «итишкина мать», «ехай». Давно ли городской-то? Что ты у себя в квартире наворотил, чудик? Какой дизайнер интерьеров тебе столько золоченых кренделей повсюду развесил? Столичный житель, «жельтмен»…
Умел и позировать. «Печки-лавочки». Реж. Василий Шукшин. 1972 г. Фото: kinopoisk.ru
Эх. «Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»… Федор презирал человека, которого играл».
Одно неоспоримо – Шукшина любят все.
В смысле – и те и другие. Если честно – мы ведь все немного такие. В какой-то степени. Или вы не такой? С Марса, значит, к нам? И как там у вас?
Ушедший мир
Шукшин и сам был большим любителем покривляться. Он делал это в своих фильмах, то утрируя глупость и наивность своих персонажей, то нагнетая патетику. Когда-то эти фильмы сводили с ума кинотеатры целиком, с механиком включительно. Современный зритель, многое уже понявший, часто испытывает при их просмотре чувство неловкости.
Шукшину нужен был рядом непременно актер-камертон, не позволявший заиграться. Таким был Георгий Иванович Бурков, совершенно лишенный кривляния и глупых стандартов. Сцены с ним, даже при всем расхождении с реальностью жизни, не бывают наиграны. Актером Бурков был не меньшим, чем Шукшин – писателем. И тут разгадку долго искать не нужно – Георгий Иванович был одним из самых тонких и восприимчивых ценителей литературы, понимавший слово, и именно этот его дар поднимал его актерскую игру на недосягаемый уровень. Увы, недосягаемый и для самого Шукшина.
Рядом с Георгием Бурковым часто Шукшин становился слабым участником их дуэта
Пьесы Шукшина для театра вдруг утратили связь с жизнью. Их время ушло. Спектакли по ним, некогда легендарные, шедшие с неизменным аншлагом, вызывают сейчас откровенное чувство неловкости и за автора, и за актеров, и за себя. Колхозный Мольер.
Рассказчик
Но вот рассказы – дело другое. Их персонажи продолжают жить, а ситуации, в которых они оказываются, – повторяются. Глеб Капустин («Срезал») поселился в ток-шоу – где в качестве участника, а где и в качестве ведущего. Профессора, прямо как из «Экзамена», теперь негодуют уже не по поводу заочного, а по поводу дистанционного обучения – и тоже справедливо. А уж «трех граций» каждый встречал, и вспоминает встречу с дрожью. И прокурор из рассказа «Мой зять украл машину дров» ничуть не состарился и старается вовсю.
В рассказах Шукшина нет нарочитой сельской лексики, юморка вроде затасканных в бесконечных цитатах «бордельеро» и «забег в ширину». Если в кино Шукшин от души позволял себе валять дурака, то здесь, на пространстве бумажного листа, у него вдруг появляется точное чутье на безвкусицу. Автор в рассказах занимает место рассказчика, который без лишних эмоций несколькими фразами дает характеристику персонажам и точно описывает нам, читателям, ситуацию, в которой окажется главный герой.
«На это надо было решиться. Он решился. Как-то пришел домой — сам не свой — желтый; не глядя на жену, сказал:
— Это… я деньги потерял. — При этом ломаный его нос (кривой, с горбатинкой) из желтого стал красным. — Сто двадцать рублей. У жены отвалилась челюсть, на лице появилось просительное выражение: может, это шутка? Да нет, этот кривоносик никогда не шутит, не умеет». («Микроскоп»)
«Веня Зяблицкий, маленький человек, нервный, стремительный, крупно поскандалил дома с женой и тещей. Веня приезжает из рейса и обнаруживает, что деньги, которые копились ему на кожаное пальто, жена Соня все ухайдакала себе на шубу из искусственного каракуля». («Мой зять украл машину дров»)
Удивительна эта точность характеристик, режиссерски разложенная ситуация, емкость и полнота авторской ремарки: предлагаемые обстоятельства. Но еще удивительнее то, что иногда дальше могут последовать самые неожиданные сюжетные повороты и превращения, а иногда – нарочитая скупость действий, обыденность жизни. Или смерти.
«Старик с утра начал маяться. Мучительная слабость навалилась… Слаб он был давно уж, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость — такая тоска под сердцем, так нехорошо, хоть плачь. Не то чтоб страшно сделалось, а удивительно: такой слабости никогда не было. То казалось, что отнялись ноги… Пошевелит пальцами — нет, шевелятся. То начинала терпнуть левая рука, шевелил ею — вроде ничего. Но какая слабость, Господи!..» («Как помирал старик»)
Лев Толстой, как говорят, извел многих своих знакомых, у которых были тяжело больные родственники, таскаясь к ним в гости и наблюдая их умирание. Шукшин описывает смерть – как жизнь. И ему, похоже, для таких наблюдений не требовалось ходить по гостям.
Особенность рассказов Шукшина – незаметное, ненарочитое втягивание читателя в действие. Автор не только вводит нас в ситуацию, он становится чем-то вроде кинокамеры, которая показывает нам именно то, на что хочется обратить внимание, дает нам крупный план, когда мы сами его захотели бы. А в некоторых сценах он добивается даже не кинематографической, а клиповой динамики, как, например, в сцене «тавромахии», до которой даже Хемингуэю далеко.
