Об этикете и правилах хорошего тона двора

Устраивая свою резиденцию в Версале в 1682 году, Людовик XIV начинает с того, что просто вселяется в первые построенные здания. В это время было только что окончено строительство южного крыла замка, предпоследней часовни, конюшен, произведены последние работы в Марли и начато строительство служебных помещений. В отношении придворного устройства новое заключалось в том, чтобы расширить двор и сделать его более блестящим. Мысли короля уже в течение тридцати лет направлены лишь на то, чтобы избежать создания условий для новой Фронды: двор Лувра, двор Тюильри и двор Сен-Жермена уже подчинены этим принципам. Высшее дворянство, стремящееся вести блестящий образ жизни, подпадает под наблюдение, как только оно начинает «вращаться на орбите вокруг Короля-Солнце». Король сумел убедить, за период более чем в двадцать лет, эту самую аристократию, что ее призванием является не бездеятельная независимость, а служение государству. А поскольку это служение связано, в частности, с понятием военной службы, военной славы, с военной честью, то придворный — солдат уже в течение двадцати лет. А если он, кроме этого, ведает гардеробом или является комнатным дворянином, он это делает по совместительству: стремится удвоить свое рвение служить.

Первых кампаний в его правление, особенно войны с Голландией, было достаточно, чтоб скрепить кровью негласный союз монарха и дворян, его приближенных. Войны последней части его правления, которые велись в то время, когда Версаль играл главенствующую роль, лишь укрепят у французского придворного желание и стремление служить. Многие бывшие фрондеры пали на поле брани: герцог де Бофор в 1669 году, де Тюренн в 1675 году. Другие умрут преждевременно от подорванного на службе здоровья, как маршал Люксембургский, прозванный «обойщиком Нотр-Дамским» (за то, что маршал захватил очень много вражеских знамен, которыми были обвешаны, как коврами, стены в соборе Нотр-Дам. — Примеч. перев.), в 1695 году. Налог кровью платят, как никогда. Итак, этот приоритет, отдаваемый военной службе, и предоставленная Версалем королю возможность контролировать качество службы дают представление о реальном значении двора. Двор может быть слишком занят в зимний период выигрышами в карты маркиза Данжо, последней дуэлью, последним адюльтером; но с приходом весны опять грядут опасности; подвиги, ранения и смерти отложены на лето. В 1709 году, после битвы при Мальплаке, Мадам Элизавета-Шарлотта Пфальцская описывает это так: «В Версале теперь видны только коляски, повязки и костыли»{87}. Высокородное дворянство оправдывает значительную часть своих привилегий тем, что идет служить, проводит много лет на войне, рискует, платит без колебаний налог своей кровью (не так оно поступает с капитацией и десятиной). Двор часто играет роль прихожей перед смертью. Такие, как Сен-Симон и де Монтерлан, кто видит лишь декор в версальских постройках, не осознали эту реальность. Балы и маскарады двора (не такие многочисленные и не настолько веселые, как до 1682 года), игра в карты, любовные развлечения, игра в шары, охота, конные состязания — все это мыслится как отдых и вознаграждение для воина. Если слово «воин», кажется, плохо сочетается с лентами, украшавшими одежды маркизов, оно обретает всю свою силу в армии.

Армиями командуют высокородные личности: принцы крови (как Конде), потомки узаконенных внебрачных детей монархов (как Ванд ом), иностранные принцы (как Тюренн), а когда генералами-победителями являются подданные менее значительные по происхождению (если их имена Буффлеры или Виллары), король дает им титулы герцогов или пэров. Не будем сетовать на то, что Конде, Конти или Ванд омы не были представлены в советах Его Величества. Не будем также сокрушаться о том, что дворяне мантии начиная с 1661 года стоят во главе правительства. Дух Версаля ощутим и при дворе, и в государстве: Людовик XIV возвел каждую группу в ранг, достойный ее компетенции. Высокородному дворянству лучше на своем месте, оно лучше служит стране, когда призвано на военную службу, а не используется в политической области. Министры из судейской среды делают достаточно для короля и для публики; они по заслугам занимают при дворе первое место. Именно в Версале заканчиваются важные преобразования, в 1682 году, в момент, когда маркиз де Лувуа становится влиятельнее, чем Жан-Батист Кольбер, в момент, когда самые высокородные, как неуступчивый Конде, подчинились наконец воле монарха, дисциплине, ставшей необходимой для обновленной Франции. Стоит ли обращать внимание на то, что принц де Конде живет в своем замке в Шантийи? Стоит ли обращать внимание на то, что герцоги де Роган, де Бриссак и де Вантадур избегают ездить в Версаль? Ни у кого из них не появится мысль вновь начать Фронду. Последнее письмо Конде королю — всего лишь вариации на тему службы, размышления о верности[67]. Стоит ли обращать внимание на то, что в мертвый сезон, то есть в периоды затишья на фронтах, некоторые из них плохо выполняют свою роль сотрапезников короля? Стоит ли обращать внимание на мелкие интриги, которые плетутся и развязываются, и даже на то, что в 1709 году были раскрыты три заговора? Это всего лишь брызги по сравнению с цунами 1648 года. Версаль — это реванш Людовика XIV над Фрондой. Этот реванш он берет не из самолюбия, а из политической и нравственной необходимости. Король желал, чтобы от этого реванша единственным выигравшим было государство.

