Анна Алексеевна Сардановская (в замужестве Олоновская) (1896, село Мощёны Рязанской губернии — 7 апреля 1921, село Дединово Рязанской губернии, ныне — Луховицкий район Московской области) — первая возлюбленная русского поэта Сергея Есенина (1895—1925). Впервые об взаимоотношениях Есенина и Сардановской, об её роли в творчестве поэта, подробно говорилось в книге 1963 года «Юность Есенина» Юрия Прокушева[⇨].
По профессии школьная учительница.
Семья[править | править код]
Из семьи потомственных учителей.
Её родители — Вера Сардановская и Алексей Сардановский всю жизнь учительствовали в сёлах Рязанщины.
Анна — внучатая племянница священника из села Константинова Ивана (Ивана Яковлевича Смирнова).
В семье было четверо детей. Старшая — Серафима (1891—1968), брат Николай (1893—1961), Анна (1896—1921). Их брат умер двенадцатилетним.
Вскоре после рождения Анны умирает её отец. Мать с детьми переезжает в село Дединово Рязанской губернии, где до конца жизни проработала учительницей.
В 1906 г. Анна Сардановская вместе со школьной подругой Марией Бальзамовой поступает в Рязанское женское епархиальное училище, закончила его в 1912 г. Вскоре после этого Анна Сардановская начинает свою работу в школе.
В 1919 г. скончалась её мать.
4 февраля 1920 года («Выпись из книги записей браков за 1920 г.»)[1] вышла замуж за Владимира Алексеевича Олоновского, учителя школы села Дединово.
Скончалась 7 (по другим данным 
апреля 1921 г. при родах в возрасте 25 лет, дав жизнь двум малышам.
Один скончался вместе с матерью, второй остался жив, воспитывался отцом.
Анна, как и её мать — Вера Васильевна, похоронена на сельском кладбище в Дединове.
Сын Борис в начале Отечественной войны ушёл на фронт, погиб 4 августа 1942 года под Ржевом.
Вдовец прожил долгую жизнь (умер в 1963-ем) со своей второй супругой — Александрой Петровной Олоновской.
Отношения с Есениным[править | править код]
Есенин и Сардановская познакомились в селе Константиново в доме священника И. Я. Смирнова. Встречались в 1906—1912 годах, обычно — летом, на каникулах. Отношения разладились в 1912 году, в 1912—1913 были попытки сближения, шла переписка вплоть до 1917 года[2].
Дом священника Иоанна Яковлевича Смирнова — настоятеля церкви Казанской иконы Божией Матери
Анюта приезжала с мамой, сестрой и братом к родственнику — священнику И. Я. Смирнову. Дом Поповых (так называли в селе дом священника) находился недалеко от Есениных. Юный Сергей часто бывал здесь и познакомился с родичами отца Иоанна. Особенно сдружился с Николаем и Анной Сардановскими и с Марией Бальзамовой.
Этот дом восстановили в 2010 году и 3 октября он официально стал частью музея-заповедника Есенина. Фотографии этих молодых людей есть в экспозиции.
Батюшка сыграл значительную роль в судьбе Сергея Есенина; у юноши было деревенское прозвище Монах. Священнослужитель венчал родителей поэта, крестил самого Есенина, и дал имя в честь преподобного Сергия Радонежского, преподавал Закон Божий в земской школе. Именно отец Иоанн дал поэту рекомендательное письмо в Спас-Клепиковскую второклассную учительскую школу.
«Сергей был в близких отношениях с этой семьёй, и часто, бывало, в саду у Поповых можно было видеть его с Анютой Сардановской…» — из воспоминаний Екатерины Александровны Есениной (Восп., 1, 38).
«Когда Сергей, одевшись в свой хороший, хоть и единственный костюм, отправлялся к Поповым, мать, не отрывая глаз, смотрела в окно до тех пор, пока Сергей не скрывался в дверях дома… (Есенина Е. А. В Константинове // Альманах «Литературная Рязань», 1957. Кн. 2. С. 312).
Константиновские старожилы вспоминают, как «однажды летним вечером Анна и Сергей, раскрасневшиеся, держа друг друга за руку, прибежали в дом священника и попросили бывшую там монашенку разнять их, говоря: «Мы любим друг друга и в будущем даём слово жениться. Разними нас. Пусть, кто первый изменит и женится или выйдет замуж, того второй будет бить хворостом». Первой нарушила «договор» Анна. Приехав из Москвы и узнав об этом, Есенин написал письмо, попросив всё ту же монашенку передать его Анне, которая после замужества жила в соседнем селе. Та, отдав письмо, спросила: «Что Серёжа пишет?» Анна с грустью в голосе сказала: «Он, матушка, просит тебя взять пук хвороста и бить меня, сколько у тебя сил хватит» (Атюнин И. Г. Рязанский мужик — поэт-лирик Сергей Есенин. Рукопись отдела ИМЛИ).
В 1912 году произошёл разрыв отношений. О причинах Есенин рассказывает Бальзамовой в письме к 14 октября 1912 г.
«Тяжело было, обидно переносить всё, что сыпалось по моему адресу. Надо мной смеялись, потом и над тобой. Сима открыто кричала: „Приведите сюда Серёжу и Маню, где они?“ Это она мстила мне за свою сестру. Она говорила раньше всем, что это моя „пассе“, а потом вдруг всё открылось. Да потом сама она, Анна то, меня тоже удивила своим изменившимся, а может быть — и не бывшим порывом. За что мне было её любить? Разве за все её острые насмешки, которыми она меня осыпала раньше? Пусть она делала это и бессознательно, но я всё-таки помнил это, но хотя и не открывал наружу. Я написал ей стихотворение, а потом (может, ты знаешь от неё) разорвал его. Я не хотел иметь просто с ней ничего общего».
Есть известие, что в 1912—1913 гг. Сергей Есенин четыре раза приезжал в Солотчу (сейчас в черте города Рязань), к Серафиме Сардановской, работавшей с 1907 года учительницей в местной школе. По её воспоминаниям, Сергей ночевал в школе; «днём мы четверо — Есенин, Анюта, Маша и я гуляли по Солотче, посещали Солотчинский монастырь, ходили в лес, спускались к старице» (Коновалов Д. Земляки вспоминают Есенина//… И тебе я в песне отзовусь… Московский рабочий, 1986. — С. 177). Известна фотография Анны, сделанная в 1912 году в Рязани.
Летом 1913 года молодые люди встретились в Константинове. Есенин отдыхал от работы в Сытинской типографии, Сардановская — от учительства[3]. Экономка Смирновых Марфуша говорила: «Ох кума! У нашей Анюты с Сережей роман. Уж она такая проказница, скрывать ничего не любит. „Пойду, — говорит, — замуж за Серёжку“, и всё это у неё так хорошо выходит»(Есенина Е. А. В Константинове // Альманах «Литературная Рязань», 1957. Кн. 2. С. 312).
