Рассказ от имени египетского пехотинца или колесничего о походе в чужую страну

Когда началась война, мне было восемь лет, я окончила первый класс 28-й ленинградской школы. Мой папа был геологом, у него была бронь, но он сразу, без колебаний, записался в добровольцы, и его послали учиться куда-то в пригород. Мы с мамой и двухлетним братом были эвакуированы (вернее, сами добирались) в город Сердобск Пензенской области. Папа стал танкистом, воевал, его тяжело ранили на Ленинградском фронте. Сначала он был в госпитале, а потом его отвезли в Киров, в клинику к хирургу Дженилидзе (теперь его именем названа клиника в Петербурге). Он сделал папе сложную операцию на позвоночнике, спас его. Но все равно папа потом всю жизнь мог ходить только на костылях, да и то с трудом, стал инвалидом I группы. Из клиники папа написал моей маме письмо: «Надя, я почти не могу ходить, куда мне ехать? Подумай хорошенько и ответь». В то время тех тяжелораненых, которых некому было забрать или семьи отказывались, отправляли в интернаты. Мама написала: «Ты мой муж, о чем же мне думать?!» И вот папу везли к нам через всю Россию. В правом кармане у него была бумажка с врачебным заключением и надписью, подчеркнутой красным карандашом: «Лежачий!», а к левой руке привязана (чтобы не украли) утка. В Пензе его встретила мама и привезла в Сердобск.

В 1944 году нашей семье в Сердобск прислали вызов в Ленинград из организации, где папа работал до войны и откуда ушел в армию.

И в августе 1944 года мы вернулись домой. Я пошла учиться в пятый класс, война еще не кончилась…

Все продукты и вещи выдавали по карточкам и талонам. Карточки отоваривала в основном я. Как-то надо было их выгодно отоваривать в дневное время, а мама допоздна работала, чтобы получать рабочую карточку. Помню, что крупяные карточки было невыгодно отоваривать макаронами. А эти макароны (хорошо разваренные, толстые, с большой дырочкой внутри) так вкусно было втянуть в себя!

По карточкам выдавали и табак. И у меня был свой «бизнес». Мама где-то доставала пустые папиросные гильзы, и мы всей семьей вечерами набивали их табаком. Я продавала папиросы утром у входа в булочную на Кировском проспекте. Окна нашей комнаты выходили прямо на эту булочную, и папа с братом, наверное, могли меня видеть. Негромко, но четко я говорила: «Папиросы, папиросы!» Папиросы были закреплены резиночкой по 10 штук и стояли в коробке. Десять штук — тридцать рублей. Но были и штучные, они стоили пять рублей за штуку. У меня был конкурент — мальчишка моих лет или чуть постарше. Он сидел у входа в булочную на ящике и заунывно пел:

Ой, кушать хочется, друзья

И ноги мои босы.

Ох, пожалейте вы меня,

Купите папиросы!

Декоративный мальчонка. Из рваного носа большого башмака выглядывали голые пальцы — зимой! Я была по тем временам тепло одета, но голенища валенок доходили до колен, и я плохо и неуклюже передвигалась. Однако моим преимуществом в конкуренции было то, что мои гильзы были плотнее набиты табаком: у нас было специальное приспособление для набивки. И постоянные покупатели это знали. Мальчишка часто приходил позднее меня — я выбегала сбывать товар до похода в школу. При встрече мы молча кивали друг другу.

Как-то в школе меня подозвала пионервожатая и спросила о моем «бизнесе» (кто-то донес). Я бесстрашно ответила, что у нас в семье папа-инвалид, маленький брат и денег не хватает. Пенсия у папы была 120 рублей (после реформы — 1200). А еще, сказала я пионервожатой, я продаю 600 граммов черного хлеба (через день) и на эти деньги покупаю в «коммерческом магазине» две поллитровых бутылки молока (оно по здоровью необходимо было моему брату и стоило 30 рублей за бутылку. Четыре бутылки молока — вот и вся папина пенсия), иногда на отдельно накопленные деньги покупаю там же масло. Магазин располагался на площади Льва Толстого и был под номером два. Номером один был Елисеевский магазин на Невском. В народе они имели название — «магазин наглядных пособий для заочного питания». Цены там были несусветными. Вот леденцы, это я точно помню, стоили 700 (послереформенных) рублей за килограмм, и я только однажды сумела накопить на сто грамм.

Хлеб я продавала всегда одному и тому же покупателю — он меня ждал. Это был какой-то большой черный дядька в полушубке. Мы никогда не разговаривали, только иногда он молча угощал меня конфеткой «барбариска» — маленький леденец в обертке.

Редко около булочной появлялся милиционер, но он нас с мальчишкой «не видел». Он охотился за настоящими спекулянтами и ворами, которые продавали из-под полы бормотуху-самогон и целые буханки хлеба. Плохо милиционер охотился — все равно продавали…

Трудное послевоенное детство, но сколько живых, по-настоящему добрых воспоминаний… Может быть, это потому, что мы тогда были юными и впереди у нас была долгая и непременно счастливая жизнь после великой Победы?

***

Уже в юношеском возрасте мы с тем мальчишкой узнали друг друга в трамвае, одновременно сказали: «Привет!» — и он вышел на своей остановке.

Галина Петровна Мурашова родилась в 1932 году в Казахстане, где ее отец (мой дедушка) был начальником геологической партии. Мама всегда жила, кроме времени военной эвакуации, и сейчас живет в Петербурге. По профессии инженер, занималась водоочисткой на теплоэлектростанциях. Любит вспоминать историю про то, как, когда она работала в управлении Ленэнерго (и была уже довольно крупным начальником) партийная комиссия не пустила ее в Грецию и Египет, потому что она никогда не посещала первомайские демонстрации. Много ездила по стране и путешествует до сих пор — уже после перестройки побывала в Париже, Вене, Хельсинки… Катерина Мурашова

Источник: www.snob.ru

Источник

От автора

Прожито много лет, пережито много исторических событий – появилось желание на 85-м году жизни оставить потомкам своё мнение по отдельным событиям нашего очень противоречивого времени. Разные исторические события – будь то Октябрьская революция, первая мировая война, колхозное движение, вторая мировая война, восстановление народного хозяйства в Советском Союзе – вызывают самые противоречивые мнения. Об этих событиях хочу кратко, хоть вскользь оставить своим потомкам, своё видение этих событий.

Сердечно благодарю внука Сергея и внучку Олю за их большой вклад в издании этой брошюры.

Детство и юность

Родился я 10 сентября 1916 года на хуторе Зарубеж в семье мелких арендаторов-дворян. Семья была большая: кроме моего отца, матери и сестры Лиды с нами жили брат отца Иван, мачеха отца и его брата Анна, её сын Степан и дочь Люба. Когда сестру Лиду спросили, как назвать братика, она ответила: «Как царя – Николаем». Так я и получил имя Николай. Сестра Лида скоро заболела воспалением лёгких и умерла.

Октябрьская революция наделила семью землёй. Жили мы в доме землевладельцев Яна и Евгена Зубовичей. Сами они жили в Слуцке, революцию встретили враждебно. Сын Евгена Антон ходил по деревням и занимался разбоем. Угрожал и нашей семье. В январе 1924 года хата, в которой мы жили, и которая после революции от Зубовичей была передана нам, ночью сгорела. Мы были уверены, что её поджёг Антон. Из горящей хаты выскочили нагими, все имущество, в том числе и документы, сгорело. Ездили по деревням собирать милостыню как погорельцы. Отец отделился от семьи, купил варивню (помещение для хранения картошки), собрал её, вырезал три окна, вымостил глиняный пол – такое жильё служило нам до 1948 года.

В 1925 году проходило землеустройство. Решили пойти на отруба. Отцу попался хороший отруб: четыре гектара пахотной земли и шесть гектаров сенокоса. В семье уже было пополнение: в 1922 году родился Костя, а в 1924 – Ваня. В тяжёлые времена после пожара мы долго жили у бабушки Анны на хуторе Поповщина (километров пять от Зарубежа). Я уже был в семье помощником: смотрел за младшими братьями, пас скот, помогал отцу возить снопы ржи, сено, сажать и убирать картошку. Помню такой забавный случай. Пасу скот (два коня, две коровы, телок, пять овец). Сижу, плету кош. Вдруг слышу сзади какой-то шорох, поднимаюсь, смотрю – выскакивает волк, хватает барана. Я так крикнул, что у меня и голос пропал, могу только шептать, а волк барана так и унёс. Вечером дома была мне взбучка: как это я отдал волку барана и свой голос в придачу?

Осенью 1925 года в деревне Муравищино родители наняли учителя. Меня отправили к бабушке, и я начал ходить в школу. Наш учитель Арсентий Семёнович был ненамного старше нас. Он учил читать, писать, читал сказки, играл с нами в снежки.

Во второй класс мне пришлось ходить уже в деревню Немча. В этом классе было восемь учеников, и уже больше занимались математикой. Третий класс заканчивал в деревне Боровуха, за четыре километра от нашего хутора. Зимой жил на квартире.

В четвёртый класс я ходил в деревню Мелешки. Занятия проходили тоже в частном доме, проводил их учитель Андрей Баханович, который окончил трёхмесячные курсы учителей. Он один проводил одновременно занятия с четырьмя классами. Я впервые по сочинению получил отметку «Вельмі добра». Летом ходил домой ежедневно, зимой жил на квартире Шиловича Сафрона, в семье которого был сын Алёша немного старше меня. В этой семье после Алёши ежегодно рождались дети, но жили только один-два месяца. При мне родился мальчик, который непрерывно плакал и через месяц умер. Так были похоронены восемь детей. Местный фельдшер не находил этому объяснения.

Четвёртый класс я закончил успешно. Передо мной стоял вопрос о том, как и где продолжать учёбу. Я пошёл в Слуцк, где в 1-й средней школе мне сказали, что принимают на учёбу только рабочих. Такой же ответ получил и во 2-й Слуцкой семилетке. В Лучниках была ШКМ (школа калгаснай моладзі), но мой отец был единоличник, да ещё и с твёрдым заданием. Я понял, что в Слуцке продолжать учёбу мне не придётся, меня нигде не принимали. Появлялась горькая перспектива оставить учёбу. Но здесь снова выручил отец. Он узнал, что в Погосте есть семилетняя школа и там решили открыть параллельный пятый класс. Оплату работы учителей берут на себя родители. Но это были слухи, а как их проверить? Надо ехать, а это больше 30 километров. Телефонов не было. Уже начался сентябрь. Тогда отец запрягает лошадь, кладёт малый кубел сала, мешок муки и везёт меня в Погост. Заходит в школу, а директор школы говорит: «Да пятый класс уже занимается. Мы решили набрать 35 учеников, а пока набрали 33». Так я стал 34-м учеником пятого класса Погостской семилетней школы.

Хозяин квартиры, где меня оставил жить отец, был страстный рыбак, имел свою лодку, и поэтому к столу всегда была свежая рыба.

Школа мне очень понравилась. Учителя вели уроки интересно, применяли много разных приборов. Слушал я их, затаив дыхание. До этого мои учителя сами не имели среднего образования и, конечно, они не могли дать достаточно знаний. В зале для всех учащихся демонстрировали опыты с электростатической машиной, в которой проскакивала электрическая искра 8–10 сантиметров. Все это вызывало интерес к знаниям.

Запомнился поход со всей школой в Сосны, где была «коммуна» – сельскохозяйственное предприятие типа колхоза. Школьники шли двумя отрядами, каждый из которых вёл разведку, чтобы «не попасть в засаду» другого отряда. Этот поход продолжался два дня, ночевали в лесу. Я два часа стоял часовым по охране отряда и поднял тревогу, когда появилась разведка другого отряда. Разведку «врага» мы взяли в плен. Школа в Соснах породила много благородных чувств в моей юной душе. Сейчас мне приходится часто ездить в Любань и каждый раз я останавливаюсь и любуюсь школой, а на душе тепло от множества приятных воспоминаний. Зимой Колядко из Бондаров, Янковский из Мостков и я из Зарубежа решили пойти на каникулы. Зима, много снега. Вышли после занятий. В д. Нежевка уже стало темно, а это только 6 км и при том по дороге, а впереди ещё 25 км по бездорожью. Пришёл я домой в полночь.

Мать не могла поверить, что это я стою за окном. Утром дядя Степа прошёл по моим следам и сказал, что три волка шли за мной последний километр, но видимо они опоздали. После каникул отец отвёз меня обратно в Погост и приказал больше пешком не приходить.

В шестой класс меня приняли во 2-ю семилетку г. Слуцка. Эта школа дала мне очень много. Учитель Голотик научил нас фотографировать и делать самодельные фотоаппараты, получались сносные фотографии. Познакомил нас и с радиоделом: научил делать детекторные радиоприёмники. В доме Пети Праневича мы установили детекторный приёмник. В наушниках хорошо были слышны музыка, речь. Когда надели наушники Яну Зубовичу, тот, услышав музыку, а потом речь, сбросил наушники и убежал из хаты, крича: «Это нечистая сила!» Много людей приходили из Мелешек, Боровухи послушать это «диво».

Шестой класс я окончил успешно, жизнь стала интересной, я овладел фотографией, радиотехникой, всё, казалось, улыбается мне. Но пришла беда. Весною заболел отец – какое-то осложнение на почках. Слуцкие врачи не решались делать операцию, направили в Минск. Там в 1-й поликлинике сделали операцию, но здоровье отца не улучшилось. Летом я ездил к нему в Минск и почувствовал, что с отцом что-то не ладно. Приехал он из Минска больным.

В сентябре я пошёл в седьмой класс 2-й Слуцкой семилетки. Папа отвёз меня в школу, но больше в Слуцк не приезжал. Он тяжело болел и 1 декабря 1930 года в возрасте 41 года умер. Я понял, что кончилось моё детство.

Я пришёл домой посмотреть на своих меньших – Костю, Ваню, Нину, которой было только три годика, – подошёл к маме и говорю: «Мама, тебе будет очень тяжело, я оставлю школу и буду тебе помогать». В ответ я услышал слова, которые помню всю жизнь: «Что ты, Коленька! Ни в коем случае не оставляй школу, учись. Я сильная, выдержу». И она выдержала. Трудилась страшно много. Колхоз поручил ей охранять на Зарубежи телят. Она ночью спала около телят, а днём ходила и зарабатывала трудодни. И хотя на трудодни колхоз почти ничего не давал, но минимум 120 трудодней необходимо было выработать. Кроме того, надо было государству сдавать с усадьбы молока 80 литров, яиц 40 штук, свиную шкуру. Мать работала очень быстро, с ней не могла сравняться ни одна жнея: пряла, ткала, шила очень быстро, поэтому кормила и одевала детей сама. К ней приходили с предложением многие мужчины, она им отвечала: «Своих детей буду годовать сама». И вырастила. И они её не подвели.

После смерти отца жизнь моя изменилась, я почувствовал ответственность не только за себя, свою жизнь, но и за жизнь всей семьи. Мне было не трудно прийти из Слуцка (17 км), за воскресенье съездить в лес, нарубить воз дров, привезти домой, порубить, чтобы в доме было тепло.

В понедельник я должен был успеть на занятия, которые, к счастью, были во вторую смену – начинались в 13 часов. Когда вставал, было ещё темно, завтракал, мать уже напекла картофельных драников, два блина помазала здором и один блин с молоком. Мама изготовила сумку типа ученического ранца, куда ставила гладыш молока, буханку хлеба, несколько картофелин. За три – три с половиной часа я был в Слуцке. Такие походы продолжались четыре года по два-три раза в месяц.

Летом на каникулах работать приходилось больше. Нужно было помочь маме выработать минимум трудодней (120), обработать усадьбу (60 соток) и главное – заготовить корм на зиму своей кормилице-корове (4 воза сена). Летом у меня не было выходных, каких-либо гулянок, как в больших деревнях, где молодёжь веселилась на вечеринках, танцах. Я знал только работу. Было легче, когда я стал студентом Педагогического техникума: жил в общежитии, получал семь рублей стипендии, ходил в столовую, общался со сверстниками. Выделялся я тем, что больше знал жизнь. Когда студенты поехали в деревню Талица заготавливать дрова для отопления техникума, меня назначили как знатока точить пилы и топоры, и я с этой работой справился. Свою задачу заготовить топливо для мамы, корма для маминой коровы считал священной и выполнял её, будучи студентом Университета, до ухода в армию в ноябре 1939 года. В педтехникуме мне пришлось пережить довольно неприятное событие. Меня как лучшего студента решили принять в комсомол. Приняли. Однако кто-то знал моё прошлое и написал заявление, что я дворянин и скрыл своё прошлое и т. д. Меня вызвали в райком комсомола: «Да, отец был дворянином, но родину предавать я не намерен». Из комсомола исключили. Некоторые даже предлагали исключить из техникума, но директор Эскин мне верил и из техникума не исключил, однако на работу отправил в Гомельскую область, подальше от границы. Так закончилась моя юность.

Характеристика об исключении меня из комсомола, вышедшая из техникума, о которой я не знал и на работе в Телешовской школе и в армии, преследовала меня всю жизнь. Мне нигде не доверяли, и я не знал почему. Только когда кончилась война, и отдали мне документы и характеристику, я понял почему.

Мой дедушка Иван Филозофович

Проживал мой дедушка в оживлённом и красивом месте. Хата одной половиной смотрела на Варшавское шоссе, другая половина окнами выходила на дубраву. В дубраве росли стройные высокие дубы и осенью, когда листья дубов покрывал багрянец, они срывались с веток, и, медленно покачиваясь, покрывали землю. Из-под опавших листьев показывали головы боровики.

У дедушки все было красиво. В гумне, где я любил прыгать и кувыркаться на душистом сене, стояли аккуратно сложенные снопы ржи, овса, гречки и других культур. В сарае каждая лошадь и корова имели свои стойла. Напившись воды из корыта около колодца, они шли в сарай и каждая в своё стойло. Семья у деда Ивана была большая: сын Зенон и пять дочек: Гелька, Стефа, Зоня, Надя и Люба. Все они с детства были приучены трудиться красиво, увлечённо, с детства они знали, что труд есть закон жизни, что хлеб добывается в поте лица. Они способны были проявить себя в труде героически, и, если потребуется – найдётся воля, умение и сила.

14 десятин земли, принадлежащей их семье, обрабатывали сами. Каждый член семьи умел пахать, сеять, жать, косить, молотить. На полях и в огороде всегда царил порядок. Много труда вкладывалось в такую культуру, как лен, которого всегда сеяли порядочный загон.

Как только он всходил, его тщательно пололи, буквально вырывали каждую былинку, это была женская работа. Когда лен отцветёт и созреет, его вырывали. Рвали лен вручную и расстилали его здесь же, на льнище. Когда он высыхал, его вязали в пучки, которые подвозили к гумну и ставили по три головками вверх, чтобы они хорошо высохли, а для этого надо было три-четыре дня хорошей погоды.