«Я прямо с разбегу сапогом ему в морду. Как он мэкнет, как вскочит да как даст мне под зад! Я отлетел метра на три и подумал, что я уже мертвый. А он раскорячил ноги, нагнул голову и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него. Мне показалось, что мы долго так смотрели друг на друга. Я боялся пошевелиться. Думаю, как с собакой: встанешь, он опять кинется. Потом все-таки потихоньку стал подниматься… Бык стоит. Смотрит. Я поднялся и пошел от него задом». («Из детских лет Ивана Попова»)
Кстати, уж если быть точным – то Василия Попова. Именно такую фамилию, фамилию матери, а не репрессированного отца, носил Василий Макарович до тринадцати лет. И рассказ автобиографический.
Он вряд ли был тем советским мачо, какого изображал
Искусство рассказчика – и мастера литературного рассказа – в том, чтобы не просто развернуть перед читателем картину и наполнить ее персонажами и действием. Важно втянуть читателя в это действие. Как это сделать? Прежде всего – заставить постороннего поверить, что все так и было. А стало быть, все должно напомнить ему какой-то случай, который с ним происходил, и происходил не во сне и не за границей, где кто-то был, а кто-то и нет. Сибирь, Урал, Вологодчина – тоже отличаются друг от друга. Но как мгновенно выхватить то, что так знакомо каждому?
«Двое стояли на тракте, ждали попутную машину. А машин не было. Час назад проехали две груженые — не остановились. И больше не было. А через восемь часов — Новый год.
Двое, отвернувшись от ветра, топтались на месте, хлопали рукавицами… Было морозно.
— Кхах!.. Не могу больше, — сказал один. — Айда греться, ну ее к черту все. Что теперь, подыхать, что ли?
Метрах в двухстах была чайная, туда они и направились». («Капроновая ёлочка»)
Пусть не под Новый год, но кто не застревал где-то в дороге? И это вряд ли бы случилось в стране, где все происходит по расписанию, а люди не склонны к импровизациям. Кстати, дорога в рассказах Шукшина – почти непременный, чуть не в каждом рассказе присутствующий персонаж. Да и может ли быть иначе в нашей стране? Это не пресловутый вокзал, к которому, по словам Вампилова, писатели слетаются, как мухи на мед.
Иногда созданный им образ мог показаться нарочитым. Или не казался
В этом жанре у Шукшина не пропадает артистичная игра, он просто не дурачится, не строит забавных и ехидных физиономий. А что касается игры – сколько хотите. Как в нее играть? А с ходу нарушить самим же установленные правила. Читаем заглавие:
«Кляуза»
Подзаголовок:
Опыт документального рассказа
И…
«Хочу попробовать написать рассказ, ничего не выдумывая. Последнее время мне нравятся такие рассказы — невыдуманные. Но вот только начал я писать, как сразу запнулся: забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи — написать только так, как было на самом деле, — я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность… Но я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще, удивительно, что я забыл ее лицо, — я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот — забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но, может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало быть, лицо — пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это лицо, неловко как-то было смотреть, стыдно, потому видно, и не запомнилось-то. Помню еще, что немного страшно было смотреть в него, хотя были мгновения, когда я, например, кричал: «Слушайте!..» Значит, смотрел же я в это лицо, а вот — не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если хочешь что-нибудь запомнить. Но это так — на будущее».
Вот вам и документальность!
И повалять дурака иногда мог
А иногда он словно сует нам под нос вместо рассказа очерк из областной газеты:
«В приемной райкома партии было людно. Сидели на новеньких стульях с высокими спинками, ждали приема. Курили.
Высокая дверь, обитая черной клеенкой, то и дело открывалась — выходили одни и тотчас, гася на ходу окурки, входили другие».
А в финале рассказа словно выдает свой секрет, то есть, к чему он вдруг так высушил стиль, так и было задумано:
«- Ло-лолоботрясы, — сердито сказал Сеня, — в «Крокодил» вот катануть на вас!.. — Вытер запыленное лицо фуражкой, сел на стерню, закурил. — Да-да-да… это… давайте живее!» («Коленчатые валы»)
Где те колхозы, исполкомы, чайные, председатели, «Крокодилы»… А то, что происходило в его рассказах – словно случилось сегодня. Времена меняются, а люди не успевают меняться вместе с ними. Лучше всех написал о нем великий Лев Аннинский:
«И я когда-то, когда впервые перечитал его от корки до корки, — не угадал бы сегодняшние к нему вопросы. Потому что вопросы эти универсальны и неотменимы. Василий Шукшин — из тех, кто ставит перед нами ощущение пустоты, которую надо заполнять. Эта пустота — главная черта бытия и смысл его, никогда до конца не постигаемый. Ее и помог мне обнаружить Василий Шукшин, когда я прочел его «сплошь». И эту пустоту он смог обнаружить. Где?
Во мне же самом».
2014
Из-за войны незамеченным прошло гигантское событие: в Нью-Йорке, на этом Острове Яблок, в этом… ну вы понимаете, слёзы душат. «New York, New York…» (напевает с американским акцентом) «Там девушки хорошие такие…»
Так вот, на этом Авалоне, в этом Большом Раю — то ли назвали, то ли собирались назвать (не важно, какая разница) целую улицу именем русского советского непризнанного писателя Сергея Довлатова.
Господа гусары, молчать. Раз улицу называют, то русского.
Я думаю: занимал бы он такое видное, особое место в русской литературе, кабы не был пострадавшей стороной от преступлений режима? (Режим не хотел его издавать. Я знаю двух-трёх ныне здравствующих сильных писателей, которых не хотят издавать ни в какую, причём как раз те люди, которые сочувствуют страданиям Довлатова. Но это неважно. Главное, что свергли режим.)
Думаю — и себя одёргиваю: а Жванецкий? А Михаил Веллер? Их-то, Жванецкого и Веллера, наш русский народ приблизил и возвысил сам, без подсказки ЦРУ, и они не были жертвами режима!
