Рассказ и все таки наш рэй брэдбери

Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы — Макдан и я — смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе…

Красный луч… белый… снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос — могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной.

— Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? — спросил Макдан.

— Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.

— А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь танцевать с девушками, пить джин.

— Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?

— О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.

Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.

— Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан — огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный — белый, красный — белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг — без звука — исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?

У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.

— Да-да, в море чего только нет…-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил — что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем ‘настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.

— Верно, там древний мир.

— Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.

Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.

— Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: «Я здесь. я здесь, я здесь…» И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.

— Стаи рыб, о которых ты говорил?

— Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся — сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей — увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам — я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один — будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.

Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.

— Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: «Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: «Хорошо, что мы дома». Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни».

Ревун заревел.

— Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка…

— Но… — заговорил я.

— Шшш! — перебил меня Макдан.- Смотри!

Он кивнул туда, где простерлось море.

Что-то плыло к маяку.

Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены.

И вдруг над холодной гладью — голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто — сто.

Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.

— Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.

— Это невозможно! — воскликнул я.

— Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!

Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный — белый, красный — белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.

— Это какой-то динозавр! — Я присел и схватился за перила.

— Да, из их породы.

— Но ведь они вымерли!

— Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.

— Что же мы будем делать?

— Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро,

— Но почему, почему он приходит именно сюда?

В следующий миг я получил ответ.

Ревун заревел.

И чудовище ответило.

В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.

— Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?

Я кивнул.

— Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может, миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион лет. Ты смог бы?

Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна, и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем одинок в мире, который не для тебя, в котором нужно прятаться. А голос Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного фотоаппарата, и ты поднимаешься медленно-медленно, потому что на твоих плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленно-медленно. Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов, ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот, наконец, ты здесь — вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище, какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея торчит из воды и как будто такое же тело, но главное — точно такой же голос, как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?

Ревун взревел.

Чудовище отозвалось.

Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания — когда же, когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями засуетились люди.

Рев Ревуна.

— В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море, круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила — недоумевала, должно быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось. Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову…

Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал. Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь — лед, огонь — лед.

— Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.

Чудовище понеслось на маяк.

Ревун ревел.

— Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.

Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.

Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну, другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.

— Макдан! — вскричал я.- Включи Ревун!

Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил, чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню. Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.

Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались осколки.

Макдан поймал мою руку.

— Вниз! Живей!

Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем покатились вниз по лестнице.

— Живей!

Мы успели — нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда башня над нами стала разваливаться.

Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.

Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и я, слушая, как взрывается наш мир.

Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.

И еще…

— Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.

Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба, растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.

Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.

И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда, что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато слышали голос и думали: «Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй! Все в порядке. Мы прошли мыс».

Так продолжалось до утра.

Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда разгребла груду камней над подвалом.

— Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами, она и рассыпалась.

Он ущипнул меня за руку.

Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи. Плескался пустынный океан.

На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок. А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из железобетона.

— На всякий случай,- объяснял он.

Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового Ревуна: раз… два… три… четыре раза в минуту, далеко в море, один-одинешенек.

Чудовище?

Оно больше не возвращалось.

— Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет. Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать… Ждать.

Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй. Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.

Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?

Брокау.

Что за фамилия!

Послушайте: она лает, рычит, повизгивает, нагло заявляя о себе:

Иммануил Брокау!

Ничего не скажешь — звучит! Очень подходящее имя для выдающегося психиатра из числа тех, что долгое время бороздили воды вселенского океана, но ни разу не потерпели крушения.

Быстро перелистайте труды Фрейда, точно перцем приправленные выдержками из историй болезни его пациентов, и все студенты разом чихнут:

Брокау!

Так что же все-таки с ним случилось?

Однажды он, точно герой первоклассного водевиля, взял да и исчез.

И стоило выключить театральный прожектор, как все сотворенные доктором Брокау чудеса разом померкли. Психически неустойчивые кролики норовили снова спрятаться в цилиндр фокусника. Дым от выстрела всасывался обратно в дуло ружья. Все мы ждали, что будет дальше.

Десять лет о докторе Брокау никто ничего не знал. И мы уже почти перестали надеяться.

Брокау пропал, точно канул — с шутками и раскатистым хохотом — в бездны Атлантики. Чего ради? Чтобы отыскать там Моби Дика? Чтобы заняться с ним психоанализом и выяснить, что этот дьявол-альбинос на самом деле имел против безумца Ахава?

Кто знает?

В последний раз я видел Брокау, когда он бежал в сумерках по летному полю к самолету, а провожавшая его жена и шесть тявкавших шпицев смотрели ему вслед.

— Прощайте навсегда!

Его веселый крик показался мне шуткой. Однако уже на следующий день я обнаружил, что с двери в его кабинет содрали табличку с именем, а медицинские кушетки, раздавленные пациентками, главным образом пожилыми толстухами, выставили прямо под дождь — их должны были увезти и продать с аукциона где-нибудь на Третьей авеню.

Итак, этот гигант мысли, как бы одновременно являвший собой Ганди, Моисея, Христа, Будду и Фрейда, теории которых плотными слоями лежали в его душе, точно геологические пласты в горной армянской пустыне, бесследно исчез, будто просочился меж облаками и растворился в небесной синеве. Чтобы умереть? Или чтобы жить тайно?

Прошло десять лет. Как-то я ехал на автобусе по прелестному калифорнийскому побережью близ Ньюпорта. На остановке в автобус сел какой-то мужчина лет семидесяти, который ссыпал мелочь в кассу с таким видом, точно это была манна небесная. Я вскинул голову, посмотрел на него со своего заднего сиденья и обомлел:

— Брокау! Клянусь всеми святыми!

Да, это был он. То ли в ореоле святости, то ли так и не ставший святым, он возвышался в проходе, как видение бога Саваофа, бородатый, благодушный эрудит, похожий отчего-то на архиерея, веселый и все понимающий, все способный простить, этакий мессия и одновременно университетский наставник, вечный и неизменный…

Иммануил Брокау.

