Рассказ про пикачу на английском

Всё вокруг меняется каждый миг, и в каждый момент мир представляет собой сумму иных обстоятельств, чем секундой до или после. Люди, с которыми мы имеем дело, тоже постоянно меняются и ведут себя по-разному в зависимости от того, какие именно мысли попадают в моментальное сечение их умов. Поэтому, выбирая временную и пространственную точку своей встречи с миром, мы занимаемся совершенно реальной магией, может быть, даже единственно возможной магией, потому что каждый раз мы решаем, в какой именно мир нам вступить. В одном нас ждёт падающий из окна горшок с бегонией или несущийся из-за угла грузовик, в другом — благосклонная улыбка Незнакомки или толстый кошелёк на краю тротуара, и все на одних и тех же улицах… —

Стёпа <…> был симпатичен и напоминал чем-то покемона Пикачу, только взрослого и пуганого. —

Постепенно на горизонте возникла туча, которая с каждым днём закрывала всё большую часть некогда безоблачного простора. И пришла она из того же измерения, откуда перед этим появилось число «34», Дело было в том, что из тех же цифр — тройки и четвёрки — можно было составить ещё одно число, «43». Но если «34» вмещало в себя все лучшее, что было в Стёпиной жизни, то «43» было его антиподом, эдаким портретом Дориана Грея. Это сравнение казалось Стёпе уместным, потому что Дориан Грей и «43» находились в отдалённом родстве — «D» была четвертой буквой латинского алфавита, а согласных в слове «Дориан» было три. Стёпа сознательно выбрал «34» в качестве своего ангела-хранителя. А «43» влезло в его жизнь без спроса, совершенно не интересуясь, хочет он этого или нет. —

Поскольку весь вырабатываемый душой страх тратился у него на отношения с числами, бандитов Стёпа почти не боялся. Его пугала мысль, что в него могут выстрелить из «кольта» сорок третьего калибра, но такая вероятность была мала. —

Числиться негодяем и убийцей было полезно. Это защищало от человеческой подлости: души повышенной конкурентоспособности узнавали демона старше рангом и уходили восвояси — кидать об колено тех, в ком угадывались хоть какие-то черты Спасителя. —

Вскоре выяснилось, что его давнее решение поступить в финансовый институт было мудрым выбором. Пригодились не полученные знания о природе социалистических финансов (от них ничего не осталось в голове), а знакомства: бывший профорг курса помог Стёпе зарегистрировать собственный банк. Оказалось, что многих ключевых людей он знает ещё с тех времён, когда бизнес назывался комсомолом. —

Стёпа вспомнил надпись на спинке кресла, увиденную в кинотеатре в день семнадцатилетия — «САН-34». В слоге «САН» не было ничего общего с «34». С другой стороны, трудно было найти слово, до такой степени родственное главному числу Стёпиной судьбы. Но понять этого не смог бы даже самый проницательный недоброжелатель, и тайна оставалась тайной. Так родился «Санбанк».
Под название подобралось и поле деятельности. Естественным образом им оказались проекты, связанные с санитарией и городской канализацией. Над Стёпой посмеивались друзья и знакомые из банков, названия которых напоминали об оазисах в знойных пустынях или тропических орхидеях, питающихся жуками и мухами. Но Стёпа не обижался — от романтических имен, которыми его однокурсники награждали свои детища, за версту тянуло статьей и пулей. Было ясно, что долго они существовать не будут. А вот «Санбанк» был чем-то настолько унылым и никому не нужным — а значит, никому и не мешающим, — что это название («несколько пованивающее имя», как выразился один эстетствующий таблоид) оказалось отличным камуфляжем. Многие сразу оценили, насколько спокойнее проводить серьёзные операции через контору, которая ассоциируется с санитарным делом, чем иметь дело с каким-нибудь «Гламур-банком» или «Бонн-банком». Меньше гламура, зато меньше головной бони.
Его бизнес рос и расцветал, словно гадкий утёнок из сказки Андерсена, который незаметно превращался в лебедя. Этому помогла элементарная имиджевая операция — незадолго до кризиса девяносто восьмого года Стёпа перевёл имя банка на английский как «Sun Bank». Когда эти слова засверкали рядом с русским названием на всех документах, стало казаться, что банк с самого начала имел отношение не столько к отечественной санитарии, сколько к англоязычному солнцу свободного мира, и «Санбанк» — просто русская транскрипция его настоящего имени. Не имея на это никаких прав, Стёпино детище стало восприниматься как ответвление сразу всех западных корпораций, в название которых входит слово «Sun». Стёпа сознательно сыграл на этом, содрав эмблему банка с логотипа «Sun Microsystems». —

Эпоха и жизнь были настолько абсурдны в своих глубинах, а экономика и бизнес до такой степени зависели от чёрт знает чего, что любой человек, принимавший решения на основе трезвого анализа, делался похож на дурня, пытающегося кататься на коньках во время пятибалльного шторма. Мало того, что у несчастного не оказывалось под ногами ожидаемой опоры, сами инструменты, с помощью которых он собирался перегнать остальных, становились гирями, тянувшими его ко дну. Вместе с тем, повсюду были развешены правила катания на льду, играла оптимистическая музыка, и детей в школах готовили к жизни, обучая делать прыжки с тройным оборотом. —

Отношение Стёпы к религии определили впечатавшиеся в память буквы «ХЗ», которые он ребёнком увидел в церкви во время Пасхи (на церковной стене должно было гореть «ХВ», но одна стойка ламп не работала). Дело, однако, было не в сходстве этого сокращения с эмблемой воинствующего агностицизма. —

После юношеского чтения Библии у него сложился образ мстительного и жестокого самодура, которому милее всего запах горелого мяса, и недоверие естественным образом распространилось на всех, кто заявлял о своём родстве с этим местечковым гоблином. К официальной церкви Стёпа относился не лучше, полагая, что единственный способ, которым она приближает человека ко Всевышнему, — это торговля сигаретами. —

Стёпа, как и большинство обеспеченных россиян, был шаманистом-эклектиком: верил в целительную силу визитов к Сай-Бабе, собирал тибетские амулеты и африканские обереги и пользовался услугами бурятских экстрасенсов. Поэтому, когда он ошутил потребность в духовном напутствии, он отправился к болгарской прорицательнице Бинге, которая считалась в то лето в Москве хитом сезона. —

— Все существенные социальные перемены, — сказала она, — очень быстро отражаются в фольклоре. То, что происходит сейчас в России, затрагивает один глубинный, можно сказать, архетипический пласт…
— Эта тема, — продолжала Мюс, — столкновение двух исконных начал русской души. Одно из них — доброе, лоховатое, глуповатое, даже придурковатое, словом, юродивое. Другое начало — наоборот, могучее, яростное и безжалостно-непобедимое. Сливаясь в символическом браке, они взаимно оплодотворяют друг друга и придают русской душе её неиссякаемую силу и глубину.
— Вот тут и начинается самое интересное, — ответила Мюс. — Лоховатое начало в русском городском фольклоре много лет было представлено разваливающимся «Запорожцем». А непобедимое начало — бандитским «Мерседесом-600», в зад которому «Запорожец» врезался на перекрестке, после чего и начинался новорусский дискурс. В чём символическое значение перекрестка, объяснять не надо — это и крест Господень, и распутье, и роза ветров… Есть много причин, по которым народная душа вступает в брак с собою именно на перекрестке. <…> Важно здесь то, что сегодня этот символический брак происходит в новой форме. Социологи ещё ничего не поняли, а фольклор уже отразил случившуюся перемену. Она видна в анекдоте про шестисотый «Мерседес» и чёрную «Волгу». Как следует из его анализа, оба исконных начала — лоховатое и непобедимо-могучее — получили в народной ментальности новые репрезентации. Эта революция в сознании и есть парадигматический сдвиг. <…> Шестисотый «Мерседес» врезается на перекрёстке в зад черной «Волге» с тонированными стёклами. Бандит выскакивает из «Мерседеса», начинает прикладом крушить стекла в «Волге» и видит в ней полковника ФСБ. «Товарищ полковник, я всё стучу, стучу, а вы не открываете… Куда деньги заносить?»
Стёпа не засмеялся, а наоборот, сразу пригорюнился. Мюс добавила:
— И чем этот анекдот особенно интересен, это тем, что других после него уже не предвидится. Он, так сказать, один на всех, как победа.
— Какой же это анекдот, — вздохнул Стёпа. — Это жизнь…
Он и сам всей кожей чувствовал ветер перемен, хоть и не мог найти для его описания таких замечательных слов, какие были у Мюс.
Жизнь менялась. Бандиты исчезали из бизнеса, как крысы, которые куда-то уходят перед надвигающимся стихийным бедствием. По инерции они все ещё разруливали по дорогам на вульгарно дорогих машинах и нюхали героин в своих барочных дворцах, но всё чаще на важную стрелку с обеих сторон приезжали люди с погонами, которые как бы в шутку отдавали друг другу честь при встрече — отчего делалось неясно, можно ли вообще называть такое мероприятие стрелкой. —

