Рассказ лескова про медведя

Скачать:

Настройки

Размер шрифтаЦвет текстаЦвет фона

Рассказ Н. Лескова «Левша» посвящен скромному оружейнику. Он превзошел своим умением образованных мастеров из Англии, заставил удивиться тонкости его работы – гвозди для подковы на мельчайшей стальной блохе. Рассказчик передает историю о косом умельце, который умирает вдали от дома. Краткое содержание «Левша» по главам поможет понять переживания автора и оценить глубину его размышлений.

Глава 1

Русский император Александр решил прокатиться по Европейским странам, посмотреть чудеса техники и оружия. Вместе с ним путешествовал донской казак Платов. Император удивлялся заморским мастерам, а Платов ничем не восхищался. Он был уверен, что дома есть диковинки и не хуже заморских. Пригласили англичане государя в оружейную кунсткамеру. Они хотели показать, что русские ничего не умеют и никуда не годятся. Расстроенный Платов выпил водки и лег спать, решив, что утро вечера мудренее.

Глава 2

В кунсткамере русскому императору стали показывать технические и оружейные достижения, бюсты и комнаты. Все нравилось государю, он восторгался и хвалил иностранных мастеров. Платов на это отвечал тем, что его молодцы без всяких достижений техники брали языков и воевали лучше англичан. Царя подвели к статуе Аболона и показали два орудия: Мортимерово ружье, пистоль. Государь разохался, Платов достал из кармана отвертку и раскрутил пистоль. Внутри он показал царю надпись. Это было имя русского оружейника Ивана Москвина из Тулы. Англичане были обескуражены. Царь расстроился. Вернувшись на ночлег казак, никак не мог понять, чем расстроил государя.

Глава 3

Не зная, чем еще поразить русского императора, англичане повезли его на сахарный завод. Но и здесь Платов внес свою ложку дегтя. Он пригласил их на родину отведать молво. Что это такое они не знали. Повезли царя в последнюю кунсткамеру. Подали пустой поднос. Удивился Александр. Попросили англичане присмотреться к подносу и указали на мельчайшую соринку. Увидел ее император. Это, оказывается, была заводная блоха, сделанная из прочной стали. Внутри была установлена пружина, которая заставляла блоху танцевать. Ключик от блохи можно было рассмотреть только под микроскопом. Пораженный царь купил блоху за миллион, уложил в драгоценный футляр. Мастеров английских назвал первыми. Поехали в Россию, но по дороге почти не разговаривали, каждый остался при своем мнении.

Глава 4

Блоха начала кочевать: от Александра к попу Федоту, государыне императрице Елизавете, императору Николаю. Чтобы разгадать тайну такого особого отношения к мелкой вещице, нашли Платова. Он и рассказал, что особенного в блохе. Донской казак добавил к истории о заморской штучке, что нечему в ней удивляться. Русские мастеровые могут сделать лучше. Николай Павлович дал поручение передать поделку тульским мастерам, зная что они докажут слова казака.

Глава 5

Атаман выполнил приказ. Он отвез блоху оружейникам. Те попросили оставить поделку на несколько дней. Решил казак выяснить, что хотят мастера сделать, но они ему ничего не сказали. Атаман уехал выполнять волю царя. Заморскую игрушку оставил в Туле на 2 недели.

Глава 6

Трое мастеровых, ничего не объяснив ни домашним, ни друзьям, ушли из города. Одни решили, что они испугались, решили сбежать, но это было не так. У одного из тульчан была интересная внешность:

Удивительную табакерку они забрали с собой.

Глава 7

Оружейники из Тулы были очень религиозными людьми. Они отправились в город Мценск. Там стояла древняя икона, высеченная из камня, Николая Чудотворца. Мастера обратились с мольбой к иконе, попросили у нее помощи. Вернувшись в Тулу, закрылись в доме косого Левши. Жители округи пытались разведать, чем занимаются оружейные искусники, но те не выходили на воздух, ни днем, ни ночью.

Глава 8

Атаман Платов очень спешил. Он не давал ямщикам отдыха. Они проскочили мимо на сто скачков. Сам атаман не пошел к мастеровым. Он отправил к ним свистовых (курьеров). Дверь не открывали. Простой люд стал посылать грозный казак. Результат тот же.

Глава 9

От страха простой люд разбежался. Свистовые стали вышибать двери, но они были закрыты на дубовый засов, так просто не поддались. Стали курьеры снимать бревна с крыши и сняли всю. У мастеров в доме был такой спертый воздух, что чуть всех с ног не свалил. Оружейники объяснили, что им осталось последний гвоздь вколотить. Свистовые побежали докладывать, что мастера дело завершили. Бежали с оглядкой, проверяли, не сбегают ли оружейники. В руках один из мастеров держал все ту же табакерку.

Глава 10

Платов взял табакерку, открыл ее. Ничего не изменилось: все тот же орех и та же блоха. Ключик Платов своими крепкими руками взять не смог. Секрет работы они выдавать не стали, и еще больше разозлили атамана. Он решил одного из мастеров забрать с собой. Оружейники попытались спросить, как же товарищ поедет без документов, но Платов ответил им кулаком. Приехав в столицу, нацепил награды и отправился на прием. Связанный оружейник остался у подъезда.

Глава 11

Сделал казачий атаман как положено доклад царю. А тот спрашивает его об английской игрушке. Пришлось атаману рассказать, что блоху вернули прежней. Но Николай не поверил. Он надеялся, что сделано у мастеров что-то сверх их понятия, решил проверить.

Глава 12

Стальную игрушку завели микроскопическим ключиком. Она не стала танцевать, как делала это прежде. Казачий атаман Платов разозлился. Он решил, что сложную технику просто повредили. Пошел к связанному косому, начал его таскать за волосы, бить, ругать за обман. Левша настаивал на своем: они все сделали, но работу можно увидеть через сильный микроскоп (мелкоскоп).

Глава 13

Государь приказал принести ему мелкоскоп. Стал царь крутить стальную игрушку, рассматривая и выискивая изменения, но ничего не заметил. Велел привести к нему Левшу. Спросил, почему не видно их работы. Тот пояснил, что нужно рассматривать каждую пяточку стального насекомого. Удивился царь, это было очень мелко, но мастер настаивал. Посмотрел император Руси в микроскоп и засиял. Взял неумытого избитого парня, расцеловал. А всем, кто был в зале, сказал, что заморскую блоху русские подковали.

Глава 14

Левша добавил, что на подковках выгравированы имена мастеровых. На вопрос, где его имя, парень объяснил, что он делал гвозди, которыми подковы прибиты, а они мелкие, там имя не поставить. Царь поинтересовался, где оружейники взяли такой мелкоскоп. Левша объяснил, что нет у них никакого оборудования, глаз прицелен так, что видит мелкие детали без микроскопа. Атаман извинился перед мастеровым, дал 100 рублей. Николай решил отправить блоху назад в Англию. Курьер был выбран из ученых, знавших языки. Левша должен был находиться вместе с ним, чтобы показать работу и мастерство русских. Тульского оружейника переодели, отправили за границу.

Глава 15

Курьер отнес подкованное насекомое англичанам, Левшу с собой не взял. Захотелось иностранцам посмотреть, кто такой искусный мастер. Они пришли в гостиницу, стали поить, кормить, расспрашивать. Цель была одна – понять, как он всему научился. Но мастер был безграмотным, об арифметике не слышал. Наука в России для Левши шла по двум учебникам: «Псалтырь» и «Полусонник». Что это за книги, англичане не знали. Предложили английские мастера Левше остаться, пообещали родителям денег посылать. Никакие уговоры на русского гостя не действовали.

Глава 16

Левшу возят по заводам, пытаясь уговорить остаться. Многому не удивлялся тульский паренек, говорил, что они тоже так могут. Старое оружие хвалил. Тульский житель просился домой. Посадили его на корабль, идущий в Россию, дали денег, золотые часы. На корабле оружейник поразил полшкипера тем, что выдерживал непогоды. Заключили они пари, пить одинаково.

Глава 17

Пили два новых друга так, что померещились им черт из пучины (русскому) и морской водоглаз (англичанину). Чуть не выкинул полшкипер русского мастерового за борт. Капитан приказал поместить их вниз, дать еды и питья, но не выпускать. Так они добрались до Петербурга. Но здесь пути пошли в разные стороны:

Глава 18

Англичанина стали лечить настоящие врачи, быстро поставили на ноги. Все посольство старалось помочь выздороветь. Левшу увезли в квартал, бросили на пол, стали требовать документы. Сняли с него его новые одежды, отобрали часы и деньги. Больного решили отправить в бесплатную больницу. Везли на санях, не закрыв ничем, холодного и раздетого. Нигде Левшу без документов не принимали. Оказался он в народной больнице для всех сословий. Там, куда приезжают умирать.

Полшкипер выздоровел и побежал искать русского друга.

Глава 19

Удивительно, но англичанин нашел русского друга, лежащего на полу. Левша хотел передать два слова (секрет заморской страны) государю. Поразился англичанин. Сказал о его человеческой душе, его и выгнали. Посоветовали к Платову обратиться, может он поможет оружейнику. Платов послал полшкипера к коменданту Скобелеву, тот направил к мастеру врача. Доктор ничего уже не смог сделать, Левша умирал. Он попросил передать царю, что в Англии оружие не чистят кирпичом. Доктор поехал к графу Чернышеву, но тот даже слушать не стал, не поняв в словах никого смысла. Велел доктору молчать. Совет мастера умер вместе с ним, а мог бы изменить ход сражений.

Глава 20

Здесь стиль текста меняется, потому что эта глава – размышления самого автора. Он жалеет, что не стало таких мастеров, появились машины, а народная фантазия иссякла. Автор рад тому, что помнят о старине.

Сказ о Левше – история судеб многих талантливых людей. Краткое содержание помогает увидеть сюжетную линию произведения, но проникнуться особенностями языка Николая Лескова, можно только во время чтения полного текста рассказа.

На этом и заканчивается краткий пересказ рассказа «Левша», включающей в себя только самые важные события из полной версии произведения!

Другие материалы по рассказу «Левша»:

Краткое содержание

Образ и характеристика Левши

Образ русского народа в сказе «Левша»

Время чтения 10 минут, 12 секунд мин.В среднем, пользователи прочитывают текст за 8 мин. Добавить в избранное

Сказ «Левша» Лескова увидел свет в 1881 году. Произведение посвящено гениальному тульскому оружейнику, сумевшему превзойти в умении английских мастеров. Но его талант не был по достоинству оценен на родине, в итоге, всеми забытый, он умер в больнице. Заглавие рассказа «Левша» (Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе) определяет «сказовую» манеру повествования. Из 20 глав сказа только заключительная представляет собой размышления самого автора. Во всех остальных повествуется от имени рассказчика, цехового мастера.

Наш сайт предоставляет возможность прочитать краткое содержание «Левши» по главам. Благодаря этому, 6 классы смогут подготовиться к уроку литературы.

Главные герои

Левша – тульский оружейный мастер, вместе с товарищами подковавший английскую механическую блоху.

Другие персонажи

Платов – атаман донских казаков, служивший при Александре Павловиче, а затем и при Николае Павловиче.

Александр Павлович – русский император, которому во время путешествия по Англии подарили заводную блоху.

Николай Павлович – русский император, велевший тульским мастерам усовершенствовать английскую блоху.

Тульские мастера – оружейники, сумевшие набить подковы микроскопической заводной блохе, привезённой Александром Павловичем из Англии.

Английские мастера – оружейники и инженеры, признавшие искусство туляков. Уговаривали Левшу не уезжать в Россию и знакомили его с разными техническими новинками.

Мартын-Сокольский – доктор, пытавшийся передать последнюю просьбу Левши.

Чернышев – министр иностранных дел.

Краткое содержание

Глава 1

Российский император Александр Павлович после Венского совета, на котором были подведены итоги войны 1812 года с Наполеоном, отправляется в путешествие по Европе. Везде ему показывали разные диковинки, которыми император восхищался. Но донской атаман Платов, находившийся при нём в поездке, не разделял мнения царя. Он считал, что русские мастера ничуть не хуже иностранных.

В конце турне царь приезжает в Англию.

Глава 2

Англичане стали показывать русскому царю свои технические достижения. Александр был в восторге от иностранной науки, и полностью убедился, что русским до иностранцев далеко. Платов же всячески старался английских мастеров принизить, доказывая, что русские их во всём обошли. Так, англичане показали царю «пистолю» тонкой работы «неизвестного, неподражаемого мастера».

Государь опечалился, что русские такое чудо создать не способны. А Платов открыл у пистоли замок и показал, что сделал её «Иван Москвин во граде Туле». Такое открытие привело англичан в замешательство, и они решили создать такое чудо техники, против которого и Платову возразить было бы нечего.

Глава 3

Утром русский царь и Платов поехали смотреть сахарный завод, а затем их привели в «последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории». Здесь Александру показали созданную английскими мастерами в натуральную величину заводную механическую блоху. Она могла прыгать и танцевать. Восхищённый император вручил англичанам миллион, а они ему за это подарили это чудо техники. Уложил государь блоху в футляр, сделанный из бриллианта, опустил его в табакерку и отбыл на Родину.

Глава 4

До самой смерти Александра оставалась блоха в табакерке. Когда он умер, её передали его жене Елизавете Алексеевне, а от неё она досталась новому императору, Николаю Павловичу. Вначале царь блохой не заинтересовался, но затем стал думать, для чего она у брата Александра столько лет хранилась.

Никто не мог разгадать эту загадку, пока не прибыл во дворец старый донской атаман Платов. Он отдал Николаю «мелкоскоп», взятый когда-то у английских мастеров, и царь увидел, как прыгает стальная блоха. Но в отличие от Александра новый царь перед иностранцами не преклонялся. Поручил он Платову поехать к русским мастерам, чтобы они постарались создать что-нибудь более удивительное, чем английская блоха.

Глава 5

Исполняя волю государя, поскакал Платов в Тулу, которая славилась оружейными мастерами. Оружейники взялись исполнить приказание, но попросили донского атамана оставить им блоху на несколько дней. Сколько Платов не выпытывал, они не сказали ему, что придумали. Ничего не добившись, атаман отправился на Дон, оставив удивительную блоху тульским мастерам.

Глава 6

Когда Платов уехал, три самых искусных оружейника, среди которых был и «косой левша. На щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны», отправились прочь из города. Люди стали гадать, куда они пошли. Многие подумали, что мастера ничего не придумали, и, чтобы избежать наказания, решили скрыться, прихватив с собой царскую табакерку.

Глава 7

Мастера отправились в город Мценск Орловской губернии, чтобы поклониться иконе Николая Чудотворца. Помолившись, вернулись они к себе в слободу и заперлись в доме Левши. Соседям было очень любопытно, что делают мастера. Под разными предлогами они пытались выманить троих оружейников из дома. Но ни одна попытка не увенчалась успехом. Мастера никому не открывали и ни с кем не разговаривали, работая днём и ночью.

Глава 8

Закончив переговоры на Дону, Платов поспешил обратно в Тулу. Сам он к мастерам больше не пошёл, а послал за ними множество курьеров.

Глава 9

Мастера в это время заканчивали свою работу. Сколько курьеры к ним не стучали, они их в дом не пустили. Тогда, чтобы добраться до упрямых оружейников, курьеры сняли с дома крышу. После этого Левша с товарищами вышли из избы и сообщили, что работу свою закончили и могут идти к Платову.

Глава 10

Подали оружейники атаману стальную блоху в табакерке. Тот начал их расспрашивать, где же их работа. Но они, обидевшись на оскорбления, сказали, что только государь её увидеть сможет. Разозлённый Платов, бросил Левшу в свою повозку и увёз его с собой в Петербург. По приезде сам он пошёл к Николаю Павловичу, а мастера оставил внизу со связанными руками.

Глава 11

Платов надеялся разговорами о казаках отвлечь царя от блохи. Но ему это не удалось. Николай вспомнил о поручении, и велел принести работу тульских мастеров. Платов рассказал, что туляки ничего нового не создали, а вернули обратно английскую блоху. Государь не мог поверить этому и решил сам убедиться в словах атамана.

Глава 12

Когда принесли блоху и завели её ключом, оказалось, что «нимфозория» перестала прыгать. Платов был в бешенстве. Он решил, что оружейники сломали механизм. Пошёл атаман к лестнице, где Левшу оставил, и стал его бить, называя обманщиком. Левша же утверждал, что работа сделана, но увидеть её можно только в «мелкоскоп».

Глава 13

Привели Левшу к царю, и показал он, в чём заключалась работа оружейников. Оказывается, они сумели английской блохе набить на ножки подковы. Государь удивился и обрадовался, что его русские мастера сумели англичан превзойти.

Глава 14

Решил Николай отправить мастера в Англию, чтобы он свою тонкую работу показал иностранным мастерам. Одели его получше и отправили за границу с особым курьером.

Глава 15

Оставил курьер Левшу в гостинице. А сам унёс блоху мастерам. Узнали мастера, кто сумел блоху подковать, и пришли к мастеру в гостиницу. Три дня они его поили и кормили, а потом стали расспрашивать об образовании. Оказалось, что мастер учился «по Псалтирю и Полусоннику», а арифметики совсем не знает.

Глава 16

Отправили англичане курьера домой, а Левшу стали по заводам водить и уговаривать, чтобы он у них остался. Но Левша тосковал по родной Туле и просил, чтобы его отпустили обратно. Посадили английские мастера оружейника на корабль и отправили в Россию, дав на дорогу денег и подарив на память золотые часы.

Глава 17

На корабле Левше показалось скучно, и он заключил пари с полшкипером, что перепьёт его. Пили они до самого конца плавания, отчего оба заболели, но никто в выигрыше не оказался.

Глава 18

В России полшкипера привезли в английское посольство, где организовали ему прекрасные условия. А Левшу, ослабевшего, не способного даже разговаривать, доставили в квартал. Там его обобрали и решили отправить в какую-нибудь больницу на лечение. Поскольку у оружейника не было с собой «тугамента», ни в одной больнице его не приняли. К утру стало ясно, что Левша долго не проживёт, и его отвезли умирать в Обухвинскую больницу для простонародья.