Но отнюдь не в темном строгом костюме, о нет!

Теперь он был одет, точнее, гордо облачен, словно принадлежал к некоей новой церкви, вот во что: шорты-бермуды, черные кожаные мексиканские сандалии, бейсбольная шапочка с эмблемой популярной лос-анджелесской команды, французские темные очки. И…

Вот это рубашка! Господи! Что за рубашка!

Это было нечто совершенно невообразимое! На ней цвели и переплетались лианы и ветки кустарников, а фоном им служили расплывшиеся, точно карнавальный фейерверк, крупные и мелкие пятна и кляксы самых ярких и разнообразных оттенков; а в зарослях виднелись еще и бесчисленные изображения мифологических чудовищ и какие-то символы…

Рубашка была с отложным воротником, очень свободная и болталась на своем владельце, переливаясь всеми цветами радуги, точно тысяча флажков с парада Объединенных, однако совершенно Обезумевших Наций.

Но вот доктор Брокау сдвинул на затылок свою бейсбольную шапочку, снял французские очки, выискивая свободное местечко, и медленно двинулся по проходу, время от времени слегка поворачиваясь, останавливаясь, наклоняясь к пассажирам и что-то шепча — то мужчине, то женщине, то ребенку.

Я хотел было его окликнуть, но вдруг услышал, как он спрашивает:

— Ну и что ты здесь видишь?

Малыш, совершенно потрясенный клоунским нарядом незнакомого старика, непонимающе заморгал, надеясь на подсказку, и доктор тут же ему помог:

— Да на моей рубашке, сынок! Что на ней, как по-твоему?

— Лошадки! — не задумываясь, выпалил ребенок. — Танцующие лошадки!

— Браво! — Доктор одарил его лучезарной улыбкой, потрепал по щечке и двинулся дальше. — А вы, сэр?

Молодой человек, совершенно обескураженный тем, с какой бесцеремонностью этот человек вторгся в его мечты о лете, промямлил:

— Как?.. Ну… облака, конечно.

— Кучевые или дождевые?

— Э-э… нет, пожалуй, это не грозовые тучи, а такие, знаете, кудрявые, похожие на белых овечек…

— Неплохо!

Психиатр двинулся дальше.

— Мадемуазель? Вы что-нибудь видите здесь?

— Прибой! — Девочка-подросток серьезно и внимательно смотрела на него. — Громадные волны! И на них — любители серфинга. Класс!

Доктор продолжал неторопливо идти по проходу, и уже кое-где слышался смех, становившийся все заразительнее, все громче, и старик с «грозным» видом оборачивался в сторону смеявшихся «наглецов». Теперь уже по крайней мере человек десять слышали первые ответы и включились в игру. Одна женщина умудрилась увидеть на рубашке небоскребы! Доктор изумленно уставился на нее. И подмигнул. Мужчина с нею рядом разглядел среди лиан кроссворды. Доктор с уважением пожал ему руку. Сидевший чуть дальше ребенок увидел зебр на фоне дикой африканской растительности — зебры, по его словам, были как живые; когда доктор хлопнул в ладоши, животные умчались прочь. А старушка увидела неясные лики Адама и Евы, изгоняемых из окутанных туманом райских кущ. Доктор даже на минутку присел с нею рядом, и они о чем-то побеседовали яростным шепотом; в итоге доктор вскочил и решительно двинулся дальше. Не знаю, действительно ли старуха видела Изгнание из Рая? Зато моя молодая соседка уверяла, что видит, как знаменитую парочку приглашают обратно!

Собаки, молнии, кошки, автомобили, грибовидные облака и кровожадные тигровые лилии!..

Каждый новый участник игры своим ответом вызывал все больший энтузиазм. Мы вдруг обнаружили, что смеемся. Этот замечательный старик был просто неиссякаемым источником хэппенинга, капризом природы, проявлением неуемной воли Господней, согласно которой нас, разобщенных, точно сшивали в единое целое.

Слоны! Кабины лифтов! Набатные колокола! День Страшного суда!

Когда доктор садился в автобус, нам абсолютно ничего друг от друга не было нужно. Но теперь!.. Словно прошел невероятный снегопад и невозможно было не говорить о нем, или из-за внезапного перепада в напряжении разом сгорели два миллиона домов и это событие объединило нас, обездоленных, заставив болтать друг с другом, смеяться и даже хохотать до слез, и мы чувствовали, как эти слезы очищают нам души и лица.

Каждый ответ казался смешнее предыдущих, но громче всех восхищался и прямо-таки скисал от смеха сам доктор Брокау, великий ученый, старый высокий человек, удивительный целитель, который задавал вопросы, получал на них ответы и этим избавлял любого от того клубка тайных и мучительных противоречий и тревог, что таился внутри. Киты. Бурые водоросли. Покрытые травами луга. Исчезнувшие города. Прекрасные женщины… Он останавливался. Поворачивался к собеседнику. Присаживался рядом. Снова вскакивал. Пестрая рубашка хлопала, как парус. Наконец он воздвигся прямо передо мной:

— Ну а вы что видите, сэр?

— Разумеется, доктора Брокау!

Его смех оборвался, как от выстрела. Он снял черные очки, потом снова нацепил их и схватил меня за плечи, желая получше рассмотреть.

— Саймон Винклаус, вы ли это?

— Я, я! Господи, доктор, я думал, вы давным-давно умерли и похоронены. Чем это вы занимаетесь?

— Занимаюсь? — Он дружески жал мне руку, нежно поглаживал меня по плечу и даже по щеке, потом оглядел себя и с извиняющимся видом забавно фыркнул. — Занимаюсь? Ничем не занимаюсь — я на пенсии. Взял да и ушел. И через день оказался за три тысячи миль от того места, где вы видели меня в последний раз… — Его пахнувшее мятой теплое дыхание коснулось моего лица. — Теперь я здесь известен прежде всего как… нет, вы только послушайте!., как человек в рубашке Роршаха!

