Рассказ паустовского с каждым часом ночь холодеет

В вагон вошел кондуктор, зажег в фонарях свечи и задернул их полотняными занавесками. Сетки с наваленными на них чемоданами, узлами и шляпами, фигуры пассажиров, которые или спали, или равномерно и безучастно вздрагивали, сидя на своих местах, печь, стенки диванов, складки висящих одежд — все это потонуло в длинных тяжелых тенях и как-то странно и громоздко перепуталось.

Шахов нагнулся вперед, чтобы увидеть лицо своей соседки, и тихо спросил:

— Что? Очень устали, Любовь Ивановна?

Она поняла его желание. Повинуясь бессознательному и тонкому инстинкту кокетства, она отделила тело от спинки дивана и улыбнулась.

— Нет, нет, мне хорошо.

Лежащая против разговаривающих и покрытая серым шотландским пледом фигура грузно перевернулась с боку на спину.

— Не понимаю, Люба, что здесь хорошего? — пробурчал из-под пледа осипший от дороги мужской голос.

Ни Любовь Ивановна, ни Шахов не отвечали, но нежная улыбка, беспричинная и волнующая улыбка первых намеков сближения, мгновенно сбежала с их лиц.

Шахов ехал из Петербурга в Константинополь и затем в Египет. Эта поездка была его давнишней, заветной мечтой, но до сих пор ее исполнению мешали то недостаток времени, то недостаток средств. Теперь, продав небольшое имение, он собрался в дорогу, счастливый и беспечный, с одним легким чемоданом в руках.

И вот уже двое суток, начиная от самого Петербурга, странная прихоть судьбы сделала его неразлучным спутником и собеседником очаровательной женщины, которая с каждым часом нравилась ему все больше и больше. Что-то непонятное, привлекательное и совсем не похожее на прозу обыденной жизни казалось Шахову в этом быстром и доверчивом знакомстве. Ему нравилось подолгу глядеть на ее тоненькую, изящную фигурку, на ее разбившиеся пепельные волосы, на нежные глаза, окруженные тенью усталости. Ему нравилось сквозь ритмический грохот вагонов слушать ее мягкий голос, когда им обоим благодаря шуму приходилось близко наклоняться друг к другу.

Когда наступали сумерки, непонятное и привлекательное становилось совсем сказочным… Милое лицо начинало то уходить вдаль, то приближаться; каждую минуту оно принимало все новые и новые, но знакомые и прекрасные черты… И под размеренные звуки летящего поезда Шахову все напевались звучные стихи: “Свет ночной, ночные тени… тени без конца… ряд волшебных изменений милого лица”.

Иногда он нарочно ронял платок или спичечницу на пол, чтобы украдкой заглянуть ближе в ее лицо, и каждый раз глаза его встречали ее ласково остановившуюся на нем улыбку…

Потом наступала ночь… Не было слышно ничего, кроме грохотания поезда и дыхания спящих. Он уступал ей тогда свое место, но она отказывалась. И они садились рядом друг с другом, совсем близко, и разговаривали до тех пор, пока у нее не падал от усталости голос. Тогда он с дружески шутливой настойчивостью уговаривал ее ложиться. О чем они разговаривали — пожалуй, оба на другой день не дали бы себе отчета. Так разговаривают два близких друга после долгой разлуки или брат с сестрою… Один только скажет два слова, чтобы выразить длинную и сложную мысль, а другой уже понял. И первый даже и не трудится продолжать и разжевывать дальше — он уже по одной улыбке видит, что его поняли, — а впереди есть еще столько важного и интересного, что, кажется, и времени не хватит все передать. Оживленный и радостный разговор скользит, извивается, капризно перебрасывается с предмета на предмет и все-таки не утомляет собеседников.

Шахову приходилось не раз в жизни сталкиваться с женщинами умными и красивыми, красивыми и глупыми, умными и некрасивыми и, наконец, с женщинами и глупыми и некрасивыми. Но никогда еще он не встречал женщины, которая так бы с полуслова понимала его и так бы живо и умно интересовалась всем тем, чем и он интересовался, как Любовь Ивановна, которую он знал всего вторые сутки. Только все, что у него было заносчиво, резко и горячо, — у нее облекалось в какую-то неуловимо милую и нежную доверчивость, соединенную с изящной простотой. И лицом ее, немного бледным и утомленным, он не уставал любоваться во все время дороги.

Шахов с непривычки не умел спать в вагоне. Несколько раз ночью проходил он мимо того дивана, на котором спала Любовь Ивановна. И каждый раз — впрочем, может быть, он и ошибался — ему казалось, что она следит за ним своими ласкающими глазами.

Утром они встречались. Следы сна, которые так неприятно изменяют самые хорошенькие лица, совсем не портили ее лица. К ней все шло — и развившиеся воло­сы, и расстегнувшаяся пуговица воротника лифа, позволявшая видеть прекрасные очертания шеи, и томный, ослабевший взгляд. В продолжение дня ему нравилось оказывать ей разные мелкие услуги при пересадках и во время обедов и ужинов на станциях. Еще больше ему нравилось то, что она принимала его услуги без ломанья и без приторного избытка благодарностей. Она видела, что такая внимательность с его стороны к ней доставляет ему удовольствие, — и это было ей приятно.

Зато всю прелесть этого быстрого сближения портил господин Яворский — муж Любови Ивановны. Трудно было придумать более типичную бюрократическую фи­зиономию: выбритый жирный подбородок, окаймленный круглыми баками, желтый цвет лица, снабженного всякими опухолями, складками и обвислостями, стеклянно-неподвижные глаза… Господин Яворский не умел и не мог ни о чем говорить, кроме своей персоны. И тем у него было только две: петербургские сплетни в сфере чиновничьего мира и собственные ревматизмы и геморрои, которые он ехал теперь купать в одесских лиманах. Болезни служили особенно излюбленным предметом разговора. О них он говорил с видимой любовью, громко, подробно и невыносимо скучно, говорил со всяким желающим и нежелающим слушать, говорил так, как умеют говорить только самые черствые себялюбцы.

С женой он обращался то язвительно-нежно, на “вы”, то умышленно деспотично. Она, по летам, годилась ему в дочери, и Шахову казалось, что муж на нее смотрит, как на благоприобретенную собственность. Он заставлял ее покрывать ему ноги пледом, брюзжал на нее с утра до вечера, карикатурно и отвратительно-злобно передразнивал почти каждую из ее робких, обращенных к нему фраз. Встречая в этих случаях взгляд молодого художника, Яворский глядел на него так, как будто бы хотел сказать:

“Да, да, вот и погляди, как у меня жена выдрессирована; и всегда будет так, потому что она моя собственная жена”.

— Я вас вторично спрашиваю, Любовь Ивановна: угодно ли вам будет почтить меня своим милостивым ответом? — спросил язвительно Яворский и приподнялся на
локте. — Что вы, именно, находите хорошим?

Она отвернулась к окну и молчала.

— Ну-с? — продолжал Яворский, выдержав паузу. — Или вы находите, что другим ваши замечания могут быть интереснее, чем вашему мужу? Что-с?

— Любовь Ивановна сказала мне, что ей удобно сидеть, — вмешался Шахов.

— Хе-хе-хе… очень вам благодарен за разъяснение-с, — обратился Яворский к художнику. — Но мне все-таки желательнее было бы лично выслушать ответ из уст супруги-с.

Любовь Ивановна нетерпеливо и нервно хрустнула сложенными вместе пальцами.

— Я не знаю, Александр Андреевич, почему это вас так заняло, — сказала она сдержанным тоном. — Monsieur Шахов спросил меня, удобно ли мне, и я отвечала, что мне хорошо. Вот и все.

Яворский приподнялся совсем и сел на диван.

— Нет, не все-с. Во-первых, Люба, я просил тебя не называть меня никогда Александром Андреевичем. Это — вульгарно. Так зовут только купчихи своих мужей. Я думаю, тебе не трудно называть меня Сашей или просто Александром. Я думаю, что господину художнику отнюдь не покажется странным то обстоятельство, что жена называет своего мужа уменьшительным именем. Не правда ли, господин художник? А во-вторых, супружество, налагая известные обязанности на мужа и жену, требует с обеих сторон взаимной внимательности. И потому…

И он долго и растянуто говорил от обязанностях хорошей жены. Любовь Ивановна сидела, низко опустив голову. Шахов молчал. Наконец Яворский утомился, прилег и продолжал лежа свои разглагольствования. Потом он совсем замолчал, и вскоре послышалось из-под пледа его всхрапывание.

После долгого молчания Шахов первый начал разговор.

— Любовь Ивановна, — сказал он, соразмеряя свой голос так, чтобы он не был за стуком колес слышен, — мы с вами так о многом говорили… Почему же… Я боюсь, впрочем, показаться нескромным и, может быть, даже назойливым…

Она сразу схватила то, что он хотел сказать.

— О нет, нет, — живо возразила она. — Это ничего, что наше знакомство слишком коротко… Знаете… знаете… — Она запнулась и искала слова. — Хоть это и странно, может быть, да ведь и все у нас с вами как-то странно складывается… Но мне кажется, что я вам все бы, все могла рассказать, что у меня на душе и что со мной было. Так бы прямо, без утайки, как своему… — она остановилась и, сконфузившись своего мгновенного порыва, не договорила слова “брату”.

Шахова эта вспышка доверчивости и тронула, и ужасно обрадовала.

— Вот, вот, я об этом и хотел сказать, — торопливым шепотом заговорил он. — Ах, как хорошо, что вы так сразу меня поняли. Расскажите мне о себе побольше… только, чтобы вам самой это не было больно… Ведь как много мы с вами переговорили, а я до сих пор ничего о вашей жизни не знаю… Только не стыдитесь… И завтра не стыдитесь… Может быть, мы и разъедемся через четверть часа, и не встретимся никогда больше, но все-таки это будет хорошо.

— Да, да… Это — хорошо… И — правда? — как-то смело… ново… одним словом, хорошо! Да?

— Оригинально?

— Ах, нет. Не то, не то! Оригинально — это в романах, это придуманное… А здесь что-то свежее… Ничего такого больше не повторится, я знаю… И всегда будешь вспоминать. Правда?

— Да. А вам никогда не приходила в голову мысль, что самые щекотливые вещи легче всего поверять…

— Тому, с кем только что встретишься?

— Да, да… Потому что с близким знакомым уже есть свои прежние отношения. Так по ним все и будет мериться… Но мы с вами отклоняемся. Пожалуй, и не дойдем до того, о чем стали говорить. Рассказывайте же о себе.

— Хорошо… Но я затрудняюсь только начать… И кроме того, я боюсь, чтобы не вышло по-книжному.

— Ничего, ничего. Рассказывайте, как знаете. Ну, начинайте хоть с детства. Где учились? Как учились? Какие были подруги? Какие планы строили? Как шалили?