Иса говорил:
— Не позорь наш род, брат. Ты чечен, какой дзогчен?^[1] Нюхай их кокаин, порти их женщин, вали их мужчин. Но не ищи ничего в их душах, им туда шайтан насрал. Чего тебе в исламе не хватает?
— Говорят, — ответил Муса, — в конце этого пути можно стать радугой. А в конце твоего пути, Иса, становишься просто трупом. Ни один суфий не научит тебя стать радугой.
— Аи, радуга! — воскликнул Иса. — Я все про это знаю. Почему ты думаешь, что твой брат такой дурак? Чтобы стать радугой, надо всю жизнь сидеть в вонючей пещере. И то неизвестно, получится у тебя или нет — никто не видел ни одного человека, у которого это получилось, все видели только радугу. Ты говоришь, в исламе нет радужного тела. Это так, да. Я тебе больше скажу. В исламе нет астрального тела, нет ментального тела, нет эфирного, нет кефирного, профсоюзного и так далее. Всего этого нет. Но зато у нас есть шрапнельно-осколочное тело, которого нет ни у буддистов, ни у христиан, ни у кого. И его, брат, можно достичь всегда, даже с похмелья или на самом страшном кумаре. По милости Аллаха его можно обрести за пять минут, нужно только четыре кило хорошего пластита и три кило стальных шариков. И детонатор, понятное дело. И не надо сидеть всю жизнь в вонючей пещере, бормоча какие-то заклинания. Быстро! Красиво! А природа у этих тел всё равно одна и та же!
— Это почему? — спросил Муса.
— Да потому, что другой вообще не бывает.
— Не понимаю.
— Если ты этого не понимаешь, брат, как же ты тогда собираешься стать радугой? —

На улице была весна. Ярко синело свежевымытое небо, и даже асфальт лучился какой-то непонятной пыльной радостью. Но Стёпе совсем не хотелось вылезать из машины навстречу этому великолепию. Больше того, если бы в полу машины был люк, а под этим люком другой, канализационный, то Стёпа горлумом перелез бы из солнечного апрельского дня в темное подземное зловоние. —

В желтоватой воде перед Стёпиными глазами висела большая золотая рыбка с раздвоенным хвостом — покачивая плавниками, она загадочно глядела на Стёпу круглым глазом-кнопкой. Сквозь аквариум была видна разделочная доска, на которой руки повара нарезали одинаковые ломтики лосося. <…>
«Ну и жизнь у неё, — подумал Стёпа. — С одной стороны доска, где таких, как ты, разделывают. С другой стороны стойка, где таких как ты едят. Куда ни погляди, или то, или это. У рыб память — три минуты. Но даже это, наверно, не спасает, потому что с одной стороны все время режут, а с другой все время едят. Все как у людей. Плавает посередине, мечет свою икорку и надеется, что дети будут жить лучше…» —

— Всем сидеть! — крикнул ассистент и махнул стволом. — Спокойно! Джедай бизнес!
Стёпа смотрел «Звёздные Войны», и догадался, что страшного больше не будет. —

Лебедкин взял папку <…> и вынул из неё другой лист.
— Тогда подпиши, — сказал он, кладя его перед Стёпой. — Чтобы я в арбитраж мог пойти в случае чего, хе-хе-хе-хе…
Стёпа поглядел на стол. Перед ним лежал гербовый бланк с коротким печатным текстом:
Меморандум о намерениях
Я, Михайлов Степан Аркадьевич, всё понял.
Подпись:
Стёпа хотел было спросить, каким образом у Лебедкина оказался с собой лист с его впечатанным именем, если он действительно не приглашал его на встречу. Но он не задал вопроса. Отчасти потому, что не хотел лишний раз услышать странный смех капитана. А отчасти потому, что такой поступок вошёл бы в противоречие с духом меморандума о намерениях, показывая, что он чего-то до сих пор не понял. А ясно было всё. —

Бойня в «Якитории» наполнила Стёпину душу ужасом и омерзением, которые любой нормальный человек испытывает от близости насильственной смерти. Несмотря на это, он вынырнул из кровавой купели полный сил и оптимизма. Причина была простой: смена крыши произошла третьего апреля, то есть третьего числа четвертого месяца. Яснее число «34», наверно, не могло себя явить, разве что воплотиться в мессии с тремя ногами и четырьмя руками. —

Ветер смерти, подувший совсем рядом, временно сделал его смелым человеком — он понял, что боялся не того, чего следовало, и, как часто бывает, до следующего сильного испуга перестал бояться чего бы то ни было вообще. —

У Мюс был знакомый рекламщик, которого она называла «циничным специалистом^[2]» и очень хвалила в профессиональном смысле. Стёпа проплатил рекламную плоскость на Рублёвском шоссе, как раз в том месте, к которому выводила тропинка с его дачи. На этой плоскости поместили огромную эмблему ФСБ — щит и меч — и придуманный специалистом текст: «ЩИТ HAPPENS!»
Через несколько дней ему позвонил Лебедкин.
— Слушай, — сказал он, — я тут по Рублёвке проезжал. Где твоя наружка стоит… Насчёт картинки всё ништяк. Вот только текст какой-то…
— А что такое? — спросил Стёпа.
— Ты закон о языке знаешь? Ну вот. Чтоб это английское слово убрал на хуй. Что у нас русских мало? Подумай, Стёпа, подумай.
Картинку не трогай, а надпись подлечи. Понял, нет?
Пришлось снова обратиться к циничному специалисту. Тот придумал новый слоган, которым заклеили старый: «Все БАБы суки!» Этот вариант Лебедкину понравился гораздо больше. —

В финансовом пространстве России оседала муть, в которой раньше могли кормиться небольшие хищники вроде «Санбанка». Всё становилось прозрачным и понятным. Серьёзные денежные реки, попетляв по Среднерусской возвышенности, заворачивали к чёрным дырам, о которых не принято было говорить в хорошем обществе по причинам, о которых тоже не принято было говорить в хорошем обществе. Стёпин бизнес в число этих чёрных дыр не попал по причинам, о которых в хорошем обществе говорить было не принято, так что Стёпа постепенно начинал ненавидеть это хорошее общество, где всем все ясно, но ни о чём нельзя сказать вслух. Он даже переставал иногда понимать, что, собственно говоря, в этом обществе такого хорошего. —

Они предложили Стёпе именно тот вариант, о котором он мечтал уже давно, — превратиться в «карманный банк» (такая операция на европейской банковской фене назвалась «merder» — гибрид слов «merger» и «tender»). —

В сезон слива компроматов несколько московских таблоидов напечатали телефонный разговор Стёпы с неидентифицированным собеседником, которого он называл «дядя Борь». Разговор публиковался как компромат исключительно по той причине, что Стёпа матерился через каждое слово. Текст в газетах выглядел так:
Собеседник: (неразборчиво)
Стёпа: «Меня вообще ломают такие названия, дядя Борь. Что это такое: вилла «Лук Эрота», павильон «Раковина Венеры», пансион «Тс-с-с». Мне как потребителю не нравится. Вводят в заблуждение.
Собеседник: (неразборчиво)
Стёпа: «Да потому что там ни х#я такого не будет».
Собеседник: (неразборчиво)
Стёпа: «Как честно? А вот так: агентство «Пи#да за деньги», клуб
«Разводка х#я». Или салон «Бл#ди раком».
Собеседник: (неразборчиво)
Стёпа: «Да какая чистота языка. Они просто хотят торговать пи#дой вразвес, а числиться купидонами. Вот и весь х#й, дядя Борь». Стёпин имидж не пострадал от этой публикации совершенно. Наоборот, скандал придал ему респектабельности. Раньше у него был не тот статус, чтобы московские таблоиды подавали распечатки его разговоров в качестве острого блюда. Акулы покрупнее презрительно называли таких, как он, «карманниками» — конечно, имея в виду не карманное воровство, а «карманный банк». И прослушивали в тот раз не его, а собеседника. Но собеседник применил хай-тек примочку, которой не было у ФСБ, и все, что он говорил, не прописалось на пленке. Поэтому, чтобы хоть чем-то порадовать читателя, распечатали Стёпу, после чего он на целый месяц попал в список «сто ведущих политиков России».
Его даже сравнили пару раз с Жириновским. Стёпе это было приятно — Жириновский был единственным русским политиком, которого он уважал. Дело было не в политической платформе (про это в хорошем обществе не говорят), а в его высоком артистизме: разница между ним и остальными была такая же, как между актрисами-одногодками, одна из которых все ещё пытается петь, а другие, уже не скрываясь, живут проституцией. —

