Рассказ про витю и митю

Счастье не всегда есть безмятежное существование. И любовь не всегда идиллия. Бывает, что встретятся два вроде бы разных человека – и прилепятся друг к другу, и, даже порой страдая, никак не расстанутся, а расставшись, всё равно останутся вместе.

Потому что трудная любовь – особая и дорогого стоит. Светлана Крючкова об этом знает  

− Он сидел спиной к окну, в которое лилось майское солнце, и почему-то я заметила, что уши у этого едва знакомого мне мужчины розовые, прозрачные на свету. Ногами он не доставал до полу из-за высокого кресла и своего небольшого роста. В картину «Старший сын» я, молодая артистка, пробовалась на одну из главных ролей. Операторы старой школы занимались внешним видом персонажа, создавая образ так, как художник рисует на бумаге, поэтому Юра Векслер − а речь о нём − вместе со мной сходил к художнику по костюмам и теперь смотрел, как меня гримируют. Долго подбирали причёску. «Попробуй так, − говорил он художнику-гримёру. – Теперь так». Наконец сказал: «А теперь расчеши ей волосы и оставь её такой, какой она была».

Сделали пробу. Утвердили меня почти сразу. Юра ушёл домой, он жил буквально за стеной «Ленфильма», в доме для сотрудников киностудии. Ушёл, а я на киностудии стала ждать вечера, чтобы отправиться на вокзал и уехать к себе, в Москву. Мы со съёмочной группой пили шампанское, болтали… Заговорили про Юру, я сказала: «Жалко, что он с нами не посидел, мне хотелось с ним ещё пообщаться». «Тогда мы ему позвоним?» − «Давайте». Ребята позвали Юру к нам, но он отказался. Дали мне трубку, я долго с ним беседовала, даже не помню о чём. Затем отвезли меня на вокзал.

На вокзале я, оставшись одна, из телефонной будки набрала Юрин номер, и мы принялись опять разговаривать, я читала ему стихи… «Хотите, − спросила его, − я вообще никуда не поеду?» − «Езжайте, у вас завтра спектакль. Приедете ещё, мы с вами поговорим, увидимся». В Москву я отбыла сильно влюблённой. И стала ждать, когда опять отправлюсь в Ленинград, уже на съёмки, целый месяц ждала встречи. 

С Юрием Векслером на съемках фильма «Женитьба». 1976 год

В Ленинграде после первого съёмочного дня мы с Юрой пошли к нему – он жил с семьёй сестры, – и я там осталась. Как будто так всегда и было. Странное ощущение. От родителей я уехала в семнадцать лет и нигде не чувствовала себя дома. Чужие квартиры, общежития, гостиницы. Раскладушки, складные диваны. (С тех пор терпеть не могу заправленных кроватей, для меня это символ бездомности, в гостинице всегда прошу мою постель не трогать.) Но у Юры я утром проснулась с чувством, что это мой дом: мне было хорошо, как в детстве.

И вы решили всё в Москве оставить, в первую очередь театр, и уехать в Ленинград?

− Ничего я не решала и не раздумывала. Меня интуиция ведёт. И я просто осталась с Юрой. У него тогда была подруга, ради которой он ушёл от жены, замужняя, растившая ребенка. Она приходила к Юре и уходила. Однажды опять пришла, и Юра сказал мне: «Я люблю её, я понял это. Извини меня». – «Ну хорошо». Съёмки картины закончились, я должна была уезжать. Стояло лето.

«Юра, я оставлю тебе адрес. Проводи меня завтра в аэропорт». И на следующий день по дороге туда сказала ему: «Ты любишь только меня и будешь любить всю жизнь».

Вернулась в Москву и опять, как в прошлый раз, не отходила от телефона. Спустя месяц Юра позвонил: «Приезжай». − «У меня сейчас вообще нет денег». Он мне выслал. В девять утра я эти деньги забрала на почте и − в аэропорт. Уехала я в тот, первый раз от Юры в июне, вернулась к нему в июле и в августе позвонила главному режиссёру МХАТа, где тогда работала, Олегу Ефремову. «Олег Николаевич, я ухожу из театра». − «Ты с ума сошла?! Мы тебе Юлию в «Дачниках» собирались дать!» А во МХАТе я играла и репетировала главные роли. «Олег Николаевич, я выхожу замуж». Он усмехнулся: «За кого?» – «За Векслера». Повисла большая пауза. А Ефремов снимался в фильме Виталия Мельникова «Здравствуй и прощай», оператором которого был Юра, и знал его. «За Векслера? – переспросил Олег Николаевич. – Выходи». − «Но у меня в театре документы…» – «Всё потом, Света».     

А откуда, от кого, из чего родом был Векслер, ради которого вы начали новую жизнь?

− Юрин папа, Абрам Соломонович, хорошо рисовал и в молодости уехал из Витебска в Петроград с Казимиром Малевичем, учился в Академии художеств. Потом работал художником-постановщиком на «Ленфильме» (где его, кстати, все звали Аркадием, почему и Юра неофициально был Аркадьевичем). Его жена, Мэра Ароновна, служила там же, в актёрском отделе. Она уже ждала второго ребёнка, когда мужа отправили на финский фронт. 

