Сурия Усманова о выдающемся педагоге и просветительнице, в жизни которой отразился весь XX век
Единственная женщина в национальном парламенте (миллэт меджлиси), организатор первых татарских детсадов и глава бюро мусульманок-солдаток в Уфе и Казани — это все об Абруй Сайфи, пережившей и обыски царской жандармерии, и гибель мужа в разгар террора в 1937-м. Она одна из героинь книги общественного деятеля Сурии Усмановой и соавтора Тамины Биктимировой «Звезды-просветительницы Чистопольского уезда: историко-документальный и библиографический сборник», изданной на русском и татарском языках при содействии благотворительного фонда «Татнефть». Мы публикуем в сокращении одну из глав этой работы. За что мы должны извиниться перед выдающейся деятельницей татарского женского движения первой половины прошлого столетия — это станет понятно из данного материала.
Абруй Сайфи — одна из героинь книги общественного деятеля Сурии Усмановой и соавтора Тамины Биктимировой «Звезды-просветительницы Чистопольского уезда: историко-документальный и библиографический сборник», изданной на русском и татарском языках при содействии благотворительного фонда «Татнефть»
Фото: Андрей Титов
Она положила начало изучению татарского женского движения
Абруй Сайфи — в 1917–1918 годах единственная женщина в «Миллэт Меджлиси» (тюрко-татарский национальный парламент).
Она — единственная женщина, избранная в 1917–1918 годах депутатом в двух столицах — в Казани и Уфе.
Она — единственная женщина, возглавившая Бюро мусульманок-солдаток в Уфе и Казани.
Она открыла первый татарский детский сад (всего их было пять).
Она организовала первые приюты для татарских детей-сирот и пожилых людей, оставшихся без попечения.
Она положила начало изучению татарского женского движения, написав работу «Женщины-татарки в борьбе за свободу».
Она — одна из учредителей журнала «Азат хатын» («Свободная женщина»).
Педагог, журналист, писатель, переводчик родилась 15 марта 1889 года в деревне Кульбаево-Мараса Чистопольского уезда Казанской губернии (ныне Нурлатский район).
Абруй пришлось с самого детства испытать все тяготы жизни. Мать растила ее одна, уже с восьми лет она зарабатывала на хлеб вышивкой и ремонтом женской одежды, самостоятельно научилась читать и писать. С 1905 года Абруй работает учительницей в своей родной деревне. Через несколько лет при содействии земляка и учителя Шагита Ахмадиева открывает школу для девочек в деревне Адам-Су.
В 1910 году Сайфи переезжает в Астрахань, и в сентябре 1912 года открывает школу для девочек «Намунаи тараккый» («Образцовый путь»). Открытие школы становится большим событием, на страницах газет и журналов появляется много положительных откликов. 7 мая 1913 года в газете «Идель» в подробной статье о школе было отмечено: «Без преувеличения можно сказать, что учительница Абруй Сайфи одна из самых передовых среди татарских педагогов».
В дореволюционной печати много пишется о том, что Абруй вводит новые методы обучения в школе для девочек, распространяет среди учениц газеты и журналы, проводит литературные вечера.
Именно в Астрахани Абруй знакомится с представителями передовой татарской молодежи, начинает активно участвовать в общественной работе, меняет свой взгляд на мир. Особенно ей хотелось повысить просвещенность татарских женщин, изменить их роль в семье, в жизни. В эти годы она много читает, следит за женским движением в России и странах Европы, стремится донести полученные знания до народа через газеты и журналы.
В своих статьях Абруй призывает женщин к просвещению, объясняет, что они, как и мужчины, способны на любую работу. Так, в журнале «Аң» в 1915 году были опубликованы четыре ее лирических рассказа, а журнал «Сююмбике» становится площадкой для размещения публицистических материалов.
В 1916 году Абруй выходит замуж за писателя, редактора, публициста и видного общественного деятеля Фатиха Сайфи. Они были прекрасной парой, но, к сожалению, их счастье продлилось недолго
Фото предоставлено общественной организацией при поддержке женщин, семьи и детей «Сириус»
«Когда я исполняла вторую песню — «Тафтиляу», — все татары в зале были снова в каляпушах»
Однако деятельность энергичной и талантливой Абруй не нравится реакционным силам, на нее один за другим пишут доносы. В 1912–1913 годах жандармерия дважды производит обыски в ее квартире. В полицейском управлении Астрахани на нее заводят дело. В августе 1914 года Абруй вынуждена покинуть школу и переехать сначала в Казань, а затем в Уфу. Но и там для Абруй не нашлось работы. Огромную помощь молодой просветительнице в трудную минуту оказал известный татарский писатель Фатих Амирхан. По его рекомендации Абруй принимают на работу учительницей для девочек в селе Азеево Елатомского уезда Рязанской губернии. Проработав здесь всего один год, она полностью перестроила систему преподавания.
У Абруй было желание не только учить, но и учиться самой. В августе 1915 года она уезжает в Уфу. Здесь работает учителем в городском татарском училище, посещает курсы при гимназии и за свой счет берет уроки вокала. В эти годы на улицах Уфы стали появляться афиши, на которых крупными буквами было написано «Певица Абруй». В скором времени Абруй обретает популярность и становится любимой певицей для многих.
Вспоминая те годы, Абруй-ханум писала: «Примерно в конце мая 1917 года я получила телеграмму из Екатеринбурга. Я не планировала ехать, но Фатих Сайфи и Галимджан Ибрагимов настояли, чтобы я поехала… Как выяснилось, в Екатеринбурге был организован „концерт наций“, на котором планировалось выступление лучших певцов — представителей своих народов. Из Петрограда приехали русские певцы… Когда я вышла, то увидела, что все татары в зале сидят без головных уборов: как оказалось, они ожидали, что выступление татарской певицы будет хуже остальных, и это будет позором, который ляжет на плечи татарской нации, то есть сидящих в зале татар. Поэтому, сняв свои каляпуши, они, якобы, скрывают свою национальность. Мою песню „Кара урман“ („Дремучий лес“) зал встретил овациями. Меня вызвали на бис. Когда я исполняла вторую песню — „Тафтиляу“, — все татары в зале были снова в каляпушах… На следующий день в здании этого же театра был организован мой сольный концерт. Билеты были раскуплены…»
Она также играла в постановках татарской театральной труппы «Сайяр» под руководством Г. Кариева. В 1924 году в газете «Татарстан» Хади Такташ писал, что на большом вечере, посвященном Г. Кариеву, Абруй украсила мероприятие своими песнями.
В 1916 году Абруй выходит замуж за писателя, редактора, публициста и видного общественного деятеля Фатиха Сайфи. Они были прекрасной парой, но, к сожалению, их счастье продлилось недолго.
24 апреля 1917 года Абруй-ханум участвует в первом съезде татарских женщин. 25 июля 1917 года она делегат от Казани на состоявшемся здесь же II Всероссийском съезде мусульман
Фото предоставлено общественной организацией при поддержке женщин, семьи и детей «Сириус»
«У солдат, со штыками лежащих в окопах на полях сражений, остались жены…»
В мае 1917 года, будучи в Уфе, она принимает активное участие в создании «Бюро мусульманок-солдаток» и становится его руководителем. В июне 1917 года Абруй вместе с мужем переезжают в Казань. Здесь под руководством Мулланура Вахитова был создан «Мусульманский социалистический комитет», в структуре которого был и отдел по работе среди женского населения.