Можно возразить, что при дворе есть не только дворяне, которым их здоровье и их возраст позволяют служить. При дворе есть и старики, и какое-то количество детей, и много дам. Никто не знает — ни король, ни заинтересованные в этом лица, — где начинается придворное дворянство, где кончается список обычных «дворян при дворе» и сколько дворян в каждой из этих категорий. Тайна не разгадана и теперь, по прошествии трехсот лет.

Это придворное дворянство, точный состав и численность которого неизвестны до сих пор, страдает (и по вине Людовика XIV), как утверждают, от трех бед: от так называемых пут этикета, от «одомашнивания» и от того, что оно вырвано с корнем из родных мест. В словаре Фюретьера, который был издан в 1690 году, ничего не говорится об этикете. Что же касается придворного церемониала, то он, как мы видим, был заимствованным у Генриха III и оставался почти неизменным и строгим[68]. После того, как состоялся переезд в Версаль, этот церемониал был лишь несколько развит в соответствии с новыми требованиями двора. Людовик XIV был давним его приверженцем. Этот церемониал удовлетворял его стремление к порядку. Он, впрочем, отвечал эстетическим и политическим требованиям и к тому же служил занятием для придворных. И характерно то, что Месье является его великим жрецом. Людовик XIV предпочитал, чтобы его брат улаживал бы споры о рангах, а не плел интриги. То же самое относится к герцогам, сотрапезникам высшего, среднего и низшего рангов: они ссорятся по поводу такого вопроса, как ранговые преимущества, и благодаря этому забывают об интригах. «Дневник» Данжо и «Мемуары» Сурша доносят до нас слухи о некоторых из этих ссор: они не имеют такого значения, как те, которые произойдут при Людовике XV и которые Люин станет записывать самым тщательным образом.

Впрочем, Версальский церемониал не такой пышный и торжественный, как церемониалы многих иностранных дворов. В Вене, Мадриде и даже Лондоне перед королем становятся на колени или, приблизившись к королю, почтительно склоняются перед ним, отступая назад. У Людовика XIV чаще встречаются реверансы, чем коленопреклонение{135}.

Термин «одомашнивание» появился не при Людовике XIV, он вошел в моду позже, при Луи-Филиппе, и у этого слова сразу появился уничижительный оттенок, которым были бы удивлены и домашний круг, и сотрапезники Великого короля. Мы уже говорили о служении в Великий век, о смысле служения и о чести служения[69]. Идея служения нисколько не унижала наших предков, она их воодушевляла. Они понимали латынь лучше, чем мы, считали за счастье принадлежать к дому (domus), в смысле «жилищу», короля. В XVII веке состоять домочадцем такого Великого короля не унижало достоинство дворянина, а разночинцу, поступившему на службу при дворе, давало много привилегий, создавался промежуточный социальный статус между дворянством и простолюдинами{137}. И еще: функция присутствия за обеденным столом короля не была единственной, к ней прибавлялись еще другие виды службы. Можно быть одновременно маршалом Франции, губернатором провинции и капитаном гвардии телохранителей короля или генерал-лейтенантом, послом и первым комнатным дворянином. Недостатком системы совместной трапезы, то есть недостатком системы самого двора, было не безделие (хотя это, кажется, подразумевает Сен-Симон, один из редких бездельников в Версале), а скорее совместительство.

Остается еще понятие «вырывание с корнем» дворянства, которое происходит по вине короля Франции. Случается, что какая-то важная персона настолько укореняется при дворе, что сама рвет семейные узы. Граф де Тессе, решивший в 1710 году посетить свои земли, пишет герцогине Бургундской: «Прошло, мадам, уже тридцать два года с тех пор, как я не был в замке, здесь ничего не осталось, ни окон, ни стекол, ни дверей, кроме одной башенки, в которой есть спальня, где температура не поднимается выше пяти градусов»{101}. А Фюретьер употребляет понятие «вырывание с корнем» только в его естественном и сельскохозяйственном значении. Он приемлет глагол «вырвать» в нравственном смысле, но понимает под этим что-то хорошее: «вырвать с корнем» употребляется как нравственное понятие в переносном смысле и означает «искоренить источник злоупотребления»{42}. «Прикрепить ко двору высокородное дворянство» означало искоренить его естественную наклонность к бунту!

Мы не говорим о дворянстве вообще, которое насчитывало 12 000 фамилий или около 200 000 человек, а лишь о «высокородных дворянах» королевства. Если в конце царствования Людовика XIV Версаль, включая все подсобные помещения (конюшни, обычные строения, здание суперинтендантства и т. д.), принимает около 10 000 человек, половина которых разночинцы, это означает, что при дворе постоянно находится только около 5000 дворян.

Система «проживания в течение трех месяцев» означала, что дворянин живет при дворе два раза в году по три месяца, в результате чего 5000 придворных дворян притягивают во дворец, по крайней мере, еще столько же человек. Это составляет, как видим, 10 000 человек, выходцев из второго сословия, то есть от общего числа 200 000 дворян 10 000 притягиваемых ко двору составляют пропорцию: один придворный на 20 дворян. Если король удерживает при дворе 10 000 человек, принадлежащих к дворянскому сословию (а эта цифра, конечно, завышена), он «вырывает с корнем» в крайнем случае (если рассматривать «вырывание с корнем» как зло) лишь 5% французских дворян.