Рассказ о портрете смеющийся кавалер

Знаменитое произведение М.Ю Лермонтова оставило яркий след в русской литературе. В романе раскрыта тема о человеке, который считался лишним для общества. Для раскрытия личности главного героя автор использует интересный прием – рассказ ведется в разных главах от имени разных рассказчиков, в том числе и от лица самого Печорина.

Всего рассказчиков в произведении трое. Первый – Максим Максимович (глава «Белла»), затем некий повествователь, офицер (глава «Максим Максимович») и сам главный герой в главе «Журнал Печорина». Там повествование построено в виде личного дневника и помогает проанализировать образ Печорина от первого лица, узнать его изнутри.

Важнейшая роль отведена рассказчикам. Пожилой герой романа Максим Максимович, долгое время живший на Кавказе, ведет рассказ о загадочном персонаже, встретившемуся совершенно случайно. Таким образом, рассказчик знакомит читателя с главным героем – Печориным.

Максим Максимович повествует, что, впервые встретив Григория, он увидел «тоненького и беленького» молодого человека, одетого в новый мундир. С главным героем постоянно происходят какие-то странные приключения. Но старик не раскрывает характер героя, тем самым предоставляя возможность читателю сделать выводы о нем, прочитав роман полностью.

У пожилого человека остался журнал Печорина, из которого читатель с интересом узнает о судьбе главного героя. Многие считали, что у Григория слишком сложный, неуживчивый характер, а он просто был занят поисками смысла жизни, так как очень разочаровался в окружающем мире.

Молодой человек не мог понять: почему стал таким, ведь он делал людям много добра и говорил только правду. Но вместо того, чтобы поверить и оценить его положительные качества, окружающие поступали с точностью до наоборот. Над ним смеялись и не верили в правдивость слов.

Благодаря рассказам Максима Максимовича неудачливый молодой человек даже вызывает искреннее сочувствие у читателей, так как в повествовании раскрывается непростое психологическое состояние Григория.

У большинства героев романа тяжелые и несчастные судьбы. Но от рассказчиков читатели более подробно узнают о жизни персонажей, с которыми сталкивался Печорин. Молодой человек полюбил прекрасную черкешенку Бэлу, но с легкостью охладел к ней, не смог стать другом доктору Вернеру. Приятель Грушницкий погиб на дуэли от его выстрела. Печорин страдал сам и никого не мог сделать счастливым.

В заключении можно с уверенностью сказать, что рассказы персонажей произведения играют немаловажную роль. Они вызывают у читателей глубокую заинтересованность, постепенно раскрывая интригующую сюжетную линию. В то же время помогают лучше разобраться в таком сложном человеке, как Григорий Печорин, показывая его необычные привычки и натуру.

Герой — вечный фаталист. Этот человек жил настоящим, верил в судьбу. Считал, что все хорошее и плохое неизбежно. Его душу постоянно терзали сомнения о том, почему он стал лишним человеком в обществе до самой безвременной смерти.

Возможно, таким Григория сделала неблагоприятная атмосфера, в которой он проживал. Главный герой вызывает некоторую долю сочувствия у читателя, но, к сожалению, его очень сложно в чем-то оправдать или поддержать.

Автор статьи – lyda57.

Другие сочинения по роману Лермонтова «Герой нашего времени»:

Душа, испорченная светом

В чем проблема Печорина?

Не жадничаем, делимся в соцсетях, если статья оказалась полезной::

Рассказчики в романе «Герой нашего времени» Лермонтова – Лермонтов М.Ю. Литература 19 века

В романе «Герой нашего времени» три рассказчика – Максим Максимович, повествователь и сам Печорин.

В повести «Бэла» Печорин предстает в восприятии Максима Максимовича, который является социальным и психологическим антиподом главному герою.

Простой провинциальный штабс-капитан сумел увидеть в Печорине то, что было доступно его глазу: странность и загадочность этой неординарной личности, эгоизм, умение действовать в любых обстоятельствах, перестраивая их при этом по своему усмотрению и в свою пользу, сочетание внутренней холодности и ярких вспышек внешних, непонятных Максиму Максимовичу эмоций.

Автохарактеристика героя, данная в этой же главе, позволяет читателю составить представление о прошлой жизни Печорина: юношеские увлечения приманками страстей, «пустых и неблагодарных», влияние светской среды, убивающей все живое: чувства, мечты, надежды и т.д.

В итоге – разочарование во всем и скука. В поисках утраченной полноты ощущений «бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду», с легкостью вторгается в судьбы других людей (Бэла, Казбич, Азамат и др.

), сознательно или бессознательно сея вокруг себя одно лишь зло, ибо знает он только свою волю, желания и стремления.

В главе «Максим Максимович» уже повествователь, странствующий офицер, по типу своего мироощущения более близкий к Печорину, сталкивается лицом к лицу с главным героем романа и дает его психологизированный портрет. Повествователь видит в Печорине ярко выраженное индивидуальное начало, черты личности сильной и необычной, внутренне одинокой, отчужденной от мира и людей.

В написанном от первого лица «Журнале Печорина» появляется третий рассказчик – сам Печорин, повествующий о своем столкновении с контрабандистами («Тамань»), «водяным обществом» («Княжна Мери»), о происшествии в казачьей станице («Фаталист»).

Но главным объектом исследования в этой части романа является «история души человеческой». Ведущим приемом изображения в «Журнале Печорина» становится прием психологического самоанализа (такой метод изображения внутреннего мира, когда о своем переживании рассказывает сам носитель переживания).

«Самораскрытие» героя идет в форме внутреннего монолога, аналитического разбора поступков, побуждений, эмоций, ретроспективного осмысления своих психических состояний, «психологического эксперимента» над собой и другими, романтической иронии и т.д.

Удачно выбранная Лермонтовым форма дневниковой исповеди позволяет сделать местом действия пространство души героя и показать процесс «диалектики души». Впервые в русской литературе этому явлению было уделено столь пристальное внимание.

Источник: Справочник школьника: 5—11 классы. — М.: АСТ-ПРЕСС, 2000

Удодов Б. Т.: Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Глава шестая. Автор, повествователь и герой

Глава шестая

АВТОР, ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ И ГЕРОЙ

«объективированности» во многом близкого ему героя, отделяет его от себя прежде всего особыми структурно-композиционными средствами повествования.

В «Герое нашего времени» нет единого всеведущего повествователя, как это было в раннем лермонтовском романе «Вадим».

Нет в нем и «сквозного», но ограниченно осведомленного о своем герое автора-повествователя, наблюдающего его все время в основном извне, как это было во втором романе Лермонтова «Княгиня Лиговская», оставшемся, как и «Вадим», незаконченным.

«Герое нашего времени» автор как бы уходит «за кулисы» повествования, ставя между собой и героем своего рода посредников, которым и «передоверяет» повествовательные функции.

В отличие от «Вадима» и «Княгини Лиговской», в которых повествование велось от одного лица, было, иначе говоря, односубъектным, в «Герое нашего времени» повествовательная структура усложняется, она становится многосубъектной.

В качестве субъектов повествования в нем выступают по меньшей мере три персонифицированных рассказчика: странствующий офицер, по-видимому, сосланный на Кавказ и ведущий там свои путевые записи («Бэла», «Максим Максимыч», «Предисловие» к «Журналу Печорина»), затем один из персонажей романа — штабс-капитан Максим Максимыч, рассказывающий историю с похищением Печориным Бэлы («Бэла»), и, наконец, главный герой романа — Печорин («Журнал Печорина»).

Благодаря такой организации повествовательной структуры герой романа не предстает перед читателем в прямой авторской подаче, а подается как бы сквозь призму самых различных восприятий, освещается с разных точек зрения — пространственных, временных, социально-нравственных и мировоззренческих. Вначале мы узнаем о нем из уст Максима Максимыча, проведшего немало времени вместе с Печориным, но так и не разобравшегося в «странностях» своего аристократического сослуживца, человека слишком далекого от него социального круга.

Потом о своей случайной встрече с героем рассказывает офицер-повествователь, который к впечатлениям о Печорине, вынесенным из рассказа Максима Максимыча, добавляет личные наблюдения над его внешностью и поведением при встрече со своим старым приятелем-сослуживцем.

Повествователь способен глубже понять Печорина, потому что он ближе к нему по своему интеллектуально-культурному уровню, чем Максим Максимыч, однако судить о нем он может только на основании услышанного от доброго, но ограниченного Максима Максимыча и своих наблюдений за ним во время мимолетной встречи.

Впоследствии, ознакомившись с попавшим в его руки дневником и записками Печорина, повествователь еще раз выскажет свое мнение о герое, но и оно не является ни исчерпывающим, ни однозначным.

«Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — спрашивает повествователь в «Предисловии» к «Журналу» героя. — Мой ответ — заглавие этой книги. — «Да это злая ирония!» — скажут они. — Не знаю».

«Герой нашего времени» (М. Лермонтов)

Цитата: «Наша публика так ещё молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце её не находит нравоучения».

История создания

В 1836 г. Лермонтов пришёл к идее создания романа о своём современнике — молодом человеке, в душе которого таятся все мыслимые и немыслимые противоречия, свойственные тому времени.

При этом автор опирался на «Евгения Онегина»: фамилия героя подбиралась по принципу аналогии с пушкинским героем.

Так, главный герой романа «Герой нашего времени» стал Печориным (Онега и Печора — крупные реки России).

Замысел романа ещё не был оформлен, когда до Лермонтова дошло трагическое известие: умер его кумир Александр Сергеевич Пушкин.

Лермонтов отправился в путешествие на Кавказ. Там ему удалось определиться с родом деятельности главного героя будущего романа: если Онегин был скучающим праздным дворянином, то Печорин — молодой офицер, храбрый и бесстрашный, но в то же время раздираемый внутренними противоречиями.

Тогда же родились замыслы касательно главных персонажей романа: влюблённая черкешенка (чей образ отсылает нас к «Кавказскому пленнику» Пушкина), гордая княжна, которая тоже влюбится в Печорина (образ чем-то сродни Татьяне Лариной), романтические горцы и контрабандисты, а также вполне привычные представители светского общества (дворяне).

Роман издавался фрагментами. Но тот невероятный успех, который снискали опубликованные части, сподвиг Лермонтова соединить главы в цельную книгу.

Проблематика:

• смысл жизни;
• предопределение судьбы;
• индивидуализм;
• свобода выбора;
• проблема счастья;
• вопросы добра и зла.

Смысл названия: задачей Лермонтова было обозначить черты героя времени. Григорий Печорин представлен как талантливый молодой человек, который не может воплотить в жизнь свои таланты, так как общество его не принимает, а царский режим оказывает противодействие. В результате герой времени по Лермонтову томится в своей жизни, как в плену.

Литературное направление: реализм.

Литературный жанр: роман.

Жанровые особенности: «Герой нашего времени» — это роман, который объединяет в себе ряд повестей. В русской литературе такой приём был достаточно популярным (можно вспомнить «Повести Белкина» А. С.

Пушкина и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя).

Но Лермонтов объединяет повести в роман не сквозным образом рассказчика (каковым был Белкин у Пушкина и Рудый Панько у Гоголя), а образом главного героя — Григория Печорина.

Время и место действия: действие происходит в начале XIX в. на Кавказе.

Действующие лица

Григорий Александрович Печорин — одарённый человек, не нашедший в жизни применения и откровенно скучающий, — «лишний человек».

«Лишними людьми» также можно считать Чацкого («Горе от ума») и Онегина («Евгений Онегин»)

• Максим Максимыч — штабс-капитан, несколько ограниченный человек, полная противоположность Печорина.
• Бэла — черкесская княжна, которую похитили для Печорина.
• Казбич — черкес, обладает внешностью разбойника, убийца княжны Бэлы.

Азамат — сын черкесского князя, подросток. Несдержанный, порывистый. Хочет быть похожим на Казбича. Помогает похитить Бэлу.

Мери Лиговская — московская княжна, влюблена в Печорина.

Вера — светская дама, возлюбленная Печорина.

Грушницкий — молодой юнкер, который выдаёт себя за разжалованного офицера. Любит пафос, эффектные поступки. Играет страдальца. Является пародией на Печорина.

Доктор Вернер — приятель Печорина.

Вулич — лихой поручик, который совершает безумные поступки и больше всего на свете любит игру.

Ундина — безымянная девушка-контрабандистка. Ундина — это русалка, таким прозвищем окрестил девушку Печорин.

Янко — контрабандист, сообщник Ундины.

Слепой мальчик — помощник Ундины.

Краткое содержание

Предисловие

Автор указывает на то, что пороки его героя современны, а значит, это пороки его времени. Хватит обманывать себя: нужно видеть жизнь такой, какая она есть.

Часть первая

I. Бэла

Рассказчик-офицер приятельствует с пожилым штабс-капитаном Максимом Максимычем. Случается буран, и, чтобы скоротать время, приятели рассказывают друг другу истории из жизни. Максим Максимыч рассказал о молодом офицере Григории Печорине, с которым познакомился более четырёх лет назад.

Странный это был человек. Красивый, умный, но иногда становился капризен и жаловался по пустякам, а иногда впадал в неистовство и демонстрировал невероятную храбрость. Максим Максимыч был в ту пору комендантом военной крепости, и Печорин служил под его началом.

Максим Максимыч заметил, что Печорин заскучал, и предложил ему развлечься — сходить на свадьбу старшей дочери черкесского князя. Там Печорину приглянулась младшая дочь князя — Бэла.

Максим Максимыч случайно слышит разговор между Азаматом, младшим сыном черкесского князя, и Казбичем. У Казбича был прекрасный конь, и Азамат предлагал за этого коня что угодно — даже сестру свою украсть. Казбич отмахивался.

Этот разговор Максим Максимыч передал Печорину. Позже выяснилось, что Печорин пошёл к Азамату и предложил ему коня Казбича за Бэлу.

Азамат привёл Бэлу в крепость. А Печорин отвлёк Казбича, когда тот привёл в крепость баранов, так что Азамат смог легко украсть коня. Казбич поклялся отомстить. Впоследствии стало известно, что Казбич убил черкесского князя, подозревая его в причастности к похищению коня.

Печорин был внимателен к Бэле, ухаживал за ней, даже нанял ей прислугу. Но когда девушка полюбила его, Печорин охладел. Бэла очень страдала. Максим Максимыч сочувствовал девушке.

В один из дней Печорин и Максим Максимыч отсутствовали в крепости, а когда вернулись, увидели Казбича с мешком. Офицеры погнались за Казбичем, и тот раскрыл мешок, в котором была Бэла, ударил девушку кинжалом, бросил и ускакал.

Бэла прожила ещё два дня. В бреду она жалела, что не сможет встретиться с Печориным в раю. После смерти Бэлы Максим Максимыч больше не говорил с Печориным о Бэле. А сам Печорин уехал в Грузию для продолжения службы.

II. Максим Максимыч

Рассказчик-офицер и Максим Максимыч некоторое время не виделись. При новой встрече Максим Максимыч сообщил, что снова видел Печорина. Григорий Печорин вышел в отставку и собирался в Персию. Максим Максимыч хотел пообщаться со старым другом, но Печорин встретил его холодно, и тот очень обиделся.

Максим Максимыч снова пытается поговорить с Печориным, но опять встречает холодность и равнодушие.

Рассказчик знакомится с Печориным лично, отмечает его красивое выразительное лицо и холодный взгляд. Встреча была короткой: Печорин быстро уехал.

Максим Максимыч, видя интерес рассказчика к Печорину, передаёт ему дневник (в книге — журнал), который Печорин вёл.