Юра родился в феврале 40-го. Знаете, кстати, как его поначалу назвали? Мама после родов заболела, поэтому регистрировать ребёнка пошла её сестра. Она как раз прочитала биографию Карла Маркса, которого за курчавые волосы и смуглую кожу дома в шутку называли «мавром». Когда папе в письме на фронт сообщили, что у него родился сын и ему дали имя Мавр, Абрам Соломонович поздравил жену, но спросил, почему не Отелло. Поправившись после болезни, мама пошла в загс, чтобы поменять сыну имя, но ей сказали, что мальчик при получении паспорта сам сможет, если захочет, это сделать. Но, к счастью, одновременно с Юриной мамой в загс обратился солдат, чьего сына назвали Трактором после того, как в колхозе получили новую технику. Сотрудники загса так развеселились, что решили поменять имена и Трактору Ивановичу, и Мавру Абрамовичу. Обоих мальчиков назвали Юриями.

Началась война. Отец был на съёмках. В августе стали эвакуировать из Ленинграда детей, Мэра Ароновна со старшей дочерью Лианой и Юрой сели на поезд, который в пути, недалеко от города, попал под бомбёжку. Состав горел, пассажиры разбегались, Векслерам помогли выбраться из вагона, и они спрятались в ближайшем лесу. К утру мать задремала, а Юра заплакал, и ему кто-то дал попить водички из болотца. Уже по возвращении в Ленинград у Юры поднялась температура, в больнице он чуть не умер. Слабый, в полтора года Юра еле ходил. Во время авианалётов Лиана брала его на руки, успокаивала и говорила: «Это по фашистам огонь». Юра прижимался к ней, крепко её обнимал. Однажды, когда сестра опять сказала: «По фашистам огонь», − он, до того даже «мама» и «папа» не произносивший, повторил за сестрой: «Огонь». Это было его первое слово. Отправляя при очередном авианалёте детей в бомбоубежище, мать сказала Лиане, что, если им придётся выбираться из завала и она не сможет вытащить брата, пусть спасается сама. Но Бог милостив: ничего не случилось. Потом была Дорога жизни. Юра уже находился в полной дистрофии, с раздутым животом. В результате он, задуманный природой как человек совсем не слабый, с четырнадцати лет стал болеть.

Он был «странным» мальчиком. В Лиану, красавицу, хорошо игравшую на скрипке, были все влюблены, её снимали в кино. А Юра рос замкнутым. Мечтал стать шофёром: папа брал сына на выбор натуры и тот часто ездил с ним на машинах, сидя рядом с водителем. Дома устраивался в углу и начинал: «Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр…» Мог сидеть, произнося эти звуки, часами, особенно если приходили гости и тогда взрослые занимались собой. На возникавший всё-таки вопрос, что он делает, Юра отвечал: «Разве вы не видите? Я еду на машине». Настолько у него было богатое воображение, что он видел перед собой дорогу и долго-долго «ехал» по ней!.. Потом, как многие мальчишки после войны, хотел стать военным. Маму попросил пришить к его курточке подаренные кем-то погоны и вырезанные им из газет изображения орденов и медалей. В детском саду воспитательница с серьёзным видом поздравила Юру с «наградами», правда, одна из них была орден «Мать-героиня».

Жили Векслеры в одной комнате, в центре города. Центровые ленинградские мальчики – особые. Юра хорошо рисовал, быстро запоминал стихи, рано научился читать и читал много, в школе учился неплохо. Каждое воскресенье папа водил его в музеи. Благодаря лендлизовским посылкам Юра ходил в бриджах, гольфиках, в берете с помпоном – необычного для советского двора, европейского вида мальчик. При этом он любил громко петь у кого-то подслушанную песню «Цыплёнок жареный», одна строчка в его исполнении звучала так: «Велели плёхтик показать», − вместо «паспорт». Юру даже прозвали «плёхтик». 

Став постарше, он, как многие подростки, начал тянуться к блатным компаниям, которые во множестве существовали в послевоенное время: ребятам нравился лихой вид блатарей, их сапоги, тельняшки, золотая фикса во рту. И кепка-лондонка. Муж Лианы подарил Юре такую, но он её недели не проносил: однажды вечером кепку у него с головы сорвали. От хулиганов, с которыми общался, Юра перенял феню – мог свободно на ней ботать − и блатные песни. Знал их много, мы потом вместе пели: «Ой, не ходи ты поперёд тюрьмою, не звени подборами», «Ты стучи-стучи, тебе Бог простит, а начальнички тебе срок скостят» и другие.

Учился Юра кроме обычной школы в Средней художественной, знаменитой СХШ, откуда вышло много хороших художников. Потом пытался, три раза, поступить во ВГИК на операторский факультет – не приняли, явно из-за «пятого пункта», хотя другие со сделанными Юрой фотографиями поступали. Он не отчаивался: пошёл работать к родителям на «Ленфильм» и прошёл все ступени операторской школы. Первую самостоятельную работу осуществил благодаря другу Мите Долинину. Снимался фильм «Семь невест ефрейтора Збруева», Митя был главным оператором, Юра – вторым. Оба молодые. Митя, влюблённый в свою будущую жену, не вытерпел и прямо со съёмок уехал к ней. Тогда режиссёр Виталий Мельников предложил дальше снимать Юре. Так он стал оператором-постановщиком… так и не получившим высшего образования, на что в результате все закрыли глаза.

С тех пор Юра много работал, почти без остановок. Был уверен, что оператор – профессия гуманитарная, что в ней необходимо выявить смысл возникающего на экране. Важно, чьими глазами зритель видит персонажей: если влюблённого человека – это одно, ненавидящего – совсем другое. В кино ценен субъективный взгляд. Так считал Юра.

В жизни, как мы видим, субъективный взгляд на человека не менее важен и называется любовью. Итак, вы остались в Ленинграде с Векслером. В качестве кого?