Если девушка выбирала сорок третий, дальнейшее развитие событий было неумолимым. Стёпа вынимал из кармана мобильный и имитировал тревожный разговор о делах. Выяснялось, что ему надо срочно навестить американского партнера по имени Доу Джонс, который упал с лестницы и сломал ногу. Девушке предлагалось подождать в гостинице день-два и ни в чём себе не отказывать. Сам Стёпа немедленно улетал чартерным рейсом, даже не попросив спутницу последний раз протрубить в его рог.
Подруга проводила несколько дней в неге и роскоши, а затем возвращалась к своим баранам, начиная догадываться, что Стёпа уже никогда не станет одним из них. —

Он не ждал от избранницы, что она будет высокоточной секс-бомбой или бывшей шпагоглотательницей, перековавшей мечи на орал.
Но у него была одна маленькая стыдная тайна. Стёпа иногда страдал тем, что на языке уголовной медицины называется «расстройством в сфере влечения», а на бытовом языке не называется никак, потому что о таких вещах люди друг с другом не разговаривают. Впрочем, на извращение это не тянуло — так, пустячок, ничего глубокого или сверхчеловеческого. Эта его особенность давала о себе знать редко и, как правило, не причиняла его спутницам неудобств.
Временами, когда он чувствовал, что скоро не сможет, так сказать, удержать чашу наслаждения, не расплескав её, Стёпа проделывал одно странное действие. Он быстро слезал на пол, садился на корточки спиной к партнёрше и заводил согнутые руки как можно дальше назад, стараясь ткнуться локтями прямо в ямочку между её ягодицами. Он делал это потому, что при взгляде на воображаемое сечение этой композиции получалось «тридцать четыре»: тройку давал контур женского зада, а четвёрку — его торс и выброшенные назад локти. Это был его способ слиться с любимым числом не только умственно, но и телесно: после этого движения Стёпе не нужна была никакая дополнительная стимуляция, чтобы чаша наслаждения опрокинулась прямо на пол (в особо знойных случаях — вместе с партнершей, а один раз было, что и вместе с кроватью).
Стёпа был в курсе, что коллеги капитана Лебедкина провели много часов в просмотровом зале, ломая голову над этой особенностью его личной жизни. Было непонятно, могут ли считаться компроматом видеоплёнки, на которых под разными углами заснят этот однообразный и несколько суетливый маневр. Выглядело это очень странно, да. Но, с другой стороны, в этом не было ничего предосудительного или попадающего под описание осуждаемых обществом секс-гештальтов. Во всяком случае, после моральной реабилитации онанизма, которую Мюс называла величайшим духовным завоеванием рыночной демократии. Поэтому Стёпа не переживал, считая, что трудно будет использовать против него такую ничтожную странность поведения в качестве компромата.
Вот если бы он имперсонировал в этой ситуации число «37», тогда можно было бы опасаться, что его позу истолкуют как нацистский салют, который его неудержимо тянет отдать сумрачной тени фюрера в момент оргазма. Это имело бы тяжелые последствия для банка, тут всё было ясно на уровне корпоративной телепатии. А так — ну лыжник и лыжник, даже модно. Кому какое дело? Другие и не такое вытворяют. —

Сначала Стёпа взял альманах с ярко-оранжевой обложкой, раскрыл его наугад и прочёл:
«Говоря о читателе и писателе, мы ни в коем случае не должны забывать о других важных элементах творческого четырёхугольника, а именно чесателе^[3] и питателе…»
Помотав головой, как вылезшая из воды собака, Стёпа перелистнул несколько страниц.
«…встречаются фразы, каждой из которых мог бы всю зиму питаться у себя в норке какой-нибудь мелкий литературный недотыкомзер, — например, такое вот: «на дворе стоял конец горбачёвской оттепели».
Было непонятно, что особенного в этой фразе, и почему мелкий литературный недотыкомзер должен питаться ею всю зиму. Вместо того чтобы разделить сарказм автора, Стёпа вспомнил горбачёвские времена, когда «Санбанк» делал первые шаги в клубах конопляного дыма, к которому ещё не успел примешаться пороховой.
«Действительно ведь была оттепель, — подумал он с ностальгией, — а мы не понимали».
И ему до слёз стало жалко свою растраченную юность, а заодно и неведомого недотыкомзера, которому нечем было закусить в зимней норке, кроме сырого повествовательного предложения. —

Занятнее остальных ему показался журнал «Царь Навухогорлоносор». Как следовало из аннотации, это был «орган лингвистических нудистов, которые не признают лицемерных фиговых листков на прекрасном зверином теле русского языка». Журнал был малоинтересен, потому что его главным содержанием был мат, от обилия которого делалось скучно (хотя выражения вроде «отъебись от меня на три хуя» или «иди ты на хуй и там погибни» приятно удивляли, пробуждая надежду, что русский народ ещё не сказал последнего слова в истории). —

Тест для правого полушария основывался на двух фотографиях, изображавших бутылку софтдринка и газету с голой бабой на обложке.
Снимки были подписаны: «бутылка пепси-колы и «альтернативный контркультурный англоязычный революционно-антизападный таблоид «eXile», издающийся в Москве группой американских нонконформистов». <…>
Следом предлагалось провести опыт по определению способности полушарий к взаимному замещению. Надо было разделить зрительное поле надвое, взяв лист плотной бумаги и поставив его перпендикулярно странице, так, чтобы правый глаз видел только правый снимок, а левый глаз — только левый. Посмотрев таким образом на фотографии десять секунд, надо было повернуть журнал на сто восемьдесят градусов и повторить опыт так, чтобы правый глаз видел только левый снимок, а левый глаз — только правый. <…>
Правое и левое полушарие тестируемого взаимодействовали между собой нормально, если в голову ему приходила мысль: «альтернативный контркультурный англоязычный революционно-антизападный таблоид «eXile» издаётся в Москве на деньги ЦРУ». <…>
Полушария других людей взаимодействовали между собой куда более странными способами:
«Дело не в позорном листке «Хуйло молоХа» (a.k.a. «eXile»), который все годы реформ объяснял заезжим педофилантропам, как надругаться над голодным русским тинейджером, угостив she or he эстонским «порошком горячих парней». Дело в нынешней россиянской власти, которая давно проделывает то же самое со всем русским народом. Только вместо шприца у неё Останкинская телебашня^[5]. Малюта^[2], PR-технолог и русский интеллигент».
«Господа, не возьму в толк, для чего обижать издателей-нонконформистов. Неужели вам не видно, что они искренне хотят создать что-то непохожее на пепси-колу в лаборатории своего коллективного разума? Если в их ретортах раз за разом получается кока-кола, это не злой умысел с их стороны, а настоящая трагедия духа, ницшеанский сумрак, глумиться над которым так же позорно, как смеяться над катастрофами шаттлов. Татьяна Абакус, студентка филфака». <…>
«Деньги ЦРУ? А что же делать, если больше ни у кого их нет? ЦРУ не Талибан. Свои люди. Семёнов, пограничник». В надежде, что со второго раза полушария всё-таки начнут выполнять свои функции, Стёпа снова вооружился страницей, по которой полз куда-то на чёрных лапках букв мелкий литературный недотыкомзер. Но повторить эксперимент не удалось. —

… он пригласил Мюс на встречу с индийским духовным учителем Свами Маканандой, гостившим в Москве. Не то чтобы к махатме были какие-то вопросы, просто к нему ломился весь город, а Стёпа мог купить место в очереди. <…>
Свами Макананда был похож на пожилой просветленный баклажан. —