Когда головки высохнут, в гумне на току их обивают пряником. Часть семян льна оставляли для посева на следующий год, другая часть идёт на растительное масло – алей. Пучки обитого льна, когда есть время, вывозят на луг, где скошена трава, убрано сено, и ровными рядами расстилают на траве. Там они лежат около месяца. Так идёт процесс отделения волокна от костры. Когда лен вылежит (это проверяют, беря жменьки льна и в руках вытирая костру), его поднимают и вяжут в большие пучки. Глубокой осенью, когда завершены работы в поле, пучки везут в сушню и сушат. Для этого в сушне есть печи, которые отапливаются дровами. Высушенный лен в терницах трут, отделяют волокно от костры. Затем их чешут на чесальном станке и получают волокно двух, трёх и более сортов. Высшим сортом назывался кужель, а низший сорт – куделя. Затем волокно прядут на прясницах. С кужеля получают тонкую ровную нить, с кудели – получают более грубую и менее ровную нить. Затем на домашнем ткацком станке – верстаке – ткут полотно. Ткацкое дело сложное, интересное. В ткачестве фигурируют такие понятия, как сновница, основа, уток, ниты, нобилицы, челнок, цевка. От количества нитов зависел рисунок на полотне. Разноцветные рисунки ткали на 16 нитах, этим искусством владели немногие. Из нитки кужеля получается тонкое гладное полотно – кужельное, из кудели получали полотно более грубое – зрабнае. Над полученным полотном ещё надо было много работать. Его белили, несколько раз, вымачивали в воде, затем расстилали на чистой траве, чтобы солнце сделало его белым, это продолжалось много раз. Когда полотно становилось белым, его режут на куски по 4–5 метров, свивают в свёрток и кладут в сундук. Так каждая девушка готовит себе приданое к замужеству.

Этот загончик льна у деда Ивана давал работу пяти женщинам на целую зиму, и весной они получали 50 метров полотна. Из этого полотна шили нательное белье, из более грубого – верхнюю одежду. Из овечьей шерсти делали суконные ткани для изготовления тёплой верхней одежды. Существовал порядок разделения труда.

Пахали, косили мужчины. Сеяли картофель, жали, гребли сено, работали со льном женщины. От работы никто не увиливал, каждый стремился показать себя в труде. Бабка Елена хозяйничала в огороде. Всегда в изобилии было огурцов, капусты, лука, даже появившихся недавно помидоров, к которым относились с подозрением ещё долгое время. Ягод клубники, малины было много, и они служили источником пополнения семейного бюджета. Продукция сельского хозяйства на базаре в Слуцке ценилась значительно ниже, чем промышленная продукция. Чтобы купить мотыгу, надо было продать не один фунт масла или несколько вёдер клубники, а для покупки швейной машинки или велосипеда надо продать четыре-пять коров.

Семья Ивана Филозофовича пользовалась уважением в окружающих населённых пунктах. Девчата не бросались первому попавшемуся, а женихов выбирали. Старшую Гельку взял Базыль Гутковский из Гутницы. Договорились о приданом и сыграли свадьбу. Следующей надо было выходить замуж Зоне, но Алесь Забродский присылает сватов к Стефе. Ему ответ: Стефу не отдадим, бери Зоню, Стефе только 17. Нет, Зоню не хочу. Только Стефу. Долго шёл торг, но Алесь все же взял Стефу, даже отказался от её приданого.

Так была создана семья Забродского Александра Михайловича и Забродской (Филозофович) Стефаниды Ивановны. Дружная, хорошая семья. Единоверцы, они любили друг друга, верили один другому и вместе тянули эту тяжёлую житейскую ношу.

Зоня позже вышла замуж за Степана Михневича, создав хорошую семью. Выделили ему участок земли, построили хату. В семье выросло четверо детей, все нашли свою дорогу в жизнь.

Надя вышла замуж в деревню Римок за Соболева, прожила с которым два года. Не смогла смириться с деспотизмом и свекрови, и мужа. Забрала дочку Веру, своё приданое и возвратилась к отцу.

Младшую, Любу забрал Масюк Данила из Поповцев. Он приехал из Америки, где заработал доллары, и начал искать себе достойную пару. И нашёл Любу. Молодая семья построила себе хутор между Мелешками и Березовкой, красивую, новой конструкции, ветряную мельницу, и жизнь им улыбалась. Когда я учился в 4 классе в Мелешках, то к тёте Любе ходил часто. Она меня угощала вкусными пирожками, но недолго улыбалась им судьба. Сначала их обложили такими высокими налогами, что и ветряная мельница не смогла обеспечить их выплату. За невыполнение доведённого плана сдачи сельскохозяйственной продукции государству, неуплату налогов конфисковали мельницу, дом, домашних животных. Семья подлежала выселению. Масюк Данила, человек сообразительный, решил уехать сам, и не в Сибирь, а на юг. Так семья Масюк (Данила Григорьевич, его жена Люба, сын Жора, дочка Венера) в начале тридцатых годов оказалась в Баку. В 1937 году переехали в Батуми (Аджария), но и здесь Данила не находил спокойной жизни. Видный был человек, в совершенстве владел английским языком. На судостроительном заводе, где он работал, ему дали как передовику производства домик. На заводе Данила был необходим: только он мог перевести с английского языка инструкции на огромные станки, получаемые из-за границы. Как врага народа его посадили в тюрьму, выпустили, снова посадили. А в 1948 году бериевская тройка снова судила его как врага народа. Сидел в Караганде, а умер где-то в Сибири. Семья до сих пор не знает, где его могила. Домик, который получили от завода, у жены Любы отняли, и она вынуждена была уехать в город Поти, где работал её сын Жора. Жору тоже упрекали за то, что он сын врага народа. А младший брат Данилы Михаил Григорьевич (военный моряк в высоком чине) прожил без преследований и умер на Дальнем Востоке в 1995 году. Тётя Люба работала в г. Поти в столовой поваром.

В 1975 году я отдыхал в Сочи и решил поехать навестить свою тётю. Добирался я морем. Небольшой шторм нарушил расписание, и я приехал в г. Поти поздно ночью, разбудил, но она была очень рада встрече. Венера вышла замуж за Таросян Григория, живут они в Тбилиси, у них двое сыновей – Игорь и Андрей. Я был в шестидесятых годах и в Тбилиси, видел, как Андрей на коньках на льду выписывал такие фигуры, что мне подумалось: «Ну, почерк Масюка Данилы». И это действительно было что-то особое. Когда он окончил школу, его пригласили в Москву на работу в цирк на льду, где он нашёл себе супругу. Своим мастерством они покоряли не только москвичей. Заокеанские специалисты пригласили их в США. Они поехали и устроились жить и работать в Детройте тренерами по фигурному катанию. Счастливая бабушка Венера в 1995 году ездила к ним взглянуть на первого внука Кристофера.

Так сложилась судьба этой семьи. Зенону, старшему, из детей Филозофовича, было уже под сорок, а он никак не мог выбрать себе невесты. Ему все не хватало времени. Он сконструировал и сделал конную молотилку (тогда её называли малатарня). Работу, на которую уходила чуть ли не вся зима (обмолотить цепом урожай зерновых), с молотилкой выполняли за два-три дня. Зенона буквально рвали на части, просили; обмолоти. И он ездил по деревням и молотил. Приезжал и в Зарубеж. Молотилка эта легко перевозилась, на заднюю ось надевали колеса, а перёд ставили на передок телеги, и одна лошадь перевозила её даже через самый глубокий брод Дуная, когда её привозили в Зарубеж. Отец вручную молотил только когда надо было выбрать солому на кули, чтобы покрыть крышу. Остальную всю молотьбу выполнял Зенон на своей молотилке. Я и Костя погоняли лошадей, 8–10 человек в гумне, два-три дня – и молотьба окончена. Как были все довольные выполненной такой большой работой!

Кроме молотилки Зенон делал своим сёстрам прялки или, как их тогда называли, «коловороты», которые ускоряли процесс прядения в пять-шесть раз. Вопрос о своей женитьбе Зенон откладывал.

В стране начался процесс коллективизации. Кого уговорили вступить в колхоз, кого силой втянули. Более зажиточных, деловых раскулачивали, выселяли на освоение Севера, Сибири, Дальнего Востока. Попала под раскулачивание и семья Ивана Филозофовича. Приехали из Омговичского колхоза, разобрали хату, гумно, все сараи, забрали коней, коров, свиней. Стариков, а им было уже больше 80 лет, перевезли в пустовавшую хату в деревню Лошица Мелешковского сельсовета. Зенона Филозофовича и его сестру Надю с дочкой Верой (они по фамилии Соболевы) сослали на Дальний Восток, в посёлок Алгач. Зенон там заболел и умер. Это был человек с ясным умом и золотыми руками, который ещё мог бы принести много полезного людям.

Надя там вышла замуж. Жить стало тяжело и она со своими детьми приехала к сестре Любе в г. Поти, где они сейчас и живут. Моя мать тяжело переживала трагедию своих родителей, брата Зенона, сестры Нади. Она часто ходила в Лошицу наведать своих родителей. Они скоро умерли, но оставили огромное богатство для страны: шесть внуков защищали Родину на полях Великой Отечественной войны, и все вернулись с наградами, орденами и медалями. Они унаследовали гены деда Ивана. Как он в тяжёлой мирной трудовой жизни находил победу, так и они, вступая в бой, предвидели победу, и из каждого боя выходили победителями.

Так внук деда Ивана, Иван Забродский – лётчик-истребитель – сбил 16 самолётов врага. Был тяжёлый бой с немецким асом. Бой долго длился, бензин на исходе. Уходить – значит быть сбитым. Но мгновение – ошибка аса, удачный манёвр, и немецкий лётчик сбит. В душе как будто что-то надорвалось, было страшно тяжело. Из потомков деда Ивана на пороге третьего тысячелетия стоят 9 внуков, 36 правнуков и 6 праправнуков.

Отец

Отец любил жизнь, любил людей, был человеком творческим. Когда задумал строить дом, начал собирать на фундамент камни. Малые камни собирал по полям и привозил к стройке, большие камни рвал на куски. Делал это так. Стальным стержнем типа зубила, стуча по нему молотком, пробивал в камне дырку около 2 сантиметровв ширину и 8–10 в глубину. Засыпал охотничий порох, вставлял гвоздь, порох забивал глиной, выдёргивал гвоздь, а в это отверстие вставлял соломинку, наполненную порохом. Соломинку поджигал, отбегал, взрыв – и камень разорван на 3–4 куска. Отец любил охоту, в том числе и на волков, несколько их добыл. После пожара в 1924 году добыл ценную куницу. За её дали 48 пудов ржи, которыми он и прокормил семью. Занимался рыбалкой, по канавам ставил нерета, в которые попадала рыба, бывала и большая. Идя как-то по льду, ещё не засыпанному снегом, обнаружил скопление вьюнов. Снял кальсоны, рубаху, набрал вьюнов и принёс домой. Их помыли, посолили, посушили и кушали почти целую зиму как конфеты, они очень вкусные. И так было неоднократно. Любил и в картишки кутнуть. Утром мать проснулась – нет батьки дома. Сообразила: кутят в карты. Напекла блинов, положила в миску и понесла в хату Антона Зубовича, где проходили такие сборы. «Ты так, бедненький, заработался, что и домой сил не хватит дойти – на, подсилкуйся». Сорвала игру. Целый месяц не разговаривал – опозорила. Трудолюбия был необычайного, ни минуты не сидел без дела, самую тяжёлую работу делал с удовольствием, с увлечением. Справедлив, бескорыстен. Когда нанимал работников, расплачивался сполна. К нему всегда шли работать с удовольствием. Мы с отцом отрабатывали трудгужучастие, нужно было вывезти на Борецкую греблю четыре кубометра песка. Между деревнями Борки и Поповцы был самый длинный и глубокий 70 сантиметров брод. Зарубеж тогда тоже находился, на острове, который окружали болота. В сторону деревни Набушево нужно было проехать два брода, в сторону Мелешек было два параллельных брода. Один из них был мелкий, песчаный, но длинный, а другой, илистый, короче, но глубже. В сторону Лошицы летом никаких дорог не было. Зимой на санях можно было проехать из Зарубежа в любую сторону.

Из Слуцка заядлый охотник Китновский Василий Антонович часто приезжал повабить волков. Зимой к саням на верёвке длиной 15–18 метров привязывают «сучку» (малые санки), туда кладут мешок с соломой, пропитанной свиным навозом. На сани садятся сами, берут порося в мешок и едут в лес, тискают порося, чтобы оно пищало. Если волки в лесу имеются, они начинают набрасываться на «сучку» с мехом, тогда их можно стрелять. Так они добыли несколько волков. Китновский был человеком положительным, отличным мастером по стрельбе, страстным любителем природы. Из природы он брал только то, что можно, не в ущерб окружающей среде. С хапугами отец не дружил. Дружил он с себе подобными – честными, трудолюбивыми людьми. В 1958 году создавалось в Слуцке Общество охотников и рыболовов, и создавать его поручили мне. На первом общем собрании охотников и рыболовов города и района по моему предложению был избран на штатную оплачиваемую должность заместителя председателя райсовета Китновский В.А. Председателем общества избирался работник партийных или советских органов, зарплаты он не получал, работал по совместительству. Он был фактически ответственным за работу Общества охотников и рыболовов, чтобы оно не пошло по пути уничтожения живности. Первым таким председателем был избран заместитель директора лесхоза Брановицкий С.Л. Таким путём советская власть содействовала охране природы.

Моя трудовая деятельность

Я уже упоминал, что после окончания педтехниума облоно мне дало направление в Гомельскую область в Уваровичский район. Уваровичский районный отдел народного образования направил меня в Телешовскую семилетнюю школу, в которой учителей было недостаточно. Моя нагрузка учебными часами была предельной. Я преподавал физику, химию, математику и даже проводил занятия по физкультуре. Первые три месяца получал 105 рублей зарплаты, что не обеспечивало минимальных жизненных потребностей. В ноябре 1935 года правительство приняло постановление о реформе школы и новый порядок оплаты учительского труда. За ту же нагрузку учебными часами, которую я имел платили уже больше 800 рублей. Жить стало веселее, интереснее. Ученики тянулись к знаниям. К урокам я тщательно готовился, делал сам и привлекал лучших учеников к изготовлению наглядных пособий. Организовал фото и радиокружки, в которых с интересом занимались многие ученики. Вскоре я поступил на заочное отделение физико-математического факультета Белорусского государственного университета в Минске. К 1939 году закончил три курса этого университета. От работы в школе, от учёбы в университете получал моральное удовлетворение, интерес к жизни, появилась уверенность в себе, в том, что могу что-то дать обществу. Этому способствовало особое внимание моих обучаемых, которые тянулись к знаниям, хотелось дать им эти знания. В ноябре 1939 года отменили льготы учителям по призыву в армию на срочную службу. Из нашей Телешовской школы ушли в армию шесть учителей, и все мы попали в Москву, в Чернышевские казармы. Здесь в январе 1941 года я переболел тяжёлой формой менингита. В госпитале пролежал более двух месяцев, после выписки дали две недели отпуска, и я съездил в Слуцк.

Когда окончилась война, мне предложили остаться в Москве, давали и неплохую работу. Но я решил ехать домой, помочь матери. По дороге посмотрел Минск, который был полностью разрушен. Только корпус физмата университета стоял как цитадель и в нем уже работали люди. Слуцк также был полностью разрушен.

Не описать радости матери, когда я появился дома! Смотрю, в хате хозяйничает девушка. Узнал, что это учительница из деревни Талица снимает квартиру. Приглянулся – красива, понравилась. Спросил у матери совета. «Горевать не будешь» – был ответ. Поженились, свадьбу не делали – не было за что. Жили слаженно, вырастили троих сыновей, дали им образование. Начал работу в школе в своей родной деревне Мелешки завучем, а примерно через два с половиной года стал директором. Мне было не совсем удобно жить в хате с тремя окнами. Государство дало бесплатно 40 кубометров леса. Зарплата была мизерная, поэтому сам пилил, сам трелевал, сам отвозил лес на Кучинский лесозавод, опилил. Плотников нанял поставить сруб, остальную всю работу сделал сам: полы, потолки, крышу, окна, фундаменты. И все это делал прихватками, потому что кроме работы в школе директором была огромная общественная нагрузка: секретарь территориальной парторганизации сельского совета.

В сельском совете было 6 колхозов. Нужно было обеспечить сев, заготовку кормов, уборку урожая, проведение отчетно-выборных собраний в колхозах, подписку на займы – и все эти вопросы решались, и решались успешно. Когда инспектор Министерства народного образования пришёл ко мне на урок физики, он заметил, что наглядные пособия из-за отсутствия времени у меня были сделаны учениками. Поэтому дети хорошо усвоили материал. Мой урок получил высокую оценку. Мне вручили значок «Выдатнік народнай асветы».

Приезжает в школу председатель исполкома Ральчик К.М. ознакомившись со школой, сказал: «Мы тебя заберём в райисполком на выборную работу». Я вначале упирался, но потом согласился – жить в городе детям будет лучше. Учительскую работу я ценил и любил, но своё решение дать согласие на выборную работу считаю правильным. В декабре проходили выборы в местные Советы депутатов. Я был избран депутатом райсовета, а 3 января 1951 года на сессии райсовета меня избрали секретарём райисполкома.

В районе работы хватало, и я занимался не только сугубо секретарской работой, оформление документации в райисполкоме, сельских Советах, но и вопросами сельского хозяйства, образования, медицины. Будучи уже заместителем председателя райисполкома приходилось решать многие другие вопросы. В колхозах Слуцкого района начался быстрый рост поголовья крупного рогатого скота, свиней, овец. Колхозы просили оказать им помощь в строительстве животноводческих построек. Гресский райпромкомбинат (после реорганизации Гресского района часть его территории в т. ч. и Греск были присоединены к Слуцкому району) был преобразован в межколхозную строительную организацию, которая ежегодно вводила в строй десятки животноводческих помещений для скота, гаражи, жилые дома. Остро стоял вопрос о недостатке кирпича. И этот вопрос решили. Мне подсказали, что у деревни Басловичи (теперь Борок) имеются большие запасы хорошей глины. Построили простой кирпичный завод. Кирпич делали вручную и обжигали в кольцевой яме. Работал этот завод более 20 лет и выпускал ежегодно 2–2,5 миллиона штук кирпича. Это было весомой добавкой к кирпичу, который получали в плановом порядке с государственный заводов.

Строительство на селе набирало темпы. Слуцкий район имел хорошие показатели по урожайности сельхозкультур, по продуктивности животноводства. Район был участником сельскохозяйственной выставки в Москве. Районное руководство, в том числе и я, получали медали Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве. Почти ежегодно ездили в Москву делегации для изучения передового опыта в сельском хозяйстве. Мой опыт создания межколхозной строительной организации распространили на всю республику. У меня появилась тревога за свою судьбу. Поеду проводить в колхозе отчетно-выборное собрание, а меня избирают председателем колхоза. Так было в Доросино, в Гольчицах, в Падери и Огородниках. Даже настаивали: «Иди». Но мои доводы, что меня не по моей воле перевели из деревни в город, ещё действовали. Руководители района это помнили. Только при смене власти в районе мне придётся идти в колхоз председателем.

