Рассказ про яму и дядю вася

Павел КРЕНЁВ

ДЯДЯ ВАСЯ

Рассказ

Палатки мы с собой не взяли, и если бы ни предусмотрительность Виктора, захватившего в последний момент легкий брезентовый тент, мокнуть бы ноченьку напролет под небесной водичкой. Так всегда, бывает: неделю на небе, кроме солнышка, ни одного пят­на, а как на охоту – то дождь, то снег, то ветрище. А ты одет как на пляже. Я едва успел разжечь костер, а Виктор уже охапку дров несет. И сухие, аж звенят. Где он их достал?

Честно говоря, завидую я своему другу. Ладный он какой-то и спокойный, если что сделает, можно не про­верять: надежно. Вот как сейчас дрова на ночь загото­вил – быстро, много и как порох. А стреляет как! Се­годня так красиво четырех вальдшнепов срезал, что двое молодых охотников с пятизарядками, которые стояли на другом конце поляны, аж палить своими очередями перестали. Все бегали к Виктору и клянчили:

– Слушай, шеф, добудь парочку! А то друзья засмеют, а жены на охоту больше не пустят.

Виктор не жадный, я знаю, но терпеть не может пятизарядок: говорит, неспортивно. Поэтому, чтобы отста­ли от него начинающие, картинно снимает с огромной высоты очередного вальдшнепа и, пока тот падает, вор­чит им:

– Хватайте и дуйте на свой угол. Хватит женам и одного.

Старенькая вертикалка-тозовка Виктора висит теперь на суку рядом с моей видавшей виды тулкой, и дым костра сушит капельки дождя, падающие на их стволы. Так висят наши ружья на охотах вот уже восемь лет, с тех пор как мы встретились с Виктором на работе и подружились. Нам нравится быть вдвоем, понимать друг друга с полуслова, нравится сидеть и сквозь треск пылающих дров слушать, как стучит дождь по веткам полуголых еще весенних деревьев.

Мы сидим у огня, разогреваем консервы, пьем чай.

Потом я прислоняюсь к стволу ели, под которой мы си­дим, и блаженствую. Виктор ворошит головни, печет картошку в золе, и я опять замечаю большой рваный шрам на тыльной стороне его ладони.

– Витя, – спрашиваю я его, – с каких пор у тебя эта болячка?

– С давних, – отвечает он мрачно, бросает мне кар­тошку и… молчит.

– Интригуешь, дружище, – подначиваю я. – Давно уже интересуюсь про себя: откуда да откуда, а ты ини­циативы не проявляешь.

Виктор как-то ежится, куксит широченные свои пле­чи, вперив взгляд в черный обожженный клубень, старательно его чистит и опять молчит. Я вижу, что неволь­но затронул что-то больное, мне неловко, и я уже хочу что-нибудь сказать, чтобы смягчить свою настырность, но Виктор вдруг начинает рассказывать…

Потом, когда мы устраиваемся под елью на рюкзаках и прижимаемся для тепла друг к другу, я не могу ус­нуть, все ворочаюсь и кряхчу.

 У меня стоит перед глазами рассказанное Виктором.

* * *

…Та голодная, безотцовская послевоенная пора была форменным раздольем для деревенских мальчишек. Ле­том матери с утра до ночи маялись в поле, и они, родив­шиеся в предгрозовую пору, босоногие, в рваных запы­ленных рубахах, жили своей галдящей вольницей, предо­ставленные самим себе.

Псковская деревня, где родился Витька Большаков, стояла на перепутье военных дорог, и поэтому в сорок первом и в сорок четвертом в округе гремели бои, леса и поля были изрезаны траншеями, воронками и окопами. А еще окрестная земля была крайне замусорена колю­чей проволокой, неразорвавшимися гранатами, минами, брошенными винтовками – неизбежными отходами про­шедших здесь сражений. После боев проходили здесь са­перы – усталые санитары ратных полей. Да разве весь тот мусор им было собрать! Мальчишки – вот кто лучше всего справлялся с этой задачей. Сколько их изранено было и покалечено в то проклятое время, сколько погиб­ло. Матери пробовали запирать сыновей дома, брали с собой на работу. Да разве удержишь! А потом опять где-нибудь за речкой раздавался взрыв гранаты, разор­вавшейся в чьих-то детских руках, и ребятишки кто бегом, кто ползком, оставляя красные следы на траве, сы­пали в разные стороны… А потом опять, как в войну после похоронки, воют по деревне бабы, и не было, каза­лось, конца тому плачу.

Витьке и его брату долго все сходило, хотя уже не один осколок просвистел мимо их растопыренных ушей. Мать после работы кричала: «Поранитесь, паразиты, убью! Намучилась я с вами!». Долго сходили им с рук ковырянья в старых траншеях, да однажды кончилось это плохо.

Соседский парнишка рассказал по страшному секрету, что видел прошлой осенью на Кривом болоте упав­ший самолет. Клюкву они там искали с матерью. Хотел один сходить и обшарить, да боится – вдруг там немец сидит. Пошли, говорит, посмотрим. Выбрали момент, по­шли. Санька, младший Витин брат, увязался за ними. Его гнать, а он ультиматум: тады мамке расскажу! При­шлось взять.

Самолет они действительно нашли. На краю болота, задрав хвост, торчал вполне уцелевший остов нашего И-16. Позади стояла сосна со сломанной верхушкой. Лет­чика не было. Наверное, с парашютом прыгнул, решили мальчишки. Они облазили весь самолет, сунули нос во все дыры и щели, но ничего интересного, кроме мно­жества крупнокалиберных патронов, не нашли. Сам пу­лемет никак было не вытянуть. Он вместе с двигателем прочно осел в болото. Тут же в лесочке разожгли ко­стер, высыпали в него кучу патронов, легли за деревья и стали ждать. Больше всего их интересовало, есть ли среди патронов «трассеры» – с трассирующими пулями. Ох и салют получился бы! Бах! Трах! Скачут головешки, летят искры, а «трассеров» множество. С визгом выска­кивают и кружатся в воздухе с огненными хвостиками. Потом стихло. Лежали, лежали… «Конец фильма», – ска­зал Витька и первым встал, робко вышел из-за дерева. Не стреляет. Тогда он подошел к костру и стал ковы­рять в нем палкой: действительно ли все патроны уже пульнули? Сосед и Санька тоже осмелели, подкрались (сосед спрятался за Витьку) и смотрели на огонь ши­роко раскрытыми от страха и восхищения глазами.