Глава 19

Полшкипер очень беспокоился о своём друге. Чудом он отыскал Левшу в больнице и добился, чтобы к нему прислали доктора. Умирающий мастер просит Мартын-Сокольского сказать государю, что «у англичан ружья кирпичом не чистят». Доктор пытается донести слова Левши до Чернышёва, но его никто не слушает, и чистка оружия кирпичом продолжается вплоть до начала войны.

Глава 20

В конце повествования автор размышляет о талантах, подобных Левше. В век машин они почти исчезли с русской земли, но память о них живёт вечно.

Заключение

В сказе «Левша» Николай Лесков, непревзойдённый мастер малых литературных форм, показывает, сколько в русском народе талантов, не развившихся в полную силу из-за условий жизни. Краткий пересказ произведения «Левша» по главам не может раскрыть всю силу художественного таланта писателя. Поэтому мы рекомендуем познакомиться с полной версией рассказа.

Тест по сказу

Прочитали краткое содержание? Теперь попробуйте пройти тест!

1. Вопрос 1 из 12

   В каком году был написан рассказ Лескова «Левша»?</h3>

   • <label>1869</label>
   • <label>1872</label>
   • <label>1881</label>
   • <label>1890</label>

(новая вкладка)

Николай Лесков Повесть «Левша» Краткое содержание

Много шуму наделала эта повесть. Критики считали, что Николай Семёнович Лесков всего лишь пересказал легенду о стальной блохе и о мастерах оружейного дела. Лесков возразил, что на самом деле не пересказал легенду, а сам сочинил историю.

Жанр этой повести – сказ.

Краткий пересказ сюжета повести Лескова «Левша»

Во время визита на Туманный Альбион Александр I был восхищён работой английских мастеров — блохой, умеющей танцевать. Император приобрёл и увёз её на Родину. После его смерти крохотный сувенир блоху показали новому императору Николаю I. Он похвалил европейское мастерство, но решил доказать, что русские умельцы талантливей. По его поручению был найден мастер из Тулы, который сумел подковать английскую блошку подковами. Это можно было увидеть лишь с помощью микроскопа. Мастера, по прозвищу «Левша», отправили в Англию для демонстрации результата стараний. Труд Левши был высоко оценён заграницей, ему даже предложили остаться. Но русский патриот отказался. По дороге домой он поспорил с попутчиком, кто больше выпьет и умер, отравившись алкоголем.

Повесть «Левша» Краткое содержание по главам

Глава 1

После победы над Наполеоном правитель Российской Империи Александр Павлович стал желанным гостем в разных странах Европы. Императора старались прельстить диковинками, однако легендарный предводитель донских казаков Матвей Платов намекал Александру Павловичу, что в России есть вещи и получше.

В Англии русского императора удивляли разными заводами – мыловаренными, оружейными, и решили поразить оружейной кунсткамерой. Платов решил, что утро вечера мудренее, авось удастся придумать маленькую хитрость.

Глава 2

В оружейной кунсткамере английские специалисты сумели порадовать Александра Павловича диковинами. Однако Матвей Платов тоже был не промах, и когда оружейники показали удивительную пистолю (так называется пистолет в повести), бравый атаман с помощью отвёртки открыл замок. Была вынута собачка, а на сгибе был своеобразный автограф от тульского оружейника. Английские специалисты были не на шутку удивлены.

Александр Павлович был огорчён, что англичане были столь серьёзно оконфужены. Казачий атаман не понимал этой грусти – напротив, надо было про себя улыбаться: «а мы сами с усами!».

Глава 3

И всё-таки английские специалисты сумели удивить и русского императора, и казачьего атамана. Среди прочих диковинок оказалась выкованная из стали блоха, с заводным механизмом, миниатюрным ключом. И сия нимфозория (ещё одно забавное словечко в сказе) будет танцевать, как только её заведут.  А ключ и заводной механизм можно было увидеть лишь с помощью мелкоскопа (так Лесков назвал микроскоп).

Александр Павлович был безмерно восхищён. Он купил блоху, ключ и футляр для этой диковины. Взяв с собой мелкоскоп, Платов призадумался: как так, с такой диковинкой удалось обойти русских? Нужно найти достойный ответ на столь дерзкий вызов. И казачий атаман призадумался.

Глава 4

Прошло несколько лет. За это время случилось несколько событий, одно из коих – таинственная смерть Александра Павловича (считается, что на самом деле Александр Первый остался жив). Новый император, Николай Павлович, узнал, что его брат любил разные заграничные диковины, среди коих блоха. Осмотрел её химик-аптекарь, и сообщил, что это так называемая нимфозория, сделанная из металла, и не в России.

Засуетились при дворе, и решили узнать, кто эту блоху сделал. На помощь прибыл Платов. Он объяснил, что блоху сделали английские умельцы, а чтобы завести её, пригодится мелкоскоп. Казачий атаман прямо высказал своё желание – показать диковинку оружейникам в Туле или Сестербеке (старое название современного Сестрорецка), авось они сумеют превзойти английского оружейника.

Николай Павлович одобрил идею Платова, потому что и сам верил, что русские ничем не хуже иноземцев. И казачий атаман отправился в путь.

Глава 5

Посетил Матвей Платов Тулу. Оружейники поведали о том, что заказ довольно серьёзный. Начался обмен хитроумием, и в итоге казачий атаман взял с оружейников слово, что они выполнят заказ.

А что именно будет сделано, о том умельцы промолчали, оно и понятно – есть вещи, кои надо таить в секрете.

Глава 6

Трое умельцев, один из коих был левшой, покинули Тулу. Задание было непростое: в три недели суметь превзойти иноземных мастеров. Куда именно отправились мастера – в Киев, или в Орёл, неясно. Ясно одно: читатели узнают много интересного о левше.

Глава 7

Читатель узнаёт несколько интересных фактов про жителей Тулы. И не только: оказывается, косой левша (при учении ему нещадно волосы драли) и его два товарища отправились в Мценск, небольшой город Орловской губернии. Помолились они, а затем начали под большим секретом свою работу. Всё, что удалось узнать – мастера тюкают миниатюрными молотками по наковальне. А что делается – неясно.

Глава 8

Платов быстро прибыл в Тулу. Как раз прошло три недели срока. Да только что-то нет вестей от мастеров. А это ужасно раздражало казачьего атамана. В самом деле – работа очень важная, государь император ждёт результатов!

Глава 9

Двое послов добежали до домика, где левша и его двое товарищей как раз заканчивали работу. Вскоре дело было сделано, и мастера бодро поспешили к Платову.

Глава 10

Работа сделана. Да вот беда – вспыльчивый Матвей Платов не увидел того, что сделали мастера. Попытался взять блоху пальцами – да напрасно, пальцы оказались куцапые, то есть ужасно неловкие. Рассвирепел казачий атаман, обругал мастеров, а затем поехал в Петербург вместе с левшой.

Глава 11

Платов неспроста жутко нервничал: Николай Павлович наверняка спросит, что там с блохой. Так и случилось, и казачий атаман занервничал, и начал нести околесицу. Всё-таки удалось рассказать о том, как всё было, и государь император решил узнать, что именно тульские умельцы придумали.

Глава 12

Император удивился – вроде та самая блоха, ничего не изменилось. Когда же его дочь завела блоху, никакого блошиного танца не случилось. Платов разгневался, потому что испугался, что теперь будут у него неприятности. Атаман задал левше головомойку. Мастер посоветовал посмотреть на блоху в очень сильный мелкоскоп.

Глава 13

Узнав о словах левши, император был доволен, и решил поговорить с умельцем. Тульский мастер пришёл к государю, и затем дал полезный совет: положить блоху под увеличительное стекло мелкоскопа так, чтобы увидеть ножку блохи.

Николай Павлович так и сделал, и был очень доволен: русские мастера превзошли иноземцев, подковали блоху.

Глава 14

Итак, задание успешно выполнено. И государя ждали новые сюрпризы: оказалось, на подковах есть имена двух мастеров, а сам левша занимался ковкой миниатюрных гвоздей для подков.

Платов попросил прощения у левши, а затем дал ему полезный совет: пить за границей кислярское вино, и умеренно. Почему за границей? Да потому что Николай Павлович решил отослать блоху англичанам обратно. Пусть они знают, что русские сами с усами. И левшу ждала дальняя поездка.

Глава 15

И вот левша прибывает в Англию. Удивлены джентльмены без меры: такой мастер, способный подковать блоху – это же что-то с чем-то! Во время долгих разговоров левша вежливо отказывался осесть на Туманном Альбионе. Договорились, что он побывает на заводах, а затем прибудет в Петербург на корабле.

Глава 16

Довелось левше побывать и на оружейных заводах, и заметил он кое-что необычное в старых ружьях. Интересовался тульский мастер, проверяли генералы дула ружей или нет.

Пришло время, и левша решил отправляться обратно в Россию. Англичане предупредили мастера, что плавание по морю может быть опасным – есть риск попасть в шторм и утонуть.

Во время долгого плавания познакомился тульский умелец с неким полшкипером. И додумались они до диковинного пари «кто кого перепьёт».

Глава 17

Пари закончилось вничью. Полшкипера и левшу заперли в разные каюты, а по прибытии в Петербург развезли их в разные места, и их судьбы сложились по-разному.

Глава 18

Полшкипера привезли в посольство. Моряк получил медицинскую помощь и отсыпался, потихоньку трезвея. А вот левше не везло – он страдал от похмелья, а медицинской помощи не было, ибо без документов в больницы не принимали.

Глава 19

Протрезвевший полшкипер нашёл левшу в простонародной больнице и был ужасно недоволен: что за безобразие творится в больницах?! Довелось моряку побегать, пока не удалось найти врача.

Врач прибыл в больницу, и умирающий левша поведал о том, что европейцы не чистят ружья кирпичом, а также попросил донести эти слова до императора.

Однако из-за невежества генералов император так и не узнал об этом важном секрете. По мнению Лескова, если бы Николай Павлович всё-таки узнал о столь важном нюансе, Крымская война сложилась бы по-другому (но это не факт: европейцы тоже думали о том, что Крымская война была бы выиграна, если бы то-то и то-то не случилось; такая вот частица «бы»).

Глава 20

Это уже высказывание самого писателя. По мнению Лескова, машины оказались палкой о двух концах: практическая выгода есть, а где же полёт фантазии? С этим негусто.

Краткая характеристика главных героев произведения «Левша»

• Александр Павлович – русский император, правил в 1801 – 1825 годах. Возможно, разыграл свою смерть и обманул врагов.
• Николай Павлович– брат Александра Первого, император России в 1825 – 1855 годах.
• Левша – оружейник из Тулы. Вместе с двумя товарищами подковал стальную блоху. Побывал в Англии. На обратном пути в Россию напился с полшкипером. Умер в больнице для простого народа, успев поведать важный секрет, связанный с чисткой стволов европейских ружей.
• Матвей Иванович Платов– герой Отечественной войны 1812 года, легендарный предводитель донских казаков. Умер в 1818 году, а потому большинство событий повести с его участием вымышлены.
• Также упоминаются граф Чернышёв (военный министр России), доктор медицины Сольский (в повести назван Мартын-Сольским), государственный канцлер Нессельроде (в повести назван Кисельвроде), и моряк с английского корабля (подшкипер, в повести назван полшкипером).

I

Император Александр I любит ездить за границу и интересуется новшествами во всех сферах. Чтобы царь не сильно увлекался заморскими чудесами, в его свите есть генерал Платов, атаман казачьего войска, большой ценитель русского.

Англичане приглашают Александра на разные производства и в мастерские. Император признает превосходство иностранцев и отставание русских, что очень не нравится Платову.

Император обещает генералу, что тот своими глазами увидит первенство англичан в оружейном деле:

«Ты уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся».

Напившись казацкой водки, Платов решает, что не допустит этого.

II

Императора с Платовым привозят в оружейную кунсткамеру, где все удивляет – и здание, и производство, и виды оружия.

Александр замечает, что Платов ничему не удивляется, только скучает.

Одно оружие поражает императора: «Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал».

Платов маленькой отверткой вскрывает замок и находит надпись, что оружие сделано тульским мастером Иваном Москвиным. Англичане расстраиваются.

Платов не может понять, почему Александр жалеет англичан, а не думает о мастерстве русского мастера. Англичане всю ночь придумывают, чем можно исправить эту оплошность.

III

Царь и Платов едут смотреть на производство лучшего в мире сахара, а после – в музей-кунсткамеру, где собраны редкие камни и диковинные насекомые.

Платов убеждает государя, что русские тоже так могут, на что царь просит «не портить политики».

Англичане удивляют Александра I крошечной искусно выкованной блохой из лучшего английского сплава. Блоха умеет «танцевать», причем увидеть это можно только в микроскоп.

Император признает первенство англичан:

«Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».

Царь выкупает блоху за миллион, а прилагающийся к ней футляр-орешек – еще за 5 тысяч. Возвращаясь в Россию, император и Платов почти не разговаривают, оба расстроены.

IV

Александр I умирает, и о чудесной английской блохе надолго забывают. Позже ее находит брат Николай Павлович, который унаследовал престол. Никто не может прояснить, что это за изделие, но на помощь приходит Платов. Он объясняет, откуда взялась блоха, и отдает Николаю микроскоп, который под шумок прихватил тогда в Англии.

Платов подает императору идею, что надо показать блоху русским мастерам и подумать, как превзойти англичан. Николай одобряет затею и посылает Платова в Тулу.

V

Платов едет к тульским оружейным мастерам, чтобы показать им английскую диковинку и передать, что государь верит в русских умельцев.

Оружейники просят оставить им блоху и футляр, а Платову советуют ехать дальше на Дон, как он и задумывал. На обратном пути они обещают вернуть усовершенствованную блоху.

Платов выспрашивает, что умельцы хотят добавить к английской поделке, но они еще не придумали:

«Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет».

Генерал дает оружейникам срок в 2 недели.

VI

Три лучших тульских мастера, собрав блоху, футляр и царскую табакерку, отправляются куда-то в неизвестном направлении.

Самый искусный среди них — косой левша.

Кто-то решает, что они пошли в Киев, чтобы посоветоваться со святыми отцами, другие уверены, что они пошли в Москву или Орел. А некоторые подозревают, что мастера просто решили удрать с богатствами и ничего не делать, хотя они не могли бы себе такого позволить.

VII

Тульские умельцы пошли поклониться святому Николаю, покровителю торговли и военного ремесла. Его чудотворная икона, высеченная из камня, располагалась в городе Мценске. Помолившись святому, мастера вернулись, закрылись в домике левши и принялись за работу под строгим секретом.

Никто не знает, чем именно занимаются оружейники, слышен только стук молоточков. Люди недоумевают, чем питаются мастера, ведь они ни разу не вышли из дому. Все попытки выманить их вестями о пожаре или под другим предлогом проваливаются.

VIII

Генерал Платов возвращается в Тулу принимать работу мастеров, и так торопится, что не щадит лошадей и людей.

Приехав в город, он молниеносно посылает свистовых за мастерами. Он и сам уже почти готов бежать, так ему не терпится увидеть, что русские умельцы посрамили англичан.

IX

Добежав до дома левши, свистовые пытаются вытащить оттуда оружейников с готовой работой. Но те не открывают двери, так как заканчивают работу, им нужно забить последний гвоздик.

Свистовые пытаются выбить дверь, высадить окна, но ничего не выходит. Тогда они большим бревном поддевают крышу и полностью снимают ее с домика. Но оружейники и так уже готовы представить работу.

X

Левша и товарищи показывают свою работу Платову. Генерал смотрит на блоху, но не видит никаких изменений, это приводит его в бешенство.

Завести блоху в и проверить вещь в деле у него не получается. Он думает, что мастера его надули или даже испортили вещь.

Обидевшись на такие обвинения, туляки решают не открывать секрета Платову и требуют везти блоху сразу к государю.

Разозлившись, Платов грубо хватает левшу за шиворот, швыряет в карету и увозит его в Петербург без документов.

XI

Генерал храбр, но боится появиться перед императором Николаем. Он дает камердинеру указание спрятать шкатулку с блохой, а левшу готов отправить в тюрьму.

Платов надеется, что государь забыл о блохе, поэтому сразу уводит его от темы, рассказывая про казацкие дела.

Но Николай все помнит и спрашивает о блохе.

Платов кается, что русские мастера не смогли сделать ничего сверх того, что сделали англичане. Но царь не верит, что русские оружейники могли обмануть его ожидания.

XII

Государю приносят блоху. Он пока не видит никаких отличий, но все еще верит в русских мастеров.

Завести блоху просят дочь Николая, так как у нее миниатюрные ручки. Но после завода ключом блоха не танцует.

Генерал делает вывод, что оружейники испортили вещь и набрасывается на левшу, которого привез с собой. Побитый левша объясняет, что вещь цела и невредима, и только через микроскоп будет видна их работа.

Платов чувствует подвох, а придворные злорадствуют, что сейчас генералу достанется от царя.

XIII

Царь до последнего верит, что русские мастера не могли его обмануть и сотворили что-то невероятное.

Николай требует привести левшу в том виде, какой он есть. Немытый и оборванный левша смело идет на прием к государю. Он уверен в своей работе, а скрывать ему нечего.

Приносят самый мощный микроскоп, царь смотрит на блоху со всех сторон, но так ничего и не видит. Левша поясняет, что надо рассматривать ноги блохи в отдельности, там и есть секрет.

Рассмотрев все хорошенько, Николай бросается обнимать и целовать левшу: «Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!»

XIV

Придворные по очереди разглядывают подкованную блоху и дивятся на столь сложную и мелкую работу. На каждой подкове выгравировано имя мастера, а левша сделал самые маленькие детали – гвоздики для подков.

Все целуют и поздравляют левшу, а Платов дает ему 100 рублей и просит извинить за грубость.

Позже левшу отмывают, стригут, одевают понаряднее и отправляют в Англию, чтобы он объяснил английским мастерам, какая работа была проделана. Николай велит вернуть блоху как подарок и показать англичанам, что русские и не такое видали.

XV

Всю дорогу до Лондона левша пьет вино и распевает русские песни. По приезде в столицу мастера устраивают в гостиницу.

