Рассказ пришвина про собаку

Рассказ о том, как Дениска понял, что уроки надо обязательно учить. Как-то он весь день запускал воздушного змея в космос и совсем позабыл выучить стихотворение и главные реки Америки.

Хотя мне уже идет девятый год, я только вчера догадался, что уроки все-таки надо учить. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я, например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос все-таки не залетел, потому что у него был чересчур легкий хвост, и он из-за этого крутился, как волчок. Это раз.

А во-вторых, у меня было мало ниток, и я весь дом обыскал и собрал все нитки, какие только были; у мамы со швейной машины снял, и то оказалось мало. Змей долетел до чердака и там завис, а до космоса еще было далеко.

И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всем на свете. Мне было так интересно играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы. А оказалось, никак нельзя было забывать про свои дела, потому что получился позор.

Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть… Но я читал, как ловко одеваются пожарные – у них нет ни одного лишнего движения, и мне до того это понравилось, что я пол-лета тренировался быстро одеваться. И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну минуту сорок восемь секунд весь, как следует, только шнурки зашнуровал через две дырочки. В общем, в школу я поспел вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. То есть она шла себе потихоньку по коридору, а я бежал из раздевалки (ребят уже не было никого). Когда я увидел Раису Ивановну издалека, я припустился во всю прыть и, не доходя до класса каких-нибудь пять шагов, обошел Раису Ивановну и вскочил в класс. В общем, я выиграл у нее секунды полторы, и, когда она вошла, книги мои были уже в парте, а сам я сидел с Мишкой как ни в чем не бывало. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и еще на ходу сказала:

– Кораблев, к доске!

У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить;

– Кораблев! Что же ты? Я тебя зову или нет?

И я пошел к доске. Раиса Ивановна сказала:

– Стихи!

Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завел:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь:

Его лошадка, снег почуя,

Плетется рысью как-нибудь…

– Это Пушкин, – сказала Раиса Ивановна.

– Да, – сказал я, – это Пушкин. Александр Сергеевич.

– А я что задала? – сказала она.

– Да! – сказал я.

– Что «да»? Что я задала, я тебя спрашиваю? Кораблев!

– Что? – сказал я.

– Что «что»? Я тебя спрашиваю: что я задала?

Тут Мишка сделал наивное лицо и сказал:

– Да что он, не знает, что ли, что вы Некрасова задали? Это он не понял вопроса, Раиса Ивановна.

Вот что значит верный друг. Это Мишка таким хитрым способом ухитрился мне подсказать. А Раиса Ивановна уже рассердилась:

– Слонов! Не смей подсказывать!

– Да! – сказал я. – Ты чего, Мишка, лезешь? Без тебя, что ли, не знаю, что Раиса Ивановна задала Некрасова! Это я задумался, а ты тут лезешь, сбиваешь только.

Мишка стал красный и отвернулся от меня. А я опять остался один на один с Раисой Ивановной.

– Ну? – сказала она.

– Что? – сказал я.

– Перестань ежеминутно чтокать!

Я уже видел, что она сейчас рассердится как следует.

– Читай. Наизусть!

– Что? – сказал я.

– Стихи, конечно! – сказала она.

– Ага, понял. Стихи, значит, читать? – сказал я. – Это можно. – И громко начал: – Стихи Некрасова. Поэта. Великого поэта.

– Ну! – сказала Раиса Ивановна.

– Что? – сказал я.

– Читай сейчас же! – закричала бедная Раиса Ивановна. – Сейчас же читай, тебе говорят! Заглавие!

Пока она кричала, Мишка успел мне подсказать первое слово. Он шепнул, не разжимая рта, но я его прекрасно понял. Поэтому я смело выдвинул ногу вперед и продекламировал:

– Мужичонка!

Все замолчали, и Раиса Ивановна тоже. Она внимательно смотрела на меня, а я смотрел на Мишку еще внимательнее. Мишка показывал на свой большой палец и зачем-то щелкал его по ногтю.

И я как-то сразу вспомнил заглавие и сказал:

– С ноготком!

И повторил все вместе:

– Мужичонка с ноготком!

Все засмеялись. Раиса Ивановна сказала:

– Довольно, Кораблев!.. Не старайся, не выйдет. Уж если не знаешь, не срамись. – Потом она добавила: – Ну, а как насчет кругозора? Помнишь, мы вчера сговорились всем классом, что будем читать и сверх программы интересные книжки? Вчера вы решили выучить названия всех рек Америки. Ты выучил?

Конечно, я не выучил. Этот змей, будь он неладен, совсем мне всю жизнь испортил. И я хотел во всем признаться Раисе Ивановне, но вместо этого вдруг неожиданно даже для самого себя сказал:

– Конечно, выучил. А как же!