И тут выстрелило! И еще раз, и еще! Санька заорал и схватился за лицо руками. Витька тоже прикрыл гла­за, и его ударило в руку. Он столкнул Саньку и упал на него. Давно уже все стихло, а брат все кричал и кричал, и из-под пальцев у него текла кровь. У Саньки вы­било правый глаз. Свою рану Витька обмотал только до­ма, когда принес туда братишку.

Страшно сказать, но и после этого Витька, да и Сань­ка тоже, не бросили этого опасного, но любимого занятия. Едва затянулись их раны, как они вновь начали шастать по старым окопам и блиндажам. Опять взрывали, стреляли, снова летели вокруг осколки.

Раздолье ребятишек продолжалось, пока в деревне не появился дядя Вася, Василий Кошелев – один из со­всем немногих мужиков, вернувшихся с войны…

 * * *

 Дядя Вася открыл настоящую охоту за любителями трофеев. Если кого-то ловил на месте преступления, бил смертным боем, при этом назидал:

 – А-а-а, кричишь, змей! А башку бы оторвало – не так бы закричал! А-а-а! Мало тебе батьки убитого! Н-на те еще по жопени, н-на! Увижу снова, сам башку отор­ву. Н-на!

И как он все вызнавал, непонятно. Налетит как кор­шун вечером к кому-нибудь, мальчишку за шиворот сгре­бет:

– Вымай мины, змей!

А тому деваться некуда: все равно дядя Вася дозна­ется. Да мать еще за ухват:

– Домишко, ирод, взорвать хочешь!

И вынимает парнишка сокровенный склад свой от­куда-нибудь из-под печки. А там мины, лимонки, иногда и винтовка.

Крепко стала бояться дядю Васю деревенская шан­трапа, больше нечаянных взрывов в руках. Казалось, он караулит мальчишек повсюду. Кончилась их отчаянная вольница. Деревенские бабы очень зауважали дядю Ва­сю, хотя иногда и ругались с ним, что мальчишек больно лупит.

– Жалейте, дуры, жалейте, потом сами же меня добрым словом помянете! – кричал в ответ дядя Вася.

* * *      

Витька всегда с опаской встречался е Василием Кошелевым, но в общем относился к нему хорошо. Главным образом из-за того, что дядя Вася почему-то очень уж вежливо обращался с его матерью. Однажды вечером, когда они с Санькой лежали па печке и Санька вовсю уже сопел и всхрапывал, пришел дядя Вася и сел с ма­терью за стол. Витьке очень хотелось услышать, о чем они судачить будут, но у них пошли разговоры про «нонешний захудалый урожай» да про то, как зиму про­тянуть, а после сегодняшней косьбы ныла спина и руки, и голова как-то отяжелела, отяжелела…

В другой уже вечер, когда произошло то событие, он проснулся от громкого разговора. В избе пахло махороч­ным дымом и самогонкой, и на печке, под потолком, бы­ло жарко и душно. Мать сидела в торце стола, там, где всегда теперь сидит Витька (отцовское место), голова ее была опущена, руки вниз ладонями устало лежали на столе.

– Всю-то душу ты мне измотала, Нина, всю, – гово­рил дядя Вася. Голос его вздрагивал, слова вылетали как всхлипывания, как причитания. – Всего-то ты меня наизнанку вывернула. Всего! – При этом он кри­во, морщинисто сжимал щетинистое лицо и горько мотал головой.

– Ну уж и всего, – вяло отозвалась мать.

– Д-а-а, всего-о-о! – пьяно загундосил дядя Вася и забодал воздух, как будто хотел отбрыкнуть какую-то по­меху. – Ты что думаешь, я не помню, как мы с тобой гуляли, как цветы вместе нюхали? Все как у людей, все на мази уже было. А ты-то с Колькой спелась.

Дядя Вася скрипнул зубами, помолчал и хмуро добавил:

– И чево ты в нем нашла, Нина, чево? Кожа да кости, шкет, а не мужик. По сравнению со мной-то, а, Нина?

– Ты, Вася, не ходил бы к нам больше. А то люди чего-нибудь подумают, да и перед ребятами стыдно уж.

– Стыдно! – Дядя Вася пристукнул кулаком по сто­лу, отчего звякнули миски. – А мне не стыдно за тобой с сосунков бегать! Нюрку свою ненавижу. К тебе ехал с войны, к тебе, а не к ней! Понимаешь? У меня с ей, заразой, детей даже нету. Ненавижу-у-у!

– Ну а что я поделаю? – как-то опустошенно, уста­ло сказала мать. – Не люблю я тебя, Василий. А его люблю, хоть и покойник он теперь, наверно. Люб он мне, всю жизнь люб. Вот и все тут.

Дядя Вася вымученно и брезгливо поглядел на недо­питую бутылку с самогонкой, обхватил ее огромной во­лосатой пятерней. Потом медленными бульками напол­нил граненый стакан, вылил одним махом в рот, судо­рожно и брезгливо глотнул.

– Не любишь, значит. – Кошелев ссутулился, съе­жился, сунул меж коленей свои ладони. – Знаю, что не любишь. Всю жизнь знаю.

Помолчал и, набрав в грудь воздуха, как перед нырком, жестко добавил:

– Вот за это я и рассчитался с твоим Колькой.

– Ты чего это, Вася, говоришь такое, где ты это с ним рассчитался?

– Свела судьба. Вместе воевали в одной части, вместе и в плен попали.

– А чего же ты раньше-то молчал? – губы у мате­ри затряслись. – Ну и что же дальше-то?

Дядя Вася склонил голову набок, как-то выпрямился, подбоченился даже, зло схватил опять бутылку и прямо из горлышка плеснул в себя остатки.

– А то и было дальше, что хорохорился он там много. Все сидят и не рыпаются. Я, Васька Кошелев, – дядя Вася стукнул кулаком по груди и отбросил руку на­зад, – сижу как клоп в щели. Головы не поднять, расстрелы сплошные да крематории, с голодухи дохнем. А он самый хитрый как будто: бежать надо, бежать! Куда бежать, когда – Фран­ция? А он по ночам мне талдычит: «Сопротивление, мол, партизанить будем!». Вот, думаю, шкет, петушится. И тут первым быть хочет! Потом, гляжу, сбил он с пан­талыку еще двоих – чеха и болгара. Братья-славяне, мать их в коромысло. – Щетина на щеке Кошелева опять сморщилась, он хмык­нул: – Поотговаривал я их сначала, а потом думаю: нет, славяне, ни вам не бывать, ни мне. Ну и шепнул одно­му человечку. Тот уж сообразил что к чему. Тепленьки­ми их и взяли, пикнуть не успели.

