Рассказ ирины велембовской дела семейные

1

— Васька, подожди меня!.. — кричал старший брат, припадая на белую, наколотую жесткой травиной ногу. Он сопел, потому что уже сильно простудился на июньском речном ветру, и дышал ртом, выпятив вперед маленькие потрескавшиеся губы.

Младший приостановился и подтянул съехавшие под круглый живот штаны.

— Бежи скорее, Валичек! — позвал он и помахал коричневой короткой рукой.

Младше он был всего на полчаса: братья были близнецами. Но сходство между ними почти не угадывалось. Валька, старший, был черненький, небольшой и смазливый. Загар только легонько тронул его узенькое, девочкино лицо, шеи почти не задел. А у младшего, когда он, добежав до реки, скинул рубашку, нельзя было бы найти на ворономтеле белого пятна. Волосы, просившие гребня и ножниц, желтели трепаной куделью.

— Васька, а нашу одёжу не унесут? — спросил старший близнец, неумело расстегивая вышитую крестиком сорочку.

— Не, — односложно, но убедительно отозвался младший. Но все-таки осторожно поднял одежду брата и переложил ее с чистого песка подальше под кустик, на еще более чистую траву.

Они родились в один час, обоим было по девять лет, но младший казался старше: он был выше, нескладнее и, сразу видно, сильнее. Когда пошли в воду, он взял брата за руку, но тот стал вырываться.

— Я не боюсь, — кривя губы, сказал он. — Чего ты из себя воображаешь? Младший мог бы сослаться на приказ тетки и матери, которые в один голос твердили: «Смотри, Васька, за Валечкой, на шаг от себя не пускай!» Но Васька смолчал, только крепче ухватил брата за руку.

— Хошь, я тебе попа поймаю? — спросил он ласково. Пяткой он стал щупать дно и вдруг присел, ушел в воду с ушами. А когда вынырнул, в ладони у него была зажата маленькая усатая рыбка. Васька сунул ее брату в горсточку. Тот засмеялся и попросил:

— Слови еще!

Васька опять присел и встал с рыбкой в руке. Потом вылез на берег, сломил прутик и нанизал улов. Отдал брату и опять принялся за дело.

— Их у дна видать!.. — сообщил он, отдуваясь и тряся мокрой ржаной головой. — Шевелят усищами! Я щекотки не боюсь, а то бы и не словить.

Тут он заметил, что брат, еще ни разу не окунувшийся, меленько трясется под ветром и слабая белая его кожа как бы стянулась и рябит.

— Я тебя подержу, а ты поплавай, — предложил Васька и стал ладошкой зачерпывать воду и плескать брату на плечи. Тот затрясся еще больше, потом робко окунулся, крепко держась за Ваську.

Небо было очень высоко, облачка расползлись, как овцы по выгону, и ветер никак не мог стабинуть их. Кусты занимались тихой ворожбой, в осоке бились стрекозы. Ниже того места, где купались братья, под ивой чернел омуток. Вода над ним стояла недвижная и тяжелая. Коряжистая нижняя ветка у ивы была заломлена: видно, кто-то хватался, нечаянно заплыв сюда.

Валька, осмелев, бултыхался. А Васька зорко смотрел за ним, готовый каждую секунду поймать тонкую, белую его руку. Он не видел братишку четыре года и почти забыл его. Вчера Вальку привезли из Москвы, белого, чистого и нарядного. И Васькой вдруг овладела мальчишеская нежность; он, младший, решил держаться за старшего.

— У меня трус в катухе живет, — сказал Васька, когда оба накупались до голубой дрожи. И повел Вальку смотреть кролика, который пугливо бился в ящике. — Хошь, на траву пущу его?

Мальчишки бегали за этим кроликом по выгону, растопырив руки и крича. А из окна на них в четыре глаза смотрели мать и тетка. Они тоже были родные сестры, и тоже совсем не похожие.

Мать была желтая, мешковатая и крикливая, как птица выпь. С теми, кого она любила или старалась задобрить, она говорила больным шепотком и подбирала ласковые, жалобные слова. Кого недолюбливала, на того кричала всегда, и крик этот тоже был жалобный, взыскующий.

Близнецы родились перед самой войной. Матери шел уже тридцать шестой, двоих девочек она схоронила и больше детей не ждала. К тому же похварывала, муж пил, и житье было трудное. И все-таки, откричавшись и увидев мальчика, мать сказала радостно:

— Ах ты мой родимый! Черенький какой!.. Смотрите ручку-то ему не заломите.

Но тут ей сказали, что еще не все кончилось, и она забилась в слезах.

