Рассказ мальчиш кибальчиш читать

Фобии советских школьников

Советов, как побороть чувство страха, в Интернете предостаточно. А о том, как они насаждались в советской школе, не так уж много: у каждого в бэкграунде есть свой собственный ужастик. И не обязательно это страх перед насмешками одноклассников, учителями или экзаменами. У меня это были уроки литературы, точнее, отдельные произведения из обязательной школьной программы.

Все мы в детстве боимся чего-то, иногда реального, иногда иррационального. Бывают «общие» страхи — потери близких, смерти, высоты, темноты. Позже к ним присоединяются более взрослые. Но отдельно стоят страхи перед художественными произведениями — книгами и фильмами.

В советское время триллеров на экране или по телевизору нам не показывали, а книг мы читали достаточно. Среди них были ну очень страшные сказки Гауфа, некоторые из сказок братьев Гримм, Андерсена, Гофмана. Чем богаче была домашняя или соседская библиотека, тем больше была вероятность прочесть еще один детский триллер.

Но самые страшные лично для меня произведения мы проходили в школьные годы чудесные. Что ни произведение, то ужас и безысходность. Приведу список навскидку, а потом расскажу, чего больше всего на свете в течение нескольких школьных лет боялась я.

«Муму» — из всех замечательных лиричных произведений великого писателя Ивана Сергеевича Тургенева в начальной школе мы подробно разбирали именно этот рассказ. Не один день смаковали подробности, писали план сочинения на тему. Если бы не школьная программа, я бы к этому произведению и не прикоснулась.

Иллюстрация к рассказу И. С. Тургенева «Муму»
Фото: orelgrad.ru

«Мальчиш-Кибальчиш» — гайдаровского Тимура с его командой вынесли на внеклассное чтение, а вот этот ужастик мы должны были чуть ли не наизусть учить. Кстати, чему он был посвящен?

Из Википедии:

«Сказка о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове» — художественное произведение советского писателя Аркадия Гайдара. Впервые сказка опубликована в апреле 1933 года в газете «Пионерская правда» под названием «Сказка о Военной тайне, Мальчише-Кибальчише и его твердом слове.

Вот здорово, даже в нашем детском «главном печатном органе» был опубликован этот страшный рассказ о мальчике, который представлял передовой класс товарищей-мальчишей и разоблачил подлого Мальчиша-Плохиша. Тот в отместку поджёг склад с боеприпасами хороших мальчишей и помог врагам-буржуинам схватить главного.

И заковали Мальчиша в тяжёлые цепи, и посадили в каменную башню, и был отдан приказ пытать Мальчиша-Кибальчиша самой страшной Мукой, чтобы выпытать у него Военную Тайну Красной Армии. Но тот оказался стойким оловянным солдатиком и только рассмеялся в лицо врагам.

Красная Армия, конечно, и ворвалась, и разгромила, но было уже слишком поздно — Мальчиш-Кибальчиш погиб, но память о нём осталась:

Плывут пароходы — привет Мальчишу!
Пролетают лётчики — привет Мальчишу!
Пробегают паровозы — привет Мальчишу!
А пройдут пионеры — салют Мальчишу!

Иллюстрация к рассказу А. Гайдара «Мальчиш- Кибальчиш»
Фото: libmir.com

«Легенда о Данко» повествует о герое третьей части рассказа Максима Горького «Старуха Изергиль».

Некий юный и самоотверженный Данко живет в мире, где люди думают только о себе, где потеряли свет в душе и не способны осветить себе его сами (эти слова можно отнести к каждому второму из нас). Но Данко не такой, он не думает о себе, а помнит о тех, кто рядом. Не задумываясь, вырывает из груди свое пылающее сердце и дарит людям свет. Еще один Кибальчиш.

Иллюстрация к рассказу М. Горького «Данко»
Фото: commons.wikimedia.org

«Медный всадник» — у А. С. Пушкина немало страшилок для неокрепших детских умов, но меня и многих одноклассников пугал именно этот страшный Командор, памятник Петру I. Вот как вкратце описывает сюжет Валерий Брюсов:

Расстроенному воображению Евгения представилось, что медный всадник разгневался на него… и погнался за ним на своём бронзовом коне. Через несколько месяцев после того безумец умер.

Любой на месте героя повести тоже обезумели бы от ужаса, если бы перед ним предстало такое видение. Книжку хотелось поскорее захлопнуть, но надо было читать и пересказывать.