В это время поезд с оглушительным грохотом промчался по мосту. Мимо окон быстро замелькали белые железные полосы мостового переплета. Когда грохот сменился прежним однообразным шумом, Яворский вдруг сразу перестал храпеть, перевернулся, поправил под головой подушку и что-то произнес. Шахову послышалось не то “черт побери”, не то “спать только мешают!”. Любовь Ивановна и Шахов замолчали и с возбужденно-нетерпеливым ожиданием глядели на спину Яворского. В этом молчании оба чувствовали что-то неловкое и в то же время сближающее.

— Ну, говорите, говорите, — шепнул наконец Шахов, убедившись, что Яворский опять заснул.

Она рассказывала сначала неуверенно, запинаясь и прибегая к искусственным оборотам. Шахов должен был ей помогать наводящими вопросами. Но постепенно она увлеклась своими воспоминаниями. Она сама не замечала, как ее душа, до сих пор лишенная ласки и внимания, точно комнатный цветок — солнца, радостно распускалась теперь навстречу теплым лучам его участия к ней. Язык у нее был своеобразно-меткий, порой с наивными институтскими оборотами.

Любовь Ивановна не помнила ни отца, ни матери. Троюродной тетке как-то удалось поместить ее в институт. Время учения было для нее единственным светлым временем в жизни. Несчастье ждало ее в последнем классе. Та же тетка, совсем забывшая Любу в институте, однажды взяла ее в отпуск и познакомила с надворным советником Александром Андреевичем Яворским. С тех пор надворный советник аккуратно каждое воскресенье под именем дяди появлялся в приемной зале института с пирожками от Филиппова и конфетами от Транже. Любовь Ивановна, беспечно смеясь вместе с подругами над дядей, так же беспечно поедала дядины конфеты, не придавая им особенно глубокого смысла.

Бедная институтка, конечно, не могла и подозревать, что Александр Андреевич давно уже взвесил и рассчитал свои на нее виды. В минуту откровенности, сладострастно подмигивая глазком, он уже не раз говорил друзьям о невесте.

“Дураки только, — говорил он, — женятся рано и черт знает на ком. Вот я, например. Женюсь, слава богу, в чинах и при капитальце-с. Да и невеста-то у меня будет прямо из гнездышка… еще тепленькая-с… Из такой что хочешь, то и лепишь. Все равно как воск”.

— Да и наивная я уж очень была в то время, — рассказывала Любовь Ивановна. — Когда он был женихом, мне, пожалуй, и нравилось. Букеты… брошки… брильянты… приданое… тонкое белье… Только когда к венцу повезли, я тут все и поняла. Плакала я, упрашивала тетку расстроить брак, руки у нее целовала… не помогло… А Александр Андреевич нашел даже, что слезы ко мне идут. С тех пор я так и живу, как видите, четыре года…

— Детей у вас, конечно, нет? — спросил Шахов.

— Нет. Ах, если бы были! Все-таки я знала бы, для чего вся эта бессмыслица творится. К ним бы привязалась. А теперь у меня, кроме книг, и утешения никакого нет…

Она среди разговора не заметила, как поезд замедлял ход. Сквозь запотевшие стекла показалась ярко освещенная станция. Поезд стал.

Разбуженный тишиною Яворский проснулся и быстро сел на диване. Он долго протирал глаза и скреб затылок и, наконец, недовольно уставился на жену.

— Ложись спать, Люба, — сказал он отрывисто и хрипло. — Черт знает что такое! И о чем это, я не понимаю, целую ночь разговаривать? Все равно путного ничего нет. — Яворский опять почесался и покосился на Шахова. — Ложись вот на мое место, а я сидеть буду.

Он приподнялся.

— Нет, нет, Саша, я все равно не могу заснуть. Лежи, пожалуйста, — возразила Любовь Ивановна. Яворский вдруг грубо схватил ее за руку.

— А я тебе говорю — ложись, и, стало быть, ты должна лечь! — закричал он озлобленно и выкатывая глаза. — Я не позволю, черт возьми, чтобы моя жена третью ночь по каким-то уголкам шепталась… Здесь не номера, черт возьми! Ложись же… Этого себе порядочный человек не позволит, чтобы развращать замужнюю женщину. Ложись!

Он с силой дернул кверху руку Любови Ивановны и толкнул при этом локтем Шахова. Художник вспыхнул и вскочил с места.

— Послушайте! — воскликнул он гневно, — я не знаю, что вы называете порядочностью, но, по-моему, насилие над…

Но ему не дала договорить Любовь Ивановна. Испуганная, дрожащая, она бессознательно положила ему руку на плечо и умоляюще шептала:

— Ради бога! Ради бога…

Шахов стиснул зубы и молча вышел на платформу.

Ночь была теплая и мягко-влажная. Ветер дул прямо в лицо. Пахло сажей. Видно было, как из трубы паровоза, точно гигантские клубы ваты, валил дым и неподвижно застывал в воздухе. Ближе к паровозу эти клубы, вспыхивая, окрашивались ярким пурпуром, и чем дальше, тем мерцали все более и более слабыми тонами. Шахов задумался. Его попеременно волновали: то жалость и нежность к Любови Ивановне, то гнев против ее мужа. Ему было невыразимо грустно при мысли, что через два-три часа он должен ехать в сторону и уже никогда больше не возобновится встреча с этой очаровательной женщиной… Что с ней будет? Чем она удовлетворится? Найдется ли у нее какой-нибудь исход? Покорится ли она своей участи полурабы, полуналожницы, или, — об этом Шахов боялся думать, — или она дойдет наконец до унижения адюльтера под самым носом ревнивого мужа? Шахов и не заметил, как простоял около получаса на платформе. Опять замелькали огни большой станции. Поезд застучал на стыках поворотов и остановился. “Станция Бирзула. Поезд стоит час и десять минут!” — прокричал кондуктор, проходя вдоль вагонов. Шахов машинально засмотрелся на вокзальную суету и вздрогнул, когда услышал сзади себя произнесенным свое имя.

— Леонид Павлович!

Он обернулся. Это была Любовь Ивановна. Инстинктивно он протянул ей руки. Она отдала ему свои и отвечала на его пожатие долгим пожатием, глядя молча ему в глаза.

— Леонид Павлович, — быстро и взволнованно заговорила она. — Только десять минут свободных. Мне бы хотелось… Только, ради бога, не откажите… Мне давно… никогда не было так хорошо, как с вами… Может быть, мы больше не увидимся. Так я хотела вас просить взять на память… Это мое самое любимое кольцо… и главное — собственное… Пожалуйста!..

И она, торопясь и конфузясь, сняла с пальца маленькое колечко с черным жемчугом, осыпанным брильянтиками.

— Дорогая моя Любовь Ивановна, как все у вас хорошо! — воскликнул Шахов. Он был растроган и чувствовал, что слезы щиплют ему глаза. — Дорогая моя, зачем мы с вами так случайно встретились? Боже мой! Как судьба иногда зло распоряжается! Я не клянусь: ведь вы знаете, что мы никогда друг другу не солгали бы. Но я ни разу, ни разу еще в моей жизни не встречал такого чудного существа, как вы. И главное, мы с вами как будто нарочно друг для друга созданы… Простите, я, может быть, говорю глупости, но я так взволнован, — так счастлив и… так несчастлив в то же время. Бывает, что два человека, как две половины одной вазы… Ведь сколько половин этих на свете, а только две сойдутся. Благодарю вас за кольцо. Я, конечно, его беру, хотя и так я всегда бы вас помнил… Только, боже мой, зачем не раньше мы с вами встретились!

И он держал в своих руках и нежно сжимал ее руки.

— Да, — сказала она, улыбаясь глазами, полными слез, — судьба иногда нарочно смеется. Смотрите: стоят два поезда. Встретились они и разойдутся, а из окон два человека друг на друга смотрят и глазами провожают, пока не скроются из виду. А может быть… эти два человека… такое бы счастье дали друг другу… такое счастье… Она замолчала, потому что боялась разрыдаться.

— Второй звонок! Бирзула — Жмеринка! Поезд стоит на втором пути-и! — закричал в зале первого класса протяжный голос.

Внезапно дерзкая мысль осенила Шахова.

— Любовь Ивановна! Люба! — сказал он, задыхаясь. — Садимся сейчас на этот поезд и обратно. Ради бога, милая. Ведь целая жизнь счастья. Люба!

Несколько секунд она молчала, низко опустив голову. Но вдруг подняла на него глаза и ответила:

— Я согласна.

В одно мгновение Шахов уже был на полотне и на руках бережно переносил Любовь Ивановну на платформу другого поезда. Раздался третий звонок.

— Кондуктор! — торопливо крикнул Шахов, сбегая по ступенькам с платформы. — Вот в этом вагоне с той стороны сидит господин… Полный, в бакенбардах, в фуражке с бархатным черным околышем. Скажите ему, что барыня села и уехала благополучно с художником. Возьмите себе на чай.

Свисток на станции. Свисток на паровозе. Поезд тронулся.

На платформе никого не было, кроме Шахова и Любови Ивановны.

— Люба, навсегда? На всю жизнь? — спросил Шахов, обвивая рукой ее талию.

Она не сказала ни слова и спрятала свое лицо у него на груди.

<1894>

Просмотрено:
262

Меня зовут Никита, мне одиннадцать лет и я очень люблю Новый год.
Вы скажите, кто же не любит этот праздник. Конечно, елка, подарки и много выходных дней – это нравится всем. Но для меня празднование Нового года – это возможность рассказать страшную историю моим друзьям.
Несколько лет назад папа с мамой вспоминали, как они проводили летние каникулы в пионерском лагере. Было очень интересно слушать о том, чего сейчас уже нет. Родители смеялись, рассматривали черно-белые с желтыми от времени пятнами фотографии, папа заговорческим тоном сказал:
— А ты знаешь, ведь мы рассказывали друг другу страшные, очень страшные истории.
Я удивленно посмотрел на отца, всегда строгого и занятого человека, и отрицательно покачал головой.
— Попроси маму,- с улыбкой сказал он,- лучшее ее у нас никто не рассказывал такие истории.

Мамина история, рассказанная ночью, в темноте, мне понравилась, и я предложил своим друзьям тоже собраться в укромном месте и пощекотать нервы страшилками.

И так как-то само собой сложилось, что страшные истории мы рассказываем в Новогоднюю ночь. Мы придумали для себя конкурс «Самая страшная история года». Решили победителя награждать медалью «Ужас и страх этого года».