«Мусульманский социалистический комитет» и «Бюро солдаток» (председатель М.А. Панфилова) пытались наладить деятельность «Бюро мусульманок-солдаток», но только после того, как Абруй сама приняла руководство, дела бюро пошли на лад. О назначении, целях и задачах «Бюро мусульманок-солдаток» можно узнать из обращения Абруй Сайфи, опубликованного в газете «Кояш» («Солнце») 18 августа 1917 года: «У солдат, со штыками лежащих в окопах на полях сражений, остались жены, дети, престарелые родители, братья и сестры. Сейчас многие из них осиротели, обеднели, овдовели и нуждаются в куске хлеба, многие брошены на произвол судьбы. Вот поэтому мы, солдатские жены, 12 мая создали в Казани организацию под названием „Бюро мусульманок-солдаток“ для помощи вдовам, сиротам, для спасения пожилых отцов и матерей от нужды».
Перечислим некоторые задачи, которые решила организация: помогла решить вопрос с отоплением в домах солдатских жен; для обеспечения дефицитными товарами был открыт специальный магазин; в октябре 1917 года был открыт приют для детей-сирот и престарелых, оставшихся без попечения, в апреле 1918 года в нем насчитывалось 80 человек детей и стариков; для мусульманок-солдаток открыли библиотеку, читали лекции на различные темы, ставили спектакли, вырученные средства от которых направлялись в пользу сирот.
24 апреля 1917 года Абруй-ханум участвует в первом съезде татарских женщин. 25 июля 1917 года она делегат от Казани на состоявшемся здесь же II Всероссийском съезде мусульман.
В 1918 году в России состоялся съезд женщин, организованный И. Арманд и А. Коллонтай. В соответствии с решениями этого съезда в составе государственных органов были созданы отделы, занимавшиеся вопросами женщин. Неудивительно, что Абруй, всю жизнь занимавшаяся проблемами женщин и детей, начала работать именно в одном из таких отделов.
В своей книге «Борцы за народное счастье» Р. Гиниатуллина пишет: «Организаторские, журналистские, педагогические способности Абруй Сайфи особенно сильно проявились после Великой Октябрьской социалистической революции. Организатор татарок районов Забулачная-Плетень и Объединенная слобода, член республиканской комиссии по работе среди женщин, инструктор женского отдела Татарского обкома ВКП (б) — Абруй Сайфи была пламенным борцом и агитатором во всех этих начинаниях».
Именно в эти годы отдельными книгами были изданы труды Абруй Сайфи «Женское движение и ведение работы в сельской местности», «Татарские женщины на пути к свободе». Абруй-ханум пробует себя и в переводе. Она переводит на татарский язык рассказы А. Чехова и А. Барбюса.
В августе 1926 года в жизни татарских женщин происходит знаменательное событие: выходит в свет первый номер журнала «Азат хатын» («Свободная женщина»). Этот журнал был создан полностью по инициативе Сайфи и Г. Тазетдиновой (руководитель отдела обкома ВКП (б) по работе с женщинами). В 1926–1927 годах Абруй сама является ответственным секретарем журнала «Азат хатын». Она публиковала свои статьи в журнале до 1937 года.
Сурия Усманова: «Почему мы равнодушны к судьбам знаменитых представителей своего народа? Сможем ли мы когда-нибудь воздать ей дань уважения? Прости нас, Абруй Сайфи…»Фото: Андрей Титов
«Будучи в заключении, она потеряла все и в старости осталась ни с чем»
В 1937 году арестовали и расстреляли ее мужа — известного педагога, писателя и ученого Фатиха Сайфи-Казанлы. Настают страшные дни для жены врага народа. Ее увольняют с работы, выгоняют из квартиры, отправляют в ссылку в Томск. Даже по истечении срока ссылки ей было запрещено возвращаться в Казань. После освобождения из ссылки занималась пошивом одежды в деревнях.
Чтобы представить, как она жила в эти годы, приведу отрывок из воспоминаний Шауката Салахова «Прости, Абруй-апай»: «В тот же вечер я узнал, что эта тетя — швея, и она привезла на санях швейную машинку. И все же я не мог уснуть из-за множества вопросов об этой женщине по имени Абруй, которые крутились у меня в голове. Кто она и откуда приехала? Почему она в зрелом возрасте ходит в зимнюю стужу с санками и швейной машинкой?.. Отец называл ее „большим человеком“. Почему же тогда этот „большой человек“ оказался в таком плачевном состоянии?.. За короткое время она успела завоевать любовь не только детей, но и всех жителей деревни… Из тех обрывков тканей, которые приносили жители села, она шила такие красивые платья, кофты, сарафаны, халаты, брюки, бешметы и даже пальто, что глаз невозможно было отвести! Она шила для всех: и для младенцев, и для подростков, для стариков, мужчинам и женщинам… Внимание зрителей привлекла площадка в самом живописном уголке сада, полная народа. В ее центре стоит Абруй-апа. Затрагивая тайные струны души, проникая в самое сердце, она исполняет народные песни… Зрители, особенно женщины, благодарили певицу, обнимали ее и плакали… По просьбе жителей такие песенные вечера стали проводиться чаще. Абруй-апа не заставляла себя уговаривать — она пела и пела».
В 1956 году Абруй Сайфи была реабилитирована и вернулась в Казань.
В архиве хранится письмо учителей секретарю Татарстанского обкома КПСС тов. С. Д. Игнатьеву, написанное в 1958 году. Там есть такие строки: «…гражданка А. Сайфи пытается получить жилье. Однако исполнительный комитет городского Совета депутатов трудящихся не удовлетворяет ее просьбу. Ей уже больше 70 лет, она тяжело больна. Часто нуждается в поддержке со стороны окружающих. Будучи в заключении, она потеряла все и в старости осталась ни с чем: ей даже негде поставить кровать и стол, чтобы поспать и поесть. Она нуждается в лечении и уходе за собой. Мы обращаемся к вам, товарищ Игнатьев, с большой просьбой — оказать ей содействие в получении жилья. Всю остальную помощь мы готовы оказать сами».
Сайфи умерла в 1960 году.
Всю свою жизнь она просвещала татарских женщин, отстаивала их права, защищала их семьи и детей. Где научные труды, исследующие жизнь и трудовой путь такой многогранной, удивительно талантливой личности? Почему до сих пор ни в Казани, ни у нее на родине нет музея Абруй-ханум? Где школы, улицы, названные ее именем? Почему мы равнодушны к судьбам знаменитых представителей своего народа? Сможем ли мы когда-нибудь воздать ей дань уважения? Прости нас, Абруй Сайфи…
Рассказ / Военная проза, Любовный роман, События
Любовь самое прекрасное чувство на земле и самое сильно, потому что любви покорны все возраста, и даже самые тяжолые времена. Этот рассказ именно про такие времена и любовь. За основу рассказа взята песня времен гражданской войны в Росии «Яблочко».