Иллюстрация к поэме А. С. Пушкина «Медный всадник»
Фото: commons.wikimedia.org

«Лесной царь» — баллада Иоганна Вольфганга фон Гёте (1782 г.) в переводе Василия Жуковского, в которой рассказывается, как отец с маленьким сыном скачут на коне через лес в непогоду (в самое неподходящее время, вечерней порой). Сыну мерещится, что его манит к себе лесной царь, отец пытается объяснить, что это всего лишь плод воображения мальчика. Отец не отреагировал даже на крик сына, когда тот закричал, что лесной царь нагнал его. Когда они наконец доезжают до дома, отец обнаруживает, что ребёнок мёртв. Кстати, дух ли убил ребенка, или это был бред его больного воображения, не детализируется.

Чем не хоррор для школьника? Однако после детального разбора по полочкам и написания очередного сочинения становится уже не страшно, а скучно.

И, наконец, мой личный ужастик, от воспоминания о котором долгое время мурашки ползли по спине.

Это произведение на всех школьных утренниках и показах читала громовым голосом моя одноклассница Наташа Машенкина, крупная и высокая, с длиной русой косой. Поскольку читать ей приходилось на выступлениях долгих пять лет, то и образ она оттачивала: косу по-разному закидывала, металла в голосе подпускала, местами завывала, как иерихонская труба, местами понижала голос до шепота.

Эдуард Георгиевич Багрицкий
Фото: ru.wikipedia.org

Это было стихотворение «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого, написанное им в 1932 году, то есть в то время, когда в стране свирепствовал голод из-за раскулачивания и изъятия у селян продовольствия. Друг поэта, писатель Исаак Бабель, писал о нем очень тепло: «в светлом будущем все будут состоять из одесситов, умных, верных и весёлых, похожих на Багрицкого». Но ничего из «светлого» Багрицкого школьники не учили, а заучивали отрывок из «Смерти пионерки».

Судя по причитаниям матери над умирающей от скарлатины дочерью, лирическая героиня стихотворения — девочка Валя — происходила из семьи «кулаков», у которых отнимали нажитое, ссылали или расстреливали. Но на уроках упор был другой: пионерка Валя даже в бреду отталкивала от себя религиозный крестик, благодаря чему и вошла в ранг пионеров-героев. Хотя как можно смерть от скарлатины превратить в гибель за дело коммунизма?

Кстати, это стихотворение, прозвучавшее в исполнении молоденькой Галины Польских в фильме «Дикая собака Динго», не произвело на меня такого страшного впечатления, как чтение Наташи.

Приведу стихотворение полностью, потому что тот, кто не учился в мои годы, не имел несчастья слышать эти строки, в сокращенном же виде они не так поражают воображение:

Грозою освеженный,
Подрагивает лист.
Ах, пеночки зеленой
Двухоборотный свист!

Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.

Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек.

Говорить не можешь —
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.

Гладят бедный ежик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?

Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?

Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?

Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Над тобой склоняется
Плачущая мать:

Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.

Все хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.

Куры не закрыты,
Свиньи без корыта;
И мычит корова
С голоду сердито.

Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.

На щеке помятой
Длинная слеза…
А в больничных окнах
Движется гроза.

Открывает Валя
Смутные глаза.

От морей ревучих
Пасмурной страны
Наплывают тучи,
Ливнями полны.

Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.

Молнии, как галстуки,
По ветру летят.

В дождевом сиянье
Облачных слоев
Словно очертанье
Тысячи голов.

Рухнула плотина —
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.

Трубы. Трубы. Трубы
Подымают вой.

Над больничным садом,
Над водой озер,
Движутся отряды
На вечерний сбор.

Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики
Ногина.

А внизу, склоненная
Изнывает мать:
Детские ладони
Ей не целовать.

Духотой спаленных
Губ не освежить —
Валентине больше
Не придется жить.

Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шелковые платья,
Мех да серебро,

Я ли не копила,
Ночи не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла, —

Чтоб было приданое,
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу —
Как пойдешь к венцу!

Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.

Пусть звучат постылые,
Скудные слова —
Не погибла молодость,
Молодость жива!

Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.

Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.

Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.

Возникай содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.

Чтобы в этом крохотном
Теле — навсегда
Пела наша молодость,
Как весной вода.

Валя, Валентина,
Видишь — на юру
Базовое знамя
Вьется по шнуру.

Красное полотнище
Вьется над бугром.
«Валя, будь готова!» —
Восклицает гром.

В прозелень лужайки
Капли как польют!
Валя в синей майке
Отдает салют.

Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Над больничной койкой
Детская рука.

«Я всегда готова!» —
Слышится окрест.
На плетеный коврик
Упадает крест.

И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка.