Так думал не только я. Как-то заходит ко мне в кабинет директор маслосырзавода Лазарев и говорит: «Тебе тут недолго придётся сидеть. Я еду в Минск, могу помочь. Буду рекомендовать тебя на должность директора маслосырзавода». Я согласился. Без ведома моего начальства поехали в Минск. В Слуцк я приехал в должности директора маслосырзавода, с 5 августа 1960 года. На заводе обстановка была непростая. Молока поступало много, оборудование старое, изношенное, чтобы переработать сотни тонн молока, завод имел водогрейный котёл на 400 литров, что далеко не удовлетворяло потребность в воде. Я почувствовал за собой огромную ответственность. Каждый день молоко прибавлялось, его нужно переработать и дать качественную продукцию. Сразу развернул работу на трёх главных объектах: котельная, цех мороженого, творожной продукции и цех лактозы. К летнему сезону 1961 года заработала котельная и давала 10 тонн пара в час, начал работать цех лактозы – основной потребитель пара, стабильно работали цех мороженого и цех творожной продукции. Я вздохнул с облегчением. Большую помощь в решении технических вопросов по монтажу котельной, монтажу оборудования в цехах оказывал мне молодой техник Мирончик Михаил Парфёнович. Угроза, что молоко может остаться не переработанным, миновала. Пара, воды было достаточно, сложился рабочий коллектив высокой квалификации, качество вырабатываемой продукции улучшилось.

Я начал думать о расширении ассортимента продукции, но моё начальство думало иначе. На Любанском молочном заводе директором работал Асташонок, племянник министра Шамгина. Асташонок имел семь классов образования, учился на первом курсе Пинского техникума молочной промышленности. Шамгин увидел хорошую перспективу Слуцкого маслосырзавода. Он решил передвинуть своего племянника из Любани в Слуцк. Снять меня с работы у него не было оснований, показатели моей работы были хорошие. Он решил воспользоваться проводимой в то время реформой: объединение молочных заводов в молочные комбинаты. Создал Слуцкий молочный комбинат, в который вошли Стародорожский, Копыльский, Любанский молочные заводы. Директором этого молочного комбината ставит не Забродского Н.А., который имел 3 курса госуниверситета и поступил на 1 курс института народного хозяйства, а Асташонка. Меня оставляют без работы. После поездки в обком партии я стал заместителем директора молочного комбината. Почти два года я работал в этой должности. Работа нравилась, меньше ответственности, больше свободы, мой участок работы – заготовка сырья, сбыт готовой продукции решались успешно, и я уже не претендовал на директорство.

У Шамгина, как министра, в Слуцке был ещё и птицекомбинат, который находился в полном развале, поэтому он и поставил задачу местным органам перевести меня на птицекомбинат директором. Этим решались две проблемы – дать свободу Асташонку и укрепить птицекомбинат (Через пару лет после моего ухода с маслосырзавода Асташонок был переведён на второй Минский молочный завод, там он поработал несколько лет, совершил финансовое преступление и был осуждён. Так завершилась опека дяди над племянником). Посмотрев птицекомбинат, я решил туда не идти. Но когда бюро райкома партии поставило вопрос об исключения меня из партии и снятии с работы, я дал согласие пойти на два года. Получится – буду работать, не получится – буду искать себе другую работу. Работа получилась и получилась она потому, что я знал тяжёлое положение с переработкой скота. Колхозы возят скот за 100–200 километров на мясокомбинаты Бобруйска, Минска, Слонима. Я понимал, что, работа птицекомбината будет зависеть от меня, от того, как я сумею распорядиться коллективом, а коллектив хороший, работать умеет, сырья достаточно. У меня знания и опыт есть. Работал, не считаясь со временем. Начал с асфальтирования проезжей части территории. Вторым объектом, которым занялся вплотную, был колбасный цех. Ввели его в эксплуатацию через пять месяцев. Совершенствовалась технология обработки скота и птицы. Решалась проблема охлаждения мяса, а также транспортировки его на Минские холодильники. За 1965 год валовая продукция цеха убоя скота и колбасного цеха значительно превысила продукцию птицецеха. По моему предложению Министерство мясомолочной промышленности переименовало с 1 июля 1966 года Слуцкий птицекомбинат в Слуцкий мясокомбинат. Так я стал первым директором Слуцкого мясокомбината. За три года из отстающего предприятия мясокомбинат перешёл в число лучших предприятий Слуцка, открывал праздничные колонны демонстраций трудящихся с 1968 по 1976 годы. Ежеквартально были победителями соцсоревнования мясокомбинатов республики и получали премии 1,5–2 тысячи рублей. Каждый год IX пятилетки (1970–1975 годы) мясокомбинат Слуцка был победителем соревнования, за что мне вручили знак «Ударник IX пятилетки».

Однако были и неприятные случаи. В военную часть возил мясо один офицер, любитель выпить (своих денег не хватало), решил пополнить свой бюджет за счёт мясокомбината. Привезёт на мясокомбинат металлолом, даст грузчикам бутылку водки, а они загрузят в машину мясо и на контрольных весах норма. Но не все в жизни так просто, заметили на проходной этот подвох. Первый раз я его предупредил. Во второй – с ним был долгий разговор он клялся, что больше не будет. Но не прошло и месяца, как снова лишние 30 килограммов. Написал командиру воинской части письмо о том, что больше этого диспетчера на мясокомбинат не пущу. Его заменили, и как алкоголика уволили из Вооружённых Сил. За этот случай долго он был на меня в обиде. 1 января 1981 года в почтовом ящике нашёл записку с карикатурой и надписью «дед я тебя убью». На это особого внимания не обратил и только через пару лет узнал, что этот человек умер от алкоголизма.

Успешная работа предприятия, хорошие отзывы о нём по радио, в местной печати, постоянное премирование рабочих положительно сказывались на дисциплине в коллективе. Сократилось число мелких хищений. Ежеквартально приходилось до пяти тонн мяса дополнительно как по цеху убоя скота, так и по цеху убоя птицы. Для жителей города был открыт магазин по продаже мясных продуктов (зав. магазином Кулеш), который пользовался большим спросом у населения. 10 сентября 1976 года мне исполнилось 60 лет. Пора на пенсию. Но не отправили, а назначили заместителем директора нового мясокомбината.

Тогда порядок был такой: пенсионер мог работать, но пенсии не получал. Оклад мой составлял 180 рублей. С 1977 года мне назначили 140 рублей персональной пенсии. Чтобы её получить, нужно было оставить работу, после этого начальство подберёт должность персональному пенсионеру, и только тогда он будет получать должностной оклад и персональную пенсию. Вручили мне свидетельство персонального пенсионера с денежным ежемесячным содержанием в сумме 140 рублей. Дали работу инженера по подготовке кадров на фабрике индивидуального пошива одежды с окладом 115 рублей. Общая сумма моего дохода составила 255 рублей. На фабрике я работал более трёх лет.

В сентябре 1980 года меня встречает председатель общества охотников и рыболовов Шпилевский и говорит: «Хочешь работу, чтобы ты на охоте как на работе, на рыбалке – тоже на работе?» Я согласился. «Тогда поедем завтра в Минск, и ты получишь такую работу». В областном Совете Белорусского общества охотников и рыболовов назначили меня заместителем председателя Слуцкого райсовета БООР с окладом 115 рублей. Председателем общества в то время был Шипалов Н.Д. без оклада. Получив эту работу, я обнаружил, что негде работать. Решил строить контору. За два месяца построил здание площадью 24 квадратных метра. Пошла работа. Диких кабанов в Слуцком районе не было и планового отстрела не доводилось. Из лосей нам нужно было отстрелять только троих. Много времени мы потеряли, пока их отстреляли. Все загоны были пустыми. Взялись работать над увеличением поголовья дичи. Серьёзно подошли к охране охотугодий и рыбных водоёмов. Самых злостных браконьеров привлекали к уголовной ответственности. В лесных охотдачах построили охотничьи домики с подвалами для хранения кормов. В каждой охотдаче заготавливались и хранились для дичи корма: картофель, зерноотходы, веники. В наиболее богатых дичью местах устанавливались самокормушки, в которых регулярно закладывались зерноотходы и картофель. В результате этой работы поголовье дичи резко увеличилось. В январе 1986 года к Слуцкому Райсовету БООР был подключён Стародорожский райсовет БООР и создано Слуцкое охотничье рыболовное хозяйство, в котором насчитывалось более трёх тысяч охотников и рыболовов.

Создание охотничьего хозяйства повысило уровень его хозяйственной деятельности. Охрана закреплённых за хозяйством охотничьих угодий, водных ресурсов, меры научно-обоснованного, рационального их использования направляли деятельность охотколлективов, любителей-рыболовов на воспроизводство природных богатств и улучшение окружающей человека среды. С этой целью проводилась работа по увеличению численности диких животных, были созданы заповедные зоны, где запрещалась всякая охота круглый год. В закреплённых за хозяйством водоёмах были созданы участки, в которых проводилось зарыбление. Создавалась охрана этих участков, и лов рыбы разрешался лишь членам общества охотников и рыболовов. Регулярно зимой и летом проводились соревнования по ловле рыбы, победители награждались грамотами, призами. Охотники соревновались в стендовой стрельбе. Регулярно проводились выводки собак.

Численность дичи во много раз увеличилась. И уже с 1986 года по Слуцкому райсовету плановый отстрел лосей составил 18–24 голов, диких кабанов – 30–35.

В июле 1991 года мне пришлось перенести тяжёлую утрату. Умерла спутница жизни, супруга Валентина Степановна. 10 лет она ходила на занятия с острой болью, а местные врачи не могли обнаружить камни в почках, что и повлияло на её здоровье. Покинула она нас на 72 году жизни.

В феврале 1992 года я оставил работу в охотничьем хозяйстве в возрасте 76 лет. Ещё восемь лет промелькнули в домашней суматохе: пилил, строгал, точил – без дела не сидел ни минуты. Доволен сынами. Они тоже не сидят без дела, умеют работать и не ленятся. Успешно ведут свои дела на дачах. Но все же у нас разные взгляды на жизнь. Мне их сложно понять. Я бы и хотел, чтоб они были правы, но… История нас рассудит. Хорошие у меня и внуки. От старшего Дмитрия имею правнучку Ксению. Оля успешно одолевшая университет, продолжает своё мастерство на телевидении. Сергей овладел тайнами компьютерного дела, собрал их большое количество и разных моделей. Самостоятельно совершенствует себя в этих вопросах. Компьютер открывает огромные возможности в деятельности человека. В создании этой брошюры большой вклад Сергея. Хорошие показатели в учёбе и спорте имеет Александр.

Смотрю на них и радуюсь, что они продолжают мои дела. Но это, видимо, не только мои, но и действуют гены дедов Михаила и Ивана, откуда мы берём своё начало. Сейчас, на 85 году жизни, надо подводить итоги. Сделано многое. Удивляюсь, как мне удалось в послевоенной разрухе за два года построить приличный домик. Это была моя первая и последняя стройка, которую я делал для себя. В этом доме я жил только два года. 10 лет работал в райисполкоме с большой отдачей сил и энергии на строительство в районе школ, больниц, дорог, мостов, животноводческих объектов в колхозах, много пришлось потрудиться для электрификации района. Это все был труд для общества, и он был ещё более напряжённым, чем труд для себя при строительстве дома. Работал на молочном заводе, где решил проблему пара, построил два цеха для переработки увеличивающихся потоков молока на завод.

Самыми трудными моментами в своей жизни считаю первые три года работы, когда меня бросили в развалины птицекомбината. Я увидел его перспективу и что этот объект нужен Слуцку и колхозам Слуцкого района. Сейчас я не в обиде на Шамгина, что он перебросил меня сюда. Я много сделал полезного для Слуцка и района. Самым важным итогом своего труда для общества, для случчан считаю работу над технической документацией мясокомбината. В городе пришлось потратить много сил и энергии. Слуцк – центр районов, богатых скотом, и мясокомбинат – работа для случчан, жилье. В Солигорске для мясокомбината существовала постоянная угроза проседания почвы и разрушения предприятия. Поэтому считаю, что моя работа – это вклад в экономику республики. С не меньшей энергией и энтузиазмом работал в охотничьем хозяйстве. Меня увлекла борьба за сохранность и увеличение дичи в лесах, рыбных запасов в водоёмах района. И здесь с моей помощью получены положительные итоги (подробно изложены в альбоме «75 лет БООР», который сдан в музей г. Слуцка). Мне вручено удостоверение «Почётный член БООР».

Где бы не приходилось, везде я работал честно, с увлечением, с полной отдачей сил. Р. Роллан говорил: «На свете нет ничего прекраснее честного человека». А я бы добавил: честному человеку жить легче, легче работать. У меня эта черта, видимо, от деда Ивана. Как-то у него украли две копы сена (и тогда были злодеи). Осуждая воров, он говорил, что это они себя обворовали. Он утверждал, что воровство – это что-то самое гадкое среди людей. Желания что-то приобрести нечестным путём, украсть у меня не было никогда, а желание что-то сделать своими руками преследует меня всю мою жизнь. Мне везёт на знакомство с хорошими людьми. Среди них и врач-стоматолог Валерий Николаевич Ивахник, который мне очень помог, поставив зубные протезы. Это образец ювелирного искусства, красивые, удобные – а это главное, для чего они предназначены.

Свою жизнь считаю положительной, думаю, что оставлю обществу плоды своего труда. Своим читателям хочу пожелать больше трудиться для блага своей Родины. Ведь судьба каждого связана с судьбой его страны. Так не жалейте сил для процветания своей Беларуси! В своей жизни с прессой всегда находил достойный контакт: я писал, обо мне писали. Многие документы утеряны, часть напечатанного выношу на суд читателей. Сейчас Беларусь переживает тяжелейшие экономические трудности. Многие промышленные товары не находят сбыта, растёт безработица. Низкая заработная плата. Ещё более тяжёлое положение в сельском хозяйстве. Колхозы в этом году получили неплохой урожай зерновых, картофеля, сахарной свёклы, а многие купить солярки, бензина, или выплатить зарплату денег не имеют. Тяжело народам, испытавшим социализм, в котором было много хорошего, они не могут найти себя в навязанном диком капитализме. Считаю, что Беларусь в союзе с Россией в ближайшие два-три года найдёт свою дорогу к хорошей жизни, она на правильном пути.

На обороне Москвы

Великую Отечественную войну я встретил в летних лагерях около города Ногинска, в семидесяти километрах восточнее Москвы. Наш прожекторный батальон размещался в палатках среди красивых берёзок и стройных сосен. В субботу после учёбы бойцы посмотрели кинофильм; уже прозвучал отбой, но на сцене появились участники художественной самодеятельности и начали показывать своё искусство.

Лагерь затих уже после двенадцати. Только уснули – объявили боевую тревогу. Услышало бы наши слова начальство, которое придумало объявить учебную тревогу в такое неподходящее время. Но когда стали в строй, нам сказали, что Германия без объявления войны напала на Советский Союз. Сон сразу же пропал. Через пару часов батальон был уже на машинах и двигался к Москве. Правда, двигался медленно, несколько машин сошли в кювет, водители засыпали за рулём. К концу дня все боевые машины стояли на своих позициях на юго-западе Подмосковья. Штаб прожекторного батальона был в деревне Зюзино (сегодня это один из районов Москвы).

Как только стемнело, объявили боевую воздушную тревогу. В небе появились самолёты, летели быстро и невысоко. Прожектористы не могли поймать самолёт в луч, артиллеристы стреляли боевыми снарядами – напряжённая обстановка боя продолжалась около двух часов. Только утром нам сообщили, что это была учебная боевая тревога. Кстати, она выявила много шпионских гнёзд в Москве, которые указывали немецкой авиации важные объекты для бомбёжки.

Регулярные ежедневные налёты немецких самолётов на Москву начались ровно через месяц после начала войны. 22 июля посты воздушного наблюдения, находящиеся в 100 километрах от Москвы, сообщили, что на Москву идут 500 немецких самолётов. За 80 километров от Москвы они уже попали под заградительный огонь зенитной артиллерии. Самолёты шли на высоте девять километров, ниже лететь им мешали воздушные аэростаты, которыми была окружена Москва. Немецкие лётчики не выдерживали заградительного огня. Они сбрасывали бомбы за двадцать – тридцать километров от Москвы, возвращались обратно и докладывали о выполнении задания. Из 500 самолётов на Москву из первого налёта, прорвались только два.

Их смертоносный груз разрушил два жилых дома в районе Серпуховской площади. Сброшенные ими зажигательные бомбы на крыши домов были потушены в бочках с водой, дежурившими на крыше москвичами. Зажигательные бомбы щипцами сбрасывали с горючих предметов, и они мирно догорали на земле, загоревшиеся постройки тушили пожарные команды.

С 22 июля продолжались ежедневные налёты на Москву по 400–500 самолётов много месяцев. Но были дни, когда ни одному самолёту врага не удавалось прорваться на Москву. В городе были незначительные повреждения, все его учреждения действовали активно, внося свой вклад в борьбу с врагом. Сотни немецких самолётов остались лежать на подмосковных полях и в лесах, сбитые лётчиками-истребителями, напоровшиеся на металлические тросы воздушных шаров и сбитые зенитной артиллерией.

Когда враг был в сорока километрах от Москвы, из зенитчиков и прожектористов были созданы заградительные отряды на путях наступления врага. Но многие заградотряды не принимали участие в боях с врагом, в том числе и заградительный отряд, в котором был я. Но полёты вражеской авиации на столицу продолжались. Сотни самолётов врага каждую ночь стремились порваться к Москве, но безуспешно, сбрасывали свой смертоносный груз на подмосковных полях.

В боевые расчёты, как зенитчиков, так и прожектористов поступили девушки, а мужчины ушли на фронт, но от этого действия боевых расчётов не ухудшились, а по многим показателям даже улучшились. Девушки составляли 70–80 процентов боевых расчётов. Их пунктуальность, исполнительность, дисциплинированность улучшили боевые качества расчётов и зенитчиков и прожектористов.

Весь мир, затаив дыхание, следил за гигантским сражением за Москву. В обращении гитлеровского командования к войскам говорилось: «Солдаты! Перед вами Москва! Все столицы континента склонились перед вами, вы прошагали по улицам лучших городов. Вам осталась Москва. Заставьте её склониться, покажите ей силу нашего оружия, пройдите по её площадям. Москва – это конец войны. Москва – это отдых. Вперёд!»

3 октября по радио Гитлер хвастливо заявлял: «Враг уже разбит и никогда больше не восстановит своих сил». Но ни Гитлер, ни его командование не знали советских людей. Вся Москва от малого до старого стала на защиту города. Каждый защитник Москвы, каждый житель её был герой, они не считались ни с чем, они все отдавали для победы.

Вокруг Москвы было сооружено несколько линий обороны, выкопано вручную в тяжёлой подмосковной глине почти под постоянными проливными дождями больше 700 километров противотанковых рвов, во всём Подмосковье до 40 километров, множество траншей, блиндажей и других оборонительных сооружений. Здесь трудились подростки, старики, все, кто мог держать в руках лопату. Провалилось октябрьское наступление немцев на Москву. Провалилось и генеральное наступление на Москву в ноябре.

