Íà ñâåòå ìíîæåñòâî äîðîã,
Ãäå çàáëóäèòüñÿ ìîæåò ìóçà,
Íî âñå ðàñïóòàòü íàì ïîìîã
Ìàðøàê Ñîâåòñêîãî Ñîþçà…
Ì. Ñâåòëîâ
Íèêîãäà íå çàáûâàéòå, ãîëóá÷èê, ÷òî ïî êíèãàì äåòñêèõ ïèñàòåëåé ðåá¸íîê ó÷èòñÿ íå òîëüêî ÷èòàòü, íî è ãîâîðèòü, ìûñëèòü, ÷óâñòâîâàòü. Ñ. Ìàðøàê Ñ. Ìèõàëêîâó
2021 ãîä â Ðîññèè îáúÿâëåí ãîäîì Ô. Ì. Äîñòîåâñêîãî (ê 200-ëåòèþ ñî äíÿ ðîæäåíèÿ), à 2017 ãîä áûë ãîäîì Ñ.ß. Ìàðøàêà (ê 130-ëåòèþ ñî äíÿ ðîæäåíèÿ)! Êàçàëîñü áû, íåñîïîñòàâèìûå âåëè÷èíû?  ìèðîâîì ìàñøòàáå âîçìîæíî, íî äëÿ ëþäåé, ãîâîðÿùèõ íà ðóññêîì ÿçûêå, Ìàðøàê — ýòî âåëèêàÿ ôèãóðà. Êòî â Ðîññèè íå çíàåò åãî «×åëîâåêà ðàññåÿííîãî», «Ïî÷òó», «Äåòîê â êëåòêå», «Êîøêèí äîì», ñêàçêó î ãëóïîì ìûøîíêå, «Òåðåì-òåðåìîê», «Ìèñòåðà Òâèñòåðà», «Ðàññêàç î íåèçâåñòíîì ãåðîå», ïüåñû «Äâåíàäöàòü ìåñÿöåâ» è «Óìíûå âåùè», ýïèãðàììû, ëèðèêó, ñòèõîòâîðíóþ ñàòèðó, ïåðåâîäû èç Øåêñïèðà, Áåðíñà, Áëåéêà, Ãåéíå, Ïåòåôè è äàæå èç Ìàî Äçåäóíà (ïî ïîäñòðî÷íèêó). Ìàðøàê áûë âåëèêèì òðóæåíèêîì: ïåðåâ¸ë âñå 154 ñîíåòà Øåêñïèðà (äî äâàäöàòè âàðèàíòîâ êàæäîãî, à 55-ûé ïåðåâîäèë øåñòü ëåò).
Ïîýò, ïåðåâîä÷èê, êðèòèê, äðàìàòóðã, ñöåíàðèñò, ðåäàêòîð, ïåäàãîã, ëàóðåàò Ãîñóäàðñòâåííîé, ÷åòûð¸õ Ñòàëèíñêèõ ïðåìèé, îðäåíîíîñåö, ïî÷åòíûé ãðàæäàíèí Øîòëàíäèè. Óæå åãî ïåðâîå ñîáðàíèå ñî÷èíåíèé âûøëî òèðàæîì òðèñòà òûñÿ÷ ýêçåìïëÿðîâ. Ìàðøàê îòäàë ìíîãî ñèë îáùåñòâåííîé ðàáîòå: ñîçäàë ïåðâûé äåòñêèé òåàòð â ÑÑÑÐ, à òàêæå ïåðâîå äåòñêîå èçäàòåëüñòâî (Äåòãèç).
Âñåì áûëî òðóäíî æèòü â XX âåêå: ðåâîëþöèè, âîéíû, ðåïðåññèè. Îñîáåííî òÿæåëî áûëî äåÿòåëÿì èäåîëîãè÷åñêîãî ôðîíòà: ïèñàòåëè, õóäîæíèêè, ðåæèññåðû, àêòåðû âûíóæäåíû áûëè ÷àñòî ëèáî çàìîëêàòü è ïèñàòü â ñòîë, åñëè â ÷åì-òî áûëè íå ñîãëàñíû ñ âëàñòüþ, ëèáî íàõîäèòü òâîð÷åñêèå íèøè: ïåðåâîäû, äåòñêàÿ ëèòåðàòóðà. À. Àõìàòîâà, Î. Ìàíäåëüøòàì, Á. Ïàñòåðíàê áûëè ïðèãëàøåíû Ìàðøàêîì â Äåòãèç, ïðè÷åì îí íåóêîñíèòåëüíî ñëåäèë çà èñïîëíåíèåì èõ ðàáîò, ðåäàêòèðîâàë, çàñòàâëÿë ïî ìíîãó ðàç ïåðåïèñûâàòü íåóäà÷íûå ìîìåíòû. Áëàãîäàðÿ Ìàðøàêó â äåòñêóþ ëèòåðàòóðó ïðèøëè Å. ×àðóøèí, Á. Æèòêîâ, Ä. Õàðìñ, À. Ââåäåíñêèé, À. Îëåéíèêîâ, Å. Øâàðö, Â. Áèàíêè, À. Ãàéäàð.
Ìàðøàê â 20-å ãîäû ïîìîãàë äåòÿì â êîëîíèè äëÿ áåñïðèçîðíûõ â Êàðåëèè, ïðè ïîìîùè À. Ôàäååâà ñìîã óâåçòè èç áëîêàäíîãî Ëåíèíãðàäà À. Àõìàòîâó, Ë. ×óêîâñêóþ, Ò. Ãàááå. Âî âðåìÿ âîéíû Ìàðøàê ïûòàëñÿ óéòè íà ôðîíò. Åìó îòâåòèëè: «Âàøå îðóæèå Âàøè ñòèõè». È Ìàðøàê ñòàë âîåííûì ãàçåò÷èêîì îí åçäèë íà ôðîíò, ÷èòàë áîéöàì ñòèõè, à ïîòîì ïèñàë äðóãèå ñòèõîòâîðåíèÿ óæå ïðî íèõ. Âìåñòå ñ Êóêðûíèêñàìè îí ñóòêàìè íàïðîëåò ñî÷èíÿë àãèòàöèîííûå ïëàêàòû.
Êîãäà-òî áûëî îñòðîóìíî çàìå÷åíî, ÷òî èç âñåõ ìíîãî÷èñëåííûõ ãåðîåâ Øåêñïèðà ìîã áû íàïèñàòü åãî ïðîèçâåäåíèÿ òîëüêî Ãàìëåò (äà åùå, ïîæàëóé, Ãîðàöèî); èç âñåõ ãåðîåâ Ìàðøàêà òîëüêî îäèí ìîã áû âûñòóïèòü â ðîëè àâòîðà åãî ñòèõîòâîðåíèé ýòî Ðàññåÿííûé! ×åëîâåê Ðàññåÿííûé ìîã ïîçâîëèòü ñåáå íàðóøàòü ïðèíÿòûå êàíîíû, Ìàðøàê íèêîãäà! Êàê áû òÿæåëî åìó íè áûëî è â îáùåñòâåííîì ïëàíå, è â ëè÷íîì, îí íà ëþäÿõ äåðæàëñÿ âíåøíå ñïîêîéíî è ðàáîòàë ðàáîòàë.  åãî æèçíè áûëî ìíîãî òðàãåäèé: ó íåãî â ñåìüå ñ ëþáèìîé è åäèíñòâåííîé æåíîé Ñîôüåé Ìèëüâèäñêîé áûëî òðîå äåòåé äâîå óìåðëè (ïîòðÿñàþò ñòèõè, ïîñâÿùåííûå åãî óøåäøåìó â 20 ëåò ñûíó ßêîâó); âëàñòü òðàâèëà è åãî, è ñîòðóäíèêîâ Äåòãèçà îí âñÿ÷åñêè ïûòàëñÿ çàùèùàòü áëèçêèõ è äàëüíèõ çíàêîìûõ; êîãäà áûëà êàìïàíèÿ ïðîòèâ êîñìîïîëèòîâ âî âòîðîé ïîëîâèíå 40-õ ãîäîâ îí àêòèâíî áîðîëñÿ ñ íåñïðàâåäëèâûìè îáâèíåíèÿìè â èõ àäðåñ, ìíîãèõ ïîääåðæèâàë ìàòåðèàëüíî. Ìàðøàêà âíîñèëè â ðàññòðåëüíûå ñïèñêè â 30-å è âî âòîðîé ïîëîâèíå 40-õ ãîäîâ, Ñòàëèí âû÷åðêèâàë, ãîâîðÿ: «Õîðîøèé ïèñàòåëü!» Ìàðøàê íå ó÷àñòâîâàë â òðàâëå À. Àõìàòîâîé, çàùèùàë À. Ñîëæåíèöûíà, È. Áðîäñêîãî.
Ñòèõè Ìàðøàêà äëÿ äåòñêîãî óìà ýòî îïîýòèçèðîâàííàÿ ìàòðèöà îêðóæàþùåãî ìèðà. Îíè îñòàþòñÿ â ïàìÿòè íå òîëüêî ïîòîìó, ÷òî ðèòì, ïîäáîð ñëîâ, ñòðîåíèå ôðàç îáëåã÷àþò çàïîìèíàíèå, íî è ïîòîìó, ÷òî äëÿ êàæäîãî ìàëåíüêîãî ÷èòàòåëÿ çà ýòèìè ñòèõàìè ñòîÿò âîñïîìèíàíèÿ î ñ÷àñòëèâîì äåòñòâå.
Ìàðøàê ïîñòîÿííî ãîâîðèë, ÷òî ñëîâî â ïðîçå è ïîýçèè äëÿ äåòåé äîëæíî áûòü òî÷íûì è ¸ìêèì. «Íàïèñàòü ÷åòûðå ñòðîêè äëÿ ÷åòûð¸õëåòêè ãîðàçäî ñëîæíåå, ÷åì áîëüøóþ ïîýìó äëÿ ïîäðîñòêà», òàê îí ñ÷èòàë. Çà ñâîþ æèçíü îí íàïèñàë áîëåå 3 òûñÿ÷ ñòèõîòâîðåíèé, ñäåëàë 1,5 òûñÿ÷è ïåðåâîäîâ. Ñóììàðíûé òèðàæ åãî êíèã ïðåâûñèë 135 ìèëëèîíîâ. Åãî ïðîèçâåäåíèÿ ïåðåâåäåíû íà ðàçíûå ÿçûêè ìèðà è ýêðàíèçèðîâàíû â äåñÿòêàõ ñòðàí. Íàïðèìåð, ìóëüòôèëüì «12 ìåñÿöåâ» î÷åíü ïîïóëÿðåí â ßïîíèè.