Мать уронила голову на руки и начала тихо плакать.

– A-а как ты думала! – Дядя Вася раскурил новую цигарку. – Там, брат ты мой, или тебя, или ты. Волчий закон!

Мать подняла от стола красные, вытаращенные, ни­чего не видящие глаза и чего-то, наверное, хотела спро­сить, но только шевелила губами,

– Поинтересоваться, наверно, хошь, чего дальше бы­ло? А это, как обычно: поставили всех троих перед стро­ем, и всех, как говорится… тюкнули… Чтоб не повадно было остальным… А после известно куда – в печку. – Дядя Вася после глубокой затяжки по­перхнулся, протяжно и сипло закашлялся:

– Выходит, что не на чего тебе надеяться, Нина. И пепла не осталось… А я, как видишь, сижу перед тобой… Живой…

Он поднял голову и уставился в глаза Витькиной матери:

– Подумай, Нина, не поздно пока ничего, ребят твоих я приму…

Витька воспринимал происходящее как кошмарный, нелепый сон. Вот как погиб батя… Перед ним сидел его убийца… Дядя Вася еще что-то назидательно толковал плачущей матери, крутил цигаркой. Витька, как в мучи­тельном тяжелом сне, с болью в голове и во всем теле слез с печки, с трудом нашел ногой привычный ранее приступок. Дядя Вася смотрел на него молча. Витька, не глядя, нашарил у плиты полено, гортанно взвыл и побе­жал. Удар пришелся по табуретке, которую дядя Вася выставил перед собой. В следующее мгновение Витька, получив удар под дых, лежал на полу.

– Не тронь парня, ирод! – вскочила мать.

– Да не трону я, не трону! – Нижняя челюсть дяди Васи тряслась, как в лихорадке. – Ишь набросился, зме­еныш! Весь в Кольку, сучий потрох! – И, не оглядыва­ясь, качающейся, но уверенной походкой пошел к две­ри. Уже открыв ее, оглянулся: – Вот что, семейство, я того человечка сам убрал перед приходом американцев. Так что свидетелей нету. Не доказать вам. А ежели что, силенок у меня на вас хватит. – И, взглянув на мать, пьяно скривился: – «Не люблю-ю-у!». Ах ты… – и хлоп­нул дверью.

Мать упала на пол и затряслась в рыданиях. С пе­чи таращил свой глаз Санька и выл что было мочи.

* * *

Для Витьки не было вопроса – что теперь делать. Он сразу все решил бесповоротно. В Ольгиной роще у него был припрятан пулемет, настоящий, ручной, «дегтярев­ский», с набитым до отказа диском. Он лежал там в на­дежном месте, завернутый в промасленную тряпку, еще с прошлой осени. Пулемет работал что надо. Витька про­верял его на лягушках в болоте. После очереди из воды полетели фонтаны брызг, лягушки с полчаса больше не высовывались, а в ушах целый день стоял потом звон.

Однако сходить в Ольгину рощу прямо с утра не до­велось. Спозаранок только вышел за калитку, а навстречу дядя Вася. Как что почувствовал. Стоит Витька пе­ред ним, кулаки сжал, бледный весь, на лице ненависть смертельная.

– Ты, Витька, это… Я тут наговорил вчера…

А Витька уже шарит глазами и руками по траве, ищет булыжник. Нашел, выцарапал из земли ногтями, но удар сапога снова опрокинул его на землю. Витька корчится и кричит:

– Все равно прибью гада!

Дядя Вася уходит. Идет опять медленно, уверенно, не оглядываясь. Знает свою силу.

Витька весь день промаялся дома. Боялся выходить, знал, что Кошелев следит за ним, потому что тоже бо­ится. И он решил – вечером еще лучше, страшнее будет тому помирать. Сидеть в избе было тяжело. Мать не пошла на работу и весь день проплакала. Санька тоже выл, но больше с перепугу, он толком ничего не понял.

Место, где зарыт пулемет, Витька нашел сразу, хотя стояли сумерки, и в лесу плавала темень. Вынул из-под куста припрятанную саперную лопатку и откопал. А ког­да развернул из тряпки и погладил вороненый ствол, все страхи окончательно покинули его, вернулись спокой­ствие и уверенность.

Напротив дома Кошелева лег в траву, чтобы успоко­иться после бега и убедиться, что хозяин в избе. Точно, дома! Вон тень его носатая на занавеске. Сидит, чаев­ничает…

Витька не стал красться к избе. Уверенно, как долго­жданный гость, поднялся на крыльцо, повернул заложку, вошел в сени, сразу нащупал дверную ручку и распахнул дверь…

Дядя Вася сидел с поднятой чашкой, Нюрка – напротив. Как увидели Витьку в дверях, Нюрка в визг, а у хозяина глаза полезли на лоб.

– Ты чего это? Чего это?

– Прощайся с жизнью, гад!

Витька передернул затвор. Дядя Вася вдруг швырнул свою чашку в Витьку и бросился на него. Но Витька дал очередь…

Кошелев хрястко стукнулся локтями о пол и замер. Нюрка, сидя, вжалась в стенку, бледная как полотно.

* * *

Все…

Пулемет Витька спрятал под хлев и устало вошел в избу. Мать лежала на кровати в углу и тихо всхлипыва­ла. Санька сопел на печке. Витька сел на лавку и уснул сидя… Утром к ним приехал милиционер и велел отдать пулемет. Витька не сопротивлялся, был тих и послушен. Мать, видя, что сын опять что-то натворил, дала на вся­кий случай пару затрещин и устало проговорила:

– Ну сил нету тебя лупить, ну нету больше сил!

Витьку повезли в район, но он был к этому готов. Однако, когда телега проезжала мимо дома Кошелева, ему стало страшно и обидно: дядя Вася стоял у калитки и курил цигарку, молча глядя на телегу. На голове у него была кепка, из-под кепки белел бинт.

* * *

В районном отделении его продержали трое суток. После первого дня тамошних мыканий Витька ворочался на замусоленном топчане и полночи проревел. Где спра­ведливость? Предатель ходит на свободе и злорадствует сейчас, конечно, над ним, а Витьку допрашивает хму­рый недоверчивый лейтенант. Все интересуется: какое еще оружие прячешь? Что видел у других? И на каж­дый ответ: «Врешь! Врешь ведь!». В конце концов Витька разревелся, озлобился и замкнулся: ничего не знаю… А лейтенант грозил колонией, говорил, что школы Вить­ке больше не видать. Вот это Витька выносил с трудом. В школу ему очень хотелось. Когда лейтенант отвел его на топчан, Витька все же огрызнулся: «Все равно пришью гада!». Лейтенант мрачно пообещал: «Поговорим еще». Где справедливость?