Всего нас четверо: Дашка, Димка, Ирка и я.
Самая отважная из нас Ирка. Сколько страшных историй мы ни рассказывали — она ни разу не испугалась, хотя сама страшилки сочинять не умеет.
Дашка – любительница историй про гробы на колесиках, оторванные руки и блуждающие черепа. Фишка ее рассказов заключается в том, что в самом конце Дашка делает резкое движение к одному из нас и громко кричит:
— Отдай мою руку!
В прошлом году медаль получил Димка. Его история была очень страшной. Один только телефон-вампир чего стоил, да и рассказчик он хороший.

Я захотел в этом году получить медаль, а, главное, удивить всех своей страшилкой.

— Мама, ты была в пионерском лагере лучшим рассказчиком страшных историй, научи меня,- обратился я с просьбой к маме.

— Страшной может стать любая история, которую ты правильно рассказал,- ответила она. – Тут нужно учитывать многие факторы, например, готовность и настрой к восприятию, именно, страшной истории. Затем важна обстановка: темное и небольшое помещение с мерцающим огоньком, лучше свечкой. Тени, которые будут отбрасывать предметы, неясные очертания, полумрак и человеческое воображение – это главные помощники рассказчика. А еще…, — мама замолчала и посмотрела на меня.- Есть главный секрет «страшилок».

Я, не мигая, смотрел на нее и чувствовал, как стучит мое сердце, даже горло пересохло – так я захотел узнать эту тайну.

— Какая история будет самой страшной? – тихо спросила мама.
— Не знаю,- пожал я плечами.
— Не та, которая произошла где-то очень далеко-далеко, а та, которая случилась в твоем городе, на твоей улице, с твоим знакомым или с тобой,- таинственным тоном проговорила она.

— Ааа, — протянул я.- Понятно. Страшно, потому что было тут и с нами.

До Нового года оставались считанные дни, я уже придумал свою страшилку. Оставалась самая малость – найти в нашем доме укромное местечко.
Это была еще та проблема. Моя мама – любитель простора, и в доме у нас нет ни закутков, ни «темнушек».

Я сначала хотел в своей комнате поставить туристическую палатку, но получил категорический родительский отказ.
Самым простым решение было – обустроить укромное место под столом, но Димка эту идею уже использовал в прошлом году.

Выручила меня, как всегда бабушка, она, молча, показала на лестницу, вернее под нее. Я чуть не задохнулся от радости. Бабушка уже давно присмотрела себе лестничный чулан –хотела спрятать туда свою швейную машинку и прочие принадлежности. Но папа складировал там какие-то коробки и запчасти от старых телевизоров и компьютеров.

— Вот,- шепнула бабушка в самое ухо,- вынеси отсюда все, и у тебя будет замечательное место, для страшилок. А потом поможешь перенести сюда мои швейные принадлежности.

Чтобы уговорить мою маму на что-то, что не входило в ее планы, нужно сделать несколько подходов с небольшим временным интервалом.

Первый – сразу же отказ, без объяснения причин, второй – я подумаю, и третий – делайте, что хотите, только не разнесите по кирпичику наш дом.

Я был в восторге! Чулан под лестницей – это превосходное место для страшилок. Бабушка помогла вынести в гараж папины коробки, я пропылесосил стены и пол чулана. Расстелил два пушистых покрывала, принес несколько подушечек, в укромном месте, между ступеньками, спрятал фонарик. Электричества в чулане не было.

Тридцать первого декабря, вечером, пришли мои друзья. Мы вместе с родителями за праздничным столом встретили Новый год. Прокричали «Ура», запустили фейерверки, и мои родители ушли к своим друзьям.

— Ну, что?- ехидно спросил Димон.- Где будем рассказывать страшилки? Под столом? Или под елкой?

Я не ответил, меня отвлекла бабушка, которая собиралась в гости к соседям и давала мне инструкции:
-Проголодаетесь — еда в холодильнике! Торт я накрыла коробкой. Станет одним страшно – звони, я приду.

Первый раз в своей жизни я отмечаю Новый год без взрослых, с друзьями.

— У меня для вас сюрприз! – радостно объявил я и распахнул дверцу чулана.

— Ого,- простонала Дашка,- да у тебя комната как у Гарри Поттера.
Я включил гирлянды на окне и елке, а свет во всем доме потушил.
Мы залезли в чулан, он был довольно просторный – четырем подросткам там уютно и не тесно. Мы сели кружком, в центре мерцала ароматическая свеча в широкой стеклянной подставке. Длинные тени поползли по стенам чулана, а балки перекрытия и крепления ступеней были темными и страшными. Я плотно прикрыл дверь, не заметив, что магнитная щеколда закрыла нас снаружи.

— Обстановка располагающая,- отметила Ирка.- Кто сегодня будет первым?
— Я-я-я,- закричала Дашка.- Я так напугаю вас, что остальные истории слушать не будем.
Мы согласились.
— В черном-пречерном лесу стояла черная-пречерная избушка,- начала Дашка полушепотом.
— Знаем,- перебила ее Ирка.- Черный гроб и отрубленная рука!
— Ну, — протянула Дашка,- сегодня у меня была голова.
Все засмеялись. Димка заерзал на месте, было видно, что он хочет рассказать свою историю.
Начинай, Димон,- попросила Ирка.

— В одной школе была девочка,- начал Димка свой рассказ,- которая никогда не мыла руки. У нее они были такими грязными, что однажды на правой ладони поселилась серая плесень. А девочка даже не заметила этого. Плесень начала разрастаться и уже перекинулась на вторую руку. Серая и пушистая с мерзким запахом она начала поглощать девочку.
Плесень росла, а девочка становилась все меньше и меньше, с каждым днем, с каждым часом. И вот однажды девочка проснулась, а кругом темно. Она начала кричать, рвать оболочку плесени, но ничего не помогало. И вскоре девочка сама стала плесенью и теперь бродит по улицам и ищет ребенка, на котором можно поселиться и жить дальше.
Димка замолчал, а Дашка язвительно сказала:
— И не страшно, а противно! Девочка, которая не моет руки! Фи! Никита, расскажи свою историю.

Я долго ждал этого момента и поэтому начал свой рассказ.

— Вы все знаете, что наш дом построен рядом с Московским трактом.
-Да! – подтвердили все.
— Так вот по старой дороге из Москвы в Иркутск гнали каторжников. На ногах и руках этих несчастных были надеты тяжелые кандалы.
Не все доходили до пункта назначения, многие погибали в пути. Умерших не хоронили по христианским традициям. Кого-то закапывали в землю без гроба и без погребальной молитвы, а кого-то бросали в болото. И болотина проглатывала тела умерших, сохраняя их без разложения.
— А почему без разложения? – пропищал Димка.

— Учи географию,- с гордостью сказала Ирка.- Болотина содержит мох, который закрывает собой доступ кислорода. А без этого элемента труппы могут сохранять свой первоначальный вид тысячи лет. Никита, продолжай.

— Все верно,- отметил я,- вспомните, какая у нас совсем недавно была дата?

— День зимнего солнцестояния? – спросила Дашка.
— Ха- ха,- засмеялся я.- В истории нашего общества есть и пострашнее даты.

Я начал говорить таким низким и страшным голосом, что у самого мурашки забегали по спине.
— Такая дата случается один раз в тысячу лет,- продолжил я, делая после каждой цифры небольшую паузу,- двадцать первый век..,

двадцать первый год..,
двадцать первое декабря..,
в двадцать одну минуту…,
двадцать первого часа по местному времени…
Открываются врата преисподней и неуспокоенные души выходят на поверхность, чтобы найти свои тела или могилы.

А в нашей местности погибло больше тысячи человек, скажу вам больше, часть нашей улицы – это осушенное болота, а старый Московский тракт вот он! Виден из наших окон!
Димка начал нервно ерзать и случайно уронил горящую свечу. Чтобы не произошло возгорания, Дашка быстро затушила ее. Мы очутились в полной тишине. Все молчали.

Вдруг по лестнице кто-то медленно начал подниматься – заскрипели ступеньки.

— Это кто? – робко спросил Димка.

— Кот,- с уверенностью ответил я.

— Нет,- шепотом возразила мне Ирка.- У кота четыре лапки и он мягко ступает, а тут тяжелые шаги, похожие на человеческие.

— Бабушка? – с надеждой спросил Димка.

— Она ушла к соседям! Мы одни дома! – быстро ответил я.

— Скажи,- робким голосом спросил Димка,- а когда вы строили дом… он не договорил и схватил меня за руку,- Выпусти меня отсюда.

Я толкнул дверцу чулана – она была заперта.
— Они пришли! – вдруг заорал Димка.- Выпусти меня!

Девчонки неподвижно сидели на своих местах, Димка орал и колотил руками в дверцу чулана.

— Кто пришел? – удивленно спросил я.

— Души неприкаянных, погибших каторжников,- в самое ухо крикнул Димка.- Они и дверь чем-то подперли!

И тут началась всеобщая паника: Димка орал, девчонки визжали, я нервно пытался открыть дверцу.

— Мы погибнем,- вопил Димка,- неприкаянные нас утянут за собой.

Успокаивать всех не было никакой возможности, да и я поверил в то, что нас заперли души умерших.
Я уперся спиной в опору, которая держала лестничный пролет, и ногами ударил по дверце. Она вылетела вместе с петлями.

Мы выбрались из чулана. Гирлянды на елке не светились. Я щелкнул выключатель – света в доме не было.

— Они и электричество уже отключили! – снова заорал Димка.

Мы бросились к входной двери – она светилась.
Ужас сковал нас, Димка тихонько заныл.

— Это что врата преисподние?- робко спросила Ирка.

Тишина. Ужас. Секунды превратились в вечность. Дверь резко распахнулась и …

— Чего вы тут сидите? – строго спросила бабушка.- В темноте? На мобильниках фонариков нет? Свет во всем городе отключили! Чего молчите? Языки проглотили?

Так закончился наш конкурс страшных историй. Я не знаю, будем ли бы в следующем году рассказывать страшилки, но медаль сейчас у меня.

Среди огромной массы литературы о Великой Отечественной войне можно выделить “Повесть о настоящем человеке” Б. Полевого. Произведение основано на реальной истории военного летчика А. Маресьева.

Самолет Алексея Мересьева сбивают в бою. У летчика раздроблены стопы обеих ног. С огромным трудом он 18 дней кое-как движется на восток, пока не подбирается жителями деревни.

Очень краткий пересказ «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого

Алексею ампутируют обе ноги. Твердо решив вернуться в авиацию, он заново учится ходить на протезах и добивается своего.

Уже в первых боях Алексей сбивает несколько вражеских самолетов. Окружающие восхищены мужеством безногого летчика, который заслужил звание Настоящего человека.

Список и краткая характеристика героев «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого

Главные герои: список и краткая характеристика

• Алексей Петрович Мересьев – военный летчик, лишившийся ног. Благодаря невероятному мужеству и силе воли добивается невозможного и становится первым в мире летчиком на протезах.