– Ну вот, исправь это ужасное впечатление, которое ты произвел чтением стихов Некрасова. Назови мне самую большую реку Америки, и я тебя отпущу.

Вот когда мне стало худо. Даже живот заболел, честное слово. В классе была удивительная тишина. Все смотрели на меня. А я смотрел в потолок. И думал, что сейчас уже наверняка я умру. До свидания, все! И в эту секунду я увидел, что в левом последнем ряду Петька Горбушкин показывает мне какую-то длинную газетную ленту, и на ней что-то намалевано чернилами, толсто намалевано, наверное, он пальцем писал. И я стал вглядываться в эти буквы и наконец прочел первую половину.

А тут Раиса Ивановна снова:

– Ну, Кораблев? Какая же главная река в Америке?

У меня сразу же появилась уверенность, и я сказал:

– Миси-писи.

Дальше я не буду рассказывать. Хватит. И хотя Раиса Ивановна смеялась до слез, но двойку она мне влепила будь здоров. И я теперь дал клятву, что буду учить уроки всегда. До глубокой старости.

(Илл. Шер А.С.)

Здесь вы можете читать онлайн рассказ «Вася Весёлкин» Михаила Пришвина, в котором автор рассказа отправляется в лес со своей охотничьей собакой. Собака молодая и неопытная, она накидывается на домашних гусей, которых один дачник вопреки запретам разводит на берегу водоохранной зоны. Сын хозяина гусей прицелился в голову собаки, но чья-то рука толкнула стреляющего и пуля никого не зацепила. Спаситель собаки скрылся. Хозяин успел только понять, что это был школьник и отправился за помощью к своему другу учителю. Скромного героя нашли и наградили книгой.

Слушать рассказ

Текст рассказа «Вася Весёлкин»

Когда снег весной сбежал в реку (мы живем на Москве-реке), на темную горячую землю везде в селе вышли белые куры.

— Вставай, Жулька! — приказал я.

И она подошла ко мне, моя любимая молодая собака, белый сеттер в частых черных пятнышках.

Я пристегнул карабинчиком к ошейнику длинный поводок, намотанный на катушку, и начал Жульку учить охоте (натаскивать) сначала по курам. Учение это состоит в том, чтобы собака стояла и смотрела на кур, но не пыталась бы курицу схватить.

Вот мы и пользуемся этой потяжкой собаки для того, чтобы она указывала место, где спряталась дичь, и не совалась за нею вперед, а стояла. Такое поведение собаки называется у охотников стойкой: собака стоит, а он сам стреляет или накрывает сеткой дичь.

Непонятная сила, влекущая собаку к курице, у охотников называется потяжкой. Только не надо думать, что собаку тянет желание полакомиться курицей или какой-нибудь другой птицей. Нет, ее тянет страстное желание все живое, все способное двигаться, бежать, плыть, лететь остановить в своем движении.

Вот так и вышли на черную горячую землю белые куры, и Жульку к ним потянуло. Медленно приближаясь, Жулька остановилась перед одной курицей в двух или трех метрах. Когда же она так сделала стойку, я перестал отпускать поводок и крепко зажал его в руке. Постояв некоторое время, Жулька сунулась, чтобы схватить курицу, и та с криком взлетела, а я так сильно дернул за поводок, что Жулька опрокинулась на спину.

Так сурово, для острастки, я поступил только раз.

— Лежать! — крикнул я в следующий раз, когда она опять сунулась.

И она, приученная к «лежать!» еще зимой в комнате, легла.

И пошло так у нас изо дня в день, и в какую-то одну неделю я натаскал Жульку отлично по курам. Свободно пуская собаку, я иду по деревне, она делает стойку по курице и одним глазом глядит на нее, а другим следит за мной: как только я начну выходить из ее поля зрения, она бросает курицу и бежит ко мне.

Кроме кур, в нашей деревне никаких домашних птиц нет. Мы живем на берегу Москвы-реки, повыше Рублевского водохранилища, обеспечивающего Москву-столицу питьевой водой. Чтобы не загрязнять воду, у нас в деревне запрещено держать водоплавающую птицу. И я, хорошо натаскав Жульку по курам, совсем упустил из виду, что в селе на другой стороне реки один хозяин держит гусей.

Вот и не могу сейчас сказать, по какому это праву он их держит и почему никто не вступится за чистоту московской питьевой воды. Думаю, скорее всего, люди в колхозе были очень заняты, им было не до гусей, да и гусиный хозяин, может быть, неплохой был человек, ни с кем не ссорился — вот и терпели гусей до поры до времени. Я и сам совсем забыл об этих гусях и спокойно шел, пуская Жульку свободно бегать перед собою справа налево и обратно, слева направо.