Левша показывает, что ему хочется есть, и его отводят в ресторан, где он выбирает из приносимых блюд более привычное.

В газетах пишут о подкованной блохе и русском мастере, из-за этого к нему возникает большой интерес.

Англичане расспрашивают левшу и завлекают его заморской жизнью. Они обещают дать ему хорошее образование, достойную работу, предлагают женить на англичанке, принять их веру. Хоть англичане и христиане, левша отнекивается. Не хочется ему ни иностранной кухни, ни иностранной жизни, ни жены-англичанки. Туляк хочет жить там, где всегда жили его предки.

XVI

Курьера отправляют обратно в Россию, а левшу водят по разным заводам, фабрикам и производствам. Левша обращает внимание, что английские рабочие живут лучше русских, им создают условия для работы и отдыха. На оружейном заводе левша интересуется состоянием старого оружия и находит его превосходным.

Спрашивает, смотрели ли наши генералы на это оружие и были ли они в перчатках. После этого оружейник просит отправить его скорей домой.

Левша не хочет дождаться лучшей погоды, в итоге его одевают, снаряжают и отправляют на корабле домой. Всю дорогу он стоит на палубе и смотрит в сторону родины.

Один из моряков предлагает ему пари – кто кого перепьет. Левша от скуки соглашается.

XVII

Левша с моряком допиваются до того, что видят чертей, вылезающих из воды.

Шкипер предлагает закинуть левшу в море, чтоб черт вернул его назад. Их останавливают другие моряки, а капитан запирает в каюте, выдав еды и рома.

По прибытии в Россию пути английского моряка и левши расходятся, а пари так никто и не выиграл.

XVIII

Англичанина увозят в посольский дом и начинают лечить. А левшу задерживает полиция: допытываются, кто он и где его документы, но левша так слаб, что ничего не может объяснить.

У туляка отбирают выданные англичанами одежду, часы и деньги, а после в оборванном жалком виде везут в больницу. Все больницы отказывают из-за отсутствия документов, и левшу долго возят по городу.

Его все же принимает больница для бедных, но за это время левшу так успели избить и измучить, что теперь ему остается только умирать.

Английский моряк после излечения бросается искать русского друга.

XIX

Англичанин находит левшу лежащим на полу больницы в очень плохом состоянии. Ему советуют обратиться за помощью к Платову, но генерал уже потерял авторитет и влияние, помочь не может.

Обращаются к коменданту, и тот вызывает доктора. Но вылечить левшу уже нельзя. Перед смертью он успевает сказать, что надо перестать чистить ружья битым кирпичом.

Совет оружейника доктор передает приближенному Николая, чтоб тот рассказал о нем государю, но он не слушает врача и даже угрожает ему.

Совет остался без внимания.

Так и продлилась традиция чистить ружья кирпичом на долгие годы, это плачевно повлияло на ход Крымской войны.

XX

Имени тульского мастера не сохранилось, но история его жизни и служения отечеству очень показательна. Она типична и верно передает дух эпохи.

Сейчас машины заменили ручное мастерство, но люди помнят времена, когда это ценилось, потому что делалось с «человечкиной душою».

Поскольку в русском обществе было закреплено социальное неравенство, талантливый человек из народа никогда не мог быть оценен по достоинству, мастера и умельцы были словно расходный материал. Совсем другое отношение левша видит у англичан. Он грустит, видя контраст жизни русских и английских рабочих. Левша рвется на родину, чтобы рассказать о правильной чистке оружия, которая улучшит его качества и увеличит срок службы, но его советы никому не нужны. С ним всегда обращались как с человеком второго сорта, точно так же он и умирает.

Несмотря на патриотизм и верность русским традициям, левша не нужен обществу. Автор показывает, что история левши типична, тем она и страшна.

Было интересно? Смотри еще:

Помогай другимОтвечай на вопросы и получай ценные призы каждую неделюСм. подробностиИспользуемые источники:

• https://frigato.ru/kratkie-soderzhaniya/1208-levsha.html
• https://obrazovaka.ru/books/leskov/levsha
• https://book-briefly.ru/vse-proizvedeniya/leskov/levsha
• https://reshator.com/sprav/literatura/kratkoe-soderganie/levsha-leskov/

Ãàëàãàí Ã.ß. Êîììåíòàðèè: Ô.Ì.Äîñòîåâñêèé. Äíåâíèê ïèñàòåëÿ. 1873. X. Ðÿæåíûé // Ô.Ì. Äîñòîåâñêèé. Ñîáðàíèå ñî÷èíåíèé â 15 òîìàõ. ÑÏá.: Íàóêà, 1994. Ò. 12. Ñ. 345—350.

Ô.Ì. Äîñòîåâñêèé Ñîáð. ñî÷. â 15 òò. Ò. 12
X
ÐßÆÅÍÛÉ
Âïåðâûå îïóáëèêîâàíî â ãàçåòå-æóðíàëå «Ãðàæäàíèí» (1873. 30 àïð. ¹ 18. Ñ. 533—538) ñ ïîäïèñüþ: Ô. Äîñòîåâñêèé.

 ñòàòüå «Ñìÿòåííûé âèä» Äîñòîåâñêèé âûñòóïèë ñ óïðåêàìè ïî àäðåñó H. Ñ. Ëåñêîâà, ïðèçíàâ åãî ðàññêàç «Çàïå÷àòëåííûé àíãåë» «â íåêîòîðûõ ïîäðîáíîñòÿõ ïî÷òè íåïðàâäîïîäîáíûì» (ñì. âûøå, Ñ. 68). Îñêîðáëåííûé Ëåñêîâ îïóáëèêîâàë â àïðåëå 1873 ã. â ãàçåòå «Ðóññêèé ìèð» ïîä ðàçíûìè ïñåâäîíèìàìè («Ïñàëîìùèê» è «Ñâÿù. Ï. Êàñòîðñêèé») äâå çàìåòêè, îáùèé ñìûñë êîòîðûõ ñâîäèëñÿ ê òîìó, ÷òî àâòîð «Äíåâíèêà ïèñàòåëÿ» íåäîñòàòî÷íî çíàêîì ñ èñòîðèêî-öåðêîâíûìè âîïðîñàìè è áûòîì ðóññêîãî äóõîâåíñòâà, ÷òîáû ñóäèòü î íèõ ñî çíàíèåì äåëà. Îòâåòîì íà îáå ýòè «ðóãàòåëüíûå», ïî îïðåäåëåíèþ Äîñòîåâñêîãî, çàìåòêè è ÿâèëàñü äàííàÿ ñòàòüÿ «Äíåâíèêà».

 ïîëåìèêå ñ Ëåñêîâûì ïèñàòåëü ñôîðìóëèðîâàë ðÿä ïóíêòîâ ñâîåé òâîð÷åñêîé ïðîãðàììû, ïðèíöèïèàëüíî âàæíûõ, äëÿ ïîíèìàíèÿ îáùåãî íàïðàâëåíèÿ åãî ðàáîòû íàä ÿçûêîì è ñòèëåì, îòëè÷íîãî îò íàïðàâëåíèÿ ëèòåðàòóðíî-õóäîæåñòâåííûõ èñêàíèé Ìåëüíèêîâà-Ïå÷åðñêîãî, Ëåñêîâà è äðóãèõ, áëèçêèõ ê íèì ïèñàòåëåé-ðåàëèñòîâ 1870-õ ãîäîâ, êîòîðûå ðåøàëè çàäà÷ó âîññîçäàíèÿ íàðîäíîñòè ïîñðåäñòâîì îáðàùåíèÿ ê õóäîæåñòâåííîìó «ýòíîãðàôèçìó», ïîñðåäñòâîì ïåðåäà÷è ïåñòðîãî è çàòåéëèâîãî óçîðà ðóññêîé ïðîñòîíàðîäíîé ðå÷è.

Ñëîæíîñòü ëè÷íûõ è òâîð÷åñêèõ îòíîøåíèé Äîñòîåâñêîãî è Ëåñêîâà ñêàçûâàëàñü íà ïðîòÿæåíèè âñåãî èõ òâîð÷åñêîãî ïóòè. Âïåðâûå òâîð÷åñòâî Ëåñêîâà ïðèâëåêëî âíèìàíèå Äîñòîåâñêîãî â íà÷àëå 1860-õ ãîäîâ.  «Ýïîõå» (1865. ¹ 1) Ëåñêîâ íàïå÷àòàë ïîâåñòü «Ëåäè Ìàêáåò Ìöåíñêîãî óåçäà».1 Ïî ñâèäåòåëüñòâó Ëåñêîâà (â ïèñüìå ê Ä. À. Ëèíåâó îò 5 ìàðòà 1888 ã.), ïîâåñòü áûëà ñî÷óâñòâåííî ïîääåðæàíà

1 Íà ñòðàíèöàõ æóðíàëà Äîñòîåâñêîãî îíà èìåëà çàãëàâèå «Ëåäè Ìàêáåò íàøåãî óåçäà».

345
Äîñòîåâñêèì.1 Îäíàêî íàìåðåíèå Ëåñêîâà ïå÷àòàòüñÿ â «Ýïîõå» è âïðåäü2 íå îñóùåñòâèëîñü â ñâÿçè ñ çàïðåùåíèåì æóðíàëà.

Ðåçêîñòü è ïðèñòðàñòíîñòü âçàèìîîöåíîê îáîèõ ïèñàòåëåé ñòàëà î÷åâèäíîé ñ êîíöà 1860-õ ãîäîâ. Ê 1869 ã. îòíîñèòñÿ ÿçâèòåëüíîå çàìå÷àíèå Ëåñêîâà î ðîìàíå Äîñòîåâñêîãî «Èäèîò».3 Ê ýòîìó æå ãîäó — åãî îáñòîÿòåëüíîå ñóæäåíèå îá ýòîì ðîìàíå,4 ñâèäåòåëüñòâóþùåå îá îöåíêå Ëåñêîâûì òâîð÷åñòâà Äîñòîåâñêîãî ñ ïîçèöèé ïðåèìóùåñòâåííî ñîöèàëüíî-áûòîâîãî ðåàëèçìà. Ïîëåìè÷íîñòü âîñïðèÿòèÿ ïèñàòåëÿìè äðóã äðóãà îùóòèìà è â èõ ïèñüìàõ íà÷àëà 1870-õ ãîäîâ.5  1873 ã. Äîñòîåâñêèé — êàê ðåäàêòîð «Ãðàæäàíèíà» — âîçâðàùàåò Ëåñêîâó ðóêîïèñü «Î÷àðîâàííîãî ñòðàííèêà», ïðèñëàííóþ äëÿ ïóáëèêàöèè ïî ïðåäëîæåíèþ Â. Ï. Ìåùåðñêîãî.6 Ãîäîì ïîçäíåå, âî âðåìÿ ðàáîòû íàä ðîìàíîì «Ïîäðîñòîê» (è â ïåðèîä ïå÷àòàíèÿ ðîìàíà Ëåñêîâà «Çàõóäàëûé ðîä»), Äîñòîåâñêèé ïèøåò ýïèãðàììó íà Ëåñêîâà (ñì.: XVII, 23, 452—453, à òàêæå íèæå, Ñ. 349).

Ïîñëå 1873 ã. îòíîøåíèå Ëåñêîâà ê Äîñòîåâñêîìó îïðåäåëÿëîñü âî ìíîãîì åãî âîñïðèÿòèåì Ë. H. Òîëñòîãî êàê ñâîåé «ñâÿòûíè íà çåìëå».7 Ïðî÷èòàâ îòçûâ îá «Àííå Êàðåíèíîé» â «Äíåâíèêå ïèñàòåëÿ» çà 1877 ã., Ëåñêîâ îáðàòèëñÿ ê Äîñòîåâñêîìó ñ ïèñüìîì, ñîäåðæàâøèì âîñòîðæåííóþ îöåíêó åãî àíàëèçà ðîìàíà Òîëñòîãî.8 Âûõîä â ñâåò êíèãè Ê. H. Ëåîíòüåâà «Íàøè íîâûå õðèñòèàíå Ô. M. Äîñòîåâñêèé è ãðàô Ëåâ Òîëñòîé» (M., 1882) — óæå ïîñëå ñìåðòè àâòîðà «Áðàòüåâ Êàðàìàçîâûõ» — ïîáóæäàåò Ëåñêîâà âûñòóïèòü â çàùèòó Äîñòîåâñêîãî.9 Ïðè ýòîì, îäíàêî, ÿðêî îáíàðóæèâàåòñÿ åãî ïðèñòðàñòíîñòü ê îöåíêå «áîãîñëîâñêîãî îáðàçîâàíèÿ» Äîñòîåâñêîãî. «Ïèøóùèé ýòè ñòðîêè,— çàìå÷àåò Ëåñêîâ,— çíàë ëè÷íî Ô. M. Äîñòîåâñêîãî è èìåë íåîäíîêðàòíî ïîâîäû çàêëþ÷àòü, ÷òî ýòîìó äàðîâèòåéøåìó ÷åëîâåêó, ñòðàñòíî ëþáèâøåìó êàñàòüñÿ âîïðîñîâ âåðû, â çíà÷èòåëüíîé ñòåïåíè íåäîñòàâàëî íà÷èòàííîñòè â äóõîâíîé ëèòåðàòóðå, ñ êîòîðîþ îí íà÷àë ñâîå çíàêîìñòâî â äîâîëüíî ïîçäíèå ãîäû æèçíè è ïî êèïó÷åé ñòðàñòíîñòè ñâîèõ ñèìïàòèé íå íàõîäèë â ñåáå ñïîêîéñòâèÿ äëÿ âíèìàòåëüíîãî è áåñïðèñòðàñòíîãî

1 Ñì.: Çâåçäà. 1931. ¹ 2. Ñ 224—225.

2 Ñì.: Ëåñêîâ H. Ñ. Ñîáð. ñî÷.:  11 ò. M., 1958. T. 10. Ñ. 253—254.

3 Ñì.: Ëåñêîâ H. Ñ. Ðóññêèå îáùåñòâåííûå çàìåòêè // Áèðæåâûå âåäîìîñòè. 1869. 14 äåê. ¹ 340.

4 Ñì.: Âå÷åðíÿÿ ãàç. 1869. 1 ÿíâ. ¹ 1 (îá àâòîðñòâå Ëåñêîâà ñì.: Ñòîëÿðîâà È. Â. Íåèçâåñòíîå ëèòåðàòóðíîå îáîçðåíèå H. Ñ. Ëåñêîâà (H. Ñ. Ëåñêîâ î Ô. M. Ðåøåòíèêîâå è Ô. M. Äîñòîåâñêîì // Ó÷åí. çàï. Ëåíèíãðàä. ãîÑ. óí-òà. 1968. ¹ 339. Âûï. 72. Ñ. 224—229).

5 Ñì.: Ïèñüìî Äîñòîåâñêîãî ê A. H. Ìàéêîâó îò 18 (30) ÿíâàðÿ 1871 ã. (XXIX, êí. 1, 172), ïèñüìî Ëåñêîâà ê Ï. Ê. Ùåáàëüñêîìó îò 11 ôåâðàëÿ 1871 ã. (Ëåñêîâ H. Ñ. Ñîáð. ñî÷. T. 10. Ñ. 293).

6 Ñì.: Òàì æå Ñ. 357—358.

7 Ôàðåñîâ À. È. Ïðîòèâ òå÷åíèé. ÑÏá., 1904. Ñ. 114.

8 Ñì.: Ëåñêîâ H. Ñ. Ñîáð. ñî÷. T. 10. Ñ. 449.

9 Ðîëü îïïîíåíòà Ê. H. Ëåîíòüåâà ïðåäíàçíà÷àëàñü äðóãó Ëåñêîâà, èñòîðèêó ðóññêîé öåðêâè Ô. À. Òåðíîâñêîìó. Íî åãî ñòàòüÿ, îçàãëàâëåííàÿ «Ãð. Ë. H. Òîëñòîé è Ô. M. Äîñòîåâñêèé ïîä êðèâîñóäîì», áûëà ñóùåñòâåííî ïåðåðàáîòàíà è îïóáëèêîâàíà çà ïîäïèñüþ H. Ñ. Ëåñêîâà ââèäå äâóõ ñòàòåé — «Ãðàô Ë. H. Òîëñòîé è Ô. M. Äîñòîåâñêèé êàê åðåñèàðõè (Ðåëèãèÿ ñòðàõà è ðåëèãèÿ ëþáâè)» è «Çîëîòîé âåê. Óòîïèÿ îáùåñòâåííîãî ïåðåóñòðîéñòâà (Êàðòèíû æèçíè ïî ïðîãðàììå Ê. Ëåîíòüåâà)» (Íîâîñòè è áèðæåâàÿ ãàç. 1-å åæåäíåâíîå èçä. 1883. 1, 3 àïð. 22, 29 èþíÿ. ¹ 1,3, 80, 87).