— Вы вообще не понимаете, что такое терпимость к чужому образу жизни. Тем более что такое moral tolerance. Погляди на эту демонстрацию, — Мюс кивнула на телевизор, передававший новости ВВС, в которых мелькнул поп-дуэт. — Наше общество стремится обеспечить потребителю не только дешёвый бензин, но и моральное удовлетворение от протеста против метода, которым он добывается. В эфире постоянно идут раскаленные теледебаты, где происходит срывание масок с разных всем известных фарисеев, и так каждую войну. И все спокойно живут рядом. А у вас все стараются перегрызть друг другу глотку. И при этом ни теледебатов, ни протеста, так, дождик за окном. Потому что общество недоразвитое, understand? Просто какое-то убожество. Вот почему вы не выражаете протест против Чечни? <…> Ведь самим потом будет интереснее телевизор смотреть!
— Так, — мрачно ответил Стёпа. — Свиньи потому что.
— Вот именно. А ещё говорите про какую-то духовность. Это ещё ладно. Вы, русские, при этом постоянно твердите про бездуховность Запада. Про его оголтелый материализм, and so on. Но это просто от примитивного убожества вашей внутренней жизни. Точно так же какой-нибудь Afro-African из экваториальных джунглей мог бы решить, что Ватикан совершенно бездуховное место, потому что там никто не мажет себе лоб кровью белого петуха.
— Я никогда ничего не говорил про бездуховность Запада, — попробовал Стёпа уклониться от коллективной русской вины. Но Мюс не обратила на его слова внимания.
— Вас только что выпустили из темной вонючей казармы, и вы ослепли, как кроты на солнце. You totally miss the point. Секрет капиталистической одухотворённости заключен в искусстве потреблять образ себя.
— Че-чего? — спросил Стёпа.
— Ты, наверно, думаешь, что я покемон, потому что я — инфантильная дурочка, которая никак не может забыть своё детство? Don’t even hope. <…> Всё наоборот. Инфантильный дурачок — это ты. За исключением тех редких минут, когда я помогаю тебе побыть Пикачу, ты просто дикарь и nonentity, understand, нет?
— Нет, — сказал Стёпа. — Можно яснее?
— В цивилизованном мире человек должен поддерживать общество, в котором живёт. Интенсивность потребления сегодня есть главная мера служения социуму, а значит, и ближнему. Это показатель… Как это по-русски… social engagement. Но в постиндустриальную эпоху главным становится не потребление материальных предметов, а потребление образов, поскольку образы обладают гораздо большей капиталоемкостью. Поэтому мы на Западе берём на себя негласное обязательство потреблять образы себя, свои consumer identities, которые общество разрабатывает через специальные институты. Понимаешь?
— Нет, — честно признался Стёпа.
Мюс несколько секунд щёлкала пальцами, подыскивая слова.
— Вспомни свой накрученный и навороченный «Геландеваген», — нашлась она.
— Какой «Геландеваген»? Я что, полковник ГАИ? — обиделся Стёпа. — У меня спецбрабус, пора бы привыкнуть.
— Ага! Вот видишь? Ты ведь потребляешь не его. Ты потребляешь образ себя, ездящего на нем…
Только тут Стёпа понял, что она хотела сказать. Она была права.
Как всегда, он чувствовал что-то подобное, но не мог облечь в слова.
— Но это, извини, уровень spiritual mediocrity, — продолжала Мюс. — Это потребление образов, связанных с материальными предметами. Если вы, русские, хотите когда-нибудь по-настояшему влиться в великую западную цивилизацию, вы должны пойти гораздо дальше. Ты спросишь, как это сделать? Посмотри на меня. Посмотри на мир вокруг. Послушай, что он тебе шепчет… Я — покемон Мюс. Только что с тобой говорил по телефону твой друг Лебедкин — он джедай. А из телевизора нам улыбается Тони Блэр — он премьер-министр. В эту секунду в мире нет ни одной щели, ни одного изъяна. Но ты? Могу я верить тебе до конца? Настоящий ли ты Пикачу? Или это просто маска, муляж, за которым пустота и древний русский хаос? Кто ты на самом деле? —

… что требуется от бизнесмена в России — быть немного вором, немного юристом и немного светским человеком. —

Первые несколько дней, прожитых по новым правилам, были наполнены ужасом, смешанным с эйфорией, — словно в Стёпину душу мелкими дозами поступало то чувство, с которым самоубийца-оптимист шагает из окна в лучший мир. —

… Стёпа поехал на обследование в Германию. В результате он разуверился в медицинской науке: он понял, что разница между дешёвым русским доктором, недоуменно разводящим руками, и дорогим немецким, делающим то же самое, заключается в том, что немецкий доктор может перед этим послать говно пациента в специальной двойной баночке авиапочтой в другой город, а затем получить оттуда сложную диаграмму на пяти страницах с какими-то красно-зелеными индикационными полосками, цифрами, стрелками и восклицательными знаками. Разница в деньгах уходила на оплату труда людей, занятых в производстве этого глянцевого высокотехнологичного продукта, а само движение докторских рук было одинаковым. К тому же в обоих случаях речь шла о самых лучших докторах, поскольку они недоуменно разводили руками вместо того, чтобы назначить курс каких-нибудь губительных процедур. —

Стёпа издал что-то среднее между утвердительным мычанием и отрицательным кряхтением. —

Времена, когда с русским человеком можно было расплатиться запахом несвежего чизбургера, прошли. Волшебный призрак Китая манил своими красно-желтыми огнями. —

Чай приносили из расположенной на территории парка Горького конторы со странным названием «ГКЧП». Этими буквами, стилизованными под китайские иероглифы, был украшен каждый пакетик с «Железной Гуанинь» или «Большим Красным Халатом», его любимыми сортами. Пакетики украшал золотой иероглиф «Путь», и рядом с ним грозный четырёхбуквенник воспринимался как конкретизация расплывчатого философского понятия.
Когда Стёпа спросил, что всё это значит, ему объяснили, что сокращение расшифровывается. как «Городской клуб чайных перемен»^[6]. —

— На великой Евразийской равнине почти нет препятствий для мороза, ветра и засухи, для марширующих армий и мигрирующих орд. Когда-то здесь простирались огромные азиатские царства — Иранское, Монгольское… Когда они ушли в прошлое, их место заняла Московия, которая расширялась несколько столетий, пока не стала огромнейшей в мире империей. Подобно приливу, она растекалась сквозь леса и бесконечные степи, кое-где заселённые отсталыми кочевниками. Встречая сопротивление, она останавливалась, как это делает прилив, чтобы набрать сил, и затем продолжала своё неостановимое наступление…
— Только у далеких границ это плато упирается в горные барьеры, — продолжал Простислав. — Снежные вершины Кавказа, Памир, крыша мира (Стёпа представил себе огромного капитана Лебедкина из снега, гранита и льда), Алтай, Саяны и Становой хребет, которые формируют естественную границу Китая. Разве может народ, чей горизонт так же бесконечен, как Евразийская равнина, не быть великим и не мечтать о величии? —

— На современных китайских картах, — заговорил Простислав, указывая на покрывающие доску знаки, — примыкающая к Поднебесной территория Сибири и Дальнего Востока, а также Россия в целом обозначаются тремя иероглифами:
— «двадцать», — «вспотеть, запыхаться», — «жулик, вор, нечестный коммерсант». Эти же три иероглифа служат для описания существующего в России политического строя. Правительство России обозначается в современном китайском языке четырьмя иероглифами:
— «временный, быстротечный», — «начальник», — «труба, нефтепровод», — «север». Сейчас в Китае дожидаются момента, когда временная администрация северной трубы снизит численность населения прилегающих территорий до пятидесяти миллионов человек, после чего великое учение о пути Дао придёт наконец на бескрайние просторы Евразии в полном объёме… —

Сейчас в Китае дожидаются момента, когда временная администрация северной трубы снизит численность населения прилегающих территорий до пятидесяти миллионов человек, после чего великое учение о пути Дао придёт наконец на бескрайние просторы Евразии в полном объёме…
Он не испытывал праведного гнева по поводу снижения численности населения, потому что знал — дело здесь не во временной администрации северной трубы. Во всём мире белые консумер-христиане прекращали рожать детей, чтобы поднять уровень своей жизни. Причём от уровня жизни это не зависело, а зависело только от навязчивого стремления его поднять. «Вот так Бог посылает народы на хуй», — шутил по этому поводу один его знакомый, придумавший даже специальный термин для обозначения этого процесса — «консумерки души». Но если уж идти в этом направлении, думал Стёпа, то хотя бы в хорошем обществе. Хотя опять-таки было не очень понятно, чего в нём такого хорошего. Словом, это была непростая тема. —

— Родились бы на блаженном Западе.
— Я и так родилась на Западе, — с достоинством ответила Мюс.
— Это не тот Запад, — сказал Стёпа, припоминая слышанное в лавке у Простислава. — Там, где ты родилась, воплощаются убитые людьми животные, главным образом быки, свиньи и тунец, чтобы в качестве компенсации некоторое время смотреть фильмы Дженифер Лопес, слушать вокально-инструментальные ансамбли «Мадонна» и «Эминем» и размышлять, как сэкономить на квартирном кредите. Это как отпуск. А потом опять придётся много-много раз рождаться животными. Ну и затем опять можно будет ненадолго вынырнуть — послушать, что тогда будет вместо Эминема и Джей Ло. И так без конца. Это называется сансарой, чтоб ты знала. А есть настоящий Запад — чистая земля будды Амида, где… где… В общем, словами про это не скажешь. —

Англофилия казалась Стёпе почтенным и даже в некотором смысле патриотичным культурным изыском — она как бы устанавливала родство между ним и Набоковыми петербургского периода, которые весело плескались в надувных резиновых ваннах в своём гранитном особняке на Морской, обсуждая на оксфордском диалекте связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого. Кроме того, Стёпе очень нравился английский язык — его идиомы указывали на высокий и весёлый ум, хотя этот ум очень трудно было встретить в англичанах проявляющимся иначе, кроме как в самой идиоматике языка в тот момент, когда англичане ею пользовались.
Кончилась англофилия просто и быстро. Однажды Стёпа решил выяснить, чем живёт народ его мечты, взял номер самой популярной британской газеты, «The Sun», и со словарем прочел его от корки до корки (если бы не мистическое совпадение с названием банка, его вряд ли хватило бы на такой подвиг). Дочитав последнюю страницу до конца, он понял, что больше не англофил.
Какое там. У него было чувство, что его только что заразили коровьим бешенством посредством анального изнасилования, но сразу же вылечили от него, отсосав вакуумным шлангом все мозги, на которые мог подействовать страшный вирус. Однако англофобом он тоже не стал — это подразумевало бы высокую степень эмоциональной вовлечённости, а она теперь отсутствовала начисто. Все было предельно скучно и предельно ясно, и снежные плени отчизны казались куда привлекательнее, чем час назад (впрочем, Стёпа знал, что такое чувство обычно длится до первого к ним прикосновения). —