Теги: Гражданская война любовь белые красные
Густая яблоня, растущая в саду, раскинула свою тень на зелёную травку, на которой сижу я и моя лучшая подруга, Анна. Она человек странный, но весёлый и натурой весьма удалась. Она молода, как и я. Жизнь для нас всё ещё составляла большую тайну, а все события для нас, интересны как в любовных романах.
-Вы слышали, Катя, что красные отступают? – обратилась она ко мне.
-Нет – заинтересованным голосом ответила я.
-Белые начали контрнаступление, говорят, что со дня на день будут.
Я взяла с земли красивое спелое яблоко. Протёрла его, и начала любоваться собой в отражении.
-Эх. Снова будут красивые, молодые парни, – радостным голосом прошептала я.
-А как же Семён? – спросила Катя.
-Ну, что Семён. Он красивый, умный, но красный они слишком вспыльчивы, грубы. Им не ведена любовь, их сердце отдана какому-то там кому…
-Коммунизму, -подсказала мне Анна.
-Да, коммунизму. А мне нужен парень, как из любовных романов.
-Все равно, вы Катенька, поступаете грубо.
-Жизнь молода, я предоставлена только мне.
-Но ведь он такой милый, красивый и молодой…
-Молодой, что аж чересчур молодой! Он уж больше не красный, а зелёный какой-то!
Мы рассмеялись. Проговоривши до самого вечера о мужественных временах, как эти, мы с Анной отправились по домам. Я приготовила себе чай, и медленно его выпила, размышляя о прекрасном принце, который должен меня спасти от этих страшных, голодных времён. Допивши чай, и съевши последний кусок хлеба, я отправилась спать, с мыслью, что завтра нужно сходить на рынок.
Дверь в мою комнату открылась с грохотом. Я вскочила с кровати. Передо мной со свечкой стоял Семён. Его вид меня очень испугал, вся одежда была изорвана, а сам он в царапинах.
-О, боже! Что случилось? – вскрикнула я.
-Они здесь! – прокричал он. С этим он схватил мою руку и потащил из кровати. Я вцепилась в кровать и начала кричать.
-Я не пойду, я не готова.
-Надо, я не могу оставить тебя один на один с белыми извергами!
-Мне надо собраться!
-Некогда!
-Я не пойду в одной ночнушке.
Раздался выстрел, а за ним ещё. Семён оглянулся, плюнул мне в лицо, сказал, что я дура и убежал. Я подбежала к окну и наблюдала, как этот парнишка вскочил на коня и с другими красными поскакал прочь, под свистом пуль белых.
На утро я отправилась на рынок. Но придя я обнаружила, что зря пришла. Во всём рынке не было продуктов, всё забрали белые, а что не забрали с силой отбирают сейчас. Я быстро пошла по рынку в надежде, что нибуть найти. Но чем дальше я шла, тем больше понимала, я зря трачу силы. Десятки пустых лотков. А за ними плачут продавцы, или валяться окровавленные под тем самым лотком.
Вдруг я обнаруживаю старуху с хлебом, бегущую прочь. Я подбегаю к ней. Протягиваю все деньги что у меня есть.
-Умаляю вас! Бабушка, продайте мне хлеб, мне есть нечего.
-Прости внученька, у меня семь внучков и все голодны, не могу.
-Я вас умоляю!
-Нет! -вскрикнула старуха и убежала.
Я села на землю. Желудок ворчал, слабость прокрадывалась всё сильней и сильней.
Неожиданно я почувствовала на себе взгляд. Поднимаю голову и вижу двух стройных мужиков. Они стоят и пялиться на меня.
-Как думаешь Петь, она нам подойдёт порезвиться? -спросил первый
-Я думаю, Санёк, этот продукт в самый раз! – насмешливо проговорил второй.
-Прошу вас оставите меня – взмолилась я.
Они рассмеялись. Посмотрели на друг друга.
-Мы тебя допросить хотим, уж сильно ты похожа на красную – сказал второй.
Пётр схватил меня за руку и потащил. Я начала сопротивляться и кричать. На весь этот кошмар прибегает какой-то солдат, явно более высоко чина.
-Что здесь происходит? – спросил мой спаситель.
Эти двое резко превратились в истуканов. Спаситель подошёл к ним посмотрел в лицо.
-Вольно, разошлись! – командным голосом сказал он.
Они перепуганные быстро смылись от сюда.
Спаситель подошёл ко мне подал руку.
-Алексей Семёныч, к вашим услугам!
Я взяла его руку и поднялась.
-Спасибо вам большое, вы меня спасли, спасибо! – начала я распинаться перед ним.
-Ничего, всё нормально, ммм… как мне вас величать?
-Катерина Павловна, можно просто Катя.
-Хорошо Катя, рад встречи.
-Я тоже!
-Я ещё чем-то могу помочь? – вежливо спросил он.
-Мне стыдно у вас просить, но мне нужна еда, всё закончилась!
-Чего вы боитесь, если вам что-то надо просите не стесняйтесь! Пойдёмте ко мне в штаб, там я думаю найдётся вам стаканчик чаю с булочкой.
Он повёл меня по улочкам города, тихо и вежливо рассказывая о себе, и элегантно разузнавая обо мне. Через десять минут мы сидели и разговаривали уже за его столом. Разговор был весёлым, интересным. Речь шла обо всём и о войне и мире. Когда зашла речь о любви он спросил меня, люблю кого-то я, мой ответ его видимо разочаровал, когда я сказала, что влюблена в красного, но, когда добавила, что всё в прошлом, Алексей Семёныч прям ожил и стал весьма весёлым. Так мы просидели до самого позднего вечера. Он провёл меня до самого дому, и я пригласила его на чашечку чая, но сказала, что придётся принести свой, на что он сказал, что завтра будет. Я посмотрела, как он ушёл и завалилась спать.
На утро встала и пошла сидеть под яблоней. Через час наблюдения за облаками, пришла Анна и мы заговорили о как она выразилась «генералишке». Я ей всё в подробностях рассказала про вчерашний день, про элегантного белого и всё такое. Вскоре послышались шаги. К нам подошёл тот самый «генералишко».
-Добрый день дамы. – с поклоном промолвил он.
-Добрый день – сказала я.
Алексей Семёныч подошёл к Анне.
-Я до селя не знаком с вами, как прикажете величать вас?
-Ан…на, – в состоянии шока сказала Анна.
Мы пошли в мой дом. Разложились и стали пить чай. Так просидели до самой ночи, разговаривая о жизни, трудных временах, о том, что исчезли последние принцы на белых конях, на что «генералишка» сказал, что принцы не перевились, просто кони стали красные. После этого он пошёл и мы, наговорившись вдоволь с Анной об этом «принце» отправились спать.
Весь следующий месяц мы принимали одного и того же гостя. Чему были весьма рады. Алексей Семёныч всегда приходил в полдень, мы шли ко мне в дом и сидели за чаем до самой ночи, потом провожали его и после чего я признавалась Анне, что влюблена в него, и только под рассвет оправлялись спать.