Правда, Жванецкий свои тонко интонированные вещицы читал сам, подёргиваясь и как бы даже слегка подпрыгивая, с микромхатовскими паузами в нужных местах, отчего сразу становилось смешно, понятно и хорошо. А Веллер — тот вообще всегда писал про Интересное, чего о Довлатове с уверенностью сказать нельзя. Он вообще — для тех людей, которым трудно говорить о чём бы то ни было с уверенностью (чего, в свою очередь, не скажешь о Веллере).
Правда, с тех пор как эти милые неуверенные люди сделались «хозяевами дискурса», уверенность их окрепла, а симпатичность, наоборот, уменьшилась. Были бы они сегодня симпатичны Довлатову так же, как симпатичен он им, — вопрос открытый.
Говорят, у Довлатова в предложении нет двух слов, начинающихся с одной буквы. Это чтобы было красиво. Не знаю, правда ли, мне кажется, что даже лезть проверять такое как-то глупо и унизительно. Смею предположить, что любят его всё-таки не за это. Не за стиль письма.
Любят — за «стиль жизни». Он в своих произведениях, точнее, в образе автора-героя, персонажа-рассказчика задавал тон, создавал моду, показывал, как надо ощущать себя в мире, чтобы было круто. Для этого надо быть грустным, ироничным, несчастным и эдак слегка парить, парить над пошлостью мироздания.
Ну вот как были у молодых модные «готы» и «эмо», а раньше — декаденты, а ещё раньше — денди. Помните, у Пушкина: «как денди лондонский одет»? Многие из-за этого «одет» думают, что денди — это стиль в одежде. Но нет, прежде всего дендизм — это мода на определённое мироощущение. Денди должен быть мрачен, видеть мир в чёрном цвете (скепсис — он ведь всегда от большого ума происходит), должен противопоставлять себя обществу, не зависеть от семейных и других пошлых уз, ну и уже вдобавок к этому тщательно и с вызовом одеваться.
Это был такой «постромантизм», по-научному говоря. Романтизм изобрели немецкие романтики (они же изобрели национализм, кстати), это были люди штучные — философы и поэты. А когда «идея овладела массами», она упростилась, конкретизировалась в том, что близко и понятно нефилософу и непоэту (панталоны и цилиндр прежде всего), окарикатурилась и породила дендизм.
Довлатов, можно сказать, был советским денди. Видели, какой у него был кожаный пиджак? Впрочем, о чём это я… На пиджак плевать, у Шукшина тоже кожаный пиджак был. Но разве можно их сравнить? Довлатов был такой… cool.
Да, именно cool, точнее не скажешь.
А Шукшин — «мужик, их на Руси много» (что, кстати говоря, утешительное заблуждение: всегда кажется, что много, а потом заканчивается, как отпускные дни).
Невозможно подражать Шукшину. Как, в чём? Зачем? Непонятно. А Довлатову подражать — это понятно и хочется. Кто ж не хочет быть cool? То есть прохладным, эдак чуть надмирно рассеянным, но не размазнёй, а собранным и цельным, чтоб бабам нравиться.
На баб, конечно, плевать, но нравиться им при этом необходимо.
Для денди проблемой было существование в мире филистеров. А для советского «денди» проблемой была жизнь в «неритмичной стране». Когда вместо того чтобы согревать в ладонях коньяк и говорить о Новалисе, надо выступать на профкоме и хреначить на овощебазе картоху, — это драма. И от реакции человека на эту драму зависело, не перерастёт ли она в трагедию.
Возмущаться, ныть или кудахтать, как курица, — это значит быть терпилой, это не cool. А мужественная ирония, снисходительность к несовершенству мира, — cool.
Мне больно, но я прощаю
Заметьте, Довлатов нигде никогда не приходит по поводу «мерзостей жизни» в неистовство или отчаяние. Он сдержан, как приличествует джентльмену. А джентльменам почему-то всегда хочется подражать. Особенно когда «Аббатство Даунтон» смотришь.
Довлатов стилистически конгениален тому, что называется сегодня интеллигентностью. Будь сдержан, не требуй от людей многого, дорожи общением с хорошими людьми и не пачкайся о плохих, но и не суди их строго, соблюдай чувство юмора, но в меру: когда юмор торчит наружу, это ка-эс-пе, это не cool. Занимайся благотворительностью! Если плохие скажут: «Ты, сука, пролетариата не любишь», покажи справку о расходах на благотворительность, пусть утрутся.
Кстати говоря, описание похоже на Чехова. Благотворительностью занимался, чувство юмора соблюдал, неприятных людей тщательно, с кошачьей аккуратностью избегал — прямо как какашку обходил на дороге. Не воевал ни с кем, был внешне сдержан, прохладен — cool, или, как говорят про Чехова, «ни холоден, ни горяч».
Как тут не вспомнить слов Довлатова:
Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова
«Быть похожим» — это симптоматично. Быть похожим — значит соответствовать форме. Внутреннее содержание второстепенно — не о нём думают, когда хотят быть похожими. Форма — ритуал — важнее сути.
«Обрядославие» (религиозность простых людей, завязанная на бездумное соблюдение ритуалов) всегда оказывается сильнее, продолжительнее, а в конечном счёте и чище «вдушеверия» (религии людей утончённых, сложных, колеблющихся, стремящихся найти «свой» путь к Богу). Когда ученики спросили Иисуса, как им молиться, Он просто продиктовал текст — и всё. Не надо мучиться, искать правильные слова… Повторяй.
Представьте себе, если бы объяснение в любви не нужно было делать убедительным и выразительным, а можно было бы произносить по готовой формуле — и оно бы засчитывалось, работало!