− С Юрой мы не расписывались: я просто приехала к нему, на доверии, на полном. На дворе стояло лето, театры не работали, и показаться я никуда не могла. А в сентябре меня неожиданно пригласили на разговор к Георгию Александровичу Товстоногову: редактор из телевизионного объединения позвонил ему и сказал, что в Ленинград переехала интересная молодая артистка, только что снявшаяся в картине Мельникова. А надо заметить, что Юра всегда, когда мне предстояла беседа с Товстоноговым, заранее говорил, что я от Георгия Александровича услышу, что должна ему ответить и так далее, весь диалог мне озвучивал. И неизменно оказывался прав. Юра выстроил мне весь разговор и в тот раз, посоветовав: «Не соглашайся на показ. Если Товстоногов попросит тебя показаться художественному совету, скажи, что сценарий фильма, в котором ты только что снялась, написан по известной пьесе Александра Вампилова. Предложи им просмотр картины на «Ленфильме» в директорском зале». Именно так я, еле набравшись храбрости и глотнув воздуху, ответила на следующий день Товстоногову. Он пробасил: «Нет, ну не надо ничего этого. Репетируйте. Договоримся об одном: сыграете роль – возьмём в штат, не сыграете – расстанемся друзьями». − «Я согласна». С театром у меня всё устроилось.

Жить мы с Юрой стали у Мити Долинина, в однокомнатной квартире. Митя с женой Леной Карусаар спали на диване, мы – на матрасе, положенном на пол. На ночь вокруг матраса клали смятые газеты, чтобы услышать шуршание, если побежит крыса. Потом нам дали хороший рецепт от крыс: насыпать по периметру комнаты сушёной аптечной ромашки. Бытовые условия были неважные, но меня эта сторона жизни не особенно тогда заботила, если уж совсем не подпирало. В первое время в Ленинграде я была, учитывая здешнюю погоду, раздета. Я родилась и выросла на юге, в Кишинёве, поэтому в Питере даже летом мёрзла. Лена дала мне своё пончо. А на зиму у меня уже не было ничего, и не купить было в то время. 

Я снялась в картине «Долгие вёрсты войны», в Калининграде, и мне там подарили офицерский овчинный полушубок, белый. Юра с друзьями полушубок распороли и перешили, покрасив его при помощи спрея в мастерской одного из них, скульптора, в коричневый цвет и оставив белый пробивающийся наружу мех. А пока делали полушубок, я ходила в Лениной кроличьей шубе, которую мы называли «тучка». Помните песню из мультфильма: «Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь»? Надев эту шубу, я становилась похожа на Винни-Пуха. Но полушубок мне сделали замечательный. Хотя нам тряпки и тому подобное были малоинтересны.

Всё было хорошо, жили мы с Митей и Леной дружно, одной семьёй. Потом театр дал мне комнату в общежитии.

Юра был старше большинства из нас: если меня − на десять лет, то других актёров, наших соседей, − на двадцать. Но настолько полюбил жить в общежитии, что, когда мы оттуда уезжали, расстроился. Там же всегда были люди, и люди интересные, не только наши коллеги, артисты, но и дворники образованные. Например, один из них знал три иностранных языка, его жена преподавала в университете китайский. Жили мы с соседями дружно, комнаты ни у кого не запирались. 

В нашей сразу за дверью на полочке открытого шкафчика стоял красный горшочек с крышечкой, в котором лежали деньги, и любой, если была необходимость, мог прийти и взять оттуда, а потом клал деньги обратно. У меня была большая выварка, литров на двадцать, она и сейчас есть, я варила в ней борщ на всё общежитие. К нам с Юрой часто приходили гости, и ленинградские приятели, и приезжавшие из Москвы. Паша Лебешев, Юра Богатырёв, Миша Козаков, Олег Даль, Василий Ливанов, Виталий Соломин – кто только у нас не бывал! Я стелила скатерть, доставала всё, что было дома съестного, – и начиналось застолье, с разговорами, стихами, песнями. Мы и одни с Юрой много разговаривали, читали вслух, пели.

Как вы можете назвать своё тогдашнее состояние? Счастье?

− Какое-то духовное и радостное существование было, безумно интересное. Круг Юриных друзей совершенно не походил на тот, в котором я выросла. Многие принадлежали к потомственной питерской интеллигенции. К примеру, у Мити Долинина родня – это Ленинградский университет. О его тёте, Наталье Долининой, учительнице, написан сценарий к фильму «Ключ без права передачи», который снимала Динара Асанова, а операторами у неё были Митя и Юра. Динара, Алексей Герман, Светлана Кармалита, Илья Авербах, Игорь Масленников, Виталий Мельников – вот кто окружал Юру. А я, когда они собирались, сидела и молча, исполненная трепета, слушала, о чём говорили. Что я могла им тогда сказать? 

У Галины Венгеровой есть рассказ о том, как она пришла в гости к знаменитому человеку и, внимая присутствовавшим там людям, за вечер не произнесла ни слова. Когда она уходила, хозяин сказал, что девочка хорошая, но жалко, что немая. В Юриных компаниях я поначалу была такой же немой девочкой.         

Юру все обожали, Юру уважали, Юру боялись. В театре ко мне подходили и говорили шёпотом: «Светлана Николаевна, ваш муж пришёл. Он стоит у расписания». «А что вы шепчете?» − удивлялась я. Почему обожали и уважали, понятно: он был умён и очень талантлив. А отчего боялись? Если у нас дома оказывался человек непорядочный, Юра мог так посмотреть на него своим тяжёлым взглядом, что гость через пять минут уходил из комнаты или вовсе из дому. Перед Юрой робели, потому что он хорошо знал людей, видел их насквозь. Но при этом во многом оставался бесхитростным.