Итак, было каждый прекрасный день, пока…
Мы, как обычно первую половину дня с Анной провели под деревом и когда пришёл час, нашего «генералишко» так и не было. Мы подумали, что не отложные дела, но, когда наступил вечер немного запаниковали. Ближе к 11 часам пришёл молодой юноша.
– Ты от Алексей Семёныча? – спросила я, открывши дверь.
Он ничего не сказал, лишь протянул руку с письмом, где мой любимый описывал тяжёлую ситуацию на фронте и приказ отступать. Пообещал, как война закончиться приехать ко мне.
Но он так и не приехал. Был убит в одном из сражений. А Семён, которого я так пылко любила до этого был расстрелян за поддержание контрреволюции…
С тех давнишних пор прошло не мало лет, давно победили красные и голодомор прошёл, и осталась с тех пор только я с Анной и та яблоня. Я давно вышла замуж за некого Иван Степаныча, родила пару детей и живу спокойной жизнью.
Как-то я пошла посидеть под ту яблоню. Ко мне подбежал мой сын Степан, и на своей балалайке начал играть весёлую мелодию. Рядом упало яблоко и покатилось по траве.
-Эх, яблочко куда ты котишься, -начала петь я, – ко мне в рот попадёшь не воротишься, ко мне в рот попадёшь не воротишься. Эх яблочко цвета алого влюбилась я в одного малого, влюбилась я в одного малого. Эх яблочко цвета зрелого, любила красного, любила белого, любила красного, любила белого…
Когда я учился в десятом классе средней школы, моя жизнь перевернулась с ног на голову. В один прекрасный весенний день я встретил свою биологическую мать. До этого я её никогда не видел…
Уже припекало весеннее полуденное солнце, я шёл с уроков вместе с другом. У входа в школу стояла ухоженная блондинка. Олег толкнул меня:
— Глянь, глянь, — шёпотом сказал он. — Хоть и не девочка, но какая же она…
И правда, незнакомке было как минимум 30.
— Кого же дожидается… Наверное, преподавателя.
Когда мы подходили, я увидел, что её взгляд сосредоточен на мне. Она словно исследовала меня. Мне стало не по себе. Олег тоже заметил её взгляд и неоднозначно хмыкнул.
Я повернул голову в другую сторону. Странно это всё как-то…
Хотелось бы в тот момент куда-нибудь сбежать, но другого выхода не было — идти приходилось возле неё. Я скрестил пальцы и лелеял надежду, что она не начнёт мне что-то говорить перед остальными. Засмеют же!
«Паша?» — я услышал своё имя. Надежды были напрасными, она подошла.
— Паша Крылаев? — убедилась она.
— Да, это я, — я начал злиться. Зачем я ей?
— Я хотела бы поговорить с тобой, — тон женщины был серьёзным донельзя.
Я бросил взгляд на Олега. На лице моего друга смешались зависть и восхищение. Он криво усмехнулся. Однако интонация женщины была вовсе не игривой.
— О чём говорить? — недоверчиво спросил я и остановился.
— Это очень личное.
Моё лицо мигом покраснело.
Поблизости проходили учащиеся, некоторые уставились на нас, я уже слышал перешёптывание за спиной… Почему она пристала ко мне? Тогда я был застенчивым.
— Прошу, не трогайте меня, — очень резко сказал я.
— Пожалуйста, — повторила она, и я удивился, увидев слёзы в её глазах.
Мне даже страшно стало. «Умалишённая какая-то!» — подумалось мне. Я уверенно развернулся, чтобы уйти, а потом услышал то, что заставило мои ноги прикипеть к земле.
«Я твоя мать, — тихо молвила незнакомка. — Биологическая…»
Мы сели в кафе на площади. О том, что я приёмный ребёнок, мне уже было известно, родители рассказали давно. Помню, как тогда мама сказала: «Правда — это самое главное, сынок. Нельзя построить жизнь на лжи». Но рассказ, который я услышал, меня сильно потряс.
«…Мне пришлось вернуть тебя обратно, — дрожа от волнения, она поведала мне свою правду. — Мне и 16 не было… Родня не хотела себе малолетнюю дочку с «выводком», они прогнали меня, я жила с друзьями, а потом… Потом я оказалась матерью-одиночкой».
Меньше 16… Это объясняет, почему она выглядела так юно для матери 15-летнего школьника. И правда — внешне мы были похожи. Было бы наивно с моей стороны открещиваться от неё.
Только вот она меня не воспитывала. Так чего же она хотела?
— Мне просто хотелось, чтобы мы увиделись и узнали друг о друге. Не более того. А ещё… — она начала надрываться от нахлынувших эмоций, но заставила себя закончить, — я прошу, умоляю — прости меня, пожалуйста. Мне хотелось бы увидеться с тобой снова. Может, когда-нибудь. Мы ведь семья, не так ли?
Я хотел закричать на нее.
По существу я ответить не мог. Хотел сказать ей, чтобы она убиралась восвояси, но в то же время меня не оставляла мысль, что это моя мать…
Сегодня, будучи взрослым, я отлично понимаю, как тогда нужно было поступить. Однако трудно ожидать, что 15-летний пацанёнок будет действовать и рассуждать сознательно… Видимо, из-за этого я и пообещал ей следующую встречу.
С тех пор я ходил сам не свой. Родители быстро заметили мою смену настроения. Я отлынивал от их вопросов корявыми отмазками.
— Что-то в школе случилось? — отец не давал уворачиваться от вопросов. — Если какие-то проблемы или плохие оценки, так и скажи. Не трагедия.
— Совершенно верно, — сказала мать. — Все можно уладить, сынок, не темни.
— Не всё, — проворчал я. — И дело не в школе, не бойтесь.
— А что тогда?
Мне не хотелось «открываться» сейчас. Меня спас шорох в коридоре. Аля вернулась от подружки с этажа выше.
— У Маши такой милый котичек! — каждый раз мы слышали одно и то же про кота Маши. — Я тоже хочу кота! Или хотя бы хомячка!
Алю тоже удочерили. На мгновение мне вдруг показалось, что к ней может прийти и её мама. Не захочет ли Аля рассказать об этом родителям? Будет ли она также скрытничать и стесняться? От одной этой мысли у меня против моей воли выступили слезы.
— Алинка, иди пока в свою комнату, — сказал отец. Та в ответ что-то мяукнула и испарилась.
…И я поведал всё родителям.
Папа выслушал меня до конца и вздохнул:
— Понятно. Я не могу осуждать её, но и не скажу, что поведение этой дамы достойно похвалы.
— Она сказала, что просто хотела узнать меня поближе — мне трудно было сообразить…
— А если бы ты не знал, что тебя усыновили? — вмешалась мама. — Если бы ты только от неё узнал? Она бы тебя морально уничтожила. Нет, эта женщина думает только о себе.
— Почему вы так думаете? — я не совсем понял.