— В чем? В какой рубашке? — Я был потрясен.

— В рубашке Роршаха.

Яркий, похожий на залетевший с карнавала воздушный шарик, он легко опустился на сиденье со мною рядом.

Я ошеломленно молчал.

Мы ехали по берегу синего моря, над головой сияло летнее небо.

Доктор смотрел вперед, но словно читал мои мысли, написанные на небесных скрижалях меж облаков.

— Вы спросите почему? С чего вдруг? Я все еще вижу перед собой ваше удивленное донельзя лицо, когда много лет назад мы встретились на летном поле. В тот самый день, когда я уезжал навсегда. Мой самолет следовало бы назвать «Счастливый Титаник». На нем я навеки бесследно канул в бездонную голубизну небес. И все же вот он я, во плоти! Не пьяница, не безумец, не жалкий старикашка-пенсионер, высохший от скуки. Где же я был? Что? Почему? Каким образом?

— Да, — сказал я, — действительно, почему же вы все-таки — при таком удачном раскладе — внезапно ушли на пенсию? У вас было все — мастерство, репутация, деньги. Ни намека на…

— Скандал? Ни единого! Но тогда почему же, спросите вы? Да потому, что у меня, старого верблюда, сломался не один горб, а сразу целых два! Были две соломинки. И непростые. Удивительные! Итак, горб номер один…

Он помолчал. Искоса глянул на меня из-под черных очков.

— Можете говорить как на исповеди, доктор, — успокоил я его. — Клянусь, я буду молчать.

— Как на исповеди? Это хорошо. Что ж, спасибо…

Автобус легонько тряхнуло.

Голос доктора тоже дрогнул было и тут же зазвучал как обычно.

— Вы, наверно, помните мою фотографическую память? Я и благословлял, и проклинал ее, ибо помнил абсолютно все. Все, что когда-либо говорил, видел или делал сам, все, чего касался или слышал, — все мгновенно усваивалось мною и оседало в памяти навек; все это я мог вспомнить или воспроизвести и через сорок, и через пятьдесят, и через шестьдесят лет. Все, все застревало вот здесь, точно попав в ловушку.— Он легонько коснулся висков кончиками пальцев. — Сотни психических больных, день за днем, год за годом — и ни разу не пришлось мне проверять что-либо по записям в медицинских картах! Я довольно скоро понял, что мне достаточно всего лишь включить свою память «на перемотку». Разумеется, истории болезни я вел и тщательно хранил, но никогда в них не заглядывал. Не слушал магнитофонные записи бесед с пациентами. Ну, вот вам и пролог для последующих событий и моих, всех кругом шокировавших, поступков.

В один прекрасный день, на шестидесятом году жизни я услышал от своей пациентки некое слово и попросил ее повторить. Почему? Неожиданно я почувствовал, что мои полукружные каналы как бы расширились, в них словно открылись под давлением свежего холодного воздуха невидимые шлюзы. «…И верил», — сказала та женщина. «Я думал, вы сказали «зверя»», — удивился я. «О нет, доктор, «верил»!»

Всего одно слово. Один-единственный камешек, упавший с края в бездну, но повлекший за собой лавину! Ибо я совершенно отчетливо слышал, как она сказала: «Он любил во мне зверя» — обычная «пикантная» история из области секса, не правда ли? Тогда как на самом деле она сказала: «Он любил меня и верил» — а это, как вы сами понимаете, совсем другой коленкор.

В ту ночь я не мог уснуть. Я курил, смотрел в окно. Голова и слух были какими-то удивительно ясными, словно я наконец избавился от насморка, не проходившего лет тридцать. Я сомневался в себе самом, в своем прошлом, в собственных чувствах и ощущениях; часа в три ночи, окончательно запутавшись, я помчался в клинику — и, разумеется, обнаружил там то, что оказалось хуже всего.

То, что было занесено в истории болезни моей секретаршей, — а медицинских карт были сотни! — совершенно не совпадало с тем, что хранилось у меня в голове!

— То есть…

— То есть, когда я услышал «зверя», на самом деле это было «верил»! «Зов» превратился в «зоб». «Лоб» звучал для меня как «гроб», и наоборот. Я слышал «кыш!», хотя кто-то говорил «мышь». «Лапу» я воспринимал как «шляпу», а «лень» — как «день». В слове «да» мне слышалась «беда», а в слове «нет» — «привет» или даже «омлет». «Запор» превращался в «забор» или «набор», «зуб» — в «дуб», «черт» — в «корт»… Короче, что ни назови, все я слышал неправильно. Десятки, сотни миллионов неверно расслышанных слов! Я весь похолодел от ужаса, меня трясло! Боже мой! Великий и милосердный! Что же это такое? Поистине я стал игрушкой в руках Судьбы.

Столько лет практики! Столько пациентов! Господи, Брокау, восклицал я, захлебываясь от рыданий, ты же подобен Моисею, настолько давно спустившемуся с горы Сион, что слово Божье стало звучать в ушах его не громче писка блохи. И теперь, на склоне дней, постаревший и умудренный, ты пожелал, как и Моисей, перечесть то, что молнией написано было на священных скрижалях, и обнаружил: написано там нечто совсем иное, чем помнится тебе!

И тогда этот отчаявшийся Моисей оставил все свои посты и бежал в ночь. Хорошо понимая причину своего отчаяния, я сел в поезд и поехал в Фар-Рокавей — возможно, из-за печального отзвука в этом названии, напоминавшего мне о каменистой пустыне.

Я шел по берегу реки, слушая плеск неспокойной воды и грохот приближавшейся грозы, и в душе у меня тоже безумствовала буря. Как, яростно спрашивал я себя, как мог ты жить наполовину глухим и даже не замечать этого?! Ты и узнал-то об этом сейчас только потому, что — исключительно по воле случая! — слух, этот дар Божий, вернулся к тебе! Как же ты мог быть таким беспечным?