Ìàðøàê ñòàë ñî÷èíÿòü ñòèõè ðàíüøå, ÷åì íàó÷èëñÿ ïèñàòü. Åìó ïðî÷èëè ñëàâó âåëèêîãî ïîýòà, ïèøóùåãî ñåðüåçíûå, âçðîñëûå ïðîèçâåäåíèÿ. À îí âûáðàë äåòñêóþ ëèòåðàòóðó åùå è ïîòîìó, ÷òî æèë â òàêîå âðåìÿ, êîãäà ñòðàíà îñòðî íóæäàëàñü â íîâîé äåòñêîé ëèòåðàòóðå è êîãäà îïàñíî áûëî ãîâîðèòü âñå, î ÷åì äóìàåøü.
Îí ðîäèëñÿ â òàëàíòëèâîé ñåìüå, ãäå áûëî øåñòåðî äåòåé è òðîå èç íèõ ñòàëè äåòñêèìè ïèñàòåëÿìè: ñàì Ìàðøàê, åãî ìëàäøèé áðàò Èëüÿ, ïèñàâøèé ïîä ïñåâäîíèìîì Ì. Èëüèí, è ìëàäøàÿ ñåñòðà Ëèÿ, êîòîðóþ þíûå ÷èòàòåëè çíàþò êàê ïèñàòåëüíèöó Åëåíó Èëüèíó (ïîâåñòü «×åòâåðòàÿ âûñîòà»). Ôàìèëèÿ «Ìàðøàê» ÿâëÿåòñÿ àááðåâèàòóðîé îò ôðàçû, õàðàêòåðèçîâàâøåé åãî ïðåäêà ïî÷èòàåìîãî ðàââèíà è òîëêîâàòåëÿ ñâÿùåííûõ òåêñòîâ, æèâøåãî â XVI âåêå. Ïåðåäàâàâøàÿñÿ èç ïîêîëåíèÿ â ïîêîëåíèå ëþáîâü ê ãëóáèííîìó ñìûñëó ñëîâà, èçó÷åíèå Êàááàëû, âåëèêîå òðóäîëþáèå íàñëåäîâàë è Ìàðøàê (ðàäè ÷åòûð¸õ ñòðîê îí èñïèñûâàë êèïû áóìàã, íî ïîëó÷èâøèåñÿ â èòîãå îáëàäàëè ñèëîé, ÿñíîñòüþ è àáñîëþòíîé çàêîí÷åííîñòüþ).
À åùå åãî îòëè÷àëà íåîáûêíîâåííàÿ ýðóäèöèÿ. Ñàìóèë ßêîâëåâè÷ çíàë ëàòûíü, äðåâíåãðå÷åñêèé, èäèø, èâðèò, ôèíñêèé, íåìåöêèé, è, êîíå÷íî, àíãëèéñêèé. Ó íåãî áûëè óäèâèòåëüíûå ó÷èòåëÿ: â ãèìíàçèè â Îñòðîãîæñêå, ãäå îí ðîäèëñÿ, çàòåì â Ïåòåðáóðãå: þíûé Ìàðøàê â 1902 ãîäó ïîêàçàë ñâîè ñòèõè êðèòèêó Â. Ñòàñîâó, è òîò, âîñõèòèâøèñü òàëàíòîì þíîãî ïîýòà, ñòàë åãî íàñòàâíèêîì. Ìàðøàê ãîâîðèë, ÷òî Ñòàñîâ ñòàë äëÿ íåãî «ìîñòîì ÷óòü ëè íå â Ïóøêèíñêóþ ýïîõó», òàê êàê íåêîãäà áûë ëè÷íî çíàêîì ñ È. Òóðãåíåâûì, À.Ãåðöåíîì, È. Ãîí÷àðîâûì, Ë. Òîëñòûì, Ì. Ìóñîðãñêèì, À. Áîðîäèíûì è äðóãèìè äåÿòåëÿìè ðóññêîé êóëüòóðû.
Ìàðøàê â 1911 ãîäó â êà÷åñòâå êîððåñïîíäåíòà ñîâåðøèë ïóòåøåñòâèå ïî Áëèæíåìó Âîñòîêó; çàòåì îí ó÷èëñÿ â Ëîíäîíñêîì óíèâåðñèòåòå, ïîòîìó ÷òî â Ñàíêò-Ïåòåðáóðãñêîì óíèâåðñèòåòå áûëî ìàëî êâîò äëÿ åâðååâ. Ïîëó÷èâ â ìîëîäîì âîçðàñòå òàêîå ðàçíîñòîðîííåå îáðàçîâàíèå, îí íåâåðîÿòíî ðàñøèðèë ñâîé êðóãîçîð. È âñþ æèçíü ïðîäîëæàë ó÷èòüñÿ. Êðîìå òîãî, ó Ìàðøàêà áûëî ìîùíîå ÷óâñòâî þìîðà. Åãî ýïèãðàììû âñåãäà áûëè îñòðû è ðàçÿùè, åìó óäàâàëîñü íàéòè òàêèå ñëîâà è ñðåäñòâà âûðàçèòåëüíîñòè, ÷òî åãî ñàòèðè÷åñêèå ïðîèçâåäåíèÿ ñðàçó çàïîìèíàëèñü: «Îí äîëãî â ëîá ñòó÷àë ïåðñòîì, /Çàáûâ íàçâàíüå òîìà./ Íî äëÿ ÷åãî ñòó÷àòüñÿ â äîì, / Ãäå íèêîãî íåò äîìà?»
 ýòîì ãîäó èñïîëíèëîñü 95 ëåò, êàê ïîÿâèëîñü íà ñâåò âñåì èçâåñòíîå ñòèõîòâîðåíèå «Áàãàæ». Ïðîèçâåäåíèå áûëî âïåðâûå îïóáëèêîâàíî â ñáîðíèêå «Ñîâåòñêèå ðåáÿòà» (Ãîñèçäàò, 1926) è îäíîâðåìåííî â êíèãå «Áàãàæ» (èçäàòåëüñòâî «Ðàäóãà», 1926).
Ïðè òîì, ÷òî îíî êàæåòñÿ ïðîñòûì è ïîíÿòíûì, â íåì åñòü ñâîè òàéíû.  ñòèõîòâîðåíèè ðå÷ü èäåò î íåêîåé äàìå, êîòîðàÿ îòïðàâèëàñü â äàëåêîå ïóòåøåñòâèå ÷åðåç ñòàíöèþ Äíî â Æèòîìèð. Ìåñòî åå ïîñàäêè íå óêàçàíî, íî ìîæíî ïðåäïîëîæèòü, ÷òî ýòî ãîðîä Ëåíèíãðàä. Äàìà ñäàåò â áàãàæ «äèâàí, ÷åìîäàí, ñàêâîÿæ, êîðçèíó, êàðòèíó, êàðòîíêó è … ìàëåíüêóþ ñîáà÷îíêó». Íàáîð âåùåé ñòðàííûé… Âìåñòå ñ âåùàìè âäðóã ñäàåòñÿ â áàãàæ æèâîå ñóùåñòâî! Ïðè÷åì, äàìå íà 7 ïðåäìåòîâ äàþò «4 çåëåíûõ êâèòàíöèè». Èíòåðåñíî, ÷òî ñ ÷åì ñîåäèíèëè? Äàëåå âîçíèêàåò àáñóðäèñòñêàÿ êàðòèíà ìèðà: «Âåùè âåçóò íà ïåððîí. / Êèäàþò â îòêðûòûé âàãîí. / Ãîòîâî. Óëîæåí áàãàæ: / Äèâàí, / ×åìîäàí, / Ñàêâîÿæ, / Êàðòèíà, / Êîðçèíà, / Êàðòîíêà / È ìàëåíüêàÿ ñîáà÷îíêà». Æèâîå ñóùåñòâî â ïóòè äîëæíû êîðìèòü, çà íèì íóæíî óõàæèâàòü… Òåì áîëåå, ÷òî ýòà ñîáà÷êà íåáîëüøàÿ, çíà÷èò, îíà âïîëíå ìîãëà áûòü â äîëãîì ïóòè âìåñòå ñ õîçÿéêîé. Êàê ìîæíî áðîñèòü êðîõîòíîå ñóùåñòâî â áàãàæíîì âàãîíå? È ïîòîì, âàãîí, ãäå íàõîäèòñÿ áàãàæ, ñ îòêðûòûì âåðõîì! (Íåèçâåñòíî, â êàêîå âðåìÿ ïðîèñõîäèò äåéñòâèå ñòèõîòâîðåíèÿ: ìîæåò ëèòü äîæäü ÷åðåç îòêðûòûé âåðõ, à ìîæåò èäòè ñíåã)? «Íî òîëüêî ðàçäàëñÿ çâîíîê, / Óäðàë èç âàãîíà ùåíîê»… Êàê îí ìîã óäðàòü? Âåäü äâåðü âàãîíà çàêðûëè?! Íå ÷åðåç îòêðûòûé æå «âåðõ» âàãîíà? Âñêîðå: «Õâàòèëèñü íà ñòàíöèè Äíî: / Ïîòåðÿíî ìåñòî îäíî».
Ëåíèíãðàäñêèé ïîåçä â Æèòîìèð èäåò ÷åðåç ìíîæåñòâî çíàìåíèòûõ è êðóïíûõ íàñåëåííûõ ïóíêòîâ, íî îò÷åãî-òî Ìàðøàê âûäåëèë èìåííî ñòàíöèþ Äíî. Èñòîðèêè ãîâîðÿò, ÷òî 1 ìàðòà 1917 ãîäà ïîåçä Íèêîëàÿ II áûë çàäåðæàí èìåííî íà ýòîé ñòàíöèè. È â íàðîäå âîçíèêëî ïðåäñòàâëåíèå î òîì, ÷òî çäåñü è áûëî ïîäïèñàíî îòðå÷åíèå öàðÿ.  1926 ãîäó (âðåìÿ ñîçäàíèÿ ñòèõîòâîðåíèÿ) â ýòî âåðèëî áîëüøèíñòâî íàñåëåíèÿ Ðîññèè. Íî íà ñàìîì äåëå öàðü ïîäïèñàë ìàíèôåñò â Ïñêîâå 2 ìàðòà.
 ÷åðíîâèêàõ Ìàðøàêà âèäíî, êàê îí èñêàë ðèôìó: «Êàê òîëüêî ïðèåõàëè â Òâåðü, / Îòêðûëè áàãàæíóþ äâåðü»… Íî âûáðàë âñå-òàêè Äíî. Íåêîòîðûå ÷èòàòåëè â ýòîì óïîìèíàíèè ñòàíöèè ñ òàêèì íàçâàíèåì âèäÿò ïðîñòî èðîíèþ. Âåäü èìåííî çäåñü ïðîèçîøëà ïîäìåíà: » Âäðóã âèäÿò: ñòîèò ó êîëåñ / Îãðîìíûé âçúåðîøåííûé ïåñ./ Ïîéìàëè åãî è â áàãàæ»… Èíòåðåñíî, êàê îáõîäèëèñü ñ íîâûì «áàãàæîì» â ïóòè?