7 ноября состоялся парад на Красной Площади, бойцы Красной Армии прямо с парада, шли на фронт, который был тогда в 40 километрах от Москвы.

Парад вселил уверенность в то, что Москва выстоит, победит. Измотав гитлеровскую армию, получив резервы 5–6 декабря 1941 года Красная Армия перешла в контрнаступление, освободив 11 тысяч населённых пунктов. Битва под Москвой – начало большой Победы.

В противовоздушной обороне Москвы участвовал в качестве начальника системы «прожзвук», которая стояла в районе деревни Зюзино. Сейчас этот район является Зюзинским районом Москвы. Прожектор и звукоулавливатель, которыми я командовал, работали слажено, много раз были первыми во взятии самолёта врага в прожекторный луч. За это меня и наградили медалью «За боевые заслуги» – одного из прожекторного батальона. Участвовал в рационализаторском движении. Мною в 1942 году был разработан планшет использования данных на лимбах прожекторов, держащих в луче самолёт противника, для зенитчиков. Когда прибыли английские станции орудийной наводки (СОН), в моём планшете надобность отпала.

День Победы 9 Мая нам был объявлен на боевых постах. В этот день вся Москва торжествовала. Каждого военного, случайно попавшегося на улице, носили на руках, дарили цветы, угощали. Просто трудно было вырваться из объятий.

С 9 мая личный состав расчётов находился на боевых точках и занимался подготовкой к Параду Победы, который состоялся 24 июля. Технику всю перекрасили. Стёкла прожекторов также были окрашены в разные цвета. Парад Победы – это грандиозное историческое событие. Москва торжествовала весь день и всю ночь. Прожектористы разноцветными лучами прожекторов делали это событие красочным и впечатляющим. Москва утихомирилась с восходом солнца. Уехали и подразделение прожектористов.

Я был защитником Москвы. Всё происходило на моих глазах, с моим участием. Всё было так.

Подслушанный разговор

В 1975 году на Троицу я поехал в деревню Сливка, что рядом с Омговичами. Мне надо было встретиться с родственниками. На дверях оказался замок. Недалеко на улице на табуретах, скамейках сидели люди. Я подошёл, прислонился к забору и прислушался к их разговору. А разговор они вели о крестьянской жизни в прошлом. Тяжёлой была жизнь крестьянина-единоличника. Свою узкую полосу земли ему приходилось обрабатывать деревянной сохой, деревянной бороной, часто и чужой лошадью, никакой агротехники кроме трёхполки, поэтому и урожай собирали никчемный. Хлеба хватало на ползимы. В неурожайные годы крестьяне буквально голодали. Сейчас мы живём как люди, имеем выходные, отпуска, хорошую оплату труда. Дети учатся в школе бесплатно, а если заболел – бесплатно полечат, пошлют и на курорт.

Стоял я около забора и мне тоже припомнились мои юные годы, когда я 7–8-летним подростком пас скот, убирал сено, картошку, возил снопы, работал от темна до темна. Я считал, что так и нужно. Родители ещё больше работают, жнут, косят, носят копы, зимою молотят цепом, прядут, ткут и живут впроголодь.

Мы победили в такой тяжёлой войне. А как мы работали, когда пришли с фронта! На себе пахали, но восстановили хозяйство, стали получать с гектара по 40–60 центнеров зерновых вместо 6–7 центнеров, как раньше. Электрифицировали страну, развили мощную промышленность, вышли в космос, овладели атомом, страна стала грамотной. По многим вопросам стали подпирать Америку, Англию, которые столетиями грабили мир, накопляли богатства. Наш народ совершил такое чудо фактически за одно поколение и как больно, что этот титанический труд народа разворовывают, разрушают, оплёвывают и именно те, кто своего труда не вкладывал. Колхозная форма землепользования, считаю, наиболее подходит в наших условиях, однако государство должно колхозы поддерживать, предоставлять кредиты и др.

При советской власти за 30–40 лет наше сельское хозяйство далеко шагнуло вперёд. Если в 1946 году собирали урожай 6,8 ц зерновых с гектара и 61 ц картофеля, то в 1984 году собрали зерновых в среднем по району по 36,1 ц, картофеля – 204. А в лучших колхозах, которыми руководят хорошие хозяева, эти показатели далеко перекрыты. Колхоз «Ленинский путь» (председатель колхоза Василевич Николай Ильич) получает высокие устойчивые урожаи много лет. В 1984 году здесь собрано зерновых с гектара 50,3 ц, а в 2000 году – 55 ц, собирает по 300–350 ц картофеля. Хорошие показатели и по животноводству. В 1984 году надой молока от каждой коровы составил 3600 кг или по 1152 ц на 100 га сельхозугодий. Произведено 282,7 ц мяса на 100 га сельхозугодий. И таких колхозов в Слуцком районе около 10.

Как вырос в Слуцке мясокомбинат

В декабре 1976 года введён в эксплуатацию Слуцкий мясокомбинат. Это крупное предприятие занимает территорию 18 га. Проектные мощности составляют: по мясу – 120 тонн в смену; по колбасным изделиям – 20 тонн в смену; полуфабрикаты – 8,7 тонн в смену. На мясокомбинате производится сопутствующая продукция: субпродукты, эндокринно-ферментное сырье, рого-копытное сырье, шкуры, жир, сухие корма, кость, в том числе поделочная.

Ёмкость холодильника – 2888 тонн единовременного хранения мясопродуктов.

Проектные мощности освоены в 1983 году. Потребность в сырье обеспечивается хозяйствами Слуцкого, Солигорского, Любанского, Копыльского, Стародорожского, Клецкого, Узденского и частично других районов Минской области. Численность работающих – 1086 человек.

Как появилось это предприятие в Слуцке, мало кто знает.

В декабре 1965 года на Слуцкой районной партийной конференции выступал секретарь обкома партии и, говоря о грандиозных планах области, сказал, что планируется строить мясокомбинат в г. Солигорске. Мне это как директору мясокомбината в г. Слуцке было не по душе, я не думал переезжать в Солигорск.

13 февраля 1966 года, москвичи с которыми я защищал Москву в Великой Отечественной войне, прислали мне приглашение на день Победы 9 мая посетить Москву. Это приглашение я с благодарностью принял. Одновременно у меня зародилась мысль использовать эту поездку для решения вопроса строительства мясокомбината в г. Слуцке. Позвонил в семь ближайших к Слуцку районов и попросил райисполкомы дать мясокомбинату сведения, сколько колхозы района будут сдавать скота государству в 1966 году, и сколько нужно будет сдавать скота через 20 лет. Эти данные должны быть точными и удостоверены подписями и печатями райкомов партии и райисполкомов, они будут в Москве. Через неделю эти данные мною были получены. Мощности, тогда существовавшего мясокомбината, могли переработать не более 0,5 % этого скота. Подготовил письмо министру мясомолочной промышленности, в котором изложил тяжелейшее положение колхозов со сдачей скота государству и просьбу строить мясокомбинат в Слуцке мощностью 50 тонн мяса в смену. Это письмо мне подписали председатель райисполкома и секретарь райкома партии. К письму приложил сведения районов о наличии скота и поехал в Москву.

9 мая мы любовались новостройками Москвы, побывали в микрорайоне Зюзино. Так называлась деревня, где во время войны был штаб моей 4-ой роты. Тогда она была примерно в двух километрах от ближайшей трамвайной остановки. Сейчас вместо деревянных домиков красовались новейшей архитектуры небоскрёбы, а Москва шагнула далеко за Зюзино к кольцевой автодороге. Побывали мы на своих огневых позициях за пределами Москвы. Их сейчас не узнать. Подмосковье также преобразилось.

Попрощавшись с друзьями, на третий день пошёл искать Министерство мясомолочной промышленности СССР. Разыскал его на проспекте имени Калинина в высотном здании, расположенном с 35-го по 65-ый этаж. Зашёл в плановый отдел. «Я из Белоруссии, посмотрите мои документы». Взяли, посмотрели. «Братцы, белорусы, какая убедительная цифра, конечно, строить мясокомбинат будем». Послали в Госплан Союза, после приняли привезённые документы и потребовали много документов прислать ещё. Министерства мясомолочной промышленности СССР и БССР нашли общий язык строить мясокомбинат не в Солигорске, а в Слуцке.

Комиссия выбрала земельный участок для строительства и составила акт от 17 апреля 1967 года. Не было документа о том, как решить вопрос обеспечения предприятия паром. Существовало положение, что если вблизи имеется котельная, то малой котельной не строить, а укрупнять существующую. Котельная сахаро-рафинадного завода мощная и расположена в пределах одного километра от новостройки. Запросили письмом Министерство пищевой промышленности, получили ответ: пара не дадим, стройте свою котельную. Через несколько месяцев вызывают меня в обком решать вопрос о паре для новостройки, но представитель министерства категорически ответил, что пара они не дадут. Обсуждение этого вопроса отложили. Решили вызвать в обком министра. Через несколько месяцев вызывают меня опять. Министр отправил своего зама с твёрдым наказом пара не давать. Было бурное обсуждение вопроса: и угрозы, и упрёки, но пара так и не дали. Я вижу, что так может и строительство мясокомбината в Слуцке сорваться, встаю и говорю: «Напрасно мы ломаем копья. Сейчас мясокомбинат получает пар от сахарного завода и во всех цехах стоит запах свёклы. Так что надо строить свою котельную. Откладывать строительство мясокомбината нельзя, так как в области складывается тяжёлое положение с переработкой скота». Решили строить мясокомбинат не 50 тонн, а 100 тонн в смену и строить свою котельную. Многие уже решённые вопросы надо было решать заново.

Актом от 22 апреля 1968 года выбрали новую площадку земли, дальше от сахарного завода, которую я считаю более удачной. Затем началась переделка всех прежних постановлений, приказов, технических обоснований, экспертных совещаний, на что ушло несколько лет.

Проект был закончен только в 1971 году, после чего началось строительство, закончившееся в 1976 году. Мне надо было уже уходить на пенсию.

Когда в мае 1966 года я завозил документы в Госплан СССР, мне говорили, что год потребуется на проектные работы, несколько лет на строительство, и в 70-м году мы будем работать уже на новом мясокомбинате (тогда они имели ввиду мясокомбинат мощностью 50 тонн в смену), но жизнь сделала по-своему.

В семидесятых годах при Министерстве мясомолочной промышленности республики была создана своя проектная организация. Её возглавил бывший министр Яковлев А.П., который хорошо знал нужды мясной промышленности. Он привязал Слуцкий проект как повторно применяемый в Жлобине и Берёзе.

О жене Валентине

О жене Валентине Степановне у меня остались воспоминания как о самом благородном и справедливом человеке. Мы прожили вместе 45 лет, вырастили, воспитали, дали высшее образование трём сынам, и между нами не было даже ни одного разговора на повышенных тонах. Я понимал её, она понимала меня. Валентина Степановна всё делала красиво, от души, в жизни никогда не солгала, была беспредельно трудолюбива. Она преподавала математику для учеников 5, 6, 7 классов. Это самые трудные классы, как и я помню из своей работы, они ещё рассеянные, невнимательные, забывчивые, их трудно сплотить, а ей это удавалось, она добивалась полной успеваемости по своему предмету. Но это достигалось тяжёлым трудом, почти ежедневными занятиями с отстающими учениками после уроков. Она знала, чем дышит каждый ученик, умела создать в любом классе деловую обстановку.

А какой хозяйкой была Валентина Степановна! На кухне у неё всё находилось на своих местах, царили идеальная чистота и полный порядок. В 1952 году в книжных магазинах появилась «Книга о вкусной и здоровой пище» за 15 рублей. Несмотря на высокую, по тем временам, цену Валентина Степановна купила книгу, которая стала её помощницей на кухне. Эта книга дополнена многими кулинарными рецептами своего изобретения, которые практически проверены на кухне.

Особое внимание Валентина Степановна уделяла детям. Они всегда были досмотрены, накормлены, одеты-обуты. Поведение детей, подготовка ими уроков, взаимоотношения со сверстниками, игры – всё интересовало Валентину Степановну. Интересными были её беседы о прочитанных книгах.

Не меньше внимания уделялось и огороду. Грядки были прекрасно обработаны, прополоты и в летний период для семьи было достаточно своих огурцов, помидоров, ягод клубники, малины, яблок и груш. К работе в огороде привлекала и детей. Может поэтому, дети сейчас имеют дачи, огороды и на круглый год обеспечивают свои семьи картофелем, луком, маринованными огурцами, помидорами, зелёным горошком.

В нашей домашней библиотеке много полных собраний сочинений классиков русской, белорусской, мировой литературы. И почти всё Валентина Степановна прочитала. Если в Слуцке проходили интересные, зрелищные мероприятия, мы всегда были их участниками. А ещё она находила время для рукоделия – шила, вязала, вышивала, гофрировала, делала аппликации. Смотрю на эти рукотворные шедевры, и перед глазами встаёт незабвенный облик дорогой для меня Вали.

«Охота хуже неволи»

Двадцать минут шестого утра, бригада в сборе. Шипалов Н.Д. говорит: «У нас сегодня две лицензии. Одна лицензия на добычу промышленного лося, вторая лицензия на добычу спортивного кабана. Мы её выкупили за свои деньги. Стрелять лосей только самцов. Самки могут быть стельными. Кабанов можно стрелять любых, но, учитывая, что мясо будем кушать сами, поэтому и стрелять нужно соответствующего».

Сели в машину и через несколько минут проехали деревню Гольчицы, углубились в лес, остановились. Здесь будем делать первый загон. В загон иду я и Гуринович И.И. Загон идёт с ветром, охотники размещаются в засаду по квартальной просеке. Последний охотник, занявший место в засаде на просеке, подаёт сигнал рожком загонщикам. Услышав рожок, начинаем шуметь, стучать, звать, свистеть. Проходим квартал, а выстрелов не слышно, значит, загон пустой – прорывается мысль. Выходим на просеку, а там уже собираются охотники, и Черноок с приподнятым настроением рассказывает, как рядом с ним прошла взрослая лосица и двое лосенят. Какое это приятное зрелище. Отошли одну лесосеку в сторону и делаем второй загон. В загон идут Шипалов и Винижанов. Я крайний на просеке в засаде, даю сигнал рожком. Загон начинает активно работать, но проходит время, а выстрелов нет, видимо, и этот загон будет впустую. Так оно и есть. Загон выходит на просеку, энтузиазма у охотников становится меньше. Поступило предложение перекусить. Достали свои полдники, присели, перекусили. Нужно проехать дальше, здесь мы нашумели. Проезжаем километра три, останавливаемся на опушке смешанного леса. В загон пошли Черноок и Винижанов. Я занял место в засаде около орехового куста. Впереди панорама осеннего леса. Разноцветье клёнов, лип, осин, ольхи, их украшают красные гроздья рябины. Тишина, только где-то издали доносится стук дятла, над лесом пронеслась стая уток. Невольно приходят на память слова классика «Унылая пора, очей очарованье!» Пошёл загон, всё внимание вперёд. Не пропустить бы. И тут слышу топот, выскакивает рогаль. Стреляю – падает, но тут же подхватывается и идёт на соседа Дудинского. Слышу выстрел. И через несколько секунд: «Есть!»

Собираются охотники, поднялось настроение, шутки, впечатления. Быстро освободили лося от внутренностей, загрузили в машину.

Чтобы отстрелять кабана нужно ехать в лес, где они обитают. Приехали охотники, пошли по узкой лесной дороге в засаду, а я с Сайко пошли в загон. Слышим сигнал рожка, начали работать. Однако, прошли почти половину загона, а выстрелов нет, но через пару минут слышим выстрел, а через несколько минут: «Есть!» Выходим на дорогу, почти собрались, а Черноок рассказывает: «Сижу, слышу шорох, но ничего не вижу, потом смотрю стайка стоит, собираются рвануть через дорогу. Время терять нельзя, стреляю в первого – упал, а трое подсвинков рванули за дорогу».

Охота окончена, довольно удачная. А в начале 80-х годов мы за одним лосём промышленным ездили несколько раз, и каждый делая по пять-шесть загонов впустую. А диких кабанов совсем не было. Убитого лося сдали на мясокомбинат. Дежурный боец снял шкуру, взвесил – 172 кг. Мясо убитого кабана проверили в лаборатории ветстанции, и вечером оно смажилось на сковороде в семье каждого охотника, который приятно отдыхал от физической усталости, но духовно окрепшим. Такая охота состоялась 18 октября 1987 года, как записано в моём блокноте. В ней участвовали:

1. Шипалов Н.Д.
2. Забродский Н.А.
3. Сайко А.А.
4. Дудинский Е.К.
5. Гуринович И.И.
6. Винижанов
7. Черноок В.В.

Считаю охоту удачной – две головы за выезд. В 1980 году на одну голову лося делали три выезда по три-четыре загона. В конце 80-х, когда дичи нагодовали, за каждый выезд добывали две-три головы. В 90-ом году добыли 26 голов лосей и 35 голов диких кабанов, а в 1980-ом году кабанов совсем не было.

Мои шофёрские амбиции

Никаких курсов вождения автотранспорта я не заканчивал, а вожу машины более 45 лет и, к счастью, безаварийно. В 1939 году, призвали в армию на срочную службу, определили меня в Черышевские казармы в Москве, в прожекторные части. А это моё призвание – автотехника и электротехника. Водителями на этой автотехнике были подготовленные люди, а мы – прожектористы – имели постоянный контакт с автотехникой. В период финской кампании стояли на огневых позициях вокруг Москвы, морозы были за 40 градусов. Боец стоя па посту, прогревал машину, а то и ездил взад-вперёд.

В 1956 году, работая заместителем председателя райисполкома, за мной была закреплена машина ГАЗ. Когда Н.С. Хрущёв стал генеральным секретарём ЦК КПСС, выдвинул идею, что руководители должны сами водить машины, а шофёров сократить. Председатель райисполкома ездил на «Победе». Он получил новую «Волгу», а шофёр у него остался. Моего шофёра сократили. Хочешь ездить на машине – покупай «Победу». «Победу» я купил, она была в эксплуатации лет пять, имела приличный вид. Заплатил 5,2 тысячи рублей. При моём окладе 1,4 тысячи рублей. Водительских прав у меня не было, но я свободно самостоятельно ездил на машинах. Обратился к начальнику ГАИ Хоменко Ивану Андреевичу. Он знал, что без прав иногда езжу на машине, и выписал мне удостоверение водителя.

В 1982 году мне его заменили. И так 45 лет за рулём без аварий.

Был случай, когда права забрали. Звонок с холодильника № 1: «Бракуем машину – восемь тонн мяса!» Сажусь на «Победу» – и в Минск. Около Дома офицеров в Минске – знак ограничивает скорость до 50 км, а у меня 60. Думал проскочу, а тут ГАИ останавливает. Виноват. Пишет протокол инспектор ГАИ и спрашивает год рождения. Говорю: «10 сентября 1916 года. Дорогой мой, сегодня мне 50 лет, прости ради этого». Отвечает: «Нужно было сказать раньше, я испортил бланк протокола». Инспектор права забрал, прислал их в Слуцк к Хоменко.