Вообще, он был какой-то неправильный еврей, совсем неправильный. Например, выпивающий. На эту тему есть смешная история. Когда Юра был маленьким, его мама как-то поставила на подоконник стакан спирта и ушла на кухню. Вернулась, а Юра лежит, ножка на ножку, и во всё горло поёт: «Раз тачанка, два тачанка, шли четыле колеса!» – «Юрочка, ты пил из этого стакана?» – «Да, водичку, но она невкусная». А если серьёзно, то как раньше было в нашем кино? Отмечали первый съёмочный день, операторский кадр, актёрский кадр, сотый кадр, последний съёмочный день. Собирались после рабочего дня за столом, обычно у кого-нибудь дома, на кухне. Это не были пьяные гулянки, это были именно застолья, но происходили они достаточно часто. 

Впрочем, мы все тогда хорошо выпивали. Юрина «неправильность» проявлялась и в том, что он был заводным и драчливым. Ревновал меня. Если меня кто-нибудь приглашал на танец, что потом было!.. Нет, Юра не лез в драку с «обидчиком» как таковую, понимая, что у него самого не хватит на неё сил. Он просто предпринимал нечто кардинальное: наносил один удар, которого оказывалось достаточно, чтобы «соперник» ретировался. Как-то мы с Юрой были в доме отдыха, и я уехала оттуда на машине, так он стал мне звонить домой, кричать, что я его специально там бросила, а сама отправилась в город одна. Я вернулась, оставила ему машину и уехала на электричке. Со временем меня Юра из-за руля вообще выгнал: хотел чувствовать себя мужчиной. (Впрочем, несмотря на свой темперамент, водил аккуратно, особенно когда уже начались серьёзные проблемы со здоровьем.)

Да, Юра был крутого нрава. Вспыльчивый. Только не на работе. Дома же мог кричать, на меня, как угодно. Потом переживал, извинялся: «Прости, я не помню, что говорил». – «Юрочка, но я-то помню». – «А ты не запоминай». – «Я ведь артистка, у меня память устроена так, что помню всё, и ничего не могу с этим поделать. Лучше не произноси обидных слов: ты скажешь, а у меня они помимо моей воли осядут в голове».

Но при всей своей вспыльчивости он был очень ранимым, как всякий сомневающийся в себе человек. И вообще потерял веру в себя, когда тяжело заболел. Я сказала, что после тяжёлого военного детства он имел слабое здоровье, страдал юношеской гипертонией. Но в молодости был спортивным, катался на горных лыжах, лазал по Красноярским Столбам, а это одна нога на одном столбе, другая – на другом и внизу – пропасть. Когда снимали «Женитьбу», группа поехала в конно-спортивную школу в Пушкин, где надо было отобрать лошадей для фильма. Директор школы, каскадёр, спросил, кто хочет поездить верхом, все захотели. Нам показали, как садиться на коня, как его поворачивать, как останавливать. Поехали в поля, поездили два часа. Когда я слезла, у меня земля под ногами шаталась. «Кому понравилось, − сказал директор, − приезжайте послезавтра». Приехали только мы с Юрой и наш второй оператор. Юре так понравилось! Мы потом часто бывали в той школе. Мужчины надевали на ноги чехлы, на головы – стетсоны, как ковбои, и по-ковбойски ездили на длинных стременах. У Юры была маленькая лошадка, Ракета, юркая, быстро реагировавшая на команды. Мне дали тяжёлого коня, помесь рабочего с орловским рысаком. Иногда белыми ночами, с перемётными сумами мы уезжали в поля или в Александровский парк.       

Здоровьем своим Векслер занимался?

− Нет. Много ездил со съёмочными группами в экспедиции, вообще работал на износ. Если «Женитьбу» снимал на штативе: на тележке стояли ящичек, потому что Юра был небольшого роста, и штатив, на нём камера, то, например, картину «Отпуск в сентябре» всю снял с рук, несмотря на больное сердце. В зрелом возрасте у него ноги болели, потом было пусть кратковременное и частичное, но онемение одной стороны тела. Ещё раньше, в тридцать семь лет, начались проблемы с сердцем, я всегда вызывала одну и ту же кардиологическую бригаду и в ожидании её сама принимала меры: у меня в аптечке были нужные лекарства, я делала укол Юре. В конце концов у него всё равно случился инфаркт.

Тогда не было таких способов лечения, как сейчас. Юра долго лежал в реанимации, потом в реабилитационном отделении, потом поехал в санаторий. Я была беременна. Купила для Юры шагомер, и мы ходили, прибавляя по нескольку шагов: прошли четыре, назавтра – восемь и так далее. Одну ступеньку по лестнице преодолели, на следующий день две, потом три. Дмитрий Давыдович Месхиев, тоже оператор, старший Юрин друг, тогда же получил инсульт. Я заметила, что подобные болезни особенно тяжело переносят те мужчины, которых называют «мачо»: они привыкли быть сильными, выглядеть неуязвимыми и, когда с ними случается то, что случилось с Юрой или Дмитрием Давыдовичем, ломаются психологически. К себе в дом из знакомых женского пола Месхиев допускал тогда меня одну. Может, потому, что и с Юрой случилось подобное.

Как он вернулся к работе?