На другой день его отвели в кабинет, на котором было написано: «Начальник отделения». Витька совсем струхнул. За столом сидел пожилой капитан, седой, с усталыми глазами. На кителе пестрели орденские планки.

Когда они остались вдвоем, капитан хмуро посмотрел на Витьку и сказал:

– Чаю хочешь?    

Витька шмыгнул распухшим за ночь носом и отрица­тельно тряхнул головой.

– Ладно, знаю я твои харчи. Ишь, обиделся. Молчит, как партизан в гестапо на допросе. – Капитан вдруг улыбнулся. – Тоже мне, народный мститель выискался! – И стал разливать кипя­ток в две железные кружки.

Потом они пили ядреный красный напиток, которого Витьке не доводилось пробовать сроду. Пошли какие-то разговоры о том о сем, о сенокосе, о рыбалке. Как-то само по себе вышло, что рассказал Витька капитану и о своем пуле­мете, и о дяде Васе, и об отце. Капитан внимательно все слушал, ходил по кабинету. Потом подошел к Витьке и пригладил его вихры.

– Понимаешь, парень, если все так, как твой дядя Вася подает, тут и впрямь ничего не докажешь. Хотя мы проверим, конечно, – сказал это капитан не очень уверенно и убедительно.

А Витька как отрезал:

– Тогда я его все равно пришью. Сам за батьку отомщу, если вы не можете. – И даже кружку от себя отодвинул демонстративно.    

– Да, парень, задал ты нам задачу, – проговорил капитан задумчиво, и как-то изви­нительно добавил: – Ну ты, Витя, побудь у нас еще немного. Мы тут решим.

И Витька пошел на свой топчан. А на другой день та же телега повезла его в деревню. Капитан сам усадил его, опять пригладил волосы и почему-то сказал:

– Хороший ты парень, надежный. – Помолчал, по­том добавил: – А с Василием Кошелевым мы разбе­рёмся.

В деревне он увидел дом Кошелева с заколоченными окнами. Ему сказали, что дядя Вася и Нюрка срочно со­брались и уехали неизвестно куда.

* * *

Вот такой увидел я историю, рассказанную моим дру­гом. Думал, лежа на земле, что не усну, и надеялся под­нять Виктора, как только забрезжит первый свет. Полу­чилось наоборот, он меня растолкал, обозвал засоней. Как всегда. Он признанный лидер нашего дуэта. Я это и не оспариваю. Я им горжусь.

Утренней тяги не получилось. Прохоркало только два. Одного Виктор снял. Кто их поймет, этих вальдшнепов? Птица – она же не человек, она же не расскажет.

Но мы не внакладе и не в обиде. Мы побыли опять на охоте, вдохнули запахи весенней прели, услышали, как просыпается природа, посидели ночь у костра. Мы отдохнули…

На обратном пути Виктор, сидя за рулем, все вспоминал свою дочурку, крохотную совсем и смешную. Я его слушал, улыбался вместе с ним, но не мог не думать о вчерашнем его рассказе, сидевшем во мне острой занозой. Наконец я не выдержал и, круто бросив разговор в сторону, так и сказал, что это несправедливо: неужели дядя Вася остался в жизни без наказания? Без суда Божьего или человеческого?

Виктор сразу помрачнел, умолк, но все же рассказал мне, как долго искал он следы Василия Кошелева и как совсем недавно узнал, что судьба обошлась с ним закономерно беспощадно: Кошелев окончательно спился, да он и раньше временами впадал в дикий, необузданный запой, Нюрка его бросила. Сам он поначалу шабашничал по деревням, пока совсем не опустился: стал бродягой, последним побирушкой и однажды сунул голову в петлю на чердаке у какой-то горькой вдовушки.

Неохотно и трудно закончив свой рассказ, Виктор прибавил газу, и наша машина полетела в город по бе­тонке посреди безбрежного березняка. Мелькали по сто­ронам и убегали назад белые в зеленом весеннем пуху деревья. К ветровому стеклу приклеивалась роса и расте­калась к краям прозрачными струйками. На горизонте становилось светлее.

Действие рассказа происходит во время гражданской войны. Мальчик Гришка нашел ящик с патронами, который выпал у солдат во время отступления. Он принес патроны домой, но мать очень испугалась и велела утопить их в речке. Гришка не послушал мать, и это привело к опасным последствиям…

При отступлении пуганные лошади опрокинули в придорожную канаву разбитый ящик с патронами. В спешке никто их не подобрал.

И только через неделю, срезая для козы траву, наткнулся на них Гришка. Он вытряхнул козий корм. Навалил в сумку много патронных пачек, принес домой и похвалился:

— Вот, мама! Нашел! Блестящие, новенькие. Я сейчас побегу, принесу еще кучу.

Но мать быстро закрыла огонь в печке и на Гришку закричала:

— Умный ты, Гришка, или полоумный? Тащи сейчас же этот страх и утопи в пруду или в речке. Быстро, или я деда позову!

Вздохнул Гришка: как тут будешь спорить? Взвалил сумку на плечо и понес из хаты.

Но патроны в речку не кинул. Оставил себе три пачки, остальные свалил в кустах, за огородом, накрыл соломой и засыпал сухими листьями.

Утром дед Семен вошел в хату, бросил топор, сел на лавку, распахнул окно, закурил, задымил и сказал:

— Беда, Ганна! Сдается мне, что-либо махновцы, либо казаки опять близко. Стою я у колодца и слышу, как за речкой громко да тяжко бомба раза два на лугах грохнула.

Тогда мать кинулась в чулан, проворно собрала одежду, что получше: платок с бахромой, платье, серые дедовы шаровары, розовую Гришкину рубаху. Связала все в узел и спрятала в хлеве, под сухим свиным корытом.

Но махновцы были тут ни при чем.

Вернулся Гришка с речки только к вечеру. Принес он одного карасика, двух ершей да плотичку. Хмуро повесил эту рыбу на гвоздь, чтобы не сожрала кошка, и, не похвалившись уловом и даже не спросив обедать, боком-боком направился было спать на сеновал к деду.

Но мать сразу заметила, что рука у него обмотана тряпкой, глаза виноватые, а лицо унылое. И в тревоге спросила:

— Это что у тебя с рукой, Гришка? Опять патроны?

— Нет, у костра обжег, когда пек картошку. Ты мне смажь да завяжи покрепче, мама.

