Человек часто хочет многого. Или чего-то одного, но сильно. Верующий человек молится Господу, чтобы Он дал ему желаемое, и по неотступной молитве Господь идёт человеку навстречу. А дальше полученное оказывается не такой конфетой, какой представлялось вначале. Именно так и случилось с героиней этой истории.
В 21 год я впервые пришла в храм и была просто очарована православным богослужением. Очень быстро выучила наизусть всю службу, хотела в ней активно участвовать. Когда в храме решили организовать приходской хор, я записалась туда самой первой. В детстве я музыкой не занималась, слуха от природы у меня не было – да и сейчас он плохой, тяжелый, и голос нескоординированный. На занятиях приходского хора нам давали ноты, но я нот не знала, и для меня они были просто подсказкой – где петь выше, где ниже, где быстрее, где медленней. В основном я всё заучивала наизусть.
Я записалась в приходской хор самой первой и поняла, что хотела петь всю свою сознательную жизнь!
Лет пять я там пела. Я поняла, что хотела петь всю сознательную жизнь! В моей семье никогда не было музыки, я вообще не знала, что это такое, а тут увидела, как применима музыка: можно петь Богу. На пике воцерковления мне вообще не хотелось выходить из храма. Казалось, это именно то, чем люди должны заниматься, – петь на службе. Зачем выходить на улицу, в мир, искать там другие занятия? И я поставила себе цель – сделать пение в хоре своей профессией.
Я долго висела на регенте и просила его подсказать, что мне делать. Он года три мягко меня осаживал, говорил: «Ну, ты ведь и так поешь в хоре, зачем тебе идти учиться?». Но наконец я дожала его, и он сказал: если учиться, то по-настоящему. На курсах профессию не получишь. Дело было летом, и мы решили, что через год я буду поступать в Гнесинку. Договорились о занятиях с преподавателями фортепиано, сольфеджио и дирижирования. На следующее утро я проснулась, пошла в книжный магазин и приобрела сольфеджио для первого класса. За три дня нашла и купила домой пианино. Сразу начала учить ноты: смотрела, где на клавиатуре нота, где на нотном стане, нажимала пальцем – по две ноты в минуту. Батюшка разрешил мне в храме поставить за свечным ящиком электрическое пианино, и весь день, пока дежурила, я что-то в наушниках на нем разучивала. Потом приходила домой и продолжала учить.
Только сейчас ко мне пришло понимание, до какой степени я была невежественна в музыке на момент моего поступления
Ближе к концу года мне нашли педагогов из Гнесинки, и так совпало, что именно они принимали у меня экзамены. Гнесинка – это определенная марка, и она не рада тридцатилетним абитуриентам, которые ноты знают только по названиям. Поэтому мне повезло – мои преподаватели очень хотели, чтобы я у них училась. Они понимали, до какой степени я ничего не знаю, но видели, с каким рвением я тружусь над моим незнанием. Это их очень впечатлило. В какой-то момент я осознала, что начало работать чудо: почему-то люди, которые должны тебя забраковать, говорят: «Вы – наша мечта!», – и берутся тебе помогать. Я всё делала, как во сне. Только сейчас ко мне пришло понимание, до какой степени я была невежественна в музыке на момент моего поступления, а мои педагоги понимали это и всё равно тащили меня, как на ошейнике. Если бы я знала тогда то, что знаю сейчас, я не посмела бы идти в Гнесинку. Но тогда сработали, как говорят, «слабоумие и отвага». Экзамены я сдала успешно и поступила.
А дальше начался ад. Я даже не хочу приукрашивать события. Чудо свершилось, я пришла 1 сентября на учебу – а дальше делай, что хочешь. Мои педагоги, которые помогли мне поступить, очень меня поддерживали, но были и такие преподаватели, которые восприняли моё поступление как оскорбление их учебного заведения и осложняли мне жизнь, как могли. Хотя я очень старалась и на время обучения вычеркнула из своей жизни всё, кроме музыки: вставала в пять утра, ложилась в двенадцать ночи и всё это время учила, учила, чтобы как-то наверстать программу, которую дети учат с семи лет. Я не хочу рассказывать подробности, но обучение совершенно точно не должно быть таким – если только у педагога нет цели привить студенту ненависть к предмету. Я ни с кем не спорила, думала, что смогу покрыть всё христианской любовью – но нет. Не смогла. До сих пор в музыке есть какие-то вещи, которые вызывают у меня отвращение, я даже не хочу к ним возвращаться.
Я ни с кем не спорила, думала, что смогу покрыть всё христианской любовью, но нет. Не смогла
Из Гнесинки я вышла с постоянной температурой, нервными срывами и паническими атаками. Через пару лет всё улеглось – оказалось, что я могу петь, что у меня есть голос. Одна из моих преподавателей, которая работает регентом в хоре, позвала меня к себе в певчие. И оказалось, что я это люблю, что всё не зря, что можно работать. Очень важно, чтобы тебя ценили и поддерживали. Сейчас я пою в храме, который находится в пятистах метрах от храма, в котором я начинала. И думаю: стоило ли это расстояние в 500 метров такого извилистого пути?..