А в больничных окнах
Синее тепло,
От большого солнца
В комнате светло.

И припав к постели,
Изнывает мать.
За оградой пеночкам
Нынче благодать.

Вот и все! Но песня
Не согласна ждать.
Возникает песня
В болтовне ребят.

И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.

Слава Богу, с 1990-х «Смерть пионерки» исключили из школьной программы, чем перестали мучить впечатлительных школьников.

Недавно я наткнулась на статьи, где этому литературному произведению приписывают мистический смысл: мол, в стихотворных строчках скрыто страшное заклинание, призывающее смерть, и вслух его читать нельзя! Так или иначе, впоследствии, если на встречах выпускников должна была присутствовать Наташа Машенкина, я на них не ходила.

Источник

— Что это за страна? — воскликнул тогда удивленный Главный   Буржуин. — Что же это такая за непонятная страна, в которой   даже такие малыши знают Военную Тайну и так крепко держат свое твердое слово….   И в страхе бежал разбитый Главный Буржуин, громко проклиная эту страну с ее удивительным народом, с ее непобедимой армией ис ее неразгаданной Военной Тайной.   А.Гайдар. «Мальчиш-Кибальчиш»   «Главный буржуин» ещё многого не знал, а то восклицал бы куда громче и с куда большим удивлением и про «эту страну», и про «мальчишей».   Он представить себе не мог, что может творить и творит эта удивительная страна со своими верными «мальчишами». И уж совсем не понять ему того, что даже несмотря на это, остаются эти «мальчиши» такими же преданными и верными, готовым для нее на все…   «Мальчиш», воспитанный в этой стране с ее системой во всей «красе» и «величии», я с детства спал и видел как бы это мне так подвернулась возможность проявить свой «мальчишизм» на благо страны любимой…   Так что я не только не боялся, но хотел в армию. Более того, я не просто хотел в армию, а мечтал о тех войсках, где уж точно всегда «есть место подвигу» — о ВДВ. А узнав, что есть возможность попасть на войну, я места себе не находил от мысли, что могу туда НЕ попасть…   Именно в силу своей готовности и желания служить я оказался менее готов к той части «тягот и лишений воинской службы», которые были проявлением этой необъяснимой, тёмной, запредельной, алогичной и нерациональной, в плохом смысле парадоксальной стороны нашей любимой Родины.   И армии, как неотъемлемой её части. И, если ко всем этим «прелестям» в армии как таковой я был ещё хоть как-то готов, то просто трагически не готов оказался к тому, что всё это будет присутствовать и на войне. И не просто присутствовать, а расцветать буйным цветом. Будучи особо заметным на фоне не придуманного пропагандистами и режиссёрами, а вполне реального величия духа, армейской, мужской дружбы, боевого братства …   Наверное, именно в силу этой своей «неготовности», попав в Афган, на войну, я с самого начала задавался множеством вопросов. И мучился, не находя на них ответов. Точнее, с самого начала-то я просто мучился, даже не понимая толком отчего- сформулировать это я был тогда не в состоянии.   Так что ВОПРОСЫ я сформулировал только теперь. Тогда они ни разу не были мною ни произнесены, ни даже подуманы. Так что все эти «почему» и «как же так» — это произнесенные мною сегодня вопросы себя тогдашнего. Они сидели во мне все эти годы. Я должен был ответить на них тому наивному 18-летнему мальчику, но — наверное, ещё лет 20 после той моей войны — был к этому не готов. Потому что даже сейчас многие из этих вопросов и ответы на них произносить больно и обидно…   Больно и обидно, прежде всего, потому, что, по большому счёту, мало что изменилось с тех пор. Любимая Родина неизменно, не смотря ни на что, рождает и рождает, воспитывает и воспитывает преданных и верных «мальчишей». И с неизменным постоянством продолжает их ломать, корёжить, подставлять, бросать и забывать…. А они — поколение за поколением — по-прежнему продолжают любить её, бесстрашно бросаются за неё в бой и, не задумываясь, отдают за неё жизнь. Будто бы и не знают и не видят, как получилось с другими «мальчишами», до них…   Не прошло и 10 лет после нашего Афгана, как очередная порция «мальчтишей» оказалась в Чечне… Уж, казалось бы, ладно мы-дети конца 70-х-начала 80-х, выросшие за железным занавесом и на игле гениальной советской пропаганды.. Но уж у парней, взрослевших в конце 80-х-начале 90-х какие могли остаться иллюзии? Их-то что сделало «мальчишами»?   