Ãåðîèíþ ñòèõîòâîðåíèÿ Ìàðøàê íàçûâàåò òî äàìîé, òî ìàìàøåé, òî áàðûíåé. Çíà÷èò, â ïðîöåññå ïîâåñòâîâàíèÿ ê íåé ìåíÿåòñÿ îòíîøåíèå àâòîðà: îñòàâèòü íà ñòîëü äëèííûé ïóòü ìàëåíüêîå æèâîòíîå â áàãàæå íåäîïóñòèìî äëÿ äàìû. Âåäü ñàìî ïîíÿòèå «äàìà» ïîäðàçóìåâàåò îáðàçîâàííîñòü, âîñïèòàííîñòü, à çíà÷èò, è äîáðîå îòíîøåíèå ê áðàòüÿì íàøèì ìåíüøèì. Êñòàòè, àâòîð íàçûâàåò ïåñèêà æåíùèíû «ñîáà÷îíêîé». Ñóôôèêñ «îíê» èìååò íå òîëüêî óìåíüøèòåëüíî-ëàñêàòåëüíîå çíà÷åíèå, íî è ïðåäïîëàãàåò íåìíîãî íàñìåøëèâûé ïîäõîä (íàïðèìåð, ëåãîíüêîå çàäàíèå). Òàê ïåðåäàåòñÿ íåñêîëüêî ïðåíåáðåæèòåëüíîå è äàæå ñîáñòâåííè÷åñêîå îòíîøåíèå «áàðûíè» ê ñîáà÷êå. À çíà÷èò, æåíùèíà íå âûçûâàåò ñèìïàòèè àâòîðà.
Ïî ïðèáûòèè â Æèòîìèð (ìàëåíüêèé, íî íåïðîñòîé ãîðîä) ïî ÷åòûðåì êâèòàíöèÿì äàìà ïîëó÷èëà áàãàæ, íî âìåñòî ìàëåíüêîé ñîáà÷êè îíà óâèäåëà ñòðàøíîãî ïñà: «Ñîáàêà-òî êàê çàðû÷èò, / À áàðûíÿ êàê çàêðè÷èò: «Ðàçáîéíèêè! Âîðû! Óðîäû! / Ñîáàêà íå òîé ïîðîäû!» Òàêàÿ òèðàäà õàðàêòåðèçóåò ãåðîèíþ äàëåêî íå êàê âîñïèòàííîãî ÷åëîâåêà: çà÷åì îáâèíÿòü êîãî-òî, êîãäà èçíà÷àëüíî îíà ïîñòóïèëà íåäîñòîéíî? Ïðè÷åì, îò íåãîäîâàíèÿ ó «áàðûíè» ïîÿâëÿþòñÿ íåäþæèííûå ñèëû: «Øâûðíóëà îíà ÷åìîäàí, / Íîãîé îòïèõíóëà äèâàí…» Íî, óâû, êðè÷àòü ïîçäíî. È òóò âñòóïàåò â äåëî åùå îäèí ñòðàííûé ïåðñîíàæ íîñèëüùèê «ïÿòíàäöàòûé íîìåð» (â êðîõîòíîì ãîðîäêå òàê ìíîãî íîñèëüùèêîâ?), êîòîðûé îáðàùàåòñÿ ê ïàññàæèðêå óæå íå êàê ê äàìå, à êàê ê «ìàìàøå», ÷òî ñîãëàñíî åå êâèòàíöèÿì âñå ïðàâèëüíî, íî âî âðåìÿ ñòîëü äîëãîãî ïóòè «ñîáàêà ìîãëà ïîäðàñòè». Íîñèëüùèê ïî÷åìó-òî íå äâåíàäöàòûé, òðèíàäöàòûé, à èìåííî ïÿòíàäöàòûé íîìåð?  ýòîì âîïðîñå òîæå âñå íåïðîñòî: ñóùåñòâóþò ðàçíûå òîëêîâàíèÿ íîìåðà íîñèëüùèêà. Íåêîòîðûå èñòîðèêè ñ÷èòàþò, ÷òî ïîä íîìåðîì «15» â ñïèñêå ïåðâîãî ïðàâèòåëüñòâà áîëüøåâèêîâ ÷èñëèëñÿ Ñòàëèí.
Ó «äàìû» / «ìàìàøè» / «áàðûíè» îñòàëèñü òîëüêî âåùè, à ñîáà÷êè äðóãà, èãðóøêè è ìàëåíüêîãî çàùèòíèêà íå ñòàëî. Ìàðøàê íå äàåò îòâåòà íà òî, ÷òî áóäåò äåëàòü äàìà ñ ïîéìàííîé íà ñòàíöèè Äíî ñîáàêîé è ÷òî ïðîèçîøëî ñ áðîøåííîé ñîáà÷êîé? Âûæèâåò ëè ìàëåíüêîå ñóùåñòâî â íåçíàêîìîì è îïàñíîì ìåñòå: âåäü òàì äåïî ñ ðåëüñàìè, ïàðîâîçàìè.
Âûâîä íàïðàøèâàåòñÿ ñàì: áåðåãè äðóãà, à íå îòäàâàé åãî äðóãèì äàæå íà âðåìÿ!
Ïî âîñïîìèíàíèÿì Ñàìóèëà ßêîâëåâè÷à, îí ïðèñòóïàë ê ðàáîòå, íå èìåÿ êîíêðåòíîé çàäóìêè, åãî âîëíîâàëà òîëüêî ðèòìèêà, èãðà ñî ñëîâîì. À ðèòìè÷åñêàÿ îðãàíèçàöèÿ ñòèõà òàêîâà, ÷òî ïåðâûå ñòðîêè âêëþ÷àþò îò 3-õ äî 6-òè ñëîâ, à çà íèìè èäóò îäíîñëîâíûå ñòðîêè. Âñÿêèé ðàç ñòðîôà çàêàí÷èâàåòñÿ ôðàçîé î ñîáà÷îíêå.
Çíà÷èò, ëóêàâèò Ìàðøàê: äóìàë îí íàä ñîäåðæàíèåì ñòèõîòâîðåíèÿ îí ïîñòîÿííî âñïîìèíàåò «ñîáà÷îíêó» è íàìåêàåò (ïóñòü èðîíè÷åñêè) î æèâîì ñóùåñòâå.
Äåòè ñ ëåãêîñòüþ çàïîìèíàþò ñòèõè, à ÷åêàííûé ïîâòîð ñëîâ èñïîëüçóþò â èãðàõ â êà÷åñòâå ñ÷èòàëî÷êè. Íà ýòî è áûëî íàöåëåíî ïîâòîðåíèå ñêîðîãîâîðêîé ïóòåøåñòâóþùèõ ïðåäìåòîâ, ñâÿçàííûõ â îäíó öåïî÷êó ðèôìîé è ðåôðåíîì. È ñ òî÷êè çðåíèÿ êîíòðàñòà èíòåðåñíî âñå âûñòðîåíî: äàìà è… áàãàæ, áàãàæ è… ñîáà÷îíêà.
Ñòèõîòâîðåíèå áûëî íåãàòèâíî âñòðå÷åíî ñîâåòñêîé êðèòèêîé.  íåì óâèäåëè îñóæäåíèå ðàáîòû æåëåçíîé äîðîãè. Íî ïðîèçâåäåíèå è ñåãîäíÿ æèâåò è âûçûâàåò ñïîðû. Ñóùåñòâóþò ðàçíûå òðàêòîâêè ýòîãî ñòèõîòâîðåíèÿ: íåêîòîðûå ñ÷èòàþò, ÷òî â îáðàçå äàìû èçîáðàæåíà Ðîññèÿ è ÷òî îíà ñïàñàåòñÿ íà þãå ñòðàíû, äðóãèå âîîáùå óâèäåëè íàìåêè íà ïðîïàâøèé ïðè Êîë÷àêå çîëîòîé çàïàñ Ðîññèè. Ìîæíî ñêàçàòü, ÷òî ýòî íà ïóñòîì ìåñòå âûäóìàíî, íî ïðîèçâåäåíèå âûçûâàåò èíòåðåñ è ýòî õîðîøî.
Î òâîð÷åñòâå Ìàðøàêà íàïèñàíû êíèãè, èññëåäîâàíèÿ, äèññåðòàöèè, ñîòíè ñòàòåé. Ñðåäè ïèñàâøèõ î Ìàðøàêå À. Àõìàòîâà, Ê. ×óêîâñêèé, Á. Øêëîâñêèé, Â. Êàòàåâ è äðóãèå. Íî â òî æå âðåìÿ ïîýò Ìàðøàê äî ñèõ ïîð ïî-íàñòîÿùåìó íå èçó÷åí è âî ìíîãîì îñòàëñÿ íåïîíÿòûì.
È åùå: îá îòíîøåíèè ê òâîð÷åñòâó Ìàðøàêà è ê íåìó ñàìîìó åãî ÷èòàòåëåé äåòåé! Îäíàæäû Ìàðøàêó ïðèñëàëè ïèñüìî ñ ôðîíòà: «Ïÿòèëåòíèé Ëåâóøêà ïðîñûïàåòñÿ íî÷üþ è ñïðàøèâàåò ìàòü: «Ìàì, Ìàðøàê æèâ? Æèâ. Êàêîå ñ÷àñòüå, ÷òî îí ñïàññÿ!»
Ñïèñîê èñïîëüçîâàííîé ëèòåðàòóðû
1. Ìàðøàê Ñ. ß. Ñîáðàíèå ñî÷èíåíèé â 4-õ òò. Èçäàòåëüñòâî «Ïðàâäà», Ìîñêâà, 1990.Òèðàæ 500 000 ýêç.
2. Ïåòðîâñêèé Ì. Êíèãè íàøåãî äåòñòâà. Ì.: Êíèãà, 1986 288 ñ., èëë. 75000 ýêç.
3.
4.
5.
6.
7.
8. Ïîäðîáíåå íà «Ìåëå»: https://mel.fm/pravila-vospitaniya/1475623-marshak_rules
Прослушать подкаст можно здесь
Можно ли говорить, что девальвация советской идеологии привела к коллапсу СССР? Есть ли связь между ослаблением идеологической основы проекта и разрушением реальной политической конструкции Союза? В конце концов, СССР был проектом идейным, то есть устремленным в определенное будущее, вокруг чего была построена вся работа этого огромного объединения.
Журнал «Эксперт» продолжает серию подкастов, приуроченных к тридцатилетию распада Советского Союза, в которых мы обсуждаем самые ходовые мифы о причинах этого события. В обсуждении четвертого мифа — о том, что СССР распался, потому что все устали от советской идеологии, — приняли участие Андрей Тесля, кандидат философских наук, научный руководитель Центра исследований русской мысли Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта, и Борис Кагарлицкий, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук, главный редактор сайта «Рабкор».