Но жалеть о том, что случилось в жизни, неправильно. Во-первых, любое событие – это урок, а во-вторых, кроме плохого, было и много хорошего: мой руководитель по хору не только был очень терпелив со мной все четыре года обучения, но и взял меня в свой камерный хор, с которым я пела много лет. Мы ездили на гастроли и конкурсы, и это незабываемая часть моей жизни, яркая и дорогая. И, наверное, для меня она была бы невозможной, если бы я не заплатила такую дорогую цену.
История СССР и других стран с тоталитарным и авторитарным режимом правления свидетельствует, что тяжкие преступления может совершить не только оккупант или агрессор, но и власть своей страны. Российская и международная организация «Мемориал», деятельность которой запретил российский суд, возвращает жителям всего бывшего СССР память о жертвах коммунистической власти. И напоминает о преступлениях, которые никогда не должны повториться.
Чтобы залечить болезненные раны прошлого и во избежание новых страданий, есть надежный рецепт.
Во-первых, граждане должны иметь безоговорочное право знать всю правду о прошлом своей страны и о преступлениях против своих сограждан. И государственная власть должна способствовать этому праву, а не мешать ему.
Во-вторых, все тяжкие преступления должны быть документированы и расследованы органами правопорядка. Виновные должны понести ответственность, если не физическую, то историческую. А прощение бывает полным только при условии, когда мы точно знаем, что именно прощаем. В этом смысл расследования преступления депортации крымских татар, которое начала прокуратура АР Крым.
В-третьих, жертвы преступлений и их близкие должны получить право на моральную сатисфакцию и репарацию имущества, которого их лишили неправовым способом, и другие компенсации за причиненный ущерб. Все имущественные права, которые могут быть восстановлены, должны быть восстановлены. А жертвы и их страдания должны получить право быть услышанными. Это одно из важных условий примирения.
Четвертой составляющей рецепта является реформа и создание таких институтов, государственных и гражданских, которые делают невозможным появление новой преступной власти. В этом важная роль органов правосудия, которые должны выявлять, преследовать и нейтрализовать любые незаконные действия. Чтобы эта деятельность была успешной, доверие общества к правосудию должно быть бесспорным.
Пятая составляющая – это люстрация всех причастных к противоправной деятельности режима. Государственная и политическая система таким образом очищается от пагубных традиций и искаженных стандартов, когда бесчеловечное обращение и преступления являются нормой работы, а не наказуемым деянием. Особенно это должно касаться правоохранительных и безопасностных учреждений.
Расследование и справедливый суд прошлых преступлений, если они совершаются, – это памятники не хуже бронзовых. Ведь это памятники не сомнительным героям, а событиям, которые никогда не должны повториться. Эти памятники предстают в наших душах и умах. Памятники в душах ценнее каменных фигур на площадях. Они мешают тоталитарным и авторитарным лидерам найти исполнителей для своих бесноватых замыслов, мешают получить молчаливое согласие большинства. Так, преступления тоталитаризма совершались по указанию политической верхушки СССР. Однако десятки тысяч «обычных граждан» были их непосредственными исполнителями. Без рядовых исполнителей невозможна ни одна преступная власть.
Решение российского суда о запрете «Мемориалов» должно напоминать нам, украинцам, что каждый неправовой поступок органов правопорядка и судопроизводства подрывает доверие ко всей правоохранительной системе и лишает нас нормального, мирного будущего, создавая непрерывный круг ошибок и преступлений.
Решение суда о запрете деятельности «Мемориалов» – неправовое по своей сути, опасное с точки зрения будущего. Ведь это решение – знак того, что действующая российская власть пытается строить Россию на замалчивании правды, на фундаменте из костей и крови миллионов жертв преступной коммунистической власти. Следовательно, прошлое будет повторяться. Это прямая угроза мирному будущему Украины и остальным соседям России, и это прямая угроза для будущего всех российских граждан.
Впереди у Украины – восстановление мира и доверия на территориях, которые сейчас временно находятся под оккупацией. У нас уже возникли и наверняка еще возникнут многочисленные общества для содействия расследованию преступлений, совершенных во время вооруженного конфликта. К счастью, мы стараемся сформировать доверие между общественными объединениями и государством. Один из примеров – создание виртуального музея агрессии России как пример синергии многочисленных общественных организаций, Института национальной памяти, правоохранителей и других лиц в процессе документирования оккупации Крыма. Украинская власть должна будет сделать все возможное для установления и беспристрастной правовой оценки всех тяжких преступлений в ходе войны и оккупации, чтобы защитить права всех жертв этого конфликта. Это одно из обязательных условий для восстановления крепкого и искреннего мира на нашей земле.
