Рассказ о том как в пирожке можно испечь дом

Часть  первая

Почему я принялась писать воспоминания? Наверное, потому что когда-нибудь вместе со мной уйдет все, что я помню, и что пережила за свою самую обыкновенную жизнь. Но так уж случилось, что  прожила я эту жизнь в стране необыкновенной и непредсказуемой, и поэтому мне есть что вспомнить и рассказать. Хочу, чтобы мои дети и внучки хотя бы что-то знали о том, как мы жили, о чем думали, кого любили, кого ненавидели и что испытали вместе со всей страной, которая была нам и матерью и мачехой.
Ну, так вот.
Моя бабушка со стороны мамы, Барабанова Елизавета Семеновна и мой дедушка Барабанов Трофим Алексеевич, родом из села Богородицкое Ново-Оскольского уезда, Курской губернии. После свадьбы они переехали в Бахмут (теперь Артемовск), что под бывшей Юзовкой (потом г. Сталино, теперь Донецк). Это украинская, шахтерская земля.
В 1911 году, 30 сентября у них родилась моя мама, Барабанова Вера Трофимовна. Был у нее старший брат Михаил. А после мамы родилась еще сестра Люба.
Моя мама рассказывала, что ее отец был красивый работящий человек. Он плотничал и столярничал, в отличие от моей бабушки, был мастер на все руки. Весь дом держался на нем. Он мог испечь хлеб и пироги,  сшить детям на швейной машинке все, что угодно. А бабушка была, как говорят на Украине, «недотэпа». Всю свою жизнь она надеялась на мужа, мало что умела по дому, была абсолютно неграмотной, но зато очень набожной, до фанатизма.
В первую мировую войну деда взяли на фронт. Затем он попал в австрийский плен, в котором весьма благополучно пробыл 3 года. Мама вспоминала, что когда ее отец вернулся из плена, он был неузнаваем. На пороге их домишка стоял иностранец с холеными усами, в хорошем костюме, в шляпе и с большим чемоданом. В этом чемодане были роскошные подарки. Маме досталась прекрасная кукла с закрывающимися глазами. Некоторое время спустя моя бабушка нащупала за подкладкой дедушкиного пиджака что-то твердое. Распорола подкладку и вытащила фотографию полной дамы с девочкой. Мама вспоминала, как ругалась и плакала моя бабушка. Оказывается, все три года мой дед жил в работниках у австрийской вдовы, был у нее полным хозяином, и жил с нею, как муж с женой. Вот такой был плен моего дедушки! А бабушка все это время жила очень бедно, ходила на поденную работу, чтобы прокормить детей.
Но все как-то утряслось. Дед снова много работал, все копил стройматериалы на новый дом. Дело в том, что снимали они флигель во дворе дома инженера-путейца, богатого и доброго человека. Его дочь научила мою маму читать и писать, и мама потом очень помогала своему отцу, оформляла счета и разные документы. Он тоже был неграмотным.
Вот еще одна интересная история, которую рассказала нам мама.
Когда мой дедушка вернулся из австрийского плена, уже шла гражданская война. Однажды к ним постучался красивый молодой человек и спросил, нельзя ли снять у них угол на некоторое время. Деньги были очень нужны, и мамины родители поселили этого человека в маленькой комнатушке. Он устроился куда-то на работу счетоводом. А по вечерам у мамы начиналась интересная жизнь. Красивый дяденька рассказывал ей чудесные истории про путешествия и занимался с ней арифметикой.
Однажды ночью мама почему-то проснулась. И вот что она увидела. За столом сидели ее папа и дяденька жилец. Они тихо переговаривались и что-то отсчитывали маленькой чайной ложечкой из мешочка. Это «что-то» невыносимо сверкало в свете керосиновой лампы. Наверное, это были бриллианты. А потом мама снова заснула. Наутро их постоялец исчез, и никто больше его не видел. А мой дедушка сказал маме, что это был белый офицер, и чтобы она об этом никому не говорила ни слова.
Я очень надеюсь, что этот человек сумел целым и невредимым (и далеко не бедным!) уехать за границу.
А еще постоялец оставил свою подушку маме в подарок. Подушка была новая, пуховая и пахла хорошими духами. Мама никогда с ней не расставалась, и даже увезла ее с собой в эвакуацию, в Сибирь. На этой подушке мама спала до самой смерти. Мне пришлось с этой подушкой расстаться, она была очень старенькой и пахла уже отнюдь не духами.
Но хватит об этом.
Итак, наступил 1917 год, началась революция. Мама вспоминала, что вдруг стало совсем мало еды. А потом была гражданская война, и с едой стало совсем плохо.
Однажды дед пришел домой во всем кожаном: в черной куртке, в черных галифе и черной фуражке. Оказывается, он стал большевиком. А потом дед исчез надолго. Власть в городе менялась, как в калейдоскопе. По флагу на пожарной каланче люди узнавали утром, какая нынче власть – белая, красная, зеленая или еще какая-нибудь: махновская или петлюровская. Все кончилось тем, что красные победили, и дедушка вернулся домой больной и страшно исхудавший. Он снова много работал (его назначили старшим десятником на стройке), и все копил материалы на новый дом.
Дед начал часто спорить с бабушкой о том, что Бога нет. Бабушка плакала, называла его богохульником. Однажды дед сильно разозлился, схватил с божницы все иконы, разрубил их топором и побросал в печку. Бабушка страшно кричала. Она и дети в ужасе упали на пол, закрыли головы руками и со страхом ждали, что вот сейчас разразится гром небесный, и Бог их всех покарает за такой великий грех. Но ничего не случилось. Все было тихо. С того дня бабушка почти не разговаривала с дедом.
А потом пришла расплата. Дед свалился с приступом желчнокаменной болезни. Ему сделали срочную операцию, но сердце не выдержало, и он умер прямо на операционном столе.
И все будто покатилось в пропасть. После смерти дедушки моя бабушка страшно растерялась, опустилась, ничего не могла делать. Однажды она просто пошла и повесилась в сарае. Моя мама и ее сестра Люба осиротели совсем. Их старший брат Миша уже работал, был в отца хорошим плотником и столяром, его любил красивая девушка Лиза… Но, к несчастью, он начал сильно пить. Моей маленькой маме пришлось стать главной в семье, а училась она только в шестом классе (тогда была семилетка). Маму и Любу хотели определить в детский дом, но крестная мамы Степановна стала их опекуншей. Она служила поварихой и прачкой у инженера путейца и хорошо зарабатывала. А потом инженера и всю его семью арестовали, и больше их никто не видел.
Жить становилось все труднее. Старший брат стал пропивать вещи. Пришлось продавать все стройматериалы, что дед собирал на дом. Судьба брата Миши была ужасной. Он допился до белой горячки и повесился в том же сарае, что и бабушка.
Сестры остались одни. После окончания школы мама поступила в медицинское училище, но учиться там не смогла. Степановна уехала в деревню к родственникам. Было очень голодно. Ленивая избалованная Люба еще училась в школе, надо было как-то жить, и мама пошла работать ученицей продавца в продуктовый магазин. Директором этого магазина был бывший красный партизан, пламенный большевик, но человек малограмотный. Мама быстро стала его правой рукой, вся документация была на ней. А через некоторое время красного партизана повысили: его назначили директором «Торгсина». Тогда были такие магазины, где можно было купить все, что угодно, но только в обмен на золото. Неграмотный и честный красный партизан попался в руки мошенников, его посадили в тюрьму, а потом расстреляли за вредительство. А мама стала заведующей магазином, где когда-то начинала ученицей.
Было время НЭПа (новой экономической политики). На прилавках магазинов вдруг появилось все, что душе угодно. Мама приоделась, приобулась, стала настоящей барышней. Она много работала, а ее сестра Люба бегала по танцам и гуляла до поздней ночи. За ней ухаживал красивый еврейский парень, Аркаша, но без всякого успеха. Хорошенькая Люба  кокетничала с ним, держала его на привязи, а на танцы ходила с другими парнями.
Однажды незадачливый ухажер зашел за Любой  к ней домой, но она уже куда-то умчалась с очередным кавалером. Моя мама вышла к Аркадию на крыльцо и с ужасом увидела, что он сидит на ступеньках и плачет, закрыв лицо руками. Мама села с ним рядом и стала его утешать. Я не знаю, о чем они говорили, и как все это вышло, но они вдруг обнялись и поцеловались.
Вот так и получилось, что моя мама отбила красавца Аркашу Мельцера у своей младшей сестры. Это был мой отец.
А Люба так и не простила маму до конца дней своих.
Мой отец, Мельцер Аркадий Захарович, родился в 1909 году, в местечке Сураж, в Белоруссии, в бедной еврейской семье. Его папа (мой дедушка) Захар Иосифович, по рассказам моей мамы, был человек довольно никчемный. В Бахмуте он служил сторожем в синагоге, и весь день был занят чтением Торы. Бабушка моя по отцу, Софья Абрамовна, билась, как могла, чтобы накормить семью – троих детей и своего религиозного мужа.  Она пекла мацу по домам, ходила мыть полы. Старшая сестра моего папы Татьяна рано научилась шить, обшивала всю семью и брала заказы на дом. Она и не заметила, как стала главной кормилицей семьи.
Сводный брат моего отца Лева был еще маленький, часто болел. Голод и бедность после революции и войны одолевали, и родители моего отца не придумали ничего лучше, как отдать его в детский дом. Там он и вырос, забыв свой родной идиш, таким же «босяком», как и его товарищи по несчастью.  Затем его отдали в обучение в типографию, учеником линотиписта.   Работая, он учился на рабфаке (рабочая вечерняя школа), прилично его окончил и поступил в Харьковский полиграфический институт.
Но учиться ему долго не пришлось. Родители все время писали ему жалобные письма, что живут голодно, плохо, и умоляли его вернуться домой. Мой отец, может быть, и не пошел бы у них на поводу, но случилось горе – внезапно умер мой дедушка Захар. Смерть была нелепой и скоропостижной: проколол себе пятку гвоздем в сапоге и почему-то так и проходил до самого вечера. Все кончилось обжим заражением крови, спасти его не смогли.
Аркаша вернулся домой, снова стал работать в типографии, кормить семью. Его приняли в комсомол, он стал много заниматься общественной работой, был солистом «Синей блузы» , прекрасно бил чечетку, вообще был душой молодежи. И к тому же, он слыл среди девушек Бахмута неотразимым красавцем.
Полюбил он мою совсем не красавицу маму преданно и навсегда, и упорно стал звать ее замуж. Что говорить! Неотразимый Аркаша был маме очень по душе, но не слишком-то ей хотелось идти в их шумный и бедный дом. К тому же, моя будущая тетя Таня вышла замуж и родила сына Мишу… И все они жили вместе в тесной хате!
Но главная причина была в том, что мама никак не могла забыть свою первую любовь.
В течение нескольких лет каждые летние каникулы она ездила к родственникам своей крестной Степановны на дальний хутор. На этом хуторе жила крепкая и дружная семья: отец, мать, двое сыновей и старый дед. Жили они богато, но и работали с утра до ночи. Маму мою они принимали, как родную. Хозяйство велось грамотно. Отец выписывал из-за границы технические журналы, покупал современную сельскохозяйственную технику. Дед будил внуков в 4 часа утра пинком сапога. После завтрака все уходили работать, а моя мама с хозяйкой оставались стряпать обед. Готовили много, потому что в доме было еще 2 работника. Варили борщ, жарили мясо, лепили вареники с вишнями. А утром и вечером доили двух коров.
Но мама летала как на крыльях, никакая усталость ее не брала. А все потому, что на нее поглядывал младший сын хозяев Андрей, кудрявый, высоченный хлопец. Вечерами они с мамой бегали купаться на речку, а потом целовались на сеновале. И утром, как ни в чём ни бывало, снова работали, не зная усталости. Наверное, они бы поженились, Андрей маму очень любил, и она его тоже.
Но кончился НЭП. Семью раскулачили. Когда пришли к ним люди с портфелями, чтобы все у них отобрать, дед кричал, что их семья кормит полгорода, что же будет, если уничтожат таких, как они?
Отобрали все: лошадей, скотину, технику, дом. Дед от горя умер.
Однажды ночью вся семья исчезла. Они правильно поступили, иначе бы их всех сослали невесть куда, в Сибирь или на Соловки. Больше моя мама никогда не видела Андрея. Она всегда оправдывала его, говорила, что он не хотел портить ей жизнь, ведь она была комсомолка, а он – сын кулака.
А хозяйство все растащили соседи. Все пустили по ветру, даже дом разобрали на кирпичи, остался один фундамент, и все заросло сорной травой…
Так вот, хотя красавчик Аркаша нравился маме, но замуж она не спешила, не хотела идти в их большую, шумную еврейскую семью. А мой будущий отец долго и упорно ухаживал за мамой, красиво и нежно, не то, что местные парни, от которых вечно несло табаком и водочным перегаром.
Все кончилось тем, что однажды днем, когда мама была на работе, Аркаша забрал ее вещи, погрузил их на тележку и отвез к себе домой. Так моя мама и вышла замуж.
Жили в тесноте, часто и в обиде. И это неудивительно. Что хорошего в бедности и вечном поиске и «доставании» самого необходимого?
В голодный 1933 год, 15 сентября родился мой брат, Эдик. Он был семимесячный, очень слабенький, даже не мог громко плакать, а только пищал, как мышонок. Врач «утешила» маму: сказала, что мальчик не жилец на этом свете, и чтобы мама не расстраивалась; она молодая, родит еще, тем более что такой голод… Так что оно и к лучшему. В общем, очень не вовремя родился мой брат.
Но мама не сдалась. Она обкладывала Эдика бутылками с горячей водой, они с отцом на последние деньги покупали грудное молоко у соседской женщины, которая тоже недавно родила. У моей мамы молока совсем не было от недоедания и постоянной нервотрепки.
Шло время, а мой братец и не собирался умирать, хотя был ужасно худенький и ел отвратительно. Ему было около двух лет, когда мама, следуя совету своей подруги, перестала его «пихать» насильно едой. Однажды Эдик не ел целый день, сидел в своей кроватке и играл. Потом заснул, и мама была в ужасе. Утром она не выдержала, сварила картофельное пюре и уже собралась было «пихать» Эдика, как тут кто-то постучал в дверь. Мама пошла открывать, а когда вернулась в комнату, то застыла в изумлении. Кроватка была придвинута к столу, на столе стояла мисочка с пюре. Мой братик стоя орудовал ложкой и уплетал картошку за обе щеки. Мама смотрела на это и плакала от счастья. Пюре было много, мама испугалась, что Эдику станет плохо, и хотела отобрать у него ложку. Он посмотрел на нее своими огромными серыми глазищами и сказал: «Дай еще!» До этого дня он ничего не говорил, но понимал все.
Но и позже мой братец ел очень плохо, даже в войну, когда никого не надо было заставлять кушать. И только лет в 14 он стал лопать –  будь здоров, иногда вставал даже ночью, голод не давал ему спать.