— Да на кой же мне его? — кричала она жалобно, когда показали ей и второго. — Ведь это что же такое, Господи!.. Парень-то рыжий да страшной какой-то…

Милому сыну она выбрала и имя покрасивее — Валентин. Для второго годилось и попроще — Васька. И хотя криком братья-близнецы донимали мать одинаково, ей казалось, что младший и более горластый, и сосет злее, и мокнет чаще.

— С этим репьем я еще лиха повидаю, — жалобилась мать и первым к груди клала старшего, черненького, маленького.

…Тетка, лишившая мать любимца, была высокая, красивая и спокойная. На деревенских она ничем не походила: волосы у нее были острижены и мелко завиты на горячих щипцах. Она носила короткие платья с большим вырезом и за вырез затыкала сильно надушенный носовой платок. Глаза у тетки были какие-то соглашающиеся, ласковые. Звали ее Пелагеей, но с тех пор, как еще молоденькой девушкой попала в Москву, она стала Полиной.

В голодную весну сорок шестого мать написала Полине жалобное, горькое письмо, просила родную сестру оглянуться на ее обстоятельства: мужа уже не ждет, с огорода прожить нельзя, а от двух маленьких ребят работать не больно пойдешь, да и состояние здоровья «все хужеет».

Полина тут же приехала, привезла мешок ношеной одежды, пшеничных сухарей и мелкой, остро пахнущей селедки. Мать поела вдосталь и отекла, будто налилась вся желтой водой. Она точила горькую слезу и объясняла, что недавно пришел откуда-то их сосед Авдюшка Рязанов и сказал, что вроде бы муж ее Петр Разорёнов попался ему на глаза в одном из лагерей у немцев и что не иначе, как он там и «дошел».

— Ну чем я тебе помогну? — вздохнула Полина. — Четыре сотни ведь всего получаю. И какие это сейчас деньги? Сыта, правда…

Работала Полина сестрой-хозяйкой при детских яслях. Мужа у нее не было, был какой-то человек, но распространяться про это она не любила. Не было у Полины и детей, и, может быть, поэтому она осталась такой спокойной и красивой.

— Давай уж одного малого возьму у тебя, — сказала вдруг Полина. — Чай, уж как-нибудь вытяну.

И, не дав сестре опомниться, сама решила: Я, Маря, крестника своего возьму, Вальку. Та заплакала:

— Что же ты двойню-то разбиваешь!..

Но было ясно: ей жалко отдавать Вальку, и скажи Полина, что увезет Ваську, никаких слез не было бы.

Братья-близнецы стояли рядом — галчонок Валентин, с узкиму нездоровым личиком, но красивенький, в мать, которая в молодых годах была первой девкой на деревне. И Васька — ржаная голова, широкое лицо в пестрой крупе веснушек. Он на полголовы был выше братишки, крепкорукий и лобастый. У маленьких ребят редко бывают зеленые глаза, а у Васьки как раз были зеленые.

Он взглянул на мать, на тетку, увидел также, как вздрогнул и чуть зарозовел от радости Валька.

— Теперь каждый день буду колбасу есть! — блестя черными большими глазами, хвастал старший из близнецов, выбежав на улицу. — И на поезде поеду!..

Пока Валька собирал вокруг себя ребятишек и, вызывая у них на губы завистливую слюну, рассказывал про колбасу, Ваську мать отрядила рвать лебеду для поросенка.

Поросенок был жалконький, волосатый. Он сидел в темных сенцах, пригороженный кое-как, но по слабости и не пытался вылезти из своего кутка.

— Миш, Миш!.. — позвал его Васька, сунув ему серую, повядшую лебеду. И, потрогав за маленький рыхлый пятак, сообщил: — А Валька наш уезжает. В Москву… На поезде…

В первом же письме Полина сообщила, что Валечка ведет себя хорошо, ходит на детскую площадку. Ругаться по-деревенски она его отучила и очень просит сестру Марю не обижаться, что велела Валечке называть ее, тетку, мамой. Раз судьба так определила, пусть он привыкает. У нее у Марьки, еще сынок есть, а уж для Валечки она, Полина, ничего не пожалеет.

— Дай Господь ей здоровья! — говорила мать одним. — Помогла мне!..

А другим:

— Сумела подластиться к ребенку, змея такая! Отлучила от меня парня!..

И грозила пятилетнему Ваське:

— Не будешь слухаться, я и тебя отдам. Одолел ты меня совсем, съел начисто, буть ты неладен!..