В исследовании истории вооруженных конфликтов наибольшим доверием населения пользуется информация негосударственных организаций. Поэтому для государства важна кооперация с неправительственными организациями, а не уничтожение их по примеру России. Могу сказать, что с 2016 года мы внедрили постоянное сотрудничество прокуратуры АР Крым с общественными правозащитными организациями по установлению всех военных преступлений и преступлений против человечности на территории оккупированного Крыма. Далее эта практика была продолжена и в отношении временно оккупированных территорий Донецкой и Луганской областей Украины. Уникальный опыт взаимодействия негосударственных организаций и власти в вопросах памяти о войне – это то, что отличает Украину от России и дает нам надежду на примирение и на то, чтобы остаться государством с человеческим лицом и душой. Это доверие важно ценить и сохранять.
Источник: «Крым.Реалии»
Блог отражает исключительно точку зрения автора. Редакция не несет ответственности за содержание и достоверность материалов в этом разделе.
Этот рассказ — моя последняя публикация на «Снобе». Ровно год назад меня пригласил в проект его шеф-редактор Сергей Цехмистренко (в далеком прошлом ученик моей мамы. которому она преподавала историю и обществоведение и под влиянием уроков которой он закончил истфак МГУ и стал кандидатом исторических наук). Будучи уже тогда (и оставаясь сейчас) убежденным противником социальных сетей, я тем не менее решил еще раз («как истинный ученый») поставить эксперимент на себе и проверить собой два великих постулата:
1. То. что не убивает нас, делает нас сильнее
2. Чтобы победить болезнь, надо ею переболеть
И я действительно за этот год переболел самой страшной из всех болезней социальных сетей — болезнью «социального эксгибиционизма». Эта болезнь, не убив меня, сделала значительно сильнее. И спасибо «Снобу», что я переболел ею в гораздо более легкой форме (чем зараженные ею в Инстаграмме и и Фейсбуке) и даже приобрел иммунитет.
А мои «Диалоги о художественном переводе» уже приобрели и еще приобретут своего Читателя (с большой буквы и в единственном числе), для чего существует много возможностей за пределами социальных сетей.
***
А.
Г.
Когда
все кончилось и больше уже ничего не могло случиться, она стала вспоминать
свое будущее. Это было все, что у нее тогда осталось. Воспоминания не ранили и не душили ее – они
были просто как старое вино, которое испортилось, так и не став выдержанным, и
которое все равно хочется выпить, чтобы представить себе, каким оно могло бы
быть. Эти воспоминания и были ощущениями несостоявшегося будущего, только в
прошлом времени.
Воспоминание
первое – сон. Теперь он глубокий, полный, спокойный, с тихонько посапывающим у
мужской подмышки умиротворенным чувством долга. Правда, постепенно сон населяется
людьми и звуками, с ним пришедшими и с ним же канувшими в небытие. Эти звуки –
как те влажные оттенки, которыми она наполняла пространство своего призрачного
неба.
Очень-очень
давно, целую вечность назад, она хотела учить детей рисованию, но ее
хозяйка-мать не отпустила ее в дальний азиатский университет. А в Москве с таким носом и черными кудряшками
брали только на бухучет. И скоро, чтобы
выжить, она стала мысленно представлять себе, какой краской пахнет дебиторская
задолженность, и какими неспешными штрихами прорезано положительное сальдо. Еще
один раз она смогла коснуться гуаши и маленьких мелков не украдкой, во сне, а в
домашней мастерской их начальника отдела, но когда маленький верткий тип из
органов попросил ее выступить на собрании и осудить начальника, она со страхом
и отвращением согласилась – семья не смогла бы пережить ее увольнение. Начальник
отвечал за организацию выставки детских рисунков, и на одном из них трехлетняя
девочка по неумению нарисовала на Спасской башне Кремля шестиконечную звезду. Через
много лет, когда уже стало можно, она посетила персональную выставку своего
бывшего начальника в Мадриде, где тот давно уже жил. Голубые гребешки прибоя
источали полузабытый аромат черемухи, грубоватый вблизи хаос мазков складывался
в отдалении в мгновенную прозрачность воды и неба, и где-то совсем далеко
угадывалась дымка невозможного в этой безграничности прибоя. Тогда она впервые
поняла, что означает будущее в прошлом времени – тоскливая невозможность
слабого человека менять усилием воли направление своей жизни, как меняют
направление перемотки магнитной ленты в магнитофоне.