– А, це нарушитель попался.

– Да, – говорю, – попался, виноват.

Права отдал.

Несколько раз ездил на Чёрное море отдыхать с семьёй.

Бензина было сколько угодно по 5–7 копеек за литр. На дорогах свободно, дороги асфальтированы. В 50-е годы в Слуцке были две машины в личной собственности – у меня и у директора литейно-механического завода Анищенко. В 1990 году купил «Москвич 412». «Победу» отдал сыну Валерию. Начались мои муки. Плохая конструкция сцепления, выходит из строя выжимной подшипник. Третий раз его меняю, приходиться это делать и на 85 году жизни, снимать кардан, коробку передач. Но может это и к лучшему. Когда поработаю, чувствую себя здоровее.

Разрушение СССР – это беда его народам

Тяжёлые страдания народам СССР нанесли его разрушители.

На протяжении многовековой истории в тяжёлой нужде жил русский народ. Его грабили татары, монголы, свои властители, которые за счёт народа, вели разгульную жизнь в безделии и пьянстве.

Только Ленин знал и понимал душу Русского человека. Опираясь на волю народа, направляя и указывая путь в революционной борьбе народа, Ленин создал лучшие в мире социалистическое государство. Русский человек в этом государстве показал своё величие и могущество. Народ победил в двух самых разрушительных навязанных ему мировых войнах. Дважды восстановил разрушенное и в считанные десятилетия из страны отсталой, неграмотной превратив её в страну сплошной грамотности, передовой науки, лучшей в мире технологии как в тяжёлой, так и в лёгкой промышленности, произведены конкретные преобразования в сельском хозяйстве.

Россия в декабре 1920 года принимает план ГОЭРЛО – первый в истории перспективный план возрождения российской экономики на базе электрификации. Буквально в самые короткие исторические сроки электрифицирована вся страна. Была создана Единая энергосистема СССР, самая эффективная, самая экономичная в мире.

Построены на основе новейшей технологии гиганты по выплавке чугуна, стали, товаров народного потребления. В науке, экономике, культуре, спорте страна вышла в число ведущих стран мира. Неоднократно занимала первые места в мире по выплавке чугуна, стали, выработке электроэнергии, производила на душу населения по 615 кг зерна, всегда лидировала в спорте, занимая призовые места. Страна первой овладела атомной энергией, первой вышла в космос.

Не по душе был СССР, первой державе мира, Америке. Уже в 1948 году появилась секретная директива Совету нац. безопасности США, в которой говорилось: «…Наша цель – свержение Советской власти…».

При Сталине, враги Советской власти, представители народа уничтожались, но пришли к власти деятели нового типа, которые меньше беспокоились о судьбе народа, чем о своей шкуре. В Вискулях они по указке из Вашингтона принимают решение распустить Советский Союз. Америка выполнила свою директиву. Советский союз разрушен, разрушена экономика первого в мире социалистического государства, которое вошло в лидеры первых государств мира. Распалась экономика союзных республик. В 2–3 раза сократился валовый внутренний продукт, больше, чем в 10 раз сократились капвложения, чем подорвано их расширенное воспроизводство. Катастрофически снизился жизненный уровень населения, численность которого сокращается. Разворованы огромные богатства, созданные трудом советских людей. По сообщению радио, более 300 миллиардов долларов богатств вывезено за границу. Разрушена лучшая в мире энергосистема.

Но Америка на этом не останавливается, чтобы иметь надёжный «сырьевой придаток», она рассчитывает расчленить Россию путём войн, как она организовала их в Югославии.

Хороший пример Китай. В 20-е годы Китайцы учились в Москве, и они поняли всю глубину Ленинской «новой экономической политики» идя по её пути в своём экономическом развитии, имеют колоссальный рост своей экономики. Шёл бы Советский Союз этим путём, в третьем тысячелетии он был бы впереди Америки. Америке угрожает развал от внутренних противоречий.

Все мои лучшие годы прошли в СССР. Такой государственный строй считаю для народа самым справедливым. Не было эксплуатации чужого труда, наука, экономика, культура, спорт все было предоставлено народу, и народ всем этим пользовался сполна. 60–80 годы народ жил в полном достатке как в городе, так и на селе. Распространённые утверждения о тяжёлой жизни народа – это грубая ложь.

В 1978 году я получал 140 руб. в месяц пенсии, на её мог купить тысячу буханок хлеба (буханка хлеба стоила 12 коп. лучшая 14 коп.).

Мне кажется, что пройдёт немного времени и народы бывшего Союза будут не под пятой Америки и запада, а в самостоятельной творческой жизни займут мировые высоты в экономике, науке, культуре и Петроград снова станет Ленинградом.

Источник

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31

Сегодня день рождения

Самая полная подборка хулиганских стихов В. Маяковского

Вы любите розы, а я на них срал!
Стране нужны паровозы,
Стране нужен металл.
Чувства в кулак, волю в узду!
Рабочий, работай! Не охай! Не ахай!
Выполнил план — посылай всех в п*зду!
А не выполнил — Сам иди на х*й!

Гордишься ты
Но ты не идеал
Сама себе ты набиваешь цену
Таких как ты я на х*й одевал
И видит бог не раз ещё одену.

Я в Париже живу как денди.
Женщин имею до ста.
Мой х*й, как сюжет в легенде,
Переходит из уст в уста.

Все люди бл*ди,
Весь мир бардак!
Один мой дядя
И тот мудак.

Баба с жопой метр на метр,
расположилась,
как ларек продовольственный,
Я б ей доставил удовольствие,
Если б у меня х*й был с километр.

Люблю я женщин в белом,
А впрочем, какая разница?
Поставишь ее раком к дереву —
И В ЗАДНИЦУ! И В ЗАДНИЦУ!

Я лежу на чужой жене,
Одеяло прилипло к жопе.
Я штампую кадры стране
Назло буржуазной Европе.

Я достаю из широких штанин,
Француз достаёт из узких.
Смотри, шираковский гражданин,
Не провоцируй русских!

Я не писатель,
не поэт,
А говорю стихами:
Пошли все на х*й
от меня
Мелкими шагами!

Эй, онанисты, кричите «Ура!» —
машина *бли налажена,
к вашим услугам любая дыра,
вплоть до замочной скважины!

Не голова у тебя, а
седалище
В твоих жилах моча а не
кровь
Посадить бы тебя во
влагалище
И начать переделывать
вновь!

Нам *бля нужна
как китайцам
рис.
Не надоест х*ю
радиомачтой топорщиться!
В обе дырки
гляди —
не поймай
сифилис.
А то будешь
перед врачами
корчиться!

Не те бл*ди,
что хлеба ради
спереди и сзади
дают нам *бсти,
Бог их прости!
А те бл*ди — лгущие,
деньги сосущие,
еть не дающие —
вот бл*ди сущие,
мать их ети!

Источник

Почему русские в атаке кричат «Ура!»

Боевой клич призван мотивировать бойцов на атаку и защитные действия, подбадривать, раззадоривать и уничтожать страх. Молча идти в атаку не принято. Принято идти громко и устрашающе.

Конечно, самый известный и тиражируемый боевой клич русских войск — «Ура!» О том, откуда он появился, историки спорят до сих пор. По одной из версий «ура» происходит от татарского слова «ур», что переводится как «бей». Эта версия заслуживает права на существование хотя бы по той причине, что русские на протяжении всей истории соприкасались с татарской культурой, у наших предков не раз была возможность слышать боевой клич татар. Не будем забывать и о монголо-татарском иге. Впрочем, есть и другие версии.
Некоторые историки возводят наше «ура» к южнославянскому «уррра», что буквально означает «возьмем верх». Эта версия более слабая, чем первая. Заимствования из южнославянских языков в основном касались книжной лексики.

Есть также версии о том, что «ура» происходит от литовского «вираи», что значит «мужчины», от болгарского «ургэ», то есть «вверх», и от тюркского восклицания «Hu Raj», что переводится как «в раю». На наш взгляд, это самые маловероятные гипотезы.

Особого внимания заслуживает ещё одна версия. Она гласит, что «ура» произошло от калмыцкого «уралан». По-русски это значит «вперед». Версия достаточно убедительная, особенно, если учитывать тот факт, что первое документально подтвержденное применение крика «Ура» относится ко временам Петра I. Именно тогда в русской армии появилась нерегулярная калмыцкая кавалерия, которая использовала «уралан» в качестве приветствия.

В таком бездоказательном деле как поиски происхождения боевого клича, конечно, не обошлось и без псевдоисторических гипотез. К таковым можно отнести версию «историка» Михаила Задорного, уверяющего, что «ура» — не что иное, как восхваление египетского бога солнца Ра.

Сарынь на кичку!

Ещё один русский боевой клич, который, как считается, использовали казаки — «Сарынь на кичку!». Хотя словарь Даля объясняет и то, что такое сарынь (чернь, толпа), и что такое кичка (нос судна), происхождение этого боевого клича остается загадкой. Если верить Далю, то такой клич был принят среди морских разбойников ушкуйников, которые, нападая на лодки кричали «Сарынь на кичку!», что значило — «вся чернь на нос лодки, не мешайтесь под ногами».
Есть и другие версии, они представляются не менее интересными. Так, искусствовед Борис Алмазов предположил, что «сарынь на кичку» восходит к половецкому «Сары о кичкоу», что переводится как «Половцы, вперед!».
Также вызывает интерес сакская версия, по которой уже известный нам клич происходит от сакского «Сэриини кγскэ», что переводится как «Дадим бой!». Кус — это сила, сэрии — воинство.

Ураны

Интересно то, что боевые кличи были раньше своеобразным маркером рода. В качестве примера можно вспомнить казахские «ураны». У каждого рода был свой «уран», большинство из них восстановить сегодня не представляется возможным, поскольку боевые кличи вне поля сражения считались табуированной лексикой и хранились в тайне. Из наиболее древних казахских «уранов» известен общенародный — «Алаш!»
О боевом кличе казахов нам известно из рукописи «Бабурнаме», которую написал правнук Тамерлана Бабур. В частности там говорится:

«Хан и те, кто стоял подле него, тоже повернули лица к стягу и плеснули на него кумыса. И тут же заревели медные трубы, забили барабаны, а выстроившиеся в ряд воины стали громко повторять боевой клич. От всего этого вокруг поднялся невообразимый шум, который вскорости затих. Все это повторилось трижды, после чего предводители вскочили на своих коней и трижды объехали стан…».

Этот фрагмент «Бабурнаме» важен тем, что показывает: боевой клич использовался не только в бою, но и до него. Это была своеобразная формула настроя на успешную битву. Тогдашний уран казахов «Ур-р» выкрикивался наподобие нашего троекратного «Ура».

Джеронимо!

В американской армии нет общевойскового клича. Зато есть боевой клич у морских котиков — «Хууу», и у десантников — «Джеронимо!». Происхождени последнего небезынтересно. В 1940 году перед прыжками с самолета рядовой 501-го экспериментального воздушно-десантного полка Эберхард предложил робкому сослуживцу во время прыжка что есть мочи закричать «Джеронимо!». До этого их полк смотрел фильм про индейцев, и имя легендарного вождя апачей было у солдат на устах. Так и повелось. После этого уже все американские десантники рычали «Джеронимо!» во время десантирования.

Другие кличи

Феномен боевого клича существует столько, сколько существует война. Воины Османской империи кричали «Алла!», древние евреи — «Ахарай!», римские легионеры «Бар-рр-а!», «Хорридо!» — летчики Люфтваффе, «Савойя!» — итальянцы во Вторую мировую, «Бонзай!» — японцы, «Хурра!» — финны. И так далее.
Впрочем, надо признать, что часто в ходе боевых действий мотивирую бойцов в атаку совсем не такими криками, а другими. Но писать их в данном материале нам не разрешает закон.

Источник

Конёк-горбунок

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе — на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой.

В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали;
Стали думать да гадать —
Как бы вора соглядать;
Наконец себе смекнули,
Чтоб стоять на карауле,
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.

Вот, как стало лишь смеркаться,
Начал старший брат сбираться:
Вынул вилы и топор
И отправился в дозор.

Ночь ненастная настала,
На него боязнь напала,
И со страхов наш мужик
Закопался под сенник.
Ночь проходит, день приходит;
С сенника дозорный сходит
И, облив себя водой,
Стал стучаться под избой:
«Эй вы, сонные тетери!
Отпирайте брату двери,
Под дождём я весь промок
С головы до самых ног».
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И, прокашлявшись, сказал:
«Всю я ноченьку не спал;
На моё ж притом несчастье,
Было страшное ненастье:

Дождь вот так ливмя и лил,
Рубашонку всю смочил.
Уж куда как было скучно.
Впрочем, всё благополучно».
Похвалил его отец:
«Ты, Данило, молодец!
Ты вот, так сказать, примерно,
Сослужил мне службу верно,
То есть, будучи при всём,
Не ударил в грязь лицом».

Стало сызнова смеркаться;
Средний брат пошел сбираться:
Взял и вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь холодная настала,
Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать;
Он ударился бежать —

И всю ночь ходил дозором
У соседки под забором.
Жутко было молодцу!
Но вот утро. Он к крыльцу:
«Эй вы, сони! Что вы спите!
Брату двери отоприте;
Ночью страшный был мороз, —
До животиков промерз».
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И сквозь зубы отвечал:
«Всю я ноченьку не спал,
Да, к моей судьбе несчастной,
Ночью холод был ужасный,
До сердцов меня пробрал;
Всю я ночку проскакал;
Слишком было несподручно…
Впрочем, всё благополучно».
И ему сказал отец:
«Ты, Гаврило, молодец!»

Стало в третий раз смеркаться,
Надо младшему сбираться;
Он и усом не ведёт,
На печи в углу поёт
Изо всей дурацкой мочи:
«Распрекрасные вы очи!»

Братья ну ему пенять,
Стали в поле погонять,
Но сколь долго ни кричали,
Только голос потеряли:
Он ни с места. Наконец
Подошел к нему отец,
Говорит ему: «Послушай,
Побегай в дозор, Ванюша.
Я куплю тебе лубков,
Дам гороху и бобов».
Тут Иван с печи слезает,
Малахай свой надевает,
Хлеб за пазуху кладёт,
Караул держать идёт.

Поле всё Иван обходит,
Озираючись кругом,
И садится под кустом;
Звёзды на небе считает
Да краюшку уплетает.

Вдруг о полночь конь заржал…
Караульщик наш привстал,
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела,
Грива в землю, золотая,
В мелки кольца завитая.
«Эхе-хе! так вот какой
Наш воришко. Но, постой,
Я шутить ведь, не умею,
Разом сяду те на шею.
Вишь, какая саранча!»
И, минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает
И прыгнул к ней на хребет —
Только задом наперед.
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Но Иван и сам не прост —
Крепко держится за хвост.

Наконец она устала.
«Ну, Иван, — ему сказала, —
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою
Да ухаживай за мною
Сколько смыслишь. Да смотри:
По три утренни зари
Выпущай меня на волю
Погулять по чисту полю.
По исходе же трёх дней
Двух рожу тебе коней —
Да таких, каких поныне
Не бывало и в помине;
Да еще рожу конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай,
Но конька не отдавай
Ни за пояс, ни за шапку,
Ни за чёрную, слышь, бабку.
На земле и под землёй
Он товарищ будет твой:
Он зимой тебя согреет,
Летом холодом обвеет,
В голод хлебом угостит,
В жажду мёдом напоит.
Я же снова выйду в поле
Силы пробовать на воле».

«Ладно», — думает Иван
И в пастуший балаган
Кобылицу загоняет,
Дверь рогожей закрывает
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село,
Напевая громко песню:
«Ходил молодец на Пресню».

Вот он всходит на крыльцо,
Вот хватает за кольцо,
Что есть силы в дверь стучится,
Чуть что кровля не валится,
И кричит на весь базар,
Словно сделался пожар.
Братья с лавок поскакали,
Заикаяся вскричали:
«Кто стучится сильно так?» —
«Это я, Иван-дурак!»
Братья двери отворили,
Дурака в избу впустили
И давай его ругать, —
Как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведёт оттуда речь
Про ночное похожденье,
Всем ушам на удивленье:

«Всю я ноченьку не спал,
Звёзды на небе считал;
Месяц, ровно, тоже светил, —
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тот чёрт скакать
И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею —
И вскочи ему на шею.

Уж таскал же он, таскал,
Чуть башки мне не сломал,
Но и я ведь сам не промах,
Слышь, держал его как в жомах.
Бился, бился мой хитрец
И взмолился наконец:
«Не губи меня со света!
Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить,
Православных не мутить».
Я, слышь, слов-то не померил,
Да чёртенку и поверил».
Тут рассказчик замолчал,
Позевнул и задремал.
Братья, сколько ни серчали,
Не смогли — захохотали,
Ухватившись под бока,
Над рассказом дурака.
Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слез не посмеяться,
Хоть смеяться — так оно
Старикам уж и грешно.

Много ль времени аль мало
С этой ночи пробежало, —
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело, —
Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.

Ну-с, так вот что! Раз Данило
(В праздник, помнится, то было),
Натянувшись зельно пьян,
Затащился в балаган.
Что ж он видит? — Прекрасивых
Двух коней золотогривых
Да игрушечку-конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
«Хм! Теперь-то я узнал,
Для чего здесь дурень спал!» —
Говорит себе Данило…
Чудо разом хмель посбило;
Вот Данило в дом бежит
И Гавриле говорит:
«Посмотри, каких красивых
Двух коней золотогривых
Наш дурак себе достал:
Ты и слыхом не слыхал».
И Данило да Гаврило,
Что в ногах их мочи было,
По крапиве прямиком
Так и дуют босиком.

Спотыкнувшися три раза,
Починивши оба глаза,
Потирая здесь и там,
Входят братья к двум коням.
Кони ржали и храпели,
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть!
Братья так на них смотрели,
Что чуть-чуть не окривели.
«Где он это их достал? —
Старший среднему сказал. —
Но давно уж речь ведётся,
Что лишь дурням клад даётся,
Ты ж хоть лоб себе разбей,
Так не выбьешь двух рублей.
Ну, Гаврило, в ту седмицу
Отведём-ка их в столицу;
Там боярам продадим,
Деньги ровно поделим.
А с деньжонками, сам знаешь,
И попьёшь и погуляешь,
Только хлопни по мешку.
А благому дураку
Недостанет ведь догадки,
Где гостят его лошадки;
Пусть их ищет там и сям.
Ну, приятель, по рукам!»
Братья разом согласились,
Обнялись, перекрестились
И вернулися домой,
Говоря промеж собой
Про коней и про пирушку
И про чудную зверушку.

Время катит чередом,
Час за часом, день за днём.
И на первую седмицу
Братья едут в град-столицу,
Чтоб товар свой там продать
И на пристани узнать,
Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами
И нейдёт ли царь Салтан
Басурманить христиан.
Вот иконам помолились,
У отца благословились,
Взяли двух коней тайком
И отправились тишком.