Через некоторое время до рассказчика доходят вести о смерти Печорина: по дороге в Персию он заболел и скончался.

Рассказчик решил опубликовать некоторые части его журнала, заранее прося о снисхождении к порокам Печорина и апеллируя к тому, что это, по крайней мере, честно и искренне.

Журнал Печорина

I.Тамань

Печорин рассказывает, какая забавная история произошла с ним в Тамани. Приехав туда, он заподозрил, что слепой мальчик, давший ему ночлег, что-то скрывает. Проследив за ним, Печорин выясняет, что мальчик встречает некую девушку (Печорин называет её Ундиной) и вместе они дожидаются человека по имени Янко, который приносит какие-то мешки.

Печорин пытается узнать, что это за мешки, но слепой молчит. Печорин встречается с Ундиной и делает вид, что влюблён в неё.

Вечером он со знакомым казаком отправляется узнать, что да как.

Печорин садится в лодку к Ундине, они плывут, но через некоторое время Ундина, догадавшись, что Печорин раскусил контрабандистов, пытается вытолкнуть его из лодки.

Печорин не умеет плавать, но в схватке с девушкой побеждает и выталкивает из лодки её саму. Ундина уплывает к Янко, а Печорин, вернувшись, выясняет, что слепой мальчик украл его вещи.

Утром Печорин навсегда покидает Тамань.

Часть вторая

(окончание журнала Печорина)

II.Княжна Мери

Печорин рассказывает о своей жизни в Кисловодске.

Там он встретился с Грушницким, влюблённым в княжну Мери Лиговскую. Печорин потешается, выслушивая рассказ Грушницкого о достоинствах и недостатках Мери (будто лошадь оценивает). Также Печорину нравится злить Мери, перехватывая у неё желанные покупки (ковёр) и отпуская колкости.

Печорин уверяет Грушницкого, что Мери — из тех девушек, что кокетничают со всеми, а выходят, за кого мама велит.

Также Печорин знакомится с доктором Вернером, местным Мефистофелем, человеком исключительным. Вернер предсказывает трагедию, которая произойдёт между Печориным, Грушницким и Мери.

К Мери приезжает её родственница — Вера. Выясняется, что Печорин некогда страстно любил эту женщину. После встречи с Верой Печорин не может успокоиться, садится на коня и скачет по горам до полного изнеможения. Мери, случайно встретившая Печорина в таком состоянии, испугалась.

Грушницкий утверждает, что Печорина больше никогда не примут у Лиговских. Они заключают спор. Печорин приходит на бал и ухаживает за Мери, как примерный кавалер: танцует с ней, защищает от нападок пьяного.

Печорин начинает захаживать к Лиговским. Он интересуется Мери, но основное его внимание посвящено Вере.

Вера сообщает Печорину, что смертельно больна, просит пощадить её репутацию, добавляя, что всегда понимала Печорина.

Печорин влюбил в себя Мери. Веру это огорчило: она попросила Печорина не жениться на Мери, пообещав взамен ночную встречу.

Печорин добился расположения Мери. Однако в скором времени Мери ему надоела, а Грушницкий опротивел. Он стал вести себя с ними вызывающе и дерзко, но Мери это притягивало к нему всё сильнее. Весь город ждал, когда же Печорин сделает Мери предложение. В одну из прогулок Мери сама признаётся Печорину в любви, а тот холодно отвечает, что любовного чувства к ней не испытывает. Мери потрясена.

Печорин в своём дневнике размышляет, почему так поступил с Мери. Гадалка когда-то сказала его маме, что Григорий погибнет от злой жены, поэтому он вовсе не намерен жениться. Печорин отмечает, что ценит свободу превыше всего и ничьим счастьем стать не сможет.

В город приехал знаменитый фокусник, и все отправились на представление. А Печорин искал свидания с Верой, поэтому пошёл к дому Лиговских. Там его выследил Грушницкий, который ревновал к нему Мери. Грушницкий вызвал Печорина на дуэль.

Перед дуэлью Печорин долго размышляет, делая записи в своём журнале. Он убил многих — кого-то словом, кого-то делом. А теперь, возможно, и сам погибнет. И после него не останется ничего.

На следующий день Вернер старался примирить соперников, но Грушницкий настоял на дуэли. В итоге Печорин убил Грушницкого. Чтобы скрыть дуэль, все свидетельствуют, что Грушницкого убили черкесы.

Вера догадалась, что Грушницкий погиб от руки Печорина. Она призналась мужу в своих чувствах к Григорию, и муж увёз Веру. Печорин гнался за ней, загнал до смерти лошадь, но не догнал.

Вернувшись в город, Печорин узнал, что обществу известно о его дуэли, и он переведён на новое место службы. Печорин идёт попрощаться с Лиговскими. Мать Мери предлагает ему руку и сердце дочери, но Печорин отказывается.

III.Фаталист

По службе Печорин оказывается в казачьей станице. Там завязывается спор: предопределена судьба человека или он сам — кузнец своей судьбы.

Серб Вулич говорит, что он фаталист (верит в предопределённость) и считает, что если ему не судьба умереть сегодня ночью, так он и не умрёт. Печорин сказал Вуличу, что тот сегодня умрёт. Тогда Вулич выстрелил себе в висок, но пистолет дал осечку.

Второй выстрел — в сторону — был боевым. Все стали обсуждать случившееся, но Печорин настаивал, что Вулич умрёт сегодня.

Возвращаясь домой, Печорин видел разрубленную пополам свинью. Очевидцы говорили, что это «шалости» пьяного казака.

Утром Печорину рассказали, что тот самый пьяница, который разрубил свинью, убил ночью Вулича.

Печорин захотел испытать судьбу и пошёл с другими казаками к буйному. Тот заперся в хате и грозил убить всякого, кто войдёт. Печорин забрался в хату через окно, и буяна связали.

Печорин говорит, что после всего этого он должен был бы стать фаталистом, но не хочет спешить с выводами. А Максим Максимыч, которому Печорин пересказывал эту историю, сказал, что всякое бывает и пистолеты часто дают осечки.

Экранизации

«Герой нашего времени» (СССР, 1966); «Герой нашего времени» (Россия, 2006, телесериал).

Задания для подготовки к ЕГЭ и ОГЭ

Назовите тип героя, к которому можно отнести Григория Печорина.

Ответ. Лишний человек (как и Евгений Онегин).

Почему Азамат согласился украсть свою сестру Бэлу для Печорина?

Ответ. Азамату очень нравился конь Казбича. Но Казбич не соглашался продать коня ни за какие деньги. Печорин пообещал Азамату добыть этого коня, если тот поможет украсть Бэлу.

Назовите всех рассказчиков в романе «Герой нашего времени».

Ответ. Рассказчиками в «Герое нашего времени» выступают Максим Максимыч («Бэла»), Григорий Печорин (дневник Печорина) и некий офицер, который якобы и является автором романа «Герой нашего времени».

Поделиться ссылкой

Особенности визуального восприятия как характеристика рассказчиков в романе м.ю.лермонтова «герой нашего времени»

ОСОБЕННОСТИ
ВИЗУАЛЬНОГО ВОСПРИЯТИЯ

КАК
ХАРАКТЕРИСТИКА РАССКАЗЧИКОВ В РОМАНЕ М.Ю.ЛЕРМОНТОВА «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

• Характерные
  особенности визуального восприятия действительности про- являются прежде всего
  у тех персона-
• жей,
  от чьего имени ведётся повествова- ние. В «Герое нашего времени» три рас-
  сказчика: Автор*, от лица которого написаны повести «Максим Максимыч» и
• «Бэла»;
  Печорин, чьи дневниковые записи воспроизводит Автор («Тамань», «Княжна Мери»,
  «Фаталист»); наконец, попутчик Ав- тора штабс-капитан Максим Максимыч — история
  Бэлы записана с его слов, и в пове-
• ствование
  включены значительные фраг- менты его прямой речи.

Рассказ
от лица Автора изобилует описа- нием «волшебных картин» кавказской приро- ды. В
данном случае нас интересует не прямая связь между настроением в пейзаже и со-
стоянием героя (традиционное направление анализа «пейзажа души»), а более или
менее устойчивые приёмы, способные охарактери- зовать индивидуальный стиль
рассказчика.

В
восторженных описаниях кавказских видов чувствуется восприимчивость Авто-

ра к
цвету и форме. В природе он ищет яр- ких красок и необыкновенных сочетаний. В
первом же пейзаже мы видим красноватые скалы, жёлтые обрывы, золотую бахрому
снегов, чёрное ущелье, серебряную нить реки.

1. Легко
   заметить, что Автора привлекают неустойчивые, переходные состояния приро- ды:
   сменяющийся снегом дождь, нахлынувший туман; закаты, восходы. Он видит, как
   «солнце прячется за снеговой хребет», как начинают мелькать или, напротив, одна
   за другою гаснут
2. *Здесь
   и далее под Автором подразумевается литературный персонаж.
3. звёзды,
   как «бледноватый отблеск востока» разливается по тёмно-лиловому своду.

В
очертаниях предметов также мало устойчивости. Они причудливы и подвижны: река
сверкает, как змея; как змеи, клубятся и извиваются туманы; по бокам горы
ползают лёгкие струйки облаков. Образы исполнены таинственности, загадочности.

Особенно за- нимают Автора прихотливые воздушные кар- тины — фантазия
превращает облака то в клочки разодранного занавеса, то в коршуна, ожидающего
добычу.

Границы предметов столь неопредёленны, что земля сливается с небом:
«солнце чуть показалось из-за тёмно- синей горы, которую только привычный глаз
мог бы различить от грозовой тучи».

Автор
вносит в повествование восточный колорит. Довольно занимательным представ-
ляется ему интерьер сакли, где довелось ночевать путешественникам. Авторский
по- черк узнаётся по зарисовке дыма очага, гу- стой пеленой покрывавшего всё
вокруг.

В
портрете Автор выделяет парадоксы, контрасты, несоответствия. Про Максима
Максимыча он отметил, что на том был «офи- церский сюртук без эполет и
черкесская мох-

А.Дудин.
Илл. к повести М.Ю.Лермонтова «Бела». 2001

натая
шапка», а также то, что «преждевре- менно поседевшие усы не соответствовали его
твёрдой походке и бодрому виду». Во внешности Печорина Автор обращает вни-
мание на редкое сочетание светлых волос с чёрными усами и бровями; на загадку
всегда холодных, со стальным блеском глаз, кото- рые «не смеялись, когда он
смеялся».

Цвет
и фактура доминируют в восприятии черт лица. О форме мы знаем только, что у
Печорина «был немного вздёрнутый нос».

Жи- вой, подвижный образ не оставляет
устойчи- вых опознавательных признаков: детская улыбка, женская нежность кожи,
зубы ослепи- тельной белизны, карие глаза, благородный бледный лоб и «вьющиеся
от природы» волосы, которые «живописно» обрамляли лицо. Чита- телю подсказано
ключевое слово — такое вос- приятие натуры можно назвать живописным.

Живописность
(как художественное ка-

чество
изображения), интерес к мимолётным, неустоявшимся состояниям, внимание к эт-
нографическим подробностям, поиск таин- ственности, парадоксальности — во
времена Лермонтова эти признаки ассоциировались с романтической школой
живописи.

Попутчик
Автора, штабс-капитан Максим Максимыч, смотрит на жизнь разумно и про- сто; в
окружающем мире он выделяет харак- терные черты, помогающие понять то или иное
явление.

В то время как Автор увлечён созерцанием «мёртвого сна природы», Мак-
сим Максимыч замечает, как курится Гуд- гора (примета плохой погоды).

В
Печорине он угадывает тип кавказца-новичка и соот- ветствующим образом
описывает внешность:

• «Такой
  тоненький, беленький, на нём мундир был такой новенький».
• Максим
  Максимыч воспринимает явления окружающей действительности обобщённо — ему не
  свойственно любование подробностями, он видит главное, существенное. На вопрос
  по- путчика, не зачахла ли Бэла в плену у Печорина
• С
  тоски по родине, он уверенно отвечает: «По-

милуйте,
отчего же с тоски по родине? Из кре- пости видны были те же горы, что из аула»
(за- метим, что сам Автор находил горные пейзажи бесконечно разнообразными:
«Хоть бы две ска- лы, похожие одна на другую»).

Описание Бэлы у Максим
Максимыча тоже не изобилует индиви- дуальными подробностями — оно, скорее, даёт
представление об определённом типе красоты, а не о конкретной девушке:
«высокая, тоненькая, глаза как у горной серны».

Сравнение букваль- ное: далее
из разговора следует, что глаза у ло- шади Казбича были «не хуже, чем у Бэлы».

Нельзя
сказать, что штабс-капитан не

был
восприимчив к красоте. Напротив, он от- мечает её и в природе, и в людях. Но
его чув- ство прекрасного как будто не визуально по своей природе — оно сродни
внутреннему ощущению порядка и гармонии мира. «По- смотрите… что за край!» —
только и воскли- цает он, привлекая внимание спутника и ука- зывая на восток.
Далее следует витиеватый утренний пейзаж Автора.

Вспоминая
прекрасный вид с вала кре- пости, где прогуливалась Бэла, Максим Мак- симыч
описывает его довольно детально, од- нако без цветовых подробностей.

В создан-
ном зрительном образе будто чувствуется взгляд часового: он укажет, что
открытое ме- сто (широкая поляна) оканчивается лесом, что к мелкой речке
примыкает частый кустар- ник; и тут же заметит всадника, показавше- гося из-за
деревьев.

1. Понимание
   жизни, воплощённое в типи- зированных зрительных образах, невнимание к внешним
   эффектам, внутреннее чувство красоты — эти принципы видения мира пред-
   восхищают достижения русской реалистиче- ской школы живописи, расцвет которой
   Лер- монтов уже не застанет.
2. С
   третьей повести «Героя нашего време- ни» рассказ от лица Автора сменяется днев-
   никовыми записями Печорина. Этот приём
3. позволяет
   Лермонтову ввести новый тип ви-

зуального
восприятия действительности. После живописных описаний Автора, где нет ничего
застывшего, всё будто движется и дышит; после простоватых картин штабс-ка-
питана читатель находит изысканно-сдер- жанные, «графичные» зарисовки Героя.

Романтизированное
повествование «Та- мани», казалось бы, предполагает соответ- ствующую
стилистику пейзажей. Однако, не- смотря на таинственность происходящих со-
бытий, ночные виды практически лишены загадочности.

Цветовая гамма строга и
благо- родна — часто встречаются синий, чёрный, бе- лый цвета.

Очертания
предметов отчётливы — ночное освещение не скрадывает, а, напротив, выявляет
форму; картины построены на хоро- шо читаемом тональном контрасте, контуре,
силуэте: «долго при свете месяца мелькал бе- лый парус между тёмных волн».

Панорамные
виды в описании Печорина отличает ясная, членённая на планы компо- зиция:

«Полный
месяц светил на камышовую кры- шу и белые стены моего нового жилища; на дворе,
обведённом оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древ-
нее первой.

Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен её, и внизу с
беспрерывным ропотом плескались тёмно-синие волны.

Луна тихо смотрела на
беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете её, да- леко от
берега, два корабля, которых чёрные снасти, подобно паутине, неподвижно рисо-
вались на бледной черте небосклона».

Первый
план — двор с двумя хижинами; средний — берег моря внизу; дальний — си- луэты
двух кораблей на горизонте.