Людей
и звуки, быстро населявшие ее сон, привел с собой он. И еще он привел с собой
слова. Он тоже, как и она, не мог быть самим собой и для выживания паял
какие-то железки в научно-исследовательском институте. А ночами играл в слова,
пытаясь хоть чуть-чуть проникнуть в их хрупкую вязь, как это удалось его кумиру
Набокову. Окунувшись вместе с ним в эту призрачную игру, она, наконец,
примирила в своем сознании серое настоящее и свое в нем существование. Потому что с ним можно было все то, что еще
недавно казалось немыслимым – песчаные дюны далекого озера, бессонные ночи
перед тем, как к горстке людей попадет новая горстка слов, оглушение от успеха
и злость от неудач. А главное, —
возможность освобождения и такой близкий запах красок и звуков. Ну, просто
протяни руку – и он твой. Она была готова идти за этим человеком куда угодно,
потому что поверила в то, что свобода существует. И она дала слово быть с ним, если
эта свобода придет. Это было только одно слово, которое зависело от нее, но оно
стоило всех остальных.
Воспоминание
второе и последнее – пустота. Здесь все было не так, как во сне, а наоборот.
Сначала с этой пустотой еще как-то можно было жить. Именно в этой, неполной
пустоте она стала, наконец, женщиной, которую хотят просто потому, что она
женщина. Тем из ее подруг, кто прошел
это за тридцать или сорок лет до нее, такое состояние было странным. В их
возрасте важнее было собственное здоровье и благополучие детей и внуков, но она
купалась в неге желания, и краски, наполнявшие до этого всю ее скрытую от
других жизнь, стали тускнеть. Со временем, правда, нега стала дежурной, а
пустота плотной, ее можно было резать словами, только сил на это уже не
оставалось. Да и слов, которые она познала вместе с ним, не было тоже.
А
он не мог ждать. Он шел вперед и уже видел впереди невидимую для других вязь
слов. Еще чуть-чуть и она становилась его. Их. В тот день он сказал ей, что, наконец,
может играть в слова уже не только по ночам, а ей будут принадлежать все
краски, какие она пожелает. Она испугалась. Дети, далекий университет, бывший
начальник и вообще все, что так и не произошло – это было по-настоящему в
прошлом. То, о чем она часто вспоминала, – было непостижимым будущим. Между
прошлым и будущим оставалась непреодолимая бездна. И эту бездну он дарил ей? Как
же он мог? За что? За ее верность? А как же ее будущее, которое можно было просто
и безнадежно ждать? Только теперь (в своем неслучившемся будущем) она понимает,
что больше всего тогда она поверила не в саму свободу, а в ее сладкую
недостижимость. И вообще, слабый человек не приближает будущее – он только
вспоминает о нем.
В
панике она бросилась к тому, кто по утрам давал ей свою подмышку, а ночами
снова и снова превращал ее в женщину. Но тот говорил на другом языке, у него
было двое детей и куча долгов. И еще он искренне не понимал, что же ей еще
нужно…
Когда
все кончилось и ничего уже не могло случиться, пустота стала полной. В ней не осталось красок и свободы. Даже их
невозможности в ее будущем прошлом времени.
Москва, 19 июля 2008 г.
На руссском впервые вышел комикс израильской комиксистки Руту Модан — «Имущество». Мы поговорили с Руту о ее работе, о любви к русской литературе, о сибирской тайге, о юморе как способе смотреть на мир — и о комиксах, разумеется.
Книги израильской художницы и комиксистки Руту Модан переведены на множество языков и отмечены международными премиями. В 2021 году в издательстве «Бумкнига» вышел на русском языке ее второй роман «Имущество» — о том, как пожилая еврейка Регина Сегал после смерти сына вместе с внучкой Микой из Тель-Авива летит в Варшаву, надеясь вернуть недвижимость, которая до Второй мировой войны принадлежала ее родителям. «Имущество» было впервые опубликовано в 2013 году, отмечено премией имени Уилла Айснера, номинировалось на премию Игнаца и премию Международного фестиваля комиксов в Ангулеме, а также вошло в топ-10 книг года The Guardian, Publishers Weekly, Salon и The Washington Post.
В ноябре 2021 года Руту впервые приехала в Россию на XV Красноярскую ярмарку книжной культуры, чтобы представить «Имущество» российским читателям.
— Если бы вас попросили рассказать о себе русскому читателю, который вас не знает, только три вещи, что бы вы назвали?
— Я израильтянка. Я женщина, у которой есть семья и дети. Я художница. Пожалуй, вот эти три — необязательно в таком порядке. В разных ситуациях на первый план выходят разные ипостаси — но без любой из них я была бы не собой, а кем‑то другим.
— А ваша преподавательская работа — это четвертая?
— Не совсем. Скорее так: мне сложно разделить в себе «художницу» и «преподавательницу». Я преподаю много лет и начала очень рано, буквально через год или два после того, как сама окончила АкадемиюРуту Модан училась, а после стала преподавать в Академии искусства и дизайна «Бецалель» в Иерусалиме.
. Зарабатывать рисованием я начала еще раньше — уже на третьем курсе мои комиксы печатали в израильской газете. Но мне хотелось стабильности.
— Более стабильного дохода?