А в футболе говорят: «Качество игры забудется, а счёт на табло останется». Тоже внешнее важнее внутреннего… А всякие общественно-политические движения стремятся обзавестись эмблемами, флагами и желательно формой, потому что на одном внутреннем содержании единства не выстроишь. А на одном внешнем — нередко выстроишь, вот в чём парадокс. Скажем, те же футбольные фанаты. Различаются исключительно «по цветам» — внутренне содержание у них, враждующих до крови, тождественное.
Разобравшись в этом аспекте «диалектики формы и содержания», вернёмся к Довлатову.
Довлатов пишет «как бы о себе». Герой носит имя автора, женат на его жёнах, знаком с его знакомыми и так далее. Типа, «как всё на самом деле было».
Но мемуаристы много раз ловили Довлатова на «неточностях»: тут приврал, там переиначил… Вот, например, персонаж «Компромисса» главный редактор Туронок был в действительности человеком отнюдь не гадким и к Довлатову относился с теплотой, но оказался выставлен в повести в самом унизительном виде. (Ну, художественная логика того требовала.) Узнав об этом, он очень расстроился и… умер. Забавно, правда? Умер от расстройства, ха-ха! Коллизия так и просится в юмореску.
(Чехову тоже доводилось обижать людей: например, однажды они с братом смешно изобразили для сатирического журнала провинциальную свадьбу своих родственников, на которую были приглашены во время таганрогских каникул, — это было тем более обидно, что обида была незаслуженной.)
Понятно, что задачи показать «как было» Довлатов не преследовал. Просто он брал реальных людей — с именами, должностями, паролями, явками (себя тоже) — и делал из них персонажей совершенно другой реальности. Оно вроде бы понятно, писатели всегда так делают, на то оно и искусство. Но когда имена прототипов и узнаваемые прототипические обстоятельства сохранены, как-то начинаешь тупить. Как-то оно… того. Где граница между действительностью и искусством?
Между правдой и вымыслом?
Правдой и ложью?
Добром и злом?
Так в три логических хода можно дойти от свободы творчества и всевластия художника до нравственного релятивизма. (На самом деле это расстояние ещё меньше.)
У Чехова, наоборот, авторское «я» с персонажем не совпадает. Но иногда оказывается, что персонаж, списанный вроде бы с другого человека, внутренне оказывается гораздо ближе к автору, чем к предполагаемому прототипу. «Человек в футляре» — в большей степени карикатура на себя (на себя в одном из возможных параллельных миров), а вовсе не на критика Меньшикова, у которого были позаимствованы некоторые внешние черты.
Можно вообразить, что довлатовский персонаж «Сергей Довлатов» имеет настолько же малое отношение к Довлатову-человеку, насколько он на него похож внешне. Но что важнее: внутреннее содержание или наружность?..
Существует масса теорий, я не буду здесь слишком утомлять ими вас и себя, согласно которым художественное творчество есть способ защититься от внешнего мира. Спрятаться, скрыться. Грубо говоря, чем больше ты о себе рассказываешь, тем меньше о тебе знают правды. Ты как бы тепловую ловушку отстреливаешь, сбрасываешь ящерицын хвост.
Если вооружиться этими теориями и подступить с ними к Довлатову, обязательно выяснится, что человек он был робкий, стеснительный, скрытный, интроверт и без пяти минут шизофреник. (Как, например, и Роман Сенчин, который тоже написал массу книг, главного героя которых зовут Роман Сенчин, а чтобы вышеизложенный диагноз ему поставить, достаточно в лицо посмотреть.) Согласно Рональду Лэнгу (книжка «Расколотое «я»), шизофрения — вообще залог успешного творчества.
Но мы, повторяю, теориями вооружаться не будем, ограничимся самым общим допущением: придавая действительности своих книг слишком узнаваемые черты действительности реальной, Довлатов стремился держать эту саму реальную действительность от себя подальше. Он пересоздавал её, чтобы оказывать на неё влияние, чтобы она подчинялась ему. И чтобы самому, таким образом, подчиняться её влиянию поменьше.
Уж я не знаю, как, каким органом, но мы это чувствуем и мы это приветствуем.
Довлатов как бы внутренне советует нам: «Будь свободен!» «Ты царь, живи один!» «Делай что хочешь, если сделанное приносит радость!» (Например, вызывает смех. Или уменьшает степень отчаяния.)
Тут уместно вспомнить статью Бродского о Довлатове, ставшую впоследствии предисловием к первому довлатовскому трёхтомнику. Речь в ней шла о том, что советские интеллигенты были гораздо более рьяными индивидуалистами, чем даже сами американцы, и что Довлатов как никто другой сумел выразить эту сверхиндивидуалистическую картину мира.
Кстати, понятно, почему так. У американцев индивидуализм заканчивался там, где начинались законы общины, Церкви или шерифа. Ко всему этому они относились всерьёз. У советского интеллигента ни к Божьим, ни к государственным законам серьёзного отношения не было. Не было рамок, о которых можно было сказать «свои». (Кажется, о чём-то таком Бродский там и писал — не помню.)
В общем, Довлатов подарил внешний облик и внутренний мир нынешнему постсоветскому либеральному интеллигенту. Посмотрите на Серёжу Пархоменко. Ну чем не Довлатов? Большой, красивый, небритый, нерусский (улицу им не назовут), тщательно-небрежно одетый… Страдающий. О, как страдающий! Но при этом мужественно сдержанный (ну, иногда) и убийственно ироничный. Отнимите от Пархоменко Довлатова — что останется? Дурачок Паша Шехтман. Стиль творит чудеса.