Ничего худого не подозревая, мы вышли в конце деревни в прогон к реке. Небольшой холмик разделял нас от реки, и по нему кверху поднималась по травке белая тропка — след больших и маленьких человеческих ног, босых и обутых. Жулька пустилась вверх по этой тропе. На мгновенье она показалась мне вся вверху на фоне голубого неба. У нее была поза именно такая напряженная, как бывает у собаки на стойке. Не успел я ей крикнуть свое обычное «лежать!», как она вдруг сорвалась и бросилась со всех ног вниз по другой, невидимой мне, стороне холма. Вскоре потом послышался всплеск воды и вслед за тем крик, шум, хлопанье по воде крыльев такое, будто бабы на помосте вальком лупили белье.

Я бежал наверх и вслед за ударами сердца своего повторял про себя:

«Ая-яй! Ая-яй! Ая-яй!»

Это потому я так испугался, что очень много в своей жизни страдал. Задерет собака какую-нибудь животину, и ничем не откупишься: так изругают, так осрамят, что весь сморщишься, как сушеный гриб.

Добежав до вершины холма, я увидал зрелище, потрясающее для учителя легавой собаки: Жулька плавала по воде, делая попытки схватить того или другого гуся. Смятение было ужасающее: гусиное гоготанье, хлопанье крыльев, пух гусиный, летающий в воздухе.

Звук моего свистка и крики были совершенно бессильны: настигнув одного гуся, Жулька пускала из него пух, а гусь, подстегнутый щипком, набирал силу и, помогая себе крыльями, частью водой, частью по воздуху уклонялся от второго щипка. Тогда Жулька повертывалась к другому гусю, пускала пух из него…

Пух, как снег, летел над рекой.

Ужасно было, что в разлив воды еще невозможно было сделать обычные мостки через реку, и я не мог приблизиться хоть сколько-нибудь к месту действия: все происходило на самой середине широко разлившейся Москвы-реки.

Всех гусей было восемь. Я не только успел всех сосчитать, но положение каждого гуся представлял себе, как представляет полководец положение всех частей его войска. У меня вся надежда была на гусей, что какой-нибудь гусак, раздраженный, наконец озлится и сам попробует Жульку щипнуть. Она такая трусиха! Если бы хоть один гусь сделал такую попытку! Жулька бы немедленно пустилась ко мне под защиту от клюва храброго гуся…

И вот, казалось мне, один гусак как будто и догадался, и, наверно, все бы кончилось хорошо. Но в этот момент выбежал из кустов Витька с ружьем, сын хозяина гусей, и прицелился в плавающую голову Жульки…

Сердце у меня оборвалось. Но почему я не крикнул, не остановил мальчишку? Мне кажется теперь, как будто все было во сне, что от ужаса я онемел. На самом же деле, конечно, я бы крикнул, если бы только было мгновенье для крика. Все произошло так скоро, что крикнуть я не успел.

Грянул выстрел.

Я успел все-таки увидать, что чья-то рука из кустов толкнула Витьку в плечо и дробь хлестнула по воде далеко от места побоища.

Витька хотел стрелять из второго ствола, но голос из кустов остановил его:

— Что ты делаешь? Собака законно гонит гусей: тут водоохранная зона, не собака, а гуси тут незаконные. Ты, дурак, своего отца подведешь!

Тут, конечно, и у меня язык развязался, да и Жулька опомнилась от выстрела, услыхала мой зов, поплыла к моему берегу.

Конечно, я тут не растерялся до того, чтобы открыть Жульке свою радость спасения. Напротив, я ждал ее на берегу мрачный и говорил ей своим видом, как я умею разговаривать с собаками.

— Плыви, плыви, — говорил я, — ты мне ответишь за гусиный пух!

Выйдя на берег, она, по собачьему обыкновению, хотела укрыть свое смущение посредством делового встряхивания, фырканья, катанья своего по песку. Но как она ни старалась, гусиный пух с ее носа и рта не слетал.

— Ты мне ответишь за гусиный пух! — повторил я.

Наконец и ей надоело притворяться, обернулась ко мне, и я прочитал по ее виду:

«Что же делать, хозяин, я уж такая…»

— Нет, матушка, — отвечал я, — ты не должна быть такая.

«Что же делать?» — спросила она и сделала шаг в мою сторону.

— Что делать? — сказал я. — Иди-ка, иди ко мне на расправу.

Нет, этого она боится. Она ложится на брюхо, вытягивает на песке далеко от себя вперед лапы, кладет на них голову, большими человеческими глазами глядит на меня.

«Прости меня, хозяин!» — говорит она глазами.

— Пух у тебя на носу! — говорю я. — Отвечай за пух!

«Я больше не буду!» — говорит она глазами с выступающими на белки красными от напряжения и раскаяния жилками.

— Ладно! — говорю я таким голосом, что она меня понимает и несется ко мне.