В письме М. Бальзамовой в феврале 1914 года Есенин писал: «С Анютой я больше незнаком. Я послал ей едкое и ругательное письмо, в котором поставил крест всему».
Во второй половине июня 1916 г. Есенин в краткосрочном отпуске с воинской службы съездил к себе на родину и свиделся с Анной.
В начале июля 1916 года Есенин писал Анне Сардановской:
«Я ещё не оторвался от всего того, что было, потому не переломил в себе окончательной ясности. Рожь, тропа такая чёрная и шкаф твой, как чадра Тамары.
В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую. Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой. Я об этом очень тоскую. Это, кажется, для всех, но не для меня. Прости, если груб был с тобой, это напускное, ведь главное-то стержень, о котором ты хоть маленькое, но имеешь представление. Сижу бездельничаю, а вербы под окном ещё как бы дышат знакомым дурманом. Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя.
Сергей.
Царское село. Канцелярия по постройке Фёдоровского собора
P.S. Если вздумаешь перекинуться в пространство, то напиши. Капитолине Ивановне и Клавдию с Марфушей поклонись».
Сардановская пишет ответ Есенину в Царское Село (14 июля 1916 года), где он продолжал службу в армии: «Совсем не ожидала от себя такой прыти — писать тебе, Сергей, да ещё так рано, ведь и писать-то нечего, явилось большое желание. Спасибо тебе, пока ещё не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь. Может быть, без пива ты и не вспомнил бы? Какая восхитительная установилась после тебя погода, а ночи — волшебство! Очень многое хочется сказать о чувстве, настроении, смотря на чудесную природу, но, к сожалению, не имею хотя бы немного слов, чтобы высказаться. Ты пишешь, что бездельничаешь. Зачем же так мало побыл в Кон<стантинове>. На празднике 8-го было здесь много народа, я и вообще все достаточно напрыгались.»(журнал «Русская литература» , 1970, № 2, С. 151).
Последнее известное сообщение от Есенина Анне было отправлено 20 октября 1916 года (по старому стилю), о чём стало известно широкой аудитории только в марте 2021 года[⇨].
В 1920 году Сергей вновь оказался в Константиново и навестил замужнюю Анну в деревне Дединово. Есенин подарил автограф стихотворения и сборник стихов, подписав поначалу «А. А. Алоновской», затем исправивший на Олоновскую. Перед отъездом из Константиново передал Анне письмо через знакомую монашку. «Что же пишет тебе наш поэт?» — спрашивала монашка Анюту. Та отвечала: «Он, матушка, просит тебя взять пук хвороста и бить меня, сколько у тебя хватит сил»[3].
В своих воспоминаниях («С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве», М.: Книгоиздательство Всероссийского союза поэтов. 1926), поэт Ивана Грузинов рассказывает о встрече с Сергеем Есениным, вскоре после смерти Анны Сардановской:
1921 г. Весна. Богословский пер., д. 3. Есенин расстроен. Усталый, пожелтевший, растрепанный. Ходит по комнате взад и вперед. Переходит из одной комнаты в другую. Наконец садится за стол в углу комнаты. «У меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Все рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно люблю её. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю.
Почтовая карточка[править | править код]
20 октября 1916 года из Царского Села[4] в почтовое отделение Дединово Рязанской губернии ушла почтовая карточка, адресованная учительнице Анне Алексеевне Сардановской[5]. С подписью С.Е.
24 марта 2021 года записка Есенина его первой любви была куплена на московском аукционе за 280 тысяч рублей меценатом и передана в главный есенинский музей.
31 марта ТАСС сообщил, что в музее-заповеднике Сергея Есенина в Константинове поступил новый экспонат — записка Есенина 1916 года, адресованное первой возлюбленной Анне Сардановской. Артефакт считается последним посланием поэта к девушке. Записка на почтовой карточке представляет историческую, культурную и музейную ценность[2].
Влияние на творчество Есенина[править | править код]
Первая любовь Есенина в его поэзии связана с образом «девушка в белом».
О своих встречах с Анной Сардановской и посвящении ей стихотворения Сергей впервые говорит в письме Грише Панфилову, направленном им из Москвы в августе 1912 года:
«.. я встретился с Сардановской Анной (которой я посвятил стихотворение „Зачем зовешь т.р.м.“)».
В 1916 году «Ежемесячный журнал» печатает стихотворение «За горами, за желтыми долами…» с посвящением «Анне Сардановской». Позже автор снял его.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Ю. Л. Прокушев подчеркивал, что «до последних дней жизни поэт не однажды обращается к образу „девушки в белом“». И далее исследователь перечисляет поэтические строфы и строки об Анюте Сардановской(Прокушев 2005, С. 88):
- «Радугой тайные вести // Светятся в душу мою. // Думаю я о невесте, только о ней лишь пою», «Сыплет черёмуха снегом…», 1910);
- «В терем темный, в лес зелёный, // На шелковы купыри, // Уведу тебя под склоны // Вплоть до маковой зари» («Тёмна ноченька, не спится…», 1911);
- «Пряный вечер. Гаснут зори. // По траве ползет туман. // У плетня на косогоре // Забелел твой сарафан» («Королева», 1913);
- «Ты ушла и ко мне не вернешься, // Позабыла ты мой уголок. // И теперь ты другому смеешься, // Укрываяся в белый платок» («Ты ушла и ко мне не вернешься…», 1915);
- «Где-то за садом несмело, // Там, где калина цветет, // Нежная девушка в белом // Нежную песню поет» («Вот оно, глупое счастье…», 1918);
- «Позабуду я мрачные силы, // Что терзали меня, губя. // Облик ласковый! Облик милый! // Лишь одну не забуду тебя» («Вечер черные брови насопил…, 1923).
В феврале 1924 года Есенин завершил стихотворение «Мой путь». В нём отозвалась юношеская любовь к Анне:
«В пятнадцать лет
Взлюбил я до печёнок
И сладко думал,
Лишь уединюсь,
Что я на этой
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь…»
31 июля 1924 года Есенин завершает стихотворение «Сукин сын», где «рассказывает о своей первой неразделенной любви, когда ему нравилась „девушка в белом“, которая была для него „как песня“ и которая оставалась, во всяком случае, внешне, „равнодушной“ к влюбленному деревенскому юноше» (Прокушев 2005, С. 88).
В январе 1925 года поэт завершает поэму «Анна Снегина», вновь говоря о «девушке в белой накидке». «Без образа „девушки в белой накидке“, без её судьбы, без её
взаимоотношений с другим героем поэмы, приехавшим в родное село из столицы поэтом-рассказчиком, от лица которого ведется все повествование о событиях, свидетелями которых становится читатель,— не была бы именно такой поэма „Анна Снегина“» (там же).
Литература[править | править код]
- Прокушев Ю. Л. Юность Есенина. — М.: Московский рабочий, 1963. — 192 с.
- Прокушев Ю. Л. (2005). «Да, мне нравилась девушка в белом…» (первая любовь поэта) // Современное есениноведение, 2005. — № 2. — С. 71-90.