Более
оживлённое описание обещал ут- ренний вид из окна лачуги: «голубое небо,
усеянное разорванными облачками», лиловая полоса дальнего берега Крыма. Но всё
«кон- чается утёсом, на вершине коего белеется

маячная
башня». Вновь композиция держится на чистоте застывшего контура и строгости
тональных отношений. Цветовая гамма ограничена холодными оттенками.

Холодная
палитра Печорина «теплеет» при описании ундины — его привлекает в де- вушке
«какой-то золотистый отлив её слегка загорелой кожи на шее и плечах». Однако в
целом изображение не отличается живопис- ностью; предпочтение отдаётся красоте
ли- нии, грации движений и жестов, изысканно- сти цветовых сочетаний.

Впервые
ундина предстаёт перед Печори- ным стоящей на крыше хаты, в полосатом платье, с
распущенными косами. Воображение читателя рисует силуэт на фоне неба.

Исклю-
чительную, породистую красоту девушки Печо- рин передаёт главным образом
пластическими средствами: «Гибкость… стана, особенное … наклонение головы… и
особенно правильный нос».

Последнее изображение ундины практи- чески
скульптурно: мокрая рубашка обрисо- вывает «гибкий стан её и высокую грудь».

Игру
красок и форм можно было бы ожидать

от
солнечных видов Пятигорска, тем более что первые впечатления возбудили в герое
«отрад- ное чувство». Печорин смотрит на город из на- нятой квартиры, а также
во время прогулки.

• Панорама
  из восточного окна, как и ноч- ная картина Тамани, выявляет чёткие пей- зажные
  планы (город — первая линия гор — снеговые вершины на краю горизонта).
• В
  большинстве видов Пятигорска колорит по-прежнему сдержанный и холодный: «пя-
  тиглавый Бешту синеет», «громоздятся горы всё синее и туманнее»; снеговые
  вершины — серебряные; «солнце ярко, небо сине»; фу- ражки военных — белые,
  галстуки штатских
• —
  светло-голубые. Выходящее за рамки при- вычной гаммы укладывается в описание

«пёстрый»
(«пестреет чистенький, новенький городок», мелькают «пёстрые шляпки» дам).
Площадку у колодца оживляет необычно тёплый цветовой акцент, организующий ком-
позицию — «домик с красной кровлею» над минеральной ванной (именно там вскоре
по- явится княгиня Лиговская с дочерью, княжной Мери). Во всём абзаце это
единственная

конкретизация
цвета.

Печорин
нашёл окрестности живописны- ми. Лермонтов второй раз употребляет это по-
нятие, но, очевидно, с иным смыслом. Живо- писная окрестность — не более чем
констата- ция факта, причём довольно банальная.

Светский курорт вряд ли мог
выглядеть унылым и невзрачным. Другое дело живописность во- лос, обрамляющих
лоб, отмеченная Авто- ром, — она характеризует особенности худо- жественного
видения натуры персонажем.

А в визуальном восприятии Печорина пластика по-
прежнему преобладает над живописностью.

При
первой встрече с княжной Печорин

отметил
стройность девушки и строгий вкус в одежде: платье серо-жемчужного цвета,
лёгкая шелковая косынка вокруг гибкой шеи, ботинки couleur puce
(красновато-бурые), грациозно стягивающие щиколотку. Пластич- ность изображения
сочетается с изыскан- ностью колорита.

В
жанровых сценах Печорин также выде- ляет пластику поз и жестов: курортные фран-
ты, «опуская свой оплетённый стакан в коло- дец кислосерной воды… принимают
акаде- мические позы».

Лермонтов вновь будто подсказывает читателю ключевое
слово — в картинах Печорина сквозит рационализм и сухость академической
живописи.

Академиз- му присущ взгляд на произведение искусства как на плод
разума и логики; среди отличи- тельных признаков — чёткость рисунка,
скульптурная ясность формы, выявление пей- зажных планов. Всё это мы видим в
словес- ных картинах Печорина.

Визуальное
восприятие Печорина ме-

няется,
когда в ткань повествования вводятся его воспоминания о Вере. Устойчивая карти-
на мира сменяется описанием натуры теку- чей, ускользающей; проявляется интерес
к атмосферным явлениям. Печорин будто на- чинает видеть мир другими глазами:

«Становилось
жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова
Машука дымилась, как зага- шенный факел; кругом него вились и полза- ли, как
змеи, серые клочки облаков, задер- жанные в своём стремлении и будто заце-
пившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоён электричеством».

Пейзаж
зыбкий, как само прошлое; он очень напоминает восторженные романти- ческие
картины Автора в начале романа: сме- на погоды, предгрозовое небо, клочки обла-
ков, ползающие, как змеи.

«Уж не молодость ли с своими благотворными бурями
хочет вернуться ко мне опять или это только её прощальный взгляд, последний
подарок — на память?» — определяет Печорин своё со- стояние.

Однако
воспоминания не обогатили колорит изображения — в образе Веры Печо- рин выделил
лишь чёрную шаль.

Романтическое
состояние Героя быстро рассеивается, голос прошлого затихает. Печорин мчится по
степи и наслаждается упрочившейся картиной мира: «С жадностью глотаю я
благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить ту- манные
очерки предметов, которые ежеми- нутно становятся всё яснее и яснее».

Цветовая
гамма по-прежнему холодна: синяя даль и голубое небо; сочетания гра- фичны:
бешмет белый, черкеска тёмно-бу- рая; амазонки дам голубые и чёрные.

В
Кисловодске с развитием любовной интриги в палитре Печорина впервые по-
является зелёный цвет (зеленеющие горы, зелёная лощина). Ярко выражен интерес к
движению: поток с шумом падает, ручьи бе- гут, ветви ущелий разбегаются, дорога
вьёт- ся.

И хотя сам Печорин объявляет пейзаж та- инственным и уединённым, это
определение не совсем соответствует динамизму создан- ного визуального образа:
Печорин, как пра- вило, изображает определённое время суток (ночь, утро, день).
Его сдержанное отношение к поэзии восходов и закатов выявляет описа- ние
светской прогулки к скале Кольцо.

Обо- значив цель конной поездки (посмотреть
на заходящее солнце сквозь образованные при-

родой
каменные ворота), Печорин, однако, замечает: «Никто из нас, по правде сказать,
не думал о солнце. Я ехал возле княжны…»

Одна
из наиболее ярких картин Печори- на — фигурка Мери, которую он видит в окне,
спускаясь с балкона Веры: большой пунцовый платок на белых плечиках и пёстрые
персид- ские туфли (4, 305).

Печорин рисует княжну почти той же палитрой, что и
вид Пятигорска в начале повести (красная кровля, пёстрые шляпки).

Усложнён
оттенок (пунцовый вместо красного); введён белый цвет (плечики), уси- ливающий
контраст.

Самое
чувственное восприятие природы, самое острое ощущение красок и форм мы находим
у Печорина в утро перед дуэлью. Направляясь к месту поединка с Грушницким, он
наслаждается окрестностями:

«Я не
помню утра более голубого и све- жего! Солнце едва выказалось из-за зелёных
вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило
на все чувства какое-то сладкое томленье.

В ущелье не проникал ещё радостный
луч мо- лодого дня: он золотил только верхи утёсов, висящих с обеих сторон над
нами; густоли- ственные кусты, растущие в их глубоких тре- щинах, при малейшем
дыхании ветра осыпа- ли нас серебряным дождем.

Я помню — в этот раз, больше чем
когда-нибудь прежде, я лю- бил природу.

Как любопытно всматривался я в каждую
росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы
радужных лучей! Как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь
всё ста- новился уже, утёсы синее и страшнее, и на- конец они, казалось, сходились
непроницае- мою стеной. Мы ехали молча».

Какая
роскошь палитры! Здесь есть и зе- лень вершин, и голубизна неба, и золото ран-
него солнца, и серебро дождя. Но самое глав- ное — это росинки, в которых
Печорин видит миллионы радужных лучей — то есть полный спектр.

Никогда на
протяжении всего пове- ствования ни одна женщина не дала ему всех красок мира.
В этом ключ к постижению драмы Печорина. Он надеется вернуть «лучший цвет
жизни», утраченный с годами. Но обретает его не в любви, а в краткое мгновение опасно-
сти.

И это окончательно решает его судьбу.

Итак,
Лермонтов наделяет своих героев индивидуальным видением мира. Схожие пей- зажи,
иногда даже одни и те же люди преобра- жаются в визуальные образы, построенные
по разным законам.

Принципы построения этих образов можно соотнести с
принципами худо- жественного отбора, формирующими стиль в изобразительном
искусстве (отношение к цве- ту, свету, форме, движению, сюжетные пред- почтения
и т. д.).

Проявляясь в формальных признаках, стиль визуального восприятия и
описания кодирует информацию об особен- ностях индивидуальной картины мира и
ду- шевном состоянии персонажей.

Данный
анализ не только расширяет пред-

ставления
о приёмах непрямого психологизма в поэтике Лермонтова, но и обогащает пони-
мание природы «живописности» его прозы.

Трагедии на шахтах были, есть и будут, пока в горном деле задействован человеческий фактор, считают шахтеры – ветераны Кузбасса. В том числе и с шахты «Листвяжная», куда приехал специальный корреспондент газеты ВЗГЛЯД после трагедии, унесшей жизни 51 горняка и спасателя.

– Траур объявлен, да. Подавлены повсюду люди, но везде понемножку, – объясняет Екатерина, подруга одной из родственниц погибших. – Мы все тут из Ленинска-Кузнецкого, оттуда наши пять семей, которые сейчас здесь. Я Светлану пришла поддержать, у нее сын Сергей там погиб…

– А так, – перечисляет Екатерина, – из города Белово на «Листвяжной» работают. И из поселка Грамотеино. Из Прокопьевска, из Колмогоровского. Отовсюду на «Листвяжную» ездят, говорит она. – Потому и нет сейчас такого, чтобы всем населением в плач уходить. Не как в Союзе, где в бригадах чуть ли не всеми соседями шли. В этом плане сейчас полегче, чем в Союзе: там целиком поселками шли в горе, если что.

Суббота, второй день после трагедии. Из проходной «Листвяжной» то и дело выходят родные погибших – «вот наши», в какой-то момент говорит Екатерина. Некоторые, увидев журналистов, сгрудившихся у проходной, говорят с ними. В основном – про чудо, случившееся накануне.

Горноспасателя, врача Александра Заковряшина уже успели наградить орденом Мужества посмертно – вместе с пятью коллегами, погибшими на «Листвяжной» в четверг. Заковряшина его коллеги нашли в пятницу, через день после трагедии – поймал под завалами поток свежего воздуха, смог не только не задохнуться, но и выбраться и пойти навстречу спасателям. Жив, но в тяжелом состоянии: переохлаждение и интоксикация, есть угроза почкам. Спасенный Александр лежит в больнице в Кемерове, рядом – искусственная почка, готовая к подключению в любой момент.

Указ под случившееся чудо переписали быстро. Счет погибших изменился в лучшую сторону. Но у тех, кто убит горем, свои вопросы.

– Наградили спасателя, а он живой выходит. И слава Богу, долгих лет ему. А наши-то где?
– Один выжил – значит, нам неправду говорят про концентрацию метана?
– Пожалуйста, люди добрые, мы согласны пойти в шахту и руками раскопать. Только пустите нас туда.

(Здесь и далее курсивом – прямая речь тех, кто потерял на шахте «Листвяжной» родных и близких – прим. ВЗГЛЯД)

* * *

– Они что, закончили спасательную операцию? – недоумевает кто-то из родных.

Из-под шлагбаума с «Листвяжной» выезжают несколько машин: «Передвижной командный пункт МЧС», «Пункт пожарной службы», «Межведомственный командный пункт», вереница ведомственных автобусов в придачу. У шахтоуправления – лишь несколько машин: полиция, Следственный комитет, пара скорых. О том, что как раз в этот момент продолжилась спасательная операция и горноспасатели ушли вниз, в шахту (точнее, то, что от нее осталось), и родственникам, и журналистам сообщат позже.

Судя по тому, как отреагировали родные и близкие – слишком поздно. Реакция убитых горем понятна, описанию поддается; стоит ли.

– Все же надо как-то соизмерять, – говорит Екатерина. – Мой муж шахтер, у нас всякое было. Никто не прекратит работы до последнего, тем более за два дня, это невозможно. Но у Светы горе, у всех горе – им каждый шаг надо каждую секунду объяснять, если они на шахту пришли. Почему этого не делают?

– Они работали ради семьи. Где работать? У нас трое детей. В шахте только. Мой не знал, что до такой степени, до гибели все будет происходить. Почти четыре года работал, но не знал, что так. Когда он работал продавцом, десять тысяч получал – попробуйте, прокормите себя и детей. Продукты купите, игрушки, вещи – которые стоят дороже, чем у взрослых.
– От 60 тысяч зарплата, плюс-минус. Стоит вот такое – этих денег?
– Горнорабочим – тысяч 50 грязными. В лаве – тысяч 70. При плане можно и нормально получить, но это несколько раз в год. Заработок зависит от плана, поэтому наши мужья идут на это.
– За вещами мужа [на шахту] не начальство сказало приехать, а друг нашей семьи. Приезжай, говорит, я тебя отвезу. Как я не поеду, как не поеду? Забрала баулы, пошла домой. Верните мужа, я прошу вас…

* * *

В ожидании новостей можно открыть массивный альбом, подаренный спецкору газеты ВЗГЛЯД в администрации города Белово. «Шахта «Листвяжная» От кирки и лопаты до шахты мирового уровня» – сообщает разворот. Альбом посвящен недавнему, 2018 года, 80-летию Белова и городского округа: 125 тыс. жителей, «уголь – становой хребет экономики», 47% городских налогов. Выше, чем в среднем по Кузбассу, где уголь дает более четверти регионального ВРП.

Шахта, где работает почти 1800 человек, действительно из лучших, из образцовых. В 2012 году ее посетил Дмитрий Медведев, в то время уже председатель правительства РФ – перед совещанием по угольной отрасли, собранном в Ленинске-Кузнецком. Про «Листвяжную» Медведев сказал тогда отдельно: «Условия на этой шахте хорошие, шахта современная, но сам труд шахтера, конечно, очень тяжелый». 

– Мы ждем, что они вытащат наших. Вчера сказали, что живых нет. Мы ждем тела.
– Они запустили азот, чтобы нейтрализовать взрывные газы. Теперь могут поднять только трупы.
– Двое суток, трое суток – еще можно что-то сделать. Сегодня – последний день, когда можно кого-то спасти.
– Живых нет, навряд ли теперь будут. А могли бы сегодня попробовать.

– Не могли, – заочно отвечает Николай Медведев, глава военизированной горноспасательной части (ВГСЧ) федерального МЧС. Полковник Медведев появляется ближе к вечеру, когда все родственники уже уехали по домам: снег, около минус 20, долго стоять трудно даже без горя. – Шансов нет, мы людям еще вчера сказали об этом.

– Но и вчера, и сегодня вы говорили о пострадавших, а не о погибших, – напоминает кто-то из журналистов, обступивших Медведева около проходной «Листвяжной».

Действительно, говорил и говорит. Что в субботу в шахту в 14.20 вошли три спасательных отделения – одно на разведку, два в резерве. Что главное при этом – «выяснение состояния газовой атмосферы в шахте». Проще говоря, сколько там накопилось метана. И только вторым пунктом – поиск и обнаружение возможных мест нахождения пострадавших. И план «на поиск и выдачу» этих самых пострадавших будет разработан только по итогам разведки – то есть, если позволит газовая атмосфера.