СТАЛИНО (ДОНЕЦК)

Я не знаю, каким образом мои родители оказались в городе Сталино (теперешний Донецк). Знаю только, что отец работал собственным корреспондентом газеты «Социалистический Донбасс». Перед самым моим рождением, в 1938 году, они получили прекрасную трехкомнатную квартиру в самом центре города, где я и родилась 4-го мая. Родила меня мама прямо в ванной комнате приемного покоя роддома, так мне не терпелось появиться на этот свет. В отличие от моего худющего братца, я была толстым орущим младенцем, постоянно требующим еды. Жизнь в это время стала полегче, и, хотя мама уже не служила, у нас была домработница Маруся. Я помню, что она носила вышитую блузку и красные бусы, к которым я была неравнодушна и постоянно их обрывала.
Приехала к нам жить бабушка Соня, мама моего отца.  По рассказам моей мамы, была она человеком своеобразным и с очень вредным характером. В свои 70 лет она пошла в «ликбез» (ликвидация безграмотности). Бабушка Соня не желала нас нянчить, и ее вечно не было дома. На кухне они с мамой часто ссорились. У нее был пунктик насчет кошерной еды. Но, тем не менее, она совершенно не разбиралась в мясе, и часто вместо своей говядины варила нашу свинину и с удовольствием вкушала эту запретную для иудеев пищу. А мама молчала, чтобы ее не расстраивать.
Моим родителям так хотелось иногда хотя бы сходить в кино! И они льстиво начинали просить бабушку Соню посидеть с нами дома. Она нехотя соглашалась, но как только родителя начинали одеваться, вдруг обнаруживалось, что бабушка испарилась. Исчезла в неизвестном направлении. Мы с Эдиком ее не любили и называли «баба Я» (баба Яга).
Маму бабушка тоже не любила, называла ее гойкой. К счастью для нас, бабушка вскоре уехала к своей дочери Татьяне в Москву, и мы зажили спокойно и счастливо.
Я была очень шкодливым ребенком. Однажды, когда все обедали в столовой, (меня уже накормили), я стала хозяйничать на кухне. Взяла кружку и из огромного таза вычерпала в раковину всю дождевую воду, которую мама копила для мытья головы и стирки. Вы представляете, были времена, когда дождевая вода была очень чистая, и мы после дождя с наслаждением шлепала босыми ногами по лужам. Как жаль, что теперь дети лишены этого удовольствия!
Так вот, о моей шкодливости. Я помню, что когда мама оставила меня ненадолго одну дома, а Маруся уехала в деревню на несколько дней, я решила сделать маме приятный сюрприз. Взяла ее единственную красную помаду и разрисовала ею все панели в прихожей. А чтобы окончательно привести маму в восторг, расписала красными цветочками белую скатерть в столовой. Когда мама вернулась домой, она почему-то заплакала и поставила меня в угол.  Но рисовать я с тех пор не перестала. А однажды я поймала на клумбе во дворе мышонка и понесла показать его маме. Я гордо протянула зажатого в кулаке мышонка маме и сказала: «На»!
Бедная мама закричала не своим голосом, затем вскочила на  табуретку и стала ласково просить меня не бросать мышонка на пол. Я держала его в кулачке, а голова мышонка и хвостик торчали наружу. Странная мама! Почему она не захотела, чтобы мышонок жил у нас? Пришлось его отнести на клумбу.
Вообще, я помню себя с раннего возраста. Вот я сижу в белом платьице на каком-то стекле. На платьице пришита огромная оранжевая прозрачная пуговица. Мама говорила, что мне тогда был один год, и мне прививали оспу в поликлинике. А пуговицей, по рассказам мамы, меня наградили друзья моего брата Эдика, за то, что я сидела на лавочке в качестве медсестры, не орала и не мешала мальчишкам играть в войну.
А потом, в 1941 году началась настоящая война. Мне было 3 года, а Эдику 8. Наш папа уехал на фронт, а мама осталась с нами одна. Помню, как-то вечером меня мыли в большом тазу. Потом за окном начался какой-то гул. Эдик сказал, что это немецкий самолет, а мама сказала, что это самолет – наш. Она уже вытирала меня мохнатым полотенцем, когда вдруг раздался ужасный грохот и погас свет. Потом стало тихо. И тут мама стала кричать. Они с Эдиком искали меня в темноте. И тут зажегся свет. Меня нигде не было. Вернее, я была, но только между тумбочкой с тазом и стеной. Закутанная в полотенце, я лежала, зажатая в узкой щели между стеной и тумбочкой, и молчала, наверное, от страха.
Помню еще вот что. Мы с Эдиком стоим на тротуаре, а мимо едут огромные кони, и всадники на них мне кажутся великанами. Мне очень страшно, но я не показываю виду. А потом пошли с грохотом танки, и вот тут я так испугалась, что наделала в штаны. Эдик повел меня домой, ругал и срамил по дороге… Я ему все испортила! Ведь это же наша Красная Армия! А он не смог увидеть все это до конца.
Однажды мама пошла куда-то, и мы с Эдиком остались одни. По закону подлости, начался налет, и мой братик стал одевать меня, чтобы идти в бомбоубежище. Я реву, а он все никак не может справиться со шнурками на моих ботинках. Тут вбегает мама, хватает чемодан с вещами, и мы спускаемся в бомбоубежище. Потом мама рассказывала нам, как она бежала домой под бомбами, но ее схватил милиционер и заставил спуститься  в убежище. Она кричала, что у нее дети остались одни в квартире, просила ее отпустить, но все было напрасно. Только когда налет окончился, она прибежала домой. Вот после этого случая мой братик стал сильно заикаться. И это продолжалось очень долго, пока он не стал совсем взрослым.
А немцы уже были совсем близко. Несколько раз из Харькова звонил папа. Он сказал, чтобы мы не уезжали без него, что он обязательно приедет. Мама потом рассказывала, что приходили папины товарищи с его работы и уговаривали маму уезжать. Друг папы Иосиф Лернер (я всегда орала, когда он приходил к нам, меня пугали его большие очки) говорил маме, что немцы обязательно придут в город, и что нас выдадут наши же соседи. Ведь папа был еврей, член партии и уже воевал! И что нас расстреляют, несмотря на то, что мама русская. Потом я простудилась и заболела. Очень вовремя,  да? У меня была высокая температура, и мама плакала, не зная, что делать. Но чудеса все-таки бывают. Открылась дверь, и вошел папа! Я его не узнала в военной форме и стала реветь. Мама рассказывала, что папа буквально запихнул нас в последний эшелон. Это был военный госпиталь, он ехал в Сибирь. К этому эшелону прицепили несколько теплушек (такие товарные вагоны с печками-буржуйками). Вот в такую теплушку папа нас и засунул. С собой мама смогла взять только один чемодан и матрас, который люди упорно стали выпихивать из теплушки. Но папа кричал, что они дураки, ведь все дети могут лежать на этом матрасе! Так оно и было. Еще папа бросил в вагон наш большой вязаный украинский ковер, черный, с красными розами и зелеными листьями. В вагоне не было дверей, и папа прибил ковер на входе. Я помню, когда мы приехали в Сибирь, от ковра остались только длинные ленточки и нити черного, красного и зеленого цвета. Ехали мы долго, и было очень жарко. Однажды налетели немецкие самолеты и стали бомбить наш поезд. Все побежали кто куда, и мы с мамой тоже кинулись в степь. Помню, мы лежим в горячей пыли, мне тяжело, потому что сверху на нас почему-то лежит мама. А с неба со страшным воем летят на нас самолеты. Прямо перед моим носом поднимаются фонтанчики из пыли… Я тогда не знала, что это были пулеметные очереди, и что смерть была от нас так близко. Потом мама нам это объяснила.
Наконец, самолеты улетели, наверное, им больше нечем было стрелять. Все вокруг горело, кричали люди, было очень страшно. Через какое-то время поезд двинулся дальше и довез нас до Сталинграда.
В Сталинграде стояла страшная жара. Я помню, что там тетеньки продавали много вкусных вещей: помидоры, сало, какие-то пирожки, простоквашу… А мальчишки продавали холодную воду, такую холодную, что от нее ломило зубы. Потом мы с мамой и Эдиком ходили смотреть на какую-то длиннющую стену. Там, по рассказам мамы, люди писали, куда они едут и оставляли адреса полевой почты. Вся эта стена была исписана сверху донизу. Мама тоже написала  что-то, и все искала, может быть, папа что-нибудь для нее оставил. Она рассказывала потом, что очень многие люди решили дальше никуда не ехать, ведь у многих на руках были грудные дети, старики. А в Сталинграде было много еды, было тепло, и никто не верил, что немцы и сюда придут. Мама пошла с нами к военкому, это было близко от вокзала, и прямо спросила, ехать ли нам дальше или оставаться здесь. Военный дяденька честно сказал ей: «Лучше вам ехать дальше».
Вот мы и поехали дальше в Сибирь.