И уж в мясорубку-то их кидали почище нашего, и предавали-подставляли как нам и не снилось… Ан нет-всё то же самое. «Когда страна прикажет быть героем….»   И ведь мало того — спустя ещё пять лет уже новые «мальчиши», уже знавшие ВСЁ без прикрас о судьбе «первых» чеченцев, всё также взмахнули сабельками и рванули на очередных «злобных буржуинов», на которых указала «любимая Родина»…..   Может именно поэтому, и правда, победить нас никому не дано? Может именно ЭТО и делает нашу страну такой? Может, поэтому ничего и никогда здесь не изменится? А может и не надо? А если надо, то как?   Собственно, моя книга во многом и появилась как попытка (порой мучительная) понять, что это было и почему ТАК бывает… Именно поэтому, формулируя в этой книге вопросы от лица себя тогдашнего, описывая свою жизнь, переживания, иллюзии и расставания с ними, я, как мне кажется, пытаюсь понять мою страну и эту часть её социальной культуры и её менталитета.   Поэтому эти рассказы не про войну как таковую. Они, скорее, про то, что происходило в душе и в мозгах 18-летнего мальчика, романтика, оказавшегося на войне. Как война, на которую он мечтал попасть, оказалась совсем не тем, о чём он мечтал….   Уже сотни и сотни лет одно и то же происходит с мальчиками, мечтающими о войнах, высоких подвигах и светлых идеалах Но ведь правда и то, что все эти сотни лет, попадая на войну и расставаясь со своими иллюзиями, эти мальчики понимают что-то новое и про жизнь и про свое место в ней. Что-то такое, чего они, пожалуй, не узнали и не поняли бы, проживи свою жизнь по-другому…   Тем, кто любит «про войнушку», не стоит, наверное, читать эти рассказы. Она там, конечно, есть, но без описаний батальных сцен, взрывов, летящих пуль, обстрелов, рукопашных. Я бы никогда не стал писать книгу о войне только ради этого. Я преклоняюсь перед теми, кто может «вкусно» описывать войну, особенно ТАКУЮ войну. Мне не по силам даже найти слова для описания звука, что издаёт пуля, врезаясь в песок или камень около твоей головы. Я не забуду этот звук никогда, но максимум, на что способен, — попытаться передать свои ощущения в этот момент и после… а что ещё я знаю наверняка кроме этого? Кто и зачем выпустил эту пулю? Много ли я понимаю о том, зачем и почему в это время и в этом месте оказались я и тот, кто в меня стрелял? Ничего…   У каждого война своя. Один и тот же бой абсолютно по-разному воспринимается молодым «шнуром», спрятавшим голову за камень и «поливающим» в белый свет, как в копеечку, выставив наружу только автомат, и опытным «дембелем», деловито «выцепляющим» среди дувалов башки бородатых мужиков в чалмах.   Совершенно по-разному видят его юный 22-летним «летюха»-взводный, пробывший на войне меньше, чем его подчинённые и «зрелый» 25-летний «старлей»-ротный, который уже знает, что такое писать похоронки матерям….   Совершенно по-разному вспомнят одну и ту же операцию комбат, до хрипоты сорвавший на жаре голос, командуя своими вымотанными от ночного марша по горам ротами, прилипшими под огнём духов к каменистым склонам и холёный генерал, размашисто рисующий на карте стрелки в тени маскировочной сетки, попивая ледяной лимонад…   Для меня Война — это то, что происходит в наших мозгах и душах. Именно про эту «свою» войну я и написал. И все «внешние» события происходят в моих описаниях лишь постольку, поскольку они стали частью моего внутреннего мира, повлияли на меня сегодняшнего, задающего вопросы и ищущего на них ответы. Именно поэтому я не придерживался какой-то особой «сюжетной линии», в некоторых рассказах «возвращаясь» к себе сегодняшнему. Хотя хронология событий в книге все же соблюдена.   Для меня главное — война внутри. Война как сотни тысяч, миллионы отдельных маленьких войн, идущих в душах и головах каждого воюющего, будь он самым отчаянным и безбашенным «рубакой» или тихим и незаметным «середняком». И при этом, по «большому», жизненному счёту не так уж важно кто как именно воевал: будучи прекрасным воином, можно в итоге проиграть «свою» войну. Ту самую, которая «внутри» тебя…   А еще одна задача, может быть самая непростая — вернуться с войны….

Артем ШЕЙНИН.