— Не только, хотя и это важно. Иллюстрация и комиксы — очень уединенная работа, а мне хотелось знать, что в определенные дни недели я всегда нарядно одеваюсь, выхожу из дома и разговариваю об искусстве с коллегами и студентами. И сейчас, спустя годы, я уже не могу разделить преподавание и работу в студии. На все вопросы студентов мне сперва нужно ответить самой себе: что значит «быть оригинальной», «иметь свой стиль», что вообще такое стиль в иллюстрации, а что такое цвет.
То, что я делаю в студии, влияет на то, как я преподаю. И наоборот — происходящее в учебной аудитории влияет на то, что и как я пишу и рисую.
Я делюсь со студентами своим опытом, знаниями, открытиями — но и они со мной делятся. Когда я начинала преподавать, я была почти ровесницей своих студентов. Сейчас я — ровесница их родителей. И я многому у них учусь.
— Чем старше становишься, тем большему могут научить студенты?
— У другого человека всегда можно чему-то научиться. А мои студенты живут в уже изменившемся мире, они рассказывают о неизвестных мне художниках, технологиях, событиях. Поэтому со студентами у нас происходит обмен знаниями и опытом. Преподавать — очень интересная работа.
Про книги, тайгу и самого завидного жениха в русской классике
— Вы впервые в России — какие ваши первые впечатления? Тем более что вы начали с Сибири, отдаленного региона, о котором много и легенд, и стереотипов.
— Меня взволновала предстоящая поездка в Россию, потому что из всех, условно, национальных литератур русская — моя любимая. И я говорю это не только для интервью. Я много читала — и не только самых больших, очевидных авторов, Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, за которого я бы вышла замуж завтра же, если бы он позвал. Он был исключительно талантливый, очень хороший человек, еще и врач.
— О да, я читала его биографии, дневники и письма, это был потрясающий человек и очень красивый мужчина, не влюбиться в него, по-моему, невозможно.
— Видите, как хорошо, что он уже умер, а то мы бы с вами не смогли подружиться. Я читала Горького, Платонова, Бабеля, Булгакова, некоторых современных писателей.
— Но как вам удалось так полюбить нашу литературу — вы ведь не читаете по-русски?
— Русская литература в Израиле очень популярна.
У нас много иммигрантов из вашей страны, многие из тех, кто начинал обустраивать нашу страну, родом из России. Поэтому русскую литературу у нас знают и любят.
— У вас много амбассадоров русской литературы!
— Да. И многое переведено на иврит — в том числе и Корней Чуковский, и Маршак, то есть и детские книги тоже. Русская литература сильно повлияла на израильскую. Ведь литературно одаренные выходцы из России не только переводили, они начали сами писать на иврите. И в каком‑то смысле переизобрели иврит — как язык искусства, прозы и поэзии. И потом, еврейская и российская история глубоко взаимосвязаны, это тоже отражается в искусстве. Недавно я прочитала книгу Василия Гроссмана, она во многом о политике, но это и литература. Еще на меня огромное впечатление произвел Платонов.
— Платонов сделал с русским языком нечто удивительное, изобрел собственный очень узнаваемый способ писать. Многие авторы пытались ему подражать, но никто не был достаточно талантлив. Чувствуется ли это в переводе?
— У него отличная переводчица на иврит, но сама она говорила, что это сложная задача и читать Платонова в переводе — совсем не то же самое, что в оригинале, потому что его русский язык исключительный. Я обожаю говорить о литературе, мы еще Горького не обсудили, а он тоже очень сильный, но вы спросили о моих впечатлениях от России. Так вот, для меня поехать в Россию означало поехать туда, где разворачивается действие прочитанных книг. Место, которое ты знаешь очень хорошо, но одновременно совсем не знаешь. Это было очень интересно. И я ничего не гуглила перед поездкой, не стала искать даже фото Красноярска. Мне хотелось приехать, ничего не зная заранее.
— И как, совпали ваши ожидания с реальностью?
— У меня не было ожиданий, но было любопытство — а как же это все на самом деле. И что я могу сказать — здесь очень вкусная еда. Заведения прекрасные, но даже суп в аэропорту мне напомнил тот, который варила моя бабушка. И еще я влюбилась в природу. Великолепные пейзажи, есть что‑то библейское в этих гигантских пространствах. Город большой, здания высокие, но в сравнении с окружающей природой все кажется крошечным. И это совсем не похоже ни на Израиль, ни на Европу, где всегда и везде много людей и следов их присутствия. В Сибири постоянно ощущаешь, что и город, и ты сам — очень маленькие. Не так уж много мест, где это можно так остро почувствовать, — может, где‑то в Центральной Америке, не знаю, на Аляске — что мы точки в огромной Вселенной.
Про сходство комикс-культур в России и Израиле
— Вы знали каких‑нибудь российских комиксистов до приезда в Россию?