Тогда мать уверенно сказала:

— Ой, врешь, Гришка!

Но руку ему салом смазала, приложила свежий лопух и чистым лоскутом завязала.

Потом она вышла и села у крылечка.

Большая кругом лежала земля. Большая ходила по дорогам война. Вот тут-то, на войне, и стояла серая с белой трубой хата, где жила мать и ее сын Гришка.

На другой вечер пронесся по улице топот, стук и гром.

Просунулась в дверь винтовка, за ней бородатый казак. Стукнул он прикладом об пол и приказал:

— А подать сюда хорошей еды и самого холодного молока крынку!

Испугался Гришка, вынул патрон из кармана и незаметно кинул его за окошко. Да вот беда! Упал патрон прямо другому казаку под ноги. Поднял казак патрон, отнес в хату и показал его старшо́му.

Отодвинул пустую крынку старшой. Расстегнул ворот, распустил пояс и объявил:

— Не иначе, как здесь оружейный склад. Обыщите вы все сараи и погреба, да и сундуки тоже. А кто тут есть в доме хозяин — посадите его под замок в амбар.

И посадили старого деда Семена в амбар. Вышла во двор Гришкина мать, заплакала, заругала Гришку:

— Чтоб ты пропал со своими патронами! Беги, расскажи про беду дяде Егору.

— Плохи дела! — сказал Гришке дядя Егор. — Надо выручать старика, а как — не знаю. Пойди узнай, много ли казаков и думают ли они остановиться на ночевку, а я подожду тебя у речки.

Пошел Гришка считать казаков. Но казаки не стоят на месте, а взад-вперед по селу шмыгают. И очень просто одного казака за двоих сосчитать можно. И стал тогда Гришка считать по дворам казачьих коней. Насчитал двадцать три, хотел бежать к дяде Егору — вдруг за кустами раздался выстрел.

Тут выбегает казак, ведет под уздцы коня и кричит:

— Сюда, сюда! Здесь красные близко.

— Что ты городишь, баранья голова? — спросил старшой. — Это наш конь.

— Нет, это их конь, — отвечал казак. — Сейчас я сбил с этого коня одного партизана.

Пока они дивились, выбегает еще казак — сапоги в руках, волосы мокрые — и давай ругаться:

— Ах, такие-сякие, кто моего жеребца увел?

— Да разве же это твой?

— А то чей же? Или у вас глаза ослепли?

Собрались тогда все казаки в кучу и стали разбирать: как же оно такое вышло?

А вышло вот как. Привязал казак коня, а сам кустами по круче полез к речке купаться. А в кустах дядя Егор сидел и ждал Гришку. Увидел Егор коня без хозяина: «Дай, — думает, — вскочу и помчусь за помощью в лес, к партизанам». Только вскочил на коня, вдруг — хлоп! — ударил сбоку выстрел. Слетел под обрыв дядя Егор и задал скорей ходу назад, в деревню. Пуля только ремень порвала.

Пробрался дядя Егор к амбару и слышит, как дед Семен через стену часового ругает. И так он его стыдит — и жуликом зовет, и разбойником бранит. Рассердился часовой, прислонил винтовку к стене, а сам по лестнице забрался к чердаку и давай тоже деда ругать через окошко.

Вылез тогда дядя Егор, открыл затвор и все пять патронов из казачьей винтовки вынул. «Сейчас, — думает он, — ты слезешь, и я тебя из-за угла тихо возьму, голубчика». И только отпрыгнул дядя Егор за угол, как опять наткнулся на другого казака.

— Ты что здесь прыгаешь? — спросил казак. — Или ты не знаешь приказа по домам сидеть, а по задворкам не шляться?

Отвел он Егора к старшому, и тот приказал:

— А заприте этого прыгуна к старику в соседи.

Заперли и дядю Егора в амбар.

Не нашел Гришка Егора у речки. Когда вернулся, уже совсем темнело.

— Чтоб ты провалился со своими патронами! — еще горше заплакала мать. — Посадили теперь под замок и дядю Егора.

И стало тогда Гришке так жалко деда Семена и дядю Егора, что потекли по его щекам сначала две слезы, потом еще четыре. Но вздохнул он, перестал плакать и молча скрылся.

Подполз он от огорода к амбару. Лежит в крапиве и тихонько шепчет.

— Дядя Егор, дед Семен! Вы разгребайте руками под бревнами дыру, а я отсюда лопатой копать буду.

Но казак, что за плетнем дверь караулил, уши, как волк, расставил и шум услышал.

— Стой! — крикнул он. — Кто идет?

Гришка — бежать. Хлопнул часовой раз, хлопнул курком два, а выстрела-то и нету.

Прибежал старшой и стал ругаться:

— Ты зачем, баранья голова, на посту с незаряженной винтовкой ходишь?

— Неправда! — заорал казак, — Только что заложил я в коробку четыре патрона, пятый загнал в ствол и свернул предохранитель. Вот она, в ногах лежит, от патронов пустая обойма.

Поднял старшой обойму. Подошли тут еще казаки, сбились кучей и стали думать: «Как же оно так вышло?»

Сидела мать у окна и горько плакала. Вдруг просунулась в окно, вся в репьях, лохматая Гришкина голова.

— Ты откуда? — воскликнула мать.

— Дай спички!

— Зачем?

— Дай! — настойчиво повторил Гришка и, схватив с подоконника коробок, скрылся.

И вовремя. Вошел из сеней казак, оглянулся и спросил:

— Ты с кем это, баба, сейчас разговаривала?

— Да так, сама с собой, — отвечала мать, испугавшаяся за Гришку.

Удивился казак и позвал старшого. Удивился старшой и сказал:

— Чудны дела, казаки! Люди сами с собой разговаривают. Убитые исчезают. Заряженные винтовки не стреляют.

И тогда покосились казаки на темные окна. И каждый подумал: «А не лучше ли отсюда на ночь убраться к своему полку поближе?»

Но тут грянул в темноте выстрел. И пошел огонь, пошла канонада.

— Красные!

— Окружают!

Повскакали казаки в седла, и только окна зазвенели от конского топота.

…А когда все стихло, осторожно просунулась в хату голова Гришки:

— Никого, мама?

— Никого, Гришка.

— Пойдем открывать амбар, мама!

— Погоди, Гришка. Пусть отопрут сами товарищи.

— Какие товарищи?

— Красные! Каких ждали!

— Никого, мама, на дворе нету, — хмуро сказал Гришка. — Это я за огородом патроны разложил, завалил сеном, да и зажег спичкой. Вот тут-то они у меня и загрохотали!