– Для нас пострадавший, если он не выдан на поверхность, в любом случае [называется] пострадавший, – отвечает Медведев. – Азот, согласно плану мероприятий, действительно подается в шахту. Это происходит, чтобы исключить взрыв газовой смеси.

* * *

– Шансов нету, говорят. А кто их видел мертвыми? Может, они просто под завалами там. Я понимаю, если бы их тела видели, но не могли эвакуировать. Но их не видели.
– Сегодня только пригласили [на шахту] на встречу, побеседовать психологи. Зачем мне беседовать, вы мужика моего выньте. Я сама педагог, воспитательница в детском саду, сейчас в декрете.
– Как нас могут не запустить в шахту? Я родная мать, она – жена, как нас могут не пустить.

– Нет, – отвечает губернатор Кемеровской области Сергей Цивилев на вопрос, можно ли пустить в поисковую экспедицию роботов. – Там все так исковеркано, что проходить сегодня может только человек. И то лишь специально подготовленный.

– Нет, – отвечает Цивилев на предложение ускорить поисковые работы. –

Мы очень хотим поднять каждого. Все, что в наших силах, будет сделано. Но без риска для гибели наших ребят. Когда спасатели бежали в шахту, чтобы спасти людей – это было оправданно. Сейчас – неоправданно.

При всех системах безопасности, горное дело – одна из самых опасных профессий. А когда [после трагедии в шахту] идет спасатель, степень опасности в разы выше. Это надо понимать.

– Нет, – говорит он в ответ на просьбу пустить журналистов на территорию шахты. Здесь – просто «нет», без объяснений.

К концу субботы «ВГСыЧевские», как горноспасателей называют горняки – все три отделения – выходят из шахты. Все штатно, замеры произведены. Кроме того, на поверхность выданы пятеро. И до того шестерых нашли почти сразу – шахтеры и спасатели.

Итого погибших – 11. И еще 40 пострадавших – там, внизу.

* * *

– Руководство все знает, как внизу с датчиками мухлюют. И все молчат. Всем рты закрывают. Им метры надо проходить – чем больше, тем лучше. Наши мужики метры копали, чтобы денег заработать побольше.
– Люди все в кредитах, у всех семьи. У меня трое, жена в декрете. Где еще работать, если не в шахте? Водителем можно работать – но то так себе. Работаешь, датчики [метановые] загрубляешь, чтобы автоматика не останавливала процесс. Кто не согласен – могут выгнать с шахты, и где работать…

О проклеенных двусторонним скотчем датчиках, занижающих показатели уровня метана, вокруг «Листвяжной» не говорит только самый ленивый.

Так же, как и о подобных «загрубленных» приборах говорили близ шахты «Северной» под Воркутой, где взорвалось в 2016-м – 36 погибших, консервация на семь лет.

То же самое – про «Распадскую» близ Междуреченска, Кузбасс: взрывы в мае 2010 года, погиб 91 человек. И так далее, по любой горняцкой трагедии. Разве что «Листвяжную» выделяют особо, называя «дежавю Распада», подчеркивая, что она стала второй по количеству жертв после «Распадской».

Потому что взрывы здесь – были и до нынешнего. И в 2004-м, когда погибли 13 человек. И раньше, во времена СССР.

– Про нынешнюю трагедию у меня нет информации, – предупреждает Валерий Хриенко. – Зато есть про другие. На «Листвяжной», конечно же. С самого начала она «Грамотеинская», по поселку Грамотеино, где мы с вами сидим сейчас. А я на нее как на «Инскую» пришел, по речке Иня. Но все одно, как ни называй – а моя родная шахта.

Работу на шахте Хриенко закончил в 2014 году – уже не под землей. Тогда ему было 67 лет, сейчас – 74. После пенсии проработал еще 16 лет – потому что пенсия «маленькая, 20 тыщ». При трудовой книжке от горнорабочего до главного инженера.

– Как главный инженер, как технолог, как горняк – обывательские разговоры про датчики поддерживать не намерен, – предупреждает Хриенко. – Есть вполне профессиональный разговор, про случаи, которые были у меня. Начало 1980-х, я как раз главный инженер. Датчик метана был помещен туда, где этого метана быть не может. Вы знаете, что такое вентиляционная труба? С огромным сечением труба, через которую в шахту вентилятор чистый воздух гонит. Лучше всего датчик снять и в эту трубу кинуть – с гарантией на сто процентов, что не запищит.

– Чем закончилось?

– Ну что, пять человек погибли, – говорит бывший главный инженер нынешней «Листвяжной». – На шахтах в СССР был общий выходной по воскресеньям. А бывало так, что шахты плана дать не могут. Значит, надо договориться с людьми на воскресенье, дать двойную оплату. Все идут, работают. А за двойную оплату надо поднапрячься, побольше добыть и побольше заработать. Вот в этом забое произошел хлопок.

«Хлопок» – не дань нынешним традициям СМИ. Так горняки называют взрыв метана.

– Вот угольная пыль взрывается очень сильно и ни в какие сравнения с газовым хлопком не идет.

Взрыв метана – это мама дитятке по попке хлопнула. А взрыв угольной пыли – это Тайсон или Валуев вам по морде съездили.

Кувырком все, кручено-верчено, полшахты на поверхность вылетит. Вот такая разница, – объясняет Хриенко.

И продолжает – про хлопок на «Инской», нынешней «Листвяжной», в начале 1980-х:

– Работы было больше обычного, потому что за двойную оплату хотелось больше выдать на-гора. Газу, соответственно, тоже было много. Датчик метана работать не давал, отключал все автоматом. Горняки сунули датчик в вентиляционную трубу. Все равно не дает работать. Стали смотреть – оказалось, что у кабеля изоляция низкая. При кабеле есть другой датчик, который не дает работать при низкой изоляции. Они его загрубили, чувствительность понизили. А тут с кровли упал кусок и перебил кабель. А защита от короткого замыкания – считайте, что тоже отключена. А уровень метана неизвестен, потому что метановый датчик – в вентиляционной трубе, где чистый воздух. Какой-то метан, стало быть, был.

Все пятеро, попавшие под «хлопок», погибли от угарного газа. Никого не изувечило, подчеркивает Хриенко.

– Просто кислород выгорел, вдохнули они – и все. Единственный, кто сориентировался – машинист комбайна. Выбежал, побежал к выходу. Тоже упал – как говорится, головой домой.

Остальные остались там, где были. У телефона мастер сидел – наряд передавал. Другие у комбайна стояли. Еще один с лопатой упал. Итого пятеро, и опять же – датчики.

– А в 2004-м, когда 13 горняков погибли?

– Это мой второй взрыв, я тогда технологом работал, – вспоминает Хриенко. – Девять человек тогда осудили, в основном коллег инженерно-технических. Правда, сроки условные.

 * * *

– Я в 80-х работала на здравпункте шахты «Пионерка», – говорит медработник Светлана, ныне пенсионерка. – Взрыв был в 1984-м на шахте, которая потом стала самостоятельной «Колмогоровской», а тогда под «Пионеркой» управлялась. За каждым погибшим, за каждым родственником закрепили одного медика и одного рабочего либо ИТРа. Мы ходили, успокаивали, были рядом.

На «Колмогоровской» машинистом подземных установок начинал Сергей Махраков – нынешний директор «Листвяжной», отправленный на два месяца в СИЗО. В августе он был признан лучшим директором шахты по итогам областного конкурса «Кузбасс – угольное сердце России». Полный кавалер ордена «Шахтерская слава» – как и Владимир Вениаминов, муж Светланы: 35 лет стажа, больше десяти лет – начальник участка на «Пионерке». На пенсию ушел в 55 лет в 1990-м, но работал еще шесть лет – «пока «Пионерку» не закрыли, а так бы продолжал».

– 35 погибших на «Колмогоровской» было, – продолжает Вениаминов рассказ жены. – Людской фактор, обыкновенный. Вентилятор перестал дуть – работа автоматически остановилась. Раз, диод [в датчик воздуха] поставили, загрубили датчик – поехали без воздуха. Метан добрался до концентрации 6% – искра, взрыв.

– А от чего искра?

– Комиссия постановила, что упала порода и перебила провод, – говорит Вениаминов. – На самом же деле… Курил в забое один: нашли тело, во рту мундштук. Но советский человек не мог курить на рабочем месте; так вот решили.

– Комиссии не всегда точно работают, – подтверждает Хриенко, ветеран нынешней «Листвяжной». – И не только при СССР.

Когда речь заходит об искре как начале трагедии, бывший главный инженер Хриенко выделяет три причины. Курение – первая. Вторая – короткое замыкание на кабельной сети: случается, когда в аппаратуре копаются неквалифицированные слесари.

Третья – искра в перебитом кабеле. Не в стационарных, тяжелых, где бронированная оплетка – а тех, которые близ забоев: гибкие, в резиновой оболочке.

– Вообще-то такой кабель к бортам выработки положено подвешивать, – напоминает о технике безопасности Хриенко. – Но на практике он может лежать на почве. И на него что-то сверху может свалиться – вот как про «Колмогоровскую» говорили. Грохнулось, перебилось – искра… ВГСыЧовские дойдут до места, все выяснят, все найдут.

* * *

Что же касается метана, то родная для Хриенко «Листвяжная» по этому показателю особо опасной не считается. Здесь-то, уверен он, и кроется – по парадоксу – реальная опасность:

– Там, где шахта сильно газовая – там все настороже, и вольностей себе люди никаких не позволяют. А тут – расслабуха, газа нет, ну и работаем как работается. Всё, обывательские разговоры прекращаем, ждем результатов комиссии…

Вот что действительно настораживает бывшего главного инженера – время трагедии. 8.30. Это пересменка – одна смена выходит из забоя на-гора, другая под землей идет на работу.

– И что у нас с возможными источниками хлопка ли, взрыва ли? – спрашивает Хриенко. – Курение я отметаю. Одна смена уходит, знает, что через 20-30 минут поднимется на поверхность и накурится выше крыши. Ни от кого не прячась: поймают шахтеры кого за курением в шахте – так и убить могут, тоже были случаи. А те, кто спускаются на смену – уже до ушей накуренные, зеленые; им-то зачем.

Короткое замыкание от слесарей «с руками понятно откуда», отклоняется бывшим главным инженером по той же причине: те ушли, другие не пришли. Значит, остается легкий кабель, лежащий на земле и перебитый упавшей породой.

– Но и тут есть вопросы, – говорит Хриенко. – Максимум метана выделяется, когда рубят уголь. А в пересменку никто ничего не рубит. Даже если перед этим комбайн интенсивно рубил в конце смены, торопились горняки план дать – так пересменка полчаса, все всё уже проветрили, источника метана нету. Основного, самого главного.

Среди прочих источников газа, по Хриенко, – метан, «сочащийся» со стен выработки; но его не так много, «с основным не сравнится». Или метан с конвейера, где уголь идет – но конвейер, опять же, между сменами не работает. Возможно, предполагает ветеран «Листвяжной», в пересменку рухнула глыба с кровли, «плита огромной площади – бывает четыреста квадратных метров, а бывает и полторы. Вот тогда большое метановое облако может высвободиться», говорит горный инженер. Но это бывает редко. А чтобы попасть на легкий кабель и перебить его – еще реже.

– И однако же, странное время пересменка, – возвращается к началу Хриенко. – Как профессионала меня оно напрягает. Источников хлопка, взрыва – не так много. А людей – гораздо больше, чем обычно. И вот я бы сказал, что кому-то трупов надо было побольше…

Что называется, немая сцена.

– Я не верю в диверсию на шахте, – тут же оговаривается ветеран «Листвяжной» со стажем более 40 лет. – Просто и эту фантастику, по моим выкладкам и имеющейся информации, исключать пока бы не стал. На всякий случай. А следствие поработает, новые данные найдет – все будет понятнее. Ну, я надеюсь, что понятнее.

* * *

– Сколько бы датчиков ни ставили, травмы были, есть и будут. Пока людей в шахтах роботы не заменят – будет одно и то же, – уверен Владимир Вениаминов, ветеран шахты «Пионерка». – За 35 лет меня – как всех нас – и ломало, и крутило. Оглох на 50%, спину угробил. Я так скажу: на нормальном производстве пенсию в полтинник не дают.

Что считать нормой: советские зарплаты шахтеров при дефиците товаров – или нынешнее форменное, по сравнению с временами Союза, изобилие, но при «плюс-минус» 60-70 тысяч в забое, а больше – если повезет с планом? Если, как того желает ветеран Вениаминов, в забои когда-то спустятся «роботы», то есть целиком автоматизированные системы, – где работать людям, что не могут прокормить свои семьи как «продавцы за 10 тысяч»? Как, прежде всего, быть с безопасностью – проблема которой как стояла, так и стоит? Что при социализме, что при капитализме.

– На каждой шахте есть государственный стандарт промышленной безопасности. У нас в Кузбассе есть свой, более высокий стандарт промышленной безопасности на опасных объектах, – разъясняет собравшимся у проходной «Листвяжной» губернатор Сергей Цивилев. – Этот набор мероприятий прописан в журналах, все контролируется. Все эти материалы сейчас изъял Следственный комитет. Он разбирается, соответствуют ли прописанное в журналах реальной обстановке или нет. Подтверждаю, что родственники делали заявления [о датчиках]. Следствие установит, были ли нарушения, и если да – то кто в них виноват. Это очень важно для всех: разобраться в ситуации – и чтобы такое не повторялось, чтобы трагедий больше не было.

– Это было всегда. Это есть. И это будет, – вздыхает Вениаминов, когда речь заходит о гибели шахтеров.

– Даже если ввести, как в очередной раз предлагается, огромные штрафы для угольных промышленников? В дополнение к уголовной ответственности, просто по факту гибели людей в забое?

– Человек, спускающийся в шахту, берет билет в один конец, – говорит полный кавалер ордена «Шахтерская слава». – Просто контролер приходит не каждый раз.

Пока людей в шахтах полностью не заменит автоматика – все может случиться всегда. Горное дело – такое дело, другим для шахтера оно быть не может.

В понедельник все будет готово к выдаче первых тел погибших на «Листвяжной». Будут вытаскивать остальных. В Кузбассе начнется время похорон.

– Мой не дожил до отпуска, до второго числа…
– Берегите своих родных, да *** с ними, с любыми деньгами, прожили бы…
– Наших уже не уберегли. Пусть у вас всегда будет не так, как у нас. Извините, что коряво сказала.

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу историка моды и костюма Энн Холландер «Материя зримого. Костюм и драпировки в живописи» (перевод Софьи Абашевой).

На портретах ренессансных монархов и их придворных шелковые чулки неизменно гладко обтягивают ноги — в реальной жизни такое станет возможным только в XX веке, с появлением эластичных синтетических тканей. Это лишь один из примеров того, как художники исправляют повседневные несовершенства модного костюма, приближая его к идеалу. Картины показывают нам, как наряд должен был выглядеть (а не как выглядел на самом деле), в полной мере раскрывая его эстетический и чувственный потенциал. Книга Энн Холландер «Материя зримого» посвящена такого рода идеализации и стилизации человеческой фигуры — процессам, в которых мода и живопись участвуют наравне, вдохновляя и подпитывая друг друга.