Тихо играло радио — гей-звезда Борис Маросеев в своей неповторимой манере исполнял песню «Сурок всегда со мной»^[7]. Стёпа знал из новостей, что артистом плотно занимается молодёжное движение «Эскадроны Жизни», убеждая его уделять больше внимания патриотической тематике. Видимо, песня про сурка по какой-то причине попала в эту категорию.
Стёпа задумался, почему, несмотря на продуманно-порочный имидж исполнителя и яростные оргиастические вопли, которыми Борис взрывался после каждого куплета, сквозь музыку просвечивает высокая грусть, от которой на душе становится светлее. Через минуту он понял, в чём дело. Борис был подлинным артистом — в его голосе звучала то прорвавшая преграды страсть, то глухой минор раскаяния, то шёпот соблазна, и все вместе неведомо как создавало у слушателя чувство, что сурок, о котором он поёт, — это совесть, господний ангел, тихо парящий над плечом лирического героя, записывая на небесную видеопленку все его дела. Сплав порока и покаяния в одно невозможное целое делал песню шедевром.
Вдруг Стёпины мысли по какой-то причине переключились на половую жизнь приматов. Он вспомнил любопытный рассказ Мюс: оказывается, в стаде шимпанзе было три вида самцов — Альфа, Бета и Гамма. Самыми сильными были Альфа-самцы. Бета-самцы были послабее, но совсем чуть-чуть, поэтому все время соревновались с Альфами. А Гамма-самцы были настолько слабее, что никогда не лезли в драку. В результате получалась интересная картина: пока Альфы с Бетами мочили друг друга в кустах, выясняя, кто круче, Гаммы оплодотворяли большую часть самок в стаде^[8] —

Кто помнит имя слона, на которого лаяла Моська? Никто. А Моську знают все. —

… ассоциативные сети притащили ещё одного мертвеца — строчку «Банки грязи не боятся»^[9]. —

… анонимные итальянцы запели про ад — так, во всяком случае, казалось по припеву «бона сера, бона сера, сеньорита»^[10]. Это было мрачновато. —

Вечером Стёпа принял снотворное, и ему приснились похороны. Он стоял возле могилы, на дне которой лежал розовый пластмассовый гробик. В нём была идея, которая родилась у него днем. Стёпе хотелось вскрыть гробик, чтобы посмотреть, как выглядят мёртвые идеи, но он не решался, потому что был в этом печальном месте не один.
На другом краю могилы сидел пьяный сурок в шапке-ушанке, на которой сверкала начищенная кокарда с буквой «альфа». Оправдываясь, сурок что-то лопотал в мобильный и моргал красными глазами. На шее у него виднелись два больших фиолетовых засоса. Стёпа, чтобы не обидеть его, делал вид, что слушает через прижатую к уху расческу. Но думал он совсем о другом — о том, что не будет менять названия своего банка, просто станет относиться к планете, на которой живёт, немного хуже. И всё. —

ЖОРА СРАКАНДАЕВ… Стёпа долго-долго вглядывался в это странное словосочетание, похожее на червя. Буква «Ж» напоминала челюсти-жвала, следующая за ним «о» — ротовое отверстие, а конечная «в» — округлые мягкие ягодицы. Первое слово как бы ело; второе — оправлялось; все остальные буквы были органами пищеварительного тракта. Это словосочетание медленно двигалось влево, в область непожранного, а то, что стояло в строке справа от него, казалось выброшенным из организма калом… Но Стёпа понимал, что такое восприятие могло быть обусловлено его предубеждённостью, и другой человек не заметил бы ничего подобного. —

… на взятки ушло столько денег, что ими можно было бы серьёзно поддержать отечественное ракетостроение. —

И Стёпа, и Сракандаев были маленькими живыми винтиками в двигателе непостижимого уму мерседеса — березового «Геландевагена» с тремя мигалками, который сменил гоголевскую птицу-тройку, и так же неудержимо — чу! — несся в никуда по заснеженной равнине истории.
У каждого из них имелось своё уникальное место на общенациональной экономической синусоиде, но функция была одна и та же — сама синусоида, и это не могло быть иначе, потому что в любом другом случае мест на ней у Стёпы со Сракандаевым уже не оказалось бы. Чисто тригонометрия. В среду наступала Стёпина очередь перевести, обналичить, снять, откинуть, отмазать, отстегнуть, отогнать и откатить, а в четверг приходила очередь Сракандаева, и в эти минуты каждый из них был, возможно, самым важным для страны человеком. Но этим календарным сдвигом разница между двумя банками по большому счету и ограничивалась — в остальном они были экономическими близнецами, и даже крышевал их, как выяснилось, один и тот же джедай — Лёня Лебедкин. —

Сракандаев собирал картины современных художников. Стёпа считал всех их без исключения наперсточниками духа, причем нечистого. —

Сракандаев ездил на «Астон-Мартине» (модели «Vanquish 12», как у Джеймса Бонда, только у Бонда не было мигалки, а у Сракандаева была)… —

Стёпа знал, что в мозгу любой секретарши имеется область, по функциям близкая к определителю «свой — чужой» на станции противовоздушной обороны. Как именно этот определитель работает, Стёпа не имел понятия. Зато он знал, как его обмануть. Это был, можно сказать, боевой опыт — именно так один сумасшедший, точно знавший, где находится вход в Шамбалу, целый день прятался в его собственной приемной прямо напротив стола Мюс, которая потом долго не могла понять, откуда он выскочил при появлении Стёпы.
— Прямо из воздуха, — говорила она, разводя руками. — Incredible! Может, он и правда знает, где эта Шамбала? —

… Стёпа уже не удивился, опознав истребитель «МиГ-29» в модели самолёта, стоявшей на столике в углу приёмной. Это было естественно — число «29» являлось главным союзником сорока трёх, и где же было обретаться его ядовитым щенятам, как не в логове зверя. —

Стёпу восхищала принятая в восточной поэзии форма хайку. Их было очень легко писать <…>. Не надо было подыскивать рифмы, мучаться с размером. Достаточно было разбить спонтанно родившиеся в сердце слова на три строчки и проверить, не встречается ли среди них слово «километр». Если оно встречалось, надо было заменить его на «ли». После этого можно было целую минуту ощущать себя азиатом высокой души, —

… Малюта <…> одет был в камуфляжные штаны и красную майку с закавыченной надписью: «Ghostmodernizm Rulez!» —

Раздел под названием «Персидские мотивы» был посвящён вооружённому исламу. Он был большей частью на английском, так как предназначался, по словам Малюты, для богатых нефтяных арабов. Стёпа особенно выделил два слогана для Аль-Каеды:
«Al-Qaeda. People who care».
и
«Al-Qaeda. Men in White».
Был и слоган для «Хамас»:
«Hamaz. All it takes is a gentle touch of a button!»
Снизу была приписка карандашом: «Украдено CNN text». —

Отдельное место в папке занимала полностью разработанная концепция-болванка для политической партии крупных латифундистов под названием «Имущие вместе». Она включала моцартиански-вдохновенный манифест на десяти страницах, назидательное обращение к согражданам, тезисы по работе с сельской молодёжью и прочее. <…> Особенно впечатляла центральная идеологема движения — «Семейные ценности». <…> Главное, такая гуманистическая идеология выигрышно смотрелась бы на международной арене, где никто и не понял бы, о какой семье речь^[11].
Концепция включала визуальные материалы. Сильное впечатление на Стёпу произвёл плакат, где озверевший бородатый чечен, похожий на молодого Карла Маркса, тянул загребущую лапу-свастику к груди матери-родины, которая держала на руках младенца с полными византийской грусти глазами. За спиной матери-родины был сельско-индустриальный пейзаж со свекольно-алюминиевыми коннотациями. Усатый гренадёр в кивере с двуглавым орлом втыкал в лапу чечена сине-бело-красный штык. Плакат пересекала тревожная кровавая надпись:
«Руки прочь от семейных ценностей!»
Был и другой вариант, где бородатый чечен с красным флагом, покрытым зелёными письменами, и гранатой в зубах пытался взобраться на сверкающую нефтяную вышку, но луч прожектора, которыми управляли бравые ребята в триколор-трико, вырывал его зловещую фигуру из темноты (этот плакат Стёпе понравился меньше — он определённо был содран с одной из известных картин на тему «штурм рейхстага»).
Малюта разработал не только лозунги нового движения («Семейные ценности — это наше всё!»; сокращённый, энергичный вариант — «Наше всё!»), но и в общих чертах наметил, откуда исходит угроза миру:
«Конкретное наполнение образа врага будет обдумано позднее. В настоящий момент предлагается только название-идентификатор „Козлополиты“ (вариант — „Лолиты и Козлополиты^[12]“), обеспечивающее такую же культурную преемственность, как и представленные визуальные решения, ориентированные на генеральную линию по активации „дремлющего“ подсознательного психосостава».
Ещё через страницу Стёпа наткнулся на загадочный лист с рукописными строчками:
«Ветер в харю, Yahoo! — ярю».
«В папку „либеральные шествия“: баннер „За Е. Боннер!“»
«Человек рождён для счастья, как птица для полёта^[13]! Чикен Макнаггетс^[14]» (вариант — «Фуа гра»).
«Тунец в собственном соку. Stay Tuned! (украдено CNN news)».
— А это что? — спросил он, показывая лист Малюте.
— Так, — ответил Малюта. — Эскизы. Пока клиента ждёшь, много полезного в голову приходит. —