- Прокушев Ю. Л. (1998). Первая любовь Сергея Есенина //журнал «Слово». М., 1998. — № 6, ноябрь-декабрь. — С. 52-58.
Примечания[править | править код]
Ссылки[править | править код]
- В фонд музея Сергея Есенина в Константинове поступила записка поэта 1916 года : Она была адресована первой возлюбленной Есенина Анне Сардановской // ТАСС : электр. изд.. — 2021. — 31 марта.
- Раткевич Александр. Есенин и Сардановская : (Документальная новелла из цикла «Женщины Есенина») : [рус.] // журнал «Западная Двина». — 2010. — № 2(15) (февраль). — С. 66—71.
С. ЕСЕНИН
ПЛЕМЯННИЦА
Настоящая моя сестра, проживающая в столице, попросила однажды, чтобы я взял на некоторое время ее дочь Марту к себе на дачу отдохнуть. Марта была очаровательное существо, прекрасная девочка, великолепный ребенок. Объем груди ее достаточно велик и заставлял иногда трепетать мое сердце. Она была красива собой. Ее русые волосы вились на голове, нависая на плечи и голубые глаза. Марта была чрезвычайно смелой. При встрече со мной она награждала меня поцелуями, подтягивая меня, чтобы обнять за шею, легкими нежными руками. Я оставался равнодушным даже тогда, когда она стала моей жертвой. Она была большая любительница книг. Я часто замечал, что она долго находится в моей библиотеке. Особенно она увлекалась медициной. Зная это, я специально подложил анатомический словарь с картинками, бросающимися в глаза. На следующий день словарь исчез. Тогда я потерял ее из виду. От служанки я узнал, что Марта в своей комнате готовит уроки и не велит никого пускать к себе. Я тихонько поднялся наверх, бесшумно открыл дверь и увидел Марту. Она стояла у окна и держала словарь. Щеки ее горели лихорадочным огнем, а глаза блестели неестественным блеском. Она испугалась, и словарь упал к моим ногам. Я поднял словарь, упрекая за небрежность к книгам, и посадил ее на колени, прижав к себе.
Спросил:
— Марта, ты интересуешься анатомией?
— Милый дядя, не сердись на меня.
— Но, милая, что тебе больше нравится? — спросил я, опустив глаза.
Она открыла книгу и, перелистав страницы, нашла картинку с мужским членом.
— Вот, дядя.
— Следовательно, ты интересуешься мужскими членами. Ну, это не беда. Я бы хотел тебе объяснить подробности его устройства.
Но Марта сказала, что она имеет кое-какое представление об его устройстве. Тогда я взял книгу и открыл рисунок, начиная повествовательным голосом:
— Это, моя дорогая, мужской член. Он оброс волосами. Это нижняя часть, называется шейкой. У мальчиков волосы появляются в четырнадцать лет, а у девочек немного раньше.
И как бы между прочим спросил:
— А ты, Марта, имеешь там волосы?
— Ах, дядя, еще бы…
— Милая Марта, дашь мне их потрогать?
С этими словами я быстро засунул руку под ее платье и в следующий миг пальцы коснулись молодого пушка, выросшего на пышных губках молодого органа. От щекотания пальцев «он» становился упругим, а Марта становилась неподвижной, словно в ожидании чего-то большого и важного. Ее голубые глаза как-то странно смотрели на меня. Она расширила ноги так, что мои пальцы ощущали всю прелесть ее, еще никем не тронутую.
— Ах, дядя, меня еще никто так не трогал… Как это странно… Дядя, рассказывай мне все по порядку и подробно о члене, — сказала моя ученица после некоторого молчания.
Я продолжал объяснения. Расстегнув брюки, я вытащил свой возбужденный член во всей его красе перед изумленными глазами девочки.
— Ах, дядя, — сказала она, — но у тебя совсем другой член, чем на картинке, какой длинный и толстый, он стоит как свеча.
— Это зависит от возбуждения, — сказал я, — обычно он вялый, но когда я тебя взял на колени, я почувствовал близость твоего органа, он возбудился и стал другим. Когда я коснулся твоего члена, ты почувствовала возбуждение, не правда ли?
— Ах, дядя, совершенно верно, со мной это было. Но, дядя, зачем вы, мужчины, имеете такую вещь, а мы нет?
— Это для того, чтобы иметь сношения, — сказал я.
— Ах, дядя, что это? Я не смекнула. Расскажи, пожалуйста, мне, как это делается. Правда ли, что от этого можно заиметь ребенка?
— Сношения, Марта, происходят совершенно просто. Мы, мужчины, раздражаем вам своим членом половой орган. Наносим вам раздражение, и, в свою очередь, после этого зарождается ребенок под действием семени. Но если член двигать осторожно, то можно избежать ребенка, поэтому сношения бывают для того, чтобы получить удовольствие.
Во время этого монолога девочка стала оживленней. Щеки ее горели как огонь. Член пылал, как ее щеки. Правая рука обвила мой член. Ее половой орган постоянно касался моих пальцев и постепенно расширялся, так что мой палец скользнул по поверхности губок без боли для девочки, углубляясь в нее, и ее горячие движения приостановились. Плавно и тихо ее голова опустилась ко мне на грудь, и она заговорила:
— Ах, дядя, как это приятно… Дядя, ты мне говорил о семени…
— Семя здесь, — сказал я и показал на яйцевой мешочек. — Оттуда по каналу члена семя поступает наружу в сопровождении сильного возбуждения, доставляя приятное наслаждение. Сначала нужно довести член до возбуждения. Это нужно сделать так: ты обхвати мой член правой рукой так, чтобы кожа терла головку члена. Вот так, только энергичней, сейчас появится…
После нескольких энергичных скачков ей брызнуло на руку и на платье, так что девушка отшатнулась в испуге и выпустила разгоряченный член из рук. — Но, дядя, это какая-то жидкость…
— Нет, Марта, это и есть семя, из которого зарождается ребенок, если оно попадет вам, женщинам, во влагалище во время полового сношения.
— Дядя, как это странно, — сказала она, — но ты сказал, что половое сношение употребляется не только для того, чтобы получить ребенка?
— Верно, дорогая, оно употребляется, чтобы получить удовольствие.
— Как это можно сделать, милый дядя? Я полагаю, будет сильно больно, если такой длинный член будет всовываться в мое влагалище.
— Первый раз чуть-чуть, а затем несколько движений взад и вперед, и для женщины наступает минута полового наслаждения.
— Это можно нам сделать, дядя?
— Я недавно щекотал твой орган, тебе было приятно, а теперь давай я сделаю так, чтобы тебе было еще приятней.