Второстепенные герои: список и краткая характеристика

• Семен Воробьев (Комиссар) – тяжело контуженый полковой комиссар. Семен скрывает свои муки от окружающих и передает им свой оптимизм и веру в жизнь.
• Оля – любимая девушка Мересьева, символ верности и надежной опоры для всех солдат в тылу.
• Григорий Гвоздев – герой-танкист, ставший близким другом Мересьева.
• Василий Васильевич – “шеф” военного госпиталя, профессор, опытный и искусный врач.
• Александр Петров – ведомый Мересьева, молодой, подающий большие надежды летчик.

Краткое содержание произведения «Повесть о настоящем человеке» подробно по главам

Часть первая

Главы 1–5

В воздушном бою сбивают самолет Алексея Мересьева. У него искалечены обе ноги. Преодолевая невыносимую боль, летчик начинает медленно идти на восток. Для оценки пройденного пути Алексей считает шаги.

Глава 6–10

На четвертый день боль в ногах становится нестерпимой. Алексей вырубает палку в виде рогатины, на которую при ходьбе опирается подбородком. Проходит еще два дня. Алексей питается древесной корой.

На седьмой день Алексей слышит на востоке звуки артиллерийской канонады. Спустя еще день у него уже не хватает сил встать на ноги. Летчик начинает двигаться ползком.

Главы 11–15

Алексей теряет счет дням. Ему прибавляет сил пролетевший в небе советский самолет. Обессиленный летчик периодически теряет сознание. Придя в себя на лесной вырубке, он слышит в кустах русскую речь.

К Алексею выходят два мальчика, которые приводят старика – дядю Михайло. Втроем они везут летчика на санках в лесное убежище, где скрываются женщины и дети из сожженной немцами деревни.

Главы 16–19

Жители деревни пытаются “выходить” Алексея, но ему становится все хуже. Старик сообщает о летчике в райцентр. За Мересьевым прилетает самолет. Его немедленно отправляют в московский госпиталь.

Часть вторая

Главы 1–5

Алексей попадает в один из лучших московских госпиталей. Летчик с ужасом узнает, что у него началась гангрена. Главврач Василий Васильевич поговаривает об ампутации ног.

В палате Алексея лежат: летчик Кукушкин, танкист Гвоздев и снайпер Степан Иванович. Вскоре поступает тяжело контуженый полковой комиссар Семен Воробьев. Он получает прозвище Комиссар. Несмотря на невыносимые муки, Семен всегда бодр и весел. Алексею отрезают ноги.

Главы 6–10

Мересьев полностью замыкается в себе. Он решает не сообщать об ампутации ног любимой девушке Оле и матери.

Комиссару становится все хуже и хуже. Он дает Алексею прочитать статью о русском летчике времен Первой мировой войны, который продолжил летать после ампутации одной ноги. Это “возвращает” Мересьева к жизни. Алексей начинает ежедневно заниматься своеобразной гимнастикой. Превозмогая боль, он мечтает о возвращении в небо.

Главы 11–15

1 мая умирает Комиссар. Алексею изготовляют протезы. Ходить ему приходится на костылях. Мересьев каждый день проходит определенное расстояние по коридору.

Однажды Алексей делает первую попытку ходить без костылей. Увидевший это Василий Васильевич дарит ему палку.

Часть третья

Главы 1–5

Алексея выписывают из госпиталя и направляют в санаторий для военных летчиков. Он уже очень уверенно ходит на протезах.

Мересьев составил подробный план упражнений на месяц. В санатории быстро узнают о безногом летчике, решившим любой ценой вернуться в авиацию. Алексей тем временем берет уроки танцев у медсестры Зины.

Приходит долгожданное письмо от Оли. Девушка клянется любимому в вечной верности. Фронту срочно требуются летчики. В санаторий приезжает комиссия для отбора всех желающих прервать лечение и отправиться на фронт. Глава комиссии обещает помочь безногому летчику вернуться в строй.

Главы 6–11

Алексей начинает скитаться по учреждениям, упорно добиваясь возвращения в авиацию. После долгих мытарств Мересьев “выбивает” направление в школу тренировочного обучения.

Алексей совершает свой первый полет после долгого перерыва. Довольный учеником инструктор уже после полета с изумлением узнает, что у Мересьева нет ног.

Алексей проводит в школе около полугода и в результате на отлично проходит итоговое испытание. Он направляется в школу переподготовки, где летчики осваивают новейший истребитель Ла-5.

В первом полете Алексей понимает, что самолетом будет очень трудно управлять без ног. Специально для него назначается отдельная программа тренировок. Однажды во время очередного тренировочного полета Алексей чувствует, что “машина ему послушна”.

Часть четвертая

Главы 1–4

Летом 1943 г. Алексей Мересьев вместе с Александром Петровым прибывает на фронт. Начинается Курская битва. Во время первого боевого вылета Алексей сбивает два вражеских самолета. Еще один уничтожает Петров, ставший его ведомым.

Главы 5–8

На Курскую дугу прибывает воздушная дивизия “Рихтгофен”. Мересьев, спасая Петрова, сбивает вражеский самолет. Раненый Петров на изрешеченном пулями самолете возвращается на аэродром.

Алексей сбивает еще один “Фокке-вульф”. Для возвращения на аэродром не хватит бензина. Набрав максимальную высоту, Мересьев уже без топлива медленно снижается. Летчику удается долететь до аэродрома. Там он узнает, что в горячке боя даже не заметил, как сбил еще один вражеский самолет.

Мересьева назначают командиром эскадрильи. Ночью он долго не может заснуть. Наконец, Алексей встает и пишет Оле письмо, в котором признается в ампутации ног.

Послесловие

В ходе Орловской битвы Б. Полевой прибыл на фронт, где познакомился с безногим летчиком Алексеем Маресьевым. Он рассказал невероятную историю своей жизни. За годы войны автору так и не удалось написать книгу об этом человеке.

Полевой присутствовал на заседаниях Нюрнбергского трибунала. Вернувшись после допроса Геринга, он засел за работу и написал эту повесть.

После выхода книги в свет Полевой встретился со своим героем, которому к тому времени было присвоено звание Героя Советского Союза. Маресьев женился на Оле. У них родился сын Виктор.

Кратко об истории создания «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого

В послесловии Б. Полевой точно передает обстоятельства создания произведения, основанного на рассказе Героя Советского Союза А. Маресьева. Сохранив основные факты в неприкосновенности, автор внес в рассказ необходимые художественные дополнения.

Повесть была опубликована в 1946 году.

Краткое содержание «Повесть о настоящем человеке»

Книга Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» была написана в 1946 году. Прототипом главного героя произведения стал реальный исторический персонаж – герой СССР, летчик Алексей Мересьев. Книга Бориса Полевого была удостоена Сталинской премии.

«Повесть о настоящем человеке» – произведение, повествующее о сильном, волевом человеке. Главный герой книги с достоинством преодолевает личную трагедию, находит в себе силы не только встать на ноги, но и продолжить воевать за родную землю.

Произведение относится к литературному направлению соцреализм. На нашем сайте можно прочитать краткое содержание «Повести о настоящем человеке» по главам.

• Алексей Мересьев – летчик-истребитель, после крушения самолета 18 дней полз по зимнему лесу с поврежденными ногами. Лишился ног, был единственным в мире человеком, который летал с протезами.
• Воробьев Семен – полковой комиссар, который даже находясь при смерти не терял воли к жизни, «настоящий человек».
• Григорий Гвоздев – лейтенант танковых воск, Герой Советского Союза. Во время одного из сражений обгорел в танке.
• Стручков Павел Иванович – майор, летчик-истребитель из дивизии воздушного прикрытия столицы.
• Василий Васильевич – врач, профессор медицины.
• Степан Иванович – старшина, снайпер, Герой Советского Союза, «сибиряк, охотник».
• Кукушкин Константин – летчик, «вздорный и неуживчивый человек».
• Клавдия Михайловна – медсестра в московском госпитале.
• Анюта (Аня) – студентка мединститута, возлюбленная Гвоздева.
• Зиночка – медсестра в санатории, научила Мересьева танцевать.
• Наумов – лейтенант, инструктор Мересьева.

Часть первая

Главы 1-2

Зима. В бою летчик Алексей Мересьев «попал в двойные «клещи»»: его обступили четыре немецких самолета. Летчик попытался обойти противника, однако немцы «подшибли» его самолет. Мересьев начал стремительно падать, задевая верхушки сосен. Алексея выбросило из самолета и швырнуло на ель, ветки которой смягчили удар.

Очнувшись, Мересьев увидел перед собой медведя.

Глава 3

Медведь начал рвать когтями комбинезон Мересьева. Последним усилием воли Алексей выхватил из кармана пистолет и выстрел в животное. Медведь умер.

Мересьев попытался встать на ноги, «боль в ступнях прожгла все тело» – мужчина понял, что во время падения повредил ноги. Преодолев сильную боль, Алексей снял унты: ступни распухли, очевидно, что во время падения летчику раздробило мелкие кости.

Оглянувшись вокруг, Алексей заметил, что находится на поле, где когда-то было сражение. Несмотря на то, что Мересьев потерял планшет с картой, он приблизительно ориентировался в лесу и решил идти на восток. Преодолевая сильнейшую боль, Алексей медленно направился вперед.

Главы 4-5

Вечером Мересьев вышел к «санитарной зоне» – месту, где укладывали раненых. Алексей снял с умерших кожаные ножны и нож. Утром голодный мужчина нашел в сумке с красным крестом банку консервов. Мересьев решил есть раз в сутки – в полдень.

Чтобы отвлечься, Алексей начал продумывать маршрут, считать шаги. Так как идти было все труднее, вырезал себе две можжевеловые палки.

Главы 6-7

На третий день пути Мересьев нашел в кармане зажигалку, о которой совсем забыл. Он наконец смог разжечь костер и согреться. По дороге его едва не заметила проезжавшая мимо колонна немцев на броневиках. Алексей стал идти более осторожно.

Главы 8-9

Чтобы как-то прокормиться, Алексей жевал кору, заваривал себе чай из листиков брусники, доставал из шишек кедровые орешки.

На седьмой день пути Мересьев вышел к месту побоища: немцы были разбиты. Совсем рядом слышались звуки артиллерийской стрельбы.

Главы 10-14

Вечером Алексей обнаружил, что в зажигалке закончился бензин. За ночь он замерз и не мог больше передвигаться, ступая. Тогда он, не теряя силы воли, пополз вперед на руках. По дороге нашел ежа, которого съел сырым.

Алексей из последних сил продвигался вперед. Неожиданно он услышал детские голоса, говорившие по-русски. От волнения Мересьев заплакал. Алексея на салазках отвезли в землянку.

Главы 15-16

Мересьев оказался среди людей, которые бежали из родной деревни и теперь жили в бору. Алексея поселил к себе дед Михайло. Мересьева пытались выхаживать всей деревней.