…И вот через четыре года Полина приехала погостить в деревню и привезла Валика. Его, девятилетнего, она вела со станции за руку, несла на плече всю тяжелую поклажу, а у него в руках было только игрушечное ружье-автомат, из которого он целился по жаворонкам. Ружья этого он не выпустил даже тогда, когда тетка послала его здороваться с плачущей матерью, которая стала теперь для Валика теткой Марькой.

— Ты уж его не квели, — шепотом посоветовала Полина сестре. — Теперь уж все утрясено, и плакать не об чем.

Людке Мичуриной было уже за сорок, но никто не думал называть ее по имени-отчеству, Людка и все. С незапамятных времен кличут простых людей на Руси незамысловато: раньше – Марфушка, Агашка, Нюрка, теперь — Надька, Валька, Нинка, вне зависимости от возраста — и в пять лет и в пятьдесят. В поселке Иваньково, где родилась и всю жизнь прожила Людка, от заведенного порядка не отступали. Звучало грубовато, но так уж повелось, и не нам менять.
Правда, имелось несколько исключений — по заслугам и половой принадлежности.
Среди женщин в первую очередь отличали учителей местной средней школы номер сорок четыре — старых, из советской еще когорты, тех самых «строгих, но справедливых». Они вырастили и выучили не одно поколение поселковских, жили здесь же и отличались безупречным поведением.

Их считали немножко лучше других и называли по имени-отчеству: Анисья Абрамовна, Мария Григорьевна, Нина Александровна, но на «ты». Потому что хоть и образованные, но такие же затюканные жизнью, как все. У одной муж пил беспробудно и закончил свою никчемную жизнь под автобусом, сын пошел по его стопам. У другой муж был директор школы, но скончался раньше времени от военных ран, она одна поднимала дочерей. У третьей муж не скончался и не пил, но гулял безбожно, от чего она потом сошла с ума, ходила по поселку растрепанная. И у остальных со счастьем не лады были.

После двадцати пяти лет работы они в течение пары лет одна за другой ушли на пенсию по выслуге. Новых, молодых, пришедших на их место «училок» не уважали и звали как всех.
Пенсионерок из «простых смертных» называли по отчеству – Кузьминична или Петровна, если они вели трудовой образ жизни и не были замечены в дружбе с зеленым змием. С теми же, кто и в солидном возрасте соблюдал извечную русскую традицию -поднимать настроение выпивкой, не церемонились.
— Анька Тякунова вчерась шла, шатамшись, и упадла, — сообщалось в разговоре на лавочке. Не «упала», а «упадла», как бы соединив два смысла в одном слове. — Откуда только деньги на самогонку берет? Когда тверезая, все плачется — пенсии на еду не хватает.

Имелось еще одно исключение. В единственном числе, в лице главного бухгалтера местного механического завода Людмилы Ивановны Кудиновой. Поскольку она была пришлой, из города, немногие знали ее имени-отчества, да и не очень-то желали знать. У Кудиновой не получилось влиться в местное сообщество, завести друзей на новом месте — то ли из высокомерия от собственной должности, то ли по закрытости характера. Держалась обособленно: на лавочке возле дома не сидела, с соседями сплетни не перетирала, публичных скандалов с выпивохой-мужем не устраивала. Правда, он как муж высокопоставленной особы, будучи выпимши, вел себя прилично – ходил не шатался, матом не ругался, а выдавала его состояние лишь красная морда.

Кудинову не любили. Не за что-то конкретно, а вообще. Чужачка, вдобавок гордячка. Когда она выходила по вечерам гулять с собакой — грудастой, черной как черт, овчаркой по кличке Буран, вслед неслось ее дворовое прозвище «главбушка» и шелестело эхом «бушка-бушка-бушка». Только ее непосредственная заместительница Антонина Николаевна, по-простому Тонька, женщина предпенсионного возраста, называла начальницу по имени-отчеству. Скороговоркой, одним словом — «людмиливанна». Особого почтения в нем не чувствовалось, но звучало прилично.
С мужчинами тем более не церемонились, кроме как Витька, Петька, Ванька их не называли. Появление лысины, живота или внуков не считалось достойным поводом изменить обращение.

Особой чести именоваться по имени-отчеству удостаивались те счастливчики, которые умудрились дожить до пенсии. То есть прошли невредимыми сквозь жизненные тернии, как в сказке — через огонь, воду и медные трубы. В Иванькове это означало — не спиться, не погибнуть от несчастного случая на производстве, не утонуть пьяным в пруду и тому подобное. Таких было наперечет.
К мужчинам, находящимся в звании пенсионеров, следовало прибавить одну категорию, помоложе возрастом. Сюда входили узкие специалисты, к которым частенько обращались с личными просьбами — починить протекший кран или помочь с ремонтом машины. Их называли или по имени с предваряющим словом «дядя», или – верх уважения – только по отчеству «Николаич» или «Петрович».
Негативное исключение из правил для мужчин составляла самая малочисленная группа жителей поселка, в которую входили отъявленные пьяницы, чудом достигшие шестидесятилетия. Их, не скрывая презрения, называли по имени-фамилии, как шкодливых детишек, будто подчеркивая — именно такой-то «до пенсии дожил, а ума не нажил».