Я отвел ее к кушетке, перехватил правой рукой ее талию, а левой взялся за спину, прижал ее к себе, поцеловал, потом нежно положил ее на кушетку, поднял ее платье, нажал на грудь, которая была белой и упругой и затрепетала при поцелуе. Я взял в рот нежный сосок груди и, нежно засосав, отпустил. Сладко вздыхая, она обхватила мою шею руками. В это время я неторопливо раздвигал ей ноги. Потом я вытащил свой член и вложил его в горячую руку Марты. Она крепко обхватила его, моя рука скользнула под рубашку, стараясь нащупать заветное влагалище. Сильное возбуждение прошло по моему телу, я не мог больше ни секунды ждать, во мне все играло, когда я коснулся нежных губок ее органов. Я поднял рубашку, и перед моими глазами стала картина, созданная самой природой: красивый гребешок между двух губок образовывал маленькую коронку, из-под которой виднелся маленький язычок. Марта, вздрагивая, лежала на кушетке. Ее руки были сильно стиснуты, тело ее дрожало, чуть-чуть вздрагивая, высоко поднималась ее грудь, судорожно вздрагивали ее ноги. Я опустился на колени. Марта была не в силах что-либо произнести и чуть слышно шептала: «О, боже мой, я не в силах больше терпеть!» От страшного возбуждения она впала в беспамятство, и из открытого влагалища потекло по ее белым бедрам на рубашку, образуя на ней белые пятна. Я, будучи не в силах сдерживать своих чувств, решил погрузить свой член в ее влагалище, но силы мои иссякли, и едва я коснулся ее расширенного влагалища, как мой член выпустил струю белой жидкости и облил ее ноги.
Читая стихотворения этого русского поэта, осознаешь, что такое настоящая любовь: будь то любовь к родным краям, любовь к прекрасной девушке, или же любовь к красотам русской земли. Его знают, как впечатлительного лирика, мастера пейзажа и человека, понимающего глубокие чувства. Сергей Есенин – поэт, стихотворения которого на протяжении двух столетий ничуть не утратили читательского интереса. Ниже представлен подробный анализ одного из самых знаменитых его стихотворений – «Шаганэ ты моя, Шаганэ». Давайте вместе постараемся понять тонкости его творчества и прочитать между строк мысли и переживания автора.
История создания
20-е годы в жизни Есенина характеризуются несколькими путешествиями в Грузию и Азербайджан. Так, находясь в Батуми, городе в Грузии, Есенин публикует стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ».
Сергей всю жизнь мечтал хотя бы раз посетить прекрасную Персию, но ему так и не посчастливилось там побывать. Однако, находясь под большим впечатлением от дачи П. Чагина, где была воспроизведена персидская иллюзия в виде разных сувениров и декоративных украшений, выполненных в восточной тематике, и от знакомства с учительницей из Тифлиса – Шаганэ Нерсесовной Тертерян, Сергей создает свое стихотворение в 1924 году. Оно вошло в сборник «Персидские мотивы».
Жанр, направление, размер
- Жанр этого стихотворения – элегия. Поэт в лирическом произведении передает свои эмоции и чувства, а именно воспоминания о родных краях, о девушке, которая «может, думает обо мне…».
- Стихотворение написано трехстопным анапестом. Сергей Есенин использует и кольцевую, и параллельную рифмовку.
- Направление – имажинизм. К этому литературному направлению примыкали поэты Серебряного века, в том числе и Сергей Есенин. Этому направлению присуще создание образов с помощью метафор.
Композиция
Композиционно стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ» можно разбить на 2 части:
- в первой части читаются нежные обращения к Шаганэ;
- во второй же части лишь тоскливые воспоминания, которые будоражат душу поэта.
Также стоит отметить, что рефрены приближают ритм стихотворения к песенному.
Образы и символы
Центральным образом стихотворения является Шаганэ. Но отношение поэта к ней больше дружеское, ведь он рассказывает ей о девушке, которая «страшно похожа» на нее. Но все же он ласково относится к ней, что прослеживается в местоимении «моя» в первой строфе. Есенин делится с ней сокровенным, потому можно сказать, что он доверяет ей. Стихотворение насыщено и другими образами: «волнистая рожь», «луна», «Шираз», «рязанские раздолья». В последних строках лирический герой знакомит читателей с девушкой, в которую он, возможно, влюблен. Та загадочная девушка с севера очень похожа на Шаганэ, из-за чего, видимо, и возникла симпатия к хорошей подруге.
Немаловажно также отметить, что поле в стихотворении Есенина выступает как символ. Оно как бы утратило физические свойства и теперь существует как рассказ, как символ искренней тоски по родине.
Темы и настроение
Лейтмотивом стихотворения представляется фраза «я готов рассказать тебе поле». В нее поэт заложил безмерную любовь к родине. Это выражение приравнивается к «высказать душу». Ему не терпится поскорее ею поделится с теми, кто никогда не видел просторы России. Есенин наделил стихотворение грустными и ностальгическими настроениями и тоской по «рязанским раздольям».
Так, проблемами становятся:
- Тоска по родине. Поэт все сравнивает с родными местами и считает, что «как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий» или «что луна там огромней в сто раз».
- Хоть автор и искренне скучает, но будоражить чувства не хочет: «Не буди только память во мне про волнистую рожь при луне».
Основная идея
Главная мысль стихотворения – лирический герой хочет, чтобы каждый, кто слышал его рассказы, сумел понять его любовь и его размышления, его тоску и его переживания. Читатель ощущает себя в роли собеседника самого Есенина, несмотря на то, что тот ведет диалог с Шаганэ.
Средства выразительности
В соответствии с отношением к родным краям и к самой Шаганэ поэт подбирает ряд различных лексических средств выразительности.
- Произведение богато эпитетами: «волнистая рожь», «красивый Шираз» и так далее.
- Автор использует в тексте гиперболу: «луна там огромней в сто раз»
- Стихотворение строится по единой линии развернутой метафоры: лирический герой сопоставляет свои кудри с «волнистой рожью при луне». И третья строфа становится композиционным центром произведения.
- Сергей Есенин не единожды в своем стихотворении использует повторение некоторых фраз. К примеру, «потому, что я с севера, что ли», «я готов рассказать тебе поле», «про волнистую рожь при луне».
- Стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ» поистине очень выразительно и тонко передает серьезные чувства и глубокие эмоции поэта.
Автор: Алина Пак
Анализ произведений
Анализ стихотворения «Шаганэ ты моя, Шаганэ» (С.А. Есенин)
Поделиться
21.12.2018 20:18
|
|
Рейтинг: 
/ 1
Валерий СУХОВ
Образ Демона был неотступным «спутником» М.Ю. Лермонтова на протяжении всего его творческого пути. «Демонические мотивы» у Лермонтова выступают как повторяющийся комплекс чувств и идей во многих произведениях. Впервые они проявились в стихотворении «Мой Демон» (1829). Во второй его редакции Лермонтов подчеркнул: «И гордый демон не отстанет,/ Пока живу я, от меня»1. Понятие демонизма в осмыслении особенностей лермонтовского романтизма имеет глубокий философский смысл. Автор поэмы «Демон» воспринимается нами как поэт, который ведёт спор со своим «демоническим» двойником и постепенно преодолевает в себе демоническое начало.