СИБИРЬ

Приехали мы на станцию Тогучин, что под Новосибирском. Сначала мы все жили в здании школы, в огромном спортивном зале, а потом в самой школе разместили госпиталь, где стала работать моя мама. Некоторое время спустя нас поселили к некоей Елизавете Петровне, рыжей-рыжей, и очень похожей на лису. Она была очень недовольна, что мы у нее жили, хотя и имела просторный собственный дом. Но времена тогда были очень строгие, и она терпела нас, эвакуированных. И хотя дом был богатый и теплый, но нам было в нем неуютно. Да и находился он под высокой железнодорожной насыпью. Маме было очень далеко ходить на работу, а нам с братом – в детский сад и в школу. А потом мы переехали к Ольге Ивановне. Она жила в бараке, в одной комнате с грудной дочкой и сыном Шуриком, моим ровесником. А мужа ее уже убили на фронте, и она получила на него похоронку. И вот мы стали жить вшестером в одной комнате, и прожили так в мире и согласии целых три года!
Я понимаю теперь, как тете Оле и маме было с нами трудно. Но детям всегда хорошо. Наверное, просто потому, что они маленькие.
А дело шло к зиме. Мы были совсем раздеты. Помню, однажды мама принесла из госпиталя белую фланель. Из нее солдатам нарезали портянки. Мама покрасила фланель синькой и сшила нам с братом из нее лыжные костюмчики. Это фланель ей выписал добрый начальник госпиталя.
Потом пришла сибирская зима.
Однажды мы с моим братом и Шуриком бродили по глубоким сугробам, потом замерзли и пошли домой. Когда я стала снимать валенки, то – о ужас! – увидела, что галоша у меня только одна. Это было большое горе, потому что тогда галоши купить было негде. Мама стала ругать Эдика и отправила его искать эту несчастную галошу. В сердцах она крикнула, чтобы он без галоши домой не возвращался. Мы с Шуриком не могли стерпеть такой несправедливости, и тоже пошли искать галошу. Я не помню, кто из нас ее нашел, но, счастливые и мокрые, мы вернулись домой, и вечером все пили морковный чай с хлебом и кислой капустой.
Вообще, воспоминания о еде – это особая глава.
Есть хотелось всегда. И нас никто не заставлял скушать еще одну ложечку за маму, за папу и так далее. Картошка, правда, была. Мама жарила ее на рыбьем жире – отменная еда! Кисель варили из свеклы, тоже было вкусно. Жарили драники из картошки, которую терли всей компанией. А еще мы не видели в глаза никаких фруктов. Однажды в детском саду нам читали рассказ о том, как один мальчик съел без разрешения сливу, и мама напугала его, что если он проглотил косточку, то непременно умрет.
«Дети! Кто знает, что такое слива?» — спросила воспитательница.
Что такое слива знала только я. И какова она на вкус, я еще как-то помнила.
Весна в Сибири приходила очень поздно. Я помню, что на Первое мая пошел густой, белый снег. Моя мама и ее подруга Раиса Арсеньевна сидели у окна и безутешно плакали. Они обе были с Украины, и снег на Первое мая их просто ужаснул. Потом они успокоились. Вместе с тетей Олей поскребли по сусекам, и испекли из отрубей и еще не знаю из чего торт. Вкуснятина была потрясающая! Вы такого никогда не попробуете.
Однажды тетя Оля получила паек, который ей полагался за убитого мужа. Вместо сахара ей дали немножко изюма. Она дала нам всем по изюминке. Я долго держала изюминку во рту, все сосала ее и сосала, а когда разжевала, она уже была абсолютно никакая. И я горько заревела от разочарования. И добрая тетя Оля дала мне еще одну изюминку.
Часто с братом Эдиком мы ходили за хлебом. И каждый раз мама брала с нас обещание, что мы не будем обгрызать уголки буханки. И мы клятвенно обещали ей это. Хлеб тогда давали по карточкам, да еще нужно было выстоять длинную очередь на морозе. Но вот наконец-то буханка у нас в руках! Боже, какая она теплая и пахучая! И вот мы идем домой и нюхаем этот хлеб… Потом решаем, что ничего страшного, если мы откусим по малюсенькому кусочку. Когда мы приходим домой, буханка уже обкусана со всех восьми углов. Нам стыдно, но мы не плачем. Плачет почему-то мама.
Мама, моя маленькая мужественная мама работала, не покладая рук,  чтобы мы были как-то сыты и одеты. Она ходила в стеганке, ватных штанах и в валенках. И куталась в старый платок. Мама таскала носилки с ранеными, стирала на них и кормила их с ложечки. Потом полегчало, когда она стала работать в амбулатории на железнодорожной станции.
У одной соседки, тети Любы, была швейная машинка, но шить тетя Люба не умела. А моя мама шила хорошо. Вот она и обшивала детей тети Любы, и нас, и детей тети Оли, да еще брала другие заказы.
А когда наступила весна, маме дали участок земли под картошку. Участок был большой, а мама моя была маленькая. Вот она и попросила одного парнишку (его звали Гриня) вспахать этот участок. И обещала ему бутылочку, которую купила еще зимой и хранила в сундуке. А мы с Эдиком однажды нашли эту бутылочку. На ней было написано «Рябиновый ликер». Нам страшно захотелось попробовать, что это такое. Мы надеялись – и не зря – что ликер, наверное, сладкий. Мы с братцем открыли бутылочку, и выпили по нескольку капель. Потом Эдик спрятал бутылочку в сундук. Но с этих пор мы потеряли покой. Терпели, терпели… Потом снова лезли в сундук и доставали вожделенную бутылочку. Мы даже не пили эту тягучую, сладкую влагу, а просто лизали ее. И нам казалось, что ликер не убывал.
Но вот однажды мы увидели, что беды не миновать, что ликера осталось только на донышке… Допили его до конца, и спрятали бутылочку на самое дно сундука.
И вот, когда Гриня вспахал наш участок, мама приехала с ним домой и полезла в сундук. Мы с Эдиком замерли в ужасе, когда мама достала пустую бутылочку. Потом она посмотрела на нас и заплакала. Мама просила у мальчика прощения, и говорила, что не знает, чем ему заплатить. А мы стояли, совершенно раздавленные стыдом. И тут Гриня сказал: «Ну что вы, тетя, это же дети. Ничего не надо, я вспахал вам задаром».
Но потом, много месяцев спустя, мама все-таки отблагодарила Гриню. Я помню, как однажды зимой в клубах холодного пара ввалился в нашу комнату кузнец, отец Грини, и почему-то упал перед мамой на колени. А случилось вот что. У кузнеца уже погибло на фронте двое сыновей, жена сидела в тюрьме, ей дали три года за то, что она набрала с платформы ведро угля. И вот теперь забирают на фронт Гриню! Кузнец плакал и просил маму похлопотать в военкомате, может, хоть последнего сына не заберут. А там, в военкомате, служил капитан. У него не было руки и ноги. Моя мама знала его по госпиталю, долго ухаживала за ним, мыла в ванной, писала письма его жене. А эта жена не захотела жить с инвалидом, вот он и остался в Тогучине. Капитан иногда приходил к нам в гости. Потом, много лет спустя, мама рассказала мне, что она ему нравилась, и он ей тоже нравился. Но мама ждала папу, а писем от него все не было и не было. И капитан помог: Гриню не забрали на фронт, а отправили в артиллерийское училище в Новосибирск. Пока он там учился, и война закончилась. Гриня остался жив, об этом мама узнала из письма тети Оли.
Отвлеклась я как-то. А про еду можно вспоминать и вспоминать.
Еда – это было святое. Помню, что в комнате через коридор жила девочка Циля. Я часто заходила за ней, чтобы поиграть вместе во дворе, и втайне надеялась, что бабушка Цили меня чем-нибудь угостит. Цилины бабушка с дедушкой, в моем понимании, были сказочно богаты. У них в комнате стояли клетки с курами, которые исправно несли яйца. Вот как-то захожу я к ним, а Циля сидит у бабушки на коленях, и та кормит ее яичком всмятку. А Циля капризничает и отворачивается. О боже! ОНА НЕ ХОЧЕТ ЕСТЬ ХЛЕБ С МАСЛОМ И ЯЙЦО ВСМЯТКУ! А я стою у порога и надеюсь, что раз Циля не хочет есть эту потрясающую вкуснятину, то, может быть, меня пригласят к столу. Уж я-то не буду ломаться и капризничать, как Циля… Но мои надежды так ни разу и не оправдались.
Однажды под Новый Год случилось невероятное. Мы с Шуриком украшали елку, а мама с тетей Олей грустили, что нам нечем встретить Новый Год. Тут в комнату заходит Эдик и говорит шепотом, что по коридору ходит… курица! Мама открыла дверь и – о чудо! – черная курица неторопливо вошла в нашу комнату. Мама с тетей Олей переглянулись… И судьба хохлатки была решена.
На Новый Год у нас был душистый куриный суп с лапшой. Перья и косточки были сожжены в печке. А с нас взяли клятву, что мы никому и никогда, ничего не скажем. Мама и тетя Оля говорили нам, что красть нехорошо, что этот грех, может быть, им простится, потому что дети сытыми встретили Новый Год. А мы совсем не чувствовали себя виноватыми: ведь у Цили было много кур, а Циля одна. А  нас было много, и только  одна маленькая курочка на всех!
Летом в Тогучине было хорошо. Мы бегали в одних трусиках и босиком, и все время искали, что бы этакого пожевать. Ели зеленые «баранчики», саранки (полевой лук), рвали щавель, с грядок щипали зеленый лук, собирали ягоды… Далеко нам ходить не разрешали – в тайге очень легко заблудиться. А чтобы заглушить голод, мы жевали вар (черную, твердую смолу). Иногда ели концентрат для животных, это называлось «жмых». Деликатес, да и только! Возьмешь в рот твердый кусочек жмыха и сосешь его, пока он не размякнет. По воскресеньям у нас дома бывал пир. Всю неделю мы собирали в коробочку сахар рафинад, который нам с Шуриком давали в детском саду, а Эдику – в школе. Мама с тетей Олей нас за это ругали. Но мы были счастливы, когда все вместе пили чай с сахаром. Его кололи щипчиками на маленькие кусочки, и он долго не  таял во рту, потому что тогда рафинад был очень твердый.
Вот как-то летом пошли мы с мамой в госпиталь на склад. Там работал длинный-предлинный парень. Его после контузии не взяли на фронт. Мама говорила, что у него какая-то эпилепсия. Мама с ним о чем-то говорила-говорила, а потом этот парень сказал: «А ну-ка, подставляй подол!» И представьте себе, он насыпал в подол моего сарафанчика огромный половник сахарного песка! Так я и шла до дома, боясь потерять хоть крупинку драгоценной ноши. Уже давным-давно нет на свете того парня, а все помню его, и даже лицо его помню.
В общем, я счастливый человек. Мне как-то всегда везло на хороших людей. Вот я иду из детского сада, он был довольно далеко от нашего дома. Грязь на дороге непролазная. Чувствую, что мои ноги прямо влипают в дорожную жижу. Пытаюсь вытащить одну ногу… Ура, вытащила! Но калоша утонула в глубокой грязи. А туту еще на беду мне очень захотелось по большому. И я реву, и не знаю, что мне делать. И вдруг подходит ко мне какая-то тетенька, она протягивает мне руку, вытаскивает меня на сушу и достает из грязи мою калошу! Нам по пути. Тетя утешает меня, что-то говорит и смеется, а мне очень стыдно, потому что я все-таки наделала в штаны. Не помню лица этой женщины, но на всю жизнь я запомнила протянутую мне спасительную руку с тонким золотым колечком на пальце.
Милая, родная тетя Оля! Мы жили в ее комнате, с ней и ее двумя детьми, почти четыре года. И ни разу мама с ней не поссорилась. Когда случалось тете Оле добыть что-нибудь вкусное, она делила это на всех поровну. И моя мама делала то же самое. А вечерами они с тетей Олей слушали радио. Висела на стене такая черная тарелка. Плакали, когда наши отступали, и плакали от радости, когда наши брали с боем какой-нибудь город.
От нашего папы долго не было никаких вестей. И тетя Оля утешала и поддерживала маму, как могла. А сама уже была вдовой, с двумя детьми на руках. Однажды, когда нас не было дома, нам принесли извещение на посылку от нашего папы. Папа нашел нас! Тетя Оля побежала к маме на работу. Мама получила посылку, там было письмо от папы. Она побежала за Эдиком в школу, Эдик побежал за мной в детский сад…. Какое счастье! Папа нашелся!
А в посылке были несметные богатства: сгущенное молоко, печенье, тушенка и два куска хозяйственного мыла. Мылу мама очень обрадовалась, а потом прочитала на обертке папино предупреждение. Оказывается, это было не мыло, а глюкоза. И чтобы мы ее ели по малюсенькому кусочку.
А вечером мы все уплетали картошку с тушенкой! Пили чай с печеньем и сгущенным молоком! Мы, дети, так наелись, что нам ужасно захотелось спать. Нас уложили, а мама с тетей Олей еще долго шептались в темноте.
С этого дня жить стало немножко легче. Мама начала получать деньги по офицерскому аттестату, и смогла немного помогать деньгами тете Оле, которая за убитого мужа получала какую-то крошечную пенсию.
Вспоминаю еще один смешной случай. Пришла я как-то из детского сада к маме в госпиталь. Она тогда работала на складе. Сижу себе, и что-то рисую. Ужасно хочется пить. Я попросила воды, и тут погас свет. Пить захотелось еще больше. Вдруг я нащупала в темноте глиняный бокальчик. Ура! Вода! Я стала пить большими глотками и вдруг почувствовала страшную горечь во рту. Ору благим матом, и тут зажигается свет. Мама в ужасе смотрит на меня, а все вокруг почему-то смеются. Оказывается, я напилась чернил. Густых, фиолетовых чернил! Мама кинулась отпаивать меня водой и долго умывала меня с мылом, но не тут-то было. Я еще долго ходила с фиолетовым языком, и еще долго ходила на горшок кое-чем фиолетовым.
Тети Олин сын Шурик тоже однажды отличился. После детского сада мы пришли домой, и стали бегать во дворе. А Шурик все жалуется, что у него болит нога. Но мы все равно бегали, пока нас не позвали ужинать. Дома Шурик опять пожаловался, что у него болит нога. А когда он снял ботинок, оказалось, что у него в ботинке лежит маленькая алюминиевая игрушечная вилочка. Как она туда попала – один Бог знает! И уж совсем непонятно: как это Шурик проходил с этой вилочкой в ботинке целый день?!
А у маминой начальницы Раисы Арсеньевны был сын Юра, рыжий, конопатый и очень шкодливый. Однажды он стащил у своей мамы в аптеке палочку ляписа (это такой карандашик, им прижигали бородавки). Этот ляпис Юра притащил в детский сад и попробовал нарисовать им  себе усы. У него ничего не получилось, потому что ляпис проявлялся только со временем. Разочарованный Юра лег спать. А когда тихий час прошел, все увидели, что у Юры на лице появились огромные, черные усы, как у Буденного! Все вокруг стали смеяться, а Юра побежал в туалет. Посмотрел на себя в зеркало, и стал орать на весь детский сад. Он тщетно пытался смыть эти черные усищи, но ничего у него не получалось. Потом и воспитательница пыталась оттереть эти усы – все напрасно. Позвонили Юриной маме на работу. А Юра заперся в туалете, никому не открывал и орал как резаный. Потом он несколько дней не ходил в детский сад, сидел у своей мамы в амбулатории, и Раиса Арсеньевна все пыталась смыть эту страшные усы. Ну, потом постепенно они исчезли.
Удивительно: война кругом, а мы, дети, жили весело. Летом в жару мы валялись в белой пыли, купались, обмазывали себя жирной глиной, бегали в одних трусах под дождем, шлепали по лужам… И вообще, все лето ходили босиком. Машины по нашему поселку ездили очень редко, и если проезжал какой-нибудь грузовик, это было целое событие. Мы бежали вслед за ним и с наслаждением вдыхали запах бензина. Странно, почему-то сейчас этот запах мне не доставляет никакого удовольствия.
Фруктов мы не видели вообще никаких. Но однажды случилось чудо: пришел к нам в гости какой-то дяденька и принес три маленьких красных яблочка с хвостиками. Мама сказала, что это китайские яблочки, ранет. Шурик свое яблочко тут же съел. А я оставила свое яблочко дома и побежала к Эдику в школу. Вот, думаю, он обрадуется этому невиданному яблочку! В школе как раз была большая перемена, и все дети высыпали на улицу. Эдика я увидела сразу и побежала к нему, держа яблочко за длинный хвостик. И тут же какой-то мальчишка вырвал его у меня из рук! Эдик все это видел и накинулся на мальчишку, как коршун. Они катались по земле, пыхтели, и я очень боялась, что мальчишка все-таки съест этот райский плод. Но не тут-то было! Драка как-то сразу закончилась, а яблочко оказалось у Эдика за щекой, и уже никакая сила не смогла бы вырвать его оттуда. Он его быстро сжевал, и остался только хвостик. А дома он сказал, что даже не почувствовал вкуса этого яблочка. Я пожалела Эдика: мы разрезали мое яблочко пополам и долго наслаждались его терпким вкусом.
Мой худенький смуглый братик всегда меня защищал и никогда не бил. Я таскалась за ним повсюду, не понимаю, как он это терпел. Вообще, я думала, что он всех сильней, но это было не так. Помню, принесла мама Эдику буденовку (это такой шлем из серого сукна с шишаком и красной звездой во лбу). Буденовка была очень теплая, застегивалась у подбородка на две пуговицы. Маме она досталась случайно, потому что была очень маленькая и не налезала взрослым солдатам на голову. Эдик очень гордился этой буденовкой. Но счастье оказалось недолгим. Пошли мы как-то с братиком в кино. Когда выходили после сеанса, кто-то сзади сорвал с Эдика буденовку и скрылся в темноте. Все произошло очень быстро. Бедный мой брат заплакал. Было очень холодно, он натянул пальтишко на голову, и мы побежали домой. Мама ужасно огорчилась, ведь никакой шапки у Эдика больше не было. Уж и не помню, в чем он ходил после этого случая.
Наша мама и ее подруга Раиса Арсеньевна умудрялись даже как-то модничать. У мамы в чемодане лежал темно-синий костюм и лакированные туфли. Она надеялась, если станет совсем туго, продать эти вещи или обменять на продукты. А в Тогучине жила старенькая француженка, портниха. Как она очутилась в России, в Сибири, в такой глуши?! Непонятно. Шила она прекрасно, и мама отдала ей свой костюм в переделку. И вот однажды в поселок приехали лилипуты, и мама с подругой собрались в клуб на концерт. А я в это время гуляла на улице. Когда я увидела свою маму, то остолбенела от восторга. Прямо на меня шла маленькая, стройная красавица в шикарном костюмчике, в белой блузочке, а вместо бантика на блузочке сидела черная бабочка с вышитыми белыми пятнышками! А на бортике пиджачка цвела вязаная красная роза. На маминых стройных ножках (ноги у мамы были действительно красивые) сияли лакированные туфельки. «Мамочка! – заорала я, — какая ты красивая!» И крепко обняла маму за ноги. И все бы ничего, но в руках у меня был недоеденный хлеб с маслом. И – о горе! – все это оказалось на маминой юбке.  Я в ужасе заревела, мама тоже была в великом расстройстве. Помню, что потом, когда я уже подросла, мама перешила этот костюм для меня. Получилось платье. Я его вышила, и с белым воротничком оно было очень нарядным. Износу этому материалу не было. И потом мы отдали его, уже не помню кому.
Мы прожили в Сибири до лета 1944 года. И вот однажды, в один прекрасный и счастливый день явился к нам солдат. Ура! Его прислал за нами наш папа! Папа ждал нас на Украине, в освобожденном от немцев городе Николаеве. Плохо было только одно: этот солдат просрочил свои документы. Папа специально нашел такого солдата, который жил недалеко от Тогучина и побывал бы дома. Вот тот и прожил весь положенный срок дома. И пока мы ехали в Николаев, мама прятала этого солдата на третьей полке для вещей, чтобы его не забрали в военную комендатуру.
Приехали мы сначала в Новосибирск. И там почему-то очень долго сидели в зале ожидания. Мы с братом решили немножко попутешествовать, и вдруг на подоконнике нашли косточку… от чего-то. Я думаю, это была абрикосовая косточка. И мы с Эдиком начали по очереди ее сосать. Но, к сожалению, ничего не почувствовали.
Из Новосибирска мы поехали в Днепропетровск, а там была пересадка на Николаев. Я до конца своих дней не забуду этот ужас, эту посадку в вагон. Не знаю, почему была такая толчея, но помню, что меня почему-то запихивают в окно вагона, и я реву от страха. И вот мы поехали к папе. На какой-то станции, уже на Украине, я увидела тетю, которая продавала огромные, какой-то неправдоподобной величины помидоры. О, как мы их ели! Солили крупной солью и, захлебываясь соком, вгрызались в сладкую мякоть и заедали всю эту роскошь черным хлебом. Теперь такого вкуса у помидоров, что продают на рынке, просто нет. На Украине, наверное – да. А у нас – нет.
И вот как-то ночью объявили станцию Знаменка, потом Пятихатки… Или наоборот, не помню. Мы, уже одетые, сидим и ждем. Наконец, приехали в Николаев. Выгрузились на перрон, а ночь была такая темная, что хоть глаз выколи, ничего не видно. Наш горе-солдат пошел на квартиру, где нас ждал папа. А мы остались сидеть на вещах в кромешной темноте. Вдруг я чувствую, как кто-то тащит из-под меня чемодан. Я ору не своим голосом: «Мама! Воры!!!» И тут моя маленькая храбрая мама стала кричать: «Ах вы, сволочи! Люди на фронте воюют, а вы последнее тащите!» Слава Богу, откуда-то появился патруль с фонариками, и вор убежал. Тут вернулся солдат с письмом от папы. Оказывается, папа нас долго ждал, а потом со своим полком поехал дальше, на запад. Он не дождался нас из-за этого солдата, который пропьянствовал дома много дней, и из-за него мы не увиделись с папой. Моя мама очень на него обозлилась. Помощи от него в дороге не было никакой. Он так и пролежал  на третьей полке, боясь, что его арестуют за просроченные документы. Да еще в Днепропетровске он продал наш мешок с продуктами. Так что, когда в Николаеве его арестовал  военный патруль, нам совсем не было его жалко.
Солдаты из комендатуры отвезли нас на квартиру. Папа в письме указал адрес. Приехали, слава тебе господи… Я сплю на ходу. Меня кто-то моет, потом кладут в прохладную постель в какой-то темной комнате и суют мне в руки что-то холодное, круглое и душистое. Хочу это «что-то» откусить, но у меня нету сил. И я засыпаю, засыпаю, засыпаю… А наутро я увидела, что рядом, на подушке лежит большущее красное яблоко! Все. Я в раю…
Так закончилась наша сибирская эпопея.