Вечер к ночи пробирался;
На ночлег Иван собрался;
Вдоль по улице идёт,
Ест краюшку да поёт.
Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает
И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.

Всё по-прежнему стояло,
Но коней как не бывало;
Лишь игрушка-горбунок
У его вертелся ног,
Хлопал с радости ушами
Да приплясывал ногами.
Как завоет тут Иван,
Опершись о балаган:
«Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал,
Да какой вас чёрт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке!
Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!
Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!»

Тут конек ему заржал.
«Не тужи, Иван, — сказал, —
Велика беда, не спорю,
Но могу помочь я горю.
Ты на чёрта не клепли:
Братья коников свели.
Ну, да что болтать пустое,
Будь, Иванушка, в покое.
На меня скорей садись,
Только знай себе держись;
Я хоть росту небольшого,
Да сменю коня другого:
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу».

Тут конёк пред ним ложится;
На конька Иван садится,
Уши в загреби берет,
Что есть мочушки ревет.
Горбунок-конёк встряхнулся,
Встал на лапки, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.

Братья, то есть, испугались,
Зачесались и замялись.
А Иван им стал кричать:
«Стыдно, братья, воровать!
Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее:
Он у вас коней не крал».
Старший, корчась, тут сказал:
«Дорогой наш брат Иваша,
Что переться — дело наше!
Но возьми же ты в расчет
Некорыстный наш живот.

Сколь пшеницы мы ни сеем,
Чуть насущный хлеб имеем.
А коли неурожай,
Так хоть в петлю полезай!
Вот в такой большой печали
Мы с Гаврилой толковали
Всю намеднишнюю ночь —
Чем бы горюшку помочь?
Так и этак мы вершили,
Наконец вот так решили:
Чтоб продать твоих коньков
Хоть за тысячу рублёв.
А в спасибо, молвить к слову,
Привезти тебе обнову —
Красну шапку с позвонком
Да сапожки с каблучком.
Да к тому ж старик неможет,
Работать уже не может;
А ведь надо ж мыкать век, —
Сам ты умный человек!» —
«Ну, коль этак, так ступайте, —
Говорит Иван, — продайте
Златогривых два коня,
Да возьмите ж и меня».
Братья больно покосились,
Да нельзя же! согласились.

Стало на небе темнеть;
Воздух начал холодеть;
Вот, чтоб им не заблудиться,
Решено остановиться.
Под навесами ветвей
Привязали всех коней,
Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко
И пошли, что боже даст,
Кто во что из них горазд.

Вот Данило вдруг приметил,
Что огонь вдали засветил.
На Гаврилу он взглянул,
Левым глазом подмигнул
И прикашлянул легонько,
Указав огонь тихонько;
Тут в затылке почесал,
«Эх, как тёмно! — он сказал. —
Хоть бы месяц этак в шутку
К нам проглянул на минутку,
Всё бы легче. А теперь,
Право, хуже мы тетерь…
Да постой-ка… мне сдаётся,
Что дымок там светлый вьётся…
Видишь, эвон. Так и есть.
Вот бы курево развесть!
Чудо было б. А послушай,
Побегай-ка, брат Ванюша!
А, признаться, у меня
Ни огнива, ни кремня».
Сам же думает Данило:
«Чтоб тебя там задавило!»
А Гаврило говорит:
«Кто-петь знает, что горит!
Коль станичники пристали
Поминай его, как звали!»

Всё пустяк для дурака.
Он садится на конька,
Бьет в круты бока ногами,
Теребит его руками,
Изо всех горланит сил…
Конь взвился, и след простыл.
«Буди с нами крёстна сила! —
Закричал тогда Гаврило,
Оградясь крестом святым. —
Что за бес такой под ним!»

Огонёк горит светлее,
Горбунок бежит скорее.
Вот уж он перед огнём.
Светит поле словно днём;
Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится.
Диву дался тут Иван.
«Что, — сказал он, — за шайтан!
Шапок с пять найдётся свету,
А тепла и дыму нету;
Эко чудо-огонёк!»

Говорит ему конёк:
«Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесёт оно с собою». —
«Говори ты! Как не так!» —
Про себя ворчит дурак;
И, подняв перо Жар-птицы,
Завернул его в тряпицы,
Тряпки в шапку положил
И конька поворотил.
Вот он к братьям приезжает
И на спрос их отвечает:
«Как туда я доскакал,
Пень горелый увидал;
Уж над ним я бился, бился,
Так что чуть не надсадился;
Раздувал его я с час —
Нет ведь, черт возьми, угас!»
Братья целу ночь не спали,
Над Иваном хохотали;
А Иван под воз присел,
Вплоть до утра прохрапел.

Тут коней они впрягали
И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд,
Супротив больших палат.

В той столице был обычай:
Коль не скажет городничий —
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот обедня наступает;
Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
«Гости! Лавки отпирайте,
Покупайте, продавайте.
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!»
Гости лавки отпирают,
Люд крещёный закликают:
«Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!
Как у нас ли тары-бары,
Всяки разные товары!»
Покупальщики идут,
У гостей товар берут;

Гости денежки считают
Да надсмотрщикам мигают.
Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу.
Нет ни выходу ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.

«Эй! вы, черти босоноги!
Прочь с дороги! прочь с дороги!»
Закричали усачи
И ударили в бичи.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.

Пред глазами конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой…

Наш старик, сколь ни был пылок,
Долго тёр себе затылок.
«Чуден, — молвил, — божий свет,
Уж каких чудес в нём нет!»
Весь отряд тут поклонился,
Мудрой речи подивился.
Городничий между тем
Наказал престрого всем,
Чтоб коней не покупали,
Не зевали, не кричали;
Что он едет ко двору
Доложить о всём царю.
И, оставив часть отряда,
Он поехал для доклада.

Приезжает во дворец.
«Ты помилуй, царь-отец! —
Городничий восклицает
И всем телом упадает. —
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!»
Царь изволил молвить: «Ладно,
Говори, да только складно». —
«Как умею, расскажу:
Городничим я служу;
Верой-правдой исправляю
Эту должность…» — «Знаю, знаю!» —
«Вот сегодня, взяв отряд,
Я поехал в конный ряд.
Приезжаю — тьма народу!
Ну, ни выходу ни входу.

Что тут делать. Приказал
Гнать народ, чтоб не мешал.
Так и сталось, царь-надёжа!
И поехал я — и что же?
Предо мною конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты».

Царь не мог тут усидеть.
«Надо коней поглядеть, —
Говорит он, — да не худо
И завесть такое чудо.
Гей, повозку мне!» И вот
Уж повозка у ворот.
Царь умылся, нарядился
И на рынок покатился;
За царем стрельцов отряд.

Вот он въехал в конный ряд.
На колени все тут пали
И «ура» царю кричали.
Царь раскланялся и вмиг
Молодцом с повозки прыг…
Глаз своих с коней не сводит,
Справа, слева к ним заходит,
Словом ласковым зовёт,
По спине их тихо бьёт,
Треплет шею их крутую,
Гладит гриву золотую,
И, довольно засмотрясь,
Он спросил, оборотясь
К окружавшим: «Эй, ребята!
Чьи такие жеребята?
Кто хозяин?» Тут Иван,
Руки в боки, словно пан,
Из-за братьев выступает
И, надувшись, отвечает:
«Эта пара, царь, моя,
И хозяин — тоже я». —
«Ну, я пару покупаю!
Продаёшь ты?» — «Нет, меняю». —
«Что в промен берешь добра?» —
«Два-пять шапок серебра». —
«То есть, это будет десять».
Царь тотчас велел отвесить
И, по милости своей,
Дал в прибавок пять рублей.
Царь-то был великодушный!
Повели коней в конюшни
Десять конюхов седых,
Все в нашивках золотых,

Все с цветными кушаками
И с сафьянными бичами.
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки разорвали
И к Ивану прибежали.
Царь отправился назад,
Говорит ему: «Ну, брат,
Пара нашим не дается;
Делать нечего, придётся
Во дворце тебе служить.
Будешь в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю,
Царско слово в том порука.
Что, согласен?» — «Эка штука!
Во дворце я буду жить,
Буду в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Весь конюшенный завод
Царь в приказ мне отдаёт;
То есть, я из огорода
Стану царский воевода.
Чудно дело! Так и быть,
Стану, царь, тебе служить.

Только, чур, со мной не драться
И давать мне высыпаться,
А не то я был таков!»
Тут он кликнул скакунов
И пошел вдоль по столице,
Сам махая рукавицей,
И под песню дурака
Кони пляшут трепака;
А конек его — горбатко —
Так и ломится вприсядку,
К удивленью людям всем.
Два же брата между тем
Деньги царски получили,
В опояски их зашили,
Постучали ендовой
И отправились домой.
Дома дружно поделились,
Оба враз они женились,
Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.

Но теперь мы их оставим,
Снова сказкой позабавим
Православных христиан,
Что наделал наш Иван,
Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо своё проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом,
Как был на небе послом,
Как он в солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царём.

Начинается рассказ
От Ивановых проказ,
И от сивка, и от бурка,
И от вещего коурка.
Козы на море ушли;
Горы лесом поросли;
Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Это присказка: пожди,
Сказка будет впереди.
Как на море-окияне
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит;
Соловей над гробом свищет;
Черный зверь в дубраве рыщет,
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдёт.

Ну, так видите ль, миряне,
Православны христиане,
Наш удалый молодец
Затесался во дворец;
При конюшне царской служит
И нисколько не потужит
Он о братьях, об отце
В государевом дворце.
Да и что ему до братьев?
У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов
Чуть не десять коробов;

Ест он сладко, спит он столько,
Что раздолье, да и только!

Вот неделей через пять
Начал спальник примечать…
Надо молвить, этот спальник
До Ивана был начальник
Над конюшней надо всей,
Из боярских слыл детей;
Так не диво, что он злился
На Ивана и божился,
Хоть пропасть, а пришлеца
Потурить вон из дворца.
Но, лукавство сокрывая,
Он для всякого случая
Притворился, плут, глухим,
Близоруким и немым;
Сам же думает: «Постой-ка,
Я те двину, неумойка!»

Так неделей через пять
Спальник начал примечать,
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всём том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,
Чёлки собраны в пучок,
Шерсть — ну, лоснится, как шёлк;
В стойлах — свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
«Что за притча тут такая? —
Спальник думает вздыхая. —
Уж не ходит ли, постой,
К нам проказник-домовой?
Дай-ка я подкараулю,
А нешто, так я и пулю,
Не смигнув, умею слить, —
Лишь бы дурня уходить.
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест».

В тот же вечер этот спальник,
Прежний конюших начальник,
В стойлы спрятался тайком
И обсыпался овсом.

Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мёртв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждет суседки… Чу! в сам-деле,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно её кладет
И из шапки той берёт
В три завёрнутый тряпицы
Царский клад — перо Жар-птицы.

Свет такой тут заблистал,
Что чуть спальник не вскричал,
И от страху так забился,
Что овёс с него свалился.
Но суседке невдомек!
Он кладет перо в сусек,
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетёт,
Разны песенки поёт.
А меж тем, свернувшись клубом,
Поколачивая зубом,
Смотрит спальник, чуть живой,
Что тут деет домовой.
Что за бес! Нешто нарочно
Прирядился плут полночный:
Нет рогов, ни бороды,
Ражий парень, хоть куды!
Волос гладкий, сбоку ленты,
На рубашке прозументы,
Сапоги как ал сафьян, —
Ну, точнехонько Иван.
Что за диво? Смотрит снова
Наш глазей на домового…
«Э! так вот что! — наконец
Проворчал себе хитрец, —
Ладно, завтра ж царь узнает,
Что твой глупый ум скрывает.
Подожди лишь только дня,
Будешь помнить ты меня!»
А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, все плетёт
Гривы в косы да поёт.

А убрав их, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярова пшена.
Тут, зевнув, перо Жар-птицы
Завернул опять в тряпицы,
Шапку под ухо — и лёг
У коней близ задних ног.

Только начало зориться,
Спальник начал шевелиться,
И, услыша, что Иван
Так храпит, как Еруслан,
Он тихонько вниз слезает
И к Ивану подползает,
Пальцы в шапку запустил,
Хвать перо — и след простыл.

Царь лишь только пробудился,
Спальник наш к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить». —
«Говори, не прибавляя, —
Царь сказал ему зевая.
Если ж ты да будешь врать,
То кнута не миновать».
Спальник наш, собравшись с силой,
Говорит царю: «Помилуй!
Вот те истинный Христос,
Справедлив мой, царь, донос.
Наш Иван, то всякий знает,
От тебя, отец скрывает,
Но не злато, не сребро —
Жароптицево перо…» —
«Жароптицево. Проклятый!
И он смел такой богатый…
Погоди же ты, злодей!
Не минуешь ты плетей. » —
«Да и то ль ещё он знает! —
Спальник тихо продолжает
Изогнувшися. — Добро!
Пусть имел бы он перо;
Да и самую Жар-птицу
Во твою, отец, светлицу,
Коль приказ изволишь дать,
Похваляется достать».
И доносчик с этим словом,
Скрючась обручем таловым,
Ко кровати подошел,
Подал клад — и снова в пол.

Царь смотрел и дивовался,
Гладил бороду, смеялся
И скусил пера конец.
Тут, уклав его в ларец,
Закричал (от нетерпенья),
Подтвердив свое веленье
Быстрым взмахом кулака:
«Гей! позвать мне дурака!»

И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругоредь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Тут посыльные дворяна
Вновь пустились звать Ивана
И на этот уже раз
Обошлися без проказ.

Вот к конюшне прибегают,
Двери настежь отворяют
И ногами дурака
Ну толкать во все бока.
С полчаса над ним возились,
Но его не добудились.
Наконец уж рядовой
Разбудил его метлой.

«Что за челядь тут такая? —
Говорит Иван вставая. —
Как хвачу я вас бичом,
Так не станете потом
Без пути будить Ивана».
Говорят ему дворяна:
«Царь изволил приказать
Нам тебя к нему позвать». —
«Царь. Ну ладно! Вот сряжуся
И тотчас к нему явлюся», —
Говорит послам Иван.

Тут надел он свой кафтан,
Опояской подвязался,
Приумылся, причесался,
Кнут свой сбоку прицепил,
Словно утица поплыл.

Вот Иван к царю явился,
Поклонился, подбодрился,
Крякнул дважды и спросил:
«А пошто меня будил?»
Царь, прищурясь глазом левым,
Закричал к нему со гневом,
Приподнявшися: «Молчать!
Ты мне должен отвечать:
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро —
Жароптицево перо?
Что я — царь али боярин?
Отвечай сейчас, татарин!»
Тут Иван, махнув рукой,
Говорит царю: «Постой!
Я те шапки ровно не дал,
Как же ты о том проведал?
Что ты — ажно ты пророк?
Ну, да что, сади в острог,
Прикажи сейчас хоть в палки —
Нет пера, да и шабалки. » —
«Отвечай же! запорю. » —
Я те толком говорю:
«Нет пера! Да, слышь, откуда
Мне достать такое чудо?»
Царь с кровати тут вскочил
И ларец с пером открыл.
«Что? Ты смел еще переться?
Да уж нет, не отвертеться!
Это что? А?» Тут Иван
Задрожал, как лист в буран,
Шапку выронил с испуга.
«Что, приятель, видно, туго? —
Молвил царь. — Постой-ка, брат. » —
«Ох, помилуй, виноват!
Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж врать не стану».
И, закутавшись в полу,
Растянулся на полу.
«Ну, для первого случаю
Я вину тебе прощаю, —
Царь Ивану говорит. —
Я, помилуй бог, сердит!
И с сердцов иной порою
Чуб сниму и с головою.
Так вот, видишь, я каков!
Но, сказать без дальних слов,
Я узнал, что ты Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
Если б вздумал приказать,
Похваляешься достать.
Ну, смотри ж, не отпирайся
И достать ее старайся».
Тут Иван волчком вскочил.
«Я того не говорил! —
Закричал он утираясь. —
О пере не запираюсь,
Но о птице, как ты хошь,
Ты напраслину ведешь».
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою! —
Закричал он. — Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь мне Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
То, клянуся бородой,
Ты поплатишься со мной:
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!» Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конёк его лежал.

Горбунок, его почуя,
Дрягнул было плясовую;
Но, как слезы увидал,
Сам чуть-чуть не зарыдал.
«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конек,
У его вертяся ног. —
Не утайся предо мною,
Всё скажи, что за душою.
Я помочь тебе готов.
Аль, мой милый, нездоров?
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.

«Ох, беда, конёк! — сказал. —
Царь велит достать Жар-птицу
В государскую светлицу.
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конёк:
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня:
Помнишь, ехав в град-столицу,
Ты нашел перо Жар-птицы;
Я сказал тебе тогда:
Не бери, Иван, — беда!
Много, много непокою
Принесёт оно с собою.
Вот теперя ты узнал,
Правду ль я тебе сказал.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди.
Ты к царю теперь поди
И скажи ему открыто:
«Надо, царь, мне два корыта
Белоярова пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся, в поход».

Вот Иван к царю идет,
Говорит ему открыто:
«Надо, царь, мне два корыта
Белоярова пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся в поход».
Царь тотчас приказ дает,
Чтоб посыльные дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.

На другой день, утром рано,
Разбудил конёк Ивана:
«Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял корыта, и пшено,
И заморское вино;
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток —
Доставать тоё Жар-птицу.

Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.
Тут сказал конёк Ивану:
«Ты увидишь здесь поляну;
На поляне той гора
Вся из чистого сребра;
Вот сюда-то до зарницы
Прилетают жары-птицы
Из ручья воды испить;
Тут и будем их ловить».
И, окончив речь к Ивану,
Выбегает на поляну.
Что за поле! Зелень тут
Словно камень-изумруд;
Ветерок над нею веет,
Так вот искорки и сеет;
А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на той ли на поляне,
Словно вал на океане,
Возвышается гора
Вся из чистого сребра.
Солнце летними лучами
Красит всю её зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.

Вот конек по косогору
Поднялся на эту гору,
Вёрсту, другу пробежал,
Устоялся и сказал:

«Скоро ночь, Иван, начнется,
И тебе стеречь придется.
Ну, в корыто лей вино
И с вином мешай пшено.
А чтоб быть тебе закрыту,
Ты под то подлезь корыто,
Втихомолку примечай,
Да, смотри же, не зевай.
До восхода, слышь, зарницы
Прилетят сюда жар-птицы
И начнут пшено клевать
Да по-своему кричать.

Ты, которая поближе,
И схвати ее, смотри же!
А поймаешь птицу-жар,
И кричи на весь базар;
Я тотчас к тебе явлюся». —
«Ну, а если обожгуся? —
Говорит коньку Иван,
Расстилая свой кафтан. —
Рукавички взять придётся:
Чай, плутовка больно жгётся».
Тут конёк из глаз исчез,
А Иван, кряхтя, подлез
Под дубовое корыто
И лежит там как убитый.