Так все хорошо кончилось, но одно я в радости своей упустил. Я не успел рассмотреть, кто же это был спаситель Жульки. Когда я вернулся домой и захотел приступить к своим обычным занятиям, мысль о неизвестном не давала мне работать. Любовь моя к охоте, к природе, к собаке не могла оставаться во мне теперь без благодарности спасителю моей прекрасной собаки…

Так я отложил свои занятия и пошел к учителю в школу, за несколько километров от нас. По маленькой руке, толкнувшей Витьку в плечо, по голосу я знал, что это был мальчик. По рассудительному окрику я знал, что мальчик, наверно, учился в школе.

Рассказав все учителю, я попросил его найти мне мальчика, спасителя Жульки, обещал, что подарю ему любимую мою книгу «Всадник без головы» в хорошем издании. Учитель обещал мне найти мальчика, и после того я уехал надолго учить Жульку в болотах.

Приближалось время охоты, когда, выучив Жульку, я вернулся домой и в первый же день направился к учителю.

Оказалось, найти спасителя Жульки не так-то легко. Но только несомненно, что он был среди школьников.

— Он сделал хорошее дело, — сказал я, — мы ищем, чтобы поблагодарить его, почему же он не хочет открыться?

— В том-то и дело, — ответил учитель, — ему не хочется выхваляться тем, что самому ничего не стоило. Он стыдится, и это стыд здоровый: каждый должен был так поступить.

— Но не все же такие мальчики: нам нужно непременно найти его, нам нужен пример для других.

— Это правда! — ответил учитель.

И, подумав немного, сказал:

— Мне пришла в голову мысль. Мы найдем! Скажите, сколько было гусей?

— Их было восемь, — ответил я.

— Так помните: восемь, — сказал учитель, — и напишите рассказ об этом случае, напишите правдиво и подчеркните в нем, что было не сколько-нибудь, а именно восемь гусей.

Замысел свой учитель от меня скрыл. Я и не стал допытываться, скоро написал рассказ, и в одно воскресенье мы с учителем устроили чтение в школе веселых рассказов разных авторов. Так дошло и до чтения моего правдивого рассказа о собаке Жульке и о гусях. Нарочно для правдивости я и Жульку привел в школу, показывал, как она по слову «лежать!» ложится, как делает стойку.

Веселье началось особенное, когда я читал про гусиный пух и что я, как полководец, держал в уме поведение каждого гуся.

— А сколько их всех было? — спросил меня в это время учитель.

— Восемь гусей, Иван Семеныч!

— Нет, — сказал учитель, — их было пятнадцать.

— Восемь! — повторил я. — Утверждаю: их было восемь.

— И я утверждаю, — резко сказал Иван Семеныч, — их было именно пятнадцать, и могу доказать; хотите, пойдем сейчас к хозяину и сосчитаем: их у него пятнадцать.

Во время этого спора чье-то нежное, стыдливое сердце сжималось от боли за правду, и это сердце было на стороне автора рассказа о гусях и собаке. Какой-то мой слушатель, мой читатель будущий, мой сторонник горел за правду у себя на скамеечке.

— Утверждаю, — сказал учитель, — гусей было пятнадцать.

— Неправда! — закричал мой друг. — Гусей было восемь!

Так мой друг поднялся за правду, весь красный, вихрастый, взволнованный, с глазами, гневно устремленными на учителя.

Это и был Вася Веселкин, стыдливый, застенчивый в своих добрых делах и бесстрашный в отстаивании правды.

— Ну, спасибо тебе, мой друг, — сказал я и подарил спасителю моей Жульки любимую в детстве книгу «Всадник без головы».

Однажды автор улетал в тайгу и ему нужна была собака—лайка, так как в тайге без собаки нельзя. Собаку он не нашел, но в самолет кто-то втолкнул белую собаку. Когда прилетели, собака пошла за автором, он назвал ее Тунгусом и взял с собой в тайгу…

Это было в посёлке на реке Ангаре. Я улетал в тайгу, и мне нужна была собака—лайка. В тайге без собаки нельзя.

Стал я в посёлке искать—может, кто собаку продаст?

На одной избушке, на стене, висит медвежья шкура, ог­ромная, от крыши до завалинки. Подошёл к медвежьей шкуре, рассматриваю её. Хозяин вышел. Я спрашиваю:

—Расскажи, как медведя убил!

Стал он рассказывать, как ходил в тайгу, белковать. Слы­шит, собака впереди злобно залаяла, на белку не так ла­ет. Это медведь-шатун был, он под вывороченной ёлкой дремал.

—Подбежал я, медведь топчется, собака его подняла и крутит, не даёт уйти… Я выстрелил—промазал. Медведь бросился на меня. «Ну,—ду­маю,—пропал!» И тут медведь заревел и остановился. Это Ви­люй прыгнул и вцепился мед­ведю в ухо. Я ружьё переза­рядил и убил медведя. В голо­ву попал!