Часть  вторая

НИКОЛАЕВ

Началась в Николаеве другая наша жизнь. Стало и легче, и теплее. Мы живем на квартире у Павла Иваныча, огромного дядьки, он работает грузчиком в порту. А у нас теперь своя, отдельная комната. В ней всегда прохладно, потому что пол глиняный. Электричества нет, и маму научили делать так называемый каганец. Вот что это такое. В бутылочку с водой  наливали бензин. На горлышко бутылки надевали кружок сырой картошки, и в дырочку, через этот кружок продевали фитиль из бинта. И зажигали этот фитиль. Вот вам и свет!
Во дворе был флигель. В нем жила Мария Павловна со своей взрослой дочкой. Мария Павловна была очень худая, с черными, как уголь, глазами. Она жила хорошо, потому что шила для всего Николаева «клеши» — матросские брюки. Еще у Марии Павловны было много журналов «Вокруг света». Мы с Эдиком с восторгом их читаем, вернее, он читает, а я рассматриваю картинки.
Еще во дворе жила бабушка, мама Павла Иваныча. У нее было три козленка, как в сказке. Когда она сидела на ступеньках крылечка, козлята из коридора разбегались и прыгали через бабушку.
Наш дом окружен высоким глиняным забором с зеленой маленькой дверью. Улица наша называется Слобода. Она очень широкая. Мы играем на улице в футбол, он называется «моталочки». Мяч у нас из тряпок, которые набивают в старый чулок. Иногда с нами играют в футбол негры, матросы с иностранных кораблей, которые заходили на ремонт в Николаевские доки.
А еще мы строим шалаши «халабуды». Когда халабуда готова, мы залезаем туда всей гурьбой и рассказываем всякие истории.
Я вот часто думаю: почему мы, живя в Николаеве, остались целы и невредимы? Немцы ушли из города недавно, на улицах были большие бои. Чего только мы не находили в развалинах и просто в земле! Стоило только копнуть. Потянешь, бывало, за какую-нибудь штуку и вытянешь целую пулеметную ленту. Однажды я потянула за какую-то веревочку и вытащила немецкие кальсоны. Павел Иваныч натянул их потом на чучело в огороде. Ценились у нас также немецкие спиртовки, девочки делали из них кукольные кроватки. Немецкие спиртовки и правда были похожи на кроватки, они раскладывались, под низ подкладывался кубик сухого спирта и поджигался. Сверху ставился котелок. Немецких касок было сколько угодно. Мы их много насобирали, сделали в них дырочки и открыли общественный детский  туалет. Под касками мы вырыли ямки. Было очень здорово!
Многие дети тогда уже были без пальцев, у некоторых не было руки или глаза. Это они ковырялись в патронах, подрывались на гранатах. Наверное, нас с Эдиком хранил Господь. Мы много раз играли в развалинах Клуба моряков, а потом пришли саперы и нашли там мины. Однажды шли мы с моим братцем, не помню, откуда, домой. Жара, пыль… Вдруг возле какой-то стены мы увидели артиллерийский снаряд. Эдик решил, что такое добро нужно непременно отнести домой. Мой опытный брат предупредил меня, что снаряд ни в коем случае нельзя ронять, а не то он взорвется, и будут неприятности. И вот два дурня, один побольше, другой поменьше, потащили снаряд домой. Помню, он был очень горячий от солнца и страшно тяжелый. Когда я уставала, мы осторожно опускали эту чушку на землю и отдыхали. Наш дом уже был совсем близко, когда нам повстречался какой-то дяденька. Он почему-то очень тихо и ласково попросил нас поставить снаряд на землю и охранять его, а сам побежал куда-то звонить. Ну да! Так мы и отдали ему свое сокровище! Мы быстренько дотащили снаряд до своего дома. Ф-ф-фу, слава Богу, он у нас во дворе. Ха-ха! Тут из дома вышла мама. Лицо у нее почему-то стало белым, как мел. Она позвала Марию Павловну охранять снаряд, а нас с Эдиком заперла дома. И тоже побежала куда-то звонить. Потом приехала машина с солдатами, а в кузове был песок. И снаряд увезли. А мама надавала Эдику по шее и заплакала. Что было бы с нами, если бы мы уронили снаряд? Уж точно, писать эти воспоминания было бы некому.
Мы с Эдиком быстро подружились с местными ребятами. Так как я всюду таскалась за братом, то и друзья мои были мальчишки. Самым лучшим другом был Валик, маленький, тощий и конопатый. Странно мы с ним подружились. Он почему-то вечно ко мне приставал, придумывал всякие дразнилки: «майка-балалайка, Майка-фуфайка» и т.д. Однажды я не выдержала, схватила его за руки, раскрутила изо всех сил и бросила на землю. И тут Валик страшно закричал. Оказывается, под рубашкой на спине у него был огромный чирей, и от удара он прорвался. Я была в ужасе. Мы с Эдиком повели его к нашей маме, она промыла нарыв, смазала какой-то мазью и наложила повязку с пластырем. Потом она заставила меня просить у Валика прощения. С тех пор мы с ним и подружились. Мама Валика всегда угощала меня хлебом с абрикосовым повидлом. Его варили без сахара, оно постоянно прокисало, но все равно было вкусным. Семья Валика жила очень бедно, но когда я к ним приходила, то меня постоянно чем-нибудь угощали. У Валика были очень смешные штаны из мешковины. Они топорщились и торчали, как фанера и держались на одно лямке с пуговицей. А Валик был вставлен в эти штаны, они болтались вокруг его худых ног, и похоже было, что Валик и штаны живут отдельной жизнью.
Через год Валик умер от туберкулеза. Эта была первая смерть, которая больно коснулась меня. Валик лежал в гробу среди бумажных цветов, и личико его было до ужаса маленькое и совсем чужое. Его отпевал молоденький батюшка. Он все время искоса поглядывал на красавицу Килину, нашу соседку.
Я до сих пор помню, как Валика собирали в первый класс. Мама сшила ему сумку из немецкого мешка, на лямке через плечо. Потом она вывернула сумку налицо и обнаружила, что на самом видном месте распростерся черный орел со свастикой! Пришлось все распарывать и перешивать. Тогда никому и в голову не могло прийти, что настанет время, когда фашистская свастика станет опять привлекательной для бритоголовых молодых идиотов, не знающих, что такое война и фашизм.
Расскажу, как я решила записаться в библиотеку. Пошла это я одна, тайно ото всех, с твердым намерением стать полноправным посетителем библиотеки.
«Тебе чего, девочка?» — спросила тетенька в очках. Я попросила  ее записать меня в библиотеку. «А ты разве умеешь читать?» — спросила тетенька. Я кивнула, и тетенька дала мне какую-то детскую книжку с большими буквами. Я перевернула книжку вверх ногами. «Ну вот, видишь, а говоришь, что умеешь», — укоризненно сказала тетенька и снова повернула книжку, как положено. А я опять перевернула ее вверх ногами и стала медленно читать по слогам. Библиотекарша стала громко звать других тетенек, они сбежались и  уставились на меня, как на какое-то чудо.
А ларчик просто открывался! Еще в Тогучине, когда Эдик делал уроки или читал, я сидела за столом напротив и все время спрашивала его: «А это какая буква? А это?» Он мне отвечал. Так я и научилась кое-как читать справа налево и вверх ногами. Потом, уже в школе, мне с трудом пришлось переучиваться.
В 1945 году я пошла в первый класс. Школа была далеко, и маме еще нужно было нести с собой табуретку, потому что детям в классе не на чем было сидеть. Я до сих пор помню свою первую учительницу Екатерину Николаевну. Она была уже немолодая, седая и ходила в старом клетчатом платке и матерчатых туфлях. Когда кто-нибудь из детей болел, она шла через весь город навещать ребенка, и в дождь, и в снег, в своем неизменном старом платке. А на большой перемене нам давали по кусочку черного хлеба с соевой конфетой или с повидлом. Екатерине Николаевне этого не полагалось, и мы бритвочкой отрезали от каждой порции по маленькому кусочку и клали на бумажку на стол нашей учительнице. Она почему-то плакала, отказывалась, но все-таки после ела. А буквари, тетради, ручки, резинки, карандаши – все это нам давали бесплатно даже в то трудное время. А ведь только-только закончилась война!
День Победы 9-го мая я помню очень хорошо. Ночью никто не спал – все ждали сообщения по радио. Наконец Левитан объявил, что подписана капитуляция, и все стали кричать и плакать от счастья. Женщины немедленно начали ставить тесто на пироги. А наш хозяин, Павел Иваныч, в одних черных трусах и майке сунул ноги в сапоги и побежал по Слободе с криками: «Победа! Победа!» У нас ночевала мамина подруга с маленькой трехлетней дочкой. Я стала ее будить: «Вставай! Победа!» «Да? Ну и слава Богу», — пробормотала девочка и снова сладко заснула.
А днем уже все праздновали Победу. Кто смеялся, а кто плакал – ведь у многих на войне погибли сыновья, мужья, братья, женихи и просто друзья… Я помню, что все окна и двери были открыты настежь. С улицы заходили совсем незнакомые люди, всех сажали за стол, кормили и поили. И незнакомые люди на улицах обнимались, целовались и плакали. Больше такого народного счастья и горя я не видела никогда.
А моего бедного братца  чужие люди напоили водкой, и он куда-то пропал. Все наши соседи  и мама кинулись его искать, и, наконец, нашли в открытом канализационном люке. Он упал туда прямо на стеганку, оставленную слесарем, и мирно спал. Потом, когда Эдика вытащили из люка, ему стало плохо. Долго потом, лет до тридцати, он не брал в рот ни вина, ни водки.
А в конце 1945 года приехал впервые в отпуск наш папа.  Дело было так. Я гостила у маминой подруги, тети Оли. Мой папа и муж тети Оли служили в одном полку. Вот мы играем вместе с дочками тети Оли, а звали их Эмма, Эдда и Эрна. Однажды, когда тетя Оля сказала, что мечтает о мальчике и хочет назвать его Энжел, я ляпнула: «тетя Оля, вы совсем заЭкались!» Так вот, играем мы с девочками, и вдруг в комнату заходят двое военных. Тетя Оля кинулась обнимать рыжего дядьку, а черный красавец почему-то кидается ко мне, хватает на руки, целует и называет Майечкой. А я ору: «дядя, я вас не знаю!» — и изо всех сил вырываюсь из его рук. Оказывается, это был мой папа! Он узнал меня по красной шерстяной кофточке, которую как-то прислал в посылке. Так я снова увидела своего папу. Ведь я его совсем не помнила, мне было всего три года, когда он ушел на фронт.
Эдик помнил папу хорошо. А мне пришлось привыкать к этому чужому дяде, от которого очень хорошо пахло. Папа надушил свою шинель какими-то французскими духами. Я помню, что шинель эта уже в Туле валялась в сарае, а борт ее все так же тонко благоухал, как и в 1945 году.
Папа привез много чудесных вкусностей, которых мы и в глаза не видали: красную головку сыра, копченую колбасу, шоколад, американскую тушенку, яичный порошок, галеты, куриную колбасу в коробочках со специальными  ключиками и еще много всякой всячины. Нас с Эдиком ужасно заинтересовал маленький бочонок со шлангом, который папа поставил в сенях перед нашей дверью. Мы, конечно, не замедлили приложиться к незнакомой влаге, что подавалась через трубочку. Откуда нам было знать, что это ром! Он был сладкий, тягучий, зеленоватый на вид. Мы тайно ото всех сосали понемножку обжигающую жидкость, и однажды мама застала нас за этим занятием. А мы уже были хороши – много ли нам надо было, чтобы опьянеть? Мама заставила нас пить много воды, потом нас вырвало, и больше мы не проявляли к бочонку ни малейшего интереса.
Еще папа привез целую пачку изумительно красивых открыток. Они блестели, как зеркало. На них были нарисованы хорошенькие немецкие мальчики и девочки. Они везли в красивых тележках овощи, фрукты, игрушки. Желтые песчаные дорожки вели через увитые розами ворота к очаровательным домикам. На пороге домиков поджидали аккуратные, нарядные бабушки и мамы. Это был абсолютно незнакомый нам мир. Мы любовались этими открытками очень долго, а потом мама продала их на базаре и купила на вырученные деньги целую коробку американских продуктов. Эти продукты присылали в СССР союзники, но они  почему-то немедленно попадали на черный рынок, и попробуйте их еще достать!
А еще папа привез радиолу и много австрийских пластинок. Мы с удивлением слушали незнакомые мелодии. На всех пластинках была нарисована золотая собака, смотрящая в граммофонную трубу.  Под эти мелодии папа научил меня танцевать вальс, фокстрот и танго. Мне ужасно нравилось, что я танцую с таким красивым офицером!
Пока папа был дома, нас с Эдиком почему-то каждый вечер выпроваживали из комнаты: меня – к Марии Павловне, а Эдика – к Павлу Ивановичу. Я страшно возмущалась и ревела: «Я хочу спать с мамой и папой, а вы меня выгоняете!» Эдик почему-то не плакал, что было мне совсем непонятно.
Однажды, когда мама с папой ушли куда-то, я решила «пофорсить». Надела розовые шелковые трусики и рубашечку (это было нижнее белье), детские игрушечные часики, папин подарок, и с гордым видом пошла гулять по Слободе. Дети с завистью смотрели мне вслед, а взрослые тоже ничуть не удивились, что я разгуливаю в нижнем белье. Я думаю, они просто ничего не поняли.
Пока папа был в отпуске, мы еще успели совершить настоящее преступление. Дело в том, что грузовая машина, на которой приехал папа, стояла в нашем дворе. Как-то раз, когда у нас были гости, и папин шофер тоже был с ними, мы залезли в кузов машины. Облазили все углы и вдруг натолкнулись на какой-то мешок. Мы, конечно же, решили посмотреть, что внутри. А там!.. Там лежал разобранный на части автомат с круглым диском. Были такие советские автоматы старой конструкции. Мы его стащили, совершенно не думая о последствиях. Я, Эдик и мальчишки побежали «на зады» — это дальние места, за всеми садами и дворами. Там мальчишки со знанием дела собрали этот автомат и, конечно же, решили пострелять. Набрали консервных банок, повесили их на ветки деревьев, и началась стрельба! Мне было очень завидно. Я ныла и просила, чтобы мне тоже дали пострелять. Мой добрый брат не смог мне отказать. И вот – о счастье! – приклад автомата на моем плече. Тяжело, но я терплю. С трудом нажимаю на спусковой крючок… И – о ужас – что-то страшное ударяет мне в плечо. Я бросаю автомат на землю и с ревом бегу домой. А навстречу уже бегут папа, шофер и наши гости. Мальчишки кинулись врассыпную, а Эдику досталось за всех нас по первое число. А уже потом папа удивлялся, как это Эдик умудрился правильно собрать автомат. Наутро я проснулась от сильной боли в плесе, и начала тихонько ныть. Мама осмотрела меня и ужаснулась: огромный черный синяк красовался на моем плече. Он держался долго, сначала стал зеленым, потом желтым, а потом и совсем прошел. Сейчас по таким синякам разоблачают боевиков. Потому что когда стреляешь, на плече остается след от приклада.
Нам всем очень грустно: папа уехал. Он обещал нас вызвать к себе, как только это будет возможно. После папиного отъезда мы обнаружили у себя дома толстенную пачку темно-фиолетовой копировальной бумаги. Мама недоумевала: что нам с ней делать? Соседская девушка Килина посоветовала маме сделать из этой копировальной бумаги чернила, хотя бы бутылочку. Затем пойти на базар и продать эту бумагу, а чернила показывать для примера. К удивлению мамы, копирку она продала очень быстро. А мы еще долго писали прекрасными фиолетовыми чернилами с шикарным золотым отливом.
Расскажу еще про  одно страшное дело. Наши войска очень быстро наступали, и не все немцы смогли вовремя убежать из Николаева. И вот на центральной площади города устроили казнь нескольких фашистов и русских предателей – полицаев. Эдик потащил меня на это смотреть. Он посадил меня на разрушенную стену, откуда все было хорошо видно. На площади стояли две виселицы с петлями. Подъехали к виселицам две машины с открытыми кузовами. На них стояли люди. Потом долго и громко что-то читали – это был приговор. А потом людям надели на шеи петли, и машины резко поехали прочь от виселиц. Люди повисли в петлях и начали страшно дергаться. Мне стало очень плохо, и я заплакала. Потом мы пошли домой. Дома меня сильно стошнило, и мама ругала Эдика, за то что мы ходили смотреть на этот ужас. Мне потом еще долго все это виделось во сне, и я просыпалась и плакала.
В конце лета 1946 года папа прислал за нами огромную грузовую машину «семитонку», и мы, собрав свои немудреные вещи, отправились в далекий путь – в Болгарию, где стоял папин автомобильный полк.
Кузов машины был просторный, как большая комната, и совершенно открытый. Но нам повезло: за все время, пока мы ехали, не было ни одного дождя. Помню, просыпаюсь я рано утром, а над головой моей, на фоне голубого неба, проплывают ветки, а на них большущие оранжевые абрикосы. Наш шофер аккуратно подъехал к абрикосовому дереву, тихонько ударил кузовом по стволу… И на нас обрушился абрикосовый дождь! Потом мы ели эти абрикосы с белым хлебом.
Ехали мы долго. Однажды шофер попросил маму сварить борщ – так надоело питаться всухомятку! С одного поля мы наворовали морковки, с другого свеклы, с третьего помидоров, на каком-то базаре мама купила мяса… А варить борщ решили в поле, на костре. И тут мама спохватилась, что забыла про капусту. И как назло, ни одного поля с капустой! Едем мимо какого-то городка. Вдруг видим: возле магазина стоит машина, доверху груженая кочанами капусты! Тут наш шофер замедлил ход, и этак аккуратненько, тихонько едет рядом с капустной машиной… И моя мама так же аккуратненько берет большущий кочан, что лежал сверху. Наш шофер дает газ, и мы быстро уезжаем с места преступления. А вечером мама в чистом поле на костре варит борщ. Вкуснее этого борща из наворованных овощей я в своей жизни не припомню!
Потом мы стали ехать только днем, а на ночь останавливались в каком-нибудь полку. Оказывается, мы ехали уже по Молдавии, и в лесах было много бандитов, националистов – бандеровцев, недовольных советской властью. Но и днем ехать было опасно, особенно по лесным дорогам, и наш шофер гнал машину, как только мог. Нам повезло, и мы благополучно доехали до границы с Румынией.
В каком-то пограничном городке Эдику стало плохо, его вообще часто тошнило в дороге. И наш шофер пошел на базар купить Эдику семечек (кстати, это очень хорошо помогает в дороге от тошноты). На базаре нашего шофера арестовал военный патруль. У него отобрали права и велели всем нам ехать в комендатуру. Один солдат, какой-то узбек, встал на подножку кабины, и мы поехали. Вдруг наш шофер сбросил узбека с подножки и, что есть духу, рванул к пропускному пункту на границе. Мама страшно испугалась, стала ругать шофера, ведь он без прав, как же так? А шофер крикнул, что у него есть другие, запасные права, а наши документы в полном порядке, и надо скорее переехать границу, иначе мы застрянем тут надолго.
Вот пропускной пункт, вот граница – и тут наша машина застревает в глубокой грязной луже, а грязь по колено. Каким-то солдатам тоже надо на ту сторону. «Толкайте, и садитесь в машину!» — кричит наш шофер. Солдаты дружно толкают, и машина вылезает из глубокой трясины. Солдаты гурьбой залезают в наш кузов. Все!!! Мы в Румынии! Мы спасены! Машина набирает полный ход, и мы видим, как к шлагбауму подбегает тот самый узбек с солдатами и грозит нам вслед кулаком. Но нам не страшно: мы уже за границей.
Мы едем по Румынии совсем недолго, Болгария уже недалеко. Однажды мы останавливаемся у какого-то придорожного кафе, чтобы поесть чего-нибудь горячего. Когда мы снова трогаемся в путь, то замечаем, как румыны, сидевшие за столиками, крестятся, в страхе глядя нам вслед. И не удивительно: мы были пыльные, грязные, и, наверное, они приняли нас за нечистую силу.
И вот как-то вечером мы увидели Дунай. Шофер сказала, что болгарский городок Селистра, где нас ждет папа, совсем близко, и неплохо бы привести себя в порядок. Мы с наслаждением мылись в Дунае, вода была теплая-претеплая, и солнце уже почти опустилось за тот берег. А вода в Дунае желтоватая, а вовсе не голубая, как в вальсе «Голубой Дунай».
Мы приоделись и стали похожи на людей. Мама повязала мне на голову голубую муаровую ленточку, это я хорошо помню. Потом мы ехали уже по Болгарии. На пограничном пункте мама позвонила папе, и вот через некоторое время мы увидели, что нам навстречу едет папа на большом мотоцикле с коляской (это был мотоцикл БМВ). Ура! Мы приехали! Мы уже больше никогда не расстанемся с папой. Это было начало волшебной, сытой, просто райской жизни, полной удивительных событий и впечатлений, в милой, прекрасной стране – Болгарии.