— А правда, — спросил он, — что ты с самим Татарским^[15] работал?
Малюта перекрестился.
— Первый учитель, — сказал он. — Всем худшим в душе обязан ему. Только я из политики давно ушёл. И не переживаю — денег меньше, зато черти не снятся. Так что этот старый пиардун никакого отношения ко мне теперь не имеет. —

— Понимаешь, страна долгое время производила гораздо больше политики, чем требуется для внутреннего рынка. А время такое, что не очень понятно, чем этим политикам заниматься и на кой они вообще нужны. С другой стороны, без политики тоже нельзя. Это как культура там, или футбол — убери, и сразу будет чего-то не хватать. —

— Что это такое — постмодернизм? — подозрительно спросил Стёпа.
— Это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла.
— Да? А что актуально?
— Актуально, когда кукла делает деньги.
Стёпа решил, что это намек на его бизнес и на него самого. Он разозлился.
— Запомни, Малюта, — сказал он. — Медицина утверждает, что пидарасы бывают трёх видов — пассивные, активные и актуальные. Первые два вида ведут себя так потому, что такова их природа, и к ним претензий ни у кого нет. А вот третий вид — это такие пидарасы, которые стали пидарасами, потому что прочли в журнале «Птюч», что это актуально в настоящий момент. И к ним претензии будут всегда. Понятно?
— Я понимаю, что вы хотите сказать, Степан Аркадьевич, — спокойно ответил Малюта. — Но мне кажется, что картина несколько сложнее. Есть ещё более страшный вид пидарасов, четвёртый. Это неактуальные пидарасы. Именно сюда относятся те пидарасы, которые выясняют, что актуально, а что нет в журнале «Птюч». Кроме того, сюда относятся постмодернисты. О чём я, собственно, и пытался вам сказать… —

Ровно через три часа позвонил капитан Лебедкин.
— Я тебе зачем жизнь спас? — грозно спросил он. — Чтоб ты в политику совался?
— Я… — начал Стёпа.
— Да не ссы, — весело сказал капитан. — Шучу. Идея всем понравилась. Как раз о чем-то таком думали, понимаешь, только нащупать не могли. Проект теперь курирую я. Так что сплотимся ещё теснее. Если серьёзно, Стёп, придумал отлично. Выношу благодарность перед строем.
— Служу Советскому Союзу, — ответил Стёпа.
— Ты никогда так больше не говори, — серьёзно сказал капитан. — У меня с юмором хорошо, а у других наших — нет. Подумают, что ты на присягу намекаешь. Кинут обидку, попадешь на лэвэ, тебе это надо? И это повезет ещё, если на лэвэ. За честь офицера, Стёп, вообще захуячить могут только так. И Малюту не грузи, что он к нам пошёл, личная просьба. У него такая работа, что нельзя иначе.
— Понял, — ответил Стёпа.
— Ну как, приятная неожиданность? — хохотнул Лебедкин.
— Ничего особенно неожиданного в этом нет, — ответил Стёпа. — Но все как-то очень внезапно, капитан… —

Малюта описал героев так:
«Зюзя^[16], в тельняшке и кепарике, с грубо-народным лицом, искажённым гримасой подступающего гнева, напоминает резиновый манекен для боксирования. Таким манекенам специально делают хари, вызывающие страх и естественное желание его преодолеть.
Чубайка^[17], на чьей стороне немедленно оказываются симпатии зрителя и особенно зрительницы, — очаровательно улыбающийся хитрюга, одетый в безупречную черную пару с галстуком-бабочкой».
Их роли Малюта увидел следующим образом:
«Первым в кадре появляется Зюзя, который работает чем-то вроде канала народного самосознания. Он выговаривает накипевшее у всех на душе с предельной откровенностью, так что у зрителя аж дух захватывает. После того как захват духа произведен, в кадре оказывается Чубайка. Не ввязываясь в спор по существу, он отпускает беззлобно-ироничный комментарий, рождающий в зрителе робкое понимание того, как следует думать и говорить, чтобы когда-нибудь покинуть зону этого самого народного самосознания и быть принятым в ряды немногочисленных, но отлично экипированных антинародных сил». <…>
Стёпа заметил в тексте явное эхо недавней дискуссии об актуальности постмодернизма:
«Непонятно, Чубайка, почему либеральную буржуазию называют либеральной. Это носитель запредельно тоталитарной идеологии. Если разобраться, весь её либерализм сводится к тому, что трудящимся разрешено в свободное время еб…ть друг друга в ж…пу».
На что Чубайка отвечал:
«Извините, Зюзя, но это большой шаг вперёд по сравнению с режимом, который даже это считал своей прерогативой».
Иногда Зюзя брал верх в споре:
«Главная задача обработки нашего сознания, Чубайка, может быть сформулирована так: несмотря на то что нам разрешается думать только о деньгах, у нас ни на секунду не должен возникать главный вопрос по их поводу».
«Какой главный вопрос, Зюзя?»
«Вот, Чубайка, видите, насколько эффективно обрабатывается наше сознание».
Впрочем, Стёпа допускал, что это ему показалось, будто Зюзя взял верх, а у зрителей сложилось бы совсем другое мнение. <…>
«У российской власти, Чубайка, есть две основные функции, которые не меняются уже много-много лет. Первая — это воровать. Вторая — это душить все высокое и светлое. Когда власть слишком увлекается своей первой функцией, на душение времени не хватает, и наступает так называемая оттепель — ярко расцветают все искусства и общественная мысль…»
«Так что ж вы, Зюзя, воровать мешали? Не жалуйтесь теперь, что вас душат». —

«Задача проекта, — писал Малюта, — не разубедить телезрителя в том, что страной распоряжается компания жуликов (в настоящее время это представляется нереальным по причинам объективного характера). Задача в том, чтобы на ярких и запоминающихся примерах разъяснить, какое следует делать выражение лица, услышав разговоры на эту тему («Ой, Зюзя, ну как же вы надоели своим занудством… Посмотрите, на улице лето, птички поют. Неужели вас ничего не радует в жизни?»). —

— Вот скажите, почему, к примеру, распался и исчез Советский Союз? <…> Что делали советские люди? Они строили коммунизм. Сначала казалось, что он наступит после революции. Потом эта дата стала отъезжать всё дальше, и вскоре стала чем-то вроде горизонта. Сколько к нему ни иди, он всё равно там же, где был. И тогда, в качестве последнего рубежа, датой наступления коммунизма был объявлен восьмидесятый год. Мы полетели к нему сквозь космос, под руководством КПСС, с песнями КСП, и, пока хоть осколок этой веры был жив, весь мир дрожал и удивлялся. Но в восьмидесятом году окончательно выяснилось, что вместо коммунизма будет Олимпиада. Всё вокруг, как рассказывают современники, ещё казалось железным и несокрушимым. Но всего через несколько лет это несокрушимое железо рассыпалось само. Именно потому, что исчез горизонт. Из материи ушёл оживлявший её дух. Стало некуда идти, понимаете? <…>
Вам не кажется, что есть прямая параллель между коммунистическим и христианским проектами? В том смысле, что оба существуют в исторической перспективе, и с течением времени их содержание выцветает, потому что исходная метафора видится со всё большего расстояния? А в поле зрения каждый день попадает что-то новое. Чтобы быть христианином или коммунистом, надо каждое утро загружать в сознание громоздкий концептуальный аппарат, идеи которого были сформулированы в точке, уплывающей от нас всё дальше. В этом их отличие от недоступного интеллекту закона Будды, дворцом и скрижалью которого является настоящее мгновение времени! С другой стороны, христианству тоже негде существовать, кроме как в одном из комнат этого дворца. Вот потому-то мы, тантристы-агностики, и говорим, что Будда — это в том числе и Христос, и Кришна. Но не только. <…>
Вы, наверно, изучали в семинарии решения пятнадцатого съезда КПСС и сравнивали их с решениями шестнадцатого. Но уже тогда было ясно, что не будет, например, четыреста сорок третьего съезда КПСС. Сама эта цифра свидетельствовала о банкротстве проекта. И точно так же вряд ли наступит пятитысячный год от Рождества Христова, согласны? Когда этот год придёт, его наверняка будет обозначать какое-нибудь другое число, куда более короткое, отсчитываемое от иной даты. Но мгновение, в котором это произойдёт, будет тем же самым, что и сейчас. А это и есть дворец изначального Будды!
— Всяко может быть, — ответил Стёпа.
— Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет чёткой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millenium, тысячелетие. Был один millenium. Ждали, ждали — никто не пришёл. Был другой millenium. Ждали, ждали — не пришёл. Теперь третий. Понятно ведь, что пятого не будет? Христианство, только не обижайтесь, давно проехало свой восьмидесятый год. Уже вовсю идёт Олимпиада, понимаете? Чем больше проходит времени, тем меньше остаётся смысла в словах забытого языка, связанных синтаксисом, из которого давно испарилась жизнь. К тому же мне вообще не верится в существование святых книг. <…>
— … слова всегда дуалистичны, субъектно-объектны. Разве нет? <…> Они способны отражать только концептуальное мышление, а там истина даже не ночевала. Слова в лучшем случае могут попытаться указать направление, и то примерно. Но можно ли считать святыней стрелку указателя с надписью «До святого один километр по воде босиком»? Или ржавый памятный знак с надписью «Здесь было чудо»? Священным, мне представляется, может быть только то, на что указывает стрелка! А? —