— Генка Шишков сегодня опять под забором ночевал, — сообщала местная собирательница новостей и сплетен пенсионерка Фролна — сокращенное от «Валентина Фроловна».
А мужику тому шестьдесят три стукнуло. Да, видно, ему — пьянице, буяну и самодуру вовек от клички «Генка» не избавиться. Впрочем, по собственной вине.
Но вернемся к нашей героине. Людка не подходила ни под одно из условий вежливого обращения. Она не работала в школе, не была главным бухгалтером на предприятии и до пенсии оставалось лет пятнадцать. А так как собственная мать тоже участвовала во всеобщем заговоре и любовно говорила ей, например: «Людк, спустись, я тебе клубники набрала», то обижаться не имело смысла.

Ей вообще обижаться на судьбу грех. Мать с отцом еще живы и даже бабушка. Поддерживали единственную дочку и внучку всеми силами. Помогали ощутимо: на двух Людкиных огородах работали, в финансовой поддержке никогда не отказывали.
Личная жизнь тоже в порядке: с мужем Вовкой она жила хорошо, восемнадцать лет вместе. В поселке Иваньково Мичурины считались крепкой семьей. Вовка — ладно сбитый, рыжий, конопатый, но симпатичный, был на четыре года моложе. Не пил, не курил и, вроде, не гулял. «Вроде» — слово для осторожности. Никогда не знаешь у русских мужиков… Во всяком случае, разговоры о нем, как о «кобеле», в поселке не ходили.

Соседи говорили: Людка мужа в лотерею выиграла. И точно. Он со всех сторон положительный — хозяйственный, деловой, мастер на все руки. От отца научился. Тот тоже за любую работу брался, и все у него получалось как следует. Отец всю жизнь проработал на заводе шофером, а потом почему-то повесился. Пил, правда. Слава Богу, Вовка в этом смысле не в него пошел, почти не употреблял — рюмку на праздник, не больше. К тому же верующий, в отличие от жены. Хотя на этой почве разногласий у них никогда не возникало.
Они вообще ссорились нечасто. Когда муж не пьет, не гуляет, не бездельничает – какие претензии можно предъявить?
Людка не предъявляла. Она его по-настоящему любила, а не только ради детей вместе жила.

Но сегодня была на взводе: сидела на диване и ожесточенно давила на кнопки пульта, не вникая в программы. Почему на взводе? Потому что праздник — День Святого Валентина. Каждая жена вправе ожидать от мужа хоть маленького, но знака внимания. Чего-нибудь романтичного, пусть недорогого, но ощутимого. Вроде цветочка или коробки конфет. А Вовка не только ничего не подарил, но и сам еще не явился. Про подарок, небось, даже не подумал. Теперь и напоминать бесполезно — десять вечера, магазины давно закрыты.

Из вредности Людка решила вообще ничего не говорить, не намекать. Если не догадается, пусть пеняет на себя. Она обидится и в наказание уйдет спать одна. На неделю. Нет, дня на два-три. Перебарщивать с наказанием тоже нельзя. Не в том она положении. В наше время за мужиком глаз да глаз нужен. Кругом полно одиноких и разведенок, которые только и ждут момента, чтобы увести чужого мужа. Потому не следует надолго отлучать мужчину от супружеской постели. Опасно. Вмиг переманят. Они, эти одинокие — голодные…

Вообще-то на долгое отсутствие в День Всех Влюбленных у Вовки имелась уважительная причина. Не так давно он занялся предпринимательством. Уволился с завода, где раньше трудился шофером, взял в аренду грузовик, двадцатилетней давности ГАЗ, и теперь трудился на себя. Подряжался ко всем, кто попросит подвезти – материалы на стройку, мебель на другую квартиру, мешки с картошкой до подвала, да мало ли чего. Без дела не сидел.
Заработки были бы неплохие, если бы не одна вещь. Политическая. Горбачев объявил перестройку, социалистическая экономика поменяла направление и двинулась по капиталистическому пути. Путь оказался скользким. Появился новый вид криминала под иностранным, ранее не известным на Руси названием «рэкет».
Началось с того, что правительство решило отказаться от советской уравниловки и ввести либеральную меру — разрешить гражданам работать в частном порядке. Раньше, при социализме, таких «цеховиков» и «фарцовщиков» беспощадно сажали в тюрьму. Теперь их величали предпринимателями и всячески поощряли – при условии, что будут делиться доходами с налоговой.

