Рассказ пояснение о любой народной примете

Лола ЗВОНАРЁВА, Севинч УЧГЮЛЬ

ПОМОРСКАЯ ГОВОРЯ

Художественные особенности прозы Павла Кренёва

Уже в первой книге жившего в то время в Ленинграде тридцатилетнего писателя Павла Кренёва – «Река детства: повесть, рассказы, этюды, эссе» (Лениздат, 1986, местный диалект, язык деревенского детства прозаика – «поморская говоря» – естественно входил в прозаическую ткань произведений молодого автора, с гордостью подчёркивающего своё поморское, деревенское происхождение. (Писатель родился в деревне Лопшеньга Приморского района Архангельской области.)

Критик Владимир Бондаренко, высоко оценивший творчество Павла Кренёва, так писал о земляках писателя: «Поморы – последние носители былинного, затерянного, считай, полностью, древнейшего уклада Северной Руси, его самобытнейшего языка, который и не сказывался-то совсем, а выпевался в удивительной, былинной, разговорно-песенной вязи народных поморских сказительниц. Живущий доселе на берегах Белого моря народ каким-то чудом пронёс через все лихолетья хрустальные частицы подлинной народной культуры, языка и исторического опыта».

Это особенно ощутимо в прозе Кренёва: его рассказы и повести, написанные в 1980-е годы, можно без всяких купюр переиздавать в постсоветское время, так как они лишены какой-либо идеологической ангажированности. Новелла «Первый бал Пеструхи», первое художественное произведение, написанное молодым журналистом в 1983 году, дала название новой книге, выпущенной уже в 2020 году. И сегодня она волнует читателей свежестью и оригинальностью точки зрения: мы видим лесной мир и охотника глазами молодой глухарки.

Высокую оценку поморской говоре и самой прозе дал писатель из младшего поколения «деревенщиков» Владимир Крупин: «Архангелогородчина родила и сохранила свои величайшие словесные творения, этому помог чистейший язык – северорусский говор, в котором звучание, написание и значение слиты в триединстве. Более того, именно на Русском Севере сохранились былины Киевского цикла. Здешние земли не были оглашены заезжими языками, сюда не дошли татаро-моголы, здесь не было крепостного права. 

Можно выделить несколько тематических блоков, в обращении к которым прозаик чаще всего использует диалектизмы.

Это, во-первых, лес, окружающие его поля, и море, с которыми столетиями была связана повседневная жизнь поморов. В экспозиции к первому тексту, озаглавленному «Этюды акварелью», в пейзажной зарисовке читаем: «В большие шторма, когда вода соревновалась в неистовстве с гранитными валунами бакланов, я долгие часы проводил на берегу…».  К слову «баклан» даётся сноска – «местное название каменистой отмели». В «Словаре поморских выражений и слов», завершающем книгу «Первый бал Пеструхи», многие связанные с морем понятия уточняются автором: «бакланы – каменные подводные и надводные валуны в море»; «взводни – штормовые волны на отмелях», «голомень – морская даль, «залудье – часть морского пространства, располагающаяся между берегом и коргой», «тоня – место на море, где постоянно ловят рыбу, а значит, выделяется и специальная «сёмужья тоня – место, где ловится сёмга. «Заплёсток – часть морского берега, омываемая волной. О начинающемся шторме поморы скажут: «запотягивал взводенёк». Удивительным ласковым словом называют поморы такое опасное морское явление, как шторм: они словно заклинают его не забирать человеческих жертв: «погодушка». Что-то угрожающее спрятано в самом звучании слов «ропаки» – торчащие над поверхностью льда ледяные глыбы, или «шуга» – мелкий колотый лёд.

А в историческом эссе «По волнам памяти» нам открывается живописная картинка бурного Белого моря: «Вокруг по чёрным гранитным коргам Унских рогов хлещут белые россыпи, несётся по ветру солёная влажная пыль… Корга – каменистая отмель, идущая обычно вдоль берега» – поясняет прозаик в сноске. Ещё один связанный с морем диалектизм – «лудистые проливины» автор поясняет как «каменистые проливы». Интересные и производные от него – например, «залудье» – часть морского пространства, располагающаяся между берегом и коргой.

В повести «Сваня» мы знакомимся ещё с одним морским понятием – «лахта» – это залив поясняет прозаик, рисуя очередной поморский пейзаж: «Он прошёл почти уже весь берег, впереди открылось ровное место: покатый луг с жулой, посеребрённой снегом травой, дальше маленькая лахта, тоже открытая отсюда, с гнилым, чахлым берегом». Известно, что у всех северных народов особенно богат синонимический ряд, описывающий разные варианты снега и всё, что с ним связано. Поморы здесь тоже не исключение: снежный занос они называют «заметью», «черновинами» – чёрные проталины на весеннем снегу, «набродами» – следы птиц и зверей на снегу, «шалагами» – скользящие по снегу сани, «утренником» – утренний мороз.

Целая волнующая поэма – поморские ветра в описании Павла Кренёва: в повести «Беляк и Пятнышко» читаем: «…зимней холодной чёрной ночью огонь раздувается прилетающим с полуночных краёв северным холодным ветерком «сиверко», который шквальной своей рванью расплёскивает пламя в разные стороны». «Полуночник» – северо-восточный ветер. «Шелонник» – юго-западный ветер. А вот как описан «запад» – западный ветер в рассказе писателя «В отпуске»: «Как и в детстве, на море пестрела рябь, и нехолодный «запад» гнал её от берега, выдувал вдали «беляши». Описанием «полуночника» открывается повесть «Сваня»: «И вот по ночам сначала украдкой, но затем всё настойчивее запосвистывали, запогуливали над землёй шалые полуночники – северные ветры, повеяли на зелень мертвенным дыханием, просквозили леса колючим леденящим дождём». В рассказе «В сентябре на диком берегу» читаем: «Пока мы  рыбачили, пал отлив, да ещё горный ветер помог отогнать от берега воду». Автор поясняет: «Горный ветер – ветер, дующий с берега». Человеку, желающему спрятаться от ветра, нужно искать тихое место, защищённое от его свирепых порывов: поморы называют его «заветерье».