− Юра должен был снимать картину Виталия Мельникова и переживал, что тот возьмёт другого оператора. Я утешала: «Пусть лучше возьмёт другого. Жизнь дороже». Позвонила Виталию Вячеславовичу, объяснила ситуацию, сказала, что Юра в течение полугода не сможет встать за камеру. На что Мельников ответил: «Ну что ж, я его подожду».

Потихоньку, полегоньку мы выкарабкались, и работать Юра начал раньше, чем мы ожидали. Заболел он зимой, а весной ему позвонила Динара Асанова, которая приступила к «Пацанам». Прежний оператор, уже отснявший некоторое количество сцен, с картины ушёл, и теперь Динара звала Юру. Он сразу, по телефону, отказался. Потом уже − мне: «Не пойду. Я вообще, наверное, не смогу больше снимать». Я начала его уговаривать, самыми простыми женскими магическими словами: «Юрочка, ты сильный. Юрочка, ты умный. Юрочка, ты профессиональнейший человек. Ты замечательный оператор. Динара предлагает тебе прекрасный материал. Всё будет хорошо».

А надо заметить, что Юра был не просто оператором, настолько велика доля его участия в каждой картине. Сейчас недоброжелатели говорят про меня: «Она сочиняет, что отказывается от ролей, а её просто не зовут». Нет, родные мои, должна вас огорчить: зовут, конечно. Но смотреть на то, как сегодня снимают, не могу, даже на то, что режиссёр всё видит в монитор и исправляет работу оператора. Как это было раньше? Режиссёр, заглянув в глазок кинокамеры, мог увидеть только неподвижную картинку, но в процессе съёмки не знал, что получается. Отсмотреть всё, что легло на плёнку, он мог лишь после того, как её проявляли, печатали и привозили ему. Во время же работы результат видел только оператор. Какой уровень взаимопонимания, единомыслия должен был быть между ним и режиссёром!

Естественно, Юра советовался с каждым из них по поводу того, как подать ту или иную сцену, но кадры выстраивал сам. В «Женитьбе» Подколёсин, которого играл Алексей Петренко, сидит в своей комнате, и все предметы вокруг него – например, ширма, спускающийся со стола чулок – расставлены и разложены Юрой. Но главное − он хорошо знал, как показать того или иного артиста. По поводу меня в роли Агафьи Тихоновны в «Женитьбе» сказал: «Для этой артистки один грим – горячая вода и мыло. Не подходить даже с пудрой». И дал мне совет на всю жизнь: «Ось камеры – выше носа». То есть чтобы другие операторы снимали меня чуть сверху, что я им и советую. Если во время репетиции Юра видел, что артист вошёл в образ, говорил второму оператору: «Снимаем». –«Аркадьич, мы ещё не готовы…» − «Ничего, артист готов». 

После инфаркта Юра боялся, что не сможет заниматься своей профессией, как привык. Планка изначально была высокой, а теперь он не верил в свои силы, ощутив себя физически беспомощным. Но я уговаривала его согласиться на работу с Динарой, уговаривала и уговорила.

Если бы оставили черновую фонограмму «Пацанов» и сегодня выложили её в Интернете, она собрала бы такое количество лайков! На ней стоит ужасающий мат Векслера. Потому что Валера Приёмыхов, яркая личность, всеми любимый человек, не всегда знал, как повернуться к камере. Юра на него орал: «Подними глаза! Подними голову! Куда ты смотришь?!» Командовал, потому что видел, как герой будет выглядеть на экране. А мальчики, снимавшиеся в картине, вообще не были артистами, ими Юра тоже руководил.

Когда он вернулся домой после первого показа фильма съёмочной группе, сказал, что, по общему мнению, картина не получилась. Не понравилось, как Динара смонтировала материал (хотя она была очень талантлива в монтаже), что, например, выбросила «самый сильный» момент из сцены драки. Я спросила Юру, будет ли ещё просмотр картины, он ответил, что да. «Узнай у Динары: можно, чтобы я пришла?» «Пацанов» я посмотрела на одном дыхании. У выхода из зала работавшие на картине спросили меня: «Ну что?» Я сказала всего одну фразу: «Ребята, вы за этот фильм получите Государственную премию». Как в воду глядела. 

С Госпремией связана смешная история. Предстояло ехать в Кремль сценаристу Юре Клепикову, Динаре с мужем Колей, Валере Приёмыхову, Юре и мне. (Юра без меня ехать не хотел.) Незадолго до отъезда он забеспокоился: «Не знаю, что делать: не могу выходить на сцену в костюме и галстуке». Он никогда не носил костюмов. Кстати, и другой известный оператор, Георгий Рерберг, тоже. У них был определённый стиль одежды: тонкие шерстяные свитерочки с небольшими отворачивающимися воротниками под горло, сверху свитера надевали обычно куртку. Не пиджакообразные были − свободные творцы. Я узнала телефон комиссии по Ленинским и Государственным премиям. Позвонила и объяснила, что Векслер не может заставить себя надеть костюм, хотя он у него и есть, а галстук ощущает как удавку. Меня спросили, в чём Юра ходит, я ответила, что в тонком свитере, скромном, сереньком. (Ещё любил военизированную расцветку – хаки. Помню, мы ему где-то под Ленинградом купили такие брюки за восемь рублей и куртку.) Член комиссии, с которым я разговаривала, поинтересовался: «А он может надеть свитер и на свитер пиджак?» – «Может…» − «Пожалуйста, пусть сделает над собой усилие и наденет».

Так что фильм сняли, премию получили, и Юра наконец вроде бы восстановился, вернулся к полноценной работе.

И сын родился.