Единственным ответом мне был страшный раскат грома над песчаными дюнами.

Ну вот и все о том, какова была та соломинка, что сломала первый горб на спине дурацкого верблюда в человечьем обличье.

Некоторое время мы оба молчали.

Автобус, покачиваясь, катился по золотившейся в лучах солнца прибрежной дороге; в окна залетал легкий ветерок.

— А вторая соломинка? — наконец решился тихонько напомнить я.

Доктор Брокау задрал на лоб свои темные французские очки-поляроиды, и солнечные зайчики, отражаясь от стекол, запрыгали по темноватому салону автобуса. Мы оба молчали, глядя на вспыхивавшие крошечные радуги; вид у доктора был сперва отрешенный, потом во взгляде его мелькнуло восхищение и, наконец, нечто похожее на озабоченность.

— Зрение! Проницательность! Способность увидеть текстуру, разглядеть мельчайшие детали! Разве это не чудо? Разве не достойно восхищения? Да, именно восхищения! А что это, в сущности, такое — зрение, проницательность, интуиция? Да и действительно ли мы так уж хотим увидеть и познать наш мир?

— Еще бы! — воскликнул я.

— Типичный и весьма необдуманный ответ юнца. Нет, дорогой мой мальчик, мы этого вовсе не хотим! В двадцать лет — да, пожалуй, мы действительно думаем, что хорошо бы все на свете увидеть, примерить на себя, попробовать. Так и я считал когда-то. Однако у меня с раннего детства было слабое зрение, и я вечно «привыкал» к очередным очкам, прописанным мне окулистом. Просто смешно! И вот наступило время контактных линз. Слава богу, решил я, наконец-то мои глаза смогут видеть как полагается благодаря этим чудесным штучкам, прозрачным точно слеза! И тут вдруг… Но что это было? Может, случай психосоматического заболевания? Недели не прошло, как я вставил контактные линзы, а у меня вдруг существенно улучшился… слух! Уши мои совершенно прочистились! Нет, здесь, конечно, без психосоматики не обошлось… Однако не вынуждайте меня высказывать вслух не сформировавшуюся еще гипотезу, мой друг! Я уверен в одном: стоило вставить крохотные прозрачные стеклышки в мои близорукие, младенчески голубые глаза — и передо мной раскрылся целый мир! И в нем — люди! И на них — Господи, спаси и помилуй! — всякая грязь. И чудовищное количество пор! Саймон, вам когда-нибудь приходило в голову, что люди, по большей части, состоят именно из пор?

Доктор печально прикрыл глаза, давая мне время прочувствовать его вопрос. Я задумался.

— Из пор? — растерянно выдавил я наконец.

— Именно! Но кому это важно? Кому это надо — рассматривать какие-то поры? К сожалению, я — со своим восстановленным зрением — видел их прекрасно! Тысячу, миллион, десять миллиардов… Поры! Крупные, мелкие, бледные, багровые… У каждого — на лице, на руках… Толпы людей шли мимо. Собирались на автобусных остановках. В театрах. У телефонных будок. И все это были сплошные поры и совсем немного реальной плоти! Мелкие поры у миниатюрных женщин. Очень крупные у мужчин-великанов. Или наоборот. Такое множество пор, что казалось, они пляшут вокруг меня, точно пылинки в солнечных лучах, проникающих на закате сквозь узкие окна церкви. Поры! Они целиком захватили мое воображение. Я смотрел на красивых женщин, а видел не прекрасные глаза, не сочные губы, не изящный изгиб ушка… я видел поры! Разве не лучше было бы мне, мужчине, интересоваться тем, как движутся тонкие, хрупкие женские кости внутри покрытой нежной бархатистой кожей плоти? Разумеется, да! Но я видел лишь кожу точнее, поры в ней, похожие на дырки в сыре или кухонное сито. Красота сникла и превратилась в гротеск. Переводя взгляд с одного предмета на другой, я словно двигал окуляры двухсотдюймового телескопа, помещенного в мою проклятую башку! Куда бы я ни посмотрел, везде я видел изрытую порами, точно лунными кратерами, человеческую кожу. Причем чудовищно близко!

А моя собственная физиономия? Господи, обычное утреннее бритье превратилось в изощренную пытку! Я просто глаз не мог оторвать от зеркала — моя кожа напоминала мне поле битвы, покрытое воронками от снарядов. «Черт тебя побери, Иммануил Брокау! — шептал я. — Твоя кожа напоминает Гранд-Каньон в лучах яркого солнца, или кожуру апельсина, или очищенный от шкурки гранат…»

В общем, благодаря контактным линзам я снова почувствовал себя пятнадцатилетним подростком — то есть меня снова стали терзать бесконечные сомнения, я буквально распинал себя на кресте, немыслимо страдая от ужаса и ощущения полнейшей собственной неполноценности. Самый кошмарный возраст! Неужели теперь прыщавый призрак моего отрочества вновь вернулся, чтобы преследовать меня?

Я проводил ночи без сна, ощущая себя жалкой развалиной. Боже мой, второе отрочество! Господь милосердный, сжалься надо мной! Как же я мог быть так слеп всю свою жизнь? Да, я был слеп и понимал это, но всегда мне казалось, что хорошее зрение не так уж и важно. Так я ползал по этому миру, точно похотливый очкарик-слепец, по близорукости своей не замечая ни у других, ни у себя самого пор и прыщей, зияющих ран и горьких слез. Но теперь реальная действительность решительно выгнала меня на улицу из моего жалкого убежища, и на лице этой действительности я прежде всего увидел поры.

Я поспешил зажмуриться и на несколько дней завалился в постель. Отлежавшись, я сел на постели и провозгласил с широко открытыми глазами: реальная действительность — это еще не все! Не нужны мне такие знания! Я ввожу в действие закон против пор! И принимаю на вооружение те истины, которые чувствую интуитивно или могу подстроить под себя.