Автор с заметным удовольствием вспоминает поморские названия рыболовных снастей, самих судов и их частей: «На Унских рогах нашли свой конец многие поморские судёнышки: карбасы, лодьи, кочи». «Карбас – беломорская деревянная самодельная лодка». «Коч – палубное двухмачтовое мореходное судно». «Дорка – карбас, оснащённый мотором». Озорное, выразительное название, словно одушевляя механизм, дали поморы новинке ХХ века – лодочному мотору с ножным запуском – «топнога». Даже такое опасное изобретение цивилизации, как ружьё, поморы словно приручали и мягко вписывали в свою независимую реальность: «тозовкой» называли здесь охотники дробовое ружье, образовывая это забавное прозвище от фабричной марки «ТОЗ» – Тульский оружейный завод.

Или: «С носового коржка к воде свесился рыбак и устало всматривается в глубь…». Внизу страницы даётся разъяснение (с пояснением в скобках – «Здесь и далее примечания автора»): «Коржок – часть носового киля». «Морда – вид рыболовной снасти». «Рюжа – вид рыболовной снасти»: «Напротив его дома стоит рюжа». В рассказах Кренёва встречаются «вешала» – приспособления для просушки рыбацких снастей, «воротный кол» – шест, используемый как рычаг при поднятии лодки из воды. «Сети натодельные» – специально предназначенные для каких-то целей, герои рассказов писателя легко отличат от «промёта» – связанных друг за другом рыболовных сетей. Для ловли тюленей мудрые поморы придумали специальную снасть – «юнду», для разделывания тюленьих туш специальный «шкерочный нож», а для обработки кожи животных небольшого размера приспособят «пяльцы».

Уже в первой книге молодой писатель не ограничивается воспоминаниями детства и идиллическими картинками поморского быта. Кренёв ещё не начал работу в архиве, которая обернётся циклом острых и оригинальных исторических очерков, но история родного Поморья, со всеми её конфликтами, прозаика уже волнует. Свидетельство этому – крошечная историческая зарисовка в эссе «По волнам памяти»: «Вот отсюда, с дальнего рейда (ближе не подойти: залив перед Пушлахтой мелкий и лудистый), пушки английских военных кораблей выплёвывали в сторону поморской деревушки тяжёлые снаряды», а внизу страницы пояснение: «Луда – мелкий морской камень».

Крестьянский бытийный поморский «лад» (не избежать нам здесь точного слова влюблённого в крестьянский быт Василия Ивановича Белова) подарил свои названия и самобытным традициям построения просторных северных домов («выстроенный в лапу» – способ укладки брёвен при строительстве деревянного дома; «горбыль» – овальная доска, образующаяся при распиле ствола), и многим предметам сельского обихода: например, «палагушки – вместительная посудная утварь»; «пестерь – плетёная из бересты заплечная корзинка». Правда, поморы использовали пестерь не совсем привычно для других областей России – для переноса рыбы. Прозаик свидетельствует: «Родичи мои наваливали сорогой полные пестери и несли их домой, кряхтя от тяжести на зыбких и вязки мхах, на размытых талой водой кочковатых летниках, с которых в теневых густолесинных местах ещё не сошёл весь снег».

Кренёв знакомит нас с рыболовными традициями поморов: «Мои предки ловили рыбу так: они приходили ранней весной на своё озеро (по неписанным законам у нас в деревне почти у каждого рода своё озеро) и ставили «морды» в протоки и ручьи, соединяющие соседние озера».

Почти все рыбы, водившиеся в соседних море и реке, получили у поморов свои оригинальные названия. «Может, клюнет страшный, как морской чёрт, и колючий ревяк» – Кренёв поясняет: «ревяк – морской бычок». «В то время по протокам валом валила сорожка…» – сорожкой поморы называли плотву. А «онежан» (жителей Онежского берега Белого моря) поморские озорники дразнили «корюшатниками» – якобы у них, «кроме корюшки, никто и не клюёт».

В том же очерке чуть дальше читаем: «В самый распоследний безнадёжный уж момент вы выходите всё-таки на старые суземные пожни, поросшие буйным молодым березняком…». Автор поясняет: «суземные пожни – дальние лесные сенокосные луга». Или в раннем рассказе «Люди рассудят»: «рэда – болотистое место, поросшее низким редким лесом». Слово «пожня» мы не раз встретим в прозе Кренёва. Так, в центральной части очерка в описании лесного пейзажа читаем: «Но вот лес распахнулся, и к вам выплывает прямо из гущи старая, в молодых берёзках пожня». Автор поясняет: «пожня – лесной луг», лесные сенокосные угодья (12, с. 304).

Внимательные к родному лесу поморы подарили окружающему их древесному миру множество свежих, оригинальных названий: «кокорник» – кривой подлесок, «комель» – нижняя часть дерева с корневищем,  «корёжистый» – насыщенный корягами, «лапинья» – ветки ели, «слега» – длинное тонкое бревно. «Кокорина – коряга», более точно объясняет это слово автор в повести «Сваня»: «кокорина – выступающее из земли корневище дерева». Непросто пробираться поморскому охотнику через «канабристые буреломы» – труднодоступные лесные места, поросшие густым низкорослым кустарником. Отважные поморские мальчишки и в одиннадцать лет готовы провести ночь в лесной гуще вдвоём с собакой, чтобы только на следующий день вернуться в родную деревню через безопасный «прилесок» – территорию, прилегающую к лесу. А в лесу старого помора поджидает… «кочерыга» – автор поясняется в сноске: «объект в лесу, препятствующий свободному передвижению», а также «подрадья» – влажные места.