Охотник показал дырку на шкуре, на самом лбу. Вилюй подошёл, обнюхивает меня.

—Не продашь Вилюя?

Охотник засмеялся:

—Что ты, он мне дороже ко­ровы, я без него в тайге про­паду!

Так и пришлось мне улететь без собаки.

Погрузили ящики, спаль­ные мешки. Уже дверь хотели закрывать, и вдруг кто-то бе­лую собаку втолкнул в само­лёт. Она забилась в угол, хвост поджала. Лётчик в кабину прошёл, посмотрел на неё— ничего не сказал. «Наверное,— думаю,—его собака».

Через два часа прилетели мы в посёлок, на Подкамен­ную Тунгуску. Выгрузили ящики, все вышли, лётчик вслед кричит:

—Чья собака?

Все молчат. Лётчик вывел собаку и привязал к старым аэросаням около домика, где живут радисты.

Вечером я из магазина шёл, смотрю—белая собака бежит навстречу. На шее обрывок верёвки болтается. Я ей хлеба дал. Она съела и побежала за мной.

Вошёл я в избу, а собака свернулась клубочком на крыль­це, голову положила на лапы. Я ей каши в котелке вынес, она её съела, руки мне лижет. Я смотрю на неё и думаю: как же её назвать?

—Тунгус, ты чей?

Тунгус подпрыгнул и лапы положил мне на грудь. Так и стал звать его Тунгусом.

Скоро весна. Лёд блестит на реке. В тайге бурундуки про­снулись, вылезли из норок, греются на солнце, пересвисты­вают. В лиственничном пне, под корой, личинки короедов зашевелились.

Я кору отодрал и набрал полную коробку белых червяч­ков. Пробил на реке лунку во льду и положил доску. Лёг на доску, удочку-дергушку закинул в лунку. Вода прозрач­ная, все камешки на дне можно пересчитать.

Стайка хариусов окружила червячка, я дергушку дёргаю, червячок в воде прыгает.

Хариус схватил червячка, я хариуса на лёд выкинул, вто­рого хариуса поймал, третьего… Целая кучка рыбы лежит на льду. Тунгус около рыбы сидит и по сторонам погляды­вает.

Вдруг слышу, Тунгус зарычал и на кого-то бросился. Обернулся, а он чужую собаку отгоняет от нашей рыбы. Ото­гнал, вернулся, сидит караулит. Хочется ему рыбки, да нель­зя, только облизывается.

—На, Тунгус, возьми!

Тунгус самого большого хариуса выбрал и съел.

Скоро вечер, пора домой. Уже к посёлку подходили, вдруг Тунгус кинулся к поваленной берёзе, лает, зубами грызёт кору.

Под корой кто-то пищит. Да это бурундук забился под пень и от страха попискивает!

Я Тунгуса отталкиваю, а он кусается, не хочет уходить. А уже темнеет. Я его уговариваю: «Завтра придём!» Еле от­тащил, вот какой упрямый!

  Весна в тайге. На рассвете глу­харь токует, как деревянный колокольчик гремит.

По озеру плывёт водяная крыса—ондатра, мордочкой разрезает воду.

Тунгус прыгнул в озеро, вот- вот ондатру догонит. Ондатра нырнула, Тунгус закрутился в воде—никак не поймёт, ку­да она исчезла!

Ондатра у другого берега вынырнула, сидит на кочке, отряхивается.

Я выстрелил, Тунгус под­плыл и вытащил ондатру на берег, нюхает её. Я кричу:

—Не тронь!

Тунгус смотрит то на меня, то на ондатру. Я Тунгуса зову, а он ко мне не плывёт.

Пошёл я по берегу озера, в обход. Подошёл—нет ондатры, а Тунгус облизывается и хвос­том виляет.

—Где ондатра?

Тунгус смотрит по сторонам: «Какая ондатра?»

Я на Тунгуса рассердился, а потом вспомнил: я же его забыл накормить. Вот он онда­тру и съел!

  Подкаменная Тунгуска—река быстрая, с водоворотами, поро­гами. Берега с двух сторон сжимают реку каменными ще­ками. Бревно до порога доплы­вёт, под водой исчезнет, вы­нырнет белое. Острые камни на дне всю кору обдерут. На лодке, когда плывёшь, не зе­вай, а то разобьёт о камни.

Мы с Тунгусом спускались на лодке вниз по реке. Один поворот прошли, другой, а за третьим поворотом на берегу стоят берестяные чумы, костёр горит, вокруг костра олени бе­гают, спасаются дымом от ко­маров. Из чума вышел эвенк, кричит, чтобы я Тунгуса при­вязал, а то распугает оленей. А у меня верёвки нет. Тогда эвенк Тунгуса поймал и перед­нюю лапу сунул под ошейник. Тунгус на трёх ногах прыгает, оленей не гоняет.