Тихон Сысоев: Насколько корректно подключать идеологическую оптику к событию распада Советского Союза? Может быть, мы начинаем говорить здесь о факторе идеологии как бы ретроспективно, то есть приписываем его, исходя из опыта тех же 1990-х годов?
Борис Кагарлицкий: Думаю, что объяснение большого исторического процесса из кризиса идеологии некорректно. Здесь работают куда более глубинные причины, чем крушение или деградация идеологии.
Другое дело, что в советском проекте был один любопытный парадокс: он сам пытался оценивать себя в идеологических категориях, что в какой-то момент превратилось в проблему. Можно сказать, что Советский Союз создал настолько прекрасный образ самого себя, что просто не мог ему соответствовать. То есть он буквально разбился о собственный слишком уж прекрасный образ.
Действительно, советский проект не состоялся как проект социалистический, но он состоялся как проект модернистский. Реальная модернизация была осуществлена, другой вопрос, какой ценой, но мы это обсуждать не будем. И вот в этом парадокс: Советский Союз погиб не потому, что чего-то не смог, а потому, что он выполнил свою реальную миссию. Современное индустриальное общество со всеобщей грамотностью, формальным равенством мужчин и женщин, подобием равенства между всеми национально-этническими группами было построено.
Другой вопрос, куда нужно было двигаться дальше. Вот этого уже никто не понимал. Вроде бы теперь пора было приступить к строительству коммунизма, но как его строить, никто не знал, хотя постоянно говорилось, что именно его мы и строим. Именно здесь, на мой взгляд, и открывается механизм того парадокса, о котором я сказал выше.
Более того, и с социализмом в СССР тоже ведь не очень-то получилось. С точки зрения классической марксистской традиции советское общество было не социалистическим, потому что в нем не было демократии. А без демократии, как совершенно справедливо подчеркивал еще Владимир Ленин, никакой социализм невозможен. То есть встали новые вопросы, для которых существующие структуры управления, идеология и практики контроля были уже неадекватны.
Татьяна Гурова: Можно ли в таком случае предположить, что хоть никто и не хотел краха самого СССР, но ввиду того, что в стране не было никакой политической системы, не было реальных институтов демократического представительства, крушение Советского Союза оказалось неизбежным? То есть в конце концов абсолютная неразвитость политической системы сыграла свою решающую роль?
Б. К.: Можно сказать и так.
«В СССР работала “интровертная” стратегия»
Андрей Тесля: Я частично согласен с тем, о чем говорил Борис Юльевич, но все-таки, на мой взгляд, всегда нужно помнить об известной автономии идеологии. В этом смысле она может выступать и в качестве триггера, обеспечивая новую динамику для того или иного процесса. Поэтому история про идеологический кризис, хоть и не является единственным объяснением крушения СССР, но является важным фактором.
При этом мне не кажется, что Советский Союз состоялся как модернистский проект. На мой-то взгляд, Российская империя, а затем уже и СССР — это примерно одна и та же история про неудачу модернизационных проектов. В Российской империи мы видим, по сути, дважды неудавшуюся модернизацию — сначала в восемнадцатом веке, а затем в конце девятнадцатого — начале двадцатого века.
Т. С.: В каком смысле вы говорите о неудаче?
А. Т.: Мы помним, что модернизация — это механизм поддержания в современности. То есть ты после рывка должен стать органической частью современности, и в России именно этот механизм каждый раз не срабатывал.
Вспомним, как еще в середине девятнадцатого века пришло это осознание. Да, вроде перед нами модернизационный рывок восемнадцатого века, мы практически догнали Запад. Но затем, спустя два поколения, обнаруживается, что за это время большой мир, частью которого вы уже практически стали, вообще изменил направление движения. Он ушел в другую сторону.
И оказывается, что вам теперь нужно начинать модернизацию заново. То расстояние, которое отделяет вас от современного мира, вновь начинает возрастать, а не сокращаться. Это ощущение было очень ярким в конце эпохи Николая Первого, особенно на фоне трагедии Крымской войны.
И то же самое сработало в советское время. Сначала мы видим мощный модернизационный рывок, но, как только отрыв был сокращен, самостоятельного движения в современности государство все равно не приобрело. Оно вновь начало откатываться назад. А модернизация, повторюсь, должна завершиться тем, что ты перестаешь совершать усилия модернизации. Ты уже закреплен в современности.
Б. К.: А мне кажется, что аналогия с царской Россией тут не работает. Когда я употреблял слово «модернизация», то имел в виду исключительно ее социальные, экономические и технические параметры. Сама же теория модернизации просто неверна: дескать, есть фазы модернизации, которые все без исключения должны пройти.
А. Т.: Здравствуй, доктор Белл (имеется в виду Дэниел Белл — американский социолог, теоретик постиндустриального общества, один из авторов концепции «конца идеологий». — «Эксперт»)!
Б. К.: Совершенно верно! Здесь стоит вспомнить вклад того же Иммануила Валлерстайна, который показал, что мир един. И то, что считается успехом других или, наоборот, неудачей, на самом деле лишь часть единого процесса. Одно без другого не состоялось бы. И в этом заключается разница между российским девятнадцатым веком и двадцатым.
Россия девятнадцатого века — а это тема моей книжки «Периферийная империя», — все-таки находится в мир-системе. На тот момент она была периферийной империей и была включена в мир. Например, британская модернизация связана с использованием отсталых форм крепостнического труда в России. Тот же уральский крепостной металл был важнейшим фактором британской модернизации девятнадцатого века, который сделал ее гораздо более эффективной.
В этом отношении советская стратегия была построена по другому принципу, который позднее Самир Амин (франкоязычный египетский политолог и экономист, исследователь глобализации. — «Эксперт») назвал Delinking, то есть «Отключение». Здесь вы сознательно выключаетесь из мировой системы, перестаете с ней обмениваться ресурсами, капиталами. Правда, все равно продолжаете заимствовать технологии, потому что без них никуда, но сами стараетесь ничего наружу не выдавать. Это такая «интровертная» стратегия, и она работала до определенного момента, но затем советскую систему и подорвала.
Ведь такая «интровертная» стратегия должна быть обеспечена жесточайшим репрессивным аппаратом. Можно сколько угодно говорить об успехах СССР, но нельзя забывать, что эти успехи были обеспечены жесточайшим репрессивным аппаратом. А такой уровень контроля вы просто не можете поддерживать бесконечно: сами контролирующие устают от такого уровня контроля. И в этом смысле оттепель стала совершенно логичным этапом.
Но с того момента, как вы начинаете открываться внешнему миру, вы неумолимо сталкиваетесь с состоянием психологического шока: неожиданно оказывается, что уровень потребления на Западе совершенно другой. Конечно, на самом деле Советский Союз не сильно отставал от западного мира в том же 1990 году. Были проблемы по ряду параметров, но разрыв был абсолютно некритичным, особенно если сравнивать с современной Россией.
Однако само осознание совершенно другого мира, которое возникло, как только Союз отказался от «интровертной» стратегии, производило огромный эффект на субъективном, психологическом уровне. А он уже косвенно наносил удар и по самим идеологическим основаниям советского проекта.
Правда, здесь есть еще одно важное обстоятельство — тоже психологического характера. Советский Союз утверждался как государство, победившее в войне, но при этом сравнивал себя исключительно с Западом. А на этом фоне успехи Советского Союза были как раз ограниченны. Если бы он сравнивал себя с Аргентиной, Чили или Индией, картинка была бы другой. Все-таки та же Чили или Аргентина находились примерно на такой же стадии развития, что и царская Россия перед революцией, однако к 1960 году это уже были совершенно разные страны.
А. Т.: А мне кажется, что чисто с идеологической точки зрения с Чили или Аргентиной сравнивать себя было уже нельзя.
Б. К.: Не хотелось.
А. Т.: Не только не хотелось, но и было невозможно, потому что речь идет о «значимом Другом» — о том, кто является для тебя образцом. Опять же, если обращаться к тому же девятнадцатому веку, то, например, публицисты иногда сравнивали Российскую империю с Османской, но когда? Тот же Драгоманов использует это сравнение как постыдное. Этого сравнения, строго говоря, вообще не должно быть.
Поэтому, раз речь идет об эталонах, о поставщиках образцовых моделей, то в этом плане головой ты можешь сколь угодно понимать близость, структурные сходства, совпадения с той же Аргентиной, но реально себя сравнивать с ней — только в альтернативной Вселенной. И то, что ты по экономическим показателям превзошел ту же Чили, ровным счетом ничего не меняет.
«В 1970-е годы началось возвращение СССР в мировую экономику»
Т. Г.: Тем не менее, когда мы говорим о проблеме идеологии и падении СССР, то я не могу не привести пример той же Японии или Германии, которые, пережив трагедию фашизма, взяли себя в руки и начали заниматься экономическим и модернистским строительством.
А. Т.: Не очень-то по своей воле, стоит отметить.
Т. Г.: Нет, японцы точно по своей воле. Я читала множество воспоминаний великих японских бизнесменов, и из них очевидно, что это была именно внутренняя потребность.
А. Т.: Да, но перед этим не проиграв, не получилось бы.
Т. Г.: Тем не менее, почему элита этих стран, пережив реальную не только идеологическую, но и государственную катастрофу, сумела найти в себе силы ее преодолеть, а в СССР нет?
Б. К.: Это совершенно разные сюжеты. И Япония, и Германия на тот момент уже решили ряд принципиальных вопросов. Они были частью капиталистического центра мир-системы. В то время как в Советском Союзе ситуация была иной. С одной стороны, «интровертная» стратегия, о которой я уже сказал, а с другой — наличие некапиталистического общества, выключенного из мировой системы.
То есть задача стояла совершенно другая: Советский Союз должен был снова войти в мировую систему — причем систему капиталистическую. Для этого он должен был произвести системный слом. Но единственный консолидированный интерес, который был тогда у партийной номенклатуры, был связан с желанием стать буржуазией, стать нормальным полноценным правящим классом. В этом смысле момент для более гладкого и спокойного перехода был упущен уже где-то в 1960-х годах.
Т. Г.: Так рано? Почему?
Б. К.: С одной стороны, потому что после Чехословакии были похоронены все обсуждаемые проекты реформ. Их просто испугались, потому что пришлось бы перекраивать всю политическую, идеологическую и экономическую платформу Союза.
С другой стороны, несмотря на то что у Советского Союза в те годы не оставалось другого пути, кроме реинтеграции в мировую систему, случилось еще одно роковое событие — арабо-израильская война 1973 года, в результате которой арабы ввели нефтяное эмбарго и цены на нефть резко подскочили. С этого момента начинается триумфальное возвращение Советского Союза в мировую экономику, но опять-таки в качестве поставщика сырья. То есть мы опять становимся периферийной страной в рамках мир-системы и дальше по этому пути благополучно и идем вплоть до настоящего времени.