Ничего не сказала мать. Вытерла слезы. Зажгла фонарь. Взяла топор. И пошли они с Гришкой сбивать замок с амбара.

Сентябрь. Начало века. Ныробка.
Снега колючие секут.
Стрельцами наспех яма вырыта –
Страдальца в яму волокут.
Закован в цепи трехпудовые –
Крутой указ не заменить.
Готовы стражники суровые
Расправу спешно учинить.
Не зрили ныробцы от века,
Хоть жили – души на излом,
Чтоб молодого человека
В могилу мерзлую живьем.
Совсем не татя полупьяного,
Что порешил людей зазря,
А дядю – самого Романова,
Руси грядущего царя.
Стрельцами узник сброшен в яму –
Им душу водкой не согреть.
С годами здесь крестами храму
На мир неправедный смотреть.
И богомольцы, и калики
Тянуться долго будут в храм,
Чтоб горьким ликом, тяжким ликом
Припасть к священным кандалам.
Но прежде узник в муках сгинет,
Над ним ссутулятся леса.
Господь очами глушь окинет –
И содрогнутся небеса.

События, описанные пермским поэтом Федором Востриковым, произошли 400 лет назад в глухой деревушке Ныробке, затерявшейся среди уральской тайги на севере Чердынского уезда. Хитрый и коварный Борис Годунов видел в боярах Романовых своих соперников и решил избавиться от них. По ложному обвинению Романовы были сосланы в отдаленные уголки. Один из братьев, Михаил Никитич Романов, и был доставлен в Ныроб.

Эти трагические события, происшедшие в 1601 году, определили дальнейшую судьбу Ныробки и оставили неизгладимый след в истории нашего края.

В своей работе мы попытались выяснить, каким образом события 400-летней давности дошли до нас, как они отразились в духовной жизни местного населения, в истории Ныроба и Чердынского края, что из ныробских святынь было утрачено безвозвратно и что сохранилось до сегодняшнего дня, что делается для того, чтобы передать сохранившиеся ценности последующим поколениям.

Источниками для нашей работы послужили произведения художественной литературы, исторические и краеведческие очерки исследователей Чердынского края, материалы архива Чердынского краеведческого музея, публикации в местной печати, собственные наблюдения.

История ныробского узника такова.

В сентябре 1601 года жители глухой северной деревушки Ныробки были напуганы криками, доносившимися из леса. Вскоре на тропе показался возок, который тащили лошади, увязая в болоте. Возок сопровождали верховые. Весь этот поезд остановился на краю деревни. Начальник стражи приказал стрельцам копать яму, а ныробских крестьян заставил рубить деревья и готовить из них плахи. Когда яма была готова, открыли возок, и оттуда вышел богатырь, закованный в цепи. Услышав, что яма приготовлена для него, он в ярости схватил возок и отшвырнул его на десять шагов. Стражники сбросили боярина в яму и закрыли ее сверху плахами.

Целый год томился узник в этой темнице. Сердобольные ныробцы, слыша его стоны и молитвы, сочувствовали ему. Они научили своих детей тайком от стражи носить страдальцу пищу. Играя на окраине, ребятишки, как будто случайно, подбегали к яме и бросали в отверстие хлеб и полые стебли растений с квасом, подкармливая таким образом узника. Но однажды стражник, прохаживаясь по лугу, заметил, что дети спустили что-то в подземелье. Он схватил их и выведал, что дети носили боярину пищу по приказу своих отцов. Шестерых ныробцев схватили и отправили под караулом в Москву.

Просидев в яме год, Михаил Никитич скончался. После прихода к власти Романовых, тело Михаила Никитича извлекли из могилы. Оно предстало нетленным, лишь один перст земля взяла. Боярина похоронили в Москве, а ныробские крестьяне вернулись домой, но не все – один из них не выдержал пыток и умер. С приходом на престол Романовых ныробцы получили обельную грамоту в благодарность за сочувствие и сострадание к узнику, который приходился дядей новому царю. А ныробские места были объявлены святыми.

В таком виде предание о ныробском узнике, передававшееся ныробцами от поколения к поколению, записал в 1817 году известный русский путешественник, историк, литератор Василий Николаевич Берх. Он трижды побывал в Ныробе, увлеченный рассказами 105-летнего старца Максима Денисовича Пономарева. Именно от него Берх и услышал рассказ о Романове и опубликовал его в своей книге «Путешествие в города Чердынь и Соликамск для изыскания древностей». Сравнивая описание событий в изложении Берха с другими источниками, мы пришли к выводу, что именно Берх положил начало теме ныробского узника в литературе. К этой теме обращались многие исследователи и писатели, среди них и наши земляки – ныробские священники Григорий Попов, Евфимий Попов, Василий Попов, Иван Попов, краевед и публицист Николай Петрович Белдыцкий, писатель Леонид Южанинов и другие.

В духовной жизни наших предков почитание ныробского узника не было лишь проявлением  верноподданических чувств. Не только ныробцы, но и тысячи людей, приходивших ежегодно в Ныроб, твердо верили в святость страдальца, и почитали святыми все места, связанные с пребыванием Романова здесь. Один из исследователей истории Ныроба, А.Хребтов в 1906 году писал: «Это, кажется, единственное место в России, где так свято чтится предание былого».

Поселок Ныроб. В этом сквере находится яма «ныробского узника»

«Бесспорно, главной достопримечательностью Ныроба является та яма, в которой страдал и скончался Михаил Никитич, — утверждает Николай Петрович Белдыцкий в очерке «Ныробский узник». – Невидная и бедная, она влечет к себе сердца простых людей, и тысячи богомольцев ежегодно входят с чувством благоговения под ее своды и спускаются в ту ужасную яму, где томился ныробский узник».

Каменная часовня над ямой не сохранилась: в 1930-е годы она была разрушена. Из литературных и документальных источников известно, что она была возведена над ямой узника вместо старой деревянной по указу Екатерины Второй в 1793 году. Надпись на часовне гласила, что построена она «тщанием и коштом здешней волости крестьян, а усердием и старанием крестьянина Максима Пономарева», того самого старца, которого Берх назвал «ходячим памятником всех ныробских преданий».