Обращение к лермонтовским традициям и развитие его «демонических мотивов» в первые десятилетия ХХ века было характерно для многих поэтов-модернистов. Например, В. Брюсов писал: «…Мой восторг перед Лермонтовым… был неумерен… Я начал даже писать большое сочинение о типах Демона в литературе… В подражание «Демону» написал я очень длинную поэму «Король…»2. Влияние Лермонтова отразилось и на творчестве А. Блока, о чём красноречиво свидетельствует его стихотворение «Демон» (1916). Ряд подобных примеров можно продолжить. Символисты, отстаивавшие принцип жизнетворчества в искусстве, подчёркивали демонический характер самого поэта. Лермонтов давал повод для этого, написав в «Посвящении» (1831) к одному из ранних вариантов своей главной поэмы: «Как демон, хладный и суровый, /Я в мире веселился злом» (2, 453). Поэтика контрастов, характерная для романтизма, отражение извечной борьбы божественного и демонического начал в душе человека с юных лет влекли Есенина к лермонтовскому творчеству. Об этом свидетельствует его признание, сделанное в автобиографии, датированной 1924 годом: «Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешёл к Пушкину»3. О многом говорит тот факт, что Есенин именно Лермонтова поставил на первое место. Поэты-имажинисты В. Шершеневич, А. Мариенгоф, А. Кусиков не высказывали так определённо своё отношение к Лермонтову. Тем не менее лермонтовское влияние, на наш взгляд, сыграло заметную роль в их художественных исканиях. Т. П. Голованова так охарактеризовала эту тенденцию: «Обращаясь за разрешением своих вопросов к творчеству Лермонтова, поэты начала ХХ века воспринимали его нравственно-философское содержание далеко не однородно. Чаще всего в нем выделялось богоборческое, грандиозное, «сверхчеловеческое» начало…»4.
Н.И. Шубникова-Гусева в монографии «Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Чёрного человека» убедительно доказала, что Есенин «создал принципиально новую систему художественного постижения мира, в основе которой лежит идея полемического диалога, как основы бытия в русской культуре»5. Своеобразный диалог с Лермонтовым вели, каждый по-своему, Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, начиная с раннего периода творчества. Например, в стихотворении «Матушка в Купальницу по лесу ходила» (1912) Сергей Есенин символически связал своё поэтическое рождение с языческим праздником — Купальницей: «Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,/ Сутемень колдовная счастье мне пророчит (1, 29). В поэме «Развратничаю с вдохновеньем» (1919–1920) Мариенгоф так рассказал о своём появлении на свет: «Не правда ли, забавно,/ Что первый младенческий крик мой/ Прозвенел в Н. Новгороде на Лыковой дамбе./Случилось это в 1897 году в ночь/ Под Ивана Купала,/ Как раз —/ Когда зацветает/ Папоротник/ В бесовской яме./ С восьми лет/Стал я точить/Серебряные лясы./ Отсюда и все беды…»6. Время рождения, по народным верованиям, определяет весь жизненный путь человека, его судьбу. В энциклопедическом словаре «Славянская мифология» символика обрядов, связанных с этим языческим праздником, объясняется таким образом: «Содержательным стержнем всей купальской обрядности является мотив изгнания, выпровождения нечистой силы, которая, по народным представлениям, особенно опасна в это время»7. Символично то, что мотив своеобразного противоборства «чистого» с «нечистым» станет сквозным для творчества Сергея Есенин и поэтов-имажинистов. Не случайно Анатолий Мариенгоф в трактате «Буян-остров. Имажинизм» (1920) писал: «В художественном образе должны сочетаться два начала — чистое и нечистое»8. Если осмыслить понятие «нечистое» в духе лермонтовских «демонических мотивов», получивших развитие в творчестве Есенина и поэтов-имажинистов, то один из ключевых принципов имажинистской поэтики воспринимается уже в ином — не столько в формальном, сколько в мистическом смысле.
Как известно, самым сложным путь к имажинизму был у В. Шершеневича. Перед тем как стать одним из его лидеров, он прошёл через увлечение символизмом и футуризмом. В стихотворении В. Шершеневича «Берег» (1913), написанном в духе символизма с его ярко выраженной мистической символикой, соединяются характерные для романтической поэзии Лермонтова «морские» образы и «демонические мотивы». Вероятно, именно поэтому автор взял эпиграфом к нему лермонтовские строки из стихотворения «К другу В. Ш.» (1831: «И видит берег недалёкий, / И ближе видит свой конец» (1, 183). (Возможно, Вадима Шершеневича привлекло и символическое совпадение двух букв в посвящении с его инициалами). Шершеневич так изображает борьбу демонического и божественного начал за душу лирического героя: «Моя душа о боль земную/ Со стоном бьётся, и сквозь сны/ Мне обещает твердь иную/ Незримый голос с вышины…/ …Шипы окровавленных терний/ В венок мой демоны вплели…/И демон, трепеща крылами,/ Как птица, реет в темноте»9. Как видим из приведённых примеров, Шершеневич широко использует в своём стихотворении лермонтовский подтекст, о чём свидетельствуют многочисленные реминисценции. Но, в отличие от поэмы «Демон», жертвой демонического начала у него становится сам лирический герой. Мистическое начало в стихотворении Шершеневича связано с «незримым голосом» Бога, который раздаётся «с вышины». В заключительных строках лермонтовское влияние, связанное с раскрытием темы противоборства демона и ангела за душу человеческую, проявляется наиболее очевидно: «Архангелов незримых крылья/Дух вознесут к Тебе, Господь»10. Как видим, в стихотворении «Берег» извечная борьба Бога с дьяволом закончилась поражением последнего. Не вызывает сомнения то, что стихотворение Шершеневича «Берег» построено на развитии «демонических мотивов» и именно эпиграф помогает определить его лермонтовский подтекст.
В связи с проблемой выявления лермонтовского подтекста особый интерес для нас представляет стремление Есенина в 1918 г. создать совместно с поэтом С. Клычковым новое течение —«аггелизм». Между «аггелами» — «падшими ангелами» и лермонтовским Демоном есть много общего. Они восстали против Бога и были прокляты им. Известный есениновед О. Е. Воронова верно отмечает, что «у есенинского «аггелизма» были не столько мировоззренческие, сколько эстетические, литературные истоки… В декадентской поэзии …Сатана представал в героическом ореоле, как воплощённый дух мятежа…»11. Анализируя «метаморфозы романтического демонизма» в декадентской поэзии Серебряного века, подчеркнём особо, что именно лермонтовский «Демон» стоял у истоков этой традиции. О.Е. Воронова выдвинула интересную концепцию, связав есенинское хулиганство с его попыткой основания «аггелизма»: «…Аггелизм» из невоплощённого замысла реализовался в формах литературного «хулиганства»12. На самом деле, Есенин не случайно отмечал, что после того, как написал «Инонию», за ним «утвердилась кличка хулигана» (7, 355). Таким образом, мы можем вполне связать есенинское «хулиганство» с развитием лермонтовских «демонических мотивов». В библейских поэмах Есенина ярче всего они проявляются именно в «Инонии» (1918). Есенинский богоборческий космизм сродни бунтарству лермонтовского демона. Не случайно у Есенина возникает образ крыльев: «Грозовой расплескались вьюгою / От плечей моих восемь крыл» (2, 62).