Юра в тот день был у Лёши Германа. Это он, кстати, устроил меня в хороший роддом. Они сидели втроём – ещё Валера Федосов, кинооператор − и ждали телефонного звонка. Но Юра не вытерпел, и ровно в 18.30, когда Митя появился на свет, я, лёжа на столе в родильном зале, услышала, как зазвонил телефон и слова медсестры: «У вас сын родился, но мы его ещё не измеряли и не взвешивали». Я спросила: «Это мой муж?» ­– «Да». Юра, узнав о рождении ребёнка, плакал от счастья. Назвать мы его решили, как захотел Юра, Митей, в честь своего друга Дмитрия Долинина.

В роддоме случилась одна неприятность: Мите при рождении сломали ключицу и на третий день собирались перевезти его в реанимацию. Мне находиться там вместе с ребёнком не позволяли, Лёша Герман с Юрой два дня добивались разрешения. Кювез с Митечкой как раз поставили в машину, когда подошёл Юра: «Это случайно не Крючков?» – «Да. А вы кто? Папа? Видели своего сына?» И Юра произнёс фразу, ставшую в нашей семье легендарной: «Нет, но уже от него обалдел».

Перед выпиской домой молоденькая медсестра запеленала Митю, согнувшего ножки, так, что получился квадратный конверт. Она вышла с этим квадратом к встречавшим нас, и у Юры сделались такие глаза! Я стала его успокаивать: «Юрочка, всё нормально». 

Своим долгожданным и единственным ребёночком он занимался?

− Юра плохо себя чувствовал: давление мучило, ноги болели – ходить было трудно. В одной комнате лежал он, в другой − Митя, я между ними бегала. Юре запретили поднимать что-нибудь более-менее тяжёлое, поэтому Митю на руках носила только я. И на плечах, как обычно папы носят. Юра переживал: «Если бы я был здоров, я бы с Митей мог побегать, потом в футбол начали бы играть…» В футбол потом с подросшим сыном играла я, даже в «классики» скакала. «Юрочка, не обязательно же в футбол, − говорила я. − Вот ты лежишь на диване, Митя сидит рядом с тобой, а ты разговаривай с ним, рассказывай ему что-нибудь. Ты столько можешь дать ребёнку!» Мы стали собирать детскую библиотеку, Юра покупал Мите репродукции с полотен известных художников, дома я становилась на колени и, по периметру обползая квартиру так, чтобы моё лицо было на уровне лица годовалого малыша, развешивала «картинки».

У Юры не хватало сил ни ребёнком заниматься, ни домом. Живя со своей первой женой, он и ремонт делал сам, и украшал квартиру, например, витражи расписывал. В быту был большим аккуратистом, в купленном им у Мельникова бюро все было тщательно разложено, конторские принадлежности, кстати, ценил. Что Юре нужно было в его пространстве? Книги, картины и порядок. Теперь, когда он болел, этот порядок наводила я. Это сейчас ничего по хозяйству не делаю, а тогда делала всё. Ни нянь у нас не было, ни домработниц: Юра не терпел долгого присутствия чужих людей в доме. Сын, будучи совсем маленьким, не спал из ночи в ночь, кричал, я часами носила его на руках, потом ещё два раза в день с ним гуляла, в любую погоду. Каждый день мыла семьдесят два квадратных метра пола, готовила, стирала. Купила себе сумку на колёсиках и ходила с ней в магазин, пользуясь тем, что тогда приобрести что-то из товаров было проще человеку с хорошими деньгами и связями либо известному. Я была из вторых. (Юра переживал, что меня узнают на улице, а его нет, но операторов и в других странах не знают в лицо.) На рынок ещё ездила с туристским рюкзаком, набивала его мясом, морковкой, свёклой. Дома тёрла морковку и – соковыжималки у нас не было – руками через марлю выжимала сок, когда Юра лежал после инфаркта, – до литра в день. Травы заваривала, всегда они стояли на столе, но Юра пил их плохо: открываю − в чайнике уже плесень. Кормила сына и мужа, давала Юре лекарство, уезжала на репетицию, возвращалась после трёх часов, опять кормила, опять давала Юре лекарство: он брал его только из моих рук, даже не знал, как оно называется. Хотел, чтобы за ним ухаживала только я, так было и до болезни, и, естественно, после. За мужчиной вообще надо ухаживать.

Поэтому я всё знаю о Юре, о его вкусах, пристрастиях. Он терпеть не мог кисель и морковку. Обожал свиную рульку, которую было тогда не достать, но я доставала, и мои пироги с капустой. Говорил: «За что еврейские юноши любят русских девушек? За то, что те прекрасно пекут пироги с капустой». Нравилось ему, чтобы дома всегда была еда, а худым оставался, потому что у него конституция была такая и из-за слабого здоровья.    

Ваша жизнь с его болезнью стала более закрытой?

− Раньше у нас был дом, куда постоянно приходили гости, где отмечали дни рождения не только мои или Юрины, но и друзей. Один из них накануне своего юбилея приехал с мамой и сестрой, и они готовили на нашей кухне, потом мы накрыли там стол. Собирались ещё у Германов. Наша квартира находилась за углом театра, поэтому после репетиций или спектаклей к нам постоянно кто-то забегал. Но когда Юра заболел, когда родился Митя, я повесила на двери изображение руки, на которой было написано: «Стой! Не звони!» И указано, в какое время: с 21 часа до 9 утра и во время Митиного и Юриного дневного сна.

От съёмок и гастролей вы отказывались?