Поскольку именно постсоветской либеральной интеллигенции в силу понятных обстоятельств в девяностые досталось влияние на литературный рынок и прилагаемые к нему умы, Довлатов стал огромной величиной для читающих современников. Интеллигентский Пушкин, культурный герой. Подарил огонь, научил обжигать горшки и сидя в них какать.
Значит ли всё вышесказанное, что Довлатов — плохой писатель? Нет, не значит. Очень хороший: ясный, чёткий, скупой на бла-бла, иногда пронзительный. (Это, кстати, тоже роднит его с Чеховым.) Хороший писатель про Пархоменко, скажем так. Кстати, наследник Трифонова. Не знаю, об этом писали?..
Трифонов приоткрыл дверцу в жилище советского интеллигента — зашуганного, себя толком не знающего, собранного с бору по сосёнке — из рабочих, крестьян, мещан и детей еврейских революционеров, не ведающего, делать жизнь с кого (с образчиков официальной пропаганды — не хочется, с интеллигенции дореволюционной — не очень льзя, да и не хватает средств, комфорта, прислуги)… Трифонов протянул этому существу, мало отличающемуся от зощенковских мещан, лучик самоуважения и надежды, пробурчал утешающе: «Ничево-о-о»…
Трифоновские интеллигенты ещё не знали, за что они: за революцию или за квадратуру. Довлатовские уже знали: за квадратуру, за квадратуру. А когда у человека есть точка опоры, он, отталкиваясь, дальше летит. Поэтому трифоновский интеллигент, ещё не изживший некоторого советского идеализма, был по уши и по колено в быту, а довлатовский — уже насквозь циничный — над этим самым бытом парит, летает, и, как жаворонок в небе, кувыркается в беспримесной экзистенции.
Прозе Трифонова (и всему, что на неё походило) в своё время было дано название «городская проза». Город на большинстве славянских языков — «место», поэтому горожанин — «мещанин». Городскую прозу можно назвать «мещанской»: содержание повестей Трифонова (очень хороших! Трифонов — отличный писатель!) сделать это позволяет.
А назвали её «городской» в пику «деревенской прозе». В деревнях живут крестьяне, «крестьянин» — это искажённое «христианин», так что её можно было бы назвать «христианской прозой», тексты, опять-таки, позволяют: нравственная проблематика зашкаливает, причём разрешаются нравственные коллизии в ключе традиционной христианской этики (тогда как у «городских» всё «сложнее»).
Итак, мещанская — против христианской. Вроде бы игра слов, но в этой шутке лишь доля шутки, причём совсем небольшая.
Деревенская проза напирала на занимающихся литературными делами либеральных интеллигентов со страшной силой и заставляла их нервничать. Ну, как Екатерину Дёготь заставляет нервничать происходящий у нас нынче «клерикальный фундаменталистский переворот». По тем временам «деревенская проза» была для интеллигентных товарищей почти тем же самым. Вот ей и выдвинули навстречу «фигуру».
И, гляди-ка ты, сработало, в среднесрочной перспективе городские победили. Сегодня кто не пишет «городскую прозу», того в литературе, считай, и нет. Пётр Краснов, Владимир Клевцов — знаете таких писателей? (Предваряя возможные и желательные упрёки «почему же не про них пишешь», обещаю: если будет в комментариях выходящий за пределы статистической погрешности соцзаказ, напишу.)
Почему меня не восхищает Довлатов, если он такой хороший и значительный для своей социальной страты писатель? Вроде бы и я к ней принадлежу?
Есть такое чувство, что нет. Я принадлежу к чему-то другому. Мы сейчас, как та трифоновская интеллигенция, еле-еле осознаём себя, только начинаем отделять себя от окружающего пространства — ощупывать, как младенец: вот ножка, носик, писюн…
В политическом смысле желающих протянуть нам «лучик» — тьма. Национал-демократы, национал-либералы, национал-социалисты (или как правильно называется идеология сайта, для которого я это пишу?)… Но ни один из них для нашего брата не убедителен. Нужно не рассказывать, не убеждать, не объяснять даже, — а показать. Для этого нужен — художник. Чтобы создал героя, в котором мы могли бы опознать нечто близкое. Которому захотелось бы подражать (влюблённый человек часто неосознанно повторяет мимику и интонации своего объекта), а подражая — изучать, понимать и становиться им, а не тем «нечто», которым мы являемся.
Но нет у нас такого художника (а те, которые там в издательствах нарезают Довлатова на тысячу маленьких «водолазкиных», как бы говорят: «И не надо»).
Вот был Шукшин. В прошлый раз я о нём писал, писал… И всё как об стенку горох. Приходит такой комментатор, губища до яиц: «Ы-ы-ы, Шукшин писал для колхозников, буэ».
Понимаешь, мой маленький друг-националист…
У Шукшина был свой особый проект, который для такого идиота, как ты, можно и нужно назвать националистическим. Он сильно отличался от проекта «деревенщиков» — натыкать в морду городским «русским духом». Не было у него такого подхода: вот, мол, там, в деревне, всё правильно, а у вас говнище.
Нет, он, попав в кирзачах на городской паркет, с интересом оглядывался. Прикидывал, как тут обустроится, будет жить. Заметьте, Шукшин «городских» не обличает. Бьёт по своим — приехавшим в город из деревни и забуревшим или просто по деревенскому жлобью. А «городских» не трогает. Это не нужно ему. Нет у него к городским ревности. То бишь «рессентимента».
Потому что он собрался научиться в полном объёме пользоваться их высокой культурой, а не слиться с ней, притаившись на её фоне. Собрался научиться её «водить».