— Нет, не знала. Здесь я встретила Ольгу Лаврентьеву, Александра Уткина, полистала их книги и пообщалась. Интересно, что российский комикс, как мне показалось, находится примерно на том же этапе, что и израильский. Комиксы занимают совсем небольшое место в искусстве.
— Странно, ведь Россия и Израиль — совершенно разные страны.
— Мне кажется, дело в том, что у наших стран нет устоявшейся комикс-традиции. Во Франции и Бельгии, в Америке, в Японии у комиксов большая история, а для нас это относительно новый вид искусства.
Израильский комикс начинался сразу с того, что принято называть «альтернативой», но это смешно, ведь у нас никогда не было мейнстрима. Сейчас в Израиле есть парень, который рисует мейнстримные комиксы. И он говорит: «Ощущение, что я мчусь один по совершенно пустой трассе».
Поэтому странно называть наши комиксы «альтернативными», «независимыми», «андеграундными». У нас нет того, чему мы альтернативны и от чего не зависим. Рынок все еще очень маленький.
— Как вы считаете, не иметь сложившейся традиции — это плохо?
— Есть и плюсы. Например, на ярмарке была дискуссия о женщинах в комиксах — но в Израиле комиксы никогда не были исключительно мужской территорией. Женщины пришли в комиксы одновременно с мужчинами. У нас нет и не было индустрии и барьеров, все началось с людей, которые просто хотели делать комиксы, — и до сих пор только на них и держится. Это во-первых. А во-вторых, когда у тебя нет традиции, ты словно бы никому ничем не обязан.
Сложившаяся традиция — как родители; даже если ты с ними в ссоре, между вами все равно неразрывная связь.
Например, если ты снимаешь кино в России, то не можешь игнорировать российский и советский кинематограф — в том числе и если пытаешься себя ему противопоставить. Сложно абстрагироваться от традиции, она так или иначе становится твоей точкой отсчета. Но если традиции нет, ты сам выбираешь, что на тебя повлияет. Вернее так: ты что‑то видишь и влюбляешься, будь то европейский, американский, японский комикс, мейнстримный или независимый. На тебя влияет все то, что ты видишь и любишь, откуда бы оно к тебе ни пришло. И никто тебя в этом не упрекнет — ведь что тебе еще оставалось.
— А как вы сами полюбили комиксы и что на вас повлияло?
— В детстве мне попадались какие‑то комиксы — про морячка Попая и так далее. Но их было так мало, что я даже не понимала, что это какой‑то отдельный вид искусства.
Я сама рисовала комиксы с детства, для меня это самый естественный способ придумывать и рассказывать историю. Но по-настоящему все началось на третий год учебы в Академии. У нас был курс по комиксам, его вел преподаватель, который приехал в Израиль из Бельгии. В 1990 году он пришел в аудиторию и принес нам книги из личной библиотеки, не знаю, сколько их там было, но там было все — «Хранители», «Маус», журнал «Роу», Мебиус, американские, французские и японские классики, разные истории, разные стили. Он принес их и сказал «почитайте». Через час я влюбилась в этот вид искусства и поняла, чем хочу заниматься всю жизнь. И первым делом начала подражать — в моем портфолио тех лет видно, кого я тогда любила. Я рисовала в одном стиле, потом оставляла его и пробовала другой, потом третий, а свой собственный нашла только спустя годы. Поэтому мне сложно сказать, что конкретно на меня повлияло. Единственное, я всегда была равнодушна к мейнстримным комиксам — я их уважаю, но они никогда меня по-настоящему не интересовали, поэтому вряд ли они на меня повлияли.
Про холокост и юмор в комиксе
— «Имущество» — это книга о том, как большие исторические процессы преломляются в личной истории, истории одной семьи. Вы оставили холокост на заднем плане, он никогда не выходит в центр повествования. Почему вы решили написать книгу именно так?
— Я бы не сказала, что это вопрос выбора. Я не столько выбираю, сколько жду, когда ко мне придет хорошая идея, из которой может получиться история, интересная читателю, но прежде всего — мне самой. Такая, над которой я смогу работать два года, четыре или шесть. Сначала исследовать тему, потом писать, потом рисовать — я подолгу работаю над книгой, поэтому важно, чтобы тема меня захватила. И я решила делать книгу о том, как бабушка и внучка едут в Польшу искать имущество, не потому, что сидела и думала: «а не написать ли мне что‑нибудь про холокост?». Я отчаянно искала идею. И когда мне в голову пришла эта, я подумала, что из нее может получиться хорошая история.
— Как вы поняли, что история будет хорошей?
— Глядите, там есть семейные отношения, а это часто забавно и всегда сочно. Есть имущество — а деньги тоже любопытная тема. Есть путешествие, а значит, и приключения. Так что я взялась писать эту книгу, потому что идея показалась мне многообещающей. Но, поскольку я писала большую книгу, роман, а не рассказ, темы цеплялись друг за друга, как застежки-липучки: семья, история, взаимоотношения евреев и поляков, холокост, память и то, как на нас влияют воспоминания о прошлом.