Главы 17-19

Дед Михайло, видя, что Мересьеву становится хуже, привел к нему командира эскадрильи, в которой служил Алексей. Посчитав дни, командир понял, что Мересьев пробыл в лесу восемнадцать суток.

На родном аэродроме, где все были рады Алексею, его ждал санитарный самолет. Мересьева направили в лучший московский госпиталь.

Часть вторая

Глава 1

До войны клиника, в которую поместили Мересьева, была институтом. Делая обход, шеф лечебницы, профессор Василий Васильевич, наткнулся на койки, стоявшие у лестничной клетки. Ему объяснили, что это летчики, которых привезли ночью – у одного перелом бедра и руки, у другого гангрена ступней.

Василий Васильевич распорядился поместить их в «полковничью» палату.

Глава 2

В палате с Мересьевым было еще три человека. Полностью забинтованный лейтенант танковых войск Григорий Гвоздев, известный снайпер Степан Иванович и летчик Кукушкин. Гвоздев уже второй месяц находился «на грани жизни и смерти», практически ни с кем не разговаривая: во время одного из сражений он обгорел в танке.

Василий Васильевич все чаще заговаривал с Алексеем об ампутации. Мересьев, сильно переживая, не писал о том, что с ним случилось, ни матери, ни своей невесте Ольге.

Главы 3-4

Через неделю в палату подселили полкового комиссара Семена Воробьева. Воробьев, которого все начали называть «Комиссар», смог к «каждому подобрать свой особый ключик».

«С прибытием Комиссара в палате произошло что-то подобное тому, что бывало по утрам, когда сиделка открывала форточку и в нудную больничную тишину вместе с веселым шумом улиц врывался свежий и влажный воздух ранней московской весны».

Главы 5-6

Алексею нельзя было помочь ничем, кроме операции. Мересьеву ампутировали ноги до середины икры. После операции он ушел в себя, тяжело переживая, что теперь больше никогда не сможет летать на самолете. Алексей так и не смог написать матери и Ольге об операции.

Глава 7

Пришла весна. Гвоздев постепенно начал разговаривать с другими мужчинами в палате, «вовсе ожил».

Всем, кроме Гвоздева, приходили письма. С легкой руки Комиссара и медсестры Клавдии Михайловны Григорий получил письма от девушек из мединститута. Одна из них – Анюта – даже отправила свою фотокарточку. Вскоре с ней у Гвоздева завязалась переписка.

Глава 8

Комиссар, желая вернуть Мересьеву волю к жизни, нашел для него статью о летчике, который без одной ступни продолжал управлять самолетом. Прочитав, Алексей заметил, что тому летчику было проще, однако комиссар ответил ему, что «ты же советский человек!». В ту ночь Мересьев долго не мог заснуть, думая о том, что он сможет снова летать.

Комиссару становилось все хуже, но, несмотря на это, он находил в себе силы шутить и успокаивать медсестру. Клавдия Михайловна, проводившая все больше времени у постели Воробьева, полюбила его.

Глава 9

Первым выписался Степан Иванович.

Полюбив Аню, Гвоздев, у которого все лицо было в шрамах, боялся, что девушка не захочет общаться с ним, когда увидит лично.

Глава 10

Мересьев делал все, чтобы снова стать полноценным летчиком. Алексей придумал для себя особый комплекс упражнений, которые регулярно выполнял. Несмотря на то, что гимнастика причиняла сильную боль, он старался с каждым разом увеличивать нагрузку.

Мересьеву все чаще приходили письма от Ольги. Раньше они старались не говорить о своих чувствах, теперь же девушка первой, не стесняясь, писала о своей любви, тоске. Алексей, скрывая свое состояние, отвечал Ольге кратко и сухо.

Глава 11

«Комиссар умер первого мая». Это случилось «как-то незаметно» для всех – под официальную речь по радио.

Вечером в их палату подселили летчика-истребителя, майора Павла Ивановича Стручкова. У мужчины были повреждены коленные чашечки. Он был общительным и веселым, любил женщин.

«На следующий день хоронили Комиссара». Играла траурная музыка, в последний путь Воробьева провожали солдаты. На вопрос Стручкова о том, кого хоронят, Кукушкин ответил: «Настоящего человека хоронят… Большевика хоронят». «И очень захотелось Алексею стать настоящим человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь».

Глава 12

Стручков предложил Алексею поспорить, что соблазнит Клавдию Михайловну. Все в палате были возмущены и собирались вступиться за женщину, однако Клавдия Михайловна сама отказала Павлу.

Вскоре выписался Константин Кукушкин.

Глава 13

В один из ранних летних дней Мересьеву принесли протезы, обутые в новенькие башмаки. Медики объяснили Алексею, что теперь ему придется учиться ходить, как младенцу. С привычным для него упорством Мересьев, опираясь на костыли, начал передвигаться по коридору.

Гвоздев и Анюта полюбили друг друга. В письмах они признались друг другу в любви, однако Григорий очень нервничал, ведь девушка не видела его лица в шрамах.

Глава 14

В середине июня Гвоздева выписали из госпиталя. Вскоре Мересьеву пришло от Григория письмо. Гвоздев рассказал, что хотя Анюта при встрече и не подала виду, по девушке было заметно, насколько ее пугает внешность Григория. Не желая ее мучить, Гвоздев сам ушел.

Прочитав письмо друга, Алексей написал Ольге, что не известно, сколько продлится война, поэтому ей стоит поскорей о нем забыть. В тайне Мересьев надеялся, что это не спугнет настоящую любовь.

Василий Васильевич застал Алексея за тем, как он сам пытался научиться ходить без костылей. Вечером он передал для Мересьева в подарок собственную трость черного дерева.

Глава 15

Стручков влюбился в Клавдию Михайловну. На признание Павла женщина ответила, что не любит его и никогда не смогла бы полюбить.

Мересьеву позвонила Анюта, которая очень переживала из-за неожиданного исчезновения Гвоздева. Алексей был рад: теперь у друга все образуется.

Часть третья

Глава 1

Летом 1942 Алексея выписали из госпиталя и направили долечиваться в санаторий Военно-воздушных Сил под Москвой. Перед отъездом Мересьев решил прогуляться по Москве. Неожиданно ему встретилась Анюта. Девушка предложила зайти к ней в гости. Узнав, что Григорий решил отращивать бороду, чтобы больше ей нравиться, Анюта называла Гвоздева «чудаком».

Глава 2

В канцелярии санатория сначала были удивлены, что к ним направили «Мересьева без ног», но потом разобрались, что у Алексея протезы. Мересьева поселили в одной комнате со Стручковым.

Глава 3

Алексей попросил медсестру Зиночку, работника канцелярии, научить его танцевать. Девушка согласилась. Танец давался Мересьеву сложно, но он никому не показывал, какую боль причиняет ему «это сложное, разнохарактерное топтанье».

Глава 4

Со временем танцевальные упражнения начали давать результаты: Алексей все меньше «ощущал сковывающее действие протезов».

Впервые за долгое время пришло письмо от Оли. Девушка писала, что в числе добровольцев роет окопы. Ольгу возмутило его прошлое письмо: она готова была принять его любым: «Вот ты пишешь, что с тобой что-нибудь может случиться на войне.

А если бы со мной „на окопах“ случилось какое-нибудь несчастье или искалечило бы меня, разве б ты от меня отступился?». После этого Алексей начал писать ей ежедневно.

Глава 5

В санаторий прибыла комиссия отдела комплектования ВВС. Врач, узнав, что у Мересьева ампутированы ноги, не хотел отправлять его в авиацию. Однако, увидев вечером, как Алексей танцует, выписал заключение, что при должной тренировке Мересьев сможет летать.

Глава 6

В летной части не оказалось Мировольского, к которому Алексея направил военврач. Мересьеву пришлось подать рапорт общим порядком. Не позаботившийся о вещевом и продовольственном аттестате, Алексей останавливается у Анюты.

Мересьев несколько месяцев пытался продвинуться через военную администрацию, однако ему везде отказывали.

Глава 7

Получив направление на комиссию в отдел формирования, Алексей наконец встретился с нужным ему врачом Мировольским. Он направил Мересьева в «ТАП на испытание». Алексею, которому очень хотелось снова летать, удалось прорваться к высокому командованию. Мересьева отправили в школу тренировочного обучения.

Глава 8

Мересьев опасался, что обнаружив отсутствие ног, его выгонят из тренировочной школы. Однако перед Сталинградской битвой в школе было слишком много работы, поэтому полковник не стал проверять документы Алексея, его возмутило только то, что Мересьев ходил с «пижонской» тростью.

Инструктором Алексея назначили лейтенанта Наумова. Чтобы было удобно управлять самолетом, Мересьев пристегивал протезы кожаными хомутиками (которые заранее заказал у сапожника) к педальному управлению. Узнав, что у Алексея нет ног, Наумов решил заниматься с ним по особой программе.

Глава 9

Мересьев тренировался больше пяти месяцев. Наконец инструктор назначил ему испытания. Понимая, что сейчас решается его судьба, Алексей выполнял в воздухе сложнейшие фигуры. Восхищенный полетом Мересьева, полковник предложил остаться инструктором в школе, но Алексей отказался.

Заметив, что Мересьев снова ходит с тростью, полковник был возмущен и даже хотел ее сломать. Однако, узнав, что Алексей без ног, оценил величие подвига летчика и дал ему самые высокие рекомендации.

Глава 10-11

«Остаток зимы и раннюю весну провел Мересьев в школе переподготовки». Первое время Алексей не ощущал слаженности в управлении истребителем. Это стало для летчика серьезным ударом.

Желая подбодрить Мересьева, к нему пришел замполит школы – подполковник Капустин. Так как Алексей был единственным человеком в мире, который летает без ног, полковник предоставил ему возможность тренироваться отдельно. В один из мартовских дней Алексей наконец почувствовал, что самолет полностью его слушается.

Часть четвертая

Главы 1-2

Лето 1943 года. Мересьев прибыл в полк на военную службу. Судя по состоянию на дорогах, Алексей понял, что на фронте разворачиваются активные военные действия.

Главы 3-4

«Битва на Курской дуге разгоралась». Перед первым боевым полетом Мересьев несколько волновался, «но это не был страх смерти». Во время боя «на одном из участков Курской дуги после мощной двухчасовой артиллерийской подготовки армия прорвала немецкую оборону и всеми силами вошла в прорыв, расчищая путь советским войскам, перешедшим в наступление».

После битвы Алексей, лежа на мху, читал новое письмо Ольги, в котором девушка прислала свою фотографию в гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди. Она уже была командиром саперного взвода, который занимался восстановлением Сталинграда.