С историей ныробского узника связано еще одно замечательное событие – это чудесное явление иконы Николая Чудотворца. Предание рассказывает, что купцы, возвращаясь с Печоры, остановились отдохнуть неподалеку от Ныроба и увидели на пне икону. В то время церкви в Ныробе еще не было, и купцы увезли икону в Чердынь. Но на следующее утро икона снова была на этом пне. Ее снова увезли, но икона снова вернулась. И тогда решили ныробцы: быть в Ныробе храму. Предание относит чудесное явление иконы к 1613 году, к началу царствования Романовых. По указу царя в Ныробе была построена церковь, которую назвали Никольской. А в начале XVIII века здесь сформировался каменный архитектурный ансамбль, подобного которому нет во всем Чердынском крае. Посреди села на возвышенности и сейчас стоят две церкви. Но нет между ними колокольни (она разобрана в 1934 году). И Богоявленская церковь утратила купол. Разрушена и усыпальница Романова, которая находилась внутри церкви. Никольская церковь, самая древняя в этом ансамбле, построенная в 1704 году, теперь снова служит верующим.

Никольская церковь в Ныробе

Явленная икона Николая Чудотворца хранилась в Никольской церкви. Предание рассказывает, что как зеницу ока берегли ныробцы свою святыню. Во время пожаров или вражеских набегов они спасали в первую очередь икону, укрывая ее в лесу. И на том месте забил родник, который назвали Никольским. Вода в нем обладает целебными свойствами. Каждый год в Николин день к роднику совершался крестный ход, и сейчас эта традиция возродилась.

Святой Никольский родник в Ныробе

На протяжении трех веков тысячи людей со всех концов Руси шли в Ныроб, чтоб поклониться явленной иконе.  С нее была написана копия, которую называли чудотворной иконой. Обе, по мнению верующих, обладали чудодейственной силой. Чудотворную икону в день Прокопия Устюжского носили в Чердынь, а раз в три года – в Соликамск, за полторы сотни верст. Это был великий праздник для всех жителей Чердынского и Соликамского уездов. Со слезами на глазах встречали они крестный ход, восклицая: «И еще господь сподобил нас дождать отца Николая!»

В 1930-е годы, когда обе церкви были закрыты, исчезли обе иконы – и явленная, и чудотворная. Никто не знает, где находятся они сейчас. Не хочется верить, что они утрачены безвозвратно.

Самой святой реликвией Чердынской земли на протяжении четырех веков являются цепи Михаила Романова – те самые оковы весом в 3 пуда, в которых он был доставлен в Ныробку и в которых закончил свой век. Более трех столетий эти цепи с любовью оберегали ныробцы, почитали их святыми и верили в их чудодейственную силу. Они хранились рядом с усыпальницей Романова в Богоявленской церкви. Каждый приходящий сюда старался прикоснуться к ним. Больные надевали их на себя и получали исцеление. Теперь они хранятся в Чердынском краеведческом музее и по-прежнему являются предметом поклонения верующих. Но еще в XIX веке некоторые исследователи выразили сомнение в подлинности оков. Это мнение бытует до сих пор.

Цепи Михаила Романова в Ныробе. Фото С.М. Прокудина-Горского , начало ХХ века

Мы, сопоставив различные источники, можем утверждать, что эти цепи – настоящие, а не подложные, но они не в полном составе. Мы выяснили, что еще в начале XIX века некто В.Н. Прокофьев, занимавший видное место в Чердыни, получил предписание снять копию с оков. Для этого потребовалось привезти цепи в Чердынь. Получилось так, что одна ножная цепь не вернулась в Ныроб, а осталась в коллекции Прокофьева. Его единственная дочь Елизавета Васильевна вышла замуж за С.Я.Коновалова, служившего в Чердыни городничим, и унаследовала всю коллекцию старинных вещей своего отца. С.Я.Коновалов, тоже большой любитель старины, заказал своему кузнецу изготовить копию цепей. Дочь Коноваловых вышла замуж за П.В.Белдыцкого и получила в наследство коллекцию отца. Позднее подлинная ножная цепь перешла в семью Голубцовых, землевладельцев из Красноуфимска, а сейчас находится в Красноуфимском музее. Копия же, изготовленная по заказу Коновалова, была подарена писателю В.Казанцеву в Екатеринбург, а сын Казанцева передал ее в музей Уральского общества любителей естествознания. В 1911 году по просьбе пермского губернатора В.Лопухина была произведена экспертиза, показавшая, что оковы, которые хранятся в Ныробе, являются подлинными, а те, что поступили в музей УОЛЕ, изготовлены после 1840 года. Таким образом, мнение о подложности цепей оказалось несправедливым.

Изучив многочисленные источники, мы пришли к выводу, что ныробские события оставили глубокий след в истории нашего края, в духовной жизни многих поколений. Наши предки бережно хранили  каждую крупицу памяти о ныробском узнике, верили в святость страдальца, почитали святыми места, связанные с его пребыванием здесь.

В XX веке эти традиции были забыты, многие памятники разрушены. Но пришло время возрождения, возвращения к истокам. В сентябре 2001 года в Ныробе прошли юбилейные торжества, собравшие сотни людей. К этому событию готовились долго. Ныробские древности снова стали предметом заботы и внимания. Преобразилась Никольская церковь, перестроена часовня на Никольском роднике, отремонтирована ограда сквера вокруг ямы узника, а над ямой сооружен павильон – смотровая площадка, откуда можно спуститься в темницу. Как и в давние времена, в Ныроб снова потянулись люди, чтоб прикоснуться к святым местам, прикоснуться к прошлому.

Взметнется болью неизбывною
Цепей железных скорбный звон.
Угаснет он над звездной пропастью,
Чтобы теперь, спустя века,
Жестокой былью, древней повестью
В речные влиться берега,
Спеть под дугою колокольчиком,
Растаять облаком вдали,
Никольским трепетным источником
Пробиться к нам из-под земли…

Этими стихами нашей чердынской поэтессы Светланы Володиной я хочу закончить свой рассказ и пригласить вас в наш древний Чердынский край.

Екатерина Куржумова

Читайте также:

• Цепи Романова
• Михаил Романов: «Джигит Миша»
• Город Чердынь

Ныроб на карте:

Поддержать «Ураловед»

В доме №3 по Голещихинскому переулку пропала вода. Приехал экскаватор, выкопал во дворе яму двухметрового роста, искал трубы, но не нашел. Рабочие посмотрели в яму, огорчились, плюнули и решили завязать с археологией до утра.

Поздно вечером дядя Митя шел домой и упал в яму. Он не знал, что она есть во дворе, просто шел наугад и нашел ее. Правда, рабочие оставили ограждение в двух местах — с передней стороны ямы, и с задней, никто ведь не предполагал, что дядя Митя зайдет с флангов.