Я продал свои глаза.

То есть отдал контактные линзы племяннику, малолетнему садисту, обожавшему всякую дрянь и водившемуся с разными подонками.

И вернулся к своим привычным, уже опять ставшим слабоватыми для меня очкам и прежнему туманному миру сладких грез и нежных видений. Я видел вполне достаточно, но не слишком много. Я обнаружил, что снова способен любить окружавших меня людей-призраков. Я снова видел в зеркале себя «настоящего» и уже вполне мог не только спать спокойно, но даже и нравиться себе, воспринимая собственное лицо как старого доброго приятеля. Я мог смеяться хоть каждый день, настолько я снова был счастлив! Сперва я смеялся негромко. А потом научился и хохотать вовсю.

Ах, Саймон, какая злая шутка — эта наша жизнь!

Тщеславие, и только оно одно заставляет нас покупать контактные линзы, благодаря которым можно увидеть все — и все потерять!

Зато, добровольно расставшись всего лишь с небольшой частичкой того, что называют «мудростью», «реальной действительностью», «истиной», можно вновь ощутить всю полноту жизни! Разве кто-нибудь этого не знает? Писатели-то уж, во всяком случае, знали об этом всегда! Всем известно, что написанные исключительно благодаря вдохновению и интуиции романы порой куда «правдивее» стенографически точных репортажей с указаниями места и времени событий. Да и значат они для человечества куда больше!

И тут наконец мне пришлось-таки посмотреть правде в глаза. Меня мучили две взаимосвязанные, как оказалось, проблемы: мое слабое зрение и мой никуда не годный слух. Боже, шептал я про себя, тысячи людей прошли через мой кабинет, со скрипом ложились на кушетку и ждали, точно в пещере Дельфийского оракула, когда же послышится эхо моих пророчеств. Ну почему, почему все так нелепо? Я же никого из своих пациентов как следует не видел и не слышал!

Кто на самом деле была эта мисс Харботтл?

А что я могу сказать о старом Динсмьюре?

А как в действительности выглядела мисс Гримс? Какого цвета были у нее волосы? И какой размер одежды она носила?

И правда ли, что миссис Скрепуайт была похожа — как внешне, так и шелестящим голосом — на древнюю египетскую мумию, выпавшую из своих лохмотьев прямо у меня на смотровом столе?

Я даже догадываться ни о чем не мог. Две тысячи дней тумана отделяли от меня моих утраченных теперь детей — их веселые голоса сперва окликали меня откуда-то издали, а потом умолкли совсем.

Боже мой, я же слонялся по рыночной площади, не замечая, что на груди у меня табличка: «Слеп и глух», и люди спешили бросить в мою нищенскую плошку горсть мелочи, расталкивая тех, кто уже излечился с моей помощью. Излечился! Вот уж действительно чудо! Ничего себе лекарь — старая развалина без руки, без ноги! Но что, что именно я говорил своим пациентам? Каким образом ставил правильный диагноз, если ничего не мог толком расслышать? Да и кто они такие, в самом деле? Каковы они в действительности? Этого я никогда не узнаю.

И тогда я решил: в городе по крайней мере сотня психиатров, которые видят и слышат куда лучше меня, однако даже их пациенты вдруг начинают купаться в море голышом, или ни с того ни с сего посреди игры покидают спортплощадку, или скручивают ни в чем не повинных женщин по рукам и ногам и любуются содеянным, преспокойно раскуривая сигару.

Приходилось признать: карьера моя, несомненно, удалась.

Но ведь даже в сказке, как известно, «битый небитого везет». Битый просто не может везти битого! Как и слепой, да к тому же хромой, не может исцелить хромого, да к тому же слепого.

Так кричал мой разум, однако какой-то наглый голосишко из дальнего уголка моей души отвечал ему с издевкой: порой пчелиный воск может оказаться крепче бычьих рогов! Ты, Иммануил Брокау, точно фарфоровый гений — весь в трещинах от старости, но все равно великолепен. Твои замутненные глаза видят что-то недоступное прочим, твои забитые пробками уши слышат неслышимое. Ты лечишь, пользуясь своими несовершенными органами чувств, на неподвластном разуму уровне! Браво!

Но нет, не мог я жить как прежде со столь полноценной неполноценностью! Не мог я долее хранить с самодовольным видом свою тайну, позволявшую мне морочить людям голову, и продолжать играть роль доктора Айболита, что лечит всех тварей земных подряд!

Что ж, мне было из чего выбирать. Например, снова вставить контактные линзы. Или купить слуховой аппарат, чтобы помочь моему и без того быстро восстанавливавшемуся слуху. А что потом? А потом я бы обнаружил, что начисто утратил свое «шестое чувство», так помогавшее мне и так удачно сочетавшееся с плохим зрением и слабым слухом в течение тридцати лет моей врачебной практики. Да я бы полностью потерял себя — что было бы ужасно не только для меня, целителя, но прежде всего для моих пациентов.

С другой стороны, как работать, оставаясь слепым и глухим? Это же чудовищный обман, хотя все мои записи в полном порядке — чистые, свежие, отутюженные, только что из прачечной!..

И я решил выйти на пенсию.

Сложил вещички и сбежал в пронизанную солнцем, золотистую, неведомую даль, решив, что пусть лучше уши мои совсем закупорит загадочными восковыми затычками…

Наш автобус по-прежнему ехал вдоль побережья. День был теплый. Легкие облачка порой скрывали солнце, и тогда их тени пробегали по пляжам и по телам купальщиков, растянувшихся на песке под разноцветными зонтами.

Я прокашлялся.

— Доктор, неужели вы больше никогда не захотите лечить людей?

— Но я и теперь их лечу!

— Вот как? А только что вы сказали…

— О, разумеется, неофициально, не имея собственного кабинета, не получая гонораров — нет, этого больше не будет никогда! — Доктор тихонько засмеялся. — Я по-прежнему не могу понять, как умудрился вылечить стольких людей практически «наложением рук» — особенно если учесть, что руки у меня, если можно так выразиться, были «по локоть отрублены». Впрочем, мои «руки» и теперь при мне: я по-прежнему пользуюсь своими загадочными способностями.