Т. Г.: А когда был потерян ключик? Может, все дело в однопартийности? Была бы у нас конкурирующая политическая структура, и всего этого не произошло бы.
Б. К.: Конечно, однопартийность была непригодна для таких задач. Собственно, в Чехословакии все и началось потому, что стало ясно: вслед за экономической реформой придется вводить многопартийную систему.
Т. Г.: Можно ли было в 1950‒1960-х годах ввести двухпартийную систему?
Б. К.: Мы уже выходим за пределы истории, и я, как историк, отказываюсь это обсуждать! Но могу сказать только две вещи. Ключик если и был потерян, то очень давно. Думаю, еще во время Гражданской войны.
А. Т.: Снятие запрета на фракционность?
Б. К.: А может быть, и раньше — к 1918–1920 годам. Тут стоит сказать, что сама по себе однопартийность очень удобна для концентрации ресурсов. А концентрация ресурсов в тех условиях была жизненно необходима. Но весь ужас в том, что все временные решения почти всегда становятся постоянными. Вы запустили систему, и она незаметно для вас начинает работать сама по себе, и требуются просто чудовищные усилия, чтобы остановить и перезапустить эту систему.
«Мы более Запад, чем сам Запад»
Т. С.: В начале беседы мы говорили о том, что СССР ориентировался на Запад. Однако, если брать первый этап советской истории, нельзя не сказать, что очень многие в это время переживали уникальность того, что случилось в Советском Союзе. Условно: «Мы оказались там, где Запада еще нет». Разве это не противоречит тому, о чем мы говорили в начале беседы?
А. Т.: Давайте по порядку. В раннесоветские годы, конечно же, была ориентация на интеллектуальный Запад. Хотя вы правы, что Россия именно тогда впервые ощущала себя «локомотивом истории». Но все равно работала эта связка: «Мы более Запад, чем сам Запад». Более того, мы оказались в тот момент «больше Запада» еще и потому, что его модели явно давали тогда сбой: ведь в Европе в это время идет своя внутренняя критика, поиск альтернатив через консервативную революцию, пересборка либерализма и так далее.
Но в этом плане есть очень важный момент, связанный с восприятием первой пятилетки. Я хочу вспомнить в этой связи об удивительных мемуарах Михаила Рабиновича, знаменитого московского археолога. У него там отрефлексировано два любопытных момента. Первый как раз связан со сравнением СССР и мировой депрессии, великого кризиса: пятилетка предстает не просто выходом из ситуации, а опережением — одновременно и предвидением, и альтернативой. А второй — с тем режимом мобилизации, о котором мы говорили до этого.
Рабинович, в частности, вспоминает свою юность и говорит, что первая пятилетка переживалась как последняя. Что мы сейчас за четыре года все сделаем, и можно будет расслабиться — отсюда и своеобразие восприятия лозунга «пятилетка за четыре года» как призывающего быстрее пройти самый тяжелый участок, выйти в новую нормальность.
Б. К.: Кстати, именно из-за этого наступил Большой террор в 1937 году. Потому что вместо того, чтобы расслабиться, получили немножко другое.
А. Т.: Именно. И вот это представление, что ты «более Запад, чем сам Запад» — оно не про конкретные условия жизни, а про то, что ты предлагаешь совершенно другой тип. Который при этом «другой» в гегелевском смысле — не как уход «в сторону», а продолжение и одновременно преодоление, «снятие» противоречий на высшем по отношению к ним уровне.
Т. Г.: Интересно, а кто в Советском Союзе мог так думать?
Б. К.: Какая-то часть советской инженерной интеллигенции точно так думала. Например, есть очень занятная книжка инженера Маршака-Ильина «Рассказ о великом плане», где этот пафос гипермодернизма очень ярко представлен. Это то, о чем, собственно, знаменитая формула Сталина: большевизм соединяет в себе американскую предприимчивость с революционным натиском.
А. Т.: Другой момент, который мне кажется очень важным и который в нашем разговоре потерялся, связан с тем, что нельзя отождествлять кризис идеологии с распадом большого политического целого. Напрямую выводить распад Советского Союза из кризиса экономики или из кризиса идеологии не получится. Тут нет никакой неизбежности.
Да, мы, конечно же, можем пытаться искать причины того, почему Советский Союз к 1980-м годам оказался в глубоком кризисе. Но из этого мы не можем вывести, что именно поэтому советский проект был обречен. Ведь «кризис» — это поворотный пункт, переходное состояние: понятно, что «так, как раньше» больше быть не могло, но предопределенность именно распада, и распада в таком виде — очень сильное допущение, ведь вообще-то дление, сохранение существующих связей или их восстановление там, где они ослабли или порвались, — действие, требующее в целом куда меньших затрат, чем выстраивание новых.
Империи, как известно, вообще очень плохо умирают: даже Рим до некоторой степени продолжает жить, Византия отражается в Османской империи — и даже кратковременная по историческим меркам Британская империя вполне ощущается и в наши дни. То есть по-настоящему похоронить такое большое политическое образование — тот же самый Советский Союз — очень трудно. Но история про развал Советского Союза — это в первую очередь история про выход России. Советский Союз заканчивается в тот момент, когда из него выходит Россия.
Т. Г.: Мне тут же вспоминается знаменитая шутка Геннадия Хазанова, которую он произнес еще в 1980-е годы. Что Россия объявила о выходе из Советского Союза.
Б. К.: Да, это была известная шутка. И здесь же, кстати, возникает еще один любопытный вопрос: почему никто не пошел защищать Советский Союз? Один из ответов состоит в том, что никто не верил, что это может случиться — что СССР может развалиться. И даже когда развал был запущен, люди в полной мере не могли поверить в то, что это случится. Честно скажу, лично я в это не верил.
Здесь я абсолютно согласен со своим собеседником: нет абсолютно очевидной логики в том, что кризис советской системы, в том числе идеологический, должен был привести к распаду самого Советского Союза. Но есть логика интересов, которую мы часто упускаем. И тут понятно, что если основной задачей является присвоение огромного массива собственности достаточно узкой группой людей, демократически не контролируемых, но при этом существующих в условиях легитимности, то распад единого целого становится неизбежным уже на политическом уровне.
Т. С.: В таком случае, возможно, советская идеология перестала работать потому, что в послевоенном СССР возник целый слой людей с совершенно новыми запросами и другим социальным опытом? И вот эта смена поколений сыграла здесь решающую роль?
Б. К.: Конечно, это сыграло огромную роль. Когда появились полноценные нуклеарные семьи, получившие отдельные квартиры, когда сложился советский городской класс, это уже начало создавать отдельный менталитет.
Т. Г.: А если говорить о моем опыте, то, скорее, было глубокое недовольство относительно своего будущего. Казалось, что лично у меня его нет. Но все равно непонятно, какое влияние мы, как молодые студенты, оказывали на распад СССР.
Б. К.: Нет, никакого влияния, конечно, не оказывали, но и не противодействовали этому процессу, а это довольно важно.
«В позднюю индустриальную эпоху общество фрагментируется»
Т. С.: Можем ли мы говорить, что в каком-то смысле советская идеология была обречена еще и потому, что, собственно, закончилось время самих больших идеологий? Мы же знаем, что 1968 год в этом смысле обозначается в качестве своеобразной точки отсчета, после которой идеологии начинают рассыпаться и возникает так называемое постиндустриальное общество, что бы мы под ним ни понимали.
А. Т.: История про большие идеологии — это на самом деле довольно небольшой период в истории модерна. По сути, они пришли в начале девятнадцатого века и были призваны собрать сообщество. Здесь можно вспомнить важный тезис Петера Бергера, одного из классиков социологии. Рассуждая о природе религиозного, он пишет, что с религией обычно связывают вопрос о спасении, хотя на самом деле можно привести целый ряд религий, которые спасения не обещают. Но вот что любая религия предлагает обязательно, так это смысл. Религия всегда предлагает смысл, причем экзистенциальный.
В этом отношении то сообщество, которое «собирается» идеологией, должно не только рассказывать о том, как жить, но и дать конкретному человеку сознание переживания смысла. И здесь большие идеологии оказываются устроены как секулярный вариант религии. То есть религии гражданской.
Но эта религия наталкивается на большую проблему, о которой толкует упомянутый выше Петер Бергер: все смыслы, которые важны для человека, не могут сводиться только к социальному, ведь у человека есть, например, и сильные переживания своего собственного тела, которые выходят за пределы общественного опыта. То есть ответ о том, кто такие «мы», в идеологии оказывается не снимающим вопроса о том, кто такой «я». А смысл, который пытаются поместить вполне, целиком в перспективу исторического, взрывает этот порядок, ведь тогда для тех, для кого эти смыслы, диктуемые идеологией, воспринимаются всерьез, нынешнее состояние может быть принято только лишь как переходное, требующее постоянного преодоления, усилия, мобилизации.
А ослабление усилия означает здесь сдачу, настоящую гибель: ведь то, что поставлено на кон в рамках идеологии, — это смысл своего собственного, индивидуального существования. А для тех, кто принимает наличный порядок, рутину, — для них как раз большая идеология уже неспособна придать экзистенциальный смысл. В этом отношении большие идеологии претендуют дать ответ на вопрос даже не о том, зачем нам или мне жить, — а прежде всего ради чего мне умирать. Но в длинной перспективе они все равно оказываются здесь «немыми».
Б. К.: Лично я готов критически осмыслить то, что распад больших идеологий необратим. Ведь из того, что произошел распад каких-то идеологических конструктов, логически не следует, что они не могут собраться вновь в других условиях. Да, безусловно, большие нарративы, как еще модно называть идеологии, ушли в прошлое. Но надолго ли?
Нынешняя социологическая основа — это процесс фрагментации общества в позднюю индустриальную эпоху. В этом смысле мы сейчас находимся не в постиндустриальной, а именно в позднеиндустриальной эпохе. И на этом этапе явно нарастает фрагментация, потому что увеличивается имущественная дифференциация, профессиональная, культурная и так далее.
Следствием же этого оказывается то, что ситуация, которую описал Джон Рид в своей бессмертной книге «Десять дней, которые потрясли мир», где матрос объясняет интеллигенту, что есть только два класса — пролетариат и буржуазия, — больше не сработает. Эта логика могла сработать в 1917 году, даже в 1945 году. Но она уже абсолютно не работает в 1975 году. А уж тем более в 1995-м.
Причем не потому, что не стало классовых противоречий, а потому, что все бывшие консолидированные классы фрагментированы. Они разложились на составные части. И, может быть, их удастся теперь собрать по новой. Даже более того: их нужно пересобрать обратно во что-то более целое, но как это сделать — большой вопрос.