При описании луговых красот появляется у прозаика и ещё одно диалектное слово – «кулига» – «ответвления от сенокосных лугов»: «Прямо тут начинается и убегает далеко вдаль широкое, поросшее травой поле с разбегающимися в бока кулигами». Своё название дали поморы и высокой траве – «метляк», а стог сена здесь называют «зарод».

Богатство поморской говори писателя вызвало восхищенный отзыв Владимира Крупина: «…необычайное богатство местных слов, синонимических рядов, обозначающих мельчайшие оттенки человеческих взаимоотношений, явлений природы. В словарном запасе Севера нет только похабщины, бранных слов, чем омерзилась нынешняя словесность. Чистота речи идёт от чистоты  нравов. Чистота нравов – следствие веры в Бога».

Кренёв словно лукаво возражает Владимиру Николаевичу в одной из новелл, показывая, как сорное словечко прицепилось, судя по всему, во время службы в армии, к одному из деревенских мужиков. Но, смягчённое поморской говорей, оно прихотливо преобразилось в загадочное словосочетание, над тайным смыслом которого не задумывается никто из земляков говоруна: «У Николая Семёновича была странная, непонятная никому поговорка: «ёштвоюлять». Он применял её повсеместно, при любом разговоре и в любой обстановке, хоть за чаем дома, хоть на людях. За глаза его кое-то так и звал: «Коля ёштвоюлять»…».

Свои названия получали у поморов даже лесные тропинки. В том же очерке читаем: «Утром я ушёл домой по летнику, который совсем слабо, но всё же ещё выделялся среди жёлтой травы». Напомним пояснение автора в сноске: «Летник – тропа в лесу, которой пользуются только летом». Луговые цветы у поморов также называются непривычно: «Лишь изредка кто-нибудь нарвёт букетик полевок…». В центральной России полёвками называют мышей, мелких грызунов, поэтому автор поясняет: «Полевки – здесь – полевые цветы». Ягоду голубики поморы называют «гоноболь», а стелящийся по земле кустарник – «стланником». 

В каких-то случаях любимые диалектизмы оставляются автором без пояснений: «На деревенском кладбище, что стоит на угоре средь высоких молчаливых сосен, поодаль ото всех могил, около самой изгороди…». В 2020 году это слово расшифровано в «Словаре поморских слов и выражений: «Угор – холм, гора».

Во-вторых, это названия оригинальных предметов поморского быта, очевидно, нехарактерных для крестьян из других областей. Пример из того же очерка: «В редкие минуты отдыха, в обеденные перекуры, косари – мужики и бабы – собирались тут, чаёвничали у лавы». Автор поясняет: «лава – специально оборудованное место рядом с избой для приёма пищи». У каждой части просторных поморских домов и пристроек – своё продуманное назначение: так, «поветь» – это хозяйственная пристройка к деревенскому дому.

Да и еда у поморов называется по-своему: жаркое, к примеру, они зовут «жарёхой».

И со временем отношения у поморов тоже свои, личные: вместо традиционного «в этом году» они будут говорить «сейгод», вместо «сейчас» – «чичас», вместо «когда-то» скажут «коегодни». А поморы-рыбаки выделяют особый сезон в году – «сёмужью путину» – время ловли сёмги.

В-третьих, это речь деревенских персонажей, общающихся между собой на поморской говоре: «Девкой шла я из соседней деревни… Гляжу – стоит кол дороги мужичонко, маленький, сивой, в бахилах да в фуфайчонке, смотрит, окаянный, на меня и улыбится буде, пальчем манит. Да как повёл, батюшко-о! Перекреститца хочу – руки не могу поднять, остановитца хочу, ноги сами шлепат. От беда, ох темнеченьки-и! Ну и заводил меня по лесу, окаянной. Вернул взад. Не путь значеть был. От беда, батюшки-светы-ы!».

На поморской говоре беседуют в деревне не только старики, но и дети, и взрослые мужчины. «Зараза, – жалится он (Володька – прим. авт.ст.) мужикам, – знат, когда вода стыльше!».

Так, маленький внук спрашивает бабушку: «Баба, а зачем он пугат?». Мальчик использует диалектную форму глагола, как и бабушка, отвечающая ему: «Хто его, Паша, знат. Дунька Зьемиха вон почему седа?» – «Не знай, баба». «Девкой побегла в лес мху драть к Частым озеркам, а он, окаянной, ей дедком прикинулся кейным, Логином. Дак увёл, змей, ажно до Самосушного. Ну не проклятушшой, а? Две дни деву искали. Напужал всю да зашшекотал. Белой-то волос и пробил. Не дай ты осподи встренуть иде!». Даже в советское время прозаик не собирался скрывать многовековую приверженность поморов православной вере (неслучайное присловье у бабушки – «осподи» усечённое «Господи», естественный  защитный жест – «перекреститца»). А в повести «Сваня» Герасим уговаривает соседку: «Погоди, Клавушка… Христа ради, не зря же я тебя позвал, ей-богу…». Кроме того, заметим, самым распространённым ругательством в этом очерке оказывается слово «змей»: «Тише ты, змей, распугаешь все…», очевидно, имеющий библейские корни «змей-искуситель». В повести «Сваня» этот образ в качестве домашнего ругательства возникает несколько раз: «Лучше бы ты пропил его, змей, чем вот так кокнуть!» – укоряет жена Зинаида мужа Герасима, неугомонного деревенского изобретателя. «Чего упрямисся-то, змей…» – уговаривает Герасим спасаемого им раненного лебедя. В повести «А на земли мир…» Пелагея, «выкинувшая» на сенокосе ребёнка, жалуется на жестокого бригадира: «Говорила я ему, змееватику, куды ты меня гонишь, несу ведь я…».