— Каким же образом?

— С помощью этой вот рубашки. Вы же сами видели. И слышали.

— Как вы разговаривали с пассажирами?

— Именно. Посмотрите — какая расцветка, какое буйство красок! Мужчина, скажем, увидит в этой пестроте одно, а юная девушка — совсем другое. А этот малыш — третье. Зебры, козы, молнии, египетские амулеты… Что, что, что это такое? — спрашиваю я. И мне отвечают, отвечают, отвечают… Словом, я человек в рубашке Роршаха.

У меня дома дюжина таких рубашек.

Всевозможных расцветок, самых невероятных. С потрясающими рисунками. Одну из них специально для меня успел еще создать гениальный Джексон Поллак. Я ношу их по очереди — иногда один день, иногда неделю, в зависимости от того, многие ли и достаточно ли быстро и вдохновенно отвечают на мои вопросы. Потом я снимаю одну рубашку и надеваю новую. Десять миллиардов изумленных взглядов, десять миллиардов неожиданных ответов!

Да, я запросто мог бы продать такую рубашку вашему психоаналитику, приехавшему сюда в отпуск. Чтобы он тестировал ваших друзей. Или действовал на нервы вашим соседям. Или смешил вашу жену. Но нет! Это исключено, это мое личное и самое любимое развлечение! Я не стану делить его ни с кем! Я, мои рубашки, залитые солнцем пляжи, этот вот автобус и еще — тысяча солнечных дней впереди! Меня ждут пациенты.

Итак, я брожу по берегу — странно, но в этих местах не бывает зимы! Удивительно, но здесь, по-моему, не бывает и «зимы тревоги нашей» и даже смерть кажется совершенно невероятной, всего лишь пустым слухом, стоит зайти за дюны. Я иду куда и когда захочу, встречаюсь с разными людьми, и моя рубашка хлопает на ветру, как парус. Могу пойти на север или на юг, а может, сверну к юго-западу, и повсюду в ответ на мои вопросы у людей изумленно открываются глаза и они смотрят на меня — кто рассеянно, кто злобно, кто весело подмигивая, кто с трудом выговаривая слова от смущения. Но стоит кому-то одному сказать хотя бы слово насчет того, что он видит среди пересекающихся линий и пестрых клякс, как я умолкаю и останавливаюсь. Порой мы с этим человеком некоторое время беседуем. Иногда я даже иду вместе со всей его компанией купаться. И наши тела рассекают водную гладь — как я своими разговорами рассекаю души. Мы можем брести по берегу часами, особенно если погодка хороша. Я редко провожу в одной и той же компании более одного дня, так что люди, не зная, с кем они идут рядом, свободны от каких бы то ни было условностей. Они мне ничем не обязаны. И говорят, что хотят. И все они невольно становятся моими пациентами! А потом они идут дальше по окутанному вечерними сумерками берегу, навстречу завтрашнему ясному дню, а я остаюсь позади, глухой и слепой старый человек, и машу им вслед рукой, желая счастливого пути, а потом отправляюсь домой и с удовольствием ужинаю, чувствуя, что сделал свою работу хорошо.

Но иногда я встречаю на пляже какую-нибудь наполовину уснувшую душу. Из такого человека не так-то просто вытащить его тревоги и уничтожить их при ярком солнечном свете. Одного дня на это не хватит. Ну что ж, мы, как бы случайно, встречаемся снова — через неделю — и бродим по кромке прибоя, беспечно болтая или, напротив, рассказывая о себе нечто сокровенное. И я на ходу выслушиваю исповедь человека задолго до того, как за него возьмутся тупые священники, как его одолеют слухи и собственные тяжкие сожаления. Самое ведь обычное дело — друзья гуляют, разговаривают, слушают друг друга и уже тем самым излечивают себя, раскрывая другому тайну своих сомнений и печалей. Хорошие друзья должны делиться друг с другом бедами, должны «дарить» друг другу собственные страхи и уныние. Только так они могут от этого избавиться.

Мусор скапливается не только на лужайках и пляжах, но и в душах. С помощью всего лишь яркой рубашки и примитивной палки с гвоздиком на конце для сбора мусора я каждый день на рассвете начинаю… чистить пляжи. О, как там много тел, согретых жарким солнцем! И сколько заблудших душ, потерявших дорогу во тьме! Я стараюсь никого не пропустить и ни об кого не… споткнуться.

В окно автобуса ворвался свежий и прохладный ветер, и по старой пестрой рубашке доктора пробежали волны.

Автобус остановился.

Доктор Брокау, точно вдруг заметив, что проехал свою остановку, вскочил.

— Подождите!

Все пассажиры разом обернулись с улыбкой, точно ожидая выхода эстрадной звезды.

Доктор похлопал меня по руке и бросился к передней двери автобуса. Уже готовясь сойти, он обернулся, шлепнул себя по лбу, снял черные очки, подмигнул мне и возопил:

— А вы-то!

По всей вероятности, я уже стал для близорукого доктора персонажем с картины какого-нибудь представителя пуантилизма — я сидел слишком далеко от него.

— А вы-то сами! — Да, он обращался ко мне — загадочному облачку живой материи, и точно такие же теплые облачка окружали его со всех сторон. — Вы-то ведь так мне ничего и не сказали! Так что же, что видите вы?

Он выпрямился во весь рост, чтобы я мог получше разглядеть его невероятную рубашку, рубашку Роршаха, трепетавшую на ветру и переливавшуюся всеми красками радуги.

Я посмотрел на нее. Зажмурился на мгновение и возвестил:

— Это восход солнца!

Доктор привычно мягко парировал:

— А вы уверены, что не закат?