Влияние моды на живопись наиболее заметно в том, что даже обнаженная фигура на полотне приобретает актуальные на тот момент пропорции. С другой стороны, живопись изобретает позы, которые становятся неотъемлемой частью модного лексикона: так, кокетливо выныривающее из складок ткани голое плечо с барочных изображений кающейся Марии Магдалины через долгую цепочку образов-посредников со временем переходит на фотографии голливудских актрис. Отдельный захватывающий сюжет связан с ролью живописных драпировок, которые, начиная с работ Микеланджело, полностью подчиняются художественной идее, игнорируя законы физики. Книга Холландер поможет по-новому взглянуть как на хорошо знакомые произведения искусства, так и на современную моду и те способы стилизации тела, которые она предлагает.

Предлагаем прочитать фрагмент главы «Мода и нагота».

С самого своего появления в позднем Средневековье изображения обнаженного женского тела в живописи демонстрировали легко узнаваемое влияние моды. Это влияние проявляется в обнаженной натуре художников, преданных классическим идеалам, таких как Энгр, не меньше, чем в работах художников, приверженных индивидуальной манере, таких как Тинторетто, или реализму, не подверженному влиянию классицизма, таких как Рембрандт и Курбе. Хотя художники, следовавшие умозрительной истине, могли считать, что они невосприимчивы к мирским капризам моды, а художники, следовавшие оптической истине, могли считать себя невосприимчивыми к импульсу к идеализации, обе стороны оказывались подверженными нормативной силе моды, подчиняющей себе все глаза, даже самые зоркие. Рассматривая обнаженную женскую натуру в живописи, мы можем видеть, как женская мода каждой эпохи формировала соответствующее представление об идеальном обнаженном женском теле и в то же время заставляла идеальное тело казаться естественным.

Подготовительные наброски, сделанные с живой обнаженной модели, могут показать непосредственную точность глаза и руки художника, прежде чем необходимость превратить набросок в произведение искусства побуждает его сделать вид обнаженной более естественным или более идеальным: в обоих случаях доставляющим большее удовольствие глазу. Тогда чаще одерживает верх образ тела, сформированный модой, так как он наиболее сексуально привлекателен в данный исторический момент, наиболее часто используется в современных изображениях, и поэтому выглядит правильным. Он выглядит правильным, потому что модно одетое тело в прежние времена и до сих пор наиболее убедительно представало в изображениях, а не вживую. Сегодня это делают фото- и видеокамеры; но на заре моды живописцы и граверы сразу же начали ее интерпретировать, преувеличивать, демонстрировать ее самые остросовременные прелести — и придавать такую форму обнаженной натуре. Эти способы использования моды в искусстве применялись к обоим полам; но сейчас мы рассмотрим только женскую моду с середины XV века до середины XX.

Французская миниатюра 1460-х годов, представляющая поэта, который приносит томик своих стихов в дар даме, дает очень четкое представление художника о французской женской моде того времени. Мы видим, как художник привел пропорции тела в соответствие с желаемым видом одежды в процессе ношения. Крупная голова еще больше увеличена высоким головным убором и вуалью; открытая грудная клетка, грудь и плечи выглядят очень маленькими, и они очень аккуратно смоделированы, как если бы они были изящными украшениями; широкий пояс плотно сжимает грудную клетку над талией, дополнительно уменьшая объем верхней части туловища; узкие рукава с высокими проймами подчеркивают тонкость рук, а расширяющиеся манжеты визуально увеличивают кисти.

Нижняя часть туловища значительно расширена и удлинена тяжелыми складками юбки, подхваченными спереди, чтобы еще больше ее увеличить. Дама несколько отклоняется назад, чтобы уравновесить вес платья, и длинный шлейф сложен кипой позади нее, чтобы уравновесить позу. Поднятая юбка показывает, что внешний вид ступней важен: их намеренно демонстрируют в зрительно удлиняющих заостренных туфлях. Мы можем заметить, что в целом поверхность костюма гладкая, его линии чистые, рукава и пояс облегают без складок, складки юбки падают так же прямо, как и вуаль. Не видно ни прически, ни украшений, но на этом фоне как украшение выглядит ухо дамы. Змееподобная масса горностаевой подбивки шлейфа, сложенная в кипу далеко за спиной дамы, а также золото и драгоценные камни на шляпе, поднимающейся высоко над ее головой, — вот единственные украшения на ее костюме, и все они удалены от ее тела.

Взглянув на картину «Ева» кисти Ганса Мемлинга, работавшего в той же традиции и в то же время, мы можем увидеть отпечаток фигуры элегантно одетой дамы на обнаженном теле первородной соблазнительницы. Вот те же крупная голова, крупные кисти рук и широкие плоские ступни, маленькие аккуратные груди и плечи и узкая цилиндрическая грудная клетка, узкие руки подчеркивают стройный силуэт. Ниже мы видим вздутый и удлиненный живот, выпяченный вверх и вперед, в то время как верхняя часть тела откинута назад, чтобы поддержать отсутствующие складки юбки, и низко расположенный таз, наклоненный, будто сопротивляясь натяжению отсутствующего тяжелого шлейфа. В этой картине поверхность тела фламандской Евы такая же гладкая, а его линии такие же чистые, как у одежды французской дамы. Пристальное внимание фламандского художника к тонким коленям, пальцам ног и мерцающим волосам Евы соответствует вниманию французского иллюстратора к украшенному драгоценными камнями головному убору и шлейфу, подбитому мехом горностая. Точно также выглядывает ухо Евы, природная жемчужина среди ее длинных локонов.

Столетие спустя в Венеции ни у одной красавицы не было узкой грудной клетки или тонких рук, ни у одной нет большой головы, крупных кистей рук или широких ступней, и у всех широкие плечи. Портрет неизвестной дамы в красном 1560-х годов кисти Паоло Веронезе показывает, что руки элегантно одетой женщины теперь скрыты несколькими слоями плотной ткани и предстают в наиболее выигрышном виде, когда их держат вдали от тела, расставив локти в стороны, что позволяет подчеркнуть конусообразные очертания лифа, также уплотненного, и зрительно расширить бледную грудь и плечи над ним. Кроме того, ни у кого теперь нет двух по отдельности очерченных грудей. Четко очерченные круглые маленькие груди XV века были сплющены, чтобы увеличить обхват грудной клетки и объединить ее с плечами в цельную гладкую поверхность, где лишь небольшое углубление за декольтированным вырезом указывает на существование грудей.

По сравнению с крупной верхней частью тела голова дамы выглядит совсем маленькой, и ее тугая прическа подкрепляет этот эффект. Если мы попытаемся оценить вертикальные пропорции ее тела исходя из размера ее головы, мы увидим, что массивный корсаж заканчивается там, где уже должны быть бедра, и юбка начинается слишком низко; но мы знаем, что в то время венецианские куртизанки удлиняли свои ноги с помощью высоких сабо на платформе, так что их юбки могли быть гораздо длиннее, скрывая сабо и образуя шлейф сзади, визуально уравновешивая их удлиненные корсажи. В целом этот ансамбль заставлял их выглядеть очень высокими, и их публичные выходы, должно быть, представляли величественное зрелище, тем более что идти им приходилось медленно.

Веронезе филигранно выписывает декоративные элементы убранства этой разодетой женщины, начиная тремя кольцами на пальцах ее миниатюрной руки, перебирающих длинную цепочку украшенного драгоценными камнями пояса. Он хочет, чтобы мы оценили великолепные ажурные рукава из красного бархата с роскошными кружевными манжетами; мы должны восхищаться вышитой кисеей, покрывающей плечи дамы, кружевом, окаймляющим широкий вырез, жемчужными сережками, блестящими на тусклом фоне, ее двумя жемчужными ожерельями и огромной брошью с драгоценными камнями, прикрепленной чуть ниже ложбинки по центру декольте. Наконец, мы должны проследить, как спускаются вниз и сходятся на уровне пупка края ее золотого кружевного корсажа, открывая взгляду узкий клин белой сорочки.

Якопо Тинторетто создал обнаженную версию этого крайне насыщенного зрелища. На картине «Прозерпина и Аскалаф», приписываемой его авторству, мы видим обнаженную женскую фигуру, полулежащую среди какого-то кустарника, к ней приближается мужская фигура, окутанная драпировкой. Форма мифологического обнаженного женского тела показывает, сколь многим оно обязано современной моде, особенно это видно в небольшом размере головы, ширине и белоснежной гладкости груди и плеч, удлиненных пропорциях ног и туловища, а также постановке тяжеловесных рук. Как и Веронезе, Тинторетто отдаляет руки от тела, подчеркивая крепкий торс, на котором лишь «декоративные» соски говорят о наличии груди. Как будто подразумевая модный корсаж, Тинторетто не позволяет никакой выраженной округлости или углублениям прерывать плавность линий вытянутой, мягкой формы обнаженного туловища, которая в конечном итоге разделяется на две длинные полные ноги, заканчивающиеся минималистичными ступнями. Мы видим ее пупок, отмечающий точку, где у одетой фигуры начиналась бы юбка.

Несмотря на всю ее раскрепощенную наготу, эта аллегорическая фигура выглядит скованной в принятой ею позе, как будто на ней все еще надето громоздкое невидимое платье; и даже ее нагота нуждается в украшении. Помимо сосков, замещающих сережки, на ее запястьях надеты браслеты вместо кружевных манжет, кисея на голове, а не на плечах, драпировка на бедре вместо юбки. Чтобы закрепить вуаль на аккуратной прическе, она носит небольшую брошь на макушке вместо крупной на груди. Это, очевидно, не намеренные ответы Тинторетто на произведение Веронезе, а выражение схожих вкусов в женской фигуре и украшениях, которые разделяли многие современные им художники и заказчики.

Еще столетие спустя, в Нидерландах, акценты сменились вновь. Картина 1670-х годов кисти Якоба ван Охтервелта, похожая по теме на работу Терборха, рассмотренную нами в седьмой главе, теперь фокусирует взгляд зрителя на изображенной со спины блестяще одетой даме, стоящей у клавесина. Художник заострил фокус, направив свет на огромный двойной купол и делящие его пополам складки абрикосового атласа — заднюю часть юбки и ее шлейф. Шиньон и обнаженные плечи дамы — визуальное эхо той же двухчастной формы, поэтому мы воспринимаем эту перекличку как центральный элемент костюма. Изогнутые полосы атласа скользят по ее спине, встречаясь на крестце, заставляя наш взгляд проследить темную впадину между сияющими куполами — это истинная фигура женщины? Представьте, как они колышутся, когда дама ходит!

Эротический призыв этой картины обращен непосредственно к зрителю и сосредоточен в облаченной в атлас нижней части тела дамы, в чем та совершенно не отдает себе отчета, нажимая на клавиши, и чего не дано увидеть ни одному персонажу картины. Нам даже не нужно рассматривать других музыкантов. Лицо и грудь поющей дамы представляют небольшой интерес, ее одетое тело находится в тени, играющий на скрипке кавалер, конечно же, одет в темное и прячется в еще более глубокой тени; оба сосредоточены на музыке. Но художник, зная, что он возбуждает нас цветом, формой и поведением этой просторной юбки, заставляет двух собак заигрывать друг с другом вокруг ее соблазнительного каскада.

Фантазии, возникающие при взгляде на даму с картины Охтервелта, как кажется, находят выражение в картине кисти Якоба Йорданса. Она представляет сцену из Геродота — популярную в тот период в Нидерландах тему: лидийский царь Кандавл, гордившийся фигурой своей жены, позволил своему слуге наблюдать за тем, как она раздевается перед отходом ко сну, что имело самые радикальные последствия. На картине мы видим подглядывающего мужчину, короля и совершенно сознательно раздевающуюся королеву. Вуайеризм является темой как жанровой сцены Охтервелта, так и иллюстрации к легенде Йорданса, поскольку нам предлагается вид сзади соблазнительной женщины, не знающей о рассматривающем ее зрителе. Тем не менее Йорданс включает в свое произведение знание о тайном соглядатае: его обнаженная королева оборачивается, чтобы взглянуть на зрителя, сбрасывая юбку и сорочку, касаясь одной рукой ягодицы, чтобы показать нам, что она заметила наш взгляд, — и если мы опустим взгляд, то заметим ночной горшок прямо под ней. Ее собака тоже восхищается хозяйкой, находясь в таком же волнении, что и нетерпеливый шпион.

Обнаженное тело королевы словно заполняет форму платья с картины Охтервелта, ее обширные бедра и ягодицы поддерживают внушительный обнаженный торс, ее покатые плечи и пухлые руки соответствуют объемному корсажу с открывающими плечи рукавами, что мы видели на клавесинистке. Мы можем почувствовать вес этого женского тела, его крупные кости, толстые мускулы и массивную полноту, так же как мы чувствуем вес платья на музыкантше, с его подбитыми ватой и парусиной складками и жесткой формой лифа, поддерживаемой крахмалом и металлическими косточками. Авторы этих двух картин не предприняли никаких усилий, чтобы смягчить тяжеловесный эффект — вес является частью эротического притяжения каждой из них, а накладывающиеся друг на друга складки плоти повторяют складки атласа.

В предыдущей главе мы отметили, что элегантные женщины отказались от неоклассического образа с высокой талией в первой трети XIX века и стали утягиваться, придавая туловищу форму песочных часов. Акцент на полных и широко расставленных грудях стал еще более заметным, поскольку ребра и талия были искусственно сужены, и художники поспешили перенять эту моду, чтобы показать своих моделей в максимально выгодном свете. В поясном портрете миссис Скотт Монкрифф, написанном примерно в 1814 году, Генри Реберн помещает свою прекрасную модель на черном фоне и драпирует ее плечи темно-красным плащом, полностью скрывающим ее руки. Он отворачивает ее голову от яркого света, оставляя половину лица и шеи в тени и затеняя оба глаза крупными темными локонами на лбу.

Однако корпус модели Реберн разворачивает в противоположную сторону, чтобы весь свет падал на обнаженную область ключиц и верхнюю часть широко расставленных грудей, пересекаемую прямым, простым вырезом белого платья. Художник помещает темную тень под каждую грудь, чтобы обозначить ее индивидуальную форму, и моделирует их несколькими мягкими складками, а затем, чтобы выделить их обе, затеняет тонкую белую ленту, пересекающую торс под ними.

Ниже платье модели плотно прилегает, показывая одну сторону ее изогнутой талии на фоне темного внутреннего пространства плаща, и художник заставляет плащ зрительно сузить ее талию, скрывая противоположный бок. На уровне груди белая подкладка плаща на мгновение выглядывает наружу, чтобы еще больше расширить белое пространство груди портретируемой. Ничто иное — ни красноречивый взгляд или жест рук, ни красивые рукава, ни блестящие серьги, ни брошь, ни колье, ни перья в волосах, ни локоны на шее, ни кружева на платье — не отвл екает взгляд от двойного великолепия этих грудей, предлагаемых в портрете как главное украшение прекрасной модели.

Обнаженная «Венера» Уильяма Этти, написанная несколькими годами позже, демонстрирует фантазийный отклик на тот же акцент в современной моде и через обнаженную натуру утверждает эту моду как естественную. Чтобы скрыть лицо Венеры от света, художник заставляет модель опустить голову и поднять руки вверх и в стороны в позе Венеры Анадиомены[1], вместо того чтобы прятать их. Эффект этих приемов состоит в том, чтобы самым важным акцентом сделать падение света на большие широко расставленные груди темноволосой Венеры с их темными сосками и соответствующими тенями и отсветами под ними. Кажется, даже она сама ими любуется.