Главы 5-6

Во время одного из последующих сражений Мересьев сбил три самолета «фоке-вульф-190», которыми управляли «немецкие асы из знаменитой дивизии «Рихтгофен»», спас младшего товарища и на остатках горючего едва добрался до аэродрома. После битвы Алексея назначили командиром эскадрильи.

Наконец Алексей решился написать Ольге обо всем, что случилось с ним за последние 18 месяцев.

Послесловие

«В дни, когда Орловская битва близилась к своему победному концу», корреспондент газеты «Правда» Полевой познакомился с Мересьевым, которого ему отрекомендовали как «лучшего летчика полка». Алексей лично рассказал автору свою историю.

«Многое в свое время я не успел записать, многое за четыре года потерялось в памяти. О многом, по скромности своей, умолчал тогда Алексей Мересьев. Пришлось додумывать, дополнять».

Уже после того как повесть была напечатана, Мересьев услышал, как книгу читали по радио и сам позвонил Полевому. Через несколько часов гвардии майор Алексей Мересьев пришел в гости к автору. «Четыре военных года почти не изменили его». Мересьев участвовал в боевой кампании 1943-1945 годов, получил звание Героя Советского Союза. После войны Алексей женился на Ольге, у них родился сын Виктор.

«Так сама жизнь продолжила эту написанную мною повесть об Алексее Мересьеве — Настоящем Советском Человеке».

Книга Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» – произведение об истинном патриотизме, гуманизме и человеческой стойкости. Книгу перевели на множество языков, ее издавали более ста пятидесяти раз по всему миру. В 1948 году «Повесть о настоящем человеке» была экранизирована режиссером А. Столпером. В 1947 – 1948 годах С. Прокофьев написал по книге Полевого оперу в трех действиях.

«Повесть о настоящем человеке» за 14 минут. Краткое содержание повести Полевого

Во время воздушной битвы самолёт советского лётчика-истребителя падает посреди заповедного леса. Потеряв обе ноги, лётчик не сдаётся, и через год уже сражается на современном истребителе.

Сопровождая Илы, отправлявшиеся на штурмовку вражеского аэродрома, лётчик-истребитель Алексей Мересьев попал в «двойные клещи». Понимая, что ему грозит позорный плен, Алексей попытался вывернуться, но немец успел выстрелить. Самолёт начал падать. Мересьева вырвало из кабины и швырнуло на разлапистую ель, ветви которой смягчили удар.

Очнувшись, Алексей увидел рядом с собой тощего, голодного медведя. К счастью, в кармане лётного комбинезона был пистолет. Избавившись от медведя, Мересьев попытался встать и ощутил жгучую боль в ступнях и головокружение от контузии. Оглядевшись, он увидел поле, на котором когда-то шёл бой. Чуть поодаль виднелась дорога, ведущая в лес.

Алексей оказался километрах в 35 от линии фронта, посреди огромного Чёрного леса. Ему предстоял нелёгкий путь по заповедным дебрям. С трудом стянув с себя унты, Мересьев увидел, что его ступни чем-то прищемило и раздробило. Помочь ему никто не мог. Сжав зубы, он встал и пошёл.

Там, где раньше была санитарная рота, он нашёл крепкий немецкий нож. Выросший в городе Камышине среди приволжских степей, Алексей ничего не знал о лесе и не смог подготовить место для ночлега. Проведя ночь в поросли молодого сосняка, он ещё раз осмотрелся и нашёл килограммовую банку тушёнки.

Алексей решил делать двадцать тысяч шагов в день, отдыхая через каждую тысячу шагов, и есть только в полдень.

Идти с каждым часом становилось труднее, не помогали даже вырезанные из можжевельника палки. На третий день он нашёл в кармане самодельную зажигалку и смог погреться у костра.

Полюбовавшись на «фотографию тоненькой девушки в пёстром, цветастом платье», которую всегда носил в кармане гимнастёрки, Мересьев упрямо пошёл дальше и вдруг услышал впереди на лесной дороге шум моторов.

Он еле успел спрятаться в лесу, как мимо него проехала колонна немецких броневиков. Ночью он услышал шум боя.

Ночной буран занёс дорогу. Двигаться стало ещё тяжелее. В этот день Мересьев изобрёл новый способ передвижения: он выбрасывал вперёд длинную палку с развилкой на конце и подтаскивал к ней своё искалеченное тело. Так он брёл ещё два дня, питаясь молодой сосновой корой и зелёным мхом. В банке из-под тушёнки он кипятил воду с брусничными листьями.

На седьмые сутки он наткнулся на сделанную партизанами баррикаду, у которой стояли немецкие броневики, обогнавшие его ранее. Шум этого боя он и слышал ночью. Мересьев стал кричать, надеясь, что партизаны его услышат, но те, видимо, ушли далеко. Линия фронта, однако, была уже близко: ветер доносил до Алексея звуки канонады.

Вечером Мересьев обнаружил, что в зажигалке кончилось горючее — он остался без тепла и чая, который хоть немного притуплял голод. Утром он не смог идти от слабости и «какой-то страшной, новой, зудящей боли в ступнях». Тогда «он поднялся на четвереньки и по-звериному пополз на восток». Ему удалось найти немного клюквы и старого ежа, которого он съел сырым.

Вскоре руки перестали его держать, и Алексей начал передвигаться, перекатываясь с боку на бок. Двигаясь в полузабытьи, он очнулся посреди вырубки.

Здесь живой труп, в который превратился Мересьев, подобрали крестьяне сожжённого немцами села, которые жили в землянках неподалёку. Мужчины этой «подземной» деревеньки ушли в партизаны, оставшимися женщинами командовал дед Михайла. У него и поселили Алексея.

Через несколько дней, проведённых Мересьевым в полузабытьи, дед устроил ему баньку, после которой Алексею стало совсем худо. Тогда дед ушёл и сутки спустя привёл командира эскадрильи, в которой служил Мересьев. Тот отвёз друга на родной аэродром, где уже дожидался санитарный самолёт, который переправил Алексея в лучший московский госпиталь.

Мересьев попал в госпиталь, которым управлял знаменитый профессор медицины. Койку Алексея поставили в коридоре. Однажды, проходя мимо, профессор наткнулся на неё и узнал, что здесь лежит человек, 18 дней ползком выбиравшийся из немецкого тыла. Рассердившись, профессор велел перевести больного в пустующую «полковничью» палату.

Кроме Алексея, в палате оказалось ещё трое раненых. Среди них — сильно обгоревший танкист, герой Советского Союза, Григорий Гвоздёв, который мстил немцам за погибшую мать и невесту.

В своём батальоне он прослыл «человеком без меры». Уже второй месяц Гвоздёв пребывал а апатии, ничем не интересовался и ожидал смерти. За больными ухаживала симпатичная палатная сестра среднего возраста, Клавдия Михайловна.

Ступни Мересьева почернели, а пальцы потеряли чувстви­тельность. Профессор пробовал одно лечение за другим, но победить гангрену не смог. Чтобы спасти Алексею жизнь, ноги пришлось ампутировать до середины икры. Всё это время Алексей перечитывал письма от матери и своей невесты Ольги, которым не смог признаться, что ему отняли обе ноги.

Вскоре в палату Мересьева подселили пятого пациента, тяжело контуженного комиссара Семёна Воробьёва. Этот неунывающий человек сумел расшевелить и утешить своих соседей, хотя сам постоянно испытывал сильную боль.

После ампутации Мересьев ушёл в себя. Он считал, что теперь Ольга выйдет за него только из жалости или из-за чувства долга. Алексей не хотел принимать от неё такую жертву, и поэтому не отвечал на её письма.

Пришла весна. Танкист ожил и оказался «весёлым, разговорчивым и лёгким человеком». Добился этого комиссар, организовав Грише переписку со студенткой медицинского университета Анютой — Анной Грибовой. Самому комиссару тем временем становилось всё хуже. Его контуженное тело опухало, и каждое движение причиняло сильную боль, но он яростно сопротивлялся болезни.

Только к Алексею комиссар не мог подобрать ключик. С раннего детства Мересьев мечтал стать лётчиком. Поехав на стройку Комсомольска-на-Амуре, Алесей с компанией таких же как он мечтателей организовал аэроклуб.

Вместе они «отвоевали у тайги пространство для аэродрома», с которого Мересьев впервые поднялся в небо на учебном самолёте. «Потом он учился в военном авиаучилище, сам учил в нём молодых», а когда началась война — ушёл в действующую армию.

В авиации заключался смысл его жизни. Однажды комиссар показал Алексею статью о лётчике времен Первой мировой войны, поручике Валериане Аркадьевиче Карпове, который, лишившись ступни, научился управлять самолётом. На возражения Мересьева, что у него нет обеих ног, а современные самолёты гораздо сложнее в управлении, комиссар отвечал: «Но ты же советский человек!».

Мересьев поверил, что сможет летать без ног, и «им овладела жажда жизни и деятельности». Ежедневно Алексей проделывал разработанный им же комплекс упражнений для ног. Несмотря на сильнейшую боль, он каждый день увеличивал время зарядки на одну минуту.

Между тем Гриша Гвоздёв всё больше влюблялся в Анюту и теперь часто рассматривал в зеркале своё обезображенное ожогами лицо. А комиссару становилось всё хуже. Теперь по ночам около него дежурила медсестра Клавдия Михайловна, которая была в него влюблена.

Невесте Алексей так и не написал правду. С Ольгой они были знакомы со школы. Расставшись на время, они встретились вновь, и Алексей увидел в старом друге красивую девушку. Решающих слов он, однако, сказать ей не успел: началась война. Ольга первая написала о своей любви — Алесей же считал, что он, безногий, такой любви недостоин.

Наконец он решил написать невесте сразу после возвращения в лётную эскадрилью. Первого мая умер комиссар. Вечером того же дня в палате поселился новичок — лётчик-истребитель майор Павел Иванович Стручков с повреждёнными коленными чашечками.

Это был весёлый, общительный человек, большой любитель женщин, к которым относился довольно цинично. На следующий день хоронили комиссара.

Клавдия Михайловна была безутешна, а Алексею очень захотелось стать «настоящим человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь».

Вскоре Алексею надоели циничные высказывания Стручкова о женщинах. Мересьев был уверен, что не все женщины одинаковые. В конце концов Стручков решил очаровать Клавдию Михайловну. Палата уже хотела защищать любимую медсестру, но та сама сумела дать майору решительный отпор.

Летом Мересьев получил протезы и стал осваивать их со своим обычным упорством. Он часами ходил по больничному коридору, сперва опираясь на костыли, а затем — на массивную старинную трость, подарок профессора. Гвоздёв уже успел заочно объясниться Анюте в любви, но потом начал сомневаться.

Девушка ещё не видела, насколько он обезображен. Перед выпиской он поделился своими сомнениями с Мересьевым, и Алексей загадал: если у Гриши всё образуется, то и он напишет Ольге правду. Встреча влюблённых, за которой наблюдала вся палата, получилась холодной: девушку смутили шрамы танкиста.