Скажем, если взять наемных работников в современной России. Есть те, кто зарабатывает 20 тысяч рублей. Есть «синие воротнички», которые зарабатывают уже по 60‒70 тысяч и живут в совершенно других условиях. И есть, наконец, «белые воротнички», которые могут зарабатывать 150‒200 тысяч рублей. Как обеспечить между ними солидарность? Как дать им ощущение, что все мы одно целое? Это очень трудно, потому что непонятно, где отыскать для этого новую технику сборки.
В этом смысле Саша Бикбов в своем докладе «Культурная логика неолиберализма» озвучил очень интересный тезис: «Все левые постоянно говорят, что неолиберализм — это про рынок. А я считаю, что неолиберализм — это в первую очередь про фрагментацию». Тема фрагментации в неолиберализме гораздо важнее, чем тема рынка. И в этом есть своя правда.
«Было ощущение, что именно сейчас ты существуешь в Истории»
Т. С.: Завершая каждый из наших подкастов, мы решили задавать нашим собеседникам один и тот же вопрос: каким вы запомнили для себя момент осознания развала Советского Союза и изменилось ли ваше отношение к этому событию за минувшие тридцать лет?
Б. К.: Я уже говорил, что в то время никак не мог все это «освоить» эмоционально. Помню, как я просто вышел на улицу и увидел пьяного пенсионера, который тоже, видимо, был под сильным впечатлением от произошедшего и нестройно пел какую-то патриотическую советскую песню. И мне вдруг стало его очень жаль. И одновременно очень за него страшно. В голове пронеслось: «Что же будет дальше с этими людьми?» Теперь же, когда прошло тридцать лет, я понимаю, что, хоть это и было трагическое событие, но, к сожалению, закономерное.
А. Т.: Мне в то время было всего десять лет. И все, что я могу вспомнить из моих ощущений той поры, — это переживание большого исторического момента. Ощущение, что именно сейчас ты существуешь в Истории, что она движется прямо здесь, перед тобой. Даже более того: ты в каком-то смысле являешься включенным в эту Историю и переживаешь собственную историчность.
А сейчас, спустя тридцать лет, моим главным чувством по поводу распада СССР является удивление. Это, наверное, самое невероятное событие, которое могло случиться. Тут я не соглашусь с уважаемым собеседником относительно того, что это событие было закономерным. Распад большого имперского пространства случился по какой-то удивительной для меня случайности. Видимо, в истории иногда все-таки действует знаменитая герценовская ирония, когда даже самый маловероятный сценарий вдруг осуществляется.
125 лет со дня рождения
Перебирала я накануне
стопки детских книг, из которых, так сказать, мой ребёнок уже вырос, и нашла
одну книгу, которая досталась ему в наследство от меня. Маленькая яркая
книжечка с зовущим названием «100 000
почему» под авторством М. Ильина. Открываю, читаю в предисловии: «Удивительно, как мало мы иногда знаем о
самых обыкновенных, привычных вещах, с которыми всякий раз имеем дело… Нужно
много знать про вещь, о которой вы задумались: из чего она сделана и как
приготовлена, какие у неё свойства…»
Любимая книжка детства,
читанная-перечитанная, пережившая вторую жизнь, но разве я задумывалась
когда-нибудь о том, кто создал её, просто М. Ильин. Спустя годы, в связи с
профессиональной деятельностью, я узнала об авторе больше, под коротким именем
М. Ильин скрывался Илья Яковлевич Маршак – младший брат классика детской
литературы Самуила Яковлевича Маршака, который называл его «младшим братом, другом и литературным
крестником». Но если имя одного из главных детских писателей Самуила
Маршака до сих пор на слуху, а его книги не сходят с рук, то М. Ильин сейчас
малоизвестен. Так давайте же вспоминать и знакомиться заново.
Начнём с имени, почему
же М. Ильин? Когда Илья Яковлевич начал писать, его брат Самуил был уже
известным писателем, а потому новый автор не решился подписаться уже звучавшей
фамилией Маршак, и подписался просто Илья М., но подобранное сочетание ему не
понравилось, и тогда он поменял местами имя и фамилию, так и получился
литературный псевдоним М. Ильин.
В литературу Ильин
пришёл из науки, инженер-химик по образованию, он начал с колонки в детском
журнале и постепенно вырос в большого писателя-популяризатора в детской
литературе.
Прежде всего, чтобы
понять, как Ильин пришёл в детскую художественно-познавательную литературу,
стал писателем-популяризатором, нужно начать с его детства, с его семьи.
Семья Маршаков оказалась
в буквальном смысле целой сокровищницей талантов. Из шести детей в семье трое
стали писателями, Самуил и Илья, а также их сестра, которую все знают под
псевдонимом Елена Ильина.
Разносторонние интересы
Ильи Маршака выросли из семьи, к науке он пришёл через отца, к литературе – через
брата. Любой, кто бы ни писал об Ильине, и, конечно, он сам в автобиографии,
говорят о том, что он с детства был увлечённым и любопытным, его интересовало
всё – от муравья до звёзд. Он был счастлив, когда отец брал его на мыловаренный
завод, а брат в библиотеку. Так он и писал в своих воспоминаниях:
«Детские годы мои прошли на петербургских заводских окраинах. Там-то, на
мыловаренном заводе, я и встретился впервые с химией. Но я тогда еще не думал,
что стану химиком. Больше всего меня интересовали звезды, я мечтал о том, чтобы
стать астрономом. Одно из первых моих стихотворений (я начал писать стихи лет с
десяти) было об астрологе и о планете Марс. Но писал я также и о вулканах, о
тропических лесах, о ягуарах и крокодилах. Позже я заинтересовался жизнью
муравьев и, когда бывал в деревне, мог просиживать у муравейника несколько
часов подряд. Так еще тогда определились мои интересы — к природе, к науке, к
поэзии. Помню, как мой брат, Самуил Яковлевич, который старше меня на восемь
лет, привел меня первый раз в народную читальню, раскрыл каталог и показал,
какие книги он советует мне прочесть в первую очередь. Брат много возился со
мной, рассказывал мне сказки собственного сочинения, которые тут же
импровизировал. От него я впервые, когда еще не умел читать, узнал о Пушкине, и
с тех пор Пушкин стал моим любимым поэтом. Брат встречался тогда со Стасовым, с
Горьким, и мы все с жадностью слушали его рассказы об этих замечательных людях».
Всё идёт из семьи. Илья
Яковлевич получил хорошее образование в частной петербургской гимназии, за
обучение в которой приходилось платить немалые для семьи деньги. Среди
преподавателей были по-настоящему образованные, преданные своему делу и
прогрессивно мыслящие люди, которые привили своим ученикам любовь к тем
предметам, которые вели. Учился он легко, к урокам относился серьёзно. А дома
царила литературная атмосфера, дети много читали и даже издавали журналы, в
которых появлялись сатирические заметки и стихи. Илья был очень болезненным
ребёнком, проводил много времени в постели, но не скучал, а много читал,
несмотря на запреты врачей, много думал и мечтал, писал стихи.
Отец, Яков Миронович
Маршак, ища лучшей доли для семьи, много раз менял место жительства, пока семья
окончательно не обосновалась в Петербурге. И так получилось, что дети родились
в разных городах: Витебске, Воронеже, Бахмуте, Острогожске. Бахмут (один из
старейших городов Донбасса) стал местом рождения Ильи Яковлевича. Отец был
химиком от Бога, и несмотря на то, что не получил систематического образования,
всю жизнь посвятил химической промышленности, в науке был талантливым
изобретателем, а в жизни глубоко образованным и начитанным человеком, очень
добрым и доверчивым. Как вспоминал Илья Яковлевич, перед смертью отец сказал
детям, что может оставить им только доброе имя, которое, однако, стоит дороже,
чем любое состояние.
Итак, природная
любознательность, страсть к науке, исследованиям, всему живому и любовь к
поэзии, определили дальнейший путь Ильи Яковлевича Маршака.
В университете он изучал
точные науки, мечтал продолжить дело отца. В 1925 году окончил Ленинградский
технологический институт и стал заведующим лабораторией на Невском стеариновом
заводе.
Повторю ещё раз, всё
идёт от семьи. Так, мечтая продолжить дело отца, Илья Яковлевич занялся
изучением химии, хотел стать практиком, но благодаря брату пришёл в литературу.
Известно, что Самуил
Яковлевич много сделал для становления детской литературы. Он был не только
детским поэтом, но организатором, вдохновителем, редактором. Он собирал вокруг
себя многих талантливых людей. И как один из организаторов детской
периодической печати, искал новые формы подачи материала, новых авторов. Так
был создан журнал «Новый Робинзон» (1924-1925) – «живое и содержательное издание с разнообразием жанров и рубрик».
Среди авторов можно было встретить В. Бианки, он вёл «Лесную газету», Б.
Житкова, известных уже Б. Пастернака, В. Каверина, К. Федина, и с некоторых пор
М. Ильина. С приходом молодого автора в журнале появилась иллюстрированная
колонка под названием «Лаборатория «Нового Робинзона»».
Конечно, то была
лаборатория химика. Но начал он с простого, но не менее интересного
исследования для ребят всего того, что они могли найти в обычной домашней
обстановке. Так последовали рассказы о том, что можно найти в хлебопекарне, на
кухне, в прачечной. Особенностью изложения материала была доступность, а также
то, что благодаря автору можно было в самых обычных вещах и процессах увидеть
глубоко заложенную науку, и может быть даже почувствовать себя причастным к
этим сложным процессам. Наверняка благодаря М. Ильину много ребят захотели
стать химиками.
С тех пор, как в 1924
году Илья Яковлевич стал автором в журнале для детей, он уже не оставлял писательскую
работу. Какое-то время он продолжал ещё сочетать работу инженера-химика с
работой в редакции, но потом окончательно расстался с химией. Но не по своей
воле, а по состоянию здоровья, врачи обнаружили у него тяжёлую хроническую
болезнь лёгких.
Начиная с 1926 года,
одна за другой последовали книги писателя М. Ильина, с каждой книгой он всё
больше прибавлял опыта и мастерства. Стала определённой его манера изложения
материала.
В свидетельствах об
Ильине я дважды встретила такой факт, своеобразную оценку его жизни, труда и
творчества, когда хорошо знающие его люди дали очень точное определение Илье
Яковлевичу. Вот, например, Елена Сегал (жена Ильина) называла его «самым гуманитарным из инженеров». А Е.П.
Привалова (литературовед) в своих воспоминаниях об Ильине писала, что в нём «счастливо сочетались эрудиция специалиста в
области точных наук с одаренностью и склонностями гуманитара».