Новый закон выглядел прогрессивным и подразумевал лучшие намерения: дать возможность активной части населения зарабатывать честным трудом. Теперь люди могли сами определять уровень зарплаты, который зависел только от собственной трудоспособности. Но, как часто бывает, на хорошую меру тут же нашлась контр-мера. У преступного мира.
Не известно откуда — из небытия, из воздуха или из чертова подземелья материализовались рэкетиры. Они следили за предпринимательским бизнесом, прикидывали доходы и в один прекрасный день являлись за оброком. Прямо по сценарию из фильмов об американских профсоюзах. Или мафии, что, наверное, одно и то же.
Рэкетиры нагло заявляли: либо отдаешь нам часть доходов, либо пожалеешь, что начал. В награду за дележ они предоставляли защиту от других посягателей на чужой каравай. Называлось «крыша».

Новые термины и способы вымогательства поселковые узнавали из новостей по телевизору. Местные предприниматели не волновались: это в Москве бардак, она далеко — двести километров до Калуги. А Иваньково еще дальше, к тому же затеряно среди лесов, там рэкет их не найдет. Злорадствовали втихаря: москвичам так и надо. Они всегда жировали, колбасу по двести грамм покупали, которую с калужского мясокомбината привозили. А калужанам приходилось за своей же колбасой в столицу ездить, покупать батонами и обратно домой везти в «колбасных» электричках.
Московский рэкет до них и впрямь не добрался – масштаб не тот, зато добрался местный, из областной столицы, до которой от Иванькова всего пятнадцать километров и ходил автобус номер 163.
А куда смотрела милиция?

Милиция не вмешивалась. Или вмешивалась, но к своей выгоде, ведь в те времена зарплату бюджетникам выдавали нерегулярно. Вот милиционеры и нашли свою нишу в новом капиталистическом устройстве: предоставляли «крышу» — только не честным частникам, а наглым рэкетирам.
Их, продажных стражей порядка, в поселке знали в лицо и, конечно, осуждали. Потихоньку: женщины – на лавочках, мужчины – в гаражах. Заявлять никто не решался. Боялись. Кому хотелось рисковать жизнью? Время-то лихое. Каждый выживал, как умел. Впрочем, к милиционерам питали понимание – им тоже жить надо, детей кормить.
Как частный предприниматель, не избежал встречи с рэкетирами и Вовка, каждый месяц возил им оброк. Вот сегодня. Пришел с работы пораньше, вытащил из потайного ящика в серванте увесистый пакет с купюрами, отсчитал, завернул в газету и поехал на грузовике отдавать дань. Да что-то задержался.

Наверное, потому что погода испортилась: к вечеру повалил густой, крупный, мокрый снег, который за короткое время накрыл дороги скользким слоем. Вовка осторожный, едет шагом, чтобы ненароком в овраге не оказаться кверху колесами. Или сидит ждет рэкетиров. Они же сами себе хозяева, когда захотят, тогда придут, со временем других не считаются. О том, что с мужем могло что-то несчастное случиться, Людке думать не хотелось.

Чем позднее становился вечер, тем злее становилась она. Полдвенадцатого решила — ждать подарка от мужа бесполезно, пора отправляться на покой. Только собралась пойти в ванную, как в двери зачиркал ключ. Она остановилась в прихожей.
— Привет, мать, — бодрым голосом проговорил Вовка, заваливаясь в квартиру и прихлопывая сначала внешнюю дверь, потом внутреннюю. Подобно двум другим соседям по площадке, Мичурины поставили на входе дополнительную дверь.
— Привет, — сухо бросила Людка и собралась демонстративно пройти мимо.
— Пожрать есть что?
— Посмотри в холодильнике.

Лед в голосе жены его насторожил. Обычно она встречала его доброжелательной улыбкой и предлагала усаживаться за стол. Подставляла еду с пылу с жару, садилась рядом. Расспрашивала о делах, рассказывала сама. А сейчас посмотрела, как чужая, и даже есть не предложила.
Озадаченный Вовка прошел на кухню, помыл руки и отправился к холодильнику. На дверце, на уровне глаз заметил бумажку, прижатую магнитиком, на которой крупными, печатными буквами стояло: 14 февраля – День Святого Валентина.
«Ну и что? – безразлично подумалось Вовке. И вдруг дошло. – Черт! Обещал же подарок».
Оглянулся на жену. Она стояла в прихожей и сверлила его взглядом прокурора, который собрался вынести пожизненный приговор. А то и высшую меру. Вовке стало неловко. Он задумался, поискал глазами. Увидел мусорное ведро, поспешно схватил и направился обратно к двери.