Петр Петрович  решил секвестировать бюджет на секс. Не потому, что деньги стали кончаться, а за компанию и из-за появившегося внутреннего оправдания. Кризис. Если бы его не было, его стоило бы придумать. В тучные годы жадность — это порок, а в нынешние – добродетель. Главное — научится верить в то, что кризис есть. Вот лежало у тебя в микроволновке сто миллионов долларов на черный день. Ударил по ним серпом геополитический интерес. Осталось пятьдесят. Разумеется, нужно снизить зарплату водителя, отказать жене в сумке и сыну в самокате. Именно такие шаги спасут ваше состояние. Здесь чупа-чупс не купил, там чаевые зажал, глядишь, миллионов двадцать и наскоблил. Конечно, все это возможно, если научиться технике мгновенной скорби. Это искусство. Моментальное преображение в отца двухсот детей, потерявшего работу. Два урока данной техники, и вы можете перестать выплачивать дивиденды, сокращать персонал, отменять корпоративы и вообще тратить деньги на близких вам людей.

Так вот Петр Петрович Шмуэль месяц потренировался и решил наконец избавиться от очередной содержанки. Она ему обходилась в триста тысяч рублей в месяц плюс транспортные расходы и талончики на питание.  Г-н Шмуэль разделил все расходы на количество минут секса в месяц и получил сумму, которая его очень раздосадовала. Он вдруг понял, что зарабатывает в минуту меньше. Потрясающим открытием он поделился с друзьями. Те разумно предложили увеличить количество минут. Наш математик потратился на магические таблетки и чуть не сдох прямо в момент исправления финансовой отчетности по своему сексуальному активу. Угрюмый Петр Петрович не знал, что делать — и тут этот кризис. Коммерсант овладел упомянутой выше техникой мгновенной скорби и поехал соскакивать с крючка.

Встречу назначил не в уютном скворечнике, а в самом что ни на есть публичном месте. Он разумно считал, что ни до, ни после секса такой разговор вести не солидно.

Речь жертвы кризиса была хороша подготовлена. Он долго распространялся на тему беззащитности российского предпринимателя перед лицом кровавой американской военщины, пытался открыть компьютер, чтоб все доказать, постепенно начал вести разговор к неспособности в таком напряжении дать Свете все, чего она заслуживает, но был вовремя остановлен.

— Петь, ты что хочешь, чтобы мы расстались….?

— Я не хочу, я этого не хочу больше всего на свете, но… Тяжело говорить, но кризис по мне сильно ударил, что я ну… В общем, у меня такие долги, что я не очень сейчас себе могу позволить такую роскошь как личная жизнь.

Петр Петрович должен был своему водителю за кефир. Это всё.

— Так все плохо? Совсем-совсем денег нет?

— Совсем….

— Как же так…. Ну Петенька, ну хочешь отдашь, когда сможешь, ну через месяц, я кое-что накопила…

— Да тут одним месяцем не обойдешься…. А я знаешь, слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы эксплуатировать.

— Ты меня не эксплуатируешь. Ну просто если бы ты хоть раз сказал, что у тебя ко мне что-то кроме постели, я бы вообще никогда вопрос денег не поднимала. Я все-таки не совсем еще сука.

Где-то внутри Петра Петровича сработала сигнализация. Минное поле! Надеть каску! Срочно покинуть помещение! Но жадность как всегда победила. Зародившаяся в недрах второго подбородка мысль о возможной халяве начала свербить и требовала уважения.

— Ну вообще-то у меня к тебе не просто секс… Ты что… Ну разве не видно по мне. Я к тебе очень привязался. И вообще, можно сказать, влюблен, так что мне, если честно очень тяжело будет расставаться. Очень…

Петр Петрович вновь применил технику мгновенной скорби.

Светины глаза заслезились.

— Правда… Я думала тебе вообще наплевать на меня. Петечка, ну конечно, если все искренне, то давай вместе подумаем, как выйти из ситуации. Может, работу мне найдем, я готова переехать в более дешевую квартиру, да и вообще хочешь в Сочи поедем летом.

Петр Петрович терзался, с одной стороны он понимал, что по итогу какие-то расходы останутся, но сам факт отжатия партнера по цене приводил его к своеобразному оргазму.

— Ты меня сейчас так расторгала… Я уж и не верил, что такие девушки остались. Плохо я о людях думаю, по себе сужу… Ну давай попробуем, я за несколько дней пойму, что там у меня получается и решим, а в Сочи не сильно дешевле кстати. Так что, я тут на Истре гостиницу присмотрел, поедем туда на недельку, когда я своих отправлю на… дачу под…под Владимиром.

Петр Петрович чуть не прокололся, своих он как всегда собирался отправить на дачу под Биарицем, но в данных обстоятельствах такое признание сломало бы всю стратегию переговоров.

— Я готова и на Истру. Я с тобой почти везде готова.  