На освещенной стороне тела Венеры мы можем видеть ее тонкую талию, как у миссис Монкрифф, подчеркнутую небольшой складкой плоти. Этти уменьшает обхват талии, углубляя тень в этой области с другой стороны. Непрерывная линия силуэта Венеры повторяет расширяющуюся форму, которую могла бы принять юбка, охватывая ее полные бедра; но мы можем видеть, что она все же будет ýже, чем «лиф», образованный полной, как на картине Реберна, грудью. По сравнению с тщательной моделировкой фигуры Венеры и особенно ее груди, остальная часть картины Этти — эскиз. Драпировки, фон и даже Амур проработаны минимально, поэтому мы догадываемся, на что больше всего хотел обратить наше внимание художник.

В XX веке был свой неоклассический период, пришедшийся примерно на вторую четверть столетия. Общественный вкус начал находить больше красоты в предметах с простой конструкцией без украшений, чем в богато украшенных предметах с изощренными формами, и современные художники стали подчинять многоликий рой природных явлений упрощенной форме и композиции. Одетое женское тело в реальной жизни приняло крайне минималистичные формы — мода превратила его в цельный объект для взгляда, который теперь был обучен членить на простые визуальные компоненты. Женское лицо стало еще одним таким компонентом, который изображали как маску с резко очерченными губами и глазами. Косметика теперь использовалась не чтобы подчеркнуть его естественные привлекательные черты, а чтобы создать лицо заново, как если бы оно было произведением современного искусства.

На женских портретах художники соединяли индивидуальный образ с женской фигурой идеальных пропорций, не многим отличавшейся от живой колонны. Пример тому мы можем увидеть на портрете графини де Ноай кисти Кеса ван Донгена, написанном в 1931 году. Этот художник показал даму в современном варианте традиционного парадного костюма. На ней белое платье из текучего атласа, крупные драгоценности и экстремальной глубины декольте, и она демонстрирует одну туфельку, как модели Рубенса, Натье, Энгра или Джона Сингера Сарджента. Ван Донген, что примечательно, не стал представлять ее в невинном образе нео-неоклассической музы, как это сделал Фрэмптон с виолончелисткой: его живописная манера относится к традиции смелой виртуозной работы кистью, в которой когда-то подобным образом воспевали атлас даже на святых — как, например, в произведениях Эль Греко — или на щеголеватых дамах эпохи барокко, как в работах Веласкеса и Франса Хальса.

Графиня эксцентрична: на ней лишь одна черная вечерняя перчатка, ее браслет — это ожерелье, свободно обвитое четыре раза вокруг ее запястья, ее кулон — медаль, широкая орденская лента исполняет роль бархотки. Неоклассическая отсылка — спущенное с плеча драпированное платье, древний знак свободных нравов. Взгляду зрителя открывается ложбинка подмышечной впадины, почти виден сосок; но современность изображения заключается в колонноподобной форме, в которую все это вписано, и в этом состоит сходство с портретом Фрэмптона. Как и на той картине, ни бедро, ни колено, ни локоть не нарушают цельность позы, осанка женщины абсолютно прямая. Ни грудь, ни живот, ни бедро не искажают вертикальную линию от плеча до пола, а нисходящие полосы света очерчивают положение ее ног под атласом. От плеч до подола юбки фигура имеет единую ширину; но, придерживаясь этого строгого, похожего на колонну контура, художник тем не менее нашел способ драпировать складки платья модели живописными барочными мазками, и он дает ей такой же барочный темный фон. В этом портрете, как и в других его работах, ван Донген показывает накрашенное современное лицо, какое мы видели в седьмой главе, а также современную фигуру без заметных форм.

У Цыпина была потрясающая библиотека. Когда-то он был директором издательства «Советский писатель», которому принадлежали крупнейшие букинистические магазины. А толк в книгах Григорий Евгеньевич понимал.

И у него были собрания сочинений из великокняжеских библиотек, редчайшие книги, когда-то собранные московскими книжниками. Помню полное собрание сочинений Достоевского в уникальной работы переплетах. И на титуле каждого тома надпись через всю страницу: «Из книг Федора Шаляпина». И размашистая подпись великого артиста.

Пока хозяин варил раков по какому-то изысканному рецепту — с травами, в пиве, я рассматривал книги. Какое-то мирное, спокойное чувство находило на меня и напрочь забывалось, откуда я пришел, куда я уйду и что наступит ночь с ее неотступными тревогами. Потом приходил Григорий Евгеньевич, мы начинали вкусную трапезу. Он мне рассказывал историю многих книг, сложные пути, которыми он их доставал, мы вспоминали библиотеки Демьяна Бедного и других замечательных книжных собирателей, и в этой беседе забывалось время, исчезал страх за будущий день, за будущий час… И вдруг эту такую мирную докатастрофическую беседу прерывал ужаснейший крик — не человеческий, не звериный — какого-то неведомого существа. Это кричал на балконе в квартире на верхнем этаже попугай. Квартира принадлежала Бетте Глан — организатору и директору московского парка имени Горького. Арестовали хозяйку, запечатали квартиру и забыли, что на балконе сидит в клетке большой попугай. И сейчас он умирал от голода и кричал страшным голосом, каким, вероятно, должны кричать великие грешники на Страшном суде. И весь дом, вернее, все те, кто еще в этом доме оставались, замирали от жалости, ужаса и страха. И никто, никто не решался позвонить «туда» и сказать о страшной участи былой красивой и веселой птицы. Никто не решался напомнить о себе…

И этот крик сразу же ломал нашу беседу, она мгновенно теряла свой мирный и отвлекающий от настоящего характер, она снова возвращалась к тому, о чем мы думали постоянно, почти в течение всех суток. И Цыпин начинал:

— Лева! Вот подумайте: нас было одиннадцать человек на курсе в Институте красной профессуры — девять взяли, а меня не тронули. Нас было шесть помощников у Кагановича — пять взяли, а меня даже не вызывали. Нас было пять заместителей у редактора «Известий» Бухарина — вместе с Бухариным взяли четырех, меня не тронули. Значит, не всех же берут! Значит, есть же какие-то причины, по которым одних берут, а других не трогают. И раз меня раньше не взяли, чего же им сейчас меня трогать — после работы в Детгизе. Мне уже обещают какую-то издательскую работу. Конечно, поменьше, да кто об этом думает! Но ведь не трогают! А значит, могут и не тронуть! А? Как вы думаете?

И я, думающий все о том же, все о том же, жестоко вдруг проговаривался:

— Книг жалко. Они же их не возвращают. И девают неизвестно куда.

К концу года нас все же «трудоустроили». Цыпин начал работать средним клерком в каком-то ведомственном издательстве, а я стал секретарем Московского общества друзей зеленых насаждений. Когда я туда пришел, мне показалось, что я попал в рай, ничего общего ни имеющий с действительностью. Учреждение, где есть «Секция роз», «Секция хризантем», «Отдел комнатных растений»… Вот где можно отдохнуть душой, забыть и забыться. Но очень скоро выяснилось, что «всюду страсти роковые и от судеб спасенья нет»… Я получил должность секретаря, потому что моего предшественника посадили; незадолго до моего прихода посадили председателя «Секции роз»; на председателя «Секции цитрусовых» поступил компрометирующий материал, и он ходил по комнатам белый от страха, и все старались на него не глядеть…

Почти каждый вечер мы перезванивались с Цыпиным. Не то что у нас были какие-то дела, а так — для проверки… Утром 1 января 1938 года я позвонил ему, чтобы поздравить с Новым годом. И впервые телефон не ответил. И я сразу понял: дошло до него. Цыпина арестовали в самую новогоднюю ночь 31 декабря. Вернее, уже в новом году. Когда вернулся каким-то чудом выживший после десяти лет бывший директор ленинградского отделения Детгиза Лебедев, он рассказал, что обвинялся в том, что состоял в контрреволюционной вредительской организации в детской литературе, руководимой Самуилом Яковлевичем Маршаком. И среди членов этой организации был и Григорий Евгеньевич Цыпин. При моих частых встречах с Самуилом Яковлевичем я никогда ему об этом не рассказывал. Зачем старику напоминать о страхе, постыдном и жалком страхе, в котором он, как и все прочие, жил? А Григорий Евгеньевич пропал. Кажется, его не расстреляли. Значит, погиб в этапе или же дошел в каком-нибудь лагере.

Да, конечно, мы прибегали ко всем способам, маскирующим страх, загоняли его внутрь. Мы шутили над ним, рассказывали анекдоты, в наших откровенных домашних разговорах «они» представлялись не только жестокими, но и глупыми, лишенными признаков, отличающих наш вид как «человека разумного». Но все равно этот страх сидел в нас глубоко внутри, и даже если удавалось преодолеть страх за себя, то совершенно неодолимым был страх за близких. И никакие личные качества не давали нам необходимого иммунитета против этого страха.

1948 год был наиболее благополучным в моей тюремно-лагерной биографии. Этот год я прожил на воле. По-настоящему. Жил с женой в южном и красивом Ставрополе. Жил совершенно легально, имел прописку, снимал комнату и даже состоял на государственной (правда, других и не было!) службе. Я был методистом в методическом кабинете краевого отдела культпросветработы. Задачей этого странного учреждения было «изучать и обобщать» опыт работы сельских культпросветучреждений. Для этого я довольно часто ездил по районам большого края. Ездил с удовольствием. После многих лет жизни в местах, где только лес, лес, лес, мне нравились большие степные просторы без единого деревца, нравились огромные поля, большие станицы, где жили приветливые, не замордованные, как в городе, голодом, интересные мне и симпатичные люди.

В конце августа 1948 года я странствовал по Благодатненскому району. Старая казачья станица, превращенная в районный центр. Старые каменные дома богатых купцов и скотоводов заняты множеством учреждений, чьи названия начинаются со слова «рай». В просторной бывшей церкви Дом культуры. Словом, все как у всех. Очень мне понравился человек, чей опыт я должен был изучать и обобщать, — заведующий районным отделом культпросветработы. Это был совсем молоденький солдат, начавший воевать в 17 лет и только два года назад демобилизовавшийся. Он прибыл в свою станицу не только живой и здоровый, но и увешанный множеством орденов, сцеди которых был самый-самый главный — звезда Героя Советского Союза. Солдат был разведчиком. Если на войне разведчику везет, то у него есть шансы не только остаться целым и невредимым, но и нахватать орденов полную колодку. Это мне потом объяснял со своим обычным смешком Эммануил Казакевич, который имел этот опыт. Благодатненский заведующий сельской культурой был очень здоровым и очень бесстрашным. Угощая меня дома обедом, он рассказывал о том, как он таскал «языков», с простодушием, без всякой рисовки, и я ему верил, когда он, отвечая на мой вопрос, говорил, что нет — страха не испытывал. «Если идешь на поиск со страхом — лучше не ходить: провалишься. Я немца не боялся, нет!..»

И вот такого героя надо было устраивать на работу, соответствующую его высокому и редкому званию. Образования у него было не больше семи классов, но не это было препятствием к тому, чтобы плотно сесть в районную номенклатуру. Очевидно было, что нет у него необходимых данных, и поэтому назначили его на самую незавидную в этой номенклатуре должность — руководитель культурой. Действительно, работа была не пыльной… В селах маленькие библиотечки: два-три десятка брошюр и предмет ставропольской гордости — роман Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды». Да еще бывшая церковь в станице, где проводились раз в год смотры самодеятельности и всякие официальные мероприятия районного масштаба.

Первого или второго сентября я из села приехал в Благодатненское и застал в райцентре траурное оживление. Страна лишилась Андрея Александровича Жданова. На домах висели траурные флаги, в Доме культуры шла внеочередная уборка и подновление лозунгов — вечером в нем должно было состояться траурное заседание всех вышестоящих и нижестоящих организаций. Мой герой вместе с директором Дома культуры бегал, устраивал, прибивал, красил — я его увидел только вечером на торжественном траурном мероприятии. Все было «как в лучших домах»… На сцене стоял обвитый траурными лентами, среди цветов, портрет покойного вождя. За длинным столом сидело все районное начальство — от секретаря райкома до начальника райотдела МГБ. Начальник культуры в эту обойму не входил, и за стол президиума его не посадили. Он сидел рядом со мной во втором ряду и внимательно и серьезно, как всегда в своей немудрящей работе, слушал оратора. Стоя за фанерной трибуной, оратор — заведующий отделом народного образования, — иногда запинаясь (очевидно, не им было написано), но со слезой в голосе читал о том, каким великим гуманистом и просветителем был покойный, как он сгорел на работе в своих трудных заботах о развитии родной культуры, литературы, искусства… Слушать это мне было интересно, я даже чувствовал какое-то радостное щекотание от мысли, что этот толстый хам оказался бессильным против смерти. В этом было что-то обнадеживающее…

Но, вглядевшись в траурный президиум, я почувствовал, что сейчас могу неприлично хихикнуть. На сцене в траурном обрамлении был портрет не Жданова, а Шверника… Как это произошло — черт его знает! У всех у них похожие лица и усы одинаковые. Я дернул за рукав своего соседа.

— Ты посмотри, посмотри, чей это портрет!

— То есть как чей?

— Да это же портрет не Жданова, а Шверника! Никогда я не встречал такой реакции. Завкультпросветотделом стал бледен, как его парадная рубашка, с лица полились потоки пота. Он, задыхаясь, начал подниматься со скамейки.

— Куда ты?

— Надо же пойти, надо…

Он не знал, что надо делать, он умирал от страха, этот герой, этот разведчик, таскавший немцев, как сосиски… Я с силой усадил его на место.

— Сиди! Тебя-то просто выгонят, а ведь директору Дома культуры не меньше десяти лет обломится!

— Так что же делать?!

— Сиди спокойно. А когда кончится заседание, пойдешь на сцену, заберешь портрет и спрячешь. А главное — не сказать об этом ни слова никому! Ни директору, ни своей жене, никому на свете!

Народ весело расходился с траурного заседания, я стоял и ждал своего героя. Уже потушили огни, закрыли церковные двери, когда из-за старой церкви показался бывший разведчик. Теперь он был относительно спокойным, только тяжелое и прерывистое дыхание говорило о перенесенном.

— Ну, что сделал с портретом?

— Рамку сломал и выбросил, портрет изорвал в клочки и разбросал по разным местам.

— Никому ничего?

— Да что вы! Но неужели, кроме вас, никто не заметил?

— Ну, значит, никто. А то бы уж крика было навалом…

— Это-то да. А вдруг? А вдруг после вашего отъезда меня вызовут? Кто-нибудь скажет…

— Да никто не будет говорить. Меня ведь не боишься, не думаешь, что я тебя заложу.

— Так то вы…

Заведующий районным отделом ничего не знал о моей предчиновной биографии. Но вот как-то верил мне — чужому для него, малознакомому человеку. А своим одностаничникам, с кем играл мальчишкой, с кем работал теперь, — им не верил и испытывал невероятный страх при мысли,

Хотел я его спросить: неужели страх быть «вызванным» сильнее чувства, с которым он без документов, без погон уходил ночью за линию фронта в поисках «языка»? Но не решился. Пожалел его. Мог бы этот храбрый, хороший парень объяснить мне то, что я и сам не очень отчетливо понимал: природу этого страшного, давящего страха, в котором мы все жили? Мы все жили в зыбком мире, в утлой лодчонке, раскачиваемой страхом. Я — понятно. Но этот Герой Советского Союза, защищенный вроде славой и мелкой должностью, на которую никто не зарился, — почему он так боялся? А что же испытывают другие, более крупные? Не всем так не повезло, как погоревшему судье и недобитому палачу.