Я чувствовал себя очень странно — с одной стороны, хотел быть справедливым по отношению к папе и маме; с другой стороны, эта женщина была кровной матерью…
— Если бы было иначе, она пришла бы сначала к нам, — прорычал мой отец. — С тех пор, как она нашла тебя, она могла легко разыскать нас.
Достаточно подумать головёшкой и узнать, разве нет? Если она хочет всё наладить, пусть обратится к нам и спросит, можно ли ей вообще разговаривать с тобой. От того, сделает она это или нет, станет понятна её сущность.
— Но я ведь и так знаю, что меня усыновили! — в сердцах ответил я.
— Но она не знала, знал ли ты! — отца окончательно разозлила моя неуклюжесть. Либо она не выросла за эти 15 лет, либо у неё уже есть кто-то. Или всё сразу.
— Послушай, — мягко сказала мама. — Мы не запрещаем тебе видеться с ней. Мы просто не можем. Для нас ты всегда будешь любимым сыном, как Аля — любимой дочкой…
Мама плакала. Отец вздохнул, подошел и положил руку мне на плечо:
— Я не могу ничего добавить к тому, что сказала мама.
— Но я не знаю, что мне делать! — я отчаялся. — Мой мир перевернулся.
Отец снова вздохнул.
— Ты должен принять решение сам, — сказал он. — Никто за тебя этого не сделает.
— Но если я пойду к ней опять, то это будет как предательство…
— Не говори ерунды, — покачал головой отец. — Было бы неправильно делать это тайно. У меня есть такое предложение. Встретьтесь с ней еще раз, поговорите обо всём честно, если получится… Отвергнуть человека, ошибиться и кого-то обидеть — легко. Если она нормальная, то можешь даже когда-нибудь привести её домой. Я прав? — он посмотрел на маму.
В тот момент я окончательно понял, почему я так люблю отца…
Я виделся со своей биологической матерью еще три раза.
Оказалось, что она собиралась уехать за границу, но до этого хотела навести порядок здесь. Не оставлять «хвостов» из мрачного прошлого.
— Не сердись, я просто не подумала, — сказала она, когда я обвинил её в непредусмотрительном поведении. — Прости, я думала, ты всё знаешь…
Я был одновременно разочарован и рад, что она ушла.
Разочарован, ведь эта женщина оказалась порядочной, я начал проявлять к ней симпатию. И был рад тому, что я всё-таки не воспринимал её, как нового родителя.
— Может, как-нибудь приедешь ко мне, когда я обустроюсь там? — предложила женщина.
— Почему нет? — Я сразу согласился. — Если только ты меня пригласишь.
— Конечно! — она смеялась.
Но она не пригласила. А я и не рассчитывал. На самом деле, несмотря на биологическое родство, она мне не своя. Настоящие мама и папа — это те, кто воспитал и взрастил меня. Я их люблю и благодарен им за всё.
Источник: morediva.com
Анатолий Казаков. «Номерки». Рассказ
09.12.2021
/
Редакция
Уплетая рассольник за обе щёки, местная пьянчужка Света говорила своему нежданному постояльцу:
– Да откуда ты на мою голову свалился? Я ж забыла, когда и ела так, всю неделю кашами на сухом молоке, супами, котлетами балуешь меня, дуру. Когда зимою ноги подморозила, то в больнице кормили хорошо, думала, лучше не бывает, а ты вот готовишь так готовишь!
Постоялец, взглянув на Свету, едва улыбнулся, только улыбку эту вряд ли разглядел бы хоть один человек на всей земле, тихо и тепло сказал:
– Ты луковицу-то кусай, кусай, без лука плохо. Витус Беринг – был такой исследователь Севера, и в наших местах, кстати, был и лодки здесь строил. И лук у них закончился, там долгая история, матросы стали помирать от цинги, лук спасает человека от болезней, ешь. Денег-то у таких, как мы, нет на лечение.
Помолчав несколько секунд и открыв рот от удивления, Светлана снова торопливо заговорила:
– Ты это откуда такой умный выискался? Наверно, книжки в детстве читал, я тоже читала, не думай, что полная дура, а вот про лук не слыхала, а про Витуса Беринга что-то вроде… Нет, не помню.
Светлана надкусила луковицу, сморщила лицо и быстро зачерпнула две ложки супа и, о чём-то подумав, заговорила:
– Ну, я не сразу спилась, была путной, варила картоху с мясом. А почему у тебя в сто раз вкуснее моего, ну-ка скажи?
Постоялец был мужик с напрочь седой головой, по виду под шестьдесят лет. Поглядев теперь уже с заметной улыбкой на Светлану, тихо ответил:
– Я сначала мясо на сковороде обжариваю, а уж потом в картошку добавляю, варю. Меня так друг научил: он по северам, экспедициям мотался, разного люду повидал. Рассказывал, что, когда строили БАМ, подходили к грузинам, которые отдельно друг от друга готовили, спрашивали, почему не вместе? Те отвечали, что у них одни не едят то, что едят другие. Питерские ребята были самыми весёлыми. Там, на Севере, волей-неволей многому обучишься, жизнь заставит. Один мужик, говорит, обиделся на кого-то и из ружья в палатку стрельнул. Убил человека, а потом головой крутил, жалел. По тараканам, говорит, из тозовок лупили в общаге. Разный народ у нас в России. Я вот о друге подумал, потому что без работы я ныне, а он говорил, что надо питаться мясом, иначе ослабнешь. Я, понимаешь, Света, это сейчас стал ощущать: не каждый раз мясо-то варишь, хоть и куры нынче сравнительно дешёвые. Но да ладно, живой в могилу не ляжешь, как будет, так и будет, чего зря языком бормотать.
Доев рассольник, Светлана улыбнулась:
– Говоришь, жалел тот, который человека застрелил. Щас не жалеют. Ладно. Спасибо, конечно. Только сбежишь ведь от меня, я тебе даже не любовница. А я после по твоей кухне буду горевать. От такой жизни сдохну скоро. Я через твою еду вспомнила, что я тоже человек. Ладно, щас заплачу. Пойду. Щас настойку боярышника за двадцать рублей продают, а хлеб сорок стоит. Чудеса. Пойду. Приглашали.