… можно было узнать песню — «Besa me Mucho». Она показалась Стёпе малоросской жалобой на мучающих душу чертей — в пору было начать подвывать. —

Перед ним стоял мультимедийный герой Пидормен. Он был одет в трико с буквой «Q» на груди и розовый плащ с галунами, а на его лице была дивной красоты венецианская маска. Пидормен вскинул свободную руку в приветствии, и Стёпа заметил на его плаще блеснувший под луной значок с американским флагом. У Стёпы отлегло от сердца — он понял, что бояться нечего.
— Кто ты? — шёпотом спросил он.
—I’m your neighbourhood friendly Queerman, — ответил Пидормен.
— <…> Почему ты стал таким?
— Когда-то я был такой же, как ты, — прошептал Пидормен. — Но однажды меня укусила божья коровка… Вот подожди, тебя тоже укусит. —

Следующее полотно называлось «Битва за сердца и умы» (автором был тот самый Лукас Сапрыкин <…>). Жанр был обозначен как натюрморт. На этот натюрморт было тяжело смотреть. Сердца, за которые происходила битва между стоящими в песке телевизорами, были разложены на длинном деревянном прилавке. Над ним висела туча сине-зеленых мух, а облепленные песком куски умов валялись на земле среди снарядных воронок. Но тяжело Стёпе стало не из-за мух и крови, а из-за кучи кала на проигравшем битву телевизоре и голого человека в маске Бэтмана, перелезавшего через забор на заднем плане. —

Пьеса называлась «Доктор Гулаго» и позиционировалась как трудный первенец российской гей-драматургии («Первый блин гомом», — шутил неизвестный рецензент). Её авторами значились «Английские драматурги» (49 %) и Р. Ахметов (51 %). Действующими лицами, в числе прочих, были Джеймс Бонд, доктор Гулаго, Два Королевских Батлера (так, кажется, назывался английский мажордом) и Царственный.
Дочитав программку до конца, Стёпа понял, откуда взялось такое распределение творческого вклада: хоть контрольный пакет находился у Р. Ахметова, все слова Бонда были взяты из пьес английских драматургов. Кроме Шекспира, в их длинном списке Стёпа не знал никого. Другой странностью было то, что вместо первого и второго действия пьеса состояла из «активного акта» и «пассивного акта». <…>
Сюжет основывался на том, что между президентами России и США существовала сверхсекретная линия связи, неподвластная электронному наблюдению со стороны транснациональных масонских структур. Послания, где два лидера обменивались подарками и записками, в которых только и могли высказать все, что действительно думают о жизни, доставлялись на собачьих упряжках через Берингов пролив, и практически никто в мире не знал об этом канале, так называемой «холодной линии». Никто, кроме доктора Гулаго.
Его план был циничен и жесток — он собирался перехватить набор матрешек, который русский президент посылал своему американскому коллеге, и заменить его пакетом корма для мартышек. Оскорблённый до глубины души Буш, по расчётам доктора Гулаго, должен был начать ядерную войну, не дожидаясь следующей собачей почты. Такова была интрига.
Во время первого акта Бонд охотился за злодеем по всей сцене, но поймать его было непросто — доктор Гулаго умел принимать вид других действующих лиц. Кроме того, он мог окружать себя туманом. <…> Параллельно шпионской интриге развивалась и любовная, завершившаяся натуралистичной сценой: Бонду удалось соблазнить мужеподобную помощницу доктора Гулаго, которая в экстазе выдала ему секретное обиталище доктора, ледяную избушку посреди Берингова пролива. <…>
… начался второй акт, «пассивный».
Он проходил в другой декорации. Над сценой висела лиловая лента с надписью «United Queerdom^[18]». <…>
Иногда Бонд почему-то сбивался на глуповатые частушки вроде:
Скиньтесь, девки, по рублю
На могилку для «true blue»!
<…> Стёпа не знал, как объяснить висевшую над сценой надпись «United Queerdom» — то ли это дурацкий гэг, то ли ножка буквы «n»^[19] потерялась в складках ткани, и стало казаться, что это «r». <…>
Стёпа ловил обрывки чужих разговоров:
— Всё как у нас… Человек всю жизнь горбатится на страну, а что потом имеет? Это самое и имеет… —

Правильно кто-то говорил, что вся наша культура — просто плесень на трубе. Которая существует только потому, что нефть нагревают. Причем нагревают её совсем не для того, чтобы расцветала плесень. Просто так её быстрее прокачивать… —

— Девушка, — сказал он, — вы мне вместе с «Б-52» этот «Б-2» посчитали, а я его даже не видел.
— Все правильно, — сказала официантка. — Это фирменный коктейль-невидимка. Виден только в счете. Технология «стелс», слышали? —

Стёпа обратил внимание на одну странную особенность — все официантки были женщинами, а среди посетителей их не было видно совсем. <…>
Боря <Маросеев> скрестил руки, запрокинул лицо к потолку, и с бархатными интонациями Джо Дассэна зашептал в проволочку радиомикрофона:
Я видел его вчера в новостях,
Он говорил о том, что мир стоит на распутье.
С таким, как он, не тронут ни дома, ни в гостях,
И я хочу теперь такого, как Путин…^[20]
В зале восторженно завизжали. Послышался звон бьющейся посуды и крики — за одним из столиков началась не то потасовка, не то танец. —

«Пикачу был маленькой тихой свинкой, — подумал Стёпа, — но злые люди разбили его сердце. И он стал волком! Он теперь волк! Волк! Волк!» —

Стёпа со школы уважал Пастернака, зная, как трудно среди отечественных заложников вечности у времени в плену^[21] найти таких, которые не страдали бы стокгольмским синдромом в острой гнойной форме. —

«Откуда в русском человеке это низкопоклонство, это генетическое холопство перед властью? — думал он. — Непонятно. И ведь самое забавное, что мы хорошо эту свою особенность знаем. Даже слово «ментальность» научились говорить. Только куда девается то, что мы понимаем про свою ментальность, когда эта самая ментальность включается по первому ментовскому свистку? Говорят — умом Россию не понять. А почему? Да очень просто. Когда это самое начинает шевелиться в душе, ум сразу уезжает в Баден-Баден. А когда отпуск берет это самое, ум возвращается и делает вид, что ничего не было, и у нас тут чисто Европа, просто медведи белые. Каждый, кто здесь родился, все понимает до мельчайших подробностей. И всё равно попадает по полной программе… Сэ ля мы^[22]». —

— Осёл хитрый. Вот прикинь — на тебя у нас компромат есть. Ты сам на меня материал кое-какой тоже имеешь, знаю-знаю… А вот на осла, которого все ебали, ни у кого ничего нет. А пленки-то есть, и какие пленки! Альмодовар отдыхает. Представь — стоит осел раком и орёт в мобилу: «У меня хватит политического влияния в этой стране, чтобы вас всех поставить раком!» И головой трясет, чтоб уши с глаз отбросить, а то самому не видно, кто его пялит. Я реально говорю, на это смотреть для здоровья вредно, так ржёшь. Ну и что? Плёнки есть, а компромата нету! Можешь представить?
— Нет, — ответил Стёпа. — Не могу. Как такое может быть?
— А так. Думаешь, зачем он портрет Путина рядом ставит? Потому что знает — в таком виде мы это ни на один сайт не повесим. Умный… Понимает ситуацию. А раньше фото было, где он с Ельциным в обнимку… —

— Сейчас первый выпуск «Чубайки». Он, правда, немного неровный, не обкатали ещё до конца. Как говорится, первый блиц кригом. —