Эрудиция специалиста,
гуманитарный склад ума, увлечённость темой, желание совершенствоваться – дали
нам того Ильина, которого мы хорошо знаем по его книгам. Ильин говорил о
простых и в то же время сложных вещах, но сложности, при этом, становились
понятными даже ребёнку. В этом и была особенность писателя М. Ильина, как
практик, как популяризатор науки, он говорил просто о сложных вещах, и читателю
было легко и интересно узнавать в хорошо знакомом новое и необычное. Но
простота изложения темы не означала простоты работы над ней.
Очень точно об этом
сказал Самуил Яковлевич: «Пропаганда
науки – искусство. Книга, ставящая перед собой эту задачу, должна быть
поэтической книгой». И тут же привёл «превосходное» высказывание Герцена о
том, что нет трудных наук, есть лишь трудные «непереваримые» изложения.
Вот, например, что может
быть поэтического в путешествии по комнате, в которой каждый предмет знаком? Но
оказывается, что многие хорошо знакомые нам предметы и вещи имеют многовековую
историю, и если их рассмотреть поближе, окажется, что они на самом деле не
такие уж простые. Картошка, хлеб, сыр, спички, зеркало, вилка и многое другое.
Об этом можно прочитать в книжке «100
000 почему», которая предназначена младшим школьникам. Подумать только,
этой книжке скоро исполнится 100 лет. Впервые она вышла в 1929 году, и с тех
пор неоднократно переиздавалась, как самостоятельное издание, так и в
сборниках. Например, в книге «Рассказы о вещах».
Из всех книг, что
написал М. Ильин, у меня была только «100 000 почему», но как же она мне
нравилась. Такая маленькая энциклопедия, из которой я многое узнала. Особенно
мне нравилась глава «История зеркала», оказывается, столь обычный для нас
предмет обихода имеет долгую историю, много тайн, покрытых мраком (читай
ртутью), а там, где есть тайна, там и смерть. Не могу точно вспомнить, в каком
возрасте у меня появилась эта книга, но лет до десяти она была для меня
буквально настольной.
Что говорить, если эту
книгу читать в наше время, то некоторые предметы будут для современных детей
неузнаваемыми, т.к. они не видели их в широком употреблении, этакое далёкое
прошлое. Примус, например, дровяная печь, глина и посуда из неё. Так ведь это
ещё один повод получить новые знания, а значит расширить свой кругозор,
похвастаться эрудицией. Да и к тому же, об устаревших предметах всегда можно
спросить у более опытного читателя.
Сейчас у меня есть ещё и
сборник, также под названием «Сто тысяч почему» (можно встретить и такой
вариант написания), он включает в себя три книги: «Сто тысяч почему», «Который
час?», «Чёрным по белому». Все эти книги прекрасно дополняют другу друга, так
как рассказывают о вещах.
«Который час?» – эта книга
ещё старше, на целых два года, впервые читатель познакомился с ней в 1927 году.
Под названием книги – «Который час?» стоит пояснение – рассказы о времени.
Я бы рассматривала эту
книгу в двух аспектах. Во-первых, это рассказ о том, как появился такой предмет
как часы, как он трансформировался и усовершенствовался с течением времени
(кажется, получился каламбур). И второе, это историческое повествование, ведь
чтобы рассказать о часах как о предмете, автор многое поведал и о том
историческом периоде, стране, местности, конкретном историческом лице,
конкретной ситуации – в общем, обо всём том, что способствовало появлению
часов, как предмету, с помощью которого можно измерить время.
Получилось интереснейшее
путешествие по времени, впрочем, как и во всех остальных книгах писателя М.
Ильина.
Книги «Сто тысяч почему»
и «Который час?» – своеобразный диалог автора с читателем, он по ходу
повествования задаёт вопросы, ставит задачи, а потом объясняет, как и почему
получился тот или иной результат. Во всём видно доброе отношение писателя как к
изучаемому предмету, так и к тому, к кому он обращается. В этом и есть его
мастерство.
По такому же принципу
были созданы и другие книги об истории вещей: «Солнце на столе» (1927) – об истории освещения, «Чёрным по белому» (1928) – об истории
письменности и книги.
Необходимо сказать, что
М. Ильин не был первопроходцем в разработке популяризаторского жанра в детской
литературе, но он одним из первых сделал доступным изложение сведений о науке и
технике, он рассказывал об этом художественным словом. Вот она – гуманитарность
инженера. Он любил науку и литературу, и хотел донести свою любовь до читателя.
Вот как он сам об этом
говорил: «Каждая хорошая книга агитирует
за то мировоззрение, которое в неё вложено. Агитация должна быть непременно
страстной, темпераментной, чтобы она действовала. Если человеку надо кого-то в
чём-то переубедить, он будет говорить страстно. Мне бы хотелось дожить до того,
чтобы в нашей научной литературе были такие же страстные, темпераментные книги,
какие создал в художественной литературе Салтыков-Щедрин».
Но всё же, о каких бы
технических усовершенствованиях ни рассказывал М. Ильин, на первый план он
ставил «чудесный, созидательный,
творческий труд человека».
Книги
писателя-популяризатора М. Ильина по достоинству оценили как читатели, так и
коллеги, о чём можно встретить массу «доказательств». Много писал о своём «младшем брате и литературном крестнике»
и Самуил Яковлевич. Кстати, он был одним из наиглавнейших цензоров и редакторов
М. Ильина. Как яркое представление об этом, есть воспоминания Елены Сегал –
супруги Ильи Яковлевича. В них она поведала о том, как сотрудничали два брата,
как обсуждали острые моменты, как старший брат помогал младшему оттачивать своё
мастерство. И она сама, как верная супруга и соратница по литературному труду,
также помогала ему словом и делом.
Кстати, в Сети
существует сайт, посвящённый С.Я. Маршаку, он называется «Недописанная страница». Там очень много
интересной и полезной информации, но не только о самом Самуиле Яковлевиче, но и
о его семье, и в частности, об Илье Яковлевиче.
М. Ильину на этом сайте
отведена большая рубрика,
она содержит множество воспоминаний, как самого писателя, так и его родных и
близких, и коллег. Есть и фотоальбом.
М. Ильин за свою жизнь
создал много прекрасных книг в научно-популярном жанре, какие-то книги и
сейчас, что называется, в ходу, они сохранились ещё в домашних и городских
библиотеках. Прекрасно, что можно встретить и новые переиздания его книг.
Но были и такие книги,
которые нужны были именно в то время, в котором жил и работал писатель, жила и
трудилась страна. Сейчас это далёкое прошлое, наша
история. Как пример, я говорю о книге «Рассказ
о великом плане», т.е. о первой пятилетке. Книга вышла в 1930 году.
О популярности этой
книги на момент выхода и первых лет хождения можно слагать песни. Она обошла
весь мир, вот лишь некоторые перечисления стран, где её читали: Америка,
Англия, Китай, Чехословакия, Мексика, Аргентина, Франция, Германия, Япония. А
также самые отдалённые уголки Советского Союза. Высоко оценили «Рассказ о
великом плане» Н.К. Крупская, М. Горький, А. Фадеев. В свидетельствах
современников М. Ильина можно прочитать, что книгу о первой пятилетке называл «маленьким
шедевром» Ромен Роллан, а Поль Элюар отмечал её «высокие художественные
достоинства».
Так о чём же была эта
книга? Лучше всего об этом сказал Самуил Яковлевич:
«Начались грандиозные работы первой пятилетки. Они стали центром
интересов огромного большинства советских людей, занимали главное место в
газетах для взрослых, отвоевывали себе столбцы, страницы в детской периодике…
Ильин понял, что пришло время говорить с детьми не о
современной технике вообще, а о применении её в советском строительстве. Он
понял, что в годы, когда проводится первый в мире опыт планирования народного
хозяйства – опыт огромного исторического значения, – нельзя рассказывать детям
о технике изолированно от экономики и политики.
Подготовленный работой над «Рассказами о вещах», Ильин
нашёл литературные средства, которыми эта труднейшая задача решалась без
вульгаризации и упрощения.
Техника, экономика, политика связаны в «Рассказе о
великом плане» неразрывно, как в жизни. Показаны особенности развития техники в
социалистическом и капиталистическом обществе. И показано, что достижения
техники – результат созидательного процесса, насыщенного сложной борьбой».
Интерес к книге «Рассказ
о великом плане» в СССР был легко объясним, люди жили в этом мире, работали. А
интерес на международном уровне, как объяснял С.Я. Маршак, обозначался «не только достоинствами книги, но и тем
огромным интересом, который вызывал во всём мире наш пятилетний план».
Интересно, что в переводе на английский книга называлась «У Москвы есть план».
Другие книги М. Ильина:
«Завод в кастрюле»
(1928), «Дело о растрате» (1929), «Как автомобиль учился ходить» (1930),
«Фабрика будущего» (1930), «Машины-загадки, игрушки-разгадки» (1931), «Горы и
люди (Рассказы о перестройке природы)» (1935), «Сегодня и вчера (Рассказы о
Родине)» (1937), «Путешествие в атом» (1948) и др.
Хотелось бы отметить,
что несколько книг Илья Яковлевич написал в соавторстве со своей женой Еленой
Александровной Сегал:
«Волшебные очки» (1940),
«Как человек стал великаном» (1940-1946), «Рассказы о том, что тебя окружает»
(1952), «Сумка школьника» (1953), «Александр Порфирьевич Бородин» (1953) и др.
Елена Александровна и
Илья Яковлевич прожили трудную, но счастливую жизнь, поженились они в 1926
году. В семье Маршак-Сегал родилось трое детей: Евгения (1927-1996), Борис
(1933-2006), Марина (1941-1992), все они, так или иначе, связали свою жизнь с
литературой и наукой.
Очень трогательно читать
воспоминания Елены Александровны о годах её жизни с Ильёй Яковлевичем. Это была
добрая, крепкая семья, любящие, заботящиеся друг о друге супруги. Илью
Яковлевича подкосила тяжёлая болезнь, которая требовала серьёзной операции.
Уезжая в больницу, он написал ей письмо, надеясь, что они прочтут его позже…
вместе. Но не довелось.
«Мы всегда были аркой, две половинки которой поддерживают одна другую.
«Арки – это две слабости, составляющие вместе силу». Что будет, если
одна из половинок упадет? Боюсь и думать об этом. Но я буду бороться, я хочу
жить, я хочу еще много раз написать в этой тетрадке: люблю так же сильно, еще
сильнее».
Илья Яковлевич Маршак
скончался 15 ноября 1953 года.
М. Ильин внёс
значительный вклад в развитие научно-популярного жанра в детской литературе. Он
действительно был и остаётся в истории детской литературы «страстным и темпераментным агитатором», ведь остались ещё те, кто
читал его книги в детстве. Я уверена, что если бы он прожил более долгую жизнь,
то создал бы ещё много интересных познавательных книг.