Селиверст Петрович Евграфов жил от рождения с мамой в сибирском городишке. В шестнадцать лет пошёл в ГПТУ, и вот уж – работа сварщика. Интересна была ему эта профессия. Металл расплавляется докрасна-бела, и это действо ты делаешь, и вот уж изделие надёжно сварено. Профессия сварщика престижная, это ощущал на себе даже молодой Селиверст. Подойдёт, бывало, старенький слесарь, просит, чтобы буржуйку ему на дачу сварил. И вот уж вскоре буржуйка готова, а на душе от этакого действа у молодого сварщика хорошо. Мама на завод приходила посмотреть, как работает её сын. Пока была производственная практика, училище выплачивало обеденные тридцать рублей, и половину зарплаты забирало училище, другую же часть отдавали родителям. Мама гордилась сыном, а Селиверст к тому времени уже отведал вино «Агдам» за два рубля пятьдесят копеек, хорошее было вино. Армия. Снова работа сварщика. Жена, дети – всё было. Взял он любимую Валю с ребёнком. Мальчик маленький совсем, однажды задыхаться стал, вызвали скорую, не приезжала долго, Селиверст схватил мальчонку на руки и бегом. Так три километра до станции скорой помощи и бежал. После врачи сказали, что, если бы ещё маленько, не успел бы. А скорая, которую вызывали, так и не приехала. После родилась их совместная дочка. Только дети выросли и разъехались. По характеру слишком спокойным был Селиверст. Валя, глядя, как крутятся другие мужики, часто попрекала этим мужа, прямо завидовала другим. Словом, скоро жена нашла другого и тоже уехала из городка. После размена совместного жилья жил он в однокомнатной квартире. Собирался на пенсию Петрович, но срок выхода на пенсию увеличили, надо было ждать ещё три года, и то потому как жил в регионе, приравненном к северным. Да не тужил бы Селиверст, только зрение стало совсем плохим, а инвалидность не давали. В один из дней, когда он сторожил, слили с машины ГАЗ-66 два полных бака бензина. Приехали из полиции, думали, гадали, что делать со сторожем. Один полицейский вдруг говорит:
– Какой-то интересный вор: замки на баках целые, проушины не тронуты. Нет, тут что-то не то.
С работы Селиверста уволили, высчитывать деньги с него не стали. Сидя в своей однушке, думал Петрович: «Вот как три года до пенсии протянуть? Даже в сторожа не гожусь. Ладно, в этот раз обошлось, а ведь два бака бензина денег стоят немалых, а для меня это какие-то невиданные деньжищи. Врачи-то, слыхал, премии получают за экономию, чтобы таким, как я, пенсию не давать. Завсегда правду доказать трудно, да подчас и невозможно. Ведь их, врачей, тоже матери рожали. Круговая порука, едрёна корень, все жрать послаще хотят. А ежели такие, как я, подыхают, кому дело? Видал я по телевизору: как-то фармацевт знаменитый выступала, что, де, такие, как я, отработанный материал, пусть дохнут, не надо им пенсии платить. Думаю так: ежели бы судьба её, родимую, в такое, как меня, окунула, то думала бы эта дама по-другому. Правда, передали, что наказали её за высказывание это, но, думаю, вряд ли она что-то осознала: натуру-то завсегда трудно перештопать. Эх, как бы так сделать, чтобы думали, как надобно народу. Нет, николи такого не будет. А если случится чудо и появится человек на высоком месте, который станет делать для людей по совести, ей-богу, сожрут, уничтожат, обязательно уничтожат, а после рады будут. Михаил Евдокимов – пример. Не верю я, что сам разбился, да и никто не верит. Аман Тулеев для народа неизмеримо много сделал, да пожар окаянный подвёл. Рази он виноват? Сняли с должности, кто-то рад был, а большинство из простого народу горевали. Хлеб при Амане Тулееве в Кемеровской области стоил четырнадцать рублей в 2012 году, нигде даже близко больше в России так не стоил. Помню, говорил он по радио: «Урожай зерна мы собрали большой, низкий поклон хлеборобам! Подлатали старенькие комбайны, и вот мы с хлебом, а если узнаю, что кто-то продаёт хлеб хоть на копейку дороже, плохо тому будет. Был я тогда в Кемеровской области, сам видел и ел хлеб по четырнадцать рублей, а у нас, кстати, он тогда стоил тридцать. Нет в жизни справедливости, нет совсем, ну ежели только в сказке. А всё одно молодцы, кто сказки добрые пишет. Да, потом человек будет видеть правду жизни, горевать, куда деваться. А всё одно: хошь на какие-то крохотные моменты, читая эти сказки, в добро уверует. Нет, не все сволочи, даже на высоких должностях, но таких ничтожно мало. Вот было бы так: ежели какой человек много добра людям сделал, того и надобно выбирать на высокий пост. Но и тут дилемма, были разные случаи в нашей истории. Степан Разин – ушкуйник, а народ стронул, отнимал у богатых, отдавал бедным, потому как сытый голодного во все века не понимает. Жаль, великий наш соотечественник Василий Макарович Шукшин так и не успел снять фильм о Степане Разине, а ведь и сценарий был написан. Да вот сердце праведного человека не выдержало. А я бы первый жизнь отдал за правдивого человека, ежели он за народ, а так власть голодного не понимает. Ладно, ладно, разбег взял мыслям своим. Разные, конечно, люди. Добро есть, это я понимаю и видел немало человеческого добра в жизни, а обозлённым людям, которых, как меня, лишили пенсии, разве докажешь чего? Нет, даже пытаться нечего. Но ведь тут в самом себе, сколь годов проживи, не разберёшься, да и не было в нашей истории шибко хорошо никогда, разве что, в брежневские времена…»
Пока работал, откладывал Селиверст деньги, чуял нутром: никто не поможет. Скопил на 2020 год пятьдесят тысяч рублей. Только крупы себе покупал, ибо знал: никто не поможет. Детям ипотеки платить надобно, слава Богу, не забывают, даже звонят иногда. Жаль, помочь им не мог Селиверст, но всё одно, ежели, совсем невмоготу стало, помог бы, куда деваться. Да разве пятьдесят тысяч спасут? А ежели долги, тоды чем платить? Сука окаянная система. Кто-то ведь думат, как людей дурачить. Слова песни Михаила Евдокимова запомнились шибко: «Расскажи, как всех нас, мама, вновь царь-батюшка дурачит». Но ведь и царю может тяжельше всех на белом свете. Предателев завсегда на Руси много, а где честных найти? Пробовал Селиверст собирать пустые бутылки, надевал на глаза очки с толстенными линзами и шёл, таился, как умел, но бомжи отловили и побили так, что месяц лежал на кровати, мочился кровью и думал, что уж не подымется. И всё удивлялся про себя, как это он до дома-то дополз. Слышал однажды Селиверст такое высказывание, что когда человеку совсем плохо, то Господь несёт его на своих руках. «Может, и меня нёс, прости Господи, не ведаю», – думал он. Стоял Петрович на бирже труда, но последнее время платили тысяча девятьсот рублей, и то, говорят, потому, что стаж около сорока лет и что регион относится к северным регионам, но это был последний месяц. Когда Селиверст спросил на бирже, как, мол, за квартиру платить, как жить, работники промолчали. И это хорошо, потому что ежели бы они сказали, что это его проблемы, было бы хуже на нутре у Петровича. А так – выпил чекушку и лёг спать. А мысли, они что? Они бурлили: я бы мог помочь людям-то, я потолочные швы могу сваривать, рентгеном проверяли, и цепи, которы тяжести таскают, тоже сваривал. Так надобно уметь. Эх, жаль, сварочного вредного стажу по трудовой книжке всего пять лет, хотя по совести-то семнадцать годов сварщиком и газорезчиком был, да после пяти лет в слесаря перевёлся, дурак, хоть сварщиком так и остался. На другой день пришёл он с такими мыслями в местное ГПТУ, де, я могу молодёжь учить. Отправили восвояси, мол, своих преподавателей хватает. А Селиверст Петрович возьми да громко скажи:
– Ну-ка, преподаватели, давай посоревнуемся, кто лучше заварит. Меня такие мужики обучали, коих уж нет в живых. Все в пятьдесят да в пятьдесят пять на пенсию ушли. Я одним своим глазом на минус четырнадцать вас всех уделаю. Учителя мои на погосте почти все ныне лежат. Не знали они, кака нашему поколению судьбина выпадет. Эх, вот оне бы пожалели взаправду меня, дурака. Потому как послевоенная жизнь надсада была для родителев и детишек, их эта жизнь была, понятие имели к человеколюбию.