346
åå èçó÷åíèÿ. Ñîâñåì èíîå â ýòîì îòíîøåíèè ïðåäñòàâëÿåò áëàãî÷åñòèâî íàñòðîåííûé è ôèëîñîôñêè ñâîáîäíûé óì ãðàôà Ë. H. Òîëñòîãî, â ïðîèçâåäåíèÿõ êîòîðîãî — êàê íàïå÷àòàííûõ, òàê åùå ÿð÷å â íå íàïå÷àòàííûõ, à èçâåñòíûõ òîëüêî â ðóêîïèñÿõ,— âåçäå âèäíà áîëüøàÿ è îñíîâàòåëüíàÿ íà÷èòàííîñòü è ãëóáîêàÿ âäóì÷èâîñòü».1 Ê 1886 ã. îòíîñèòñÿ ñòàòüÿ Ëåñêîâà «Î êóôåëüíîì ìóæèêå è ïðî÷. Çàìåòêè ïî ïîâîäó íåêîòîðûõ îòçûâîâ î Ë. Òîëñòîì»,2 íàïèñàííàÿ â ñâÿçè ñ ïîÿâëåíèåì ïîâåñòè «Ñìåðòü Èâàíà Èëüè÷à».  ýòîé ñòàòüå Ëåñêîâ ãîâîðèò î Äîñòîåâñêîì êàê î «ðîäîíà÷àëüíèêå» òåìû íàðîäà, âçÿòîé â àñïåêòå äóõîâíîãî âîçðîæäåíèÿ Ðîññèè, íî âìåñòå ñ òåì ñòðåìèòñÿ ïîêàçàòü, ÷òî òîëñòîâñêîå «çíàíèå è ïîíèìàíèå» íàðîäà áûëî çíà÷èòåëüíî ãëóáæå, íåæåëè «ìèñòè÷åñêîå íàðîäíè÷åñòâî» Äîñòîåâñêîãî.3

Ñóáúåêòèâèçì, ñâîéñòâåííûé âîñïðèÿòèþ Ëåñêîâûì èäåéíî-ýñòåòè÷åñêîé ïðîãðàììû Äîñòîåâñêîãî, ñ îñîáîé âûðàçèòåëüíîñòüþ ïðîÿâèëñÿ â åãî ïîëåìè÷åñêèõ (ïñåâäîíèìíûõ) çàìåòêàõ 1873 ã. Îïèñàíèå Äîñòîåâñêèì ñþæåòà êàðòèíû Â. E. Ìàêîâñêîãî «Ïðèäâîðíûå ïñàëîìùèêè íà êëèðîñå» (ñì. âûøå, Ñ. 86—87) è ïóáëèêàöèÿ â «Ãðàæäàíèíå» ðàññêàçà M. À. Íåäîëèíà «Äüÿ÷îê» (1873. 16 àïð. ¹ 15—16) ñòàëè ïîâîäîì äëÿ âûñòóïëåíèÿ Ëåñêîâà ïðîòèâ Äîñòîåâñêîãî. Óïðåêàÿ ïèñàòåëÿ â íåçíàíèè öåðêîâíîãî áûòà è êóëüòóðû äóõîâíîé ñðåäû, Ëåñêîâ îäíîâðåìåííî îñïîðèë íåêîòîðûå ýñòåòè÷åñêèå ïðèíöèïû Äîñòîåâñêîãî.

Ñâîþ ïîëåìèêó ñ Ëåñêîâûì Äîñòîåâñêèé ñòðîèò íà ïðîòèâîïîñòàâëåíèè «âûñøåãî ðåàëèçìà» (èçîáðàæàþùåãî «íåèññëåäèìûå ãëóáèíû äóõà è õàðàêòåðà ÷åëîâå÷åñêîãî») è êîíêðåòíî-áûòîâîãî òèïèçìà, ñòðåìëåíèå êîòîðîãî ê âíåøíåé «õàðàêòåðíîñòè» è «ýññåíöèîçíîñòè» ïðåïÿòñòâóåò ïñèõîëîãè÷åñêîé ãëóáèíå èçîáðàæåíèÿ. Äîñòîåâñêèé âñêðûâàåò ñòèëåâîé ðàçíîáîé â çàìåòêå ìíèìîãî ñâÿùåííèêà Êàñòîðñêîãî, îáóñëîâëåííûé ñîâìåùåíèåì â íåé ðàçíûõ çàäà÷ — äèñêðåäèòèðîâàòü Íåäîëèíà è Äîñòîåâñêîãî è âîçâåëè÷èòü Ëåñêîâà. Óìåíèå ïîêàçàòü ýòè ñòèëèñòè÷åñêèå ïðîòèâîðå÷èÿ ïîçâîëèëî Äîñòîåâñêîìó îòêðûòü ïîä ðàçíûìè ïñåâäîíèìàìè — «Ïñàëîìùèêà» è «Ñâÿù. Ï. Êàñòîðñêîãî» — îäíîãî è òîãî æå àâòîðà, H. Ñ. Ëåñêîâà.

Îòãîëîñêîì ïîëåìèêè ñ Ëåñêîâûì 1873 ã. ìîæíî ñ÷èòàòü èðîíè÷åñêóþ çàìåòêó â çàïèñíîé òåòðàäè Äîñòîåâñêîãî 1880—1881 ãã.: «Ëåñêî⠗ ñïåöèàëèñò è ýêñïåðò â ïðàâîñëàâèè» (XXVII, 46).

Ñ. 92.  «Ðóññêîì ìèðå» (¹ 103) ïîÿâèëàñü íà ìåíÿ ðóãàòåëüíàÿ çàìåòêà. ~ Òåì áîëåå, ÷òî è ðå÷ü î öåðêîâíîì ïðåäìåòå. —  ¹ 103 «Ðóññêîãî ìèðà» (1873. 23 àïð.) çà ïîäïèñüþ «Ñâÿù. Ï. Êàñòîðñêèé» áûëà ïîìåùåíà ïîëåìè÷åñêàÿ çàìåòêà «Õîëîñòûå ïîíÿòèÿ î æåíàòîì ìîíàõå».

Ñ. 92. Íåäàâíèé óñïåõ «Çàïèñîê ïðè÷åòíèêà» â «Îòå÷åñòâåííûõ çàïèñêàõ» è ïîòîì åùå áîëüøèé óñïåõ «Ñîáîðÿí» â «Ðóññêîì

1 Íîâîñòè è áèðæåâàÿ ãàç. 1-å åæåäíåâíîå èçä. 1883. 1 àïð. ¹ 1.

2 Ëåñêîâ H. Ñ. Ñîáð. ñî÷. T. 11. Ñ. 134—135.

3 Ïîäðîáíåå îá èñòîðèè òâîð÷åñêèõ è ëè÷íûõ âçàèìîîòíîøåíèé Äîñòîåâñêîãî è Ëåñêîâà ñì.: Ëåñêîâ A. H. Æèçíü H. Ëåñêîâà. M.,1954. Ñ. 291—293; Âèíîãðàäîâ Â. Â. 1) Äîñòîåâñêèé è Ëåñêîâ (70-å ãîäû XIX âåêà) // ÐóÑ. ëèò. 1961. ¹ 1.Ñ. 63—84. ¹ 2. Ñ. 65—97; 2) Ïðîáëåìû àâòîðñòâà è òåîðèÿ ñòèëåé. M., 1961. Ñ. 487—555; Ïóëüõðèòóäîâà E. M. Äîñòîåâñêèé è Ëåñêîâ (Ê èñòîðèè òâîð÷åñêèõ âçàèìîîòíîøåíèé) // Äîñòîåâñêèé è ðóññêèå ïèñàòåëè. Òðàäèöèè. Íîâàòîðñòâî. Ìàñòåðñòâî. M., 1971. Ñ. 87—138; Áîãàåâñêàÿ Ê. Ï. H. Ñ. Ëåñêîâ î Äîñòîåâñêîì (1880-å ãîäû) // Ëèòåðàòóðíîå íàñëåäñòâî. M., 1973. T. 86. Ñ. 606—620. Cp. òàêæå: XII, 237.

347
âåñòíèêå»… — Èìååòñÿ â âèäó ïîâåñòü Ìàðêî Âîâ÷êà (M. À. Ìàðêîâè÷) «Çàïèñêè ïðè÷åòíèêà» (Îòå÷. çàï. 1869. ¹ 9—11; 1870. ¹ 10—11) è ðîìàí H. Ñ. Ëåñêîâà «Ñîáîðÿíå» (Ðóñ. âåñòí. 1872. ¹ 4—7).

Ñ. 92. …Êëèð (îò ãðå÷. klh;;; — æðåáèé, íàäåë) —îáùåå íàèìåíîâàíèå ñëóæèòåëåé êóëüòà ïðàâîñëàâíîé öåðêâè; öåðêîâíûé ïðè÷ò.

Ñ. 93. ×òî çíà÷èò «âñëåä çà ïñàëîìùèêîì ~ äåéñòâèòåëüíî åñòü îáëè÷åíèå, ïîäïèñàíî «Ïñàëîìùèê». — Çàìåòêà «Î ïåâ÷åñêîé ëèâðåå. (Ïèñüìî â ðåäàêöèþ)» çà ïîäïèñüþ «Ïñàëîìùèê» áûëà îïóáëèêîâàíà â «Ðóññêîì ìèðå» (1873. 4 àïð. ¹ 87).

Ñ. 93—95. Ïîñìîòðèì, ÷òî òàêîå ~ è ýòî âñÿêèé ïîéìåò, êòî ïðî÷òåò ñòàòüþ ìîþ. —  çàìåòêå «Î ïåâ÷åñêîé ëèâðåå» íåòî÷íî öèòèðîâàëèñü òå îòðûâêè èç äåâÿòîé ñòàòüè «Äíåâíèêà ïèñàòåëÿ» çà 1873 ã. «Ïî ïîâîäó âûñòàâêè», ãäå äàíî îïèñàíèå êàðòèíû Â. E. Ìàêîâñêîãî «Ïðèäâîðíûå ïñàëîìùèêè íà êëèðîñå» (ñì. âûøå, Ñ. 86—87, îòðûâîê «Ïî-ìîåìó, ýòî óæå íå æàíð ~ ÷òî òóò ÷òî-òî âîâñå äðóãîå»).

Ïñàëîìùèêè, èëè êëèðîâûå ëþäè, èçîáðàæåíû íà êàðòèíå â òåìíûõ ñóòàíàõ è ïåëåðèíàõ: òàêàÿ îäåæäà âî âðåìÿ áîãîñëóæåíèÿ ñîîòâåòñòâîâàëà îáðÿäó, óòâåðäèâøåìóñÿ ïðè Ïåòðå I ïîä èíîçåìíûì (ïîëüñêèì) âëèÿíèåì.

Ñ. 93. Êîíòóø (èëè êóíòóø) — îäåæäà ïîëÿêîâ, çàèìñòâîâàííàÿ èìè â ñðåäíèå âåêà îò êðûìñêèõ òàòàð (èìåëà âèä äëèííîãî êàôòàíà ñ ðàçðåçíûìè ðóêàâàìè, êîòîðûå çàáðàñûâàëèñü çà ïëå÷è); ñ êîíöà XVI â. êîíòóø ÿâëÿëñÿ îáûäåííîé îäåæäîé; ñ 1776 ïî 1780 ã. áûë âîåííûì ìóíäèðîì, ñ êîíöà XVIII â. ñòàë âûõîäèòü èç óïîòðåáëåíèÿ.

Ñ. 93. Àçÿì (èëè îçÿì)— äëèííûé êðåñòüÿíñêèé êàôòàí, ñåðìÿæíûé èëè èç òîëñòîãî ñóêíà.

Ñ. 93. Ëåñòîâêè (ëèñòîâêè) — êîæàíûå ÷åòêè.

Ñ. 94. Ïàòðèàðøèå âðåìåíà — ïåðèîä â èñòîðèè ðóññêîé öåðêâè ñ XV â. äî öåðêîâíîé ðåôîðìû Ïåòðà I, êîòîðûé â 1720 ã. óíè÷òîæèë ïàòðèàðøåñòâî è ïîä÷èíèë öåðêîâü è äóõîâåíñòâî îáùåé ñèñòåìå ãîñóäàðñòâåííîé âëàñòè. Ïðè ýòîì íà âûñøèå ìåñòà â ó÷ðåæäåííûé äëÿ óïðàâëåíèÿ öåðêîâüþ Ñèíîä áûëè íàçíà÷åíû óêðàèíñêèå ó÷åíûå öåðêîâíûå äåÿòåëè, ïîëó÷èâøèå îáðàçîâàíèå â ïîëüñêèõ äóõîâíûõ çàâåäåíèÿõ (îá ýòîì ñì.: ×èñòîâè÷ È. À. Ôåîôàí Ïðîêîïîâè÷ è åãî âðåìÿ. ÑÏá., 1868. Ñ. 70—105). Î ïîëüñêîì âëèÿíèè íà ðóññêèå öåðêîâíûå îáðÿäû è ïðàêòèêó â êîíöå XVII — íà÷àëå XVIII â. ñì.: òàì æå. Ñ. 34— 36; à òàêæå: Ìîèñååâà Ã. H. Ëèòåðàòóðíî-îáùåñòâåííûå è íàó÷íûå ñâÿçè Ðîññèè è Ïîëüøè êîíöà XVII — ñåðåäèíû XVIII â. // Èñòîðèÿ, êóëüòóðà, ýòíîãðàôèÿ è ôîëüêëîð ñëàâÿíñêèõ íàðîäîâ. VII Ìåæäóíàðîäíûé ñúåçä ñëàâèñòîâ. M., 1973. Ñ. 438—451.

Ñ. 95. Íå ïðî Äìèòðèÿ Äîíñêîãî âðåìÿ ÿ ãîâîðèë è íå ïðî ßðîñëàâîâî. — Äìèòðèé Äîíñêîé (1350—1389) — âåëèêèé êíÿçü ìîñêîâñêèé. ßðîñëàâ Ìóäðûé (978—1054) —âåëèêèé êíÿçü êèåâñêèé.

Ñ. 95. È ñâÿò, î áîæå, òâîé èçáðàííèê! ~ Îí èñïîëèíà ñîêðóøèò. — Öèòàòà èç ñòèõîòâîðåíèÿ H. M. ßçûêîâà «Êîìó, î ãîñïîäè! äîñòóïíû òâîè ñèîíñêè âûñîòû?» (1830), ïðåäñòàâëÿþùåãî ñîáîé ïîäðàæàíèå ïñàëìó 14.

Ñ. 95. Êòî ýòîò ã-í Íåäîëèí, ìû íå çíàåì… — Ñì. îá ýòîì íèæå.

Ñ. 96. Êðàéíå áåäíàÿ è íåèñêóñíî ñêîìïîíîâàííàÿ ôàáóëà ðàññêàçà «Äüÿ÷îê» ~ åñëè áû åé áûëà äàíà âåðîïîäîáíàÿ ðàçâÿçêà… — Ýòî çàìå÷àíèå âûçâàíî êðèòèêîé Äîñòîåâñêèì «êîíöà äèàêîíà Àõèëëû» â «Ñîáîðÿíàõ» ñàìîãî Ëåñêîâà (ñì. Ñ. 65).

Ñ. 96. …çëîïîëó÷íûé äüÿ÷îê ìîã áû, íàïðèìåð, áåæàòü íà Àôîí ~ âî ìíîãîì ñàìîñòîÿòåëüíåå, ÷åì â Ðîññèè. — Ñì. îá ýòîì íèæå.

Ñ. 96. Ïî÷òåííîìó àâòîðó åå ã-íó Íåäîëèíó (íå ïñåâäîíèì)… —

348
M. A. Íåäîëèí — àâòîð ðÿäà ïîâåñòåé è ðàññêàçîâ, ïóáëèêîâàâøèõñÿ â 1872—1877 ãã. â æóðíàëàõ «Íèâà», «Ñåìåéíûå âå÷åðà», «Êðóãîçîð»; åãî ðîìàí «Íå â òó ñèëó» ïîìåùåí â ïåðâîì òîìå åãî Ñîáðàíèÿ ñî÷èíåíèé (Êèåâ, 1879).

Ñ. 96. …ïðîèñøåñòâèå ýòî èñòèííîå. ~ ïî÷òè âñåãäà íîñÿò íà ñåáå õàðàêòåð ôàíòàñòè÷åñêèé, ïî÷òè íåâåðîÿòíûé? — Î «ôàíòàñòè÷åñêîì» õàðàêòåðå ðåàëüíîé äåéñòâèòåëüíîñòè Äîñòîåâñêèé ïèñàë ìíîãîêðàòíî, â ÷àñòíîñòè â ñòàòüå «Íå÷òî î âðàíüå».

Ñ. 97. Íåäàâíî, òî åñòü íåñêîëüêî ìåñÿöåâ òîìó íàçàä ~ äà åùå ïðè ñâèäåòåëÿõ. — Ñì. ïðèìå÷àíèÿ ê çàìåòêå «Íàøè ìîíàñòûðè».

Ñ. 97. Ïîìèëóéòå, ìîæíî íàïèñàòü ïåðîì ñëîâî «äüÿ÷îê» ñîâñåì áåç íàìåðåíèÿ îòáèâàòü ÷òî-íèáóäü ó ã-íà Ëåñêîâà. — Ë. Ï. Ãðîññìàí óêàçàë íà ñâÿçü ýòîãî âûñêàçûâàíèÿ Äîñòîåâñêîãî ñ äâóìÿ ïåðâûìè ñòèõàìè åãî ýïèãðàììû 1874 ã.:

Îïèñûâàòü âñ¸ ñïëîøü îäíèõ ïîïîâ,
Ïî-ìîåìó, è ñêó÷íî, è íå â ìîäå;
Òåïåðü òû ïèøåøü â çàõóäàëîì ðîäå;
Íå ïðîâàëèñü, Ë<åñê>îâ.
(Ñì.: Ãðîññìàí Ë. Ï. Æèçíü è òðóäû Ô. M. Äîñòîåâñêîãî. Áèîãðàôèÿ â äàòàõ è äîêóìåíòàõ. M.; Ë., 1935. Ñ. 347).

Ñ. 97. Ãëàâíîå äåëî âîò â ÷åì: êòî âàì ñêàçàë, ÷òî íàø äüÿ÷îê ïîñòóïèë â ìîíàõè? —  ìîíàõè ìîãëè ïîñòóïàòü ëþäè, íå ñîñòîÿùèå â áðàêå è äàâøèå îáåò áåçáðà÷èÿ.

Ñ. 99. …â òåñíåéøåé äðóæáå ñ åïàðõèàëüíûì íà÷àëüíèêîì… — Åïàðõèÿ (îò ãðå÷. ;;;;;;;)— íàçâàíèå åäèíèöû ãðàæäàíñêî-àäìèíèñòðàòèâíîãî ïîäðàçäåëåíèÿ â ãðåêî-ðèìñêîé èìïåðèè, â Ðîññèè â XIX â. òàê íàçûâàëèñü ðàéîíû, ãäå öåðêîâíàÿ âëàñòü ïðèíàäëåæàëà îäíîìó àðõèåðåþ; îíè ñîâïàäàëè ñ ãóáåðíèÿìè è îáëàñòÿìè (çà èñêëþ÷åíèåì Ïðèáàëòèéñêîãî êðàÿ, Ñåâåðî-çàïàäíîãî êðàÿ, Ïðèâèñëåíñêîãî êðàÿ è Ôèíëÿíäèè).