Петр Петрович ощутил себя настоящим Талейраном.

Вечером он решил закрепиться на позициях и написал в «Вотсапе»:

— Светочкин, я правда очень-очень хочу, чтобы мы были вместе. Спасибо тебе за чуткость. Я надеюсь скоро все образуется, и эти сложные времена мы пройдем вместе.

Ответ пришел незамедлительно.

— Котик, если бы я раньше знала, что ты правда хочешь быть со мной, мы давно так и поступили, мне самой было очень неудобно и противно.

— А я стеснялся тебе сказать, думал посмеешься над старым лысым дедушкой.

— Ты не старый и очень милый. Жаль, мы с тобой не встретились раньше. А то бы сейчас вместе ездили на дачу во Владимире.

Петр Петрович как раз был доволен, что не встретил Свету раньше и не сел в тюрьму за совращение малолетних.

На следующий день Петр Петрович пожал то, что посеял.

— Петя, у меня есть два вопроса. Кто такая Света и зачем тебе, сука, дача во Владимире. Зачем тебе вообще дача в России, ты ударился в патриотизм?

Жена Петра Петровича задала вопрос голосом, не оставляющим никаких других интерпретаций, кроме тотального кошмара. Было ясно, что речь идет не об абстрактной Свете.

Петр Петрович набрал в рот Тихий океан.

— Ладно, черт с ней с дачей, меня волнует эта курица Света. Я обычно закрываю глаза на твои попытки молодиться, но это уже перебор. Может объяснишь мне, почему я сегодня получила эту петицию. Юлия Викторовна прочла со своего телефона.

— «Ваш муж любит меня, а не вас. У нас все серьезно, если вы женщина…», написано «Петенька» через  «Ч», «…дайте нам быть счастливыми, написано, как ты понимаешь» через «Щ». «Отпустите его. Зачем вам муж, который любит другую». И правда, Петь, зачем?

Тихий океан испарился оставив во рту Петра Петровича пустыню Сахару. Тем не менее, он попытался соскочить.

— Я вообще не знаю, о ком ты говоришь, это какая-то ошибка!

Юлия Викторовна снизила голос до скрежета.

— Я тоже надеюсь, что это какая-то ошибка. Ты даже себе не представляешь, как я надеюсь. Потому что, если ты любишь Свету и у тебя есть дача во Владимире, то Света и дача во Владимире – это все, что у тебя останется после нашего развода, — процентов семьдесят богатств Петра Петровича была спрятано через жену. — Но вот в чем дело, у меня принтскрины твоих сообщений, из которых следует, что ты, козел старый, любишь Свету и у тебя есть дача во Владимире. Показать?

— Не надо.  Я соврал!

Лязгнул фальцетом рот экономного мужа. Петр Петрович немедленно бы получил первый дан по искусству внезапной скорби, но сейчас все было честно. Ответ был ледяным.

— Разумеется, ты соврал. Я хочу знать, кому именно.

— Ей. У меня нет дачи во Владимире, у меня нет к ней никаких чувств, я хотел сэкономить и получить… — Петр Петрович думал, что не решится произнести эту фразу, но справился: — …получить секс бесплатно за любовь! Сказал, что разорен, придумал про дачу! Мне очень стыдно, очень!

— Перед кем?

— Перед всеми стыдно.

Он почти выл.

Наступила тишина. Петр Петрович молчал, потому  что думать не мог. Юлия Викторовна молчала, потому что думала.

— Пять карат.

Петр Петрович чуть не взорвался. Он не имел ничего общего с бриллиантами, но знал, что это очень много. На эти деньги  можно было бы содержать целый гарем в течение долгого времени. Он  хотел было начать по привычке торговаться, но понял, что если когда-либо торг и был не уместен, то именно сейчас.

— Хорошо.

Как паста из тюбика выдавились слова.

— В каждое ухо и на палец.

Юлия Викторовна хорошо знала советское кино.

— Петя, я очень, очень, очень не люблю жадных мужчин. Будем выжигать. А то мне за тебя стыдно. Перед Светами.

Она уже почти вышла из комнаты, но вдруг остановилась, просияла и добавила.

— Слушай, Петь, а давай и правда купим здесь дачу, хорошая мысль тебе в голову пришла. Но не под Владимиром, а дорого, на Новой Риге. Точно. Завтра займусь.

Петр Петрович начал стирать из телефонной книги все женские имена.

Просмотрено:
181

Вот материны сны, несколько. Почему-то они мне запомнились, не знаю. Может, потому, что рассказывала она их не один раз; она сама помнит их всю жизнь.