Вообще, оглядываясь на свои книги, и большие, и маленькие, я вижу, что во всех так или иначе поднимаю тему связи человека с местом и временем, в которых ему выпало родиться.
История влияет на нашу повседневную жизнь — даже если мы об этом не задумываемся.
Мику в «Имуществе» не слишком-то интересует история, Польша и даже холокост. Она выросла в Израиле, так что в школе узнала про холокост более чем достаточно, я вас уверяю. Она едет в Польшу просто потому, что хочет помочь своей бабушке найти имущество. И все-таки, когда она видит на улице актеров в нацистской форме, разыгрывающих историческую сцену — в Польше правда так делают, я сама это видела на польском телевидении, — когда Мика встречает вооруженного «нациста», она мгновенно понимает, что ей полагается делать. Поднимает руки и лезет в грузовик: а, нацисты вернулись, ну что ж, мы знаем, как нам вести себя в такой ситуации.
То же самое в «Сквозных ранениях»«Exit Wounds», первый роман Руту Модан, который впервые вышел в 2007 году в Канаде, а в 2008-м получил премию Уилла Айснера и был отмечен на комикс-фестивале в Ангулеме. В России не публиковался.
, моей первой книге. Она об атаке террористов в израильском ресторане. Герои книги — люди, которые не были на месте происшествия, но оно все равно их затронуло, не напрямую, а иначе. Не буду рассказывать как — вдруг ее переведут на русский, а у меня тут спойлеры. И уже совсем скоро, надеюсь, выйдет следующая моя книга — об археологии, о нелегальных раскопках. В ней я пытаюсь показать, как на нас сегодняшних влияет далекое прошлое — или то, что мы о нем знаем и думаем.
События трехтысячелетней давности влияют, например, на сегодняшнюю политическую ситуацию. Звучит безумно, но ведь так и есть, и это повсюду.
Может быть, в Израиле мы ощущаем это острее, потому что наша повседневность пропитана древней историей, мы чувствуем и видим ее так же отчетливо, как вы — огромную тайгу, которая окружает сибирские города.
— В России тоже есть авторы, которые занимаются исследованием сложных тем через личные истории — война, репрессии, голод, блокада Ленинграда, — и это часто вызывает неоднозначную реакцию читателей. Много боли, гнева, споров. Как было с «Имуществом»? Например, упрекал ли вас кто‑то за то, что в книге много юмора?
— Юмор там довольно черный. Но меня ни разу не упрекали и даже не задавали вопросов на эту тему. Юмор — это просто один из способов смотреть на серьезные темы, да и вообще на жизнь. Если вы способны видеть смешное, вам не так‑то просто перестать его замечать. И весь мой жизненный опыт говорит, что даже в самой печальной ситуации есть что‑то забавное — и наоборот. Скажем, вы стоите на берегу с любимым, великолепный закат, вы целуетесь, все как в кино — но это жизнь, а не кино, поэтому всегда есть что‑то еще. Комар жужжит или песок раздражает, холодно, жарко, или вдруг приходит дурацкая мысль, что забыла что‑то купить. Наша жизнь такая — и не можем же мы перестать быть людьми.
— Тем более что у нас не так много времени, чтобы побыть людьми.
— И это, кстати, главная проблема. У нас очень мало времени, до нелепого мало. Мне кажется, надо бы лет триста. Десять тысяч лет — это, пожалуй, перебор, а триста было бы в самый раз. Восемьдесят — это всего ничего. Только научишься чему-то как следует, и уже все.
Подробности по теме
Выходит российский комикс о блокаде Ленинграда и репрессиях. Почитайте его прямо сейчас
Выходит российский комикс о блокаде Ленинграда и репрессиях. Почитайте его прямо сейчас
Про читателей, любовь и критику
— Вы представляете своих читателей, когда работаете над книгой?
— По-моему, это невозможно. Откуда мне знать, кто будет читать мою книгу. Еще это и страшно, и опасно — ведь если представлять читателя, когда делаешь книгу, то есть риск, что ты будешь стараться ему понравиться. А это плохо, тем более для художника, у которого есть какая-никакая известность и аудитория.
— Это может помешать быть художником?