А в рассказе «Королевская охота», написанном  Кренёвым в 1986 году, читаем про появление нехорошего человека: «леший несёт». Не забывает писатель и в атеистическое время (на дворе – 1986 год) напомнить о таком благородном поступке молодого царя Петра Первого, что «прожил в Пертоминске четыре дня, чем навёл переполох в тихой монашеской обители несусветный. В знак своего спасения он собственноручно срубил и вкопал на берегу Унской губы огромный крест. Написал на нём: «Сей крест сделал шкипер Пётр в лето Христово 1691».

С православной верой с молодых лет у Павла Кренёва, внука священника Васильевского, свои отношения. Недаром в постсоветское время он построит на свои средства в родной деревне Лопшеньга просторный каменный храм во имя Петра и Павла на месте разорённой большевиками церкви.

Кренёв точно фиксирует фонетические особенности поморской говори.

Особое внимание прозаик уделяет глагольным формам, неизменно точно передавая их фонетическое поморское обличье: «Чего зыриссе, Пашко… Помоги лучше дедку сено до лодки снесть». В повести «Сваня» читаем: «Зина, выдь!.. Ну что, не обшалелась ещё?. наездисся…», «А ты кочевряжисся». В новелле «Художник» встречаем глаголы: «умильнуть» – автор поясняет: «убежать, удрать», «пехаичче – стремиться», «дрыгать – ходить, бегать». Популярен у поморов и глагол «блазнится» – видится, кажется, выразительные даже на орфоэпическом уровне глаголы «страшшало» – раздался треск, «выцелил» – прицелился, «шабаршила» – постукивала, «шмальнуть пшёнкой» – выстрелить мелкой дробью.

Не менее интересны и оригинальны прилагательные, входящие в состав поморской говори. Сочувствующая раненному лебедю деревенская женщина называет его на местном языке «баженым» – беднягой, бедолагой: «Вон  как переваливается баженый». Пожилой, но полный жизненной энергии человек сам себя окрестит «кряжистым» – сильным, жилистым, а разухабистого, весёлого парня поморы назовут «хлестатым».

Мудрым напутствием и сегодняшним молодым людям звучат афористичные слова матушки одного из героев рассказа «Ало, Федька!»: «Попал на море в шторм, не подставляй борт, держись встречь волны!». А завершил свою первую книгу начинающий прозаик ещё одним поморским присловьем: «Солнце красно к вечеру – моряку бояться нечего».

Нельзя не согласиться с петербургским поэтом и критиком Валентиной Ефимовской: «Напевная, поэтичная разговорная речь героев, обладающая образными местными лингвистическими особенностями, выводит прозу Павла Кренёва на поэтический уровень».

Обратим внимание на заголовки в книгах писателя. Если очерк в первой книге озаглавлен «Этюды акварелью» – в заголовке использованы сразу два слова иностранного происхождения (этюд, акварель), то в дальнейшем Кренёв всё чаще будет выносить в заглавие диалектное словечко («Шелоник», «Пунашки, воротча и госьба», «Душистый клевер Чёрной Шалги») или деревенское прозвище зверя («Белоушко», «Беспалый», «Беляк и Пятнышко»). «Пунашки» – местное название северных птичек пуночек. По предположению Ефимовской, «…загадочное название раскрывается не только сюжетом, но и через систему художественных образов, строящихся часто на сочетании слов, выражающих мировоззрение персонажей и самого автора».

Названия зверей и птиц в поморском словаре заслуживают отдельного разговора: «вязким гончаком» назовут поморы гончую собаку, которая не отстаёт от дичи, «потяжкой» – осторожный подход собаки к дичи, «ушкуем» – медведя, а северную птичку пуночку «пунашкой».

Скрытой символики полна и фамилия писателя, точнее, его псевдоним, вынужденно взятый им по служебным обстоятельствам. Владимир Личутин, долгие годы друживший с прозаиком, напоминает: «Он не спрятался за это прозвище, но как бы приоткрыл свой упрямый, непростой норов, внешне вроде бы податливый и мягкий, ибо Кренёвы – родовая фамилия по боковой ветви. (Само слово «крень» распространено по берегам Белого моря, обозначает свилеватое, жиловатое, косослойное упругое дерево с вязкой болонью, плохо поддающееся топору и гнили, идёт на сваи, «стулцы» под избы, на карбаса и лодьи)».

Именно контраст между свободным использованием заимствованной лексики (например, название эссе «По волнам памяти» заставляет вспомнить поэзию средневековых студентов-вагантов, введённую в те годы в обиход молодёжи в переводе с латыни Лидией Гинзбург, положенную на музыку Давидом Тухмановым) и поморской говори – один из оригинальных приёмов построения самобытной прозы писателя. Кренёв не становится «языковым пуританином», закрытым к западным влияниям славянофилом-деревенщиком, не торопится идти по пути создания словаря «языкового расширения», как советовал Александр Солженицын, и избегать любых заимствований, заменяя их славянизмами.

Неслучайно доктор филологических наук Алла Большакова, анализируя рассказ о любви Павла Кренёва «Маргарита Глебовна» стала сопоставлять его не с отечественной прозой, а с романом немецкого писателя Эриха Мария Ремарка «Триумфальная арка», кстати, неслучайно упомянутом в этом произведении писателя-помора. А охотник Герасим из повести «Сваня» для красного словца, уговаривая помочь медсестру-соседку, вспоминает европейскую знаменитость – «клятву Гиппократа», хоть и путает великого врача с поджигателем Геростратом.