Первый

– Я была ишо маленькая, годов семь так, восемь было. Может, маленько больше. Вижу сон. Вышла я вроде из дома – в тятином дому-то, – а в ограде у нас на ослике сидит святой с бородкой. Маленький такой старичок, весь белый: бородка белая, волосы белые. «Поводи, говорит, меня, девочка, по оградке-то, поводи». Я – вроде так и надо – начала его водить. Взяла ослика-то за уздечку да вожу. Осликов-то сроду не видела, а вот приснилось же. Вожу, а сама возьми да подумай: «Дай-ка я у него спрошу што мне на тем свете будет?» Да взяла да спросила. Старичок засмеялся, достал откуда-то из-под полы бумажку и подает мне. «Вот, говорит, чего тебе будет». Я взяла бумажку-то, смотрю: она вся-вся исписана. А читать-то я уж умела. Вижу, буковки все наши, а разобрать сразу как-то не могу. Ладно, думаю, я его ишо маленько покатаю, а потом пойду в избу да прочитаю ладом. А сердце так вот волнуется!.. Шибко уж я рада, што узнаю про себя. Вожу вроде ослика-то, а сама – нет-нет да загляну в бумажку. Не читаю, а так. Радуюсь. Даже и про старичка забыла. Радовалась я, радовалась – и проснулась. Так обидно, так обидно было, даже заплакала. Маме утром рассказываю, она мне говорит: «Глупенькая ты, глупенькая, кто же тебе здесь скажет, чо на том свете будет? Никто не скажет». А я вот все думаю: не проснись я раньше времени, можеть, и успела бы прочитать хоть словечка два. Главно, ведь торопилась же я в избу-то!.. И вот – на тебе! – проснулась. Видно, и правда: не дано нам здесь знать про это, не дано.

Второй

– А это уж когда у меня вы были… Когда уж Макара забрали.

– В тридцать третьем?

– Но. Только-только его забрали. Весной. Я боялась ночами-то, ох боялась. Залезу с вами на печку и лежу, глазею. А вы – спи-ите себе, только губенки оттопыриваются. Так я, грешным делом, нарочно будила вас да разговаривала – все не так страшно. А кого вам было-то!.. Таля, та вовсе грудная была. Ну. А тут – заснула. И слышу, вроде с улицы кто-то постучался. И вижу сама себя: вроде я на печке, с вами лежу – все как есть. Но уж будто я и не боюсь ничегошеньки, слазию, открыла избную дверь, спрашиваю: «Кто?» А там ишо сеничная дверь, в нее постучались-то. Мне оттуда: «Это мы, отроки. С того света мы». «А чего вы ко мне-то? – это я-то им. – Идите вон к Николаю Погодину, он мужик, ему не так страшно» – «Нет, нам к тебе надо. Ты нас не бойся». Я открыла… Зашли два мальчика в сутаночках. Меня всюе так и опахнуло духом каким-то. Прия-атным. Даже вот не могу назвать, што за дух такой, на што похожий. Сяли они на лавочку и говорят: «У тебя есть сестра, у нее померли две девочки от скарлатины…» – «Ну, есть, говорю. И девочки померли – Валя и Нюра». – «Она плачет об их, горюет?» – «Плачет, говорю. Жалко, как же». – «Вот скажи ей, штоб не плакала, а то девочкам от этого хуже. Не надо плакать». – «Ладно, мол, скажу. А почему же хуже-то от этого?» Они мне ничего не сказали, ушли. Я Авдотье-то на другой день рассказала, она заплакала: «Милые мои-то, крошечки мои родные, как же мне не плакать об вас?..» Да и наревелись обои с ей досыта. Как же не плакать – маленькие такие, говорить только начали, таких-то ишо жалчее.

Третий

– А тут вижу: хвораю лежу. А правда хворала-то. Си-иль-но хворала. Но это в то же время, как Макара взяли. А вижу вроде я в тятином дому-то лежу на кровати. Я часто себя в тятином дому вижу. И вот лежу хвораю. А вот так вот вскинула глаза-то позадь себя, а они стоят две – Авдотьины девочки-ти, которые померли-то. Стоят две. В чем их положили в гробики, в том и стоят – в платьицах в таких, я их хорошо помню, эти платьица. «Ой, говорю, Валенька, Нюронька!.. Да милые вы мои-то, вы откуда же?» – «А оттуда», – говорят. «Ну и как вам там?» – «Хорошо. Ой няня Маруся, нам там хорошо!». Ну, знамо, безгрешные душеньки… А потом Валя, постарше которая, вот так вот пальчиком погрозила и говорит: «А куклы-то нам посулила, а сама не сделала». А правда: когда они хворали лежали, я им посулила куклы сделать. Тада ведь купить-то негде было, сами делали да из тряпочек разных платьица шили да играли. И так мне горько сделалось, что я заплакала. Заплакала и проснулась – лежу зареванная… «Ладно, думаю, выздоровею, сделаю вам куклы». Выздоровела, выстрогала две куколки, одела их понарядней да соседским девочкам, какие победней, отдала. Вот, играйте на здоровье.