— Пойду ведро вынесу, — пробормотал он, но как-то неубедительно.
«Врет, — молча вынесла вердикт Людка-прокурор, когда муж, накинув демисезонную куртку, скрылся за второй дверью. – Он никогда ведро не выносит. К тому же оно еще неполное. Что-то не так».
Сомнения сжали сердце. Первым делом подумала: свершилось. И ее настигло несчастье. Кризис сорокалетия не миновал и ее образцового мужа. Наверняка к любовнице пошел. Ах, как жить дальше?!
Не так давно сочувствовала она подруге, Надьке Перминовой, у которой муж, едва тому сорок три исполнилось, ушел к молодой, двадцатилетней. А ведь тоже раньше в распутстве замечен не был. Зарабатывал хорошо — на железной дороге. Последнюю копейку в дом нес. Мастеровой был. И верный. Все время с женой его видели: на выборы вместе, с дачи – на дачу. Помогал по дому, Надька нарадоваться не могла.
И как гром среди ясного неба — собрал вещички и ушел. Спасибо, квартиру делить не стал. Да что там делить: с двумя детьми в двухкомнатной ютились. Точно, как они, Мичурины. Только у подруги девочка и мальчик, а у Людки два сына. Почти взрослые уже. У старшего, Славика, девочка есть. Младший, любимый, тоже Вовка и ростом с отца, в девятый класс ходит.

От нехорошего предчувствия Людке стало зябко. Надьке-то она сочувствовала, да не совсем искренне. Так только, дежурными словами отделалась. А когда самой коснулось… Жутко подумать! Не дай Бог в шкуре брошенки оказаться. Молодость, красота прошли. Кому нужна в такие-то годы? Сейчас молодые девки одни остаются, а уж их, сорокалетних, и подавно никто больше замуж не возьмет.
Нет, за своего собственного, родного, дорогого Вовку она будет бороться! В буквальном смысле. Разлучницу встретит – по морде надает. Волосы повырывает. Людка со своим добром просто так не расстанется. Она покажет, на что способна. Она не даст в обиду ни себя, ни Вовку. Окрутить не позволит. Потому что он у нее необыкновенный. Домовитый. Верный. Никогда поводов к ревности не давал.

Нет, не верится, что пошел налево. Не может он ни с того ни с сего круто измениться. Если только его не приворожить. Нужно ей следить в оба. Оберегать его от сглаза. А также от черной магии. С помощью которой некоторые чужих мужей не стесняются уводить. Тут она повела глазами в сторону первого подъезда их многоквартирного, пятиэтажного дома. Знала она таких одиночек-разведенок, охотниц за чужими мужиками. Что далеко ходить — эти «некоторые» здесь же, по соседству проживают. «Танька Клеменкова» называются.

Людка накрутила себя и забыла про ванну. Любопытство разобрало. Решила она проследить. Скинула по-быстрому домашние тапки, сунула босые ноги в сапоги, накинула старое пальто поверх халата и, не покрывшись, юркнула за дверь.
Последнее дело — шпионить за мужем. Он не обрадуется, если ее застукает. Да и самой как-то неловко – взрослая баба, а как маленькая… Сомнения, угрызения длились недолго. На войне за собственного мужа любые средства хороши. Она не будет скандалить, только проверит, куда это он в двенадцатом часу намылился. Необходимо знать горькую, но правду, иначе не заснет.

Выскочила в коридор и чуть не сбила с ног соседа сверху, вечно пьяного, но доброго Витьку Давыдова. В отличие от многих мужиков, его нельзя было назвать законченным алкоголиком – из тех, которые пили, не просыхая, спуская зарплату за пару дней.
Сосед всю жизнь трудился токарем на заводе, хорошо зарабатывал. Получку честно отдавал жене Вальке, потому она не возмущалась. Откуда брал деньги на выпивку? Шабашил. Пил каждый день, но каким-то, только ему известным способом, знал меру и не напивался «до чертиков». Даже ходил, не шатаясь. Только морда выдавала – от принятой самогонки становилась красная, будто ошпаренная, а на сизом носу выступали синие прожилки.
Витька испуганно отшатнулся к стене.