—А где же,—спрашиваю,— ваша собака?

—Да вот, за бревно привяза­на, однако её комары совсем за­ели!

К полену верёвка привязана, а собаки нет. Подошёл побли­же, смотрю, нора в земле, а в норе собака лежит, морду за­крыла лапами и дремлет.

Комары тучей над ней гудят, собака от них в землю зары­лась.

Эвенк рассказал, что зовут её Верный. Хозяин Верного умер. Когда был жив, вычёсывал Верного, прял шерсть и вязал из неё рукавицы и носки тёплые.

Верный из норы вылез: большой лохматый, как медве­жонок. Только очень старый—морда седая и глаза мутные.

Я у эвенка спросил:

—Что же вы его в чум не возьмёте?

—Старый он, охотиться не может!

Когда Верный молодой был, на медведя ходил, а сейчас никому не нужен. А я по морде вижу: хорошая собака, доб­рая.

—Отдай,—говорю,—мне собаку!

—Однако бери!

Накормил я Верного и привязал в лодке вместе с Тунгу­сом. Они подружились, и мы поплыли дальше, вниз по реке.

  Река на солнце блестит, ветерок комаров сдувает, хорошо плыть. Вдруг ветер переменится, задует с Ледовитого оке­ана, и… опять зима. Снег пойдёт, ветер такую волну разго­нит, что на вёслах не выгребешь… вот-вот нанесёт на камень!

Меня собаки выручили. Подгребёшь к берегу, привяжешь к лодке длинную бечёвку. На другом конце бечевы Тунгус и Верный. Как в упряжке, идут по берегу, а я в лодке—вес­лом подгребаю. Дружно тянут, только вода под лодкой жур­чит.

Как до посёлка дойдём, я их поскорее распрягу. Со всего посёлка собаки на берег бегут встречать лодку. Тунгус и Верный встанут хвост к хвосту и ждут. Собаки их окружат, начинают рычать, обнюхивать, шерсть на загривках подни­мается. Тунгус и Верный никогда не давали друг друга в обиду.

Только на охоту я их вместе не брал.

Однажды разводил костёр на берегу, слышу, в тайге зала­яли. Схватил ружьё, бегу к ним. На высокой сосне глухарь сидит, шею вытянул и клювом щёлкает.

Выстрелил. Глухарь полетел, всё ниже, ниже, собаки за ним. Смотрю, перья и пух летят во все стороны, как будто перину выпустили. А собаки дерут глухаря, пополам делят. Еле отнял. Тунгус всё подпрыгивал, из глухариного хвоста последние перья выдирал.

А один раз Тунгус учуял соболя в ёлках. Стал его облаи­вать. Верный услышал и прибежал. Тунгус под ёлкой лает, а Верный стоит в стороне, ждёт.

Соболь на верхушке ёлки зашевелился, я его ранил. Он вниз стал сползать. Тунгус подпрыгивает, лает на него, а Верный молча стоит.

Соболь вот-вот на землю сползёт. Верный подбежал, подпрыгнул и схватил соболя.

Тунгус зарычал и тоже вце­пился в соболя. Не успел я под­бежать—пополам соболя разо­рвали.

Поэтому я их вместе в тай­гу не брал. Если с Верным иду, Тунгуса привязываю к лодке, а если с Тунгусом, Верного ос­тавляю на берегу.

Соболя Тунгус нашёл, а Вер­ный у него из-под носа выхва­тил. Тунгус это запомнил и отомстил.

Тунгус всегда на носу лод­ки сидел, а Верный был при­вязан на корме. Солнышко пригрело, Верный—собака ста­рая, задремала…

Вдруг слышу, сзади вода бурлит. Оглянулся, а Верного нет. Верёвка из воды торчит. Схватил верёвку и вытащил Верного. Лодка быстро шла, чуть не захлебнулась собака.

А Тунгус на носу сидит и улыбается, вся морда растя­нута, в сторону смотрит, как будто ничего не видел.

Стал я его стыдить: «Что же ты не лаял? Верный—старик. Он утонуть мог!»

Тунгус уши прижал, хвос­том виляет. Стыдно ему!

В Тунгуску впадает речка Чамба, порожистая, с водопадами. Вокруг скалы, на скалах растут кедры.

На Чамбе, под скалой на берегу, стоит охотничья заимка. Крыша земляная, травой заросла.

На заимке живёт охотник Салаткин.

Летом он рыбу ловит, а зимой уходит в тайгу, за белкой, ставит капканы на соболя, на медведя—петли из стального троса.