БОЛГАРИЯ

Поселились мы в пограничном с Румынией городке Селистре. Дом, в котором мы стали жить, принадлежал (как потом рассказывали наши родители) какому-то болгарскому министру, его к тому времени уже арестовали.
Ах, какой это был чудесный дом! Одноэтажный, выстроенный в форме квадрата с чудесным двориком внутри. А сверху во дворе, с перекладин, свисали гроздья винограда. Хозяйка дома жила со служанкой Райной и маленькой белой собачкой. Как ни странно, но к нам они относились очень хорошо, а может быть, просто боялись относиться плохо. Помню, когда мы въехали во двор, было уже темно, и мама очень беспокоилась, что не все наши вещи занесли в дом, многое еще оставалось во дворе. Хозяйка заверила маму, что никто здесь ничего не ворует, и утром можно все разобрать. И правда, утром все было на месте. Невероятно!
Народ в Болгарии был удивительно честный.  Однажды Эдик пошел за питьевой водой к колонке с двумя новенькими эмалированными ведрами. Дело было к вечеру, рядом с колонкой находилась турецкая мечеть, и турецкий муэдзин начал петь на минарете вечернюю молитву. Мой братец так заслушался, что забыл полные ведра у колонки и пошел домой налегке. Мама не сразу хватилась, что он не принес воды. А когда хватилась, было уже совсем темно. Мама была в сильном расстройстве. Она уже не чаяла увидеть свои новенькие беленькие ведра. Но папа с Эдиком пошли к колонке и (о чудо!) вернулись с полными ведрами домой. Вообще, многое нам казалось странным и невероятным. Вот бабушка продает семечки. Она ставит скамеечку, на нее кладет мешочек с семечками, стаканчик и жестяную баночку для денег. А сама уходит преспокойно домой! К вечеру бабушка возвращается, берет баночку с выручкой, семечки, скамейку, и уходит домой до следующего утра. А продавцы арбузов? О, они на ночь просто огораживают гору непроданных арбузов веревкой, чтобы на них никто не наткнулся в темноте, а утром снова приходят торговать. Как вам это, а?
Хозяева маленьких лавочек уходят обедать, а магазинчики оставляют открытыми. Однажды, помню, родители послали Эдика за бутылками газированной воды. Мелких денег не было, и мама дала ему довольно крупную купюру. Конечно же, Эдик потерял ее по дороге в магазин и, плача, вернулся домой. «Что ж теперь делать, что с возу упало – то пропало», — с досадой сказала мама. Но служанка Райна была иного мнения. Она пошла к соседке, и все стали с фонариками искать эти несчастные деньги. И что же вы думаете? Они таки нашли эту купюру, и принесли ее к нам домой!
Вот такие были жители Селистры. Может быть, потому что городок был маленький, и все друг друга знали. А может быть потому, что в годы турецкого владычества (около двухсот лет) турки за воровство отрубали правую руку.
Однажды двое наших солдат зашли в обувной магазинчик. Был как раз перерыв на обед, и хозяина в магазине не было. Солдаты не удержались и украли два куска хромовой кожи себе на сапоги. Это ужасно, но их потом расстреляли перед всем полком за мародерство. Наверное, иначе нельзя было поступить, ведь болгары относились тогда к русским, как к освободителям. Дважды Россия спасала Болгарию от врагов. Сначала от турецкого ига, а потом от фашистов.
Вспоминается мне все в каком-то удивительном свете. Вот я утром бегу в пекарню, что на углу нашей улицы. Усатый пекарь кладет мне в корзинку буханку теплого белого хлеба (запах потрясающий!) и четыре больших горячих бублика, щедро посыпанных маком. Ну, чем не рай? А папа наш получал хлеб в воинской части. Он был черный, липкий, и мы его не ели. Когда моя мама предложила этот хлеб служанке Райне для хозяйкиных свиней, Райна испугалась и сказала: «Что вы, мадам! Я боюсь, что наши свиньи отравятся». А наши солдаты этот хлеб ели.
А вот как я помогла братскому болгарскому народу убрать урожай пшеницы. Дело в том, что полк, в котором служил наш папа, был автомобильный. Ну, так вот. Гуляю как-то я утром по нашей улице. Стоит августовская жара… Смотрю – много машин остановилось у водопроводной колонки. Ура! Там наши солдаты! Подхожу к одной машине и вижу, что шофер почему-то под ней лежит.
«А что это вы, дяденька, делаете?» — завязываю я дипломатический разговор.
«Да, вот кое-что починяю, пока стоим», — отвечает шофер. А потом он вылезает из-под машины и вытирает грязные руки тряпкой. «Может ты мне, девочка, сольешь на руки водички?» — спрашивает он. Да, конечно, я соглашаюсь с великой радостью. Солдат рыжий, глаза у него веселые, и улыбка до ушей.
«А куда это вы едете?» — спрашиваю я.
«Да вот, едем пшеницу убирать», — отвечает солдат. Ну, тут мы познакомились, его, оказывается, зовут Паша.
«А можно мне с вами?» — закидываю я удочку.
«Ну, если тебя мама отпустит, то оно и можно бы. Это недалеко», — говорит Паша. – «К вечеру вернемся!»
И я пошла спрашивать разрешения у мамы. Дойдя до нашего дома, я уже твердо знала, что мама меня ни за какие коврижки с солдатом не отпустит. А мне страшно хочется покататься на машине! Да еще поехать далеко! Да еще с таким веселым, симпатичным солдатом Пашей! Постояла я немножко у ворот нашего дома, постояла… и вприпрыжку побежала назад.
«Разрешили, разрешили!» — радостно сообщила я Паше. Колонна машин уже трогалась с места.
«Ну, раз мама разрешила, тогда садись в кабину», — сказал Паша. И все мы поехали помогать болгарскому народу убирать урожай.
О, что это был за день! Я каталась на машине до одури, я барахталась в куче горячей от солнца пшеницы, и с великим удовольствием бегала за водой для солдат. А потом мы сидели в прохладном болгарском доме, и красивая тетенька в вышитой блузке кормила нас мясом с фасолью и еще каким-то вкуснейшим сыром… И мне даже дали глоточек вина. Вино было в расписном глиняном кувшине, а дырочка, через которую пить, была почему-то в ручке. И кувшинчик был красивый, и все было красивое! И болгарская тетя, и коврики на полу, и молодые веселые солдаты… И я тоже была, наверное, красивая, потому что все они меня любили. А когда мы уже ехали назад, вдруг очень захотелось пить. Мы как раз проезжали мимо огромной бахчи. Арбузы лежали там, как полосатые поросята. Паша остановил машину, пошел на бахчу и вернулся с большущим арбузом. Мы сели в тени машины на кусок брезента, и Паша достал из-за голенища красивый ножик. Когда он всадил нож в арбуз, тот крякнул, хрустнул и вдруг развалился на две части. О, как мы его ели! Красная мякоть была теплая от солнца, и сладкая, как мед. Мы заедали арбуз белой лепешкой, сок тек по нашим подбородкам. А я вообще вся была в этом арбузе: и мое платьице, и руки, и лицо.
А потом сказочная жизнь вдруг закончилась. Когда мы приехали в Селистру, уже весь городок стоял на ушах: все искали пропавшего русского ребенка. Родители на радостях меня даже не тронули (хотя и надо бы было). А у меня только одна забота: чтобы не наказали доброго, веселого солдата Пашу. Я рыдала, бегала за папой и говорила, что это я во всем виновата, что это я его обманула!
«А он что, маленький? Он что, не понимал, что потащил ребенка невесть куда?! Да еще на целый день!» — кричал папа. А я, захлебываясь слезами и соплями, таскалась за папой по всем комнатам. А когда поняла, что все напрасно, упала на колени и стала биться лбом об пол (благо, на полу был ковер). И тут все почему-то стали смеяться. А я так рыдала, что еще долго не могла остановиться, и меня мама отпаивала холодной водой. Милый, добрый солдат Паша! Конечно же, тебя давно уже нет на этом свете. А я до сих пор тебя помню и благодарю за тот счастливейший день в моей маленькой жизни: за солнце, за пшеницу, за летящую вперед дорогу, за красивую тетю в вышитой блузке, за сладчайший арбуз и за свою отвагу, с которой я тебя защищала.
Вспоминаю еще вот что. К нам часто заходил пожилой русский дяденька и приносил папе сигареты. Папа рассказывал, что этот дяденька – бывший белый офицер, который когда-то бежал от революции в Болгарию. Теперь у него в Селистре была маленькая табачная фабрика. А еще у него была жена и трое детей, уже больших. Тогда наши органы арестовывали многих русских эмигрантов. Но этого бывшего белого офицера мой отец спас, я это точно знаю, мне потом рассказывала об этом моя мама.
А в конце августа папа уже служил в Румынии. Мы с братцем часто ходили к нему из Болгарии в Румынию, через пограничный пост. Под вечер, возвращаясь домой в Селистру, мы с Эдиком громко пели на всю улицу:

«Вспоминаю очи карие,
Тихий голос, громкий смех,
Хороша страна Болгария,
А Россия – лучше всех!»