— Ты что, мать, на пожар что-ль спешишь? – сказал он и выпустил терпкое, самогонное облако изо рта. Но не только оттуда шло «ароматное» амбре. Тошнотный, сивушный запах окружал его и был настолько крепок, что, казалось, исходил изо всех его пор, даже из одежды. И как Валька его каждый день выдерживает?
Хоть сосед ей не муж, Людка за компанию разозлилась и на него.
— Опять пьяный! – рявкнула.
— Эх, Люсь. Не мы такие, жизнь такая, — философски изрек Витька. Одной этой фразой он оправдывал все, поступавшие к нему претензии. С усилием отвалился от стены, вдохнул побольше воздуха и потопал наверх.
Людка его не слушала. Сбежала вниз и, крадучись, выглянула из двери подъезда. В свете единственного горевшего фонаря заметила — Вовка вывалил мусор в бак возле сараев, поставил ведро в сугроб. Домой не поспешил. Отправился по скользкому, свежему снегу вдоль дома, к дальнему его концу. Странно. Там у него ни друзей, ни родственников. Что-то он задумал…

Прячась кое-как за кустами и спинками скамеек, сгорая от любопытства и ревности, Людка последовала за мужем. Если бы он хоть раз оглянулся, без труда заметил бы ее – в свете из квартирных окон. Вовка шел, не оглядываясь и не прячась, значит, совесть не мучила. Так зачем понесла его нелегкая к первому подъезду, когда жил в шестом?
Людка услышала, как хлопнула дверь в чужой коридор, и вздрогнула, как от выстрела. До того, как он вошел в подъезд, она еще надеялась найти невинное объяснение – может, у него голова заболела, решил прогуляться, подышать здоровым, зимним воздухом перед сном. Видно, ошиблась. Побежала резвее. Прятаться перестала: муж скрылся из виду, жену-шпионку не обнаружит. Следовало поспешить, чтобы успеть заметить, в какую квартиру он войдет.
Не успела. Когда, запыхавшись и стряхивая липкий снег с лица, она забежала в подъезд, Вовка стоял на одном из верхних этажей, с кем-то разговаривал. Хлопнула дверь, и – тишина. Людка подняла голову. Порассуждала дедуктивно. До пятого этажа он дойти бы не успел, кажется, скрылся на третьем. Там проживают три семьи: в одной квартире главбушка с мужем – там Вовке делать нечего, в другой квартире семейная пара почти пенсионного возраста – они ему не друзья, в третьей…
А-а, вот в чем дело!

Третью квартиру занимала самая опасная жиличка – печально известная амурными похождениями Танька Клеменкова. Чуть помоложе Людки, симпатичная, стройная, всегда накрашенная и с прической. Известная соблазнительница местных мужчин, облегченной морали девушка, тайно ненавидимая всеми замужними женщинами Иванькова. В особенности Людкиного дома номер тридцать пять.
И было за что. Танька — редкая авантюристка. Пришлая. Приехала откуда-то из глубинки, устроилась на местный завод и сразу взяла быка за рога. То есть мужика за это самое… Да не какого-нибудь слесаря-сборщика, а самого директора завода. И на долгие годы стала его официальной любовницей. Подобное бесстыдство в поселке наблюдали впервые.

Конечно, сбить с пути истинного того Матвеича, ходока первой степени, не составляло труда, он и Людке сколько раз предлагал. Но особый талант Таньки выразился в том, что она продержалась в его пассиях дольше прежних и больше всех от него благ поимела. Чего ни до нее, ни после любовницам не удавалось.
Как приезжая, она раньше ютилась с маленьким сыном в коммуналке и на отдельную квартиру не имела права — своих очередников целый список. А она и квартиру двухкомнатную от него получила, и ремонт сделала за счет завода, и обставила. Взяла бесплатно землю под дачу, построила домик — тоже не на свои. Еще и участок под коттедж огребла. Правда, сам коттедж построить он ей не успел. Сместили Матвеича. За воровство в особо крупных. Правда, не посадили. Кто в те годы не воровал? Полстраны пришлось бы на казенный паек отправлять. Отправили Матвеича на пенсию.

Но все необходимое он ей предоставил, даже больше. Совершенно официально, не скрываясь. В том числе от жены. А чего скрываться-то? Что бы она ему сделала? Не развелась бы и скандал не устроила. Привыкла жена терпеть, как и все. Хоть шустрая тетка, не последний человек в поселке, заведующая столовой. Ее жители без особого уважения по фамилии звали – Тулякова, потому что знали: ворует без зазренья совести, к тому же зазнайка.
Заведующие столовой всегда процветали, особенно в благословенные советские времена, да и потом. Это такая должность, что голодным не останешься. Да что голодным – бедным не будешь, хотя официальная зарплата не ахти какая. Говорили, у прошлой завстоловой Соломатиной дома стоял сейф, набитый деньгами. Она до пенсии доработала и еще хотела остаться, но ее сместили: сама наворовала, дай другим. Эта особо «блатная» должность потом досталась не абы кому, а жене директора завода — тогда он еще главным инженером был.