Главный герой «Инонии» уподобляется новому пророку и одновременно предстаёт в образе демона-богоборца. При этом его демонизм приобретает чисто есенинский «хулиганский «характер». Это проявляется в таких эпатирующих заявлениях: «Даже Богу я выщиплю бороду/ Оскалом моих зубов./Ухвачу его за гриву белую/ И скажу ему голосом вьюг:/Я иным тебя, Господи, сделаю…» (2, 62). Своеобразная одержимость демоническим началом в эпоху революционной ломки всех нравственных устоев воплотилась и в черновом наброске, который не был включён в окончательный вариант есенинской поэмы «Сельский часослов» (1918): «О родина./ Дьявол меня ведёт по пустыне./ Вот он…/Слышу/ В дудку ветра поёт мне песню» (5, 303).
Есенинское восприятие имажинизма в духе бунтарского протеста против устаревших канонов искусства нашло выражение в поэтической формуле в стихотворении «В час, когда ночь воткнёт…» (1919): «К черту чувства. Слова в навоз, /Только образ и мощь порыва!../Нынче мужик простой/ Пялится ширше неба» (4, 81). По своей сути его богоборческий имажинистский эпатаж отразил тот вечный конфликт демонического и божественного в душе человека, который обострился в эпоху революционной ломки привычных нравственных устоев. Мариенгоф об этом писал в стихотворении «Даже грязными, как торговок…» (1918) так: «Что нам мучительно-нездоровым/ Теперь, / Чистота глаз/ Саванароллы, / Изжога/ Благочестия/ И лести, /Давида псалмы, / Когда от Бога/ Отрезаны мы, / Как купоны от серии» (С. 35–36). Революция в России у Мариенгофа ассоциировалась с разгулом демонических сил и своеобразным сатанизмом. В стихотворении «Очень рад. Очень» (1918) он заявлял: «Кто нас теперь звонче?/ Ни столбов верстовых, ни вех/ А вы: «Бедлам!»/ К сатане! К чертям! / Вы — хам» (С. 206). Творчество А. Мариенгофа 1918–1919 годов можно воспринимать как своеобразную одержимость демонизмом, что было характерно для многих представителей модернистского искусства первых десятилетий ХХ века.
Постепенно, с утверждением художественных принципов имажинизма, «демонические мотивы» у имажинистов обретали своеобразное метафорическое воплощение. Например, в стихотворении «Принцип развёрнутой аналогии» (ноябрь 1917), включённом в сборник «Лошадь как лошадь» (1920), Шершеневич выстраивает такое развёрнутое сравнение: «Вот, как чёрная искра, и мягко, и тускло, / Быстро мышь прошмыгнула по ковру за порог… / Это двинулся вдруг ли у сумрака мускул?/ Или демон швырнул мне свой чёрный смешок?» (С. 182). В поэме «Песня песней» (1919) Шершеневич, проводя своеобразные аналогии между телом женщины и городом, предпринял смелую попытку соединить урбанистическую тему с эротической. Поэт-имажинист включил образы лермонтовских героев из поэмы «Демон» в необычный контекст, стремясь эпатировать читателей: «Живота площадь с водостоком пупка посредине./ Сырые туннели подмышек. Глубоко/ В твоём имени Демон Бензина/ И Тамара Трамвайных Гудков» (С. 278). В стихотворении «Ангел катастроф» (1921) Шершеневич создаёт образ современного демона, который символизирует трагическое положение России, где «Как свечка в постав перед иконой, / К стенке поставлен поэт» (С. 299). Можно предположить, что образ «чёрный ангел катастроф» Шершеневича имеет под собой скрытый лермонтовский подтекст, став своеобразной имажинистской интерпретацией образа Демона: «Над душой моей переселенца/ Проплывает, скривясь, прозвенев/ Бубенцом дурацким солнца/ Чёрный ангел катастроф!» (С. 300). Интересно отметить тот факт, что В.Г. Шершеневич вновь обратился к демоническим мотивам в постимажинистский период своей творческой деятельности. В стихотворении с многозначным названием «Реминисценция» (1931) им даётся такая интерпретация демонических мотивов: «Там, на вершине скал отвесных,/ Откуда смертным схода нет,/ Ты шепчешь много слов чудесных,/ Безвольный требуя ответ/… В часы, когда окрест все тише,/ Лишь в сердце отзвук мрачных строф,/ И я не раз твой голос слышал / О чёрный ангел катастроф»(С. 353).Шершеневич расшифровывает символический смысл созданного им ранее образа «чёрный ангел катастроф», подчёркивая его губительную власть над человеком: «Уже успел коснуться дважды/ Моих избранниц ты плащом» (С. 353). «Чёрный ангел катастроф» грозит гибелью и самому лирическому герою, который обращается к нему с проклятием: «Сгинь, пропади, здесь место свято!/ Кричу и бормочу одно:/ — Иль нет тебя вблизи, проклятый,/ Иль прибыл ты теперь за мной» (С. 353). Как видим, Вадим Шершеневич здесь уже не скрывает того, что «чёрный ангел катастроф»
— это его вариант лермонтовского «Демона».
К лермонтовским традициям обращался и поэт-имажинист А. Кусиков, в творчестве которого полнее всего была отражена тема Кавказа. Несомненно, раскрывая ее, он испытывал влияние Лермонтова. Об этом, в частности, свидетельствует и его стихотворение «Я опять, безразличный, безвольный» (1919), в котором автор вспоминает о своём детстве и рассказах няни о борьбе божественного и демонического начал: «Про Страшный Суд и про ангелов шепчет./ Мне любопытно и боязно немножко…./ Затаив дыхание, я слушаю про Бога/ И про вечное горенье в пламени геенны… /Я очнулся./ Сгущались в моей комнате сумерки,/ Милый образ Печорина рисовался в углу…/Это было давно —/Уже умерло./Заглянул в голубую я глубь»13. Так поэт выразил своё отношение к главному герою романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», которому в юности старался подражать, и оставил намёк на образ Демона, связанный с адской бездной.