И приложил согнутую чашечкой ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

Я снова посмотрел на его рубашку и улыбнулся. Я надеялся, что он увидит, почувствует мою улыбку, даже если будет в тысяче миль от этого автобуса!

— Нет, — сказал я. — Это, конечно же, восход. И очень красивый.

Он зажмурился, как бы переваривая то, что я сказал. Его руки, великие руки доктора Брокау, блуждали по полотну старой, потрепанной и ставшей совсем мягкой рубашки, точно по знакомым берегам. Потом он согласно кивнул, открыл свои светло-голубые глаза, махнул мне на прощание рукой и шагнул в свой широкий мир.

Когда автобус тронулся, я посмотрел назад.

И увидел, как доктор Брокау, сразу же сойдя с шоссе, бредет по пляжу среди нежащихся на солнце тысяч купальщиков, выбирая наугад одного из представителей этого теплого мирка.

Казалось, он легко идет по морю из человеческих тел, «аки по суху», и мне еще долго была видна его высокая фигура.

На сайте всего: 17 Гостей: 17 Пользователей: 0

09.08.2021, 16:54 Надежда Семеновская Действующие лица: Питер Хорн, отец Полли Хорн, мать Доктор Уолкот, врач Голубая пирамидка Белый куб Цилиндр Соседи, гости   Сцена 1 Мистер и миссис Хорн собираются в роддом. МИСТЕР ХОРН (обнимая жену): Через шесть часов ты уже будешь дома, детка. Спасибо, эти новые родильные машины хоть отцов не отменили, а так они сделают за тебя все, что надо.   Сцена 2 Приемный покой больницы. Питер Хорн с бокалом виски дожидается известий о жене. Входит доктор Уолкот. ПИТЕР ХОРН (вскакивает): Она умерла. ДОКТОР УОЛКОТ: Нет. Нет, нет, она жива и здорова. Но вот ребенок… ПИТЕР ХОРН: Значит, ребенок мертвый. ДОКТОР УОЛКОТ: И ребенок жив, но… допивайте коктейль и пойдемте. Кое-что произошло. ГОЛОСА ЗА СЦЕНОЙ: Нет, вы видали? Ребенок Питера Хорна! Невероятно!   Сцена 3 На сцену медсестра вносит Голубую Пирамидку, передает ее доктору Уолкоту и уходит. Доктор Уолкот показывает пирамидку Питеру Хорну. ПИТЕР ХОРН (задыхаясь): Неужели… это и есть?..  Доктор Уолкот кивает. ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ: Оно весит семь фунтов и восемь унций. ПИТЕР ХОРН: Меня разыгрывают. Это такая шутка. И все это затеял, конечно, Чарли Расколл. Вот сейчас он заглянет в дверь, крикнет: «С первым апреля!» — и все засмеются. Не может быть, что это мой ребенок. Какой ужас! Нет, меня разыгрывают. ДОКТОР УОЛКОТ: Это ваш ребенок. Поймите же, мистер Хорн. ПИТЕР ХОРН: Нет. Нет, невозможно. Этокакое-то чудище. Его надо уничтожить. ДОКТОР УОЛКОТ: Мы не убийцы, нельзя уничтожить человека. ПИТЕР ХОРН: Человека? Это не человек! Это святотатство! ДОКТОР УОЛКОТ: Мы осмотрели этого… ребенка и установили, что он не мутант, не результат разрушения генов или их перестановки.Ребенок и не уродец. И он совершенно здоров. На ребенка своеобразно подействовало давление во время родов. Что-то разладилось сразу в обеих новых машинах — родильной и гипнотической, произошло короткое замыкание, и от этого исказились пространственные измерения. Ну, короче говоря, ваш ребенок родился в… в другое измерение. Питер Хорн молча слушает. ДОКТОР УОЛКОТ: Ваш ребенок жив, здоров и отлично себя чувствует. Вот он лежит на столе. Но он непохож на человека, потому что родился в другое измерение. Наши глаза, привыкшие воспринимать все в трех измерениях, отказываются видеть в нем ребенка. Но все равно он ребенок. Несмотря на такое странное обличье, на пирамидальную форму и щупальца, это и есть ваш ребенок. ПИТЕР ХОРН: Можно мне чего-нибудь выпить? Доктор Уолкот протягивает ему стакан с водой. ПИТЕР ХОРН: А что будет дальше? Можно как-нибудь вернуть его… в прежний вид? ДОКТОР УОЛКОТ: Мы постараемся. Конечно, если вы разрешите. В конце концов, он ваш. Вы вправе поступить с ним как пожелаете. ПИТЕР ХОРН: А если вам не удастся вернуть его обратно? ДОКТОР УОЛКОТ: Я понимаю, какой это удар для вас, мистер Хорн. Что ж, если вам нестерпимо его видеть, мы охотно вырастим ребенка здесь, в институте. ПИТЕР ХОРН: Спасибо. Но, какой он ни есть, он наш — мой и Полли. Он останется у нас. Я буду растить его, как растил бы любого ребенка. У него будет дом, семья. Я постараюсь его полюбить. И обращаться с ним буду, как положено. ДОКТОР УОЛКОТ: Понимаете ли вы, что берете на себя, мистер Хорн? Этому ребенку нельзя будет иметь обычных товарищей, ему не с кем будет играть — ведь его в два счета задразнят до смерти. Вы же знаете, что такое дети. Если вы решите воспитывать ребенка дома, всю его жизнь придется строго ограничить, никто не должен его видеть. Это вы понимаете? ПИТЕР ХОРН: Да. Это я понимаю. Доктор… доктор, а умственно он в порядке? ДОКТОР УОЛКОТ: Да. Мы исследовали его реакции. В этом отношении он отличный здоровый младенец. ПИТЕР ХОРН: Я просто хотел знать наверняка. Теперь только одно — Полли. ДОКТОР УОЛКОТ: Признаться, я и сам ломаю голову. Конечно, тяжко женщине услышать, что ее ребенок родился мертвым. А уж это… сказать матери, что она произвела на свет нечто непонятное и на человека-то непохожее. Хуже, чем