Тулякова тоже долго продержалась, все общественные катаклизмы на своей должности пережила: социализм, перестройку, капитализм. Она бы, наверное, и после атомного взрыва выжила, как крыса у себя в норке — запасов сделала на сто лет вперед. Хитрая была, ни разу не попалась. Коллектив держала в ежовых рукавицах – чтобы воровали да меру знали. А вот супруга в ежовых рукавицах удержать не смогла. Не справилась она с Танькой.
Так вот куда муж, кобелина, отправился! Людка похолодела. Как-то сразу обмякла. Понурилась. Сердце застучало часто, заунывно. В голове – туман. Мысли в одном направлении потекли. Вот, значит, как. Значит, и ее горе настигло. Значит, нет настоящих, верных мужиков. Все они рано или поздно отправляются налево отведать сладенького. И Людку не миновала судьба обманутой жены, а она-то верила Вовке, надеялась — пронесет. А-ах, горе, горе…

Вышла из подъезда, к которому внезапно прониклась жгучей ненавистью, и поплелась домой. Не заметила, как вошла в квартиру, стянула сапоги, повесила пальто, даже не отряхнув от снега. Вошла в комнату, села на диван. Тупо посмотрела в телевизор. Шло «Поле чудес». Ведущий, нахлобучив на голову стародревний, женский чепчик, строил из себя дурака. Студия заливалась от хохота.
Людка не знала, сколько прошло времени. Она сидела в том же положении и глядела в черный ящик, не понимая, о чем там говорят, почему смеются. Хлопнула входная дверь, она вздрогнула. Вовка вернулся. Как его встречать? Будто ничего не произошло или начать ругаться?
Еще не решив для себя, повернула голову.
И обомлела.
Муж держал в руках букет ярко-желтых, свежих, явно только что срезанных тюльпанов и, довольно улыбаясь, протягивал ей. Откуда? Невозможно! Поздно… Вдруг догадка пронзила. Вот дура-то! Как же она могла забыть? Всем известно — чем занимаются супруги Замараевы, живущие в первом подъезде на третьем этаже.
Скромная семейная пара, он инженер на заводе, она воспитательница в детском саду, для пополнения скудного семейного бюджета разводили цветы. Дома, в квартире. Выделили для них отдельную комнату, ухаживали тщательно. Специально подгадывали так, чтобы тюльпаны поспевали как раз к Дню Святого Валентина, а потом – и к Восьмому Марта.

Словно феникс, возродившийся из пепла, Людка встрепенулась, всплеснула руками как крылами, бросилась обнимать мужа – так крепко, что чуть не поломала цветы. Он не понял – откуда такой энтузиазм, отвел руку с букетом подальше. Она повисла у него на шее, он обнял ее одной рукой, прошептал на ушко:
— Я же люблю тебя, заразу…
В ту ночь они так страстно занимались любовью, как давно, по молодости, когда только поженились. У Людки растаяло внутри, отлегло от сердца.
Ненадолго.
Через полгода Вовка ушел к другой, моложе его на двадцать лет. Сыновья его возненавидели. Каждый раз, когда он приходил их навестить, ребята вылетали из дома и отправлялись ходить по улицам. Людка не ругалась и была не против его приходов. Втайне надеялась, что он перебесится и вернется.
Соседи, все поголовно, жутко его осуждали и жалели Людку. Ясно ведь — еще одна разведенка без шанса снова устроить судьбу. Да вскоре успокоились. Что поделать, не она первая, не она последняя. В поселке полно таких — умных, хозяйственных да одиноких. Впрочем, замужним ненамного лучше. Редко у кого мужик не пьет да не гуляет. А чаще и то и другое. Такова уж судьба российской женщины — терпеть: и если одна, и если не одна…

А Людке повезло! В один прекрасный день, буквально из ниоткуда появился ее одноклассник Серега Чумичкин. У него жена спилась до смерти. Остался один. Прослышал про Людкино несчастье, поспрашивал подробностей у знакомых. Пришел сначала, когда ее не было дома, просить руки у ее сыновей. Обещал о матери заботиться. Ребята согласились принять мужчину в семью.
Потом он сделал предложение Людке. Она тоже согласилась.

Живут до сих пор.

Автор Ирина Лем