Имажинистов сближал с Лермонтовым бунтарский дух творчества, выразившийся в стремлении отстоять свободу искусства в эпоху установления советской тоталитарной идеологии. Поэтов с характерным «лермонтовским» романтическим мироощущением не могло не волновать то, что «немытая Россия» вновь становится жертвой деспотии. Лермонтовский демонизм, воплотивший в себе «яд отрицания» и «холод сомнения» (В.Г. Белинский), явно импонировал имажинистам. Не случайно Шершеневич утверждал, что «в эпоху государственного коммунизма должно родиться в искусстве индивидуалистическое течение, как имажинизм. Это вытекает из вечной необходимости для искусства протеста и предугадывания…»14. В имажинистский период у Есенина именно «хулиганство» становится формой романтического протеста «против умерщвления личности как живого» (5, 116). В стихотворении «Хулиган» (1919) Есенин сравнивает поэта с ветром. В славянской мифологии «ветер наделялся свойствами демонического существа. Считалось, что с ветром летают души больших грешников»15. В образе поэта-хулигана Есенин стремится обозначить черты демонической личности, что характерно было для его романтического мировосприятия. Обращаясь к «безумному ветру», лирический герой заявляет: «Не сотрёт меня кличка «поэт», /Я и в песнях, как ты, хулиган» (1, 154).
Характеризуя особенности лермонтовской поэтики, Е.В. Логиновская писала в монографии «Поэма М.Ю. Лермонтова «Демон»: «Ярчайший образец романтизма, поэма «Демон» вся построена на антитезах…Но диалектическая сложность лермонтовского видения мира не ограничивается этим противопоставлением. Поливалентные образы и символы поэмы находятся в исключительно сложном соотношении, то переплетаясь, то контрастируя, то сливаясь в новом синтезе»16. Есенин по-лермонтовски стремился соединить несоединимое в творчестве и в жизни. В есенинском программном стихотворении «Мне осталась одна забава» (1923) это было отражено следующим образом: «Дар поэта — ласкать и карябать,/ Роковая на нем печать./ Розу белую с чёрной жабой/ Я хотел на земле повенчать» (1, 185). Отметим, что в славянской мифологии с образом жабы связывают демоническое начало: «Лягушка, жаба — нечистое животное, родственное змее и другим «гадам»… Лягушка, семь лет не видевшая солнца, превращается в летающего змея…»17. П.А. Фролов в книге «Лермонтовские Тарханы» приводит тарханскую версию зарождения лермонтовского сюжета о Демоне: «Вскоре обнаружилось, что змей и впрямь навещает вдову. …Летающий змей — злой дух, дьявол. Это он, воспользовавшись неутешным горем вдовы и её временной слабостью, принимал обличье покойного, коварно обманывал измученную горем женщину…»18. Возможно, именно из мира народных преданий, с которыми Лермонтов познакомился в Тарханах, а Есенин в Константиново, пришли демонические мотивы в их произведения. В этом смысле Есенин по своему национальному архетипу мышления был ближе Лермонтову, чем его собратья-имажинисты. Есенинская поэтическая формула гениально отразила характерное для имажинистов стремление соединить «чистое» и «нечистое» в образе и отразить их противостояние. Сопоставив его с противоборством Демона с ангелом за душу Тамары в поэме Лермонтова, мы можем отметить принципиальное сходство в трактовке извечной проблемы борьбы добра и зла в душе человека: «Пусть не сладились, пусть не сбылись/ Эти помыслы розовых дней./Но коль черти в душе гнездились-/Значит, ангелы жили в ней» (1, 186). Не случайно в финальных строках этого программного для имажинистского периода есенинского творчества стихотворения с потрясающей исповедальной силой воплощена идея покаяния: «Я хочу при последней минуте/ Попросить тех, кто будет со мной, —/ Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / За неверие в благодать/ Положили меня в русской рубашке/ Под иконами умирать» (1, 186).
«Демонический» бунт против Бога и христианских истин привёл Есенина в конечном итоге к внутренней раздвоенности, что нашло отражение в поэме «Чёрный человек» (1923–1925). Восприятие «чёрного человека» как демонического двойника лирического героя поэмы помогает понять одну из главных причин нравственной трагедии и самого Есенина. В своей итоговой поэме Есенин дал глубокое философское осмысление проблемы «двойничества», что позволило ему преодолеть собственную внутреннюю раздвоенность. Отметим сходство в символике синего света, который в традициях христианства ассоциируется с божественным началом, в «Демоне» Лермонтова и в «Чёрном человеке» Есенина. У Лермонтова: «В пространстве синего эфира/ Один из ангелов святых/ Летел на крыльях золотых,/ И душу грешную от мира/ Он нёс в объятиях своих» (2, 401). У Есенина: «…Месяц умер,/ Синеет в окошко рассвет»(3, 194). Определяя лермонтовский подтекст итоговой есенинской поэмы, нельзя пройти мимо другого принципиального сходства. У Лермонтова борьба «адского духа» с ангелом за душу Тамары завершается торжеством посланца Бога над Демоном: «И Ангел строгими очами/ На искусителя взглянул/ И, радостно взмахнув крылами, / В сиянье неба потонул./ И проклял Демон побеждённый/ Мечты безумные свои, / И вновь остался он, надменный, /Один, как прежде, во вселенной/ Без упованья и любви!»(2, 402). У Есенина лирический герой остаётся в финале один на один с Богом: «Я один…» (3, 194). Таким образом, у поэм «Демон» и «Чёрный человек» финал остаётся открытым.
Сравнивая конфликты, основанные на противостоянии между ангелом и Демоном в поэме Лермонтова и противоборством лирического героя со своим демоническим антиподом — «чёрным человеком» в есенинской поэме, мы можем отметить в ней определённый лермонтовский подтекст. Известный литературовед В.Н. Аношкина-Касаткина в статье «Религиозное добро и зло в поэме «Демона» даёт современную трактовку её идейному содержанию: «Эта поэма — предупреждение человеку о демонической опасности, о близости Злой силы, которая сторожит человека. Автор указал на оборотничество злого духа, именно Лермонтов создал антитезу пушкинскому Моцарту …Демон назван «Злым гением»…»19. На самом деле, Лермонтов и Есенин в своих поэмах отразили вечный процесс борьбы Добра и Зла в душе человека. Их образная система художественно запечатлела духовное движение авторов, связанное со стремлением избавиться от демонов гордыни, индивидуализма, безверия, цинизма. Эти поэмы красноречиво свидетельствовали о победе над собственным демоническим «я», его развенчанием и обращением их авторов к Богу. По пути, проложенному Лермонтовым, через покаяние и «самоочищение» души шёл и Есенин к новому обретению веры. Не случайно, в октябре 1925 года, незадолго до того, как была закончена поэма «Чёрный человек», Есенин в стихотворении «Ты ведь видишь, что небо серое…» признавался: «Ты прости, что я в Бога не верую —/ Я молюсь ему по ночам» (4, 280). Выявляя лермонтовский подтекст «демонических мотивов» в поэме «Чёрный человек», нельзя не согласиться с таким выводом Н.И. Шубниковой-Гусевой: «Отражательная способность» текста «Чёрного человека» бесконечна, так как разносмысленные ассоциации, на которые рассчитан текст, вызывают своего рода «цепную» ассоциативную реакцию, которая гулким эхом отзывается во всей мировой литературе»20.