В Болгарии нам было хорошо. Во всем городке нас было только две офицерских семьи. Нас все знали, и все двери были для нас открыты. Мы бесплатно ходили в кино. Сколько трофейных фильмов мы пересмотрели! «Девушка моей мечты»… Этот тупой немецкий фильм потряс мое воображение. Мы с Эдиком смотрели его раз десять. А еще нас угощали мороженым в маленьком кафе, тоже бесплатно. И мы, бессовестные, ходили туда каждый день. Когда об этом узнал папа, нам с Эдиком сильно досталось.
Да, нам в Болгарии было хорошо! А в Советском Союзе в 1946-1947 г.г. был настоящий голод. Но мы об этом ничего не знали.
И вот наступил день, когда папа сказал, чтобы мама собирала вещи. Наш полк переводят в Румынию, в город Бузэу.  Но, слава Богу, это совсем близко, так что путешествие наше было недолгим и не очень трудным.

РУМЫНИЯ

Наконец, мы приехали в Румынию. Папа нашел для нас чудесный дом с садом. Хозяйку этого сказочного дома звали домна Драгуеску. Она была вдова какого-то румынского министра. Хорошо, что он умер, а то бы его обязательно арестовали. Дама была высокая, седая и строгая, и неплохо говорила по-русски. Она показала нам наши комнаты, их было целых три. Я помню, мы очень удивились, что в спальне паркетный пол был весь в каких-то выжженных полосочках. Старая дама поведала нам, что раньше тут жил русский лейтенант. Так вот, он закуривал, и потом бросал горящие спички на паркет. Но домна Драгуеску очень боялась сделать ему замечание, так как он был постоянно пьян.
О, волшебный дом домны Драгуеску! Он был одноэтажным, но в нем было очень много комнат, с прекрасной мебелью, коврами на полу и картинами на стенах. Никогда не забуду стеклянную горку в гостиной. Мне разрешалось сколько угодно смотреть на нее, но ничего нельзя было трогать руками. За стеклами, на зеркальных полочках стояли фарфоровые дамы в пышных туалетах, и кавалеры сгибались перед ними в низких поклонах. А одна дама почему-то сидела на огромном медведе, и туфельки у нее были золотые… Потом там еще висели на шнурах пасхальные яйца невероятной красоты. А на одной полочке стояли разные стеклянные птицы и звери. Кого там только не было: олени, павлины, лебеди, жирафы, обезьяны… И это великолепие сверкало всеми цветами радуги. Я торчала возле этой горки без конца, пока мама не уводила меня оттуда. Но одна вещь больше всего вызывала у меня зависть и желание потрогать. В столовой на люстре висел черненький негритенок в вязаной красной юбочке и с цветными перышками в курчавых волосах! В ушах у него были золотые колечки, а на ручках и ножках – золотые браслетики. Я умоляла маму снять негритенка с люстры хоть разок, только бы разик подержать его в руках!.. Но мама была неумолима. Она не хотела, чтобы мы походили на того некультурного лейтенанта, и не разрешала нам с Эдиком никаких вольностей в доме домны Драгуеску.
А на углу нашей улицы находился странный, на наш взгляд, магазинчик. В нем было все, что угодно, начиная с печенья и конфет и кончая мылом и бензином для зажигалок. Конфеты лежали в круглых стеклянных банках с крышками, они были красивые, но невкусные. Еще там продавались маленькие пирожные, которые толстый хозяин брал блестящими щипчиками.
Но самый лучший магазин был на другой улице. Ничего подобного мы никогда не видели и очень любили ходить туда, глазеть на все это великолепие, и иногда что-нибудь купить. А продавалось там вот что: красивые открытки с ангелами, мраморная глянцевая бумага разных цветов, переводные картинки, цветные карандаши, фигурный ластик, альбомы, тетрадки, маленькие блокнотики и еще много всякой всячины, назначение которой нам было просто неизвестно. Мне особенно нравились выпуклые бумажные фигурки ангелов с крылышками, дедов Морозов, всяких хорошеньких девочек и мальчиков.
Жилось нам, в общем, сытно и весело. Но вот наступил сентябрь, и нужно было идти в школу: мне во второй класс, а Эдику в пятый. Братца пришлось отправить в интернат для советских детей в город Констанцу, а я должна была учиться в четырехлетке в Бузэу.
День 1-е сентября выдался очень теплым, солнечным, но ля меня несчастливым. И вот почему. Утром мама надела мне новое красивое платье в полосочку, розовое с белым, она сама его сшила. Я села в коляску папиного мотоцикла, и Володя, папин ординарец, повез меня в школу. В руках я держала чернильницу – «непроливашку». Ехали мы, ехали, и наконец приехали. Почему на меня все как-то странно смотрят? Оказывается, все мое новое платьице залито чернилами! Вот так «непроливашка»! Я плачу горькими слезами, и мы едем обратно домой. Вот такой у меня был день 1-го сентября.
А потом мы почему-то переехали в другой дом. Это был дом начальника полиции, племянника домны Драгуеску. Этот начальник полиции был румынский коммунист, но, по нашим понятиям, коммунист какой-то странный. У него был большущий дом, собственный ресторан, и вдобавок при ресторане – свой оркестр. А на обеих руках у него сверкали два огромных перстня. Помню, как-то он спросил у мамы: «Домна Вера, сколько русский коммунист может иметь костюмов?» Моя мама патриотично слукавила: «Н-ну, наверное, два или три…» (Хотя в то время у большинства советских мужчин не было и одно костюма.) Желая потрясти маму своим богатством, румынский коммунист раздвинул большой стенной шкаф и показал маме свои костюмы. Представляете, их было целых шестнадцать! Он ожидал восторженных восклицаний, но не тут-то было. Моя советская мама сдержанно похвалила содержимое шкафа, но ничуть не удивилась. Зато потом, рассказывая нам об этом, возмущалась, что же это за «коммунист» такой, этот наш хозяин!
Хозяйка дома была пышная черноволосая дама, очень красивая. У нее было три сына. Младшего дома звали Пуй (по-румынски «цыпленок»). Все они ходили в гимназию. Когда мальчики возвращались домой, то обязательно сами мыли и чистили свою обувь, хотя у них были служанка и денщик. Служанку Катерину, худущую и вечно голодную, моя мама часто подкармливала. А солдат вообще в дом не входил, но он постоянно что-нибудь приносил: какие-то ящики, мешки с мукой, бутылки с вином. Часто он стоял на крыльце под дождем, ожидая, что ему вынесут рюмку вина. Хозяйка удивлялась, как это Володя, папин ординарец, обедает с нами за общим столом?
Кстати о столе. Красивая жена полицейского часто приглашала меня на обед. Почему именно меня? Дело в том, что ее детям не хотелось писать задания по закону Божьему, и я с удовольствием делала это за них. К тому времени я уже свободно болтала по-румынски, знала латинский алфавит. А текст я просто перерисовывала, притом очень красивым почерком. Так что была за столом своим человеком. Ну, своим – это громко сказано. Представьте себе стол, покрытый белой накрахмаленной скатертью. Стол сервирован белой с позолотой посудой. Возле каждого прибора стоят хрустальные бокалы для воды, а салфетки вставлены в хрустальные кольца. Суп подают в красивой супнице, вилки, ложки и ножи сверкают серебром. В двух подсвечниках ярко горят свечи. Я среди этого великолепия чувствовала себя не в своей тарелке, очень боялась что-нибудь разбить или разлить. Самое ужасное для меня было держать вилку левой рукой (лучше бы совсем не есть!). Но я тренировалась дома и постепенно научилась. Родители мои очень смеялись, глядя на мои мучения; сами они так этому и не научились.
Обед бывал очень скромным: вместо хлеба подавали мамалыгу – это крутая кукурузная каша, которую нарезали кусками. На первое была чорба – суп из капусты, на второе – что-нибудь из мяса, но очень мало. Ведь война кончилась совсем недавно, шел 1946 год, и с продуктами в Румынии было очень плохо. Мы питались гораздо лучше: папа получал хороший военный паек. Помню, как на кухню часто приходила нищая старушка. Она была острижена наголо, на ней ничего не было, кроме старого одеяла, а на тощих ногах болтались огромные солдатские ботинки. Служанка Катерина тайком кормила ее чорбой, и моя мама давала ей хлеб с маслом, посыпанный сахаром. Говорили, что у этой нищенки в деревне было семеро детей, они выгнали ее из дому. Наверное, она их сильно объедала.
Еда была очень дорогая, но не для всех. Иногда на улице можно было увидеть такую картину. Идет подвыпивший цыган в шляпе, в начищенных сапогах. Впереди него – человек с жареной курицей на блюде. И замыкает это шествие оркестрик: два скрипача и барабанщик. Это цыган провернул удачную сделку (может, украл лошадь и продал ее) и теперь гуляет.
Наступил ноябрь, и в городской ратуше устроили прием в честь 7 ноября, дня Октябрьской революции. Думаю, румыны делали это не очень искренне, но что поделаешь, они крутились, как могли. Наши дамы были сильно озабочены по поводу своих туалетов. Я помню, мама сшила себе очень красивое сиреневое платье с золотым гипюром. А наши соседки, тетя Лида Карачкина и Маруся Тоболкина, с моей мамой не посоветовались.  Обе они были родом из деревни, замуж выходили за сельских парней, а теперь их мужья на войне стали капитанами.  И вот Лида с Марусей купили себе длинные шелковые ночные сорочки и к ним шикарные пеньюары, отделанные ленточками и кружевами. Родители мои и румыны рассказывали, что были просто в шоке, когда увидели этих несчастных под руку со своими мужьями-капитанами в парадных мундирах. А Лида и Маруся важно шествовали в шелковых ночнушках!  Бедные, что они видели, что знали о каких-то модах? Они приехали за границу к своим молодым мужьям из разоренных, голодных деревень, а тут такая роскошь в магазинах! Было их очень жалко и стыдно. Мужья отвели их домой, а сами вернулись в ратушу пировать. Папа потом рассказывал, что Костя Карачкин, лихой капитан, провозгласил очередной тост за Сталина (он всегда это делал, когда уже никто не мог пить, а не выпить за вождя никто бы не посмел). Ну вот, он выпил свой бокал вина, потом неожиданно схватил блюдо с подливкой из-под гуся и стал пить. И, конечно же, все это пролил  на свой ослепительно-белый парадный китель! Наутро об этом судачил весь Бузэу.
Ну вот, не успели мы привыкнуть к Румынии, как нужно было опять уезжать. Наш полк отправлялся домой, в Советский Союз, в Туркмению (тогда она еще была советской), в город Чарджоу.  Мы ничего о нем не знали, кроме того, что там растут знаменитые чарджоуские дыни.
Моя мама привыкла собираться быстро. Перед отъездом она пошла попрощаться с нашей прежней хозяйкой домной Драгуеску. Старая дама, до того очень приветливая и дружелюбная, встретила маму холодно. Удивленная таким приемом мама  спросила, в чем дело. Домна Драгуеску поведала ей, что только что два русских солдата сняли с угла ее дома водосточную трубу. Мама все поняла гораздо быстрее старой дамы. Она помчалась на вокзал, к нашему эшелону и тут же увидела, как в нашей теплушке (это такой товарный вагон) солдаты прилаживают к печке-буржуйке водосточную трубу домны Драгуеску! Мама накричала на солдат и велела немедленно снять эту несчастную трубу. Ее погрузили в машину, и мама вместе с солдатами  поехала к домне Драгуеску.  Трубу водворили на место, и мама заставила солдат извиниться перед старой дамой, и сама тоже извинилась за их глупость. Международный конфликт был исчерпан.  Солдатам домна Драгуеску налила по стопочке цуйки, а маме подарила очень полезный (как у Вини Пуха) глиняный горшочек, в котором можно было держать что угодно. Этот горшочек жил у нас долго, пока не разбился.