Научиться ею управлять.
Понимаете?
После революции сословие, «производящее культуру», русским быть перестало. Потому что марксизм, коммунизм, социальная инженерия — это штуки нерусские. И внедрением их занимались нерусские люди (или приспособившиеся к нерусским), а всех прежних да «бывших» от этого дела с разной степенью деликатности устранили.
Так что к «послевойны» на месте национальной (хоть от слова «нация», хоть от слова «национальность») культуры мы имели хорошо отлаженную глубоко эшелонированную фальшивку. Фильм «Кубанские казаки», ансамбль «Берёзка», журнал «Новый мир», академик Рыбаков и песня «Катюша». Этим можно было пользоваться, это было по-своему трогательно, но… Это как на нашей памяти мексиканские телесериалы заставляли плакать и глубоко переживать людей. (Сейчас мы сами снимаем их под видом «отечественных».)
И вот цель — далеко не бессознательная цель — Шукшина как раз заключалась в том, чтобы вернуть в официальную, «высокую», «городскую» культуру русских людей. А для этого не надо орать «тут всё прогнило». Надо изучать, понимать, любить. Это он и делал. Разве его рассказы — которые были жёстче и лаконичнее, чем у адепта «телеграфного стиля» Аксёнова, — сделаны в традициях «русской прозы», текучей, многословной и дидактичной? Нет, они сделаны так, что тогдашнему продвинутому читалось о «колхозниках» (то бишь о русских людях) так, как привык он читать о всяких там «Юлах Морено» и прочем раболепном западническом дерьме.
А в фильмах «Живёт такой парень», «Печки-лавочки», «Калина красная» он узнавал любимых своих Годара или Антониони, но это было не подражание им. Это была своя стрельба из захваченного у немцев оружия, как у Пушкина, который тоже много чего «заимствовал» (почти всё).
Шукшин занимался национально-культурной революцией.
(Слово «революция» в переводе на русский означает «возвращение назад, к исходному положению».)
Получилось бы у него или нет, неизвестно. «Линия Шукшина» в нашей культуре трагично оборвалась. Сомасштабного преемника у него не оказалось. И по сей день нет.
(Вот принято зло потешаться над Прилепиным, а мне его па-де-де с либеральной общественностью интересны, потому что напоминают финты, которые проделывал Шукшин. Прилепин получил от либеральной общественности всё — и бросил её. Как теперь воспользуется полученным? Вот только я пока не уверен, понимает ли сам Прилепин, «про что» он.)
Скажем, наш слегка позабытый герой Довлатов был про следующее:
…останься твёрд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…
Ты сам свой высший суд
(Пушкин это писал в качестве инструкции «как писать стихи», но если трактовать его слова расширительно — «как жить вообще», — то как раз нужная петрушка и получается.)
А про что был Шукшин?
Как полюбить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного!
Это Гоголь.
Заметим, что обвинительная часть цитаты («несовершенны», «мало прекрасного») в принципе не довлатовская. Довлатов, конечно, не утверждает, что люди совершенны, но это и не повод расстраиваться). А прекрасного (своеобразно прекрасного) в них много. Забавного, удачно подсмотренного… Внешнего. Забавен (и своеобразно прекрасен) Туронок в лопнувших штанах, прекрасен фотокорреспондент Жбанков, прекрасен «представитель народа» квартирный хозяин Михаил Иваныч:
— Дай пятерочку. Покажи наш советский характер!
— На водку, что ли?
— Кого? На дело…
— Какое у тебя, паразита, дело?
— Выпить надо
Ну не прекрасно ли? «Ранний Чехов».
Но вот чтобы «полюбить»… Да ещё с таким надрывом: как, как же мне полюбить их?!.. Это не по-довлатовски.
Довлатову принадлежит остроумный афоризм «Любить публично — скотство», а литература, если уж на то пошло, — публичное дело. Необходимы ли в ней слюни, поцелуи, разрывание на груди рубахи? Это не cool.
Любить людей — это, по Довлатову, перебор. Достаточно просто грустить над ними. Грусть — уже доброе чувство. Смех — удар, а грусть — ласка. И Довлатов много грустит.
Печальный мир!
Даже когда цветёт вишня…
Даже тогда
А любить — нет. Не надо любить. Это слишком сокращает дистанцию, нарушает зону приватности, неприятно, негигиенично.
Шукшин же (в статье о Шукшине я писал об этом) только тем и занимается, что сокращает дистанцию и заставляет полюбить ближнего. Вернее, хотя бы просто понять, что это — твой ближний.
Помните, у Довлатова в «Компромиссе» было смешное письмо доярки:
Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом
А у Шукшина есть рассказ «Раскас». От шофёра Ивана Петина ушла жена. Он страдает. Излил душу на бумаге, назвал это «раскас» и принёс в редакцию районной газеты, чтоб напечатали. «Пусть она знает». Редактор, человек образованный и неглупый, читает. «Ах, славно!..» Готов рассмеяться. Потом закусывает губу. «Простите… Это вы о себе? Это ваша история?» Понимает, что смеяться нельзя.
Опять срабатывает коллизия «правда — вымысел», где-то рядом с которой бродит «добро — зло». Если правда, значит, добро. Нельзя смеяться.
(У Шукшина, кстати, есть публицистическая статья, называется «Нравственность есть правда».)
И что делать? Если по-довлатовски, то редактору стоило бы найти возможность «увеличить дистанцию» и, оставшись наедине с собою, по-доброму погрустить над Иваном, корчащимся безъязыко. Пожалеть. Снизойти.