Валентина Ефимовская так прокомментировала языковые особенности прозы писателя: «Использованием живого северного говора, употреблением старинных, можно сказать, «антикварных» речевых оборотов, сохранившихся по меркам нашей всё сокрушающей цивилизации в отличном состоянии, писатель добивается не только убедительности, образной целостности, но соединения разных времён и ощущения вневременности». Именно поморская говоря, по её мнению, придаёт особое обаяние, аромат подлинности, непридуманности, поэтичности гибкой, выразительной и музыкальной прозе писателя, богатой живописными пейзажами, психологически точно выписанными характерами, лирической исповедальной интонацией: «Напевная, поэтичная разговорная речь героев, обладающая образными местными лингвистическими особенностями, выводит прозу Павла Кренёва на поэтический уровень».

Об особой музыкальности прозы писателя пишет и – сам поморец – Владимир Личутин: «Читаю рассказы Павла Кренёва, и невольно слышу его мягкий, слегка вкрадчивый, баюкающий, согревающий душу сокровенный голос, будто сам писатель возле».

Исследователи склонны видеть в особенностях прозы писателя ещё один – символический уровень: «Не подчиняется строгим нормам язык героев рассказов Павла Кренёва, как не подчиняются этикетным условностям отношения деревенских жителей, которые по жизни не кажутся ни смиренными, ни сдержанными» (В.Ефимовская).

Николай Дорошенко напомнил: Валентин Распутин «однажды с горечью сказал, что уже не появятся у нас писатели, владеющие русским языком в той полной мере, в какой им владел русский человек, ещё не повреждённый модифицированным языковым продуктом, производимым современной медийной индустрией». В этом плане проза Павла Кренёва – убедительное доказательство живительной силы поморской говори, естественности её возвращения в литературу ХХI века. Ещё раз процитируем свидетельство Дорошенко, так оценившего языковые особенности прозы поморского писателя: «И вся эта богатейшая языковая живопись у писателя не выглядит, как кокошник под музейным стеклом… стихией живого русского языка вливается в русло современной русской литературы Павел Кренёв».

«Неповторимым явлением» считал язык прозы писателя вдумчивый читатель, капитан первого ранга в отставке Валерий Баринов: «Он помогает раскрыть тайны авторского замысла, широту картины поморского бытия, глубину проникновения в жизнь поморов, в особенности их быта, психологию людей, кровно связанных с родной природой, морем-океаном, с историей. Автор повести говорит на самобытном, чрезвычайно выразительном художественном языке, представляет свежую, ещё не «вспаханную» другими писателями целину жизни российских поморов».

Всё это позволило Льву Аннинскому назвать прозу Павла Кренёва «Важнейшим откровением нашего духовного достояния».

Считается: поморская говоря способна создать дополнительные сложности переводчикам. Действительно, когда над текстами Кренёва работали болгарский литературовед Ивайло Петров (перевёл повести «Девятый» и «Белоушко»), черногорский поэт Войислав Караджич, переводившие сборник «Поморские истории», и одна из авторов этого доклада, переводившая вместе со студентами новеллу писателя «Королевская охота» на турецкий, – все они в разное время обращались к писателю с просьбой прокомментировать непонятные диалектные слова – поморскую говорю.

Польская поэтесса Малгожата Мархлевска (перевела на родной язык повесть писателя «Беляк и пятнышко» и рассказ «Маргарита Глебовна») во время Горьковского фестиваля в Нижнем Новгороде, беседуя с французским прозаиком Тьерри Мариньяком (он перевёл повесть Кренёва «Девятый»), поделилась опытом: для передачи поморской говори она использовала в речи персонажей польский диалект – кашубский говор.

…В 1957 году любимый писатель Павла Кренёва Михаил Шолохов, также с удовольствием насыщавший свою прозу донскими диалектизмами, написал статью «Сокровищница народной мудрости» – вступление к «Пословицам и поговоркам русского народа» Владимира Даля, подчеркнув: «Важнейшее богатство народа – его язык. Тысячелетиями накапливаются и вечно живут в слове несметные сокровища человеческой мысли и опыта». Павел Кренёв, вслед за Михаилом Шолоховым, героем исторического эссе писателя «Я свидетельствую…», и Василием Шукшиным (неслучайно упомянутым уже в раннем рассказе писателя «Але, Федька!»), сохраняет эти традиции, обогащая и преумножая знания читателей о великом и могучем русском языке.

Кроме того, даже краткий анализ используемой писателем поморской говори показывает: его рассказы и повести создают в современной прозе своеобразную «поморскую энциклопедию», открывающую читателям уникальную бытовую и духовную культуру поморов во всей её самобытности.

————————————————

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Аннинский Л.А. Таёжный державник Павел Кренёв // Павел Кренёв – вдохновенный певец Поморья / Сборник статей и рецензий. – М.: Нонпарелъ, 2019. – С. 39-40

Баринов В. Наследник великих традиций // Павел Кренёв – вдохновенный певец Поморья / Сборник статей и рецензий. – М.: Нонпарелъ, 2019. – С. 41-42

Бондаренко В.Г. Певец Поморья // Кренёв П.Г. «И на земли мир…» Повести и рассказы. — М.: У Никитских ворот, 2020 – 7-13

Введенская Л.А., Черкасова М.Н. Русский язык и культура речи: учебное пособие – Изд. 11-е. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2011 – 380 с.