Ñ. 99. Íó ÷òî òîëêó, ÷òî àâòîð òÿíåò âàñ â ïðîäîëæåíèå òðèäöàòè ëèñòîâ ~ íè ðàçó áîëåå íå âîçâðàùàåòñÿ ê íèì â îñòàëüíîì ðàññêàçå… — Èìååòñÿ â âèäó ðîìàí H. Ñ. Ëåñêîâà «Íà íîæàõ» (1870—1871). Äåéñòâèå ãëàâû 36 ïÿòîé ÷àñòè ðîìàíà («Ãäå Ëàðà?») ïðîèñõîäèò «íåïîäàëåêó îò ßññ, â Ìîëäàâèè», â ìîëäî-âàëàõñêîì çàìêå, ãäå îäèí èç ãåðîåâ ðîìàíà — Ãîðäàíî⠗ íàñòèãàåò ñáåæàâøóþ îò íåãî Ëàðó.

Ñ. 100. Àôîí — ïîëóîñòðîâ â Ãðåöèè; îäèí èç öåíòðîâ âîñòî÷íîãî ïðàâîñëàâíîãî ìèðà. Õîæäåíèå íà Àôîí è ïðåáûâàíèå òàì ðóññêèõ íà÷àëîñü ñ XI â. Îñîáîé èçâåñòíîñòüþ ïîëüçîâàëèñü àôîíñêèå ìîíàñòûðè Ñâ. Ïàíòåëåéìîíà, Èâåðñêèé, ðóññêèé ñêèò Ñâ. Èëèè (ñì.: Ìóðàâüåâ A. H. Îïèñàíèå ìîíàñòûðåé è ñêèòîâ íà ñâ. ãîðå Àôîíñêîé. ÑÏá., 1850; Ïàëåñòèíà è Àôîí. Ïèñüìà ñâÿòîãîðöà Ñåðàôèìà. Âÿòêà, 1872; Êîíñòàíòèíîâ H. (Ê. Ëåîíòüåâ). Ïàíñëàâèçì íà Àôîíå // ÐóÑ. âåñòè. 1873. ¹ 4).

Ñ. 100. Âñïîìíèòå, áàòþøêà, ó Ãîãîëÿ â «Æåíèòüáå» ~ òàê óæ òóò ìîå ïî÷òåíèå… — Äîñòîåâñêèé íåòî÷íî öèòèðóåò çàêëþ÷èòåëüíûå ñòðîêè êîìåäèè H. Â. Ãîãîëÿ «Æåíèòüáà» (1842). Ó Ãîãîëÿ:

«Êî÷êàðåâ. Ýòî âçäîð, ýòî íå òàê. ß ïîáåãó ê íåìó, ÿ âîçâðàùó åãî! (Óõîäèò.)

Ôåêëà. Äà, ïîäè òû, âîðîòè! Äåëà-òî ñâàòñêîãî íå çíàåøü, ÷òî ëè? Åùå åñëè áû â äâåðü âûáåæàë — èíî äåëî, à óæ êîëè æåíèõ äà øìûãíó â îêíî — óæ òóò, ïðîñòî ìîå ïî÷òåíèå!» (Ãîãîëü H. Â. Ïîëí. ñîáð. ñî÷. M., 1949. T. 5. Ñ. 61).

349
Ñ. 101. Êàðòèíó ðàç âûñìàòðèâàë ñàïîæíèê. ~ «Ñóäè, äðóæîê, íå ñâûøå ñàïîãà!» — Öèòàòà èç ýïèãðàììû À. Ñ. Ïóøêèíà «Ñàïîæíèê. Ïðèò÷à» (1829).  ñîâðåìåííûõ èçäàíèÿõ ïðåäïîñëåäíÿÿ ñòðîêà ïå÷àòàåòñÿ ïî òåêñòó «Ñîâðåìåííèêà»: «Òóò Àïåëëåñ ïðåðâàë íåòåðïåëèâî…» (ñì.: Ïóøêèí À. Ñ. Ïîëí. ñîáð. ñî÷.:  17 ò. M., 1948. T. 3. Ñ. 174, 750).

Ñ. 102. …ñ êàêèì ñîâñåì íåñâîéñòâåííûì âàøåìó ñàíó íåïðèëè÷èåì ãîâîðèòå î ÷óäåñàõ. ~ Âñ¸ ýòî âû âûäóìàëè, è ÿ âàñ âûçûâàþ óêàçàòü: ãäå âû ýòî íàøëè? — Ëåñêîâ â ñâîåé çàìåòêå íàìåêàåò íà îäèí èç ãëàâíûõ ìîòèâîâ ñòàòüè «Ñìÿòåííûé âèä» (èñêàæàÿ åãî ïðè ýòîì) — èçëîæåíèå Äîñòîåâñêèì ñâîåãî ïîíèìàíèÿ çíà÷åíèÿ õðèñòèàíñòâà è ïðàâîñëàâèÿ è åãî ðàññóæäåíèå â ñâÿçè ñ ýòèì î äåéñòâåííîé ðîëè «÷óäà» è âîñïðèÿòèè åãî ðàñêîëüíèêàìè (ñì. âûøå, Ñ. 64—72).

Ñ. 105. Ïðîñòîíàðîäüå, íàïðèìåð, â ïîâåñòÿõ Ïóøêèíà ~ ÷åì ó ïèñàòåëÿ Ãðèãîðîâè÷à, âñþ æèçíü îïèñûâàâøåãî ìóæèêîâ. — Öåíÿ Ä. Â. Ãðèãîðîâè÷à êàê àâòîðà ðàññêàçîâ î íàðîäå (ñì. îá ýòîì íèæå), Äîñòîåâñêèé òåì íå ìåíåå ïðîòèâîïîñòàâëÿåò åãî ïîäõîä ê íàðîäó êàê õóäîæíèêà-«òèïèñòà», õàðàêòåðíûé äëÿ ïèñàòåëåé «íàòóðàëüíîé øêîëû, èíîìó ñïîñîáó õóäîæåñòâåííîãî èçîáðàæåíèÿ íàðîäà â òâîð÷åñòâå Ïóøêèíà. Äîñòîåâñêèé ïèñàë îá ýòîì è â «Äíåâíèêå ïèñàòåëÿ» çà 1880 ã. (ñì.: XXVI, 130; ñì. òàêæå: Áåì À. Ë. Ãîãîëü è Ïóøêèí â òâîð÷åñòâå Äîñòîåâñêîãî // Slavia, 1929. ×. 1. Ñ. 82—100; Äîëèíèí À. Ñ. Ïîñëåäíèå ðîìàíû Äîñòîåâñêîãî. M.; Ë., 1963. Ñ. 187—192).

Ñ. 106. Ýòî — ýòî, òàê ñêàçàòü, äàðâèíèçì, áîðüáà çà ñóùåñòâîâàíèå. — Èðîíèÿ Äîñòîåâñêîãî âûçâàíà åãî êðèòè÷åñêèì îòíîøåíèåì ê ïîïûòêàì ïðèìåíèòü òåîðèþ Äàðâèíà íåïîñðåäñòâåííî ê îáùåñòâåííîé æèçíè, ÷òî áûëî õàðàêòåðíî äëÿ ýïîõè ïîçèòèâèçìà âîîáùå è äëÿ íåêîòîðûõ èç òîãäàøíèõ íàðîäíè÷åñêèõ òåîðåòèêîâ â ÷àñòíîñòè (ïîäðîáíåå ñì. îá ýòîì â ñòàòüå «Îäíà èç ñîâðåìåííûõ ôàëüøåé» è êîììåíòàðèé ê íåé.

Ñ. 107. À ïðè÷åì æå òóò ñàì «Ðóññêèé ìèð»? ~ Áîã çíàåò ñ ÷åãî âñêà÷óò ëþäè. — Äîñòîåâñêèé èðîíèçèðóåò íàä ïðèñòðàñòíûì îòíîøåíèåì ê Ëåñêîâó ãàçåòû «Ðóññêèé ìèð», ðåãóëÿðíî ïå÷àòàâøåé â íà÷àëå 1870-õ ãîäîâ åãî ïðîèçâåäåíèÿ è ïîõâàëüíûå îòçûâû î åãî òâîð÷åñòâå (ñì.: Ñòîëÿðîâà È. Â. H. Ñ. Ëåñêîâ â «Ðóññêîì ìèðå» (1871—1875) // Ó÷åí. çàï. Îìñê. ïåä. èí-òà. 1962. Âûï. 17. Ñ. 97—122). «Ãîëîñ» À. À. Êðàåâñêîãî, âðàæäåáíî îòíîñèâøèéñÿ ê Äîñòîåâñêîìó è «Ãðàæäàíèíó», òàêæå èðîíè÷åñêè âûñêàçûâàëñÿ â 1873 ã. ïî àäðåñó Ëåñêîâà è «Ðóññêîãî ìèðà»: «È äàëñÿ æå ýòîò ã-í Ëåñêîâ-Ñòåáíèöêèé ñâîåìó ïàòðîíó „Ðóññêîìó ìèðó“! Ãàçåòêà äîõîäèò äî òîãî, ÷òî ñòàâèò ñâîåãî ïðîòåæå íàðÿäó ñ Æóêîâñêèì, Ïóøêèíûì, Ãîãîëåì <…> Óæ íå ñàì ëè ã-í Ëåñêîâ-Ñòåáíèöêèé, ñîòðóäíèê „Ðóññêîãî ìèðà“, ñòðî÷èò âñå ýòè ïàíåãèðèêè „äàðîâèòîìó ðîìàíèñòó“? Áûòü íå ìîæåò!» (Ãîëîñ. 1873. 18 ÿíâ. ¹ 18).

(Ìàòåðèàë èç Èíòåðíåò-ñàéòà).

(Святой памяти благословенного дня 19-го февраля 1861 г.)

Души их во благих водворятся.

Погребальная песнь

1

У нас многие думают, что “художники” — это только живописцы да скульпторы, и то такие, которые удостоены этого звания академиею, а других не хотят и почитать за художников. Сазиков и Овчинников (*1) для многих не больше как “серебряники”. У других людей не так: Гейне вспоминал про портного, который “был художник” и “имел идеи” (*2), а дамские платья работы Ворт (*3) и сейчас называют “художественными произведениями”. Об одном из них недавно писали, будто оно “сосредоточивает бездну фантазии в шнипе (*4)”.

В Америке область художественная понимается еще шире: знаменитый американский писатель Брет Гарт (*5) рассказывает, что у них чрезвычайно прославился “художник”, который “работал над мертвыми”. Он придавал лицам почивших различные “утешительные выражения“, свидетельствующие о более или менее счастливом состоянии их отлетевших душ.

Было несколько степеней этого искусства, — я помню три: “1) спокойствие, 2) возвышенное созерцание и 3) блаженство непосредственного собеседования с богом”. Слава художника отвечала высокому совершенству его работы, то есть была огромна, но, к сожалению, художник погиб жертвою грубой толпы, не уважавшей свободы художественного творчества. Он был убит камнями за то, что усвоил “выражение блаженного собеседования с богом” лицу одного умершего фальшивого банкира, который обобрал весь город. Осчастливленные наследники плута таким заказом хотели выразить свою признательность усопшему родственнику, а художественному исполнителю это стоило жизни…

Был в таком же необычайном художественном роде мастер и у нас на Руси.

2

Моего младшего брата нянчила высокая, сухая, но очень стройная старушка, которую звали Любовь Онисимовна. Она была из прежних актрис бывшего орловского театра графа Каменского, и все, что я далее расскажу, происходило тоже в Орле, во дни моего отрочества.

Брат моложе меня на семь лет; следовательно, когда ему было два года и он находился на руках у Любови Онисимовны, мне минуло уже лет девять, и я свободно мог понимать рассказываемые мне истории.

Любовь Онисимовна тогда была еще не очень стара, но бела как лунь; черты лица ее были тонки и нежны, а высокий стан совершенно прям и удивительно строен, как у молодой девушки.

Матушка и тетка, глядя на нее, не раз говорили, что она, несомненно, была в свое время красавица.

Она была безгранично честна, кротка и сентиментальна; любила в жизни трагическое и… иногда запивала.

Она нас водила гулять на кладбище к Троице, садилась здесь всегда на одну простую могилку с старым крестом и нередко что-нибудь мне рассказывала.

Тут я от нее и услыхал историю “тупейного художника”.

3

Он был собрат нашей няне по театру; разница была в том, что она “представляла на сцене и танцевала танцы”, а он был “тупейный художник”, то есть парикмахер и гримировщик, который всех крепостных артисток графа “рисовал и причесывал”. Но это не был простой, банальный мастер с тупейной гребенкой за ухом и с жестянкой растертых на сале румян, а был это человек с идеями, — словом, художник.

Лучше его, по словам Любови Онисимовны, никто не мог “сделать в лице воображения”.

При котором именно из графов Каменских процветали обе эти художественные натуры, я с точностью указать не смею. Графов Каменских известно три, и всех их орловские старожилы называли “неслыханными тиранами”. Фельдмаршала Михаиле Федотовича крепостные убили за жестокость в 1809 году, а у него было два сына: Николай, умерший в 1811 году, и Сергей, умерший в 1835 году.

Ребенком, в сороковых годах, я помню еще огромное серое деревянное здание с фальшивыми окнами, намалеванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длинным полуразвалившимся забором. Это и была проклятая усадьба графа Каменского; тут же был и театр. Он приходился где-то так, что был очень хорошо виден с кладбища Троицкой церкви, и потому Любовь Онисимовна, когда, бывало, что-нибудь захочет рассказать, то всегда почти начинала словами:

— Погляди-ка, милый, туда… Видишь, какое страшное?

— Страшное, няня.

— Ну, а что я тебе сейчас расскажу, так это еще страшней.

Вот один из таких ее рассказов о тупейщике Аркадии, чувствительном и смелом молодом человеке, который был очень близок ее сердцу.

4

Аркадий “причесывал и рисовал” одних актрис. Для мужчин был другой парикмахер, а Аркадий если и ходил иногда на “мужскую половину”, то только в таком случае, если сам граф приказывал “отрисовать кого-нибудь в очень благородном виде”. Главная особенность гримировального туше этого художника состояла в идейности, благодаря которой он мог придавать лицам самые тонкие и разнообразные выражения.

— Призовут его, бывало, — говорила Любовь Онисимовна, — и скажут: “Надо, чтобы в лице было такое-то и такое воображение”. Аркадий отойдет, велит актеру или актрисе перед собою стоять или сидеть, а сам сложит руки на груди и думает. И в это время сам всякого красавца краше, потому что ростом он был умеренный, но стройный, как сказать невозможно, носик тоненький и гордый, а глаза ангельские, добрые, и густой хохолок прекрасиво с головы на глаза свешивался, — так что глядит он, бывало, как из-за туманного облака.

Словом, тупейный художник был красавец и “всем нравился”. “Сам граф” его тоже любил и “от всех отличал, одевал прелестно, но содержал в самой большой строгости”. Ни за что не хотел, чтобы Аркадий еще кого, кроме его, остриг, обрил и причесал, и для того всегда держал его при своей уборной, и, кроме как в театр, Аркадий никуда не имел выхода.

Даже в церковь для исповеди или причастия его не пускали, потому что граф сам в бога не верил, а духовных терпеть не мог и один раз на пасхе борисоглебских священников со крестом борзыми затравил. [Рассказанный случай был известен в Орле очень многим. Я слыхал об этом от моей бабушки Алферьевой (*6) и от известного своею непогрешительною правдивостью старика, купца Ивана Ив. Андросова, который сам видел, “как псы духовенство рвали”, а спасся от графа только тем, что “взял греха на душу”. Когда граф его велел привести и спросил: “Тебе жаль их?” — Андросов отвечал: “Никак нет, ваше сиятельство, так им и надо: пусть не шляются”. За это его Каменский помиловал. (Прим.авт.)]

Граф же, по словам Любови Онисимовны, был так страшно нехорош, через свое всегдашнее зленье, что на всех зверей сразу походил. Но Аркадий и этому зверообразиго умел дать, хотя на время, такое воображение, что когда граф вечером в ложе сидел, то показывался даже многих важнее.

А в натуре-то графа, к большой его досаде, именно и недоставало всего более важности и “военного воображения”.

И вот, чтобы никто не мог воспользоваться услугами такого неподражаемого артиста, как Аркадий, — он сидел “весь свой век без выпуска и денег не видал в руках отроду”. А было ему тогда уже лет за двадцать пять, а Любови Онисимовне девятнадцатый год. Они, разумеется, были знакомы, и у них образовалось то, что в таковые годы случается, то есть они друг друга полюбили. Но говорить они о своей любви не могли иначе, как далекими намеками при всех, во время гримировки.

Свидания с глаза на глаз были совершенно невозможны и даже немыслимы…

— Нас, актрис, — говорила Любовь Онисимовна, — берегли в таком же роде, как у знатных господ берегут кормилиц; при нас были приставлены пожилые женщины, у которых есть дети, и если, помилуй бог, с которою-нибудь из нас что бы случилось, то у тех женщин все дети поступали на страшное тиранство.

Завет целомудрия мог нарушать только “сам”, — тот, кто его уставил.

5

Любовь Онисимовна в то время была не только в цвете своей девственной красы, но и в самом интересном моменте развития своего многостороннего таланта: она “пела в хорах подпури”, танцевала “первые па в “Китайской огороднице” и, чувствуя призвание к трагизму, “знала все роли наглядкою“.

В каких именно было годах — точно не знаю, но случилось, что через Орел проезжал государь (не могу сказать, Александр Павлович или Николай Павлович) и в Орле ночевал, а вечером ожидали, что он будет в театре у графа Каменского.

Граф тогда всю знать к себе в театр пригласил (мест за деньги не продавали), и спектакль поставили самый лучший. Любовь Онисимовна должна была и петь в “подпури”, и танцевать “Китайскую огородницу”, а тут вдруг еще во время самой последней репетиции упала кулиса и пришибла ногу актрисе, которой следовало играть в пьесе “герцогиню де Бурблян”.

Никогда и нигде я не встречал роли этого наименования, но Любовь Онисимовна произносила ее именно так.

Плотников, уронивших кулису, послали на конюшню наказывать, а больную отнесли в ее каморку, но роли герцогини де Бурблян играть было некому.