Осенью, когда по реке ледяная шуга пошла, собрался я домой. Собак отдал Салаткину, просил, чтобы он за Тунгусом присматривал, не давал ему Верного обижать.

Попрощался я с собаками, сел в лодку и стал пробирать­ся в посёлок, на аэродром.

Весной получил я от Салаткина письмо.

Верного медведь порвал, и он умер. Тунгус остался один, ходит соболевать в тайгу и за зиму нашёл сорок соболей и триста белок.

(Илл. Дугина В.)

Рассказ про огромного толстого кота Иваныча, который любит поесть и поспать. Спит он так крепко, что не сразу просыпается, когда его тащит за хвост кутенок Бобка. Иваныч не обращает внимания на мышей, но крыс в амбаре ловит исправно.

Жил у нас в доме огромный толстый кот — Иваныч: ленивый, неповоротливый. Целые дни он ел или спал. Бывало, залезет на тёплую лежанку, свернётся клубком и уснёт. Во сне лапы раскинет, сам вытянется, а хвост вниз свесит. Из-за этого хвоста Иванычу часто доставалось от нашего дворового щенка Бобки.

Он был очень озорной щенок. Как только дверь в дом откроют — шмыгнёт в комнаты прямо к Иванычу. Схватит его зубами за хвост, стащит на пол и везёт, как мешок. Пол гладкий, скользкий, Иваныч по нему словно по льду покатится. Спросонья сразу и не разберёт, в чём дело. Потом опомнится, вскочит, даст Бобке лапой по морде, а сам опять спать на лежанку отправится.

Иваныч любил улечься так, чтобы ему было и тепло и мягко. То к маме на подушку уляжется, то под одеяло заберётся. А однажды вот что натворил. Замесила мама тесто в кадушке и поставила на печку. Чтобы оно лучше поднялось, сверху ещё тёплым платком прикрыла. Прошло часа два. Мама пошла посмотреть — хорошо ли тесто поднимается. Глядит, а в кадушке, свернувшись калачиком, как на перине, Иваныч спит. Всё тесто примял и сам весь измазался. Так мы без пирогов и остались. А Иваныча вымыть пришлось.

Налила мама в таз тёплой воды, посадила туда кота и начала мыть. Мама моет, а он и не сердится — мурлычет, песни поёт. Вымыли его, вытерли и опять на печку спать положили.

Вообще Иваныч был очень ленивый кот, даже мышей не ловил. Иногда мышь скребётся где-нибудь рядом, а он внимания на неё не обращает.

Как-то зовёт меня мама в кухню:

— Погляди-ка, что твой кот делает!

Гляжу — Иваныч растянулся на полу и греется на солнышке, а рядом с ним целый выводок мышат гуляет: совсем крошечные, бегают по полу, собирают хлебные крохи, а Иваныч будто пасёт их — поглядывает да глаза от солнца жмурит. Мама даже руками развела:

— Что же это такое делается!

А я и говорю:

— Как — что? Разве не видишь? Иваныч мышей караулит. Наверное, мышка-мать попросила за ребятами присмотреть, а то мало ли что без неё может случиться.

Но иногда Иваныч любил ради развлечения и поохотиться. Через двор от нашего дома был хлебный амбар, в нём водилось много крыс. Проведал об этом Иваныч и отправился как-то после обеда на охоту.

Сидим мы у окна, вдруг видим — по двору бежит Иваныч, а во рту огромная крыса. Вскочил он в окно — прямо к маме в комнату. Разлёгся посреди пола, выпустил крысу, сам на маму смотрит: «Вот, мол, каков я охотник!»

Мама закричала, вскочила на стул, крыса под шкаф шмыгнула, а Иваныч посидел-посидел и спать себе отправился.

С тех пор Иванычу житья не стало. Утром встанет, вымоет лапой мордочку, позавтракает и отправится в амбар на охоту. Минуты не пройдёт, а он домой спешит, крысу тащит. Принесёт в комнату и выпустит. Потом уж мы так приладились: как он на охоту — сейчас все двери и окна запираем. Иваныч поносит, поносит крысу по двору и пустит, а она назад в амбар убежит. Или, бывало, задушит крысу и давай с нею играть: подбрасывает, лапами ловит, а то положит её перед собою и любуется.

Вот однажды играл он так — вдруг, откуда ни возьмись, две вороны. Сели неподалёку, начали вокруг Иваныча скакать, приплясывать. Хочется им крысу у него отнять — и страшновато. Скакали-скакали, потом одна как схватит сзади Иваныча клювом за хвост! Тот кубарем перевернулся да за вороной, а вторая подхватила крысу — и до свиданья! Так Иваныч ни с чем и остался.