Дорошенко Н.И. О прозе Павла Кренёва // Павел Кренёв – вдохновенный певец Поморья / Сборник статей и рецензий. – М.: Нонпарелъ, 2019. – С. 27-30

Ефимовская В. Богатство (апология добра в творчестве Павла Кренёва) // Павел Кренёв – вдохновенный певец Поморья / Сборник статей и рецензий. – М.: Нонпарелъ, 2019. – С. 7-26

Кренёв П.Г. Беляк и Пятнышко / На польском и русском языке. Перевод на польский М.Мархлевска. – GDYNIA: «PIEKNY SWIAT», 2018. – 100 cтр.

Кренёв П.Г. Добрые люди. Повести. Рассказы. – М.: Издательский дом «Сказочная дорога», 2015. – 384 стр.

Кренёв П.Г. «И на земли мир…» Повести и рассказы. — М.: У Никитских ворот, 2020 – 352 с.

Кренёв П.Г. Краски моего моря. Повести и рассказы. – Л.: «Детская литература», 1990. – 174 стр.

Кренёв П.Г. Мужской поступок, рассказы. – СПб.: «Русь», 2014. – 192 стр.

Кренёв П.Г. Первый бал Пеструхи. – М.: СП Москвы, 2020. – 306 с.

Кренёв П.Г. Под Большой Медведицей. Повести. – М.: Издательский дом «Сказочная дорога», 2013. – 288 стр.

Кренёв П.Г. Поздней осенью, на Казанскую. – М.: «Вече», 2017. – 320 стр.

Кренёв П.Г. Поморские истории. Сборник рассказов и отзывов. / Перевод на сербский В. Караджича. – М.: Литературные знакомства, 2020. – 162 с.

Кренёв П.Г. Река детства. Повесть, рассказы, этюды, эссе. – Л.:  Лениздат, 1986. – 269 стр.

Кренёв П.Г. Светлый-пресветлый день. Рассказы и повести. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2017. – 352 стр.

Кренёв П.Г. Четыре дня белых ночей. Повести и рассказы. – М.: Российский писатель, 2015 – 400 стр.

Кренёв П.Г. Берег мой ласковый. – М.: Вече, 2019. – 400 с.

Кренёв П.Г. Чёрный коршун русской смуты. Исторические очерки. — М.: Прометей, 2020. – 262 с.

Крупин В.Н. И во человецех благоволение // «И на земли мир…» Повести и рассказы. – М.: У Никитских ворот, 2020 – С. 3-6

Личутин В.В. Здравствуй, родная сторонушка! Слово о давнем друге // Павел Кренёв – вдохновенный певец Поморья / Сборник статей и рецензий. – М.: Нонпарелъ, 2019. – С. 31-37

Креньов П. Деветият / Перевод на болгарский И. Петрова. – Издателство на Международния съюз на писателите «Св. св. Кирил и Методий», 2019. – 100 с.

На картине — скабрезная сцена: белый мужчина держит чернокожую женщину за косу и делает ей секс, на лице у партнерши — страдание. У кровати висит китель со звездами и лычками. В окне расцветают залпы салюта. Название картины — чтобы даже тупому было понятно, про что тут, — «День Победы». Имеется и пояснение: «Это ветеран войны, который, как и многие, остается психически травмированным навсегда».

Эта картинка вертится в одной из множества сетевых групп, где продают свои работы независимые художники. Автору двадцать пять — представитель поколения Моргенштерна. Он не демонстрирует пассивное «непонимание»: «зачем праздновать День Победы?» — напротив, он атакует. Картина впрямую подпадает под действие статьи 354.1 об оскорблении ветеранов Великой Отечественной войны и проявлении неуважения к дням воинской славы, но автору закон не указ. Он, во-первых, «так видит», во-вторых, хочет проповедовать свою картину мира: «Любому, у кого встает на военный парад, объясните, что танки, «Искандеры» и прочая «сила» — это отвратительно и ужасно». Обратите внимание на сниженную лексику — хотя ничего нового, мы сотни раз читали точно такие же высказывания в Сети. Но одно дело обыватель, который просто болтает, а другое дело — когда эти разговоры воплощаются в артефакты культуры — картины, спектакли, тексты.

«Я пришел плюнуть на ваши могилы» — с этим слоганом новые и новые поколения нигилистов отправляются на соискание лайков и грантов. Это самый быстрый отраслевой социальный лифт в культуре — если нет таланта, помогут хейт, вызов, провокация, цинизм и кощунство. Любой юный деятель искусств знает: чтобы прыгнуть в высшую лигу, стать мастером с золотыми масками, требуется разнести хотя бы одну скрепу — память о войне, религиозные традиции, патриотизм, культурные святыни, на худой конец — найти в себе признаки одного из 156 гендеров. Талант и мораль — это скучно, требуется больше ада. Без татуировки «666» на лбу трудно заметить интересного человека. Идеально, когда личные убеждения совпадают с конъюнктурой. И уж тогда мы видим восхождение очередной утренней звезды тик-тока и инстаграма.

Государство реагирует на увлекательные акции по демонтажу культуры, медленно, с опозданием, но все же реагирует — то поющие на солее «Пусси», после которых пришлось принимать закон о защите чувств верующих, то неонацисты, грузящие на сайт «Бессмертного полка» фотографии Гитлера и Геббельса, после чего была ужесточена ответственность за оскорбление памяти фронтовиков. Особо одаренные активисты летят на эти законы как бабочки на горячую лампочку и страшно расстраиваются, когда обнаруживают, что следователи СК внимательно просмотрели их сториз. А разве не этого ты хотел, Жорж, в некотором смысле, Дантен?