Ну хорошо. Уцелел судья, уцелел (наверняка потом стал пенсионером) Купчинский, уцелели и до сих пор еще живут, притворяясь людьми, убийцы самых разных рангов и специальностей. Но те, самые-самые главные, — неужто они верили, что навсегда останутся, что могут жить без этого страха?

Наш московский этап сгрузили у Центральной Котласской пересылки Ухтпечлага в сентябре 1938 года. Пока мы сидели на корточках около вагонов, дожидаясь команды встать и построиться, мы разглядывали парадные ворота этой огромной, знакомой миллионам людей пересылки. Эти ворота напоминали почти триумфальную арку, поперек нее висел огромный плакат, на котором вместо ироничного «Добро пожаловать!» было начертано яснее и проще: «Смерть врагам народа!» И над аркой висел огромный поясной портрет Генерального комиссара государственной безопасности Николая Ивановича Ежова. В портрете были тщательно выписаны красочные детали мундира: ремни, выпушки, знаки высокого чина, ордена. Скрестивши руки, страшный карлик смотрел на вводимых в ворота пересылки людей и ничем не напоминал того тихонького человека в сатиновой косоворотке, с которым я несколько лет назад пил водку…

Но — удивительное дело! — он нам уже никакого страха не внушал. От страха мы избавлялись, собственно, в тот самый миг, когда раздавался звонок в ночи и тебе совали под нос бумажку, на которой глаза сразу же выделяли главное слово — «и ареста…». Здесь, в Котласе, мы распрощались со всеми видами страха. Нас больше не арестуют, не будут допрашивать, у всех у нас есть уже сроки — с нами все ясно. Зато нас необыкновенно интересовала судьба «их». И в первую голову судьба этого человека с портрета.

Ежов тогда был в зените своей кровавой карьеры — всесильный и могучий. Но в той небольшой, но тесной компании, которая сразу же сложилась в нашем этапе, почти никто не сомневался в том, что ждет Ежова. Он уже свое дело сделал, и тот, кто его породил, так же спокойно, как он всегда делал, уберет его туда, куда убирал всех. Не помню, кто из нас читал наизусть поэму о Чезаре Борджиа. «Чезаре был великий государь, такого мы не видели и встарь». И вскоре ему понадобилось то, что необходимо всем тиранам. «Лишь слабый ищет помощи закона. А он призвал Витторе де Колонна». И дальше рассказывалось, что этот Витторе «верил только в длинный нож, он презирал закон и уважал грабеж… он создал столько страшных дел, что не хватало рек для утопленья тел». А дальше, когда Витторе сделал свое дело, Чезаре его арестовал, объявив, что он по заданию иностранных злодеев убивал невинных людей, за что понесет достойную кару. Каковую и получил по всем средневековым нормам.

Все мы видели в этой поэтической истории изложение прошлого и будущего Генерального комиссара государственной безопасности. И даже спорили, через какое время это случится. Те, которые заключили пари, что через года полтора-два, — проиграли. Ежову остался лишь один год. Некоторые, прошедшие через страшную «Сухановку», рассказывали, что именно там сидел Ежов. Его, в грязной, пропотевшей гимнастерке, приводили на очную ставку с каким-нибудь очень несчастливым арестантом, и Ежов, как Вий, указывал на него своим железным перстом (уже без «ежовых рукавиц») и говорил: «Да, я его завербовал». Конечно, он-то знал все им же установленные правила игры и действовал по ним. Но знал ли он неизбежность своего конца? Ну да оставим это для беллетристов…

Летом 1953 года на новой командировке Кушмангорта не было уже такой избранной компании людей, изощренных в истории и даже знающих наизусть поэму Макиавелли. Но было несколько человек, с которыми можно было откровенно разговаривать, и я их убеждал, что Берию ждет участь Ежова. Мне не очень верили, но слушали с надеждой. А я был уверен, что Берия, представляющий смертельную опасность для всей пришедшей к власти компании «тонкошеих вождей», будет убран. Туда же… И даже азартно приглашал заключать пари, что это случится через год. Хорошо, что со мной никто не решился поспорить. Я же проиграл!

Командировка наша была новая. Радио постоянно работало только за зоной, в казарме. И единственная телефонная линия, соединяющая командировку с Головным лагпунктом, имела два спаренных аппарата — в ВОХРе и на вахте. Каждое утро после развода я шел на вахту, вызывал плановую часть и передавал сводки о выполнении норм за вчерашний день. Это идиотская отчетность почему-то требовалась именно утром — очевидно, чтобы к середине дня доложить генералу Тимофееву на Кузнецком мосту, как прошел производственный день на бесчисленных подведомственных ему лесных лагерях. Вертухай в вахте давал мне трубку, и если я слышал разговор между Головным и ВОХРом, то клал трубку и ждал окончания разговора.

На этот раз я услыхал (я уже хорошо знал их голоса), что разговаривают начальник отделения и командир нашей охраны. Но разговор был такой, что я не положил трубку, а какое-то мгновение продолжал держать ее у уха. Начальник отделения говорил:

— Радио утром слышал?

— Слышал.

— Значит, так: немедленно снять все портреты в штабе и казарме, изъять все книги и брошюры в красном уголке казармы и в КВЧ в зоне…

Я больше не мог слушать этот необыкновенный разговор: дежурный подозрительно смотрел на меня и тянулся за трубкой. Я медленно положил телефонную трубку и вышел с вахты. В голове у меня все кружилось, но мысли были совершенно отчетливые. Раз портреты и книги — значит, член Политбюро. Какие портреты членов Политбюро могут быть в штабе и казарме? У меня не было сомнений, что я проиграл и на полгода раньше, чем я думал, Берия пошел вслед за Ежовым.

Знакомо ли вам ощущение того, когда узнаешь что-то необыкновенное, такое, что невозможно держать про себя?

Уже собрали и увели с «доводом» отказчиков и просто мелкую шоблу, прятавшуюся от развода. Посредине зоны на бревне сидел вспотевший от усердия младший лейтенант, начальник КВЧ. Он тяжело вздыхал, бедняга, — наверное, вытаскивал из-под нар спрятавшихся лодырей, не желающих «жарким трудом растапливать свой срок». Я присел рядом с ним. Лейтенант, в поисках сочувствия, сказал мне:

— Ох, Разгон! Ну и сукины же сыны, просто негодяи есть среди вашего брата зека!

— Конечно, есть, гражданин начальник. Так ведь и среди вольных какие негодяи встречаются!

— Это кто же? — с подозрением посмотрел на меня младший лейтенант.

— А вот Берия, например…

Реакция начальника КВЧ была очень странной. Он вскочил, посмотрел на меня помутневшими глазами, взвизгнул и побежал на вахту… Через полчаса он, как теленок, ходил за мной по зоне и ныл:

— Разгон, ну скажи — ты знал, да? Ты знал, а?

Конечно, вся эта история слегка напоминала знаменитую «русскую рулетку», когда в револьвере оставляют один патрон, вертят наугад барабан и стреляют себе в висок… А вдруг это был не Берия, а Маленков, Молотов, Булганин — да мало ли их было, кого Берия сцапал бы первым, устроив свой переворот. Но сейчас, когда я читаю воспоминания Хрущева и другие многочисленные воспоминания, я понимаю, что был прав во всех своих предположениях. И не от большого ума, а от опыта и понимания нехитрой в общем-то механики массового террора. Господи! Да я же про это читал у Тэна, Мишле, Жореса. Уже так было полтора века назад в одной из самых цивилизованных стран мира.

Ну а дальше? С Ежовым и Берией все было ясно. А что же будет дальше? С Главным?

С Главным дело обстояло несколько хуже. Как заканчивал Наум Коржавин одно из своих стихотворений, где героем был Сталин, «к стыду народа своего, он умер собственною смертью». Конечно, можно удовлетвориться и его посмертной судьбой: всеобщим поношением, презрением, ненавистью, тем, что он стал предметом заработка у мелких журналистов и ничтожных писателей, выворачивающих наизнанку всю его личную жизнь, все его грязные привычки, поливающих его помоями на каждом углу. Все так. Но «умер он собственною смертью», убив, замучив миллионы людей — взрослых, стариков, женщин, детей. И мне это до сих пор кажется дикой несправедливостью. Не хочу ни судить, ни убивать таких, как Купчинский, и палачей с более счастливой судьбой, спокойно доживающих свой век и даже приглашаемых на собрания «Мемориала» в качестве пострадавших. Черт с ними, дьявол их возьми! Не хочу, чтобы мной владела унижающая нас мстительность. Но Сталин! Ах Сталин! С ним ни мне, ни кому другому не повезло. Уж тут я бы не пожалел кременчугской махорки!

ТЮРЕМЩИКИ (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)

— …Тюрьма — нет, есть — тюремщики!.. Антонио (в моей памяти осталось только имя, может быть, я и не знал его фамилии) это сказал с обычной своей категоричностью. И все население двадцать девятой камеры отнеслось к его словам с полным вниманием. Антонио этого внимания заслуживал. Есть знаменитый рассказ о человеке, который коллекционировал эхо. Антонио, очевидно, коллекционировал тюрьмы и порядочно преуспел в этом занятии. Он сидел чуть ли не во всех тюрьмах мира. Антонио был итальянцем и анархистом. Из Италии он бежал в 1924 году. И с тех пор странствовал по свету, занимаясь своим загадочным анархистским делом. Естественно, что везде его сажали в тюрьму.

К нам Антонио попал не совсем обычным путем. Когда в Испании началась гражданская война, он незамедлительно поехал в классическую страну анархизма, где его единомышленники были хозяевами Каталонии. Так как анархизм у Антонио был лишь дополнительной профессией к штурманскому делу, то он нанялся на испанский корабль, перевозивший оружие из СССР в Испанию. Во время— одного из рейсов, когда корабль прибыл в Мурманск, Антонио — когда он сошел на берег — пригласили для консультации в какое-то неизвестное ему учреждение. Через полчаса он уже понял, что его «коллекция» значительно обогатится… В нашей Бутырской камере он был энергичен, жизнерадостен и разговорчив. Раз в месяц, когда нам давали небольшой кусок бумаги, чтобы арестант мог отвести душу и написать куда-нибудь жалобу, Антонио аккуратно разделял листок на две части и писал два письма. Одно он адресовал «Его превосходительству. Генеральному прокурору СССР, господину Вышинскому». Второе — «Послу Испанской республики в Москве товарищу Марселю Паскуа». После этого он успокаивался и снова начинал свои бесконечные рассказы.

Так как Антонио был природным полиглотом и по нашим тюрьмам уже таскался больше года, то его странно звучащую русскую речь можно было понимать. Итак, он испробовал тюрьмы и Старого света и Нового света. Самые худшие тюрьмы — как утверждал Антонио — в Китае. Там он сидел в самой обычной яме, накрытой решеткой. Время от времени в яму бросали что-то съестное и опускали ведро с водой. Самые лучшие тюрьмы в мире — в Бразилии. Там они помещаются в бывших монастырях. Арестанты живут в неплохих кельях, которые открыты днем и ночью. Каждый волен делать, что он хочет: рисовать, читать, спорить, разводить цветы в обширном монастырском дворе или же заниматься любовью с добрыми сеньоритами, которые совершали богоугодное дело, ежедневно принося в тюрьму богатую снедь для бедных арестантов. Тюремщиков это совершенно не интересовало. Их долгом было следить, чтобы никто из заключенных не вышел за пределы монастырских стен. Ибо наказание лишением свободы и состояло в том, что свобода была ограничена периметром монастырской тюрьмы.

Так вот, Антонио — этот крупнейший специалист по тюрьмам — говорил, что для арестанта имеет значение не тюрьма, а тюремщик. Лучше очень плохая тюрьма с хорошим тюремщиком, чем очень хорошая тюрьма с плохим тюремщиком. Опыт у слушателей Антонио был ничтожным, мы его слушали с интересом, но довольно рассеянно. Однако к словам итальянского анархиста я мысленно часто возвращался во время моих тюремных скитаний. Думаю, что Антонио был прав. И не только в частностях, но и в главном. Ипполит Тэн в своей «Истории Франции» писал, что Наполеон превратил Францию в огромную казарму, которая полностью отражала характер ее создателя. Но ничто в государстве так не отражает характер ее создателя, как тюрьма. Она есть наиболее совершенное выражение духа и плоти того, кто стоит во главе авторитарного государства. Ибо он и есть главный тюремщик.

Тюремщик — это не только тот реальный человек, который со связкой ключей ходит по тюремному коридору, открывает камеры, два раза в день считает арестантов, водит их на оправку и прогулку, сажает в карцер, выпускает своих подопечных на время, на допросы, или навсегда, на волю, на этап, на расстрел. Кроме этих, лица которых нам становятся знакомыми, которых мы, не зная их фамилии, награждаем кличками, — кроме них есть еще уйма других тюремщиков. Многие из них и не бывают никогда в тюрьме. Они сидят в нормальных кабинетах, с клеенчатыми диванами, дорожками на полу и портретами на стенах. Они занимаются только тем, что читают бумаги, пишут бумаги, разговаривают по телефону, ходят к начальникам и дают им подписывать свои сочинения. В течение рабочего дня они несколько раз звонят по телефону своим женам, любовницам, родителям, детям и справляются у них о здоровье, настроении, домашних разностях. Если по окончании рабочего дня нет собраний, они едут домой и в кругу близких предаются всем приятностям или неприятностям домашней жизни. Как все.

Но именно эти люди и сочиняют все правила тюремной жизни. Они определяют время и порядок тюремной прогулки; количество и качество тюремной пищи; они обсуждают и решают, какими должны быть кровати в камерах;

должен ли быть или нет матрац на койке; сколько писем может получать арестант; можно ли делать ему передачу и какую… Словом, это они и сочиняют весь комплекс того, что называется тюрьмой. Каждый карцер, прежде чем стать темным и вонючим ящиком или же светлым адом, существует в описаниях, чертежах. Под этими описаниями и чертежами есть подписи авторов, а в углу и по сторонам под словами: «согласовано», «утверждаю» стоят подписи начальников этих авторов. И если нужно повесить человека, то эти люди делают чертеж виселицы — как это положено, в разных проекциях; и если нужно расстрелять, то они же в чертежах и описаниях предпишут, как и куда стрелять, как и чем смывать кровь; и они же составляют детальное техническое описание тюремных и лагерных кладбищ; они указывают, кто и как должен вырывать у покойника золотые зубы, чтобы добро не пропадало; каково срока белье должно быть на покойнике; чем писать номер на деревянной бирке, привязываемой к ноге покойника, и к какой ноге;

чем разбивать череп покойника перед захоронением, дабы быть убежденным, что никто не попытается использовать смерть и похороны для бегства…

Все это делают вот эти неизвестные нам люди. Именно потому, что они нам неизвестны, они страшны своей загадочностью. Мне всегда хотелось знать: какие они, как выглядят? Они ведь самые разные. Кроме неудавшихся архитекторов, которые — соблазненные пайками и высокой зарплатой — пошли делать чертежи тюрем, есть и другие: прокуроры, судьи, еще кто-то там… Как, например, выглядит тот самый прокурор, который ответил тете Паше?