— Чубайка, хотите я напомню, как в России началась новая эпоха?
— Попробуйте, Зюзя.
— Сидел русский человек в темном сарае на табуретке. Сарай был старый и грязный и ужасно ему надоел. Русскому человеку говорили, что он сидит там временно, но он в это не верил, потому что помнил — то же самое говорили его деду с бабкой. Чтобы забыться, русский человек пил водку и смотрел телевизор. А по нему шли вести с полей, которые тоже страшно ему надоели.
— Разве не жуть, Зюзя?
— Однажды телевизор показал огромный светлый дом с колоннами, каминами и витражами, с красивой мебелью и картинами. А потом, Чубайка, на экране появились вы. На вас был этот же самый смокинг и бабочка. Вы попросили зрителя ответить на вопрос, где лучше — в грязном старом сарае или в этом огромном светлом доме? <…> Русский человек ответил, что лучше, конечно, в огромном светлом доме. Вы сказали, что такой выбор понятен, но путь туда непрост, и плата будет немалой. И русский человек согласился на эту плату, какой бы она ни была.
— Продолжайте, Зюзя.
— И тогда, Чубайка, вы открыли русскому человеку страшную тайну. За право находиться в этом доме ему придётся стать табуреткой самому, потому что именно так живёт весь мир, и людей этому обучают с детства… <…> А когда русский человек перекрестился и действительно стал табуреткой, вы объяснили, что в стране сейчас кризис. Поэтому огромных светлых домов на всех не хватит. И ему, то есть как бы уже ей, временно придётся стоять в том же самом сарае, где и раньше. Но только в качестве табуретки. <…>
А затем уже без всяких объяснений на табуретку уселась невидимая, но очень тяжелая задница, которая на своём языке разъяснила бывшему русскому человеку, что не следует интересоваться, чья она, потому что у табуреток тоже бывают проблемы. А лучше подумать о чем-нибудь другом. Например, о том, какая у него, то есть у неё, национальная идея…
— <…> Здравствуйте, дорогие россияне! Меня зовут Чубайка. А это, как вы догадались, Зюзя. Вообще-то он не такой дурень, каким мог показаться, но до него все слишком медленно доходит. Он не понимает, что табуретка в нынешних условиях молиться должна, чтобы привлечь к себе инвестора. А какой инвестор захочет, чтобы его называли задницей? Кстати, Зюзя, вы с рыночной точки зрения табурет никакой. Скрипите сильно — это я вам как единственный реальный инвестор говорю…
Стёпа понял, что больше не может выносить этих гуннских плясок на могиле своей мечты. —

Стёпа открыл дверь в бухгалтерию, и на него выплеснулись брызги чужого спора:
— Да чего он гонит-то? А раньше русский человек что, не был табуреткой? Не просто табуреткой, а стульчаком с большой дырой посередине… —

«Когда, как бы между делом, ты называл лондонских панков личинками страховых агентов^[23], или говорил, что «Aston-Martin» — пидорская машина, или предлагал тост за величайшего из хоббитов — Гарри Поттера, всё это падало в копилку. Но я бы простила тебе все эти инвективы, если бы не та садистская расчётливость, с которой ты регулярно оскорблял меня, напоминая о нашем национальном унижении — газете «The Sun». Я терпела это только потому, что собиралась отплатить за всё сразу.» —

Три с половиной миллиона потерять было можно. Это был удар, возможно, даже нокдаун, но не нокаут. А вот тридцать пять миллионов — это был даже не нокаут, это был ствол «калашникова» в прямой кишке. И хорошо, если без подствольного гранатомёта. —

— А откуда этот елдак резиновый?
Лебедкин пожал плечами.
— Да у него полный сейф таких игрушек. Кнуты, хомуты, упряжь какая-то… Я другого в толк не возьму, зачем он его на ствол надел?
Полковник криво усмехнулся.
— Это я как раз понимаю. От сердечного омерзения. Видать, крепко его люди обидели. Сейчас многие так делают… Ну не так именно, конечно. Каждый по-своему. Как бы прощальный горький упрек. Мол, хотели меня достать? Получите, сам все сделаю. Вон, на той неделе один нефтяник, фамилию называть не буду, повесился. Все новости смотрели… Только в новостях не сказали, что он, перед тем как повеситься, вырезал себе бритвой на лбу слово «киркук».
— Что такое «киркук»?
Полковник развел руками.
— В словаре Ожегова нет. Бандиты тоже так не говорят. Только сам он и знал, наверное. Я думаю, символ того, что угнетало его психику. Да по звучанию уже можно понять. Типа как «кирдык», только совсем-совсем без надежды. Время жесткое, душа дымится, как тормозная колодка. Вот и не выдержал. —

З: «Знаете, Чубайка, что такое история России в XX веке? Страна семьдесят лет строила лохотрон, хотя никто толком не знал, что это такое и как он должен работать. Потом кто-то умный сказал: „Давайте его распилим и продадим, а деньги поделим…“
Ч: Может быть, не всё в нашей истории так мрачно и бессмысленно, Зюзя? Может быть, вы просто пропустили момент, когда лохотрон заработал?» —

Жора <…> говорил, что заново открыл для себя Библию. Помню, с удивлением повторял: «Со всеми заповедями согласен! Вот только не пойму, почему любовь грех…» —

Одетый в бархатный халат Чубайка лежал на диване, покуривая кальянчик, а Зюзя в мокром ватнике стоял неподалеку и время от времени ударял лбом о стену, производя глухой загадочный звук.
— Знаете, Чубайка, — говорил он в промежутках между ударами, — наше общество напоминает мне организм, в котором функции мозга взяла на себя раковая опухоль!
— Эх, Зюзя, — отвечал Чубайка, выпуская струю дыма, — а как быть, если в этом организме все остальное — жопа?
— Чубайка, да как вы смеете? — От гнева Зюзя ударил головой в стену чуть сильнее.
— Зюзя, ну подумайте сами. Будь там что-то другое, опухоль, наверное, и не справилась бы.
— Так она и не справляется, Чубайка!
— А чего вы ждёте, Зюзя, от опухоли на жопе? —

За все свои дары человечеству, говорил Жора, капитал хочет совсем немного — чтобы мы согласились забыть себя, играя простые и ясные роли в великом театре жизни. Но где взять на это сил? Здесь, полагал Жора, может помочь только стоицизм. Сила обретается в постоянстве внутреннего жеста, который может быть произволен, но должен переживаться на сто процентов всерьёз… И слово у него не расходилось с делом. Единственное, в чём я иногда по-товарищески упрекал его, это в том, что он чересчур полагается на своих концепт-стилистов, хоть все они были художники с мировыми именами. Жора, говорил я ему, ну посмотри, во что они тебя превратили! Как ты не понимаешь, что современный художник — просто презерватив, которым капитал пользуется для ритуального совокупления с самим собой? Почему ты так слепо веришь этим штопаным гандо…
— И что он отвечал? — торопливо перебила женщина.
— Он смеялся. В этом и дело, говорил он. Смысл жизни только в самовыражении. Но у бизнесмена не может быть иной самости, кроме капитала. А лучшие формы самовыражения капитала даёт современное искусство. Так почему не сделать произведением искусства всю жизнь, превратив её в непрерывный хэппэнинг? Я спрашивал — но зачем же именно так? А он говорил — помнишь, как это у Пастернака: «И чем случайней, тем вернее…»^[24] С ним невозможно было спорить на эту тему, за ним надо было записывать, записывать, записывать… —

— Меня безумно раздражает этот педерастический детерминизм, который сводит к репрессированной гомосексуальности всё, что чуть выходит за умственный горизонт биржевого маклера. —

— Джедаи про всех всё знают. У них работа такая.
— И что, — спросил Стёпа, — много интересного?
— Так… Всякое разное. У кого коровий череп в сейфе. У кого эсэсовский нож в столе. Один жабу лижет, когда дрочит, другой белой крысе молится. Имен называть не буду, сам, наверно, уже догадался. —

— Классная у тебя работа, Лебедкин. Пришёл, увидел, победил.
— Это раньше было — пришёл, увидел, победил, — хохотнул Лебедкин. — А теперь знаешь как? Выебал, убил, закопал, раскопал и опять выебал. Темп жизни совсем другой. Главное — не отстать. —

На улице был первый день весны. Это становилось ясно сразу. Светило солнце, небо было голубым и чистым, и, главное, в воздухе чувствовалось что-то такое, из-за чего сердцу, несмотря ни на что, хотелось жить дальше. Сердце понимало — есть из-за чего. Стёпа улыбнулся и вдруг почувствовал себя толстовским дубом, старым деревом из «Войны и мира», которое просыпается к жизни после зимней спячки, чтобы вновь зазеленеть в тысячах школьных сочинений^[25]. Всё, что он чувствовал в эту секунду, было совсем как в великом романе, за одним исключением — за прошедшие полтора века русский дуб заметно поумнел.
— Зеленеть в офшоре будем, — пробормотал Стёпа… —