ТУРКМЕНИЯ

Когда мы приехали в Туркмению, было уже совсем не тепло – начинался декабрь.  Поселили нас почему-то на первых порах в мечети. Это была комната под сводами высотой метров десять. Ужасно холодно и неуютно чувствовали мы себя в этой комнате, ее было невозможно отопить печкой-буржуйкой. Мама очень боялась скорпионов, а мы не боялись ничего. Нам нравилось лазать по закоулкам старой мечети и открывать всякие таинственные дверцы. Однажды мы с ребятами открыли такую дверцу и увидели витую каменную лестницу, ведущую куда-то вверх. Лестница была очень узкая и крутая, и далеко вверху брезжил лучик света. Первое открытие удивило и обрадовало нас чрезвычайно. Представьте себе: мы стали находить на ступеньках лестницы беленькие куриные яйца! Это туркменские маленькие курочки заходили в эту башню и неслись. Мой запасливый брат набрал целую тюбетейку яиц, и мы полезли дальше. Чудо похлеще яиц ожидало нас, когда мы выбрались на какой-то балкончик. Как мы потом узнали, это был минарет мечети. А сама башня была высоченная, и там, с высоты минарета старой мечети, мы увидели вдали горы, покрытые снегом. Это был Памир.
А зимы в нашем понимании в Туркмении вообще нет. Мы бегали в школу, спотыкаясь о комки замерзшей грязи на дороге, да еще нас донимал противный холодный ветер. А вот в начале марта мы уже в одних трусиках бегали по горячим от солнца тротуарам Чарджоу и мыли ноги в арыках, которые журчали по всему городу. Помню, 7 марта мы с подружкой пошли покупать нашим мама подарки к женскому дню. Папы дали нам немного денег, и мы ломали голову, что бы на них купить. А в магазинах ничего не было. Наконец мы упросили в одном маленьком магазинчике снять нам с витрины две косынки какого-то грязно-серого цвета с сиреневыми цветами, и еще купили по палочке красной помады, она тогда продавалась в картонных футлярчиках. Другого цвета помады тогда вообще не было, только красная. Жили мы тогда уже не в мечети, а в одноэтажном бараке. У нас была только одна комната, и у всех офицерских семей были такие же «хоромы». Наши родители спали на глиняном полу, а мы с Эдиком – «валетом» на кровати. Однажды ночью нас разбудил истошный мамин крик. Папа зажег свет, и мы увидели на маминой груди какую-то страшную, мохнатую, толстую гусеницу. Вдруг она высоко подпрыгнула и стала высоко скакать по одеялу. А потом подскочила почти до потолка! Папа схватил полотенце и стал гоняться за этой гадостью. Наконец он прихлопнул ее, и это этой гадины осталась какая-то зеленая каша. Фу, мерзость! А еще в Туркмении были: скорпионы, фаланги, москиты и жуткие комары – пендинки, от укусов которых на лице оставались незаживающие круглые раны. Но нам повезло: пендинка нас не покусала.
Зато какой базар был в Чарджоу! Тетки в чадрах продавали вяленую дыню, заплетенную в косы, урюк, изюм, айву и удивительно вкусные лепешки и сыр. Лепешки пекли в любом дворе в глиняных круглых печах с отверстиями сверху. Лепешку клали на жирную грязноватую рукавицу и р-р-раз! Прилепляли ее на внутреннюю стенку печки. Всю поверхность печки залепят лепешками, а потом складывают их на большое блюдо горкой. Корочка у лепешек хрустящая, а внутри – теплый, душистый мякиш. Вкуснотища! Особенно вкусно есть эти лепешки с какими-нибудь фруктами или макать их в мясную подливку с кусочками жареной баранины.
А прямо на улицах Чарджоу росли тутовые деревья – шелковица с белыми и черными ягодами, формой похожими на малину. Белая шелковица была очень сладкая, а черная – ароматная и чуть с кислинкой. Черная шелковица падала на тротуары, и наши босые ноги были от нее синие.  И лица наши были перемазаны до ушей!
В жару мы любили бегать в киоск, где продавали так называемое «ситро». Мы платили пять копеек, и толстый дяденька в тюбетейке приступал к приготовлению волшебного напитка. Он наливал в пол-литровую банку холодной сырой воды и – о чудо! – добавлял в нее крошечный половничек малинного сиропа, вернее, чего-то малинового цвета. Сироп этот был не сахарный, а сахариновый, какой-то химический, но ничего вкуснее этого ситро тогда мы не пробовали.
Нет, все-таки вкуснее были только вожделенные петушки на палочках. Петушки эти были огромные, ядовито-красного цвета, на плохо обструганных толстых палках. О, запретный вкус жженого сахара! О, вожделенные петухи, которых нам не разрешали покупать! Потому что у теток, продававших их, были подозрительно черные руки. Уже много лет спустя мои дети покупали в магазине леденцовых рыбок на палочке, но это было уже совсем не то.
Нам в Туркмении было хорошо, а папе с мамой плохо. Помню, мама в сердцах говорила: «господи! Хоть пешком, только бы в Россию!» И вот однажды папа пришел со службы и сообщил нам радостную весть: наш полк переводят куда-то под Москву! Мама в это время мыла полы. Она ужасно обрадовалась, хотела выпрямиться, но почему-то вскрикнула да так и осталась согнутой пополам – ее разбил острый радикулит. Мама лежала долго, около месяца. И мы с братом сами делали всю домашнюю работу, а обед папа приносил из полковой столовой.
Однажды я была с мамой дома одна, и она попросила меня принести градусник, который я тут же разбила. Мама сказала, что в аптечке есть еще один. Я взяла второй градусник… и – о подлость! – он выскальзывает у меня из рук и разбивается. Мама бессильно плачет и ругается. И я с ревом убираю стекла. Из ртути я делаю маленький шарик, кладу его в тарелку, и мы с Эдиком долго гоняем эту ртуть, разбиваем, снова соединяем, не подозревая, что это страшно вредно для здоровья. Впрочем, наши родители тоже не имели об этом ни малейшего понятия.
Мама поправилась, и вскоре мы должны были уезжать всем полком. Вещи были уже упакованы. И тут мама вспомнила про большую бутыль, в которой оставались вишни от наливки. Мама попросила Эдика выбросить их на помойку. А потом был жуткий скандал. Прибежала соседка туркменка, стала кричать и тащить маму на улицу. Мы побежали во двор и увидели страшную картину: повсюду на земле валялись куры и два петуха. Они лежали, задрав лапы, и тихо кудахтали, закатив глаза. Они были вдрызг пьяные от наших вишен! Мама очень извинялась перед соседкой, подарила ей вышитую салфетку и большой казан для плова, о чем потом очень жалела.
Ура! Я получила грамоту за второй класс! И уже завтра мы едем. А Эдик очень радовался, что его больше не будут мучить изучением туркменского языка. Учитель Чары Ходжиевич сумел-таки вбить навечно в память моего брата одну-единственную фразу: «Мынын  дынч гуным». Что означает: «Мой выходной день».
Итак, мы едем, как всегда, в товарном вагоне. Стоит изнуряющая жара. Мы сидим в дверях, свесив ноги наружу, и поливаем их водой. На какой-то станции мама покупает нам вяленую дыню, заплетенную в косу. Дыня источает потрясающий аромат. Она сладкая и липкая. Я наедаюсь до отвала, и мне становится плохо. С тех пор даже видеть вяленую дыню не могу. А однажды мы проснулись и увидели море. Это была станция «Арал», и море было Аральское. Тогда еще по этому морю плавали корабли. На станции продавали потрясающе вкусную, жирную рыбу. Рыба была всякая: копченая, соленая, вяленая, вареная… И очень дешевая. А теперь Аральского моря больше нет. Оно высохло из-за идиотских экспериментов с реками Амударья и Сыр-Дарья. И теперь вместо моря торчат на высохшем дне остовы ржавых кораблей. У бывших рыбаков нет работы, кто мог, тот уехал, а кто остался, те пьют горькую и страдают от песчаных бурь. Вот так дорого обходится нам человеческая глупость.
И вот мы уже едем по русским лесам и полям. Никогда не забуду один ужасный случай. Едем мы почему-то медленно. Бушует ливень, полыхают молнии, гремит гром. И вот видим, как вдали маленькая детская фигурка с мешком на голове хворостиной гонит корову. А кругом простирается чистое поле. И вдруг страшная молния ударяет прямо в то место, где бежит фигурка! Ребенок падает, а корова бежит дальше. Мы в ужасе ждем, что ребенок встанет, но он так и не встал. И мы еще долго смотрим вслед, надеясь на чудо. Но чудо не произошло, и мы плачем от бессилия. Вот такая простая и страшная смерть.

ШКОЛЬНЫЙ  РАЗЪЕЗД

Долго мы ехали и, наконец, приехали в Подмосковье, на разъезд почему-то с названием «Школьный». Мы живем в лесу, в двухэтажном деревянном доме. В этом же доме поселился командир полка с женой Лесей (она была полячка, очень красивая) и маленьким сыном с чудным именем Джелло. Полковник был белорус, и очень любил свою красавицу Лесю. Она была намного моложе его, наверно лет на 30. Говорил полковник смешно: «Сына, подай мене бруки, тольки тиха, а то мамка храпёт».  А когда ему хотелось ободрить кого-нибудь, он говорил: «Ничаго! Бульба ёсть, дрова радом, воды припром – и порадок!»
У мальчика Джелло на шапочке была прикреплена брошка в виде ящерки. А на спинке у нее сверкали разноцветные камешки, и они не давали мне покоя. Однажды я не выдержала и выковыряла эти камешки из ящерки, все до одного. Прихожу домой, показываю маме эти камешки и рассказываю потрясающую историю. Будто бы я нашла в  заброшенном  подвале старого особняка (он действительно был недалеко) маленькую перламутровую шкатулочку. А в шкатулочке этой было полным-полно драгоценностей. Вдруг идет навстречу мне солдат. Увидел он шкатулочку и отобрал ее у меня. Я стала плакать, побежала за ним, и стала говорить: «Дяденька солдат! Не отбирайте у меня шкатулочку! У меня дома голодная матерь!» А солдат отвечал, что у него в деревне тоже есть матерь, еще голодней, чем моя.  Но потом он сжалился надо мной и оставил мне эти камешки, а шкатулочку взял себе и ушел.
Я рассказывала эту историю с упоением, придумывая на ходу подробности… Мама как-то странно посмотрела на меня и пошла на кухню. Наверное, на кухне Леся и рассказала маме, что кто-то испортил брошку Джелло. Мама стала ругать меня за вранье и в наказание не пустила гулять. Вечером пришел папа. Когда мама поведала ему о моем преступлении, папа сказал, что я не врала, а фантазировала. Потом он вставил камешки обратно в брошку, и я пошла с этой брошкой извиняться. Я до сих пор помню ужас, с которым я стояла перед дверью полковника. Меня простили, я долго и покаянно ревела… А потом меня накормили каким-то потрясающе вкусным, густым ягодным киселем.
Хорошо было жить на Школьном разъезде!  В лесу было полно грибов и малины. Мы, дети, приходили домой только поесть, и целыми днями болтались в лесу. Однажды мы с Эдиком и Генкой Карачкиным нашли огромный плоский бак из-под бензина, с крышкой наверху. Валялся он на берегу заброшенного пруда, в глубине леса. Мы немедленно спустили бак на воду, взобрались на него и, счастливые, поплыли. А когда опомнились, то были уже на середине пруда. Я заревела от страха, а мальчишки не растерялись и стали грести руками к берегу. Слава Богу, мы не перевернулись. Но если бы только наши родители знали, чем мы занимаемся, нам бы не поздоровилось.
Однажды мы гуляли по лесу. Вдруг вдали послышался  какой-то шум. Потом он превратился в страшный вой и свист. В ужасе мы попадали на траву и закрыли руками головы. Что-то пронеслось над нами с диким воем и исчезло. Это был первый реактивный самолет, который мы услышали, но так и не увидели.
А еще мы очень любили бегать на разъезд, встречать проходящие поезда. Особенно мы с Эдиком любили встречать папу, когда он приезжал из Москвы. Это был праздник. Папа привозил нам земляничные вафли в пакетиках по три штуки, конфеты «Раковые шейки», вкуснейшего копченого леща и круглый большой московский белый хлеб.
Август был на исходе. Скоро в школу, а куда? Мама сходила в ближайшую деревню и записала нас в школу «семилетку». Я очень хорошо помню день 1-го сентября, когда мы все из военного городка отправились в эту деревенскую школу. Как оказалось, в моем классе будут учиться и второклассники, и третий класс – все вместе. Это было странно. Но детей было мало, и учительнице приходилось учить одной оба класса – второй и третий. Деревенские дети дичились нас, а мы – их. Очень хорошо помню одну девочку. Она была одета в длинное платье с удивительным рисунком. Представьте себе:  на белом фоне нарисованы провода с сидящими на них черными ласточками, а между проводов едут черные трактора с красными флагами.
Проучились мы недели две, а потом пришел приказ о расформировании нашего полка. И опять сборы, расставания, слезы… Папу направили в город Орел, в КГБ при железной дороге.