Майору Стручкову тоже не везло: он влюбился в Клавдию Михайловну, которая его почти не замечала. Вскоре Гвоздёв написал, что отправляется на фронт, ничего не сообщив Анюте.

Тогда Мересьев попросил Ольгу не дожидаться его, а выходить замуж, в тайне надеясь, что настоящую любовь такое письмо не спугнёт.

Через некоторое время Анюта сама позвонила Алексею, чтобы узнать, куда исчез Гвоздёв. После этого звонка Мересьев ободрился и решил написать Ольге после первого сбитого им самолёта.

Мересьева выписали летом 1942 года и направили долечиваться в подмосковный санаторий Военно-воздушных сил. За ним и Стручковым выслали машину, но Алексей захотел прогуляться по Москве и попробовать на прочность свои новые ноги.

Он встретился с Анютой и попытался объяснить девушке, почему Гриша так внезапно исчез. Девушка призналась, что сначала её смутили шрамы Гвоздёва, но теперь она о них не думает.

В санатории Алексея поселили в одной комнате со Стручковым, который всё никак не мог забыть Клавдию Михайловну. На следующий день Алексей уговорил рыжую медсестричку Зиночку, которая танцевала лучше всех в санатории, научить танцевать и его. Теперь к его ежедневным упражнениям добавились уроки танца.

Вскоре весь санаторий знал, что у этого парня с чёрными, цыганскими глазами и неуклюжей походкой нет ног, но он собирается служить в авиации и увлекается танцами. Через некоторое время Алексей уже участвовал во всех танцевальных вечерах, и никто не замечал, какая сильная боль скрывается за его улыбкой.

Мересьев всё меньше «ощущал сковывающее действие протезов». Вскоре Алексей получил письмо от Ольги. Девушка сообщала, что уже месяц вместе с тысячами добровольцев роет противо­танковые рвы под Сталинградом. Она была оскорблена последним письмом Мересьева, и ни за что бы его не простила, если бы не война.

В конце Ольга писала, что ждёт его всякого. Теперь Алексей писал любимой каждый день. Санаторий волновался, как разорённый муравейник: у всех на устах было слово «Сталинград». В конце концов отдыхающие потребовали срочной отправки на фронт.

В санаторий прибыла комиссия отдела комплек­тования ВВС. Узнав, что, лишившись ног, Мересьев хочет обратно в авиацию, военврач первого ранга Мировольский собрался ему отказать, но Алексей уговорил его прийти на танцы. Вечером военврач с изумлением наблюдал, как танцует безногий лётчик.

На следующий день он дал Мересьеву положительное заключение для управления кадров и обещал помочь. С этим документом Алексей отправился в Москву, однако Мировольского в столице не было, и Мересьеву пришлось подавать рапорт общим порядком.

Мересьев остался «без вещевого, продоволь­ственного и денежного аттестатов», и ему пришлось остановиться у Анюты. Рапорт Алексея отклонили и отправили лётчика на общую комиссию в отдел формирования. Несколько месяцев Мересьев ходил по кабинетам военной администрации.

Ему везде сочувствовали, но помочь не могли: слишком строги были условия, по которым принимали в лётные войска. К радости Алексея, общую комиссию возглавлял Мировольский.

С его положительной резолюцией Мересьев прорвался к самому высокому командованию, и его отправили в лётную школу.

Для Сталинградской битвы требовалось много лётчиков, школа работала с предельной нагрузкой, поэтому начальник штаба не стал проверять документы Мересьева, а только велел написать рапорт на получение вещевого и продоволь­ственного аттестатов и убрать подальше щёгольскую трость.

Алексей отыскал сапожника, который смастерил лямки — ими Алексей пристёгивал протезы к ножным педалям самолёта. Пять месяцев спустя Мересьев успешно сдал экзамен начальнику школы. После полёта тот заметил трость Алексея, разозлился и хотел сломать, но инструктор вовремя остановил его, сказав, что у Мересьева нет ног.

В результате Алексея рекомендовали как искусного, опытного и волевого лётчика. В школе перепод­готовки Алексей пробыл до ранней весны. Вместе со Стручковым он учился летать на самых современных на тот момент истребителях, ЛА-5. Поначалу Мересьев не ощущал «того великолепного, полного контакта с машиной, который и даёт радость полёта».

Алексею показалось, что мечта его не осуществится, но ему помог замполит школы полковник Капустин. Мересьев был единственным в мире лётчиком-истребителем без ног, и замполит предоставил ему дополни­тельные лётные часы.

Вскоре Алексей овладел управлением ЛА-5 в совершенстве. Весна была в разгаре, когда Мересьев прибыл в штаб полка, расположенный в небольшой деревушке. Там его оформили в эскадрилью капитана Чеслова. В эту же ночь началось роковое для немецкой армии сражение на Курской дуге.

Капитан Чеслов доверил Мересьеву новенький ЛА-5. Впервые после ампутации Мересьев сразился с реальным противником: одномоторными пикировщиками Ю-87. Он делал по нескольку боевых вылетов в день. Письма от Ольги он мог читать только поздно вечером.

Алексей узнал, что его невеста командует сапёрным взводом и уже успела получить орден Красной Звезды. Теперь Мересьев мог «говорить с ней на равных», однако открывать девушке правду не спешил: он не считал устаревший Ю-87 настоящим противником.

Достойным врагом стали истребители воздушной дивизии «Рихтгофен», в которую входили лучшие немецкие асы, летающие на современных «фоке-вульф-190».

В сложном воздушном бою Алексей сбил три «фоке-вульфа», спас своего ведомого и с трудом дотянул до аэродрома на остатках горючего. После боя его назначили командиром эскадрильи. В полку уже все знали об уникальности этого лётчика и гордились им. В тот же вечер Алексей, наконец, написал правду Ольге.

На фронт Полевой попал в качестве корреспондента газеты «Правда». Он встретился с Алексеем Мересьевым, готовя статью о подвигах лётчиков-гвардейцев. Рассказ лётчика Полевой записал в тетрадь, а повесть написал четыре года спустя. Её печатали в журналах и читали по радио.

Одну из таких радиопередач услышал гвардии майор Мересьев и нашёл Полевого. За 1943−45 годы он сбил пять немецких самолётов и получил звание Героя Советского Союза. После войны Алексей женился на Ольге, и у них родился сын. Так сама жизнь продолжила повесть об Алексее Мересьеве — настоящем советском человеке.

Густые сливки облаков медленно растекались по сумеречной небесной скатерти. Десятки фонарей освещали улицы маленького городка. Было не так поздно, но единственным человеком, шедшим в тот час по главному проспекту, был невзрачно одетый мужчина сорока пяти лет. Походка его была крайне странной: он шёл будто бы за головой, как комета. Казалось, что вот-вот потеряет равновесие. Мужчина спешил домой, неся подмышкой очередную библиотечную книгу.

Арина Михайловна Михалюк родилась 28 августа 2002 года в г. Мытищи. Учится на первом курсе факультета отечественной филологии СГУ им. П. Сорокина.

Густые сливки облаков медленно растекались по сумеречной небесной скатерти. Десятки фонарей освещали улицы маленького городка. Было не так поздно, но единственным человеком, шедшим в тот час по главному проспекту, был невзрачно одетый мужчина сорока пяти лет. Походка его была крайне странной: он шёл будто бы за головой, как комета. Казалось, что вот-вот потеряет равновесие. Мужчина спешил домой, неся подмышкой очередную библиотечную книгу.

Осенний вечер после дождя обдавал приятной свежестью. Предзакатное солнце хваталось за каждый ускользающий от него метр земли. Но наш герой не обращал внимания на городские панорамы, как, впрочем, и всегда. Видите ли, он был великий книголюб. Вся его жизнь представляла из себя наблюдение за словами. Он изо дня в день, почти без перерывов, привычным движением слюнявя палец, обгладывал книжную плоть. Плакал и смеялся, хмурил брови, в раздумье откладывал книгу. Сердце его бешено стучало, когда он скакал на казачьем коне и танцевал на балах. Его преследовала смерть на диких островах, он ощущал одиночество и обречённость в беспощадном механизме больших городов. Хорошо, что работа позволяла жить в таком режиме: быть библиотекарем в захолустье – дело нехитрое.

И вот он суетливо шагал, предвкушая, как раскроет книгу и, закурив, попадёт в самую гущу событий. Им овладевало радостное волнение, но вдруг… Бах! Защитная оболочка прорвана внезапным столкновением. Книга вылетела из его рук и упала на землю. Он бросился к ней, сгрёб в объятья и прижал к груди. Стоя на коленях, он провожал мутнеющим взглядом чью-то широкую спину.

Ему вспомнилось детство. Субботнее весеннее утро. Двенадцатилетний мальчик, потирая глаза, входит в залитую солнцем кухню. Там сидят мать и отец, смеются над чем-то. Мама просит: «Сынок, сходи за молоком». Он бежит в комнату, запрыгивает в штаны и, едва завязав шнурки, выбегает на улицу. Перед ним знакомый двор, старая детская площадка, с облупившейся краской и безбрежные жёлтые океаны одуванчиков. Он глубоко дышит и глазами втягивает окружающую красоту. По дорогам снуют редкие машины и автобусы, а он уже вприпрыжку несётся по разбитому асфальту, глупо улыбаясь от беспричинного счастья. Тяжёлая дверь знакомого магазина открывается, и вот прохлада, усиливающая эйфорию и трепет перед новым днём. А потом, дома, мама печёт блины, и вся квартира заполняется их ароматом. После завтрака он ложится в кровать, а рядом, на тумбочке, стакан молока и его книжки: Гайдар, Астафьев, Паустовский…

– Мужчина! С вами всё в порядке?

Поглощённый воспоминаниями, он не заметил приближающихся шагов. Над ним стояла молодая женщина в чёрном платье и туфлях на невысоком каблуке. Она заглядывала в его заплаканное лицо в поисках ответа. Этот момент навсегда остался в его памяти. Её красивое, озаряемое слабым светом, взволнованное лицо; волосы, выбившиеся из пучка и по воле ветра гуляющие над головой. Почему-то он не чувствовал себя неловко. Солнечная улыбка, осветив его лицо, высушила мокрые дорожки слёз, и он почти весело произнёс:

– Я в порядке, нет причин беспокоиться.

– Конечно, – ноги, несмотря на все усилия, не слушались.

Он с радостью вцепился в неё ослабевшими руками.

– Ну вот вы и встали, это уже половина дела. Я вызову скорую.

– О нет. Я живу близко. Я дойду, – он указал на дом через дорогу.

– Как я могу быть уверена в том, что вы дойдёте? – она строго посмотрела на него, и он растерялся.