— Тут, — говорила Любовь Онисимовна, — я и вызвалась, потому что мне очень нравилось, как герцогиня де Бурблян у отцовых ног прощенья просит и с распущенными волосами умирает. А у меня у самой волосы были удивительно какие большие и русые, и Аркадий их убирал — заглядение.

Граф был очень обрадован неожиданным вызовом девушки исполнить роль и, получив от режиссера удостоверение, что “Люба роли не испортит”, ответил:

— За порчу мне твоя спина ответит, а ей отнеси от меня камариновые серьги.

“Камариновые же серьги” у них был подарок и лестный и противный. Это был первый знак особенной чести быть возведенною на краткий миг в одалиски владыки. За этим вскоре, а иногда и сейчас же, отдавалось приказание Аркадию убрать обреченную девушку после театра “в невинном виде святою Цецилией”, и во всем в белом, в венке и с лилией в руках символизированную innocence [невинность (франц.)] доставляли на графскую половину.

— Это, — говорила няня, — по твоему возрасту непонятно, но было это самое ужасное, особенно для меня, потому что я об Аркадии мечтала. Я и начала плакать. Серьги бросила на стол, а сама плачу и как вечером представлять буду, того уже и подумать не могу.

6

А в эти самые роковые часы другое — тоже роковое и искусительное дело подкралось и к Аркадию.

Приехал представиться государю из своей деревни брат графа, который был еще собой хуже, и давно в деревне жил, и формы не надевал, и не брился, потому что “все лицо у него в буграх заросло”. Тут же, при таком особенном случае, надо было примундириться и всего себя самого привести в порядок и “в военное воображение”, какое требовалось по форме.

А требовалось много.

— Теперь этого и не понимают, как тогда было строго, — говорила няня. — Тогда во всем форменность наблюдалась и было положение для важных господ как в лицах, так и в причесании головы, а иному это ужасно не шло, и если его причесать по форме, с хохлом стоймя и с височками, то все лицо выйдет совершенно точно мужицкая балалайка без струн. Важные господа ужасно как этого боялись. В этом и много значило мастерство в бритье и в прическе, — как на лице между бакенбард и усов дорожки пробрить, и как завитки положить, и как вычесать, — от этого от самой от малости в лице выходила совсем другая фантазия. Штатским господам, по словам няни, легче было, потому что на них внимательного призрения не обращали — от них только требовался вид посмирнее, а от военных больше требовалось — чтобы перед старшим воображалась смирность, а на всех прочих отвага безмерная хорохорилась.

Это-то вот и умел придавать некрасивому и ничтожному лицу графа своим удивительным искусством Аркадий.

7

Деревенский же брат графа был еще некрасивее городского и вдобавок в деревне совсем “заволохател” и “напустил в лицо такую грубость”, что даже сам это чувствовал, а убирать его было некому, потому что он ко всему очень скуп был и своего парикмахера в Москву по оброку отпустил, да и лицо у этого второго графа было все в больших буграх, так что его брить нельзя, чтобы всего не изрезать.

Приезжает он в Орел, позвал к себе городских цирульников и говорит:

— Кто из вас может сделать меня наподобие брата моего графа Каменского, тому я два золотых даю, а на того, кто обрежет, вот два пистолета на стол кладу. Хорошо сделаешь — бери золото и уходи, а если обрежешь один прыщик или на волосок бакенбарды не так проведешь, — то сейчас убью.

А все это пугал, потому что пистолеты были с пустым выстрелом.

В Орле тогда городских цирульников мало было, да и те больше по баням только с тазиками ходили — рожки да пиявки ставить, а ни вкуса, ни фантазии не имели. Они сами это понимали и все отказались “преображать” Каменского. “Бог с тобою, — думают, — и с твоим золотом”.

— Мы, — говорят, — этого не можем, что вам угодно, потому что мы за такую особу и притронуться недостойны, да у нас и бритов таких нет, потому что у нас бритвы простые, русские, а на ваше лицо нужно бритвы аглицкие. Это один графский Аркадий может.

Граф велел выгнать городских цирульников по шеям, а они и рады, что на волю вырвались, а сам приезжает к старшему брату и говорит:

— Так и так, брат, я к тебе с большой моей просьбой: отпусти мне перед вечером твоего Аркашку, чтобы он меня как следует в хорошее положение привел. Я давно не брился, а здешние цирульники не умеют.

Граф отвечает брату:

— Здешние цирульники, разумеется, гадость. Я даже не знал, что они здесь и есть, потому что у меня и собак свои стригут. А что до твоей просьбы, то ты просишь у меня невозможности, потому что я клятву дал, что Аркашка, пока я жив, никого, кроме меня, убирать не будет. Как ты думаешь — разве я могу мое же слово перед моим рабом переменить?

Тот говорит:

— А почему нет: ты постановил, ты и отменишь.

А граф-хозяин отвечает, что для него этакое суждение даже странно.

— После того, — говорит, — если я сам так поступать начну, то что же я от людей могу требовать? Аркашке сказано, что я так положил, и все это знают, и за то ему содержанье всех лучше, а если он когда дерзнет и до кого-нибудь, кроме меня, с своим искусством тронется, — я его запорю и в солдаты отдам.

Брат и говорит:

— Что-нибудь одно: или запорешь, или в солдаты отдашь, а водвою (*7) вместе это не сделаешь.

— Хорошо, — говорит граф, — пусть по-твоему: не запорю до смерти, то до полусмерти, а потом сдам.

— И это, — говорит, — последнее твое слово, брат?

— Да, последнее.

— И в этом только все дело?

— Да, в этом.

— Ну, в таком разе и прекрасно, а то я думал, что тебе свой брат дешевле крепостного холопа. Так ты слова своего и не меняй, а пришли Аркашку ко мне моего пуделя остричь. А там уже мое дело, что он сделает.

Графу неловко было от этого отказаться.

— Хорошо, — говорит, — пуделя остричь я его пришлю.

— Ну, мне только и надо.

Пожал графу руку и уехал.

8

— А было это время перед вечером, в сумерки, зимою, когда огни зажигают.

Граф призвал Аркадия и говорит:

“Ступай к моему брату в его дом и остриги у него его пуделя”.

Аркадий спрашивает:

“Только ли будет всего приказания?”

“Ничего больше, — говорит граф, — но поскорей возвращайся актрис убирать. Люба нынче в трех положениях должна быть убрана, а после театра представь мне ее святой Цецилией”.

Аркадий Ильич пошатнулся.

Граф говорит:

“Что это с тобой?”

А Аркадий отвечает:

“Виноват, на ковре оступился”.

Граф намекнул:

“Смотри, к добру ли это?”

А у Аркадия на душе такое сделалось, что ему все равно, быть добру или худу.

Услыхал, что меня велено Цецилией убирать, и, словно ничего не видя и не слыша, взял свой прибор в кожаной шкатулке и пошел.

9

— Приходит к графову брату, а у того уже у зеркала свечи зажжены и опять два пистолета рядом, да тут же уже не два золотых, а десять, и пистолеты набиты не пустым выстрелом, а черкесскими пулями.

Графов брат говорит:

“Пуделя у меня никакого нет, а вот иве что нужно: сделай мне туалет в самой отважной мине и получай десять золотых, а если обрежешь — убью”.

Аркадий посмотрел, посмотрел и вдруг, — господь его знает, что с ним сделалось, — стал графова брата и стричь и брить. В одну минуту сделал все в лучшем виде, золото в карман ссыпал и говорит:

“Прощайте”.

Тот отвечает:

“Иди, но только я хотел бы знать: отчего такая отчаянная твоя голова, что ты на это решился?”

А Аркадий говорит:

“Отчего я решился — это знает только моя грудь да подоплека” (*8).

“Или, может быть, ты от пули заговорен, что и пистолетов не боишься?”

“Пистолеты — это пустяки, — отвечает Аркадий, — об них я и не думал”.

“Как же так? Неужели ты смел думать, что твоего графа слово тверже моего и я в тебя за порез не выстрелю? Если на тебе заговора нет, ты бы жизнь кончил”.

Аркадий, как ему графа напомянули, опять вздрогнул и точно в полуснях проговорил:

“Заговора на мне нет, а есть во мне смысл от бога: пока бы ты руку с пистолетом стал поднимать, чтобы в меня выстрелить, я бы прежде тебе бритвою все горло перерезал”.

И с тем бросился вон и пришел в театр как раз в свое время и стал меня убирать, а сам весь трясется. И как завьет мне один локон и пригнется, чтобы губами отдувать, так все одно шепчет:

“Не бойся, увезу”.

10

— Спектакль хорошо шел, потому что все мы как каменные были, приучены и к страху и к мучительству: что на сердце ни есть, а свое исполнение делали так, что ничего и не заметно.

Со сцены видели и графа и его брата — оба один на другого похожи. За кулисы пришли — даже отличить трудно. Только наш тихий-претихий, будто сдобрившись. Это у него всегда бывало перед самою большою лютостию.

И все мы млеем и крестимся:

“Господи! помилуй и спаси. На кого его зверство обрушится!”

А нам про Аркашину безумную отчаянность, что он сделал, было еще неизвестно, но сам Аркадий, разумеется, понимал, что ему не быть прощады, и был бледный, когда графов брат взглянул на него и что-то тихо на ухо нашему графу буркнул. А я была очень слухмена и расслыхала: он сказал:

“Я тебе как брат советую: ты его бойся, когда он бритвой бреет”.

Наш только тихо улыбнулся.

Кажется, что-то и сам Аркаша слышал, потому что когда стал меня к последнему представлению герцогиней убирать, так — чего никогда с ним не бывало — столько пудры переложил, что костюмер-француз стал меня отряхивать и сказал:

“Тро боку, тро боку!” [слишком много (франц.)] — и щеточкой лишнее с меня счистил.

11

— А как все представление окончилось, тогда сняли с меня платье герцогини де Бурблян и одели Цецилией — одно этакое белое, просто без рукавов, а на плечах только узелками подхвачено, — терпеть мы этого убора не могли. Ну, а потом идет Аркадий, чтобы мне голову причесать в невинный фасон, как на картинах обозначено у святой Цецилии, и тоненький венец обручиком закрепить, и видит Аркадий, что у дверей моей каморочки стоят шесть человек.

Это значит, чтобы, как он только, убравши меня, назад в дверь покажется, так сейчас его схватить и вести куда-нибудь на мучительства. А мучительства у нас были такие, что лучше сто раз тому, кому смерть суждена. И дыба, и струна, и голову крячком скрячивали (*9) и заворачивали: все это было. Казенное наказание после этого уже за ничто ставили. Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи, сидели. Бывало, если случится когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут. Верно, хотели, чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться. И долго тут томили людей, а иных на всю жизнь. Один сидел-сидел, да стих выдумал:

Приползут, — говорит, — змеи и высосут очи,

И зальют тебе ядом лицо скорпионы (*10).

Стишок этот, бывало, сам себе в уме шепчешь и страшишься.

А другие даже с медведями были прикованы, так, что медведь только на полвершка его лапой задрать не может.

Только с Аркадием Ильичом ничего этого не сделали, потому что он как вскочил в мою каморочку, так в то же мгновение сразу схватил стол и вдруг все окно вышиб, и больше я уже ничего и не помню…

Стала я в себя приходить, оттого что моим ногам очень холодно. Дернула ноги и чувствую, что я завернута вся в шубе в волчьей или в медвежьей, а вкруг — тьма промежная, и коней тройка лихая мчится, и не знаю куда. А около меня два человека в кучке, в широких санях сидят, — один меня держит, это Аркадий Ильич, а другой во всю мочь лошадей погоняет… Снег так и брызжет из-под копыт у коней, а сани, что секунда, то на один, то на другой бок валятся. Если бы мы не в самой середине на полу сидели да руками не держались, то никому невозможно бы уцелеть.

И слышу у них разговор тревожный, как всегда в ожидании, — понимаю только: “Гонят, гонят, гони, гони!” — и больше ничего.

Аркадий Ильич, как заметил, что я в себя прихожу, пригнулся ко мне и говорит:

“Любушка, голубушка! за нами гонятся… согласна ли умереть, если не уйдем?”

Я отвечала, что даже с радостью согласна.

Надеялся он уйти в турецкий Хрущук (*11), куда тогда много наших людей от Каменского бежали.

И вдруг тут мы по льду какую-то речку перелетели, и впереди что-то вроде жилья засерело и собаки залаяли; а ямщик еще тройку нахлестал и сразу на один бок саней навалился, скособочил их, и мы с Аркадием в снег вывалились, а он, и сани, и лошади, все из глаз пропало.

Аркадий говорит:

“Ничего не бойся, это так надобно, потому что ямщик, который нас вез, я его не знаю, а он нас не знает. Он с тем за три золотых нанялся, чтобы тебя увезть, а ему бы свою душу спасти. Теперь над нами будь воля божья: вот село Сухая Орлица — тут смелый священник живет, отчаянные свадьбы венчает и много наших людей проводил. Мы ему подарок подарим, он нас до вечера спрячет и перевенчает, а к вечеру ямщик опять подъедет, и мы тогда скроемся”.

12

— Постучали мы в дом и взошли в сени. Отворил сам священник, старый, приземковатый, одного зуба в переднем строю нет, и жена у него старушка старенькая — огонь вздула. Мы им оба в ноги кинулись.

“Спасите, дайте обогреться и спрячьте до вечера”.

Батюшка спрашивает:

“А что вы, светы мои, со сносом (*12) или просто беглые?”

Аркадий говорит:

“Ничего мы ни у кого не унесли, а бежим от лютости графа Каменского и хотим уйти в турецкий Хрущук, где уже немало наших людей живет. И нас не найдут, а с нами есть свои деньги, и мы вам дадим за одну ночь переночевать золотой червонец и перевенчаться три червонца. Перевенчать, если можете, а если нет, то мы там, в Хрущуке, окрутимся”.

Тот говорит:

“Нет, отчего же не могу? я могу. Что там еще в Хрущук везть. Давай за все вместе пять золотых, — я вас здесь окручу”.

И Аркадий подал ему пять золотых, а я вынула из ушей камариновые серьги и отдала матушке.

Священник взял и сказал:

“Ох, светы мои, все бы это ничего — не таких, мне случалось, кручивал, но нехорошо, что вы графские. Хоть я и поп, а мне его лютости страшно. Ну, да уж пускай, что бог даст, то и будет, — прибавьте еще лобанчик хоть обрезанный и прячьтесь”.

Аркадий дал ему шестой червонец, полный, а он тогда своей попадье говорит:

“Что же ты, старуха, стоишь? Дай беглянке хоть свою юбчонку да шушунчик какой-нибудь, а то на нее смотреть стыдно, — она вся как голая”.

А потом хотел нас в церковь свести и там в сундук с ризами спрятать. Но только что попадья стала меня за переборочкой одевать, как вдруг слышим, у двери кто-то звяк в кольцо.

13

— У нас сердца у обоих и замерли. А батюшка шепнул Аркадию:

“Ну, свет, в сундук с ризами вам теперь, видно, не попасть, а полезай-ка скорей под перину”.

А мне говорит:

“А ты, свет, вот сюда”.

Взял да в часовой футляр меня и поставил, и запер, и ключ к себе в карман положил, и пошел приезжим двери открывать. А их, слышно, народу много, и кои у дверей стоят, а два человека уже снаружи в окна смотрят.

Вошло семь человек погони, все из графских охотников, с кистенями и с арапниками, а за поясами своры веревочные, и с ними восьмой, графский дворецкий, в длинной волчьей шубе с высоким козырем (*13).

Футляр, в котором я была спрятана, во всю переднюю половинку был пропиленный, решатчатый, старой тонкой кисейкой затянут, и мне сквозь ту кисею глядеть можно.

А старичок священник сробел, что ли, что дело плохо, — весь трясется перед дворецким, и крестится, и кричит скоренько:

“Ох, светы мои, ой, светы ясные! Знаю, знаю, чего ищете, но только я тут перед светлейшим графом ни в чем не виноват, ей-право, не виноват, ей, не виноват!”

А сам как перекрестится, так пальцами через левое плечо на часовой футляр кажет, где я заперта.

“Пропала я”, — думаю, видя, как он это чудо делает.

Дворецкий тоже это увидал и говорит:

“Нам все известно. Подавай ключ вот от этих часов”.

А поп опять замахал рукой:

“Ой, светы мои, ой, ясненькие! Простите, не взыскивайте: я позабыл, где ключ положил, ей, позабыл, ей, позабыл”.

А с этим все себя другою рукой по карману гладит.

Дворецкий и это чудо опять заметил и ключ у него из кармана достал и меня отпер.

“Вылезай, — говорит, — соколка, а сокол твой теперь нам сам скажется”.

А Аркаша уже и сказался: сбросил с себя поповскую постель на пол и стоит.

“Да, — говорит, — видно, нечего делать, ваша взяла, — везите меня на терзание, но она ни в чем не повинна: я ее силой умчал”.

А к попу обернулся да только и сделал всего, что в лицо ему плюнул.

Тот говорит:

“Светы мои, видите, еще какое над саном моим и верностию поругание? Доложите про это пресветлому графу”.

Дворецкий ему отвечает:

“Ничего, не беспокойся, все это ему причтется”, — и велел нас с Аркадием выводить.

Рассадились мы все на трое саней, на передние связанного Аркадия с охотниками, а меня под такою же охраною повезли на задних, а на середних залишние люди поехали.

Народ, где нас встретит, все расступается, — думают, может быть, свадьба.

14

— Очень скоро доскакали и как впали на графский двор, так я и не видала тех саней, на которых Аркашу везли, а меня взяли в свое прежнее место и все с допроса на допрос брали: сколь долго времени я с Аркадием наедине находилась.

Я всем говорю:

“Ах, даже нисколечко!”

Тут что мне, верно, на роду было назначено не с милым, а с постылым, — той судьбы я и не минула, а придучи к себе в каморку, только было ткнулась головой в подушку, чтобы оплакать свое несчастие, как вдруг слышу из-под пола ужасные стоны.