Оказавшись внизу, дядя Митя захотел выбраться на волю, в пампасы, но потерпел неудачу. Дядя Митя начал громко кричать то, что полагается кричать при падении в яму. Вы знаете все эти слова, я не буду их перечислять.

От звуков родной речи проснулись соседи, вышли на балконы, всем хотелось знать источник трансляции. Живое существо, попавшее в яму, всегда вызывает живейший интерес у своих собратьев. Всем любопытно, как оно будет оттуда выкарабкиваться. Если существо умеет еще и материться, от этого шоу только выигрывает.

Потом из дома вышел дядя Боря, протянул страдальцу руку помощи. Дядя Митя потянул его за эту руку и уронил вниз на себя. Оба стали кричать дуэтом, хотя и немного невпопад. Дядя Митя винил дядю Борю в неустойчивости. Дядя Боря тоже нашел какие-то аргументы, очень убедительные, в основном относившиеся к генетической ущербности дяди Мити. Потом они как-то нашли общий язык, один подсадил другого, и мало-помалу оба выбрались на поверхность планеты. Зрители на балконах, ожидавшие большего накала драмы, разошлись разочарованные.

На следующий день, ближе к вечеру, рабочие с экскаватором вернулись обратно. Оказалось, что вчера копали не в том месте, стало ясно, почему ничего не нашли. Яму во дворе закопали, и выкопали новую, на этот раз со стороны улицы. Уже на глубине полутора метров стали встречаться признаки погребенной цивилизации, в частности телефонный кабель. Кабель пал жертвой раскопок прежде, чем его успели заметить.

После краткого обсуждения было принято решение остановиться на достигнутом и уйти. Был вечер, а сложные решения лучше принимать на свежую голову.

Вы уже догадались, да? Поздно вечером дядя Митя шел домой.

Он помнил, что во дворе дома в земной коре зияет двухметровое отверстие, и решил обойти дом с другой стороны. Утром, когда он выходил из дому, яма во дворе еще была, а на улице ямы не было. Дядя Митя не знал, что в его отсутствие приходили рабочие и поменяли ямы местами.

Он упал вниз в яму и нашел там порванный телефонный кабель. Если кто не знает, в момент вызова напряжение в телефонной линии достигает 110 вольт, в этом кроется разгадка тайны, почему связисты не любят зачищать провода зубами. Дядя Митя в падении нащупал кабель руками. Так совпало, что как раз в этот момент кто-то пытался дозвониться до дома № 3 по Голещихинскому переулку. Кабель был поврежден, до телефонного аппарата вызов не дошел. Вызов принял дядя Митя.

Когда-то очень давно дядя Митя получил образование электрика в ПТУ, там ему рассказали, что делать, если произошло короткое замыкание человека с электричеством. Теперь полученное образование ему пригодилось. Дядя Митя издал звуки слияния человека с возбужденной телефонной линией. На этот раз ему не потребовалась помощь дяди Бори, чтобы выбраться из ямы. Получив заряд бодрости, дядя Митя одним прыжком одержал убедительную победу над гравитацией. В предыдущей яме ему было намного комфортнее.

Оказавшись снаружи ямы, дядя Митя наложил на археологов такое витиеватое проклятие, что Тутанхамон умер бы от зависти еще раз. Весь дальнейший путь до квартиры дядя Митя проделал, держась одной рукой за стену, а ногами прощупывая почву перед собой. Даже в подъезде он на всякий случай проверял на ощупь каждую ступеньку. Он уже ни в чем не был уверен.

На следующее утро, сразу после обеда, к дому № 3 по Голещихинскому переулку вернулись рабочие. Хотели засыпать вчерашнюю яму, но в ней сидели обозленные связисты с местной телефонной станции. Очень сердитые.

Произошел конфликт, связисты предложили рабочим искать свои трубы в другом месте, неподалеку от фаллопиевых.
Рабочие так далеко уходить не стали, просто выкопали еще один шурф, пятью метрами левее предыдущего. На этот раз трубы нашлись. Рабочие обрадовались, очень увлеклись и прорыли траншею, длинную, как добротный удав. Траншея пересекла тротуар и захватила даже немного проезжей части.

Для удобства пешеходов через нее был переброшен мостик из трех досок.
Внизу, под досками, плескался беломорканал.

Как обычно, поздно вечером дядя Митя шел домой.

Вообще-то будни электрика заканчиваются в шесть-ноль-ноль, после шести дядя Митя свободен, как Анджела Дэвис. Но так сложилось, что в понедельник дяде Мите выдали зарплату. Электрик тоже человек, он слаб. Он не может противиться искушению купить поллитру и употребить ее внутриутробно. Поэтому дядя Митя возвращался домой поздно.
Был ведьмин час, на небе светила луна, и в лунном свете прямо перед дядей Митей внезапно появилась траншея.
Случись это днем раньше, он не колеблясь упал бы в нее. Но сегодня все чувства дяди Мити были обострены, он знал о коварстве трубокопателей и был морально готов к траншеям. Дядя Митя прошел по мосткам грациозно, как мисс Вселенная по подиуму, только небритая и с перегаром. Оказавшись на другой стороне подиума, дядя Митя воскликнул:

— Ха! Съели, землеройки?

Когда мудрый царь Соломон говорил: «Гордость предшествует падению», он имел в виду конкретно дядю Митю. Ослепленный гордыней, дядя Митя сделал несколько шагов, и упал в яму с телефонным кабелем.
Буквально через несколько секунд об этом его приключении узнал весь дом.
Падая, дядя Митя сломался в хрупком месте, и в свой крик вложил всю экспрессию, на какую способен сорокалетний электрик.

На балконы вышли заинтригованные соседи. По отдельным звукам и словосочетаниям им удалось установить суть происходящего, кто-то вызвал скорую помощь. Пока она ехала к Голещихинскому переулку, дядя Митя успел обогатить русский язык шестью новыми отглагольными прилагательными и просклонять слово «яма» одиннадцатью разными способами.
Приехал врач, посветил в яму фарами, поразился, как низко может пасть человек. Дядю Митю извлекли из ямы и красиво оформили в гипс.

Следующие два месяца дядя Митя своими белыми округлыми формами напоминал фарфоровую кису. Первую неделю ему мучительно хотелось выпить, остальное время он провел, мечтая почесаться. Под гипсом дядя Митя сросся на славу, когда его вынули наружу, он сразу пошел и купил поллитру.
Накопилось много дел, он стремился наверстать.

А через неделю в доме № 7 по Голещихинскому переулку тоже пропала вода.
Приезжал экскаватор, искал трубы.
Не нашел.

наверх