– Я не знаю, но думаю, что скорая не придаст вам в этом уверенности, – он любовался ею и, сам того не сознавая, хотел, чтобы она как можно дольше была с ним. Сейчас и всегда.

Конечно, как по волшебству, она почувствовала то же, что и он. В её голове судорожно носились мысли о муже и времени, но в глубине души она была спокойна.

Они молча под руку шли до его дома.

– Вот и всё. Пришли, – сказал он и медленно отошёл от неё.

«Вот и всё», – эхом прогудело в её голове.

– Даже не пригласите на чай? – произнесла она с напускной обидой, скрывающей слабую надежду.

– Да, конечно-конечно. Идёмте, только у меня такой бардак, главное, не пугайтесь.

Бардака она боялась меньше всего. И вообще, ей казалось, что она совсем ничего не боится. Они вошли в подъезд старой пятиэтажки, двинулись наверх по серым, грязным ступеням.

– Только в коридоре нужно тише. Я живу… не один, — говорил он, отыскивая в карманах ключи.

– Нет. Они давно умерли. Я не один, потому что это коммуналка, – сказал он и грустно улыбнулся.

– Может на «ты»? – робко спросил он и распахнул дверь в квартиру.

Внутри было совершенно темно и тихо. Приятно пахло чьим-то ужином. Он щёлкнул выключателем, и перед ними предстала обычная постсоветская прихожая. На полу лежал длинный светло-коричневый ковёр. Справа – тумба со всякой всячиной и высоким зеркалом, слева – календарь. Сам коридор вёл в кухню.

– Вот моя комната. Прошу.

Он оставил её одну, а сам пошёл ставить чайник. Его отсутствие было недолгим, но этого времени ей хватило, чтобы осмотреться. В его комнатушке было мало мебели и вещей: маленький письменный стол и стул у окна, двухстворчатый платяной шкаф, кровать, тумбочка – на ней лежали очки, две книги, сканворд и ручка. На столе стояла причудливая пепельница и ещё десяток книг, на которых покоилась пухлая синяя тетрадь. Её пленяла эта аскетичная обстановка. Она задумалась о том, как будет объяснять поздний приход, и уже предвкушала скандал. Но, по большому счёту, она не боялась разрыва с мужем. Брак трещал по швам. Детей у них не было. Всё, что их связывало – сильная многолетняя привычка. Из размышлений её вырвал громкий свист. Он пришёл с двумя чашками и заварочным чайником, расставил их и ушёл за печеньем и вторым стулом.

– Ну вот. Теперь чаепитие официально можно считать открытым, – он уселся напротив неё и неловко положил руки на колени.

– Действительно чай? – она снисходительно улыбнулась. – Вообще, в моей сумке есть бутылка вина.

– Да? Ну так что же ты молчала? – в его глазах встрепенулись радостные огоньки.

– А ты не спрашивал, – она, взяв печенье, покрутила его в руках. – Вино с печеньем? Очень мило.

Он достал штопор из ящика стола, легко открыл бутылку и разлил вино по чашкам. Выпили сначала за встречу, потом за вечер, за любовь и глупое знакомство. Они смеялись так громко, что предупреждающий стук в стену, обрёл физическое воплощение в виде старухи в дверном проёме.

– Ты на часы смотрел? Что вы гогочете? Я хозяйке пожалуюсь, будешь у меня знать! – её грозный шёпот и безобидный вид вызывали новый приступ смеха, но они сдержались, изобразив на лице виноватые улыбки.

Дверь захлопнулась, и их пополам согнул ребячий хохот.

Они замолчали. Она смотрела в окно, а он на неё, долго и заворожённо разглядывая черты лица, волосы, шею и плечи.

– Что это? – внезапно спросила она, указывая на синюю тетрадь.

– Да, так. Ничего интересного.

– Ну раз я спрашиваю, значит, мне интересно, – ответила она захмелевшим голосом и, глядя ему в глаза, добавила: – Что-то важное для тебя, так ведь?

– Нет, не совсем. Там мои стихи. Да, стихи и немного прозы.

Он врал, и она об этом знала. Это было важно ему, очень важно. Это была его прошлая жизнь, с которой он пытался расстаться. Конечно же, безуспешно.

Ему с детства хотелось стать писателем – может быть, не самым известным, но непременно великим. Он поглощал книги в больших количествах и даже сам пытался сочинять – выходило, на его скромный взгляд, неплохо. И вот, начав обучение на филологическом факультете местного университета, горько разочаровался. «Графоман обыкновенный» – так звучал неутешительный вердикт куратора курса. Кое-как доучившись, он почти сразу устроился работать в библиотеку родного города. Выбор был неслучаен: он надеялся, что сможет уделять больше времени литературной деятельности. Поначалу так и было. А потом он стал медленно угасать и в один день потух. Перечитывая рукописи спустя годы, он наконец смирился – графоман. Никто, кроме него, не оплакивал кончину его мечты. Все, кому он показывал свои сочинения, забывали о них, едва дочитав до конца.

Он хотел крикнуть: «Нет!» – и спрятать тетрадь подальше от её любопытных глаз, но вместо этого произнёс:

– Конечно, читай, если хочешь.

Она открыла тетрадь на первой попавшейся странице и, пробежавшись по ней глазами, восхищённо продекламировала его бездарные строчки:

И эти до боли знакомые нелепые слова стали для него вдруг такими значительными, такими важными, потому что их произнесла она. Потому что она им поверила.

– Можно я заберу себе? – спросила она, перелистывая страницы.

Они выпили и продолжили беседу. И не заметили, как их губы соединились в поцелуе. Детский, наивный, полный робкий дрожи, он сплетал их в один живой, пульсирующий узел, вынимал землю из-под ног. Они будто с высокого берега кинулись в прохладное утреннее море и почти тонули в нём, ловя ртом воздух.

Проснувшись утром, он не обнаружил её возле себя. Вместо неё – аккуратно сложенная футболка на подушке. Десятки самых разных и страшных мыслей скопились в его голове. Он сделал над собой усилие и встал. На столе белела записка: «Позвони, как проснёшься» и номер. Глаза защипало.

Он трясущимися руками набрал номер и прислушался к холодным гудкам.

– Алло, – раздался знакомый голос.

– Алло, это я, – пролепетал он.

– Знаю, что ты, – было слышно, что она улыбалась.

– Может быть, встретимся?

– Да. Я напишу, куда подойти.

В телефонной трубке стихло, а минуту спустя пришло сообщение: «На набережной, в шесть».

Время до вечера тянулось бесконечно. Он пытался читать, но ничего не выходило. Представляете? Было неудобно, скучно или слишком шумно в соседней комнате. В общем, сосредоточиться не получалось. Он ходил по квартире, подолгу внимательно смотрел в окно – будто всё видел впервые. Когда на часах было двадцать минут шестого он начал собираться. Долго выбирал из почти неразличимых рубашек подходящую, душился одеколоном и всё вертелся у большого зеркала в прихожей, осматривая пальто.

На место встречи он пришёл заранее и, едва завидев знакомую фигуру, быстро зашагал ей навстречу. Он неуклюже обнял её.

– Здравствуй-здравствуй! – просмеялась она, неохотно высвобождаясь из его объятий.

– Гулять, – ответила она и взяла его под руку.

Между ними не было разговоров о любви. Они знали: она есть, а значит, остальное лишнее. Они ели эскимо и радовались забавному несоответствию: мороженое в промозглый осенний вечер.

Её рассказ о суровом муже, взявшем под контроль все сферы жизни, он слушал вдумчиво, чуть склонив голову. Она была художницей, но супруг считал это «глупым хобби» и запрещал посылать картины на выставки.

Было уже около десяти, когда они подошли к её дому.

– Ну всё, – она поцеловала его в щёку и попыталась улыбнуться. – До встречи.

– Только через неделю. И не пиши первый. Понимаешь… – долгий и печальный взгляд рвал его душу.

Неделя тянулась, как жвачка, а потом и вовсе застыла. Он спасался только тем, что делал ежедневные заметки о разных мелочах и неспешно их редактировал. Пятничным вечером телефон зажужжал. «Завтра в 10 утра у кинотеатра. Будет интересный фильм» – гласило сообщение.

В десять они уже сидели в зале. Три часа пролетели незаметно. Он не запомнил, о чём был фильм, и очень сумбурно отвечал на её вопросы, а она только смеялась и хитро поглядывала на его помолодевшее лицо. На улице барабанил дождь, ветер тянул свою заунывную песню. Она, сидя за столом в его комнате, медленно пила чай и говорила о Бродском. Нить разговора была прочной и длинной. Чайник свистел снова и снова. На улице темнело, зажигались фонари, прохожих с каждым часом становилось меньше и меньше. А они всё сидели друг напротив друга.

Они встретились и на следующий день, проведя его почти точно так же, как предыдущий. Но это лишь на первый взгляд. Были другие разговоры, другой фильм и совершенно иная погода. Снова расставаться на неделю было тяжелее, чем в первый раз, и они долго стояли под козырьком её подъезда, не разжимая объятья.

В понедельник его разбудил неожиданный звонок от неё. Он поспешно снял трубку.

– Алло, что-то случилось? – заспанно произнёс он.

– Привет. Да, то есть ничего такого, но, в общем… Давай уедем, – она говорила быстро и отрывисто.

– Это не моя жизнь. Не наша. Мои картины и твои стихи… Мы же задыхаемся тут. Нам нужно рискнуть.

– Ничего не нужно говорить. Я подала на развод, слышишь? Всё закончилось.

– Резко, я знаю. Но сегодня была такая ночь… Не по телефону, встретимся на автовокзале, всё расскажу.

Она повесила трубку, оставив его наедине с собственными мыслями:

«Уехать? Да куда я уеду, ещё так…я же не могу… а как же книги?»

В истинных причинах, по которым он не собирался ехать, он не признался даже себе. Ему было страшно. Просто страшно потерять в новой обстановке то чудо, которое он недавно приобрёл. Не умея жить чувствами, он был испепелён ими и полностью уничтожен. Он не мог ничего поменять. Нет, нет. Это совершенно немыслимо. Живя чужими страстями и судьбами, сочиняя и поглощая их, он никогда не был хозяином своей собственной жизни. И существовал ли он вообще на самом деле? Был ли он реальным, ощутимым и осязаемым? Как оставить всё так? Как не бояться непостоянства человеческой души?

Решение пришло быстро, и он приступил к приготовлениям: закрепил петлю за старый потолочный крюк и сел писать. Он писал долгие часы, подбирая слова и беспрестанно думая о ней. Он писал то, что она должна была прочитать. Эта рукопись будет лежать на стуле, на котором сидела она в первый день их знакомства, а второй стул опрокинется под ним. Ему не страшно. Он уходит и верит, что она прочитает. Прочитает. Если она всё-таки была настоящей. Если он её не придумал.