Вот полночною порой
Свет разлился над горой, —
Будто полдни наступают:
Жары-птицы налетают;
Стали бегать и кричать
И пшено с вином клевать.
Наш Иван, от них закрытый,
Смотрит птиц из-под корыта
И толкует сам с собой,
Разводя вот так рукой:
«Тьфу ты, дьявольская сила!
Эк их, дряней, привалило!

Чай, их тут десятков с пять.
Кабы всех переимать, —
То-то было бы поживы!
Неча молвить, страх красивы!
Ножки красные у всех;
А хвосты-то — сущий смех!
Чай, таких у куриц нету.
А уж сколько, парень, свету,
Словно батюшкина печь!»
И, скончав такую речь,
Сам с собою под лазейкой,
Наш Иван ужом да змейкой
Ко пшену с вином подполз, —
Хвать одну из птиц за хвост.
«Ой, Конёчек-горбуночек!
Прибегай скорей, дружочек!
Я ведь птицу-то поймал», —
Так Иван-дурак кричал.
Горбунок тотчас явился.
«Ай, хозяин, отличился! —
Говорит ему конёк. —
Ну, скорей её в мешок!
Да завязывай тужее;
А мешок привесь на шею.
Надо нам в обратный путь». —
«Нет, дай птиц-то мне пугнуть!
Говорит Иван. — Смотри-ка,
Вишь, надселися от крика!»
И, схвативши свой мешок,
Хлещет вдоль и поперёк.
Ярким пламенем сверкая,
Встрепенулася вся стая,
Кругом огненным свилась
И за тучи понеслась.
А Иван наш вслед за ними
Рукавицами своими
Так и машет и кричит,
Словно щёлоком облит.
Птицы в тучах потерялись;
Наши путники собрались,
Уложили царский клад
И вернулися назад.

Вот приехали в столицу.
«Что, достал ли ты Жар-птицу?» —
Царь Ивану говорит,
Сам на спальника глядит.
А уж тот, нешто от скуки,
Искусал себе все руки.
«Разумеется, достал», —
Наш Иван царю сказал.
«Где ж она?» — «Постой немножко,
Прикажи сперва окошко
В почивальне затворить,
Знашь, чтоб темень сотворить».

Тут дворяна побежали
И окошко затворяли.
Вот Иван мешок на стол:
«Ну-ка, бабушка, пошел!»
Свет такой тут вдруг разлился,
Что весь двор рукой закрылся.
Царь кричит на весь базар:
«Ахти, батюшки, пожар!
Эй, решёточных сзывайте!
Заливайте! Заливайте!» —
«Это, слышь ты, не пожар,
Это свет от птицы-жар, —
Молвил ловчий, сам со смеху
Надрываяся. — Потеху
Я привез те, государь!»
Говорит Ивану царь:
«Вот люблю дружка Ванюшу!
Взвеселил мою ты душу,
И на радости такой —
Будь же царский стремянной!»

Это видя, хитрый спальник,
Прежний конюших начальник,
Говорит себе под нос:
«Нет, постой, молокосос!
Не всегда тебе случится
Так канальски отличиться.
Я те снова подведу,
Мой дружочек, под беду!»

Через три потом недели
Вечерком одним сидели
В царской кухне повара
И служители двора;
Попивали мёд из жбана
Да читали Еруслана.
«Эх! — один слуга сказал, —
Как севодни я достал
От соседа чудо-книжку!
В ней страниц не так чтоб слишком,
Да и сказок только пять,
А уж сказки — вам сказать,
Так не можно надивиться;
Надо ж этак умудриться!»

Тут все в голос: «Удружи!
Расскажи, брат, расскажи!» —
«Ну, какую ж вы хотите?
Пять ведь сказок; вот смотрите:
Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья… дай бог память… точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвёртой: князь Бобыл;
В пятой… в пятой… эх, забыл!
В пятой сказке говорится…
Так в уме вот и вертится…» —

«Ну, да брось её!» — «Постой!» —
«О красотке, что ль, какой?» —
«Точно! В пятой говорится
О прекрасной Царь-девице.
Ну, которую ж, друзья,
Расскажу севодни я?» —
«Царь-девицу! — все кричали. —
О царях мы уж слыхали,
Нам красоток-то скорей!
Их и слушать веселей».
И слуга, усевшись важно,
Стал рассказывать протяжно:

«У далеких немских стран
Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну
Ездят только басурманы;
С православной же земли
Не бывали николи
Ни дворяне, ни миряне
На поганом окияне.
От гостей же слух идёт,
Что девица там живёт;
Но девица не простая,
Дочь, вишь, месяцу родная,
Да и солнышко ей брат.
Та девица, говорят,
Ездит в красном полушубке,
В золотой, ребята, шлюпке
И серебряным веслом
Самолично правит в нём;
Разны песни попевает
И на гусельцах играет…»

Спальник тут с полатей скок —
И со всех обеих ног
Во дворец к царю пустился
И как раз к нему явился;
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!» —
«Говори, да правду только,
И не ври, смотри, нисколько!» —
Царь с кровати закричал.
Хитрый спальник отвечал:
«Мы севодни в кухне были,
За твоё здоровье пили,
А один из дворских слуг
Нас забавил сказкой вслух;
В этой сказке говорится
О прекрасной Царь-девице.
Вот твой царский стремянной
Поклялся твоей брадой,
Что он знает эту птицу, —
Так он назвал Царь-девицу, —
И её, изволишь знать,
Похваляется достать».
Спальник стукнул об пол снова.
«Гей, позвать мне стремяннова!» —
Царь посыльным закричал.
Спальник тут за печку стал.
А посыльные дворяна
Побежали по Ивана;
В крепком сне его нашли
И в рубашке привели.

Царь так начал речь: «Послушай,
На тебя донос, Ванюша.
Говорят, что вот сейчас
Похвалялся ты для нас
Отыскать другую птицу,
Сиречь молвить, Царь-девицу…» —
«Что ты, что ты, бог с тобой! —
Начал царский стремянной. —
Чай, с просонков я, толкую,
Штуку выкинул такую.
Да хитри себе как хошь,
А меня не проведёшь».
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он. — Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь Царь-девицу
В нашу царскую светлицу,
То, клянуся бородой!
Ты поплатишься со мной!
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!» Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конёк. —
Аль, мой милый, занемог?
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конёк! — сказал. —
Царь велит в свою светлицу
Мне достать, слышь, Царь-девицу.
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конёк:
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди!
Ты к царю теперь поди
И скажи: «Ведь для поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья»,

Вот Иван к царю идёт
И такую речь ведёт:
«Для царевниной поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья». —

«Вот давно бы так, чем нет», —
Царь с кровати дал ответ
И велел, чтобы дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.

На другой день, утром рано,
Разбудил конёк Ивана:
«Гей! Хозяин! Полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял ширинки и шатёр
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья —
И сластей для прохлажденья;
Всё в мешок дорожный склал
И верёвкой завязал,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся;
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток
По тоё ли Царь-девицу.

Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.

Тут сказал конёк Ивану:
«Вот дорога к окияну,
И на нём-то круглый год
Та красавица живёт;
Два раза она лишь сходит
С окияна и приводит
Долгий день на землю к нам.
Вот увидишь завтра сам».
И; окончив речь к Ивану,
Выбегает к окияну,
На котором белый вал
Одинёшенек гулял.
Тут Иван с конька слезает,
А конёк ему вещает:
«Ну, раскидывай шатёр,
На ширинку ставь прибор
Из заморского варенья
И сластей для прохлажденья.
Сам ложися за шатром
Да смекай себе умом.
Видишь, шлюпка вон мелькает.
То царевна подплывает.
Пусть в шатёр она войдет,
Пусть покушает, попьёт;
Вот, как в гусли заиграет, —
Знай, уж время наступает.
Ты тотчас в шатер вбегай,
Ту царевну сохватай
И держи её сильнее
Да зови меня скорее.
Я на первый твой приказ
Прибегу к тебе как раз;
И поедем… Да, смотри же,
Ты гляди за ней поближе;

Если ж ты её проспишь,
Так беды не избежишь».
Тут конек из глаз сокрылся,
За шатер Иван забился
И давай дыру вертеть,
Чтоб царевну подсмотреть.

Ясный полдень наступает;
Царь-девица подплывает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор.
«Хм! Так вот та Царь-девица!
Как же в сказках говорится, —
Рассуждает стремянной, —
Что куда красна собой
Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна-то, и тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка!
Тьфу ты! словно у цыпленка!
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму».
Тут царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иван, не зная как,
Прикорнулся на кулак
И под голос тихий, стройный
Засыпает преспокойно.

Запад тихо догорал.
Вдруг конёк над ним заржал
И, толкнув его копытом,
Крикнул голосом сердитым:
«Спи, любезный, до звезды!
Высыпай себе беды,
Не меня ведь вздернут на кол!»
Тут Иванушка заплакал
И, рыдаючи, просил,
Чтоб конёк его простил:
«Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж спать не стану». —
«Ну, уж бог тебя простит! —
Горбунок ему кричит. —
Все поправим, может статься,
Только, чур, не засыпаться;
Завтра, рано поутру,
К златошвейному шатру
Приплывёт опять девица
Меду сладкого напиться.
Если ж снова ты заснёшь,
Головы уж не снесёшь».
Тут конёк опять сокрылся;
А Иван сбирать пустился
Острых камней и гвоздей
От разбитых кораблей
Для того, чтоб уколоться,
Если вновь ему вздремнётся.

На другой день, поутру,
К златошвейному шатру
Царь-девица подплывает,
Шлюпку на берег бросает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор…
Вот царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иванушке опять
Захотелося поспать.
«Нет, постой же ты, дрянная! —
Говорит Иван вставая. —
Ты в другоредь не уйдёшь
И меня не проведёшь».
Тут в шатер Иван вбегает,
Косу длинную хватает…
«Ой, беги, конёк, беги!
Горбунок мой, помоги!»
Вмиг конек к нему явился.
«Ай, хозяин, отличился!
Ну, садись же поскорей
Да держи ее плотней!»

Вот столицы достигает.
Царь к царевне выбегает,
За белы руки берёт,
Во дворец ее ведёт
И садит за стол дубовый
И под занавес шелковый,
В глазки с нежностью глядит,
Сладки речи говорит:
«Бесподобная девица,
Согласися быть царица!
Я тебя едва узрел —
Сильной страстью воскипел.
Соколины твои очи
Не дадут мне спать средь ночи
И во время бела дня —
Ох! измучают меня.
Молви ласковое слово!
Все для свадьбы уж готово;
Завтра ж утром, светик мой,
Обвенчаемся с тобой
И начнем жить припевая».

А царевна молодая,
Ничего не говоря,
Отвернулась от царя.
Царь нисколько не сердился,
Но сильней еще влюбился;
На колен пред нею стал,
Ручки нежно пожимал
И балясы начал снова:
«Молви ласковое слово!
Чем тебя я огорчил?
Али тем, что полюбил?
«О, судьба моя плачевна!»
Говорит ему царевна:
«Если хочешь взять меня,
То доставь ты мне в три дня
Перстень мой из окияна». —
«Гей! Позвать ко мне Ивана!» —
Царь поспешно закричал
И чуть сам не побежал.

Вот Иван к царю явился,
Царь к нему оборотился
И сказал ему: «Иван!
Поезжай на окиян;
В окияне том хранится
Перстень, слышь ты, Царь-девицы.
Коль достанешь мне его,
Задарю тебя всего». —
«Я и с первой-то дороги
Волочу насилу ноги;
Ты опять на окиян!» —
Говорит царю Иван.
«Как же, плут, не торопиться:
Видишь, я хочу жениться! —
Царь со гневом закричал
И ногами застучал. —
У меня не отпирайся,
А скорее отправляйся!»
Тут Иван хотел идти.
«Эй, послушай! По пути, —
Говорит ему царица, —
Заезжай ты поклониться
В изумрудный терем мой
Да скажи моей родной:
Дочь её узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик свой ясный от меня?
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлет луча ко мне?
Не забудь же!» — «Помнить буду,
Если только не забуду;
Да ведь надо же узнать,
Кто те братец, кто те мать,
Чтоб в родне-то нам не сбиться».
Говорит ему царица:
«Месяц — мать мне, солнце — брат» —
«Да, смотри, в три дня назад!» —
Царь-жених к тому прибавил.
Тут Иван царя оставил
И пошел на сеновал,
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил?» —
Говорит ему конёк.
«Помоги мне, горбунок!
Видишь, вздумал царь жениться,
Знашь, на тоненькой царице,
Так и шлет на окиян, —
Говорит коньку Иван. —
Дал мне сроку три дня только;
Тут попробовать изволь-ка
Перстень дьявольский достать!
Да велела заезжать
Эта тонкая царица
Где-то в терем поклониться
Солнцу, Месяцу, притом
И спрошать кое об чём…»
Тут конёк: «Сказать по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба все, брат, впереди!
Ты теперя спать поди;
А назавтра, утром рано,
Мы поедем к окияну».

На другой день наш Иван,
Взяв три луковки в карман,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся
И поехал в дальний путь…
Дайте, братцы, отдохнуть!

Та-ра-рали, та-ра-ра!
Вышли кони со двора;
Вот крестьяне их поймали
Да покрепче привязали.
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу;
Как во трубушку играет,
Православных потешает:
«Эй, послушай, люд честной!
Жили-были муж с женой;
Муж-то примется за шутки,
А жена за прибаутки,
И пойдет у них тут пир,
Что на весь крещёный мир!»
Это присказка ведётся,
Сказка послее начнётся.
Как у наших у ворот
Муха песенку поёт:
«Что дадите мне за вестку?
Бьет свекровь свою невестку:
Посадила на шесток,
Привязала за шнурок,
Ручки к ножкам притянула,
Ножку правую разула:
«Не ходи ты по зарям!
Не кажися молодцам!»
Это присказка велася,
Вот и сказка началася.

Ну-с, так едет наш Иван
За кольцом на окиян.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Верст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.

Подъезжая к окияну,
Говорит конек Ивану:
«Ну, Иванушка, смотри,
Вот минутки через три
Мы приедем на поляну —
Прямо к морю-окияну;
Поперёк его лежит
Чудо-юдо рыба-кит;
Десять лет уж он страдает,
А доселева не знает,
Чем прощенье получить;
Он учнёт тебя просить,
Чтоб ты в Солнцевом селенье
Попросил ему прощенье;
Ты исполнить обещай,
Да, смотри ж, не забывай!»

Вот въезжают на поляну
Прямо к морю-окияну;
Поперёк его лежит
Чудо-юдо рыба-кит.
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дубраве, меж усов,
Ищут девушки грибов.

Вот конёк бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так проезжим говорит,
Рот широкий отворяя,
Тяжко, горько воздыхая:
«Путь-дорога, господа!
Вы откуда, и куда?» —
«Мы послы от Царь-девицы,
Едем оба из столицы, —
Говорит киту конёк, —
К солнцу прямо на восток,
Во хоромы золотые». —
«Так нельзя ль, отцы родные,
Вам у солнышка спросить:
Долго ль мне в опале быть,
И за кои прегрешенья
Я терплю беды-мученья?» —
«Ладно, ладно, рыба-кит!» —
Наш Иван ему кричит.
«Будь отец мне милосердный!
Вишь, как мучуся я, бедный!
Десять лет уж тут лежу…
Я и сам те услужу. » —
Кит Ивана умоляет,
Сам же горько воздыхает.
«Ладно-ладно, рыба-кит!» —
Наш Иван ему кричит.
Тут конёк под ним забился,
Прыг на берег — и пустился,
Только видно, как песок
Вьётся вихорем у ног.

Едут близко ли, далёко,
Едут низко ли, высоко
И увидели ль кого —
Я не знаю ничего.
Скоро сказка говорится,
Дело мешкотно творится.
Только, братцы, я узнал,
Что конёк туда вбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землею,
Где крестьянки лён прядут,
Прялки на небо кладут.

Тут Иван с землей простился
И на небе очутился
И поехал, будто князь,
Шапка набок, подбодрясь.
«Эко диво! эко диво!
Наше царство хоть красиво, —
Говорит коньку Иван.
Средь лазоревых полян, —
А как с небом-то сравнится,
Так под стельку не годится.
Что земля-то. ведь она
И черна-то и грязна;
Здесь земля-то голубая,
А уж светлая какая.
Посмотри-ка, горбунок,
Видишь, вон где, на восток,
Словно светится зарница…
Чай, небесная светлица…
Что-то больно высока!» —
Так спросил Иван конька.
«Это терем Царь-девицы,
Нашей будущей царицы, —
Горбунок ему кричит, —
По ночам здесь солнце спит,
А полуденной порою
Месяц входит для покою».

Подъезжают; у ворот
Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые;
На верхушках три звезды,
Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках
В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут,
Песни царские поют.
А ведь терем с теремами
Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд —
Православный русский крест.

Вот конёк во двор въезжает;
Наш Иван с него слезает,
В терем к Месяцу идёт
И такую речь ведёт:
«Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я — Иванушка Петрович,
Из далеких я сторон
И привёз тебе поклон». —
«Сядь, Иванушка Петрович, —
Молвил Месяц Месяцович, —
И поведай мне вину
В нашу светлую страну
Твоего с земли прихода;
Из какого ты народа,
Как попал ты в этот край, —
Всё скажи мне, не утаи», —
«Я с земли пришел Землянской,
Из страны ведь христианской, —
Говорит, садясь, Иван, —
Переехал окиян
С порученьем от царицы —
В светлый терем поклониться
И сказать вот так, постой:
«Ты скажи моей родной:
Дочь её узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик какой-то от меня;
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлёт луча ко мне?»
Так, кажися? — Мастерица
Говорить красно царица;
Не припомнишь все сполна,
Что сказала мне она». —
«А какая-то царица?» —
«Это, знаешь, Царь-девица». —
«Царь-девица. Так она,
Что ль, тобой увезена?» —
Вскрикнул Месяц Месяцович.
А Иванушка Петрович
Говорит: «Известно, мной!
Вишь, я царский стремянной;
Ну, так царь меня отправил,
Чтобы я её доставил
В три недели во дворец;
А не то меня, отец,
Посадить грозился на кол».
Месяц с радости заплакал,
Ну Ивана обнимать,
Целовать и миловать.
«Ах, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович. —
Ты принес такую весть,
Что не знаю, чем и счесть!
А уж мы как горевали,
Что царевну потеряли.
Оттого-то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В темном облаке ходила,
Все грустила да грустила,
Трое суток не спала.
Крошки хлеба не брала,
Оттого-то сын мой красный
Завернулся в мрак ненастный,
Луч свой жаркий погасил,
Миру божью не светил.
Все грустил, вишь, по сестрице,
Той ли красной Царь-девице.
Что, здорова ли она?
Не грустна ли, не больна?» —
«Всем бы, кажется, красотка,
Да у ней, кажись, сухотка:
Ну, как спичка, слышь, тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
Вот как замуж-то поспеет,
Так небось и потолстеет:
Царь, слышь, женится на ней».
Месяц вскрикнул: «Ах, злодей!
Вздумал в семьдесят жениться
На молоденькой девице!
Да стою я крепко в том —
Просидит он женихом!
Вишь, что старый хрен затеял:
Хочет жать там, где не сеял!
Полно, лаком больно стал!»
Тут Иван опять сказал:
«Есть ещё к тебе прошенье,
То о китовом прощенье…
Есть, вишь, море; чудо-кит
Поперёк его лежит:
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты…
Он, бедняк, меня прошал,
Чтобы я тебя спрошал:
Скоро ль кончится мученье?
Чем сыскать ему прощенье?
И на что он тут лежит?»
Месяц ясный говорит:
«Он за то несет мученье,
Что без божия веленья
Проглотил среди морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
Снимет бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».