— Это мешает пробовать новое, рисковать. Но в то же время делать книгу только для самой себя тоже невозможно. Это слишком трудоемкое занятие, и всегда есть соблазн сказать: «Да кому это нужно! Пойду-ка я лучше на пляж». Я нашла выход — пишу книгу для хорошего друга, который любит мое творчество и относится к нему очень критически. Но любит достаточно сильно, чтобы я могла воспринимать его критику. Так что я совершенно спокойно все ему рассказываю — даже самые дурацкие идеи. Он пишет романы, но был и комиксистом. Поэтому когда я работаю над книгой, то всегда думаю, что он ее прочтет. Другие люди, может, тоже, я буду счастлива, если все люди в мире прочтут мою книгу и полюбят ее, — но прежде всего мне важно, чтобы книга понравилась ему. Мы договорились, что будем друг у друга первыми читателями. Я могу позвонить ему в любое время, в два часа ночи, и сказать: «Так, у меня тут проблема». Не надо даже говорить «Привет!», у нас диалог не прерывается. «У меня проблема, тут одна сцена…» — и он сразу включается: «Так, что там». Повезло, что у меня есть этот непрерывный диалог. Когда мой друг о чем‑то говорит «хорошо», значит, это и правда хорошо. А когда говорит «плохо», то может быть — не исключено — это и правда плохо.
— К разговору об ответственности перед читателем — сложно ли делать новую книгу после того, как предыдущие получили признание профессионального сообщества? У вас есть несколько премий, в том числе главная комикс-награда, премия имени Уилла Айснера, — это добавляет какой‑то дополнительный груз ответственности?
— Нет. Награды — это весело, но не так уж важно. Классно, когда к тебе приходят и говорят «Эй, а ты лучшая!» Но это ведь не значит, что я правда лучшая, — у меня такой иллюзии нет. Награды приятно получать, но странно относиться к ним слишком серьезно. Видите ли, я и сама сидела во многих комитетах и жюри, я знаю, как работают эти комитеты. Хорошо, если награда вас радует и вдохновляет работать дальше, но воспринимать ее всерьез — это лишнее. Может, конечно, еще дело в том, что я не получала денежных наград, всегда только честь и славу. Где все денежные награды? Кажется, в каких‑то других сферах, потому что в комиксах их нет.
Про то, как перестать беспокоиться и полюбить комиксы
— В своих интервью 2013 года вы рассказывали, что в Израиле комиксы непопулярны. В России то же самое — здесь к комиксам до сих пор многие относятся с предубеждением. Даже министр культуры однажды высказался в том духе, что это книги для маленьких детей и дураков, которые не в состоянии осилить серьезную литературу. Это раздражает тех из нас, кто точно знает: комиксы — это и серьезная литература тоже. В последние десять лет благодаря усилиям издателей, организаторов фестивалей, художников, обозревателей и читателей-энтузиастов ситуация медленно, но верно меняется. О комиксах стали писать хорошие СМИ, комикс постепенно выходит из тени. Изменяется ли отношение к комиксам в Израиле?
— Да, за последние двадцать лет ситуация сильно поменялась. Все меньше людей говорят о том, что комиксы — это глупые книжки для детей. И мне наконец-то перестали задавать вопрос «А почему у нас нет израильских комиксов?», который я много лет слышала в каждом интервью. Издатели берут в работу израильские и кое-какие переводные комиксы. Но у нас до сих пор нет своего Димы ЯковлеваДмитрий Яковлев — руководитель и главный редактор российского комикс-издательства «Бумкнига», один из организаторов фестиваля комиксов «Бумфест».
. Я очень жду, когда у нас наконец-то появится свой Дима — если это вообще случится. Вот в России пока тоже не очень много читателей комиксов — но у вас есть надежда, есть перспективы. Книжный бизнес не такой уж и прибыльный, а в Израиле к тому же очень маленький рынок, и наши издатели не хотят брать на себя высокие риски. Комиксы — это сложные в производстве и дорогие книги. У нас нет ни одного издательства, которое специализируется на таких высококлассных комиксах, какие у вас издает «Бумкнига». Кое‑что выходит, но дело движется медленно. Многие наши художники начинают публиковаться не на родине, а за рубежом, и моя первая книга тоже вышла не в Израиле. Но, может быть, со временем это изменится — я надеюсь.
— А если бы вас попросили порекомендовать одну, три или пять книг человеку, который никогда не читал комиксов, чтобы показать, что это за искусство, какие бы вы посоветовали?
— Я бы посоветовала прочесть «Мауса». Это большая, чудесная и очень важная для искусства комикса книга. Можно прочитать «Хранителей»: они дают представление о том, что такое мейнстримный комикс, не будучи мейнстримным комиксом, — эта книга глубже, и она очень хорошая. Дэниел Клоуз — один из моих любимых комиксистов. Так, я назвала только мужчин, надо вспомнить женщин — Туве Янссон, конечно. Американка Линда Барри, очень смешная, человечная, чудесная, вам она точно понравится. И много-много других. Вообще, я бы сперва спросила этого человека, какие книги он любит и какие фильмы, и уже потом посоветовала что‑то, ориентируясь на его вкус. Думаю, так ему проще всего будет начать.
Подробности по теме
Комиксист Крейг Томпсон — о религии, родителях и о том, почему комиксы — не убожество
Комиксист Крейг Томпсон — о религии, родителях и о том, почему комиксы — не убожество