Четвертый

– А это уж, как война началась, – тоже сон видела. Как забрали наших мужиков, то их сперва здесь держали, а потом в Бийск вон всех отвезли – в шалоны сажать. Согнали их туда – видимо-невидимо! Ну, пока их отправляли партиями, мы там с имя жили – прямо на площади, перед вокзалом-то, больша-ая была площадь. Дня три мы там жили. Лето было, чего же. И вот раз – днем! – прикорнула я, сижмя прямо, на мешок на какой-то голову склонила да и задремала. А он рядом сидел, отчим твой, Павел-то. И только я задремала, вижу сон. Будто бы мы с им на покосе. А покос вроде не колхозный, а свой, единоличный. Балаган такой стоит, таганок возле балагана… Сварила я похлебку да даю ему попробовать: «На-ко, мол, опробуй, а то тебе все недосол кажется». Он взял ложку-то, хлебнул да как бросит ложку-то и даже заматерился, сердешный. Он редко матерился, покойничек, а тут даже заматерился – обжегся. И я сразу и проснулась. Проснулась, рассказываю ему какой сон видела. Он послушал-послушал да загрустил… Аж с лица изменился, помутнел (побледнел). Говорит печально: «Все, Маня… Неспроста этот сон: обожгусь я там». И – обжегся: полгода всего и пожил-то после этого – убило.

Пятый

– А вот сон тоже. Лежала я в больнице, а со мной вместе девушка одна лежала, сиротка. Я приголубила ее, она меня и полюбила. Да так привыкла! Ночевать потом ко мне ходила, когда мы из больницы-то выписались. А работала она на складе весовщицей. Каждый вечер, бывало, идет: «Мария Сергеевна, я опять к вам». Давай, милая, все веселей двоим-то.

– Ей что, жить, что ли, негде было?

– Да пошто же! Вот – привыкла. И я уж тоже к ей привыкла. Так мы дружно с ей жили! А потом она померла: плеврит, а от плеврита печень занялась. Померла, бедная. Я и схоронила ее. А потом вижу сон. Вышла я будто бы на речку, а на той стороне, где Гилев остров, – город будто бы. Большой-большой город! Да красивый, дома высокие… И дома высокие, и весь вроде бы он в садах, весь-то он в зелени. Цветы – я даже с этой стороны вижу – так и колышутся, так и колышутся. Ах ты, господи! Сяла я в речку-то да поплыла туда – сижмя как-то, сижу и плыву, только руками маленько подгребаюсь. И так меня к тому городу и вынесло. Вышла я на берег – никого нету. Я стою, не знаю, куда идти. А смотрю, выходит моя Ниночка, девушка-то, сиротка-то. Матушка ты моя-то!.. Увидела меня да так обрадовалась, обняла, да та-ак крепко прилюбила, я ишо подумала: «Сильная какая – не выхворалась». А она, правда, мало похворала-то, скоро убралась. «Куда же мне идти-то? – спрашиваю ее. – Пошто тут никого нет-то?» – «Есть, говорит, как нету. А тебе во-он туда, – показывает мне. – Во-он, видишь?» Я смотрю туда, а там место-то похужее, победней, и дома пониже. “А ты где же? – спрашиваю Ниночку-то. А не спрашиваю же: «Ты где живешь?» – знаю, што она мертвая, а вишь, спрашиваю просто: «А ты где?» – «А я, говорит, вот – в центре». Конешно, сколько она и пожила-то. Она и нагрешить-то не успела, безгрешная душенька. А мне-то, вишь, на окраинке только место… Да хоть бы и на окраинке, а только там. Господи, как же там красиво! Все время у меня в глазах тот город стоит.

– Тогда телевизоры-то были уже?

– Какие телевизоры! Это когда было-то! – когда ты на действительной ишо служил. А Наташа в институте училась. Вон когда было-то. А што, думаешь, насмотрелась в телевизоре и поэтому такой город приснился?

– Но.

– Нет. Я сроду таких городов ни в телевизоре потом, ни в кино не видела. Што ты!..

Просмотрено:
183