Тут Иванушка поднялся,
С светлым месяцем прощался,
Крепко шею обнимал,
Трижды в щёки целовал.
«Ну, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович. —
Благодарствую тебя
За сынка и за себя.
Отнеси благословенье
Нашей дочке в утешенье
И скажи моей родной:
«Мать твоя всегда с тобой;
Полно плакать и крушиться:
Скоро грусть твоя решится, —
И не старый, с бородой,
А красавец молодой
Поведет тебя к налою».
Ну, прощай же! Бог с тобою!»
Поклонившись, как умел,
На конька Иван тут сел,
Свистнул, будто витязь знатный,
И пустился в путь обратный.

На другой день наш Иван
Вновь пришел на окиян.
Вот конёк бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так, вздохнувши, говорит:

«Что, отцы, моё прошенье?
Получу ль когда прощенье?» —
«Погоди ты, рыба-кит!» —
Тут конёк ему кричит.

Вот в село он прибегает,
Мужиков к себе сзывает,
Черной гривкою трясёт
И такую речь ведёт:
«Эй, послушайте, миряне,
Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас
К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда.
Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит,
Повернётся рыба-кит…»
Тут крестьяне и миряне,
Православны христиане,
Закричали: «Быть бедам!»
И пустились по домам.
Все телеги собирали;
В них, не мешкая, поклали
Все, что было живота,
И оставили кита.
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шел Мамай войной!

Тут конёк на хвост вбегает,
К перьям близко прилегает
И что мочи есть кричит:
«Чудо-юдо рыба-кит!
Оттого твои мученья,
Что без божия веленья
Проглотил ты средь морей
Три десятка кораблей.
Если дашь ты им свободу,
Снимет бог с тебя невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
И, окончив речь такую,
Закусил узду стальную,
Понатужился — и вмиг
На далёкий берег прыг.

Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.

Тут поднялся шум такой,
Что проснулся царь морской:
В пушки медные палили,
В трубы кованы трубили;
Белый парус поднялся,
Флаг на мачте развился;
Поп с причётом всем служебным
Пел на палубе молебны;
А гребцов веселый ряд
Грянул песню наподхват:
«Как по моречку, по морю,
По широкому раздолью,
Что по самый край земли,
Выбегают корабли…»

Волны моря заклубились,
Корабли из глаз сокрылись.
Чудо-юдо рыба-кит
Громким голосом кричит,
Рот широкий отворяя,
Плёсом волны разбивая:
«Чем вам, други, услужить?
Чем за службу наградить?
Надо ль раковин цветистых?
Надо ль рыбок золотистых?
Надо ль крупных жемчугов?
Всё достать для вас готов!» —
«Нет, кит-рыба, нам в награду
Ничего того не надо, —
Говорит ему Иван, —
Лучше перстень нам достань —
Перстень, знаешь, Царь-девицы,
Нашей будущей царицы». —
«Ладно, ладно! Для дружка
И серёжку из ушка!
Отыщу я до зарницы
Перстень красной Царь-девицы», —
Кит Ивану отвечал
И, как ключ, на дно упал.

Вот он плёсом ударяет,
Громким голосом сзывает
Осетриный весь народ
И такую речь ведёт:
«Вы достаньте до зарницы
Перстень красной Царь-девицы,
Скрытый в ящичке на дне.
Кто его доставит мне,
Награжу того я чином:
Будет думным дворянином.
Если ж умный мой приказ
Не исполните… я вас!»
Осетры тут поклонились
И в порядке удалились.

Через несколько часов
Двое белых осетров
К киту медленно подплыли
И смиренно говорили:
«Царь великий! не гневись!
Мы всё море уж, кажись,
Исходили и изрыли,
Но и знаку не открыли.
Только ёрш один из нас
Совершил бы твой приказ:
Он по всем морям гуляет,
Так уж, верно, перстень знает;
Но его, как бы назло,
Уж куда-то унесло». —
«Отыскать его в минуту
И послать в мою каюту!» —
Кит сердито закричал
И усами закачал.

Осетры тут поклонились,
В земский суд бежать пустились
И велели в тот же час
От кита писать указ,
Чтоб гонцов скорей послали
И ерша того поймали.
Лещ, услыша сей приказ,
Именной писал указ;
Сом (советником он звался)
Под указом подписался;
Черный рак указ сложил
И печати приложил.
Двух дельфинов тут призвали
И, отдав указ, сказали,
Чтоб, от имени царя,
Обежали все моря
И того ерша-гуляку,
Крикуна и забияку,
Где бы ни было нашли,
К государю привели.

Тут дельфины поклонились
И ерша искать пустились.
Ищут час они в морях,
Ищут час они в реках,
Все озёра исходили,
Все проливы переплыли,
Не могли ерша сыскать
И вернулися назад,
Чуть не плача от печали…

Вдруг дельфины услыхали
Где-то в маленьком пруде
Крик неслыханный в воде.
В пруд дельфины завернули
И на дно его нырнули, —
Глядь: в пруде, под камышом,
Ёрш дерется с карасем.
«Смирно! черти б вас побрали!
Вишь, содом какой подняли,
Словно важные бойцы!» —
Закричали им гонцы.
«Ну, а вам какое дело? —
Ёрш кричит дельфинам смело. —
Я шутить ведь не люблю,
Разом всех переколю!» —
«Ох ты, вечная гуляка
И крикун и забияка!
Всё бы, дрянь, тебе гулять,
Всё бы драться да кричать.
Дома — нет ведь, не сидится.
Ну да что с тобой рядиться, —
Вот тебе царёв указ,
Чтоб ты плыл к нему тотчас».

Тут проказника дельфины
Подхватили за щетины
И отправились назад.
Ёрш ну рваться и кричать:
«Будьте милостивы, братцы!
Дайте чуточку подраться.
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась
При честном при всём собранье
Неподобной разной бранью…»
Долго ёрш еще кричал,
Наконец и замолчал;
А проказника дельфины
Всё тащили за щетины,
Ничего не говоря,
И явились пред царя.

«Что ты долго не являлся?
Где ты, вражий сын, шатался?»
Кит со гневом закричал.
На колени ёрш упал,
И, признавшись в преступленье,
Он молился о прощенье.
«Ну, уж бог тебя простит! —
Кит державный говорит. —
Но за то твоё прощенье
Ты исполни повеленье». —
«Рад стараться, Чудо-кит!» —
На коленях Ёрш пищит.
«Ты по всем морям гуляешь,
Так уж, верно, перстень знаешь
Царь-девицы?» — «Как не знать!
Можем разом отыскать». —
«Так ступай же поскорее
Да сыщи его живее!»

Тут, отдав царю поклон,
Ёрш пошел, согнувшись, вон.
С царской дворней побранился,
За плотвой поволочился
И салакушкам шести
Нос разбил он на пути.
Совершив такое дело,
В омут кинулся он смело
И в подводной глубине
Вырыл ящичек на дне —
Пуд по крайней мере во сто.
«О, здесь дело-то не просто!»
И давай из всех морей
Ёрш скликать к себе сельдей.

Сельди духом собралися,
Сундучок тащить взялися,
Только слышно и всего —
«У-у-у!» да «о-о-о!»
Но сколь сильно ни кричали,
Животы лишь надорвали,
А проклятый сундучок
Не дался и на вершок.
«Настоящие селёдки!
Вам кнута бы вместо водки!» —
Крикнул Ёрш со всех сердцов
И нырнул по осетров.

Осетры тут приплывают
И без крика подымают
Крепко ввязнувший в песок
С перстнем красный сундучок.
«Ну, ребятушки, смотрите,
Вы к царю теперь плывите,
Я ж пойду теперь ко дну
Да немножко отдохну:
Что-то сон одолевает,
Так глаза вот и смыкает…»
Осетры к царю плывут,
Ёрш-гуляка прямо в пруд
(Из которого дельфины
Утащили за щетины),
Чай, додраться с карасем, —
Я не ведаю о том.
Но теперь мы с ним простимся
И к Ивану возвратимся.

Тихо море-окиян.
На песке сидит Иван,
Ждёт кита из синя моря
И мурлыкает от горя;
Повалившись на песок,
Дремлет верный горбунок.
Время к вечеру клонилось;
Вот уж солнышко спустилось;
Тихим пламенем горя,
Развернулася заря.
А кита не тут-то было.
«Чтоб те, вора, задавило!
Вишь, какой морской шайтан! —
Говорит себе Иван. —
Обещался до зарницы
Вынесть перстень Царь-девицы,
А доселе не сыскал,
Окаянный зубоскал!
А уж солнышко-то село,
И…» Тут море закипело:
Появился Чудо-кит
И к Ивану говорит:
«За твое благодеянье
Я исполнил обещанье».
С этим словом сундучок
Брякнул плотно на песок,
Только берег закачался.
«Ну, теперь я расквитался.
Если ж вновь принужусь я,
Позови опять меня;
Твоего благодеянья
Не забыть мне… До свиданья!»
Тут Кит-чудо замолчал
И, всплеснув, на дно упал.

Горбунок-конёк проснулся,
Встал на лапки, отряхнулся,
На Иванушку взглянул
И четырежды прыгнул.
«Ай да Кит Китович! Славно!
Долг свой выплатил исправно!
Ну, спасибо, рыба-кит! —
Горбунок конёк кричит. —
Что ж, хозяин, одевайся,
В путь-дорожку отправляйся;
Три денька ведь уж прошло:
Завтра срочное число.
Чай, старик уж умирает».
Тут Ванюша отвечает:
«Рад бы радостью поднять,
Да ведь силы не занять!
Сундучишко больно плотен,
Чай, чертей в него пять сотен
Кит проклятый насажал.
Я уж трижды подымал;
Тяжесть страшная такая!»
Тут конек, не отвечая,
Поднял ящичек ногой,
Будто камушек какой,
И взмахнул к себе на шею.
«Ну, Иван, садись скорее!
Помни, завтра минет срок,
А обратный путь далёк».

Стал четвёртый день зориться.
Наш Иван уже в столице.
Царь с крыльца к нему бежит.
«Что кольцо моё?» — кричит.
Тут Иван с конька слезает
И преважно отвечает:
«Вот тебе и сундучок!
Да вели-ка скликать полк:
Сундучишко мал хоть на вид,
Да и дьявола задавит».
Царь тотчас стрельцов позвал
И немедля приказал
Сундучок отнесть в светлицу,
Сам пошёл по Царь-девицу.
«Перстень твой, душа, найдён, —
Сладкогласно молвил он, —
И теперь, примолвить снова,
Нет препятства никакого
Завтра утром, светик мой,
Обвенчаться мне с тобой.
Но не хочешь ли, дружочек,
Свой увидеть перстенёчек?
Он в дворце моем лежит».
Царь-девица говорит:
«Знаю, знаю! Но, признаться,
Нам нельзя еще венчаться». —
«Отчего же, светик мой?
Я люблю тебя душой;
Мне, прости ты мою смелость,
Страх жениться захотелось.
Если ж ты… то я умру
Завтра ж с горя поутру.
Сжалься, матушка царица!»
Говорит ему девица:
«Но взгляни-ка, ты ведь сед;
Мне пятнадцать только лет:
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внучку взял!»
Царь со гневом закричал:
«Пусть-ка только засмеются —
У меня как раз свернутся:
Все их царства полоню!
Весь их род искореню!»
«Пусть не станут и смеяться,
Всё не можно нам венчаться, —
Не растут зимой цветы:
Я красавица, а ты.
Чем ты можешь похвалиться?» —
Говорит ему девица.
«Я хоть стар, да я удал! —
Царь царице отвечал. —
Как немножко приберуся,
Хоть кому так покажуся
Разудалым молодцом.
Ну, да что нам нужды в том?
Лишь бы только нам жениться».
Говорит ему девица:
«А такая в том нужда,
Что не выйду никогда
За дурного, за седого,
За беззубого такого!»
Царь в затылке почесал
И, нахмуряся, сказал:
«Что ж мне делать-то, царица?
Страх как хочется жениться;
Ты же, ровно на беду:
Не пойду да не пойду!» —

«Не пойду я за седого, —
Царь-девица молвит снова. —
Стань, как прежде, молодец,
Я тотчас же под венец». —
«Вспомни, матушка царица,
Ведь нельзя переродиться;
Чудо бог один творит».
Царь-девица говорит:
«Коль себя не пожалеешь,
Ты опять помолодеешь.
Слушай: завтра на заре
На широком на дворе
Должен челядь ты заставить
Три котла больших поставить
И костры под них сложить.
Первый надобно налить
До краев водой студёной,
А второй — водой варёной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Вот, коль хочешь ты жениться
И красавцем учиниться, —
Ты без платья, налегке,
Искупайся в молоке;
Тут побудь в воде варёной,
А потом еще в студёной,
И скажу тебе, отец,
Будешь знатный молодец!»

Царь не вымолвил ни слова,
Кликнул тотчас стремяннова.
«Что, опять на окиян? —
Говорит царю Иван. —
Нет уж, дудки, ваша милость!
Уж и то во мне все сбилось.
Не поеду ни за что!» —
«Нет, Иванушка, не то.
Завтра я хочу заставить
На дворе котлы поставить
И костры под них сложить.
Первый думаю налить
До краев водой студёной,
А второй — водой варёной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Ты же должен постараться
Пробы ради искупаться
В этих трёх больших котлах,
В молоке и в двух водах». —
«Вишь, откуда подъезжает! —
Речь Иван тут начинает.
Шпарят только поросят,
Да индюшек, да цыплят;
Я ведь, глянь, не поросёнок,
Не индюшка, не цыплёнок.
Вот в холодной, так оно
Искупаться бы можно,
А подваривать как станешь,
Так меня и не заманишь.
Полно, царь, хитрить, мудрить
Да Ивана проводить!»
Царь, затрясши бородою:
«Что? рядиться мне с тобою! —
Закричал он. — Но смотри!
Если ты в рассвет зари
Не исполнишь повеленье, —
Я отдам тебя в мученье,
Прикажу тебя пытать,
По кусочкам разрывать.
Вон отсюда, болесть злая!»
Тут Иванушка, рыдая,
Поплелся на сеновал,
Где конёк его лежал.

«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конёк. —
Чай, наш старый женишок
Снова выкинул затею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конёк! — сказал. —
Царь вконец меня сбывает;
Сам подумай, заставляет
Искупаться мне в котлах,
В молоке и в двух водах:
Как в одной воде студёной,
А в другой воде варёной,
Молоко, слышь, кипяток».
Говорит ему конёк:
«Вот уж служба так уж служба!
Тут нужна моя вся дружба.
Как же к слову не сказать:
Лучше б нам пера не брать;
От него-то, от злодея,
Столько бед тебе на шею…
Ну, не плачь же, бог с тобой!
Сладим как-нибудь с бедой.
И скорее сам я сгину,
Чем тебя, Иван, покину.
Слушай: завтра на заре,
В те поры, как на дворе
Ты разденешься, как должно,
Ты скажи царю: «Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать,
Чтоб впоследни с ним проститься».
Царь на это согласится.

Вот как я хвостом махну,
В те котлы мордой макну,
На тебя два раза прысну,
Громким посвистом присвистну,
Ты, смотри же, не зевай:
В молоко сперва ныряй,
Тут в котел с водой варёной,
А оттудова в студёной.
А теперича молись
Да спокойно спать ложись».

На другой день, утром рано,
Разбудил конёк Ивана:
«Эй, хозяин, полно спать!
Время службу исполнять».
Тут Ванюша почесался,
Потянулся и поднялся,
Помолился на забор
И пошел к царю во двор.

Там котлы уже кипели;
Подле них рядком сидели
Кучера и повара
И служители двора;
Дров усердно прибавляли,
Об Иване толковали
Втихомолку меж собой
И смеялися порой.

Вот и двери растворились;
Царь с царицей появились
И готовились с крыльца
Посмотреть на удальца.
«Ну, Ванюша, раздевайся
И в котлах, брат, покупайся!» —
Царь Ивану закричал.
Тут Иван одежду снял,
Ничего не отвечая.
А царица молодая,
Чтоб не видеть наготу,
Завернулася в фату.
Вот Иван к котлам поднялся,
Глянул в них — и зачесался.
«Что же ты, Ванюша, стал? —
Царь опять ему вскричал. —
Исполняй-ка, брат, что должно!»
Говорит Иван: «Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать.
Я впоследни б с ним простился».
Царь, подумав, согласился
И изволил приказать
Горбунка к нему послать.
Тут слуга конька приводит
И к сторонке сам отходит.

Вот конёк хвостом махнул,
В те котлы мордой макнул,
На Ивана дважды прыснул,
Громким посвистом присвистнул.
На конька Иван взглянул
И в котёл тотчас нырнул,
Тут в другой, там в третий тоже,
И такой он стал пригожий,
Что ни в сказке не сказать,
Ни пером не написать!
Вот он в платье нарядился,
Царь-девице поклонился,
Осмотрелся, подбодрясь,
С важным видом, будто князь.

«Эко диво! — все кричали. —
Мы и слыхом не слыхали,
Чтобы льзя похорошеть!»

Царь велел себя раздеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котёл — и там сварился!

Царь-девица тут встаёт,
Знак к молчанью подаёт,
Покрывало поднимает
И к прислужникам вещает:
«Царь велел вам долго жить!
Я хочу царицей быть.
Люба ль я вам? Отвечайте!
Если люба, то признайте
Володетелем всего
И супруга моего!»
Тут царица замолчала,
На Ивана показала.

«Люба, люба! — все кричат. —
За тебя хоть в самый ад!
Твоего ради талана
Признаем царя Ивана!»

Царь царицу тут берёт,
В церковь божию ведёт,
И с невестой молодою
Он обходит вкруг налою.

Пушки с крепости палят;
В трубы кованы трубят;
Все подвалы отворяют,
Бочки с фряжским выставляют,
И, напившися, народ
Что есть мочушки дерёт:
«Здравствуй, царь наш со царицей!
С распрекрасной Царь-девицей!»

Во дворце же пир горой:
Вина льются там рекой;
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями.
Сердцу любо! Я там был,
Мёд, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало,
В рот ни капли не попало.

Источник

➤ Adblock
detector

Источник

Сегодня день рождения

Рекомендуем

Самая полная подборка хулиганских стихов В. Маяковского

Почему русские в атаке кричат «Ура!»

Сарынь на кичку!

Ураны

Джеронимо!

Другие кличи

Конёк-горбунок