ОРЕЛ

Ехали мы, как всегда, в товарном вагоне – теплушке с печкой «буржуйкой» посередине. Добирались недолго: до Орла от Москвы 360 км. Глубокой ночью мы прибыли в Орел. Все, что мы увидели утром, повергло нас в глубокое уныние. Дело в том, что железнодорожные пути в Орле очень высоко, а город весь внизу. Но города мы не увидели – его просто не было. Перед нами простирались сплошные развалины. Бои здесь шли страшные, от города почти ничего не осталось. Папа ушел докладывать о прибытии своему начальству, а мы в полной растерянности стали его ждать. Наконец, пришел папа с «радостной вестью»:  придется нам оставаться в нашей теплушке, пока для нас не подыщут какое-нибудь жилье. А ведь мне и Эдику надо учиться! Меня устроили в школу–«четырехлетку», а Эдика в школу в центре города. Все бы ничего, но ходить-то надо было черед железнодорожные пути, а их было не меньше десяти, а то и больше. Часто, когда мы возвращались из школы, нашего вагона на прежнем месте не было – его отгоняли на какой-нибудь другой путь. Вот и хожу я бывало, реву, ищу свой дом на колесах, подлезаю под вагоны… А мама вся на нервах, она ведь не может меня проводить или встретить, вагон просто ограбят, и мы останемся голые и босые. Помню, уже началась зима, была сильная метель. Иду я между путями, плачу, ищу свой вагон. Вдруг прямо навстречу мне из метели выходят дядьки с носилками. Боже, что это?! На носилках лежит что-то черное, со скрюченными руками и ногами… И страшный запах горелого мяса… В ужасе я ору, бегу куда глаза глядят, и – о счастье! – вдруг натыкаюсь на нашу теплушку.
Вообще, я просто не понимаю, как это я и мой брат остались живы, лазая по этим бесконечным путям под вагонами.
А школа моя была далеко, за глубоким оврагом. Иду это я однажды по узенькой, скользкой дороге через овраг и вдруг вижу: немцы! Это шли пленные на работу. Они уже совсем близко, я в страхе шагаю в сторону, падаю, а внизу в овраге течет грязный ручей, скользко… Все, я лечу под откос! И вдруг меня душит мой шарф: это немец схватил меня за него и поставил на ноги. Немцы галдят и смеются, а я плачу. Они уступают мне дорогу, и я со страхом иду мимо них по узенькой дорожке на другой конец оврага, в свою деревянную школу.
Я не очень помню, как там все было, в этой школе, но один случай расскажу. Нужно было рисовать стенную газету, а я чувствую, что у меня температура поднимается, но учительница сказала, что нужно обязательно закончить. Ну вот, нарисовала я, и, как в тумане, побрела вечером в свой вагон. Две недели я проболела, а когда пришла в школу, мне устроили на классном собрании страшный разнос. Оказывается, вверху газеты я написала лозунг: «Да здравствует великий САЛИН!» вместо «Сталин». О ужас! Я стояла перед классом совершенно убитая и раздавленная, осознавая свое страшное преступление… Как я могла, пионерка и отличница, допустить такую дикую ошибку?! Слава Богу, меня простили.
Ура, ура и ура! Я закончила с грамотой третий класс, и – о счастье! – мы, наконец, живем  не в вагоне, а в настоящем доме, рядом с вокзалом. Представьте себе: кругом развалины, и среди них стоит  чудом сохранившийся деревянный одноэтажный дом. Он довольно большой, на окнах решетки. У нас две комнаты, это просто роскошь. Через коридорчик – кухня, там есть вода, но отлива нет, приходится выливать воду из таза, что стоит под краном. Но для нас это уже прекрасная жизнь. А еще у нас есть соседи: семья Похвищевых: дядя Костя, тетя Женя и их трехлетняя дочка Галя. Дядя Костя был командиром танка, а тетя Женя в этом же танке была радистом.  Они воевали на Курской дуге, под Прохоровкой, и совершенно не понимали, как им удалось выжить в этом страшном сражении.
Маленькая Галя, худющая и конопатая, дома ничего не ест. Ест она с удовольствием только у нас. Поэтому тетя Женя приносит к нам Галин суп, и она его уплетает за милую душу вместе с нами за обедом.  Уходить от нас она не хочет, потому что ей с нами интересно. Когда же за ней приходит мама, Галя падает на пол, орет благим матом, и тетя Женя волоком утаскивает ее домой.
Еще бы Гале было с нами неинтересно! Мы клеим игрушки и панорамы, разные игры из приложения к детскому календарю «Круглый год». Жалко, что теперь таких нет. Иногда наш папа играет на аккордеоне, а Галю хлебом не корми, дай только поплясать и попеть. У нас на дверях висят портьеры. Галя выходит перед ними и, как на сцене, объявляет: «Выступает народная артистка Гали Похва!»  Откуда у нее что бралось?
Тетя Женя из очень интеллигентной семьи. В Харькове перед войной она окончила три курса университета. А дядя Костя – простой парень, очень симпатичный, родом из деревни. Иногда тетя Женя в слезах жалуется маме, что Костя ее бьет. Моя мама возмущается: «Женя! Да ты что, ты же такая сильная, выше Кости на голову! Что ж ты себя бить позволяешь?»
«Да-а-а, Вера Трофимовна, — плачет Женя, — вам легко говорить! А он как вцепится в меня сзади, прямо на спину прыгает, и я никак не могу его сбросить!»
А потом Костя с Женей мирятся. Женя наряжается, и они идут в кино, а Галку оставляют нам.
Интересный был наш дом. Вокруг него построили трамвайное кольцо, и дом  в гордом одиночестве торчал среди пустыря. Двора не было, но мама посадила цветы под окнами, вьюнки оплели стены нашего дома зеленым ковром. Иногда под крыльцом мы находили пустые сумки, чемоданы. Это вокзальные воры подбрасывали их нам, часто с документами, и папа относил их в милицию.
Помню страшный случай. Бушевала сильная гроза, а дверь из коридора на улицу была открыта. Мама готовила обед на примусе, мы с Эдиком тоже были в коридоре. Вдруг в дверь медленно вплыл шар размером с футбольный мяч. Он светился и потрескивал, и плавал, как огромный мыльный пузырь. Это была шаровая молния. Мама крикнула нам, чтобы мы не двигались. Все застыли в ужасе. Шар медленно пропутешествовал по коридору, потом подплыл к дверям и исчез за пеленой дождя. Страшный грохот чуть не свалил нас с ног. Это взорвалась шаровая молния. Нам в очередной раз повезло…
Ура! Почти рядом с нами построили новую школу. Но пока еще каникулы. Жизнь бьет ключом. Рядом с нами пленные немцы строят дорогу Москва-Симферополь. Их символически охраняют. Иногда немцы, почти мальчики, заходят к нам попить воды. Они из «фолькштурма» — последнего гитлеровского призыва. Однажды один пожилой немец сидел у нас на крыльце. Из разговора с мамой мы поняли, что он работал на заводе «Цейсикон» по производству фотоаппаратов. Братец вынес наш сломанный аппарат, и представьте себе, немец его, в конце концов, починил!
Немецкий лагерь находился недалеко от нас. Вечерами мы слушали, как пленные играли на своих огромных губных гармошках. Целый оркестр из этих гармошек исполнял немецкие вальсы. И вальсы Штрауса я впервые услыхала именно там.  Мы часто бегали к лагерной проволоке и меняли папины сигареты на деревянные забавные игрушки, которые мастерили немцы. Очень многие из них свободно ходили и ездили по городу. Ненависти у нас к ним не было, зато все очень не любили пленных японцев.
А потом я помню, как пленные немцы уезжали домой. Это было, по-моему, в году 52-м. Они шли в новых стеганках, в ушанках, с фанерными чемоданами и с лозунгами. Их уже не охраняли, они ехали домой, счастливые, что выжили в этой страшной войне. Кстати, хлеба они получали по норме больше, чем наши граждане. Но и работали по-немецки добросовестно и хорошо: построили в Орле много зданий.
И вот что удивительно. Кругом разруха, а одним из первых в Орле построили драматический театр. Это был праздник! Почти каждое воскресенье мы с Эдиком ходили в театр.  Всего Островского мы пересмотрели именно там. Каждую неделю я только и ждала воскресенья. И вот идем в театр, на дневной спектакль. Открывается бродовый бархатный занавес, и начинается волшебство. Какие же мудрые люди решили, что именно театр так нужен людям? Да, были карточки, особенного нечего было надеть, два раза в год ночами стояли за мукой, но в театр люди ходили. И в кино ходить тоже очень любили.
Внизу в городе открыли первый хороший кинотеатр. До этого кино показывали в деревянном бараке возле вокзала.  Так вот, перед сеансом там пела очень красивая молодая женщина, Тамара Евграфова. Она одевалась в ослепительные вечерние платья, в ушах и на шее у нее все сверкало. Тамара была похожа на Марику Рёкк из «Девушки моей мечты» и на Марлен Дитрих. Все специально приходили в кино пораньше, чтобы посмотреть, послушать, как замечательно поет Тамара. Ей аккомпанировал небольшой, но очень хороший ансамбль. Злые люди говорили, что она пела и при немцах, и что все на ней надето трофейное, и что она и теперь гуляет с нашими офицерами… Мы не верим. Мы, девчонки, обожаем Тамару. Спасибо ей, что среди развалин и бедности она сияла, как звезда и скрашивала самым своим существованием серую жизнь, которая досталась и взрослым, и детям.
А жизнь в Орле была и правда серая и бедная. Я помню крестьян в лаптях, приехавших на базар. Помню магазины, в которых, кроме крабов в баночках и красной и черной икры «на вес» ничего не было. Мы-то еще неплохо жили по сравнению с другими. Иногда перед каким-нибудь праздником  папа брал с собой эмалированное ведро и ехал в Москву. А в Москве тогда было все. Когда папа приезжал поздно вечером, на столе появлялся огромный копченый, жирнющщий лещ (вкус потрясающий!), копченая корейка, колбаса, сливочное масло, сыр… Сверху в ведре лежали яйца. А в сетке-авоське папа привозил вкуснейший московский белый хлеб и какое-нибудь печенье в коробках, и густую-прегустую сгущенку. Тогда она была совсем другая. Я помню, что курицу мама варила только по праздникам – бульон с рисом и кусочек курицы. Колбаса, сыр – тоже только на праздник. На Новый год мама шла на рынок и покупала гуся. Жареный гусь с антоновскими яблоками – вкус специфический! Теперь это удовольствие стоит больших денег. Конечно, по сравнению с другими мы были не бедные. Однажды одна моя одноклассница пришла к нам в гости, и была потрясена, увидев нашу подбеленную печку. Мама по украинской привычке вечером, после готовки, всегда белила печку. Когда я спросила подружку, почему у них дома печь такая черная, она сказала: «Конечно, вы же богатые, а мы бедные…»
Мы с мамой были «богатые»: украшали свои убогие комнатушки, как могли.  Крестом и гладью вышивали дорожки и подушки, а еще специальной иглой ткали махровые коврики. Наши вышивки и сейчас видны на старых орловских фотографиях. Очень выручала нас швейная машина, которую папа где-то достал. Помню, мама купила в магазине какой-то желтоватый материальчик, а на нем жалкие синие и розовые цветочки. Как я радовалась этому сарафанчику! Если бы мама не умела шить, я никогда бы не смогла «пофасонить». А шить я так и не научилась, хотя мама и пыталась меня учить. Ненавижу шить, и до сих пор жалею, что не умею.
Вот еще что расскажу. При нас в Орле начали строить железнодорожный вокзал. Очень красивый и почему-то с торцов весь увитый гипсовыми гроздями винограда, яблок и других южных фруктов. А на выходе в город возвели галерею – толстенную, тяжелую крышу на тоненьких колоннах. Вот сидим мы как-то все днем и обедаем. Я смотрю в окно и говорю: «Что-то такие тоненькие колонки, а крыша такая тяжелая… Не нравится это мне».  И вдруг, как в замедленной киносъемке, колонны подгибаются, и крыша обрушивается у нас на глазах! Пыль поднялась столбом аж до неба! Но рабочим повезло – был обеденный перерыва, и никто не погиб.
А вот храм из красного кирпича, что возвышался за оврагом, разрушить так и не смогли. Сначала его долбили обойными молотками – тщетно. Потом решили попробовать раздолбать стены танками. Мы видели, как танк, повернув башню назад, чтобы пушка не мешала, полез прямо на храм. И с другой стороны еще один танк тоже очень старался. Но все было напрасно! Храм стоял, только стекла в окнах были выбиты. Да и крестов на нем не было уже давно. Тогда решили его подорвать. Несколько раз рванули, да только повыдолбили дыры в стенах. Вот так это было. А теперь он стоит в Орле, гордый и прекрасный, назло всем врагам и советским идиотам, пытавшимся изо всех сил его разрушить.  А зачем – неведомо.
Еще помню обмен старых денег на новые. Купить было нечего, и папа ночью (нужно было управиться до 24-х часов) купил на вокзале целый чемодан сигарет в разных красивых коробках! Больше приобрести было нечего, а деньги оставались. 
Интересно бывало летом! Однажды мы нашли в яме с нечистотами целый склад немецких ножей-штыков в гофрированных обертках. Отмыли, начистили, и сражались этими ножами, пока милиция у нас их не отобрала.
А на мой день рождения был дан фейерверк из трассирующих пуль. Пошли мы в лесопосадку, мальчишки разожгли костер, побросали туда патроны, и залегли мы все за кустами. И тут началось! Все взрывалось, летело в разные стороны цветными огнями! Мы прижались к земле и любовались этим салютом, не подозревая, что можем остаться калеками на всю жизнь или того хуже.
В новой школе у меня завелась подруга – Нина Белинкина, дочка директора нашей школы. Училась она плохо, но почему-то питала ко мне большую симпатию. А мне было очень интересно в воскресенье бегать с ней по пустой школе. Да еще мы с ней пристрастились играть в картишки. Сидим как-то с Нинкой в нашем пустом классе и азартно режемся в «дурака». И тут заходит директор, Нинкин отец. Как он нас срамил! Ни в сказке сказать, ни пером описать. А потом порвал наши карты. С тех пор я терпеть не могу карточную игру.
Кстати, директор и Нинка очень помогли мне разобраться в людях. Вот как это было. Я с отличием закончила 4-й класс, была членом школьной редколлегии, председателем совет отряда; и моя учительница сказала, что на педсовете меня решили премировать путевкой в пионерский лагерь «Артек». Ура! Я поеду на Черное море! Но путевка была только одна, и в «Артек» почем-то поехала троечница Нинка… Правда, странный случай?
А вот еще что было. Пошли мы с Нинкой в лесопосадку за лесной клубникой. Набрали полный бидончик, собрались уже идти домой, а тут как хлынет тучевой дождь, с молнией и громом! Нинка бросила бидончик и меня, и побежала сломя голову домой. Я подняла бидон, собрала ягоды и тоже побежала. Потом я спросила Нинку, почему она бросила бидон с ягодами. «Да ведь он же металлический, меня могла убить молния!» — резонно ответила Нинка. И это я ей простила. Но третьего раза я ей простить не смогла.
Поехали мы с ней в парк покататься на качелях-«лодочках». Ну, покатались, погуляли, пора домой. Ехать на трамвае надо очень далеко. И тут я обнаруживаю, что потеряла свои 3 копейки на проезд. У Нинки 3 копейки тоже только на дорогу. Тут она спокойно садится в трамвай и уезжает. А я плетусь через весь город пешком, по жаре. Хотя, если бы я честно сказала кондукторше, что потеряла деньги, она бы, наверное, довезла меня даром. Иду, чуть не плачу. И думаю: вот если б Нинка потеряла свои 3 копейки, я бы не уехала на трамвае, а прекрасно пошли бы мы с Нинкой пешком. Мне было очень обидно, и этого предательства я Нинке уже не простила. Больше мы не дружили.
А в начале учебного года старшая пионервожатая сказала, что я буду выступать по орловскому радио, и что мне надо написать рассказ на тему «Как я провела лето». Ну, я и написала, как его провела. На студии меня попросили прочитать мой текст. Я прочитала. Мне сказали, чтобы я посидела немного, и что меня вызовут. А потом началось страшное. Я села к микрофону, предо мной положили бумажку и кивнули, мол, можно начинать. Я читаю и не верю своим глазам. Оказывается, летом я выращивала в горшке лимон, занималась в зоологическом кружке и участвовала в каком-то конкурсе.
После этого вранья я долго плакала дома. Слава Богу, что мои одноклассники не слышали моего выступления!  Так я поняла, что не всех взрослых надо уважать, вот такие дела…
Мой брат Эдик учился в мужской школе. Однажды к ним пришла новая учительница математики. Она организовала в школе драматический кружок. Что тут  началось! Все повально увлеклись театром. Эдик играл гестаповца в «Молодой гвардии», его за это побили мальчишки. Потом он сыграл негодяя  Ромашова в «Двух капитанах», да так достоверно, что его опять побили на улице. Эдик даже подумывал поступать  в театральное училище, но потом у них в классе началась новая эпидемия – все решили поступать в мореходное училище. Но мой брат комиссию не прошел, у него  не ладилось с вестибулярным аппаратом. Так не сбылась моя голубая мечта: пройти под руку с шикарным морским офицером. Кстати, многие ребята из его класса все-таки стали моряками.
У Эдика был друг Марат Агеев, его одноклассник. Все звали его Мусик. Он часто приходил к нам в гости. Был Мусик очень хрупкий, какой-то прозрачный, и очень остроумный. Он так красиво говорил, так интересно, что я, конечно же, в него тихо влюбилась. Но шансы мои были невелики. Дело в том, что меня постригли наголо (я переболела тифом). Куда же мне было тягаться с красивыми девочками, которых взрослые мальчики приглашали в кино! Я была совершенно счастлива, когда Мусик приходил к нам. Он всех смешил, рассказывал всякие интересные истории… Кстати, это он научил нас с мамой крошить в кабачковую икру мелко нарезанный лук и сдабривать ее растительным маслом. Каждый раз, когда я теперь это делаю, я вспоминаю Мусика. И как же мне его не помнить! Ведь это был первый мальчик, который поцеловал меня в щечку. Почему-то мы сидим с ним в сарае, на крышке погреба, болтаем… и вдруг – гром среди ясного неба – Мусик меня поцеловал… Я была на седьмом небе от счастья, но сделала вид, что ничего не заметила… Мусик, где ты? Сбылось твое предсказание: у меня неожиданно выросли, как ты и обещал, вьющиеся волосы, и я стала красивой девочкой. Спасибо тебе, мой первый мальчик, который впервые меня поцеловал и помог мне поверить в себя.
Николай Евдокимович… Это мой учитель математики. Математику я не любила, но училась отлично. А Николай Евдокимович был просто хорошим человеком. Когда я болела тифом, то пропустила целую учебную четверть, ужасно похудела, и мама хотела, чтобы я осталась на второй год. Но Николай Евдокимович предложил, чтобы я занималась с ним в летние каникулы. Помню, жара, мозги просто плавятся, а я бегу к нему домой решать задачи и примеры. Осенью я сдала все предметы на отлично и перешла в 5-й класс. Николай Евдокимович не хотел брать никаких денег за свои труды. Тогда мама накупила всяких продуктов и поставила огромную корзину на ступеньки дома Николая Евдокимовича.  У него было четверо детей и больная жена, и сам он был болен начальной стадией туберкулеза.
Помню, однажды у нас была контрольная по математике. Я все решила раньше всех и сдала тетрадь. Николай Евдокимович попросил меня отнести к нему домой буханку хлеба, а то там дети сидят голодные. Я никогда не забуду ту бедность, которую увидела в доме учителя. Худые, бледные детишки и их больная мама… Потом жена Николая Евдокимовича умерла. И он остался один с четырьмя детьми на руках, с нищенской зарплатой, но преподавал все так же хорошо. Он был настоящим учителем, теперь, наверное,  таких уже нет. Повымирали они все, как мамонты.
Но мне не хочется на таком миноре ставить точку в своих воспоминаниях. Я считаю, что прожила не самую трудную жизнь. Отца моего не убили на войне, мы не голодали по-настоящему, я много интересного повидала в детстве… А еще мне очень повезло на друзей. К нам в дом ходят хорошие, добрые люди, другие как-то не приживаются. Благодаря моей дочке Вере дома у нас много музыки и, самое главное, много поющих, веселых молодых людей. Как-то совсем не хочется стареть. Вот я и стараюсь изо всех сил этого не делать.

КОНЕЦ