− Юра вообще не любил отпускать меня надолго, поэтому я в те годы мало работала на выезде. Не нравилось ему, если я уезжала из дому на несколько дней, даже когда он ещё был относительно здоров. Хотел, чтобы я поменьше снималась, поменьше играла на сцене и выступала перед зрителями. Он ревниво относился к моему успеху. Старался испортить праздник, после премьеры сделать так, что я уже не шла отмечать её, ни до чего мне было, до слёз доходило. Хотя мои актёрские способности ценил. Вспоминаю случай, как мы с ним поехали на мое выступление и Юру попросили сказать вступительное слово. На сцене у него тряслись руки, он заикался, не мог выразить мысль. Никогда не думала, что он может так волноваться, за столом же с друзьями он был прекрасным рассказчиком, веселился, пел. А здесь – такой страх перед зрителями. Потом Юра мне сказал: «Не знаю, как ты выходишь на сцену». И всё равно не любил, чтобы я на неё выходила.

Хотел, по большому счёту, чтобы вы целиком принадлежали ему?

− Наверное.

Вы из тех женщин, что горой стоят за своего мужчину?

− А как иначе, если любишь человека? Вот Мельников позвал Юру работать на картине «Две строчки мелким шрифтом», а Виталию Вячеславовичу намекнули, что слишком много собрал вокруг себя евреев. И Юру не взяли. А главная женская роль была специально написана для меня, и даже имя героини – Светлана. Звонит мне Мельников: «Ну что, мать, будем сниматься?» − «Нет». – «Почему?!» − «Потому что роль я обсуждала с Юрой, без него мне будет тяжело». – «Мне тоже будет тяжело». – «Но мне тяжелее». Отказалась.

У вас были свои, отдельные желания? Кроме как в творчестве? Требования, прихоти, капризы?

− Да я особо не просила ничего. Помню смешную историю. Сказала Юре, что скоро получу деньги за картину и хочу на них купить себе в Доме моды платье. Решили ехать вместе. Являюсь к нему на киностудию, Юра сидит в кафе с операторской группой. Я: «Юра, едем?» Он: «Куда?» – «Мы же с тобой договорились: мне за платьем». ­– «А давай возьмём моих мальчишек (операторов то есть) и сначала посидим в «Баку»?» В результате «мальчишки» были накормлены-напоены, а я осталась без платья. Хотя Юра иногда покупал мне одежду. Один раз мы пошли в магазин «Берёзка», нервничая, потому что не были приучены к таким местам, и он выбрал мне зелёное платье и чёрный вельветовый костюм, в котором я снята на всех фотографиях конца 70-х. А так… мне мало надо.

А если говорить не о материальном? Вы могли позволить себе, в те времена, конечно, когда Юрий хорошо себя чувствовал, поплакать у него на плече?

− Знаете, ни один из моих мужей выслушиванием и утешением меня не занимался. Мужчина, по-моему, не любит, чтобы его женщина перед ним рыдала. Вот были у меня мужчины-друзья, им я могла выплакаться. Но чаще в одиночестве переживала. А плакала много. Все мои поэтические программы, с которыми выступаю, я делала на протяжении сорока с лишним лет. Читала стихи, находила в них ответы на вопросы. Им, моим поэтам, я и плакала. Так постепенно рождалось то, с чем я сегодня выхожу на сцену.

Я вроде открытая, но это обманчивое впечатление. Ошибочно думать, что я вся нараспашку. Может, я бываю нараспашку, но главное остаётся со мной, я этого не выскажу. Лучше поплачу себе тихо. У меня есть мои плюшки-игрушки, которые со мной всю жизнь, им пожалуюсь. У многих взрослых людей они есть, в чём редко кто признаётся, но, когда я кому-то говорю о своих «друзьях», люди начинают доставать таких же из сумочек и показывать мне. Плакать я могла на плече у детей, у Мити особенно, потому что, когда родился младший, я уже была постарше, посдержаннее.

Но безграничная, ничего не ждущая взамен любовь женщины к мужчине − она ведь не может жить самой собой. Что вам дал Векслер?

− Юра научил меня всему. Научил отношению к жизни. Научил видеть людей. Научил смотреть фильмы, спектакли, живопись. Это был его взгляд на мир – тот, который появился у меня. Были люди на «Ленфильме», которые говорили, что Крючкова повторяет только то, чему её Векслер учит. Мне Юра сам об этом рассказал и возмутился: «Не понимают они, что с дурой я бы жить не стал!»

Он однажды сказал мне, что жить можно только с тем человеком, реакция которого на любое событие тебе интереснее чьей бы то ни было. Меня действительно в первую очередь волновало Юрино мнение по всем большим вопросам, думаю, что и его – моё. А пришёл он к такому выводу в результате игры, которую мне предложил: «Давай представим, что мы с тобой разошлись. Кто из нас с кем мог бы жить?»

А откуда такой вопрос?

− Юра, вероятно, стал считать, что он мешает мне жить. Говорил, что он болен, что стар для меня, что мне надо завести любовника. Я возмущалась: «Юра, что ты болтаешь?!» Пять лет он вёл разговор о разводе. Если бы была постарше, наверное, нашла бы в себе силы не обращать внимания на его слова, успокоительного бы выпила. А я верила всему, что говорил Юра. И когда он стал убеждать меня, что нам надо расстаться, − поверила. Он настаивал, настаивал – и настоял. В конце концов я сказала ему: «Если ты так хочешь, если тебе так будет легче − пожалуйста».

В последний год нашей совместной жизни не знаю, что мучило его внутри, но он говорил мне даже, что я плохая артистка, что мне надо уходить из профессии.