А Шукшин своему редактору не даёт снизойти. Не отпускает его от шофёра Ивана Петина в комфортную и одинокую высь. «Ввысь», отправляется Иван Петин. Он, а не редактор, психологический центр рассказа, на нём «сердце успокаивается»:
Иван взял тетрадку и пошёл из редакции.
— Подождите! — воскликнул редактор. — Ну давайте вместе — от третьего лица…
Иван прошёл приёмную редакции (…) Он направился прямиком в чайную. Там взял полкило водки, выпил сразу, не закусывая, и пошёл домой — в мрак и пустоту. Шёл, засунув руки в карманы, не глядел по сторонам. Всё как-то не наступало желанное равновесие в душе его. Он шёл и молча плакал. Встречные люди удивлённо смотрели на него… А он шёл и плакал. Ему не было стыдно. Он устал»
И получается драма, а не «забавный случай». Финал даже валентен трагедии. Ну, там, типа пришёл, сгрёб со стены «тулку»…
И, кстати, эта постоянная открытость трагедии очень характерна для Чехова. Довлатов лишь немного приближается к ней в «Заповеднике», а так — не его тональность.
Если бы Довлатов писал «Раскас», он посадил бы на место редактора себя. И смысл получился бы такой: переживания редактора по поводу случившегося. Например, печальная сострадательная ирония. «Ну, что поделаешь…» Грусть по поводу того, что ничего не поделаешь, стала бы поводом взгрустнуть о себе. И повод для этой грусти оказался бы гораздо существенней, чем у Ивана с его «раскасом». Ведь чувства тех, кто пишет о них с ошибками, всегда немного игрушечные. А редактор — он свой, взаправдашний, настоящий.
И чем более настоящим, близким читателю становился бы редактор, тем сильнее отдалялся бы от него Иван.
«Иван как повод».
А пафос получается — «возлюби себя».
А у Шукшина — возлюби несовершенного и непрекрасного ближнего.
Вот любят вспоминать шукшинский рассказ «Срезал». (Когда я писал о Шукшине, пожалел, что он в статью не вмещается. В эту тоже не вмещается, ну да ладно.) Помните, необразованный деревенский фанфарон «срезал» приехавших погостить из города кандидатов наук.
Сам Шукшин свой рассказ трактовал вполне тривиально, не умничая: да, агрессия Глеба Капустина глупа и беспочвенна. Но помните, мы говорили, что художник всегда видит больше, чем понимает, а потому и изображает больше, чем хочет? Так вот. Читаем рассказ — и видим: нет, не беспочвенна.
Кандидаты-то — на такси подкатили, взбаламутив деревню «богачеством», подарили матери специальный «деревенский» подарок — деревянные ложки… Как-то подозрительно их характеризует, не находите? Свысока приехали. По-дурацки. Снизошли.
И Глеб Капустин, помимо чуши про «проблему шаманизма на Крайнем Севере», говорит и очень трезвую вещь: «Когда выезжаете в этот самый народ, будьте немного собранней».
Это бы и сам Шукшин мог сказать, в том числе и прежде всего — самому себе. Это серьёзно. Снова Шукшин дистанцию между собой и невыгодно смотрящимся героем сокращает. Ближе, ближе… Ближнего — как себя, а себя — как ближнего.
Да, но так что ж это за задача такая — ближнего возлюбить? Для чего это вообще нужно?
Давайте вернёмся к Гоголю и развернём цитату.
Без любви к Богу никому не спастись, а любви к Богу у вас нет. В монастыре её не найдёте (…) Смотрите, сколько есть теперь на свете добрых и прекрасных людей, которые добиваются жарко этой любви и слышат одну только черствость да холодную пустоту в душах. Трудно полюбить того, кого никто не видал. (…) Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу. Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям.
Но как полюбить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русской. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русской Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней состраданья. А состраданье есть уже начало любви
Создать художественный образ, равновеликий этой проповеди, сам Гоголь не смог. Шукшин, человек другого времени, интуитивно, на ощупь подбирался к этой задаче: не случайно он считал рассказ «Верую!» одним из главных своих рассказов и включал во все прижизненные сборники. Что было бы дальше?
Кто знает. Мы уж пережили — одного на полтора века, другого на сорок лет, а всё не знаем, что дальше.
цинк
ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.
Терпимость центральной власти к антиваксерам и отказ от единоличного решения по законам о куар-кодах говорят о ее растерянности.
В XII веке Владимир Мономах молвил: «Велик ты, Господи, и чудны дела твои. Разум человеческий не может постигнуть чудеса твои». Казалось, эта аксиома применительно к Кремлю, который, кстати, начал возводить сын Мономаха Юрий Долгорукий, безнадежно устарела. Давно уже никаких сюрпризов, все решения просчитываются и подчинены высшей, хотя и не божественной воле. И вдруг — чудо! Разум не в состоянии постигнуть суету, которая охватила Кремль в попытках имплементировать QR-коды в повседневную практику.
Спикер Госдумы Вячеслав Володин вышел, как простой блогер, в Telegram и решил обсудить с пользователями мессенджера законопроект о введении QR-кодов. Великий Хабиб Нурмагомедов и несравненная Ольга Бузова не поднимали в сетях такого цунами. За сутки пост спикера собрал 400 тысяч комментариев. Люди, в основном, возмущались и ругались.
Выход на красное крыльцо — непозволительная вольность для современного чиновника, ибо прямой диалог с народом у нас дозволен лишь одному обитателю Олимпа. Никогда еще Ипполит Матвеевич, как сказано в классике, не протягивал руки. Никогда еще Кремль не искал обратной связи с народонаселением, ибо постиг его чаяния лучше самого народа. Нельзя же, к примеру, всерьез считать идеально отрежиссированное обсуждение поправок к Конституции выяснением глубинной позиции граждан. Однако пресс-секретарь президента Дмитрий Песков поддержал затею спикера, поскольку обратная связь, вот новость, теперь приветствуется.