Но если всякий раз ужесточать законодательство и звать на помощь подчиненных Александра Ивановича Бастрыкина, чтобы сохранить историческую память и основы культурной идентичности, дело плохо. Следователи должны ловить особо опасных преступников — убийц, насильников и грабителей. Силовое ведомство не может и не должно быть последним редутом защиты ценностей и смыслов. Однако внезапно мы обнаружили себя в ситуации, когда никакие другие механизмы сдерживания культурной агрессии не работают.

Выросли поколения, которые отрицают все те ценности, которые создали когда-то нашу страну, ее культуру, историю, веру и традиции. Люди, для которых Победа, Пушкин, церковь Покрова на Нерли — одинаково пустой звук. Зато они отлично поняли, что циничное и глумливое отрицание культурных и исторических констант — это путь в культурный истеблишмент. Или на худой конец — пропуск в круг людей с хорошими лицами: тех, кто в дни наших побед хочет говорить о наших поражениях.

Таким дадут и премии, и гранты, и эфиры, и даже госбюджет. Не у нас, так у них. Тем более что эксперты, раздающие гранты на поддержку российской культуры, придерживаются тех же взглядов, что и молодые нигилисты в России. На днях в сетевом споре представитель американского фонда, раздающего стипендии имени Бродского, нашего нобелиата по литературе, наотрез отказалась признавать реальность формулировок Нюрнбергского приговора в отношении виновников развязывания Второй мировой войны. «Ваш проект «Нюрнберг. Начало мира» основан на нарративе истории в советской интерпретации. Во всем мире, тем более сейчас, когда существует доступ к международным архивам, существует абсолютная ясная картина, кто, как и когда начал Вторую мировую войну. И ни одной страной, кроме России, это не оспаривается». Функционер фонда, возглавляет который Мария Бродская, а в попечителях — Михаил Барышников, выразилась предельно ясно. В ее культурной реальности виновны СССР и Сталин. Документы бессильны. И это типичный случай в западных культурных институциях, которые якобы сохраняют и поддерживают наш культурный код. Получит ли молодой рэпер, который празднует День Победы, грант на развитие поэзии от такого фонда? Ответ очевиден. Чтобы получить поддержку западных культуртрегеров, надо расписаться в лояльности прогрессивной матрице, в которой Россия — агрессор (заявка на произведение о «миллионах изнасилованных немок» будет иметь большой успех).

Но нам пока не до них — разобраться бы с тем, что происходит в родной стране и культуре. Отчего вдруг пошел такой плотный сель исторических глупостей, провокационных заявлений, тупых шуток и хулиганских выходок. Очевидно, что в общественную жизнь приходят новые поколения и с ними — цинизм, глупость, грубость, хулиганство. Моргенштерн не знает, зачем это мы празднуем День Победы. Но он не один. Наш проект «Нюрнберг. Начало мира» провел опрос и выяснил, что 46 процентов молодых людей от 18 до 24 лет ничего не знают о Нюрнбергском процессе — и это и есть поколение Моргенштерна-Милохина.

Белое пятно, слепая зона. А сколько таких зон — мы вообще не имеем представления, никто не изучал. В слепой зоне поколений, возможно, все — от книг о Коньке-Горбунке и химической формуле воды, от знаний о пестиках и тычинках (о прививках, которые вообще-то зашиты в курс биологии, мы уже все поняли) до информации о первом космонавте Земли Гагарине. Мы смотрим на Даню Милохина как на курьез, когда он утверждает, что до Ельцина правил Сталин, но как ответит большинство 18-20-летних? Это ведь они подписаны на него в тик-токе. Это они выкладывают в Сеть ролики со своей глубоко больной бабушкой на потеху публике и для наживы, это ведь они раздвигают ноги не только в сториз, но и перед храмом, оголяя татуированные зады. Это они пробивают дно в юмористической как бы программе федерального канала, где того же Милохина подвергают унизительной и мучительной словесной экзекуции, ударяя в самую главную боль — в сиротство, в отсутствие матери. Происходящее называется почему-то «прожаркой», хотя имеет все признаки вербального насилия и травли. Хочется звать на помощь Александра Ивановича Бастрыкина, но нет такого закона, чтобы нельзя было смеяться над сиротой, не так ли? И нет такого закона, чтобы нельзя было потешаться над собственной бабушкой в деменции на весь интернет. Нужен ли нам закон уголовный, если не работает нравственный?

Некоторые добрые самаритяне считают, что нужно вести Моргенштерна и Ко в музеи, рассказывать о том, за что воевали, нужно срочно проявлять милосердие к голоштанным блогершам и вообще показывать красивое. Но если ребята зарабатывают уже в миллион раз больше, чем взрослые учителя, и являют собой пример мечты — тусуюсь в тик-ток-хаусе и получаю лайки и деньги, — то почему они должны слушать старших? Если ты такой умный, то покажи свои деньги — как говорили в 90-е. Нет, этот воспитательный цикл можно считать проваленным. Максимум, который с них теперь спросишь, — соблюдение законодательства.

Нужно четко понимать, что сегодняшнее рождает и воспитывает завтрашнее. Процесс идет очень быстро. Семь лет — и вырастает новое поколение. А у нас за семь лет иногда один закон не успевают принять. Яйца нынешних нигилистов, которые теперь курицу учат, заложили отцы и матери, предоставившие школе заниматься своими детьми, а сами отправившиеся добывать пропитание в 90-е. Школа, из которой массово уходили воспитатели и предметники, ждала, пока среагирует государство. А государство отпустило вожжи — делайте что хотите, рука рынка управит, вот вам свободы столько, сколько можете унести. И не смогли, надорвались.