Источники:
Арзамасцева, И.Н. Детские
журналы/ И.Н. Арзамасцева // Детская литература: учеб/ И.Н. Арзамасцева, С.А. Николаева.-
М., 2007.- С. 289-291.
Жизнь и творчество М.
Ильина: сб. — М., 1962.
Ильин, М. Сто тысяч
почему/ М. Ильин.- Л., 1989.
http://s-marshak.ru/biography/ilya/ilya.htm
До встречи в библиотеке
Галина Фортыгина, библиотекарь
абонемента художественной литературы
Центральной библиотеки им. А.С. Пушкина
3 ноября 1887 года родился Самуил Маршак, поэт и переводчик.
Личное дело
Самуил Яковлевич Маршак (1887—1964) родился в Воронеже в слободе Чижовка, в большой еврейской семье. Отец, Яков Миронович Маршак, работал мастером на мыловаренном заводе братьев Михайловых; мать — Евгения Борисовна Гительсон — была домохозяйкой и растила шестерых детей. В 1893 году семья Маршаков переехала в Витебск, в 1894 году в Покров, в 1895 году в Бахмут, в 1896 году на Майдан под Острогожском и, наконец, в 1900 году обосновалась в городке Острогожске под Воронежем.
Школьные годы Самуил провёл в Острогожске, где жил его дядя Михаил Гительсон — зубной врач. Учился в Острогожской мужской гимназии. Учитель словесности привил мальчику любовь к классической поэзии, поощрял его первые литературные опыты и называл вундеркиндом.
Одна из поэтических тетрадей Маршака попала в руки известного русского критика и искусствоведа В. В. Стасова, который принял горячее участие в судьбе талантливого юноши. С его помощью Самуил переехал в Петербург, где поступил в одну из лучших гимназий. Целые дни он проводил в публичной библиотеке, где работал Стасов.
В 1904 году Стасов поручил юному поэту сочинить шуточную приветственную оду во славу «четырёх русских богатырей» — Репина, Шаляпина, Горького и Глазунова, которые должны были навестить Стасова на даче. Величание имело большой успех. Алексей Горький заинтересовался юным поэтом и, узнав, что у него плохое здоровье, пригласил его к себе в Ялту.
В 1904—1906 годах Маршак жил в Крыму, в семье Горького. Он лечился, занимался своим образованием, много читал, учился в Ялтинской гимназии.
Когда семья Горького вынуждена была покинуть Крым из-за репрессий царского правительства, начавшихся после революции 1905 года, Маршак вернулся в Петербург. К этому времени туда уже перебрался его отец, устроившись на завод за Невской заставой.
Печататься начал в 1907 году, опубликовав сборник «Сиониды», посвящённый еврейской тематике. Одно из стихотворений сборника («Над открытой могилой») было написано на смерть «отца сионизма» Теодора Герцля. Тогда же Маршак перевёл несколько стихотворений Хаима Нахмана Бялика с идиша и иврита.
В 1911 году Самуил Маршак в качестве корреспондента петербургской «Всеобщей газеты» и «Синего журнала» вместе со своим другом, поэтом Яковом Годиным, и группой еврейской молодёжи совершил вояж по Ближнему Востоку: из Одессы они отплыли на корабле, направляясь в страны Восточного Средиземноморья — Турцию, Грецию, Сирию и Палестину. Некоторое время жил в Иерусалиме. После этого путешествия он создал цикл стихов под общим названием «Палестина». По мнению критиков, лирические стихотворения, навеянные этим путешествием, принадлежат к числу наиболее удачных в творчестве молодого Маршака («Мы жили лагерем в палатке…» и другие). В ходе этой поездки Маршак познакомился с Софьей Мильвидской, которая стала его женой.
Из-за связи с Горьким, считавшимся «неблагонадёжным», двери в университет были для него закрыты. Договорившись с некоторыми петербургскими журналами, Маршак получил возможность уехать для обучения в Англию, где в течение двух лет учился сначала в политехникуме, затем в Лондонском университете. Во время каникул много путешествовал пешком по Англии, слушал английские народные песни и начал работать над переводами английских баллад, впоследствии прославивших его.
В 1914 году Маршак вернулся на родину — буквально за несколько недель до начала первой мировой войны. Работал в провинции, публиковал свои переводы в журналах «Северные записки» и «Русская мысль». После начала войны занимался помощью детям беженцев. В 1915 году вместе с семьёй жил в Финляндии в природном санатории доктора Любека, а осенью того же года вновь перебрался в Воронеж, где поселился в доме своего дяди Якова Гительсона на Большой Садовой улице.
В Воронеже Маршак прожил полтора года. Уже в январе 1917 года он вновь перебрался с семьёй в Петроград, где и встретил революцию.
После прихода к власти большевиков Маршак сперва жил в Петрозаводске, работал в Олонецком губернском отделе народного образования, затем бежал на Юг в Екатеринодар. Работал в газете «Утро Юга», где под псевдонимом «Доктор Фрикен» публиковал стихи и антибольшевистские фельетоны.
В 1919 году под тем же псевдонимом «Доктор Фрикен» издал первый сборник «Сатиры и эпиграммы».
В 1920 году Маршак организовал в Екатеринодаре комплекс культурных учреждений для детей, в частности, создал один из первых в России детских театров, для которого сам и писал пьесы. Также он стал основателем и первым заведующим кафедрой английского языка Кубанского политехнического института (ныне Кубанский государственный технологический университет).
В 1922 году Маршак вернулся в Петроград. Руководил студией детских писателей в Институте дошкольного образования Наркомпроса, организовал 1923 году детский журнал «Воробей» (позже – «Новый Робинзон»), где в числе прочих печатались такие мастера литературы, как Борис Житков, Виталий Бианки, Евгений Шварц. В том же 1923 году выходят его первые стихотворные детские книги — «Дом, который построил Джек», «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке» и т.д.
На протяжении нескольких лет Маршак был руководителем детского отдела Госиздата в Ленинграде. В это время в нем вышли «Горы и люди», «Рассказ о великом плане» М. Ильина, «Лесная газета» В. Бианки, «Морские истории» Б. Житкова, «Пакет» и «Часы» Л. Пантелеева. В то время Ленинград был центром нашей детской литературы. Маршак также имел отношение к журналу «Чиж» и вёл «Литературный кружок» при ленинградском Дворце пионеров.
В 1934 году на Первом съезде советских писателей Самуил Маршак сделал доклад о детской литературе и был избран членом правления СП СССР. В 1939—1947 годах был депутатом Московского городского Совета депутатов трудящихся.
В 1937 году созданное Маршаком детское издательство в Ленинграде было разгромлено. На протяжении нескольких лет лучшие его воспитанники были репрессированы: Александр Введенский, Николай Олейников, Николай Заболоцкий, Тамара Габбе, Даниил Хармс. В 1938 году Маршак переселился в Москву.
Во время советско-финской войны 1939—1940 годов Маршак писал для газеты «На страже Родины». В годы Великой Отечественной войны активно работал в жанре сатиры, публикуя стихи в «Правде» и создавая плакаты в содружестве с Кукрыниксами. Активно содействовал сбору средств в Фонд обороны. В 1942 году стал лауреатом Сталинской премии второй степени за стихотворные тексты к плакатам и карикатурам.
В 1960 году Маршак публикует автобиографическую повесть «В начале жизни», в 1961 году — сборник статей и заметок о поэтическом мастерстве «Воспитание словом».
Практически всё время своей литературной деятельности (более 50 лет) Маршак продолжал также писать и стихотворные фельетоны, и серьёзную «взрослую» лирику.
В 1962 году вышел сборник «Избранная лирика» — последняя прижизненная книга писателя.
4 июля 1964 года Самуил Яковлевич Маршак скончался в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Чем знаменит
Русский поэт, драматург, переводчик, литературный критик, сценарист. Автор популярных детских книг.
На стихах Самуила Маршака выросло не одно поколение советских детей. Как поэт, переводчик и литературный критик он оказал громадное влияние на становление советской детской литературы.
Среди драматургических сочинений Маршака особой популярностью пользуются пьесы-сказки «Двенадцать месяцев», «Умные вещи», «Кошкин дом».
О чем надо знать
Маршак как поэт-переводчик внес огромный вклад в практику русского художественного перевода. Он является автором ставших классическими переводов сонетов Уильяма Шекспира, песен и баллад Бёрнса, стихов Блейка, Вордсворта, Китса и Киплинга. Он подарил советским детям блистательно переведённые стихи итальянского поэта Джанни Родари, переводил Петефи и Гейне, Тувима и Квитко, Лира, Милна, Джейн. Остин, Ованеса Туманяна, а также украинских, белорусских, литовских, армянских и других поэтов.
За переводы призведений Бёрнса в 1960 году Самуил Маршак был удостоен звания почётного президента Всемирной федерации Роберта Бёрнса в Шотландии.
Прямая речь
О написанном слове (из письма в редакцию газеты «Смена» от 4.01.1963): «»Каждое печатное слово — литературный факт, на который могут в дальнейшем ссылаться литературоведы и критики»».
Фразы из детских стихов Маршака, ставшие поговорками:
— Рвать цветы легко и просто детям маленького роста.
— Разевает щука рот, а не слышно, что поёт.
— Бегемот разинул рот, булки просит бегемот.
— Вот какой рассеянный с улицы Бассейной.
— Это что за остановка — Бологое иль Поповка?
— Это он, это он ленинградский почтальон.
— Ничего идут дела, голова ещё цела.
— Ищет в печке, и в ведре, и в собачьей конуре.
— Что ни делает дурак, всё он делает не так.
5 фактов о Самуиле Маршаке
- Фамилия «Маршак» является сокращением (ивр. מהרש»ק), означающим «Наш учитель рабби Аарон Шмуэль Кайдановер» и принадлежит потомкам этого известного раввина и талмудиста, жившего в 17-м веке.
- Маршак любил, хорошо знал и ценил народные песни шотландские, английские, русские, еврейские, финские. В молодости вместе со своим братом Ильей он представлял в лицах исполнение финских и еврейских песен, колоритно и точно оттеняя национальные особенности. Эту любовь к народным песням Маршак сохранил до конца жизни.
- Маршак несколько раз заступался за Бродского и Солженицына. От первого он требовал «поскорее достать переводов текстов на Ленфильме», за второго заступался перед Твардовским, требуя опубликовать его произведения в журнале «Новый мир».
- Маршак был лауреатом Ленинской (1963) и 4-x Сталинских премий (1942, 1946, 1949, 1951).
- Последним литературным секретарём Самуила Маршака был ныне известный телеведущий Владимир Познер.
Материалы о Самуиле Маршаке
Недописанная страница. Сайт о жизни и творчестве Маршака
Воспоминания о Самуиле Яковлевиче Маршаке. А.Л. Рейшахрит
Статья о Самуиле Маршаке в Википедии