Наши высшие руководители принадлежат к поколению, которое воспитано на почтении к классикам марксизма. Во всех городах сохранились улицы с их именами. Но вот что писал о нашем существе Фридрих Энгельс в 1890 году: «Население России закостенело в умственном застое, лишено всякой инициативы». То есть русские накануне революции — на уровне алеутов. Чистейший экстремизм, статья 282 УК РФ. Злой Сталин запретил публиковать это сочинение, в котором предсказывалось, что Россия развяжет мировую войну. На то и тиран, чтобы рот затыкать. Так или иначе, у власти были основания не слишком оглядываться на мнение пребывающего в дремоте населения. Сказано на века: народ безмолвствует.
Telegram спикера — не единственное проявление того, что отношение власти к обществу изменилось. Врачи ковидных больниц направили письмо лидерам общественного мнения, которые выражают скептицизм в отношении прививочной кампании и добровольно-принудительного внедрения QR-кодов. В парламенте письмо радостно поддержали. Как иначе, депутаты же не дети малые, догадываются, что докторская цидула согласована в инстанциях. Однако сами адресаты отнеслись к предложению посетить «красную зону» без энтузиазма. К примеру, адепт здорового образа жизни Мария Шукшина высказала ответное приглашение — пусть врачи посетят «зеленую зону», где нет страха и сезонных заболеваний, процветает здоровая психика и неистребимый оптимизм.
У Василия Шукшина есть рассказ «Срезал», где деревенский острослов Глеб Капустин артистично «срезал» знатных гостей, которые приезжали погостить к родным: «Как стратегическая философия определяет понятие невесомости? Нет ли растерянности среди философов? А проблема шаманизма на Крайнем Севере?» Кандидаты наук терялись, а Глеб Капустин в своем окружении ходил в Сократах.
Мария Шукшина, ведомая чуткой наследственностью, ответила в том же духе и срезала умных докторов. Непонятно, на что они, наивные люди, рассчитывали. Переубедить ковид-диссидентов невозможно, ибо их позиция — вопрос веры, а не глубокого, построенного на фактах знания. Упертость — родная сестра невежества. Человек, впавший в состояние радикального умопомрачения, не допускает в черепную коробку никаких сомнений и в любых фактах находит подтверждение того, во что уверовал.
Кроме того, экскурсия в «красную зону» и вообще в больничную палату противоречит медицинской этике. Пациент — это не Шариков, который радостно пел и плясал в анатомическом театре. Пациенты со страшным заболеванием вправе рассчитывать на врачебную тайну и приватность. Не станет ли унижением человеческого достоинства зрелище праздного Юрия Лозы, вплывающего в палату на своем плоту, который тянет ко дну прежних ошибок груз?
Однако чудо не в том, что нас окружают недоучки. Такой публики даже в самые просвещенные времена было в избытке. Чудо в том, что власть проявляет невиданную и идущую вопреки ее традициям терпимость к воинствующим мракобесам, которые занимают откровенно антигосударственную позицию. В голодном 1919 году Ленин подписал декрет «Об обязательном оспопрививании», хотя в ту эпоху находилось множество противников очевидной манипуляции. Сегодня в США, которые считаются оплотом демократии и цитаделью либерализма, врачи, которые выступают против прививок, во всех штатах строго наказываются — от увольнения до лишения врачебной лицензии. У нас Роскомнадзор размышляет о проведении цикла просветительских лекций для выявленных врачей-диссидентов. Не исключено, что диалог с ними будет вестись в духе Глеба Капустина. При этом на иных направлениях Роскомнадзор — одно из самых решительных и жестокосердных ведомств.
Сегодня антиваксеры заняли нишу советских диссидентов. С той разницей, что ничем не рискуют. Кремль занимает непривычно миролюбивую позицию и ограничивается проповедями, как добрый пастырь среди дикарей. Паралич воли — даже локдаун объявлен всего на неделю. Почему изменилась реакция властей на инакомыслие? Почему Кремль снимает с себя ответственность за принятие федерального закона? Не малодушие ли то, что QR-законопроекты разосланы по Законодательным собраниям регионов? Конечно, местные парламенты, как тихие зайчики, послушно поддержали законопроект. И это на фоне буйных протестов граждан всех племен, наречий, состояний по поводу эксперимента с QR-кодами в разных регионах. Видимо, реальный избиратель депутатов не ходит с ними по одним улицам, а обитает в Кремле.
Не вижу иного объяснения чудесному явлению, которое мы наблюдаем, чем недоумение властей по поводу того, каким путем двигаться дальше в затянувшейся схватке с изворотливым вирусом. Настроения изменились радикально — от оптимистичных прогнозов о том, что с нашей вакциной мы быстренько, максимум за год прижмем вирус к ногтю, до почти апокалиптических предсказаний о вечном сосуществовании с треклятой и вечно мутирующей заразой под спудом жестких ограничений. И еще ведь властью не отрефлексирован новый штамм коронавируса под поэтичным названием «омикрон», из-за которого уже пришлось в экстренном порядке ограничить авиасообщение с рядом стран Африки. Право же, с экономическими санкциями ужиться легче, чем с крошечным вирусом…
Помните у Чехова в «Скучной истории» Катя молитвенно вопрошает: «Ведь вы умны, образованы, долго жили? Говорите же, что делать?» Профессор от медицины Николай Степанович отвечает честно: «По совести, Катя, не знаю».