У нас это так было, что в деревянной постройке мы, девицы, на втором жилье жили, а внизу была большая высокая комната, где мы петь и танцевать учились, и оттуда к нам вверх все слышно было. И адский царь Сатана надоумил их, жестоких, чтобы им терзать Аркашу под моим покойцем…

Как почуяла я, что это его терзают… и бросилась… в дверь ударилась, чтоб к нему бежать… а дверь заперта… Сама не знаю, что сделать хотела… и упала, а на полу еще слышней. И ни ножа, ни гвоздя — ничего нет, на чем бы можно как-нибудь кончиться… Я взяла да своей же косой и замоталась… Обвила горло, да все крутила, крутила и слышать стала только звон в ушах, а в глазах круги, и замерло… А стала я уж опять себя чувствовать в незнакомом месте, в большой светлой избе… И телятки тут были… много теляточек, штук больше десяти, — такие ласковые, придет и холодными губами руку лижет, думает — мать сосет… Я оттого и проснулась, что щекотно стало… Вожу вокруг глазами и думаю, где я? Смотрю, входит женщина, пожилая, высокая, вся в синей пестряди и пестрядинным чистым платком повязана, а лицо ласковое.

Заметила эта женщина, что я в признак пришла, и обласкала меня и рассказала, что я нахожусь при своем же графском доме в телячьей избе… “Это вон там было”, — поясняла Любовь Онисимовна, указывая рукою по направлению к самому отдаленному углу полуразрушенных серых заграждений.

15

На скотном дворе она очутилась потому, что была под сомнением, не сделалась ли она вроде сумасшедшей? Таких скотам уподоблявшихся на скотном и испытывали, потому что скотники были народ пожилой и степенный, и считалось, что они могли “наблюдать” психозы.

Пестрядинная старуха, у которой опозналась Любовь Онисимовна, была очень добрая, а звали ее Дросида.

— Она, как убралася перед вечером, — продолжала няня, — сама мне постельку из свежей овсяной соломки сделала. Так распушила мягко, как пуховичок, и говорит:

“Я тебе, девушка, все открою. Будь что будет, если ты меня выскажешь, а я тоже такая, как и ты, и не весь свой век эту пестрядь носила, а тоже другую жизнь видела, но только не дай бог о том вспомнить, а тебе скажу: не сокрушайся, что в ссыл на скотный двор попала, — на ссылу лучше, но только вот этого ужасного плакона берегись…”

И вынимает из-за шейного платка беленький стеклянный пузырек и показывает.

Я спрашиваю:

“Что это?”

А она отвечает:

“Это и есть ужасный плакон, а в нем яд для забвения”.

Я говорю:

“Дай мне забвенного яду: я все забыть хочу”.

Она говорит:

“Не пей — это водка. Я с собой не совладала раз, выпила… добрые люди мне дали… Теперь и не могу — надо мне это, а ты не пей, пока можно, а меня не суди, что я пососу, — очень больно мне. А тебе еще есть в свете утешение: его господь уж от тиранства избавил!..”

Я так и вскрикнула: “умер!” да за волосы себя схватила, а вижу не мои волосы — белые… Что это!

А она мне говорит:

“Не пужайся, не пужайся, твоя голова еще там побелела, как тебя из косы выпутали, а он жив и ото всего тиранства спасен: граф ему такую милость сделал, какой никому и не было — я тебе, как ночь придет, все расскажу, а теперь еще пососу… Отсосаться надо… жжет сердце”.

И все сосала, все сосала и заснула.

Ночью, как все заснули, тетушка Дросида опять тихонечко встала, без огня подошла к окошечку и, вижу, опять стоя пососала из плакончика и опять его спрятала, а меня тихо спрашивает:

“Спит горе или не спит?”

Я отвечаю:

“Горе не спит”.

Она подошла ко мне к постели и рассказала, что граф Аркадия после наказания к себе призвал и сказал:

“Ты должен был все пройти, что тебе от меня сказано, но как ты был мой фаворит, то теперь будет тебе от меня милость: я тебя пошлю завтра без зачета в солдаты сдать, но за то, что ты брата моего, графа и дворянина, с пистолетами его не побоялся, я тебе путь чести открою, — я не хочу, чтобы ты был ниже того, как сам себя с благородным духом поставил. Я письмо пошлю, чтобы тебя сейчас прямо на войну послали, и ты не будешь служить в простых во солдатах, а будешь в полковых сержантах, и покажи свою храбрость. Тогда над тобой не моя воля, а царская”.

“Ему, — говорила пестрядинная старушка, — теперь легче и бояться больше нечего: над ним одна уже власть, — что пасть в сражении, а не господское тиранство”.

Я так и верила, и три года все каждую ночь во сне одно видела, как Аркадий Ильич сражается.

Так три года прошло, и во все это время мне была божия милость, что к театру меня не возвращали, а все я тут же в телячьей избе оставалась жить, при тетушке Дросиде в младших. И мне тут очень хорошо было, потому что я эту женщину жалела, и когда она, бывало, ночью не очень выпьет, так любила ее слушать. А она еще помнила, как старого графа наши люди зарезали, и сам главный камердинер, — потому что никак уже больше не могли его адской лютости вытерпеть. Но я все еще ничего не пила, и за тетушку Дросиду много делала и с удовольствием: скотинки эти у меня как детки были. К теляткам, бывало, так привыкнешь, что когда которого отпоишь и его поведут колоть для стола, так сама его перекрестишь и сама о нем после три дня плачешь. Для театра я уже не годилась, потому что ноги у меня нехорошо ходить стали, колыхались. Прежде у меня походка была самая легкая, а тут, после того как Аркадий Ильич меня увозил по холоду без чувств, я, верно, ноги простудила и в носке для танцев уже у меня никакой крепости не стало. Сделалась я такою же пестрядинкою, как и Дросида, и бог знает, докуда бы прожила в такой унылости, как вдруг один раз была я у себя в избе перед вечером: солнышко садится, а я у окна тальки (*14) разматываю, и вдруг мне в окно упадает небольшой камень, а сам весь в бумажку завернут.

16

— Я оглянулась туда-сюда и за окно выглянула — никого нет.

“Наверно, — думаю, — это кто-нибудь с воли через забор кинул, да не попал куда надо, а к нам с старушкой вбросил. И думаю себе: развернуть или нет эту бумажку? Кажется, лучше развернуть, потому что на ней непременно что-нибудь написано? А может быть, это кому-нибудь что-нибудь нужное, и я могу догадаться и тайну про себя утаю, а записочку с камушком опять точно таким же родом кому следует переброшу”.

Развернула и стала читать, и глазам своим не верю…

17

— Писано:

“Верная моя Люба! Сражался я, и служил государю, и проливал свою кровь не однажды, и вышел мне за то офицерский чин и благородное звание. Теперь я приехал на свободе в отпуск для излечения ран и остановился в Пушкарской слободе на постоялом дворе у дворника, а завтра ордена и кресты надену, и к графу явлюсь, и принесу все свои деньги, которые мне на леченье даны, пятьсот рублей, и буду просить мне тебя выкупить, и в надежде, что обвенчаемся перед престолом всевышнего создателя”.

— А дальше, — продолжала Любовь Онисимовна, всегда с подавляемым чувством, — писал так, что “какое, — говорит, — вы над собою бедствие видели и чему подвергались, то я то за страдание ваше, а не во грех и не за слабость поставляю и предоставляю то богу, а к вам одно мое уважение чувствую”. И подписано: “Аркадий Ильин”.

Любовь Онисимовна письмо сейчас же сожгла на загнетке и никому про него не сказала, ни даже пестрядинной старухе, а только всю ночь богу молилась, нимало о себе слов не произнося, а все за него, потому что, говорит, хотя он и писал, что он теперь офицер, и со крестами и ранами, однако я никак вообразить не могла, чтобы граф с ним обходился иначе, нежели прежде.

Просто сказать, боялась, что еще его бить будут.

18

Наутро рано Любовь Онисимовна вывела теляток на солнышко и начала их с корочки из лоханок молочком поить, как вдруг до ее слуха стало достигать, что “на воле”, за забором, люди, куда-то поспешая, бегут и шибко между собою разговаривают.

— Что такое они говорили, того я, — сказывала она, — ни одного слова не расслышала, но точно нож слова их мне резали сердце. И как въехал в это время в вороты навозник Филипп, я и говорю ему:

“Филюшка, батюшка! не слыхал ли, про что это люди идут да так любопытно разговаривают?”

А он отвечает:

“Это, — говорит, — они идут смотреть, как в Пушкарской слободе постоялый дворник ночью сонного офицера зарезал. Совсем, — говорит, — горло перехватил и пятьсот рублей денег с него снял. Поймали его, весь в крови, — говорят, — и деньги при нем”.

И как он мне это выговорил, я тут же бряк с ног долой…

Так и вышло: этот дворник Аркадия Ильича зарезал… и похоронили его вот тут, в этой самой могилке, на которой сидим… Да, тут он и сейчас под нами, под этой земелькой лежит… А то ты думал, отчего же я все сюда гулять-то с вами хожу… Мне не туда глядеть хочется, — указала она на мрачные и седые развалины, — а вот здесь возле него посидеть и… и капельку за его душу помяну…

19

Тут Любовь Онисимовна остановилась и, считая свой сказ досказанным, вынула из кармана пузыречек и “помянула”, или “пососала”, но я ее спросил:

— А кто же здесь схоронил знаменитого тупейного художника?

— Губернатор, голубчик, сам губернатор на похоронах был. Как же! Офицер, — его и за обедней и дьякон и батюшка “болярином” Аркадием называли и как опустили гроб, солдаты пустыми зарядами вверх из ружей выстрелили. А постоялого дворника после, через год, палач на Ильинке на площади кнутом наказывал. Сорок и три кнута ему за Аркадия Ильича дали, и он выдержал — жив остался и в каторжную работу клейменый пошел. Наши мужчины, которым возможно было, смотреть бегали, а старики, которые помнили, как за жестокого графа наказывали, говорили, что это сорок и три кнута мало, потому что Аркаша был из простых, а тем за графа так сто и один кнут дали. Четного удара ведь это по закону нельзя остановить, а всегда надо бить в нечет. Нарочно тогда палач, говорят, тульский был привезен, и ему перед делом три стакана рому дали выпить. Он потом так бил, что сто кнутов ударил все только для одного мучения, и тот все жив был, а потом как сто первым щелканул, так всю позвонцовую кость и растрощил. Стали поднимать с доски, а он уж и кончается… Покрыли рогожечкой, да в острог и повезли, — дорогой умер. А тульский, сказывают, все еще покрикивал: “Давай еще кого бить — всех орловских убью”.

— Ну, а вы же, — говорю, — на похоронах были или нет?

— Ходила. Со всеми вместе ходила: граф велел, чтобы всех театральных свести посмотреть, как из наших людей человек заслужиться мог.

— И прощались с ним?

— Да, как же! Все подходили, прощались, и я… Переменился он, такой, что я бы его и не узнала. Худой и очень бледный, — говорили, весь кровью истек, потому что он его в самую полночь еще зарезал… Сколько это он своей крови пролил…

Она умолкла и задумалась.

— А вы, — говорю, — сами после это каково перенесли?

Она как бы очнулась и провела по лбу рукою.

— Поначалу не помню, — говорит, — как домой пришла… Со всеми вместе ведь — так, верно, кто-нибудь меня вел… А ввечеру Дросида Петровна говорит:

“Ну, так нельзя, — ты не спишь, а между тем лежишь как каменная. Это нехорошо — ты плачь, чтобы из сердца исток был”.

Я говорю:

“Не могу, теточка, — сердце у меня как уголь горит, и истоку нет”.

А она говорит:

“Ну, значит, теперь плакона не миновать”.

Налила мне из своей бутылочки и говорит:

“Прежде я сама тебя до этого не допускала и отговаривала, а теперь делать нечего: облей уголь — пососи”.

Я говорю:

“Не хочется”.

“Дурочка, — говорит, — да кому же сначала хотелось. Ведь оно, горе, горькое, а яд горевой еще горче, а облить уголь этим ядом — на минуту гаснет. Соси скорее, соси!”

Я сразу весь плакон выпила. Противно было, но спать без того не могла, и на другую ночь тоже… выпила… и теперь без этого уснуть не могу, и сама себе плакончик завела и винца покупаю… А ты, хороший мальчик, мамаше этого никогда не говори, никогда не выдавай простых людей: потому что простых людей ведь надо беречь, простые люди все ведь страдатели. А вот мы когда домой пойдем, то я опять за уголком у кабачка в окошечко постучу… Сами туда не взойдем, а я свой пустой плакончик отдам, а мне новый высунут.

Я был растроган и обещался, что никогда и ни за что не скажу о ее “плакончике”.

— Спасибо, голубчик, — не говори: мне это нужно.

И как сейчас я ее вижу и слышу: бывало, каждую ночь, когда все в доме уснут, она тихо приподнимается с постельки, чтобы и косточка не хрустнула; прислушивается, встает, крадется на своих длинных простуженных ногах к окошечку… Стоит минутку, озирается, слушает: не идет ли из спальной мама; потом тихонько стукнет шейкой “плакончика” о зубы, приладится и “пососет”… Глоток, два, три… Уголек залила и Аркашу помянула, и опять назад в постельку, — юрк под одеяльце и вскоре начинает тихо-претихо посвистывать — фю-фю, фю-фю, фю-фю. Заснула.

Более ужасных и раздирающих душу поминок я во всю мою жизнь не видывал.

1883

Примечания

Рассказ основан на исторически достоверном материале. В Орле действительно долгое время существовал крепостной театр графов Каменских. А.И.Герцен изобразил его в повести “Сорока-воровка” (1848), но не мог в то время назвать имя хозяина театра.

Описанные Герценом события происходили при С.М.Каменском (1771-1835), “просвещенном” театрале, сыне убитого своими крестьянами за жестокость в 1809 году генерал-фельдмаршала М.Ф.Каменского.

Лесков услышал рассказ, когда ему “уже минуло лет девять”, то есть в 1840 году.

Исторические неточности в рассказе, отмечаемые исследователями творчества Лескова, свидетельствуют о том, что автор не стремился к точной передаче деталей, а воссоздавал типическую картину.

1. Сазиков П.И. (ум. в 1868 г.), Овчинников П.А. (1830-1888) — московские чеканщики по золоту и серебру.
2. “Художником” Гейне называл сапожника (Полн. собр. соч., т.9. М.-Л., “Academia”, 1936, с.84); об “идеях” портного — там же, т.4, с.240.
3. Ворт Чарльз Фредерик (1825-1895) — известный парижский портной.
4. Шнип — выступ на поясе женского платья или лифа.
5. Брет-Гарт Френсис (1839-1902) — знаменитый американский писатель. Речь идет о его рассказе “Разговор в спальном вагоне” (1877).
6. Алферьева Акилина Васильевна, (1790 — ок.1860) — бабушка писателя по матери.
7. Водвою — одновременно, сразу.
8. Подоплека — подкладка рубашки (в основном у крестьян) от плеч до середины груди и спины.
9. Кряч — веревка.
10. Слова из сербской песни “Марко-кралевич в темнице” (перев. А.Х.Востокова).
11. Турецкий Хрущук — в настоящее время болгарский город Рущук.
12. Со сносом — с ворованным.
13. Козырь — стоячий воротник.
14. Тальки — мотки пряжи.

————————————————————————

В кн. “Н.Лесков. Повести. Рассказы”. М., “Художественная литература”, 1973.

OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001

Просмотрено:
323

15 октября 2021История, Искусство

Что можно было купить на гонорар за «Утро стрелецкой казни», «Богатырей», «Тайную вечерю» и другие великие картины

Подготовил Александр Гришин

Василий Тропинин

«Портрет А. С. Пушкина» (1827)

Василий Тропинин

«Портрет А. С. Пушкина» (1827)

На эти деньги можно было купить:

• 2 модных батистовых рубашки (100 р.),
• батистовую манишку (25 р.),
• черный гроденаплевый  Гроденапль — легкая шелковая ткань. галстук (10 р.),
• 3 шелковых косынки (30 р.),
• 2 пары шелковых чулок (30 р.),
• веер (20 р.),
• шелковый зонтик от дождя (60 р.),
• перо птицы марабу (75 р.).

Иван Айвазовский

«Вид Константинополя» (1849)

Иван Айвазовский

«Вид Константинополя» (1849)

На эти деньги можно было купить:

• комфортабельную четырехместную карету (2000 р.),
• бричку на рессорах (650 р.),
• мех енотовый черный (500 р.),
• 4 шапки немецкого бобра (100 р.),
• двуспальную кровать красного дерева (40 р.),
• 5 книжных шкафов (100 р.),
• 25 пудов  1 пуд — 16,58 кг. свежего ветчинного сала (100 р.),
• 8 пудов французского сыра (200 р.),
• 15 пудов французского чернослива (90 р.),
• 60 бутылок американского рома (60 р.),
• 100 больших поросят (200 р.),
• 10 пудов соленых рыжиков 1 сорта (60 р.),
• 10 пудов орехового масла (120 р.),
• 100 фунтов  1 фунт — 409,5 г. французского нюхательного табака (300 р.),
• 80 пар черных туфель (80 р.),
• 4 пуда белых восковых свечей (100 р.),
• 50 больших живописных кистей (100 р.),
• 100 плиток краски ультрамарин  Ультрамарин был одной из самых дорогих красок, уступая только золоту и серебру, — его изготавливали из измельченной ляпис-лазури. В XIX веке научились производить лазурит на искусственной основе, краска из которого была дешевле. Вероятно, в данном случае приводится стоимость более бюджетного варианта. для рисования
  на бумаге (100 р.),
• 5 стоп голландской бумаги (100 р.).