Художник, который рисует глумливую картинку на День Победы, рассказывает в Сети историю из детства. В шестом классе дети на занятии с психологом должны были показать эмоцию. Ребята решили показать смешное. Далее цитирую, орфография сохранена: «Тогда была эпоха Камеди Клаба и Убойной лиги, и нам все это безумно нравилось. Итак, очередь доходит до нас, и мы показываем ржачную, как нам казалось, историю про то, как девушку держат в яме чеченцы, и хотят отрезать ей голову. Детки посмеялись, а в глазах психологини был <непечатно> от того, с кем ей придется работать. Милочка, а что же вы хотели увидеть? Тогда по ик-порту передавались видео с Ирака и Чечни, жестокими драками, порнуха где конь <непечатно> девушку. Мы росли на новостях про теракты, массовом алкоголизме родителей, и героиновых шприцах, валяющихся за гаражами. Вас что-то удивляет? Может забудем про леопольдовские морали и просто поржем над нашим детством?» Вот именно. Поздно.

Если Моргенштерна и Милохина воспитали на «Доме-2» Бузовой и Собчак, на шприцах за гаражами и картинках терактов, то новую поросль воспитывают уже на Моргенштерне и Милохине.

Так что должен делать очередной двадцатилетний Раскольников, от которого государство отошло в сторону и не смущает его ни воспитанием — дело семейное, ни идеологией, которая запрещена конституцией. Он выживает как может. Слушает старых циников, которые научат, как преуспеть в искусстве и бизнесе, ограбив пару старушек — хорошо если без топора. Кириллу Миллеру, который нарисовал картину «Нетленный полк», пародирующую шествие Бессмертного полка, и к которому тоже пришлось звать следователей СК, — за 60. Отцы научили детей, как стать знаменитым, продвигая ценности «культуры отмены», устраивая спектакли с голыми задами и поющими трусами, используя жаргон уголовников — «менты нам не кенты», матерясь, кривляясь — и, главное, последовательно глумясь и отрицая все — Победу, русский космос, русское кино и литературу. Хорошо только то, что рассказывает нам о всех оттенках убогой русской жизни, о Левиафане, который пожирает страну. Чем беспросветнее и мрачнее произведение, тем вернее оно будет назначено образцом. Зритель и читатель готов удавиться с тоски? Значит, хорошие сапоги, надо премировать.

Играть на понижение гораздо проще, чем на повышение. Кажется, что всегда можно отыграть назад и это только хитрый ход, пиар и хайп. Но нет, не всегда обратный ход возможен — как показывает случай с одним театром и одной инста-дивой. Если и дальше идти по пути вниз, то уже через десять лет станут невозможны споры о судьбах русского театрального искусства — Богомолов или Женовач, Бояков или Доронина — за отсутствием людей, в принципе владеющих словарем, годным для такого спора. Их заменят люди междометий — тик или ток, лайк или дизлайк. Если ребенок начал с Седьмой симфонии Шостаковича — это одно, а если со сториз Ольги Бузовой, то это другое.

И тут дело не в чей-то злонамеренности и острых локтях бездарностей, которые обычно не рефлексируют, а распространяют свое влияние везде, где могут. Если государство самоустранилось из сферы идеологии, то это не значит, что свято место будет пустовать — заполнить его попытаются чем угодно: от ваххабизма, религиозного радикализма до неонацистских движений, от культуры отмены и движения за 150 тысяч гендеров до ультразеленой повестки. Движения, группы, активисты, партии, фонды, СМИ, блогеры, правительства, специальные службы — они все продвигают идеологию. Каждый — свою. С идеологией как с политикой: если ты не займешься ею, то она займется тобой.

Сиротство в «тоталитарном, ужасном, жестоком» СССР не обрекало человека на то, чтобы пополнить ряды социальных и культурных деградантов. Напротив, каждого ребенка везде и всюду поджидали культурные образцы, от них буквально было не увернуться. Подумать только, советский человек, лишенный будто бы доступа к информации, выписывал толстые литературные журналы, «Науку и жизнь» и смотрел передачи с Ираклием Андрониковым и Сергеем Капицей. Можно было стать хорошим человеком, — я не шучу — только смотря советское кино и читая советские книги. Рабочий помогает родному заводу, монтируя сложное оборудование на высоте, чтобы запустить домну, с риском для жизни. Врач поднимает инвалида с кровати, грамотным лечением и любовью. Начинающая повариха, девочка с косичками получает в мужья первого парня в леспромхозе, а красивая, но развратная соперница кусает локти и понимает, что надо «гордость иметь». Профессор консерватории берет под опеку наивную провинциалку, опоздавшую на экзамены из своей глухой тайги, но которая — готовая оперная звезда. Берет — в хорошем смысле, как учитель и старший товарищ, а не в том, в каком бы сняли сейчас кино. Что ни история — то рассказ о том, как хороший человек победил в трудных жизненных обстоятельствах, встретив таких же — ответственных и хороших. И ведь работало!

Государство было занято идеологией и справлялось. Оно и сейчас справляется. Только не у нас. Десятилетиями Пентагон и ЦРУ работают в Голливуде, размещая социальный заказ на создание позитивного образа американской армии и спецслужб. И теперь «весь мир в курсе», кто главный защитник свободы и демократии, кто победил Гитлера и терроризм. А сейчас одна из тем госзаказа — победа над плохими русскими парнями. Мы хотим брать западные практики работы в культуре? Вот тот случай, когда можно и нужно воспользоваться и своим утраченным, и чужим актуальным опытом.

Если нам как государству и обществу и через десять, и через двадцать, и через сто лет нужны будут граждане, которые понимают, что празднуют в День Победы, что за кот ученый все ходит по цепи кругом и почему русский Гагарин в космос первым летал, то вырастить таких граждан нам придется самим.

Есть старая мудрость: хочешь победить врага — воспитай его детей. В эпоху, когда прямая война невозможна, культура и идеология важнее немирного атома.

Источник