Может, у него внутри был сильный надлом, отсюда такие слова? Не способен был больше человек выносить ситуацию, когда молодая, талантливая женщина всю себя отдавала ему. А оставаясь вместе, по-другому жить было невозможно. Но он не страдал от принятого решения?

− Потом стало ясно, что страдал… Разошлись мы в 88-м. Юра уже давно опять вовсю работал. Так и в январе 89-го был в экспедиции. Мне позвонили из съёмочной группы: «Знаешь, твой муж…» Но со мной в таких случаях разговор короткий: я никогда не слушаю гадости про своих родных – не доставляю чужим людям такого удовольствия. У меня ответ один: «Идите вы далеко». Даже если «доброжелатель» говорит правду. Мой близкий всё, что ему нужно, расскажет мне сам. И тогда, в январе, я спросила звонившего: «А ты знаешь, что мы в разводе?» – «Как?!» – «Так. Повесь трубку, до свидания».

Как вы справлялись с тем, что от вас ушёл в свою жизнь близкий человек?

− Думала, что без Юры жить не смогу, совсем. Ленинград был его городом. Большинство наших с Юрой друзей были его друзьями. Когда-то мне мой педагог Анатолий Петрович Кторов говорил, что в театре надо только работать, поэтому среди артистов я собственных дружб почти не завела. Оставались только те, кто в Москве.

И тогда я позвонила туда, Юрочке Богатырёву: «Мы с Юрой расходимся. Я хочу всё здесь бросить и вернуться». – «Конечно, Олег Николаевич тебя возьмёт». – «Я готова поселиться в общежитии, пусть мне дадут одну на нас с Митечкой комнату. Я приеду хоть завтра, подальше от этой боли…» Мы с Юрочкой разговаривали долго-долго. Потом он пытался дозвониться до помощницы Ефремова, та сказала, что Олег Николаевич уехал, но скоро вернётся. А спустя несколько дней в моей квартире раздался звонок, и знакомая кинокритик сказала мне: «Света, Юра Богатырёв умер». Я воскликнула: «Ты обалдела?! С утра такие шутки шутить!» – «Это не шутка». У меня был шок. Потрясение. Я вдруг почувствовала, как жизнь уходит. 

В те дни я поняла, что нужно рожать второго ребёнка, срочно. Если уж умер Юра Богатырёв, молодой, почти мой ровесник! Рано или поздно мы, старшие, уйдём, и Митя останется один. Так пусть у него будет брат.

Год был тяжёлый. В мае умер Георгий Товстоногов. С Юрой Богатырёвым я дружила, он был удивительным человеком, трогательным другом, внимательным. А Георгий Александрович был моей стеной. Как за каменной стеной – так я была за ним, а теперь его не стало. Я уже собиралась уезжать из города. Но познакомилась с Сашей, у нас родился сын, тоже Саша. Так судьба не увела меня из Петербурга.  

Вы продолжали общаться с Векслером?

− Он навещал нас, играл с Митей, брал его погулять, но ненадолго, потому что уставал. Придя к нам, всегда спрашивал: «Свет, у тебя есть что-нибудь поесть?» Это он просил поесть, будучи только что от женщины, с которой жил. Ещё рассказывал мне: «Я такой хороший бар нашёл, там травы заваривают!» На что я отвечала: «Поздравляю: у тебя такой бар был дома». А то позвонил: «Света, как называется лекарство, которое я пью от давления? Может, съездим вместе в аптеку?» – «Поехали, всё тебе куплю и напишу, как принимать». Мне его было безумно жалко.

Назад вы его не звали?

− У меня уже рос второй ребёнок! Мне было сорок лет, и если бы я ещё подождала, то не смогла бы больше родить. Юре Сашка нравился: «Какой у тебя чудесный малыш!»

Мне потом сотрудники нашего питерского Дома кино рассказывали, что Юра приходил туда, садился за стол и начинал свою «песню»: «Моя семья – это Света и Митя. Никого у меня больше нет, никого больше не хочу». При этом рядом с ним сидела та самая женщина, он с ней потом оформил отношения. Но Юра громко говорил: «Я люблю Свету и Митю». Это ни для кого не было секретом.

В Мите много от отца?

− Он прекрасно фотографирует. Но главное − у него жёсткий характер, не в меня. Сын умеет говорить слово «нет» и меня этому учил несколько лет. Я всегда боялась кого-то обидеть, но в конце концов научилась отказывать.

Векслер, человек проницательный, предвидел свою судьбу?

− Считаю, что в каком-то смысле предвидел. В последнее время он часто говорил, что умрёт. Даже так: «Я сдохну скоро».

Я была на съёмках в Севастополе. В один из дней почему-то стала нервничать, звонить Юре, не дозвонилась, звонила везде, куда он мог прийти, – его нигде не было. Звонила назавтра – напрасно. На следующий день вернулась домой, меня встречал муж, сели в машину, поехали. «Света, у тебя реланиум есть? Выпей две таблетки». Мы почти добрались до дома, когда он мне сказал: «Векслер умер». 

…В тот день, когда я уезжала на съёмки, Юра пришёл к нам. Уходя, сказал: «Хочу покурить». Я ему: «Что ты так много куришь?» Мы с ним вышли к лифту. Мне предстояла тяжёлая операция, чувствовала я себя плохо. Юра: «Света, мне не нравится, как ты выглядишь. Ты должна себя беречь: у тебя двое детей».

И вдруг, уже в самом конце разговора, произнёс: «Никто никогда не будет любить тебя так, как люблю тебя я».

фото: Советский экран/FOTODOM; личный архив С. Крючковой