Демоническое начало получило своеобразную трансформацию и в поэмах М.Ю. Лермонтова «Сашка» (1835–1839) и «Сказка для детей» (1840). Зная об особом отношении Есенина к лермонтовской поэзии, которую он хорошо знал, выскажем предположение о том, что некоторые образы и мотивы из этих поэм также нашли своё развитие в есенинском «Чёрном человеке». Возможно, одним из прообразов есенинского «чёрного человека» был герой поэмы Лермонтова «Сашка» Зафир. Вот как рисует его внешний облик поэт: «…щегольски одет, /Стоял арап, его служитель верный./Покрыт, как лаком, был чугунный цвет /Его лица» (2, 316). Несомненно, Лермонтов, создавая образ Зафира, явно намекает на «чёрного человека» из «маленькой трагедии» А.С. Пушкина «Моцарт и Сальери». Моцарт говорит о нем, как о неотступном своём преследователе: «Мне день и ночь покоя не даёт/ Мой чёрный человек. За мною всюду/ Как тень он гонится…»21. Пушкин тем самым вскрывает демоническую природу «чёрного человека», который подталкивает Сальери на преступление. Присутствие демонического начала в Заире не скрывает и Лермонтов: «Зафиром» наречён /Его арап. За ним повсюду он, /Как мрачный призрак, следовал, и что же? —/Все восхищались этой скверной рожей» (2, 317). Не случайно, вслед за Пушкиным, Лермонтов сравнивает своего героя с тенью: «И тот исчез быстрей китайской тени» (2, 317). Автор поэмы «Сашка» проводит прямые аналогии между Зафиром и гётевским Мефистофелем, что ещё очевиднее проявляет его демоническую природу: «Он жил у Саши как служебный гений, / Домашний дух (по-русски домовой);/Как Мефистофель, быстрый и послушный, /Он исполнял безмолвно, равнодушно, / Добро и зло. Ему была закон/ Лишь воля господина…» (2, 317-318). Можно предположить, что Зафир — это лермонтовская вариация романтического образа демона. Он исполняет любую прихоть своего господина, потакая его слабостям и порокам. В конечном итоге это вполне может привести к его нравственному перерождению. Об этом можно судить по монологу лирического героя поэмы, который «видел» в Сашке самого себя.: «Я для добра был прежде гибнуть рад,/ Но за добро платили мне презреньем;/ Я пробежал пороков длинный ряд /И пресыщен был горьким наслажденьем…/Но полно! злобный бес меня завлёк/ В такие толки. Век наш — век безбожный; /Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный, /Мои слова прославит, и тогда/ Нельзя креститься будет без стыда» (2, 320). Анализируя эти строки Лермонтова, отметим, что мотив «стыда» от осознания ещё сохранённой веры в Бога, заявленный здесь, нашёл своё дальнейшее развитие в признании лирического героя есенинского стихотворения «Мне осталась одна забава»: «Стыдно мне, что я в Бога верил/ Горько мне, что не верю теперь» (1, 185).
Роль Зафира, образ которого был только намечен автором, оказывается во многом схожей с той ролью, которую сыграл «чёрный человек» в судьбе лирического героя одноименной есенинской поэмы. Не случайно, текст лермонтовского «Сашки» «обрывается» на упоминании зеркала: «Везде фарфор китайский с серебром, / У зеркала…» (1, 325). Сравним с финалом поэмы Есенина: «Я один…/И разбитое зеркало» (3, 194). Как известно, зеркало помогало выявить демоническое начало. К. Бальмонт писал об этом в книге «Морское свечение»: «…зеркало овальным ликом своим уводит мечту к жизни, в которой царствует Демон»22. В славянской мифологии особо подчёркивается, что зеркало может «использоваться для защиты от нечистой силы. На этом основано применение зеркала как оберега: если нечистая сила отразится в зеркале, она утрачивает свои магические способности»23.
М.Ю. Лермонтов прошёл сложный путь от романтического возвеличивания демонического начала до его «снижения» и развенчания. В поэме «Сказка для детей» Демон изображается с достаточной долей иронии: «То был ли сам великий Сатана/ Иль мелкий бес из самых нечиновных,/ Которых дружба людям так нужна/ Для тайных дел, семейных и любовных?/…Но дух — известно, что такое дух!/ Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух —/ И мысль — без тела — часто в видах разных; / (Бесов вообще рисуют безобразных)» (2, 426).
Таким образом, рассмотрев обозначенную проблему, мы пришли к следующему выводу: С. Есенин и поэты-имажинисты: В. Шершеневич, А. Мариенгоф и А. Кусиков, обращаясь к демоническим мотивам, следовали в том же направлении, что и Лермонтов, в чём-то повторяя его идейно-художественную эволюцию. Убедиться в этом мы можем, открывая лермонтовский подтекст, связанный с различными модификациями «демонических мотивов» в их творчестве.
Примечания
1 Лермонтов М.Ю. Собр. соч. В 4 т. Л., 1980. Т. 1. С. 292–293. Далее ссылки даются по этому изданию с указанием тома и страниц в скобках.
2 Брюсов В.Я. Из моей жизни. М., 1927. С. 74–75.
3 Есенин С.А. Полн. собр.: соч. в 7. (9-ти кн.) М., 1995–2001. Т.1. С. 215. Далее ссылки даются по этому изданию с указанием тома и страниц в скобках.
4 Голованова Т.П. Наследие Лермонтова в советской поэзии. Л., 1978. С. 15.
5 Шубниковой-Гусева Н.И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Чёрного человека». Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. С. 22–23.
6 Мариенгоф А.Б. Стихи и поэмы. СПб. 2002. С. 97–98. Далее ссылки даются по этому изданию с указанием страниц в скобках.
7 Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 267.
8 Мариенгоф А.Б. Буян-остров. Имажинизм. М., 1920. С. 8.
9 Шершеневич В.Г. Берег // Поэты-имажинисты. СПб. 1997. С. 53.
10 Там же. С. 53.
11 Воронова О.Е. Сергей Есенин и русская православная культура. Рязань. 2002. С. 371–372.
12 Там же. С. 372–373.
13 Кусиков А.Б. «Я опять, безразличный, безвольный»// Поэты-имажинисты. С. 327.
14 Шершеневич В.Г. Листы имажиниста. Ярославль. 1997. С. 21. Далее ссылки даются по этому изданию с указанием страниц в скобках.
15 Славянская мифология. Энциклопедический словарь. С. 250.
16 Логиновская Е.В. Поэма М.Ю. Лермонтова «Демон» М., 1977. С. 71.
17 Славянская мифология. С. 252.
18 Фролов П.А. Лермонтовские Тарханы. Саратов. 1987. С. 227.
19 Аношкина-Кастаткина В.Н. Религиозное добро и зло в поэме «Демон»//М.Ю. Лермонтов и православие. М., 2010. С. 301.
20 Шубникова-Гусева Н.И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Чёрного человека». Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. С. 590.
21 Пушкин А.С. Собр.: соч. в 10 томах. М., 1975. Т.4. С. 285.
22 Бальмонт К. Морское свечение. СПб.; М., С. 134–135.
23 Славянская мифология. Энциклопедический словарь. С. 195.