Впрочем, Иваныч хотя крыс иногда и ловил, но никогда их не ел. Зато он очень любил полакомиться свежей рыбой. Как приду я летом с рыбалки, только поставлю ведёрко на лавку, а он уж тут как тут. Сядет рядом, запустит лапу в ведёрко, прямо в воду, и шарит там. Зацепит лапой рыбу, выкинет на лавку и съест. Иваныч даже повадился из аквариума рыбок таскать.

Как-то раз поставил я аквариум на пол, чтобы воду сменить, а сам ушёл на кухню за, водой. Прихожу обратно, гляжу и глазам не верю: у аквариума Иваныч — на задние лапы привстал, а переднюю в воду запустил и рыбу, как из ведёрка, вылавливает. Трёх рыбок я потом недосчитался.

С этого дня с Иванычем просто беда: так от аквариума и не отходит. Пришлось сверху стеклом закрывать. А как забудешь, сейчас двух-трёх рыбок вытащит. Уж мы не знали, как его отучить от этого.

Но только, на наше счастье, Иваныч и сам очень скоро отучился.

Принёс я однажды с реки вместо рыбы в ведёрочке раков, поставил, как всегда, на лавку. Иваныч сразу прибежал — и прямо в ведро лапой. Да вдруг как потянет назад! Глядим — за лапу рак клешнями ухватился, а за ним второй, а за вторым — третий… Все из ведёрка за лапой тащатся, усами шевелят, клешнями щёлкают. Тут Иваныч глазищи от страха вытаращил, шерсть дыбом поднялась: «Что за рыба такая?»

Тряхнул лапой, так все раки на пол посыпались, а сам Иваныч хвост трубой — и марш в окно. После этого даже близко к ведёрку не подходил и в аквариум перестал лазить. Вот как напугался!

Кроме рыбок, у нас в доме было много разной живности: птицы, морские свинки, ёж, зайчата… Но Иваныч никогда никого не трогал. Он был очень добрый кот, дружил со всеми животными. Только с ежом Иваныч вначале не мог ужиться.

Этого ежа я принёс из леса и пустил в комнате на пол. Ёжик сначала лежал, свернувшись в клубок, а потом развернулся и забегал по комнате. Иваныч очень заинтересовался зверьком. Дружелюбно подошёл к нему и хотел обнюхать. Но ёж, видимо, не понял доброго намерения Иваныча — он растопырил колючки, подскочил и пребольно кольнул Иваныча в нос.

После этого Иваныч стал упорно избегать ежа. Стоило тому вылезти из-под шкафа, как Иваныч поспешно вскакивал на стул или на окно и никак не хотел спускаться вниз.

Но вот как-то раз после обеда мама налила Иванычу в блюдечко супа и поставила его на коврик. Кот сел около блюдца поудобнее, начал лакать. Вдруг мы видим — из-под шкафа вылезает ёжик. Вылез, носиком потянул, прямо направился к блюдцу. Подошёл и тоже за еду принялся. А Иваныч не убегает видно, проголодался, косится на ежа, а сам торопится, пьёт.

Так вдвоём всё блюдечко и вылакали.

С этого дня мама начала их каждый раз вместе кормить. И ведь как они хорошо к этому приладились! Стоит только маме половником о блюдечко стукнуть, а они уже бегут. Усядутся рядышком и едят. Ёжик мордочку вытянет, колючки приложит, гладенький такой. Иваныч его совсем перестал опасаться. Так и подружились.

За добрый нрав Иваныча мы все его очень любили. Нам казалось, что по своему характеру и уму он больше походил на собаку, чем на кошку. Он и бегал за нами, как собака: мы на огород — и он за нами, мама в магазин — и он следом за ней бежит. А возвращаемся вечером с реки или из городского сада — Иваныч уж на лавочке возле дома сидит, будто нас дожидается.

Как увидит меня или Серёжу, сразу подбежит, начнёт мурлыкать, об ноги тереться и вслед за нами скорее домой спешит.

Дом, где мы жили, стоял на самом краю городка. В нём мы прожили несколько лет, а потом переехали в другой, на той же улице.

Переезжая, мы очень опасались, что Иваныч не уживётся на новой квартире и будет убегать на старое место. Но наши опасения оказались совершенно напрасны.

Попав в незнакомое помещение, Иваныч начал всё осматривать, обнюхивать, пока наконец не добрался до маминой кровати. Тут уж, видимо, он сразу почувствовал, что всё в порядке, вскочил на постель и улёгся. А когда в соседней комнате застучали ножами и вилками, Иваныч мигом примчался к столу и уселся, как обычно, рядом с мамой. В тот же день он осмотрел новый двор и сад, даже посидел на лавочке перед домом. Но на старую квартиру так и не ушёл.

Значит, не всегда верно, когда говорят, что собака людям верна, а кошка — дому. Вот у Иваныча вышло совсем наоборот.

(Илл. Воробьева А.)