А потом, всплакнув и вспомнив про зрение, извинился, сказав, простите, мол, люди добрые. Преподаватели хотели поначалу, чтобы охранник выгнал Евграфова, но после того как Петрович повинился, оставили эту затею. А одна пожилая женщина, провожая глазами Селиверста, с грустью смотрела ему вслед и глубоко вздыхала.
Бывало, ходил Петрович по рынку, магазинам, глядел на людей, а люди покупали сосиски, сыр и прочие вкусности. Думы Селиверста были таковыми: «Я на эти сосиски права не имею, хоть я с шестнадцати лет работал до пятидесяти трёх, ей-богу, немало работы перелопатил. Бывало, держак накалялся так, что терпежу не было, руки обжигал, пачку электродов сожжёшь не одну за смену, полны лёгкие всей таблицы Менделеева. Даже молоко давали за вредность, вкусно было молочко, колхозное, настоящее». После мысли о молоке улыбнулся Петрович, ух, многих проносило после молочка-то того, как бы сказала его бабушка в деревне о таких, «брюхо слабое», а Селиверсту по нраву было молоко, с детства пил его в деревне досыта. Когда приезжали с мамой к бабушке, казалось, ничего вкуснее на белом свете нет. Кошек не проведёшь, а те ух с каким аппетитом лакали из чеплыжек у бабушки молочко-то. Время дойки коровы знали чётко. Бывало, когда приходила пора уезжать из деревни, шли они с мамой в другую деревню, где ходил автобус, а бабушка стояла на краю деревни и, сняв с себя платок, махала им вслед, обнажив свою крепко седую голову. Мама шла и тихо плакала. И было во всём этом что-то Божественное, это Селиверст чуял всю свою жизнь.
Была бы у него пенсия по вредному стажу, да товарищ переманил в слесаря. Потом вернулся, так же работал сварщиком, а проходил по документам слесарем, не один он такой был. Кто знал, что время другое настанет? Сытые дяди и тёти, приятного вам аппетита! Не виноваты они, а почему-то зло брало Петровича, когда на сытую рожу глядел. Тех денег, что откладывал, хватило от силы на полгода за квартиру платить. Летом китайской сетёшкой рыбку добывал, чтобы дольше продержаться, радовался, что уловиста она. Зимою ловил окуньков: всяко лучше, чем одни крупы жрать.
Тоска давила так, что однажды, когда сидел на лавочке, из глаз покатились слёзы, и ко всему этому в придачу Петрович стал подвывать. На ногах были старые ботинки, подошва была в дырках, ноги сильно озябли, по всему телу шёл озноб. Вот в таком состоянии и встретила его Света. Почему Петрович пошёл к ней пожить? Это он объяснить не мог. Видно было: выпивает она, не опрятна. Да красть у него было нечего, в кармане три тысячи всего, выкрадет так выкрадет, остальные деньги на книжке. С первого дня жительства у Светланы, Евграфов нажарил котлет из рыбного фарша, который сам сделал из пойманной им сорожки, напарил перловки, сварил компот из ирги, которую насобирал на заброшенной даче друга. Был рад в душе, что потрудился на даче друга, вырастил там немного огурцов и засолил пять трёхлитровых банок. Ещё по осени походил по гаражному кооперативу и пособирал там выброшенную прошлогоднюю картоху, хранил в своём гараже. Часть картошки съел, часть оставил на семена, и теперь был доволен собою: картошка выросла неплохая, накопал пять мешков. Сильно болела спина после копки, но Петрович был до безумия рад и тихо говорил: «Ура! С картошкой-то повеселее будет. Эх, друг Васька! Уехал ты давно, жив ли, не ведаю, а дача твоя меня, вишь, спасат». Дачи были давно заброшены, но рядом протекал ручей, там и брал воду для поливки Евграфов и, глядя на сибирский ручей, говорил: «Спасибо, ручеёк, без полива что вырастет, а надобно выживать, понятие есть такое в жизни, брат». Вспомнив о лете и даче, пригласил хозяйку отобедать. Света была когда-то красивой, но кого до добра доведёт сивушный боярышник? Пожив неделю у Светланы, Селиверст ушёл к себе. Прожил недели две, за это время забил морозилку окуньками, посолил, засушил. Спасибо, река Ангара выручила. Но всё равно рыба осталась, понёс Свете. А та заявила:
– Мне некогда рыбой заниматься, её чистить надо. Там подружки картошки нажарили, боярышника купили, пойду. Когда Света вернулась, Петровича не было. Так пьяной, прямо в одежде, и улеглась спать, но когда проснулась, увидела на сковородке жареных окуней. И жадно их съела, подумав, что Петрович больше не придёт. И его действительно не было больше месяца. У подруг закончился даже дешёвый боярышник. Недели две Светлана не ела ничего, только пила воду из-под крана. Приходили из ЖЭКа, грозились отключить воду и отопление. Но пока не отключили, и Светлана, напившись холодной воды, поставила чайник на плиту, чтобы попить кипяток. Почему- то вспомнила школу, там им рассказывал учитель, что во время войны люди пили кипяток, если заварки не было. Была осень, и Евграфов пришёл в этот раз к Светлане с грибами. Нажарил целую сковороду с луком. Света ела и плакала, говоря Селиверсту, что он её спаситель. Петрович достал из рюкзака килограмм гречки, пачку чая и килограмм сахару.
– Вот, Света, продал несколько вёдер грибов на рынке, с моим зрением искать их шибко тяжело, но вот гляди, получается. Деньги я тебе не дам, а вот что принёс, то и принёс, не обижайся.