Николай Ге

«Тайная вечеря» (1863)

Николай Ге

«Тайная вечеря» (1863)

На эти деньги можно было купить:

• 100 пудов пармезана (2600 р.),
• 20 пудов копченых окороков (100 р.),
• 100 пудов сметаны (700 р.),
• 200 крупных арбузов (600 р.),
• 250 пудов молдавского чернослива (2000 р.),
• 200 бутылок французских трюфелей  Подобные бутылки описывал в «Лекциях господина Пуфа» Владимир Одоевский, слывший известным гурманом: «…бутылки трюфельные, широкогорлые, формою похожие на шампанские; в них обыкновенно привозят к нам французский трюфель». А в «Ручной книге русской хозяйки» Катерины Авдеевой, опубликованной в 1854 году, приводится полноценный рецепт деликатесных грибов: «Трюфели во Франции приготовляют следующим образом: выбирают свежие и неповрежденные, обмывают, очищают щеткой, слегка облупливают и варят четверть часа в белом виноградном вине; потом откидывают на сито и дают стечь вину, наконец кладут в бутылки, наливают прованским маслом; крепко закупорив, засмаливают». (2000 р.),
• 1000 бутылок лондонской мадеры (1000 р.),
• 500 бутылок коньяка (1000 р.).

Василий Перов

«Тройка. Ученики-мастеровые везут воду» (1866)

Василий Перов

«Тройка. Ученики-мастеровые везут воду» (1866)

На эти деньги можно было купить:

• пуд кубовой краски  Кубовой называли синюю краску, добываемую из индиго. лучшего сорта (140 р.),
• 50 пудов муки крупичатой рыбинской (100 р.),
• 500 белых штофов  Штоф — четырехгранная стеклянная бутылка с&nbspкоротким горлышком и&nbspобъемом 1,23&nbspлитра.  (50 р.),
• 100 аптекарских склянок зеленого стекла (10 р.),
• дубовый верстак (10 р.),
• дюжину оловянных разливательных ложек (5 р.),
• 50 барашков (100 р.),
• 20 пудов черкасского мяса  Название связано с городом Черкасском, где разводилась крупная порода скота, чье мясо, как указывают авторы «Поваренной книги опытной русской хозяйки» 1912 года было «самым лучшим бычачьим мясом въ петербургской мясной торговлѣ». Черкасским также называли мясо, доставляемое с юга России. (100 р.),
• 5 пудов осетровой визиги  Визига — спинной хрящ (хорда) осетровых рыб. Визигу использовали как начинку для пирогов.  (100 р.),
• 25 пудов сахара рафинад (200 р.),
• пуд мелкого сахарного гороха (20 р.),
• 7 бутылок французского уксуса (7 р.),
• 2 фунта молодого укропа (5 р.),

и вдобавок:

• на один день нанять ломового извозчика  То есть извозчика, который занимался перевозкой тяжестей.  (3 р.).

Василий Верещагин

«Туркестанская серия»  Эту серию Верещагин создает после двух поездок в Туркестан: сначала, в 1867–1868 годах, он присоеди­няется к русской армии и участвует в обороне Самарканда, а после, в 1869 году, возвра­щается в Туркестан, чтобы сделать этюды и наброс­ки. Картины серии художник пишет уже в Мюнхене. В «Туркестанскую серию» вошли 13 картин, 81 этюд и 133 рисунка, изображающих военные события и восточный уклад жизни. (1871–1873)

Гонорар:

90 000 рублей
(за все картины)

Василий Верещагин

«Туркестанская серия»  Эту серию Верещагин создает после двух поездок в Туркестан: сначала, в 1867–1868 годах, он присоеди­няется к русской армии и участвует в обороне Самарканда, а после, в 1869 году, возвра­щается в Туркестан, чтобы сделать этюды и наброс­ки. Картины серии художник пишет уже в Мюнхене. В «Туркестанскую серию» вошли 13 картин, 81 этюд и 133 рисунка, изображающих военные события и восточный уклад жизни. (1871–1873)

Гонорар:

90 000 рублей
(за все картины)

На эти деньги можно было купить:

• 500 живых телят (25 000 р.),
• 140 пудов паюсной черной икры  Паюсной называют икру, засоленную в мешочках, паюсах, в которых она находится, сразу же после добычи. Затем ее высушивают и давят в чанах.  (7000 р.),
• 5000 фунтов свежих турецких бобов (5000 р.),
• 125 пудов шотландских сельдей (10 000 р.),
• 200 пудов сушеных белых грибов (5000 р.),
• 500 пудов лучшего кофе (10 000 р.),
• 20 кирасирских палашей  Палаш — оружие с длинным прямым клинком. В русской армии палаш, как правило, состоял на вооружении у тяжелой кавалерии — в частности ими рубились кирасиры, кавалеристы, носившие кирасы. (400 р.),
• 11 кавалерийских сабель (110 р.),
• 1 кг золота 95 пробы (1290 р.),
• 100 фунтов серебра 92 пробы (3000 р.),

и вдобавок:

• построить мастерскую в Мезон-Лаффит близ Парижа (80 000 франков, примерно 23 200 р.).

Иван Крамской

«Христос в пустыне» (1872)

Иван Крамской

«Христос в пустыне» (1872)

На эти деньги можно было купить:

• печь штучную с живописью (900 р.),
• 5 стоп ватмана (800 р.),
• 2 тулупа из натуральных калмыцких мерлушек  То есть ягнят. (100 р.),
• 5 пудов факелов, облитых воском (100 р.),
• 10 дверных колокольчиков (100 р.),
• 10 скрипичных смычков (40 р.),
• 2 фунта выжиги  Выжига — серебро или золото, которое добывалось выжиганием из нитей, снятых с галунов (тесьмы), или парчи. У слова было и другое значение: выжигами называли пройдох и обманщиков. В «Преступлении и наказании» дворник называет так Расколь­никова, который вернулся посмотреть на квартиру, где произошло убийство.  золоченого серебра (60 р.),
• 20 сафьянных портфелей  Сафьян — тонкая мягкая кожа, выделанная из шкур коз и овец.  (100 р.),
• 250 угрей в 16 вершков  1 вершок — 4,45 см. (500 р.),
• 500 щук в 18 вершков (500 р.),
• 125 фунтов клея рыбьего осетрового (500 р.),
• 30 пудов мышкинской овсяной крупы (300 р.),
• 50 пудов чухонского масла  Чухонцами называли финнов, живших в окрестностях Петербурга, а чухонское масло — это сливочное масло (под «русским маслом» обычно понималось масло из топленого молока). (500 р.),
• 500 пудов мелкой соли (500 р.),
• 100 пудов сушеной дули  То есть груши. (500 р.),
• 125 пар пулярок  То есть хорошо откормленных куриц. (500 р.).

Василий Поленов

«Московский дворик» (1878)

Василий Поленов

«Московский дворик» (1878)

На эти деньги можно было купить:

• мягкий красный лисий мех (125 р.),
• 3 тулупа, крытых синим сукном (105 р.),
• 10 пар железных ведер (20 р.),
• 10 простых саней (50 р.),
• 20 пар мужских лайковых  Лайка — сорт мягкой овечьей или козьей кожи. перчаток (30 р.),
• 4 драдедамовых  Драдедам, или «дамское сукно» в переводе с французского, — легкая шерстяная ткань. платка шириной 2 аршина  1 аршин — 71,1 см. (20 р.),
• 20 пар кожаных туфель с задниками (20 р.),
• 2 пуда пеньковой пряжи (20 р.),
• 2 пуда петельного гаруса  Гарус — это шерстяная пряжа, которую использовали для шитья и вышивания. (20 р.),
• 20 тульских щипцов для колки сахара (20 р.),
• 20 низких подсвечников из желтой меди (20 р.),
• 500 бутылок черного русского пива (50 р.).

Архип Куинджи

«Лунная ночь на Днепре» (1880)

Архип Куинджи

«Лунная ночь на Днепре» (1880)

На эти деньги можно было купить:

• 100 форелей в 14 вершков (2000 р.),
• 450 лещей в 8 вершков (900 р.),
• 160 пудов свежего свиного сала (800 р.),
• 10 пудов цареградского изюма (100 р.),
• 5 пудов горького миндаля (100 р.),
• 10 пудов сушеной вишни (100 р.),
• 40 пудов крупных соленых груздей (200 р.),
• 50 бутылок ямайского рома (100 р.),
• 10 шуб из волчьего меха (400 р.),
• 200 больших деревянных фонарей со стеклами (100 р.),
• 20 пудов сальных огарков (100 р.),
• 50 больших фаянсовых умывальников (100 р.).

Василий Суриков

«Утро стрелецкой казни» (1881)

Василий Суриков

«Утро стрелецкой казни» (1881)

На эти деньги можно было купить:

• мех куницы (1000 р.),
• мех медвежий русский серый (200 р.),
• бобровый воротник (300 р.),
• 96 сырых бычьих кож (2400 р.),
• 4 пуда желтых восковых свечей (100 р.),
• 100 бутылок красного вина шато-лафит (500 р.),
• 100 бутылок десертного токайского вина (300 р.),
• 100 бутылок ликера кюрасао (500 р.),
• 2000 бутылок кислых щей  Кислыми щами, или штами, которые упоминались в «Мертвых душах» Гоголя и «Арапе Петра Великого» Пушкина, называли разновидность шипучего кваса. (200 р.),
• 10 унций  1 унция — 28,3 г. восточного мускуса (600 р.),
• 100 пар козловых башмаков (300 р.),
• 80 фунтов берлинской цветной шерсти (400 р.),
• 100 фунтов китового уса (600 р.),
• 200 фунтов одеколона (200 р.),
• 1000 плиток краски сурик  Сурик — минеральная краска оранжевого или красно-коричневого цвета, в составе которой преобладает железо. (400 р.).

Николай Ге

«Портрет писателя графа Льва Николаевича Толстого» (1884)

Николай Ге

«Портрет писателя графа Льва Николаевича Толстого» (1884)

На эти деньги можно было купить:

• 160 стоп писчей бумаги (400 р.),
• простую телегу с колесами на железных осях с оковкою (100 р.),
• 20 пудов сухарей обыкновенных (100 р.),
• 250 яблок крымский ранет (100 р.),
• 50 пудов манной крупы (100 р.),
• 60 кочанов белой капусты (30 р.),
• 80 вил (40 р.),
• 10 плотничьих топоров (10 р.),
• 10 пил для дров (10 р.),
• 10 мотыг (10 р.),
• 40 пар русских валенок (100 р.).

Илья Репин

«Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» (1885)

Илья Репин

«Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» (1885)

На эти деньги можно было купить:

• черный лисий мех (7000 р.),
• 3 хребтовые шкуры куницы (2100 р.),
• 140 баранов (3500 р.),
• 9 пудов свежей садковой икры  Садковая икра добывалась из рыбы, выращенной в садках. Садками называли искусственные водоемы или речные суда, приспособленные для сохранения и выращивания рыбы. (900 р.)
• 5 фунтов шафрана (100 р.),
• 10 пудов сушеной черники (100 р.),
• 4 сосновых чана с крышкой объемом от 30 до 40 ведер (100 р.),
• 2 пуда росного ладана  Росный ладан — смола тропических деревьев, которая использовалась как замена более дорогому настоящему ладану на церковных службах. Росный означает «полный росы» — по аналогии с росной травой или росным утром. (300 р.),
• 10 пудов еловых почек (100 р.),
• 4 револьвера системы Смита-Вессона (100 р.),
• 10 кортиков (100 р.),
• 20 мясорубок (100 р.).

Иван Шишкин, Константин Савицкий

«Утро в сосновом лесу» (1889)

Иван Шишкин, Константин Савицкий

«Утро в сосновом лесу» (1889)

На эти деньги можно было купить:

• 350 сосновых бревен длиной 5 саженей  1 сажень — 2,16 м. и толщиной от 3,5 до 4 вершков (700 р.),
• 140 саженей сосновых дров длиной от 8 до 9 вершков и толщиной от 2 до 6 вершков (700 р.),
• 20 дубовых бочонков объемом от 8 до 10 вёдер (100 р.),
• 25 пудов белого казанского меда (500 р.),
• 50 фунтов цветочного чая (100 р.),
• 100 фунтов малинового варенья в паточном сиропе (20 р.),
• 40 фунтов мармелада (10 р.),
• 50 зайцев-русаков (50 р.),
• 50 пар тетеревов (50 р.),
• 15 пудов сиговой икры (300 р.),
• 20 пудов хмеля (300 р.),
• мех скунсовый для шубы (400 р.),
• 2 аршина лионского бархата двойной ширины (150 р.),
• 10 аршинов иностранного плюша (300 р.),
• 30 аршинов заграничного сатина (300 р.),
• 5 шелковых галстуков (10 р.),
• 5 резиновых подтяжек (10 р.).

Илья Репин

«Запорожцы пишут письмо турецкому султану»
(1880–1891)

Илья Репин

«Запорожцы пишут письмо турецкому султану»
(1880–1891)

На эти деньги можно было купить:

• усадьбу Здравнёво в Витебской губернии (12 000 р.)
• 2 хребтовые шкуры соболей (6000 р.),
• 2 меховые шкуры голубого песца (2000 р.),
• меховую шкуру камчатского бобра (1500 р.),
• 100 пудов конского волоса (5000 р.),
• 100 пудов пряденой бумаги для светильни  Устаревшее название фитиля. (3200 р.),
• 500 пудов мелкой стерляди (5000 р.),
• 100 свежих турецких огурцов (300 р.).

Виктор Васнецов

«Богатыри» (1881–1898)

Виктор Васнецов

«Богатыри» (1881–1898)

На эти деньги можно было купить:

• 10 кавалерийских седел (400 р.),
• 40 офицерских шашек (400 р.),
• 4 конные щетки (10 р.),
• 180 пудов прессованного сена (90 р.),
• 1000 медных крестиков (10 р.),
• квадратную сажень дикого камня  Диким камнем называют природный необработанный камень, часто серого цвета. (90 р.),
• 80 простых рабочих дровней с оковкою (2000 р.),
• 40 пудов кастрюль из зеленой меди  Металлическую посуду могли продавать по весу, например пудами. (800 р.),
• 1000 полушерстяных вязаных шарфов (500 р.),
• 800 пудов картофельной патоки (1600 р.),
• 400 пудов саек из крупичатой муки  Сайка — булка или хлебец из пшеничного теста.  (1200 р.),
• 800 пудов сомовины (2400 р.),
• 400 пудов коренной севрюги (3200 р.),
• 1500 пар цыплят (1500 р.),
• 200 пудов немецкого риса (800 р.).

Валентин Серов 

«Портрет императора Николая II» (1900)

Валентин Серов 

«Портрет императора Николая II» (1900)

На эти деньги можно было купить:

• 2 меховые шкуры черного американского медведя (2000 р.),
• 2 хребтовые меховые шкуры норки (1000 р.),
• 10 пар золоченых адмиральских эполет (280 р.),
• лейб-гусарскую шапку (200 р.),
• 10 пудов черной глянцевой кожи ливонского скота  Ливонскую породу выводили в Прибалтийском крае и использовали как для работы в поле, так и для добычи мяса. (300 р.),
• рубленый романовский полушубок  Романовским полушубком при Петре I начали называть дубленку. Название пошло от места, города Романов, где разводили овец с густой шерстью, использовавшейся для пошива дубленок. Во время Первой и Второй мировой войны такие теплые и удобные полушубки носили фронтовые офицеры и врачи. (50 р.),
• 5 пар поярковых  То есть из шерсти ягненка, полученной от первой стрижки. валенок (50 р.),
• 1000 астраханских сельдей (100 р.),
• 10 бутылок двойной горькой водки (10 р.),
• 40 банок огурчиков (10 р.).

Михаил Врубель

«Демон поверженный» (1902)

Михаил Врубель

«Демон поверженный» (1902)

На эти деньги можно было купить:

• 100 пудов сдобных сухарей (1000 р.),
• 70 пудов свежей осетрины (700 р.),
• 50 пудов макарон (200 р.),
• 50 пудов подсолнечного масла (300 р.),
• 50 пудов бензина (200 р.),
• 50 пудов русской сажи  Сажа использовалась как сырье в производ­стве и изготавливалась на специальных сажевых заводах. Из нее в том числе производили черные краски. (100 р.),
• 8 матрасов, набитых конским волосом (400 р.),
• 10 фунтов лебяжьего пуха (40 р.),
• 10 костяных гребенок (10 р.),
• 10 фунтов французского шелка для шитья (50 р.).

Николай Рерих

«Город строят» (1902)

Николай Рерих

«Город строят» (1902)

На эти деньги можно было купить:

• 10 кубических саженей подольского бута  Бут — камень для строительства, часто использующийся для фундаментов. Его получают при взрывании сплошных пород. (400 р.),
• 1000 огнеупорных английских кирпичей (130 р.),
• 10 стремянных лестниц (60 р.),
• 18 парусиновых ведер (18 р.),
• 100 пудов кисло-сладкого ржаного хлеба (100 р.),
• 20 пудов топленого бараньего сала (100 р.),
• 100 пудов вермишели (500 р.),
• 100 фунтов аравийского кофе мокко (100 р.),
• 750 бутылок фруктового сиропа (750 р.),
• 200 пар рябчиков (200 р.),
• десяток яиц (50 коп.),

и вдобавок:

• на один месяц нанять землекопа, плотника, кровельщика и печника (139,5 р.),
• перевезти громоздкие предметы на подводе в черте города (2 р.).

Павел Филонов

«Головы» (1910)

Павел Филонов

«Головы» (1910)

На эти деньги можно было купить:

• дюжину мужских шерстяных фуфаек (50 р.),
• дюжину полушерстяных кальсон (15 р.),
• чугунный утюг с поддувалом (3 р.),
• простую железную односпальную кровать (5 р.),
• тиковый односпальный матрас  Тик — плотная льняная или хлопчатобумажная ткань для мебели, перин, часто полосатой расцветки. (15 р.),
• 2 цветных байковых одеяла 3×2 аршина (36 р.),
• 2 тиковые подушки, набитые пером (11 р.),
• 2 фунта телячьих котлет (1 р.),
• железную никелированную сковороду с ручкой (6 р.),
• хлебный нож (1 р.),
• терку (1 р.),
• жестяной чайник (1 р.),
• 2 медных кофейника (6 р.),
• железную ванну (5 р.),
• большое корыто (4 р.),
• рукомойник с тазиком и таганом   То есть с подставкой. (7 р.),
• дюжину полотенец с каймою и бахромою (15 р.),
• 2 стальные бритвы (6 р.),
• 10 зубных щеток (5 р.),
• врачебный термометр (5 р.),
• 2 бутылки дезинфекционной жидкости «Джеймс» (2 р.).

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Архив