Тетя Паша была пожилой, доброй женщиной, которая мыла полы в коридоре. Она относилась ко всем конторским с жалостью за их неумение делать что-то полезное и нужное. Обшивала всех нас, ставила заплаты на штаны и телогрейки «придурков», не достигших еще тех высот, когда носят одежду только первого срока. История жизни тети Паши была несложной. Сама она из Златоуста, муж у нее погиб во время аварии на домне, осталось двое сыновей-подростков. Жили — соответственно. Добрые люди научили тетю Пашу поехать в Челябинск, купить там чулки и продать их, естественно, с надлежащей наценкой — в Златоусте, где этих чулок не было. Дальше все рассказывалось в обвинительном заключении и приговоре суда, которые, в соответствии с законом, были выданы тете Паше на руки. Она «с целью спекуляции приобрела в Челябинске 72 пары нитяных чулок, каковые пыталась перепродать на рынке г. Златоуста по спекулятивным ценам». Тетя Паша была изобличена, арестована, судима и приговорена за спекуляцию к семи годам заключения, с конфискацией принадлежащего ей имущества. Детей разобрали знакомые, да они уже и могли скоро поступить на все готовое в ремесленное училище. Прошло пять лет, началась война, дети тети Паши достигли возраста, когда можно защищать свою Родину, и ушли воевать. Сначала тетя Паша получила похоронную на младшего, и ночью, оставаясь в конторе мыть полы, она выла и билась головой о столы.

Потом она пришла ко мне в контору с каким-то остекленевшим лицом и протянула толстый пакет, который ей дали в УРЧ — учетно-распределительной части. В пакете было несколько медицинских справок, постановлений комиссии, история болезни. И ко всему этому — письмо тете Паше от начальника госпиталя. Речь шла о старшем сыне тети Паши. Он лежал в госпитале после тяжелого ранения, врачи сделали все, что могли, он был — как написано в заключении — «практически здоров» и мог быть выписан из госпиталя. Но у «практически здорового» человека не было одной ноги и обеих рук. Выписать его из госпиталя можно было лишь при условии, что есть у него близкие, которые возьмут его и будут за ним ухаживать. Очевидно, сын сказал, где находится его мать. Потому что начальник госпиталя писал, чтобы мать раненого солдата написала заявление в прокуратуру СССР, приложила посланные ей документы, после чего ее освободят.

— Мануилыч, напиши, родной…— сказала, плача, тетя Паша.

Я написал. Убедительно написал. Подшил к письму все присланные документы и передал в УРЧ. Прошло два или три месяца, и каждый день я успокаивал тетю Пашу, уверяя ее, что таких заявлений много, что требуется время, чтобы оформить ее освобождение, я расписывал, по дням всю длинную процедуру хождения по инстанциям ее дела. Тетя Паша плакала, верила и брала у меня бумагу, чтобы ежедневно писать письма сыну.

Однажды я зашел в УРЧ. На столе лежала груда бумаг, отсортированных для вручения или объявления арестантам. Мне бросилась в глаза фамилия тети Паши. Я взял ее и прочитал небольшую бумагу с бланком Прокуратуры СССР. Прокурор какого-то ранга или класса извещал тетю Пашу, что заявление ее разобрано и в просьбе о досрочном освобождении отказано «за отсутствием основания». Я осторожно положил бумагу на стол и вышел на крыльцо, умирая от страха, что могу сейчас увидеть тетю Пашу… Везде, в бараке, в конторе, везде были люди, которых я не мог, не хотел видеть. Я побежал в сортир и там задрожал, схватившись за вонючие стены из рудстойки. Так со мной было всего два раза за тюремную жизнь. Почему я плакал? Потом я понял почему: от стыда. Я умирал от дикого стыда, невыносимого стыда перед тетей Пашей. Во время первой мировой войны во Франции освобождался от любого срока заключения — даже от пожизненного — арестант, у которого сын погиб на фронте…

За 72 пары нитяных чулок тетя Паша уже отбыла пять лет лагеря, она отдала своему государству двух сыновей и вот — «нет оснований»…

Я дал себе слово, что если мне суждено будет освободиться, то я приеду в Москву, разыщу этого прокурора, чтобы посмотреть, какой он? Какие у него глаза, как выглядит? Многого я не сделал в своей жизни, и этого тоже. Я даже забыл фамилию этого прокурора. Не то Дмитрощук, не то Дмитриев, не то Дмитриевский…

Но как бы ни была значительна для нас роль этих далеких тюремщиков, мы общались прежде всего с тюремщиками реальными, такими, от, которых мы зависели каждый день, каждый час. Так было в Бутырках, в Котласской пересылке. Среди них мы уже различали более мерзких и менее, просто служак и энтузиастов своего тюремного ремесла. От них зависела степень удобств нашей неприглядной жизни. Но никому из нас не приходило в голову, что от них и зависит сама наша жизнь. Это я понял только во время своего первого пешего этапа.

Из Котласа нас в барже привезли в Вогвоздино: пересыльный пункт на Вычегде. Это памятное для меня место. Там я познакомился и подружился с Александром Сергеевичем. Там, в Вогвоздине, через пять месяцев после того, как я там был, умерла Оксана — моя жена.

Из Вогвоздина мы шли пешим этапом по недавно построенному тракту Устьвым — Чибья. Прорубленный в тайге, он был проложен по болотам, уже разбит колесами грузовиков, песок и щебенка колыхались под нашими ногами, мы шли по непросыхающим лужам. В день мы делали 25 километров, к вечеру приходили в этапный станок: загороженное забором с вышками место для ночлега арестантов. Погода в этом августе была теплая, даже жаркая, идти по зыбучему песку было трудно. И еще — нам попался жестокий конвой. Каждое утро мы выстраивались, и начальник конвоя — невысокий, рябой парень — строго оглядывал колонну и медленно, раздельно читал нам конвойную молитву: «По пути движения соблюдать установленный порядок: не разговаривать, выполнять все требования конвоя. Шаг вправо, влево, нарушение правил считается попыткой к побегу, оружие применяем без предупреждения. Понятно?!» Строю арестантов надлежало хором отвечать «Понятно!» Если начальнику конвоя казалось, что мы отвечаем недостаточно громко и дружно, он снова грозно спрашивал: «Понятно?!» И так до тех пор, пока не получал требуемое удовлетворение.

И весь конвой был под стать своему начальнику: малорослый, рябой и ретивый к службе. Однажды — это было на второй или третий день пути — я заговорился с шедшим рядом Александром Сергеевичем, заговорился настолько, что забыл об осторожности, рассказывая ему историю словаря, редактором которого я однажды был. Вдруг мы услышали крик: «Колонна, стой!..» Мы остановились не понимая, в чем дело. Напротив меня на обочине дороги стоял конвоир и, держа винтовку на весу, кричал:

— Ложись! Ложись, троцкист… твою мать!.. Не сразу я понял, что крик обращен ко мне. Я оглянулся и увидел, что стою в глубокой грязной луже. И туда мне предлагал лечь этот молодой рябой идиот, эта скотина, эта вооруженная гадина!.. А я не лягу! И стреляй, сволочь!!!

— Ложись! Конвою сопротивляешься, блядь! — Конвоир щелкнул затвором и послал патрон в ствол. Глаза его горели яростно, весело и торжествующе, он весь был какой-то праздничный.

— Ложись! Ложись же, ложись!.. — несся ко мне шёпот моих товарищей. И я понял, что вот он сейчас меня застрелит, все окончится, я так и не узнаю ничего о своих, не доскажу своей истории Александру Сергеевичу…

Медленно сгибая колени, я опустился в лужу, приложив щеку к какому-то бугорку в ней, и закрыл глаза. Господи! Как бы так лежать и дальше и не вставать…

— Вставай!

Очень медленно я поднялся и посмотрел на конвоира. Глаза его потухли, лицо утратило праздничность, вдохновение убийцы ушло из него. Так ему и не удалось убить. Вероятно, ему это было приятно. Ему было приятно, что он может убить человека, что стоит ему нажать курок и сразу же исчезнет целый человек со всем миром мыслей и связей, от этого конвоира не зависящих. Этот чужой и независимый мир существует, но лишь до тех пор, пока он не выстрелит.

И я тогда понял, что в одном они, тюремщики, сильны: они могут нас убить. Больше ничего они с нами не могут сделать. Александр Сергеевич (Асы — я так его всегда звал) мне приводил слова Сенеки: «Избежать этого нельзя. Но можно все это презирать». Асы научил меня чувствовать себя свободным от унижения, он научил меня это все презирать. В распоряжении тюремщиков осталось одно: они могли меня убить. Ну, и еще могли увеличить или уменьшить меру моих физических страданий.

Поскольку тюремщики все же происходят из людей и по своему устройству от других людей не отличаются, каждый из них обладает уникальностью и своеобразием, свойственным человеку. Поэтому я не считаю, что тюремщики, о которых я буду дальше рассказывать, обладают особенными типическими чертами. Я просто хочу здесь рассказать о некоторых тюремщиках разного уровня, с которыми мне пришлось иметь дело. Это были люди самых разных знаний, рангов и возможностей. Среди них были умные и глупые, добрые и злые, чиновники и энтузиасты. Я и миллионы других людей от них зависели. Я расскажу о своих тюремщиках. Пусть другие расскажут о своих. Я думаю, что это надо знать всем тем, кто не испытал того, что испытали мы, и не знает того, что знаем мы.

Иван Ефимович Залива

Прошла неделя нашего этапа. Позади остался тракт до Княжпогоста, недостроенная железная дорога от Княжпогоста до Весляны, большие деревянные ворота над лежневой дорогой, что-то вроде триумфальной арки с красивой надписью: «Устьвымлаг НКВД СССР». Остался пересыльный пункт нашего лагеря и 11-й лагпункт, и командировка Зимка, и Мехбаза. Мы теперь шли по широкой песчаной дороге, взбираясь с горы на гору. По сторонам стоял сосновый бор необыкновенной красоты. Ровные бронзовые стволы уходили в небо. Земля между деревьями была покрыта серебристым ковром: ровным, бархатистым, никогда мною не виданным. Это был ягель. За неделю нашего этапа мы устали, устал конвой, конвоиры не давали нам обычных десяти минут отдыха через каждые два часа пути, больше обычного матерились, подгоняя отстающих, они торопились скорее сдать нас другим хозяевам.

Наконец за крутым поворотом блеснула река. Быстрая на перекатах, спокойная в заводях. Весляна — какое красивое название! Древнеславянское, что ли? На другой стороне реки стоял уже привычный нашим глазам архитектурный комплекс: высокая, из бревен, вкопанных стоймя, «зона» — забор; за ним приземистые бараки, несколько поодаль невзрачные дома начальников и вольнонаемных;

длинное здание конюшни, дымящаяся труба пекарни… Наша колонна медленно проползла через наплавной мост и подошла к вахте. У ворот зоны стояли разные люди: востренькие молодые люди в телогрейках первого срока, с отчищенными фанерками и карандашами в руках — нарядчики; другие личности арестантского вида в белых халатах — очевидно, врачи; надзиратели и вохровцы, одетые отнюдь не для парада. И впереди всех — высокий человек в хорошо сшитой шинели, синей энкавэдэвской фуражке, начищенных до невероятного блеска сапогах. Он весь переплетен ремнями портупей, рука твердо лежит на деревянной кобуре маузера, глаза смотрят снисходительно, но со строгостью. Это и был наш первый лагерный начальник: начальник 1-го отдельного лагерного пункта Устьвымлага НКВД СССР — старший лейтенант госбезопасности Иван Ефимович Залива.

О нем я хочу рассказать не только потому, что это был мой первый лагерный тюремщик, но и еще потому, что он был любопытным явлением. Такого я впервые встретил и мог следить за ним несколько лет. Сама личность Заливы имела значение для многих и очень для нас важных перемен, происходивших в лагере. Мне неизвестна предшествующая лагерю часть биографии Заливы: где учился, где работал, как стал старшим лейтенантом госбезопасности — чин отнюдь не маленький для органов… Залива был человеком дикого невежества и редкой глупости. В этом смысле он резко выделялся даже на фоне всего лагерного начальства, не страдавшего излишними знаниями и умом. Он не был вором — как большинство других начальников; не был самодуром — строго придерживался инструкций; не был садистом — с грустным сожалением он провожал глазами сани, на которых в сорокаградусный мороз увозили связанных, совершенно голых отказчиков в штрафную командировку. Скорее в нем присутствовало даже некое украинское добродушие; улыбчивость, умеряемая необходимой для его должности строгостью.

Залива всегда стремился делать то, чего от него хотело его начальство. От него требовали, чтобы он принимал как можно больше зеков, и он принимал этап за этапом, не отговариваясь — как некоторые другие — отсутствием бараков, палаток, одежды, инструмента, продовольствия… Во всей своей деятельности он руководствовался прежде всего интересами государства. Из списка продуктов в требованиях на продбазу вычеркивал рис, манку и пшено, заменяя их дешевой ячневой сечкой; солонину заменял треской;

справлялся о ценах на медикаменты и требовал, чтобы лекарства были дешевые. Охотно брал с базы бушлаты и валенки второго, а то и третьего срока вместо дорогих новых. Очень берег самый дорогой инвентарь лагеря — лошадей. Сам ранним утром приходил на конюшню и следил, как кормят лошадей дефицитным овсом. Следил за тем, как отвешивают его и скармливают. Пока Залива ходил на конюшню, арестантам не удавалось отнимать у лошадей причитающуюся им пайку, лошади хрупали овсом на виду у строгого и неподкупного начальника. В месячных сводках по лагерю наименьший отход лошадей был на Первом лагпункте. Заливу всегда за это хвалили.

За «контингент з/к» с него первое время никто не спрашивал. Первый год нашей лагерной жизни — 1938/39-й — когда этапы шли один за другим, Заливу ставили в пример — он всегда находил место для новых «контингентов». Просто эти места у Заливы быстро освобождались. Наш московский этап, прибывший на Первый лагпункт в конце августа 1938 года, насчитывал 517 человек. Весною 1939 года из москвичей осталось на лагпункте 27 человек. Ну, человек 20-30, наверное, были этапированы на другие лагпункты для работы по специальности. Остальные все умерли. В первую же зиму. Кроме московского этапа вымирали смоленские, ставропольские, могилевские этапы.

В ноябре 1938 года к нам пригнали 270 китайцев с Дальнего Востока. Это были жители Маньчжурии — в огромных волчьих шапках, длинных шубах, каких-то особых ватных сапогах. Оказывается, они, испокон веков живя на границе, которая не имела видимого обозначения, летом переходили в Россию и работали до зимы на огородах. В 1937 и 1938 годах их всех посадили, дали по восемь лет за «незаконный переход границы» и послали в лагеря. Залива на них не нарадовался. Он их поставил на ручную трелевку. Трелевать — это значит доставлять бревна к дорогам вывозки. Трелюют обычно на лошадях. Но лошадей было мало, они были дороги, для лошадей необходимо было на лесосеке делать трелевочные волоки. Гораздо проще было трелевать людьми. Человек 6-8-10, в зависимости от кубатуры балана, берут его на плечо и несут. Я был на ручной трелевке и знаю, что это такое. Глаза вылезают из орбит, все мысли вылетают из головы, идешь, думая только об одном: скорее, как можно скорее свалить это страшное, давящее, убивающее… Больше недели такой работы никто из нас не выдерживал. А китайцы день за днем ровно, тихо и спокойно работали. Каждый из них в правой руке держал палку, которой осторожно прощупывал дорогу. Десять человек несли бревно, в котором было почти две тонны, несли осторожно, размеренно, очень хорошо несли.

Страницы

[
1 |
2 |
3 |
4 |
5 |
6 |
7 |
8 |
9 |
10 |
11 |
12 |
13 |
14 |
15 |
16 |
17 |
18 | 19 |
20 |
21 |
22 |
23 |
24 |
25 ]

предыдущая                     целиком                     следующая