За полгода, как он и предполагал, деньги закончились, ибо платил за квартиру исправно. Но за последний месяц не стал платить, узнал у людей, что можно жить спокойно месяца три, а если повезёт, и больше, говорили ещё, что многие годами так живут. Законопослушного, но бедного Петровича это пугало: как это за квартиру не платить? Вспомнил жившего напротив Кольку: тот, от безысходности и голода, разжёг прямо в квартире костёр, хотел картошку сварить в кастрюле. Отопление у него отключили, свет тоже. Потом из квартиры выгнали, а квартиру его сестра продала. Кольке же выделили времянку, а местные бомжи его и оттуда выселили. Пришёл Коля в родной двор, люди кормили его, а он жил в колодце, там и умер от простуды. А ведь был Николай здоровый, работящий парень, только получил тяжёлую травму в лесу у частника. Привезли его на бортовой машине и выкинули, словно бревно. Помянув Колю, которого тоже подкармливал Селиверст, и, вспомнив, что за квартиру совсем нечем платить, Евграфов расстроился до того, что заболел. Враз обессилел. По телевизору твердили про коронавирус, и в их городишке, слышал Петрович, стали умирать люди от этой окаянной заразы, даже один пожилой врач-терапевт умер, заразившись от больного. Знал его Селиверст долго, на приёмы к нему ходил. Весёлый был старик, любил поговорить о жизни, и специалист хороший. Вечная память! Не зря на свете жил, многим помог. Евграфов боялся выходить на улицу, лишь за хлебом ходил раз в неделю, сразу брал по две булки. Тонко нарезая куски, невольно вспомнил про художественный фильм по произведению великого Шолохова, как пленный русский солдат, выпив на потеху немецким офицерам несколько стаканов шнапсу без закуски, принёс в барак булку хлеба таким же пленным, как и он, и как делили её пленные. Страшная это память…
А потом совсем закончились деньги. Ел крупы, варил по одной тарелке на день, но и они закончились. В холодильнике было забито два отсека замороженной ангарской рыбой, была картошка, солёные огурцы, солёные и замороженные грибы, но есть уже не хотелось. Совсем отказали ноги, и Селиверст Петрович лежал на кровати и думал: «Хорошо, догадался ведро с водою поставить рядом с кроватью да другое пустое ведро». Петрович время от времени молился, но по-своему: «Господи! Я ведаю, мир лежит во зле, много у кого жизнь под полнейший откос пошла, ох, девяностые, девяностые. Ныне 2021 год, много кто сытый в России, но не все. Понимаешь, Господи, не все. Прости меня, Господи! Но думаю, в нынешнее- то время, когда страна первая в мире по выращиванию хлеба, можно всех людей накормить. По телевизору передавали за хлеб-то, хвастались. Господи! Помру. Жена Валюша приедет, нет ли, не знаю, детям, не знаю, кто сообщит, соседи все уж давно другие. Стары-то соседи, ух какие люди были хороши, прям, словно боевые друзья. Бывало, прибежит бабка Лида да с порогу: «Дай, Валюха, щей пошвыркать! Ох, бедовая бабка, добрая душа. С пенсии обязательно с чекушкой в гости идёт, селёдину купит и опять с порога: «Валюха! Давай картоху вари, селёдку пробовать будем. Да ахнем водочки в честь пенсии». Померли старые соседи, а новых-то я и не знаю. А теперь, когда помру, под номерком меня, наверно, похоронят, как в той песне: «И никто не узнает, где могилка моя». Мудрая песня-то, жизненная». Селиверст ухмыльнулся, но так, что ни один даже самый известный режиссёр на свете не заметил бы эту ухмылку: «Нет, не зря раньше у нас в северном регионе пенсию в 55 лет давали мужикам. Умные и мудрые были люди, понимали, каково здесь жить». Вспомнил почему-то, как однажды, когда жил в бараке с мамой, пошёл в туалет, и в этом деревянном туалете, где было несколько отверстий, он увидел в большой выгребной яме матерчатый мешок, а в нём что-то шевелилось. Побежал он тогда в барак, позвал взрослых. Многие подумали: неужели дитя непутёвая мамаша выкинула? Когда шевелящийся мешок достали, то там оказались котята. Люди вздохнули: ну слава Богу, не ребёнок брошенный. Зимой в сорокаградусные морозы, которые стояли в те времена по три или четыре месяца, хоть и не хотелось, но приходилось ходить в этот холодный туалет на улице, но котят больше не выбрасывали, и это радовало Селиверста. Вдруг помянулось Евграфову, как приехал к ним с мамой в их холодный барак его дед с его отцом Владимиром – дед пытался помирить маму и отца. Вечером дед с внуком пошли в этот холодный туалет. Подбежал к ним диковатый парнишка Мишка и изо всей силы ударил Селиверста по руке, боль была страшенной. Дед, отругав Мишку, посоветовал ошарашенному внуку помочиться на больную руку, и Петровичу, покуда жив, не забыть, как после того ему стало легче. Мудрый и умный был дед, говорили, что в деревне, в Бурятии, его дед лечил людей травами, не за деньги, а так – от души.
За неделю как слечь в постель, увидел Петрович на остановке молодую девушку, она курила. Понимая, что может и послать его куда подальше, всё одно подошёл и сказал: «Извини, конечно, девушка, но ведь тебе, может, рожать придётся, не курила бы, вредно это очень». Девушка что-то невнятно ответила, было понятно, что ей всё равно, что говорит ей Селиверст. Ох, молодёжь! А как вам пенсии дождаться? Подумать страшно, а им, сердешным, жить. Помоги им, Господи! Прошла ещё неделя, Петровичу были видения, будто его Валя всю жизнь с ним прожила, и дети рядом. На другой раз Петрович видел новое видение, будто он умер, и его милая и любимая Валя ходит на его могилку, а какой-то поэт шептал ему:
***
Часто старики всем говорят:
– Как же жизнь-то быстро пролетела.
Берёзы над могилами шумят.
Похоронивши дедушку, бабулька овдовела.
Теперь тяжельше крест ей жизненный нести.
А разговоры с дедом – это ведь отрада.
– Ох, дорогой! За что, не ведаю, прости.
Для нас двоих теперь эта ограда.
На полотне земли я этом крошечном.
Сиреньку беленькую и рябинку посажу.
И счастье наше, Богом посланное,
Я облакам стеречь, конечно, накажу.
Согбенная старушка к остановке шла.
Сиренька выросла с рябинкой на погосте.
А прошлогоднюю траву бабулька убрала.
Беда и радость, вы на жизненном помосте.
Соседи, почуяв трупный запах из квартиры Петровича, вызвали, кого следует. Милиционер, недовольно затыкая платком нос и рот, говорил:
– Опять бомжара загнулся.
Другой человек в милицейской форме отвечал ему:
– Да вроде не бомж, гляди: телевизор, обстановка, хоть советская, но чисто всё. Я в холодильник заглядывал, у него полна морозилка рыбы, огурцы, грибы, и картошка вон в мешке стоит. Надо бы сотовый телефон найти, родственников разыскать. Но телефон у Петровича отняли бомжи, когда побили, да и паспорт Селиверст потерял, нашли только трудовую книжку, в которой было отмечено, что трудился усопший с шестнадцати лет.
Месяц Селиверст Петрович пролежал в морге. Как-то так вышло, что ни детям его, ни бывшей жене не сообщили ничего. Потом похоронили как безродного, но на его могилке было написано его имя, отчество и фамилия. Один из закапывающих могилу работников удивлённо сказал: «Гляди, Вовка, Селиверст Евграфов, необычные имя и фамилия». Здоровенный богатырь по имени Владимир, поглядев на говорившего, тихо, с хрипотцой в голосе ответил: «Сразу видно, недавно у нас работаешь. Здесь каких только имён и фамилий нет! Даже графиня под простым деревянным крестиком лежит, я тебе после покажу».
Прошёл месяц. Приехали Валя с детьми, разыскали Селиверстову могилку, облагородили. А кругом, окрест, без фамилий и имён были номерки, номерки, номерки…
Анатолий Казаков