мертвого. Такое потрясение может оказаться гибельным. И все же я обязан сказать ей правду. Врач не должен лгать пациенту, этим ничего не достигнешь. ПИТЕР ХОРН: Я не хочу потерять еще и Полли. Я-то сам уже готов к тому, что вы уничтожите ребенка, я бы это пережил. Но я не допущу, чтобы эта история убила Полли. ДОКТОР УОЛКОТ: Надеюсь, мы сможем вернуть ребенка в наше измерение. Это и заставляет меня колебаться. Считай я, что надежды нет, я бы сейчас же удостоверил, что необходимо его умертвить. Но, думаю, не все потеряно, надо попытаться. Питер Хорн нежно берет на руки Голубую Пирамидку. ПИТЕР ХОРН: Ладно, доктор. А пока что ему нужна еда, молоко и любовь. Ему худо пришлось, так пускай хоть дальше будет все по справедливости. Привет, малыш!   Сцена 4 Звучит колыбельная песня «Спи, моя Светлана». Под эту песню геометрические фигуры баюкают Голубую Пирамидку. Лунные поляны, Ночь, как день, светла… Спи, моя Светлана, Спи, как я спала: В уголок подушки Носиком уткнись… Звёзды, как веснушки, Мирно светят вниз. Лунный сад листами Сонно шелестит. Скоро день настанет, Что-то он сулит. Догорает свечка, Догорит дотла… Спи, моё сердечко, Ночь, как сон, светла. Догорает свечка, Догорит дотла… Спи, моё сердечко, Спи, как я спала. Сцена 5. На сцене миссис Полли Хорн, она лежит на кушетке. ПОЛЛИ ХОРН: Доктор Уолкот и мой муж говорили со мной утром. Конечно, мне сказали не все – только самое необходимое. Только намекнули. Сказали, что с малышом в некотором смысле немного неладно. Они говорили медленно, кругами, которые все теснее смыкались вокруг меня. Потом доктор Уолкот прочел длинную лекцию о родильных машинах – как они облегчают женщине родовые муки, но вот на этот раз произошло короткое замыкание. Пришел другой ученый муж, сжато и сухо рассказал о разных измерениях, перечел их по пальцам, весьма наглядно: первое, второе, третье и четвертое! Еще один толковал мне об энергии и материи. И еще один – о детях бедняков, которым недоступны блага прогресса. Полли Хорн обращается к залу. ПОЛЛИ ХОРН: К чему столько разговоров? Что такое с моим ребенком и почему вы все так много говорите? На сцене появляется доктор Уолкот, берет Полли Хорн за руки, ласково усаживает. Что-то щепчет ей на ухо. ДОКТОР УОЛКОТ: Конечно, через недельку вы можете его увидеть. Или, если хотите, передайте его на попечение нашего института. ПОЛЛИ ХОРН: Мне надо знать только одно. Это я виновата, что он такой? ДОКТОР УОЛКОТ: Никакой вашей вины тут нет. ПОЛЛИ ХОРН: Он не выродок, не чудовище? ДОКТОР УОЛКОТ: Он только выброшен в другое измерение. Во всем остальном совершенно нормальный младенец. ПОЛЛИ ХОРН: Тогда принесите мне моего малыша. Я хочу его видеть. Пожалуйста.Прямо сейчас. Питер Хорн вносит Голубую Пирамидку, передает матери. Звучит песня «Надежда». Под эту песню танцует Полли Хорн, она то берет на руки Голубую Пирамидку, то откладывает ее. Светит незнакомая звезда, Снова мы оторваны от дома, Снова между нами города, Взлетные огни аэродромов. Здесь у нас туманы и дожди, Здесь у нас холодные рассветы, Здесь на неизведанном пути Ждут замысловатые сюжеты. Припев: Надежда — мой компас земной, А удача — награда за смелость. А песни довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось. Ты поверь, что здесь, издалека, Многое теряется из виду, Тают грозовые облака, Кажутся нелепыми обиды. Надо только выучиться ждать, Надо быть спокойным и упрямым, Чтоб порой от жизни получать Радости скупые телеграммы. Припев тот же. И забыть по-прежнему нельзя Все, что мы когда-то не допели, Милые усталые глаза, Синие московские метели. Снова между нами города, Жизнь нас разлучает, как и прежде. В небе незнакомая звезда Светит, словно памятник надежде. Припев: Надежда — мой компас земной, А удача — награда за смелость. А песни довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось.   Сцена 5 Супруги Хорн у себя дома. ПИТЕР ХОРН (обнимая жену): Ты просто чудо. Даже не заплакала. Держалась молодцом. ПОЛЛИ ХОРН: Право, он вовсе не так уж плох, когда узнаешь его поближе. Я… я даже могу взять его на руки. Он теплый, и плачет, и ему надо менять пеленки, хоть они и треугольные. Нет, я не заплакала, Пит, ведь это мой ребенок. Или будет моим. Слава богу, он не родился мертвый. Он… не знаю, как тебе объяснить… он еще не совсем родился. Я стараюсь думать, что он еще не родился. И мы ждем, когда он появится. Я очень верю доктору Уолкоту. А ты? ПИТЕР ХОРН: Да, да. Ты права. Знаешь, что я тебе скажу? Ты просто молодчина. ПОЛЛИ ХОРН: Я смогу держаться, пока я верю, что впереди ждет что-то хорошее, я не позволю себе терзаться и мучиться. Я еще подожду с полгода, а потом, может быть, убью себя. ПИТЕР ХОРН: Полли! ПОЛЛИ ХОРН: Прости меня, Пит. Но ведь так не бывает, просто не бывает. Когда все кончится и малыш родится по-настоящему, я тут же обо всем забуду, точно ничего и не было. Но если доктор не сумеет нам помочь, рассудку этого не вынести, рассудка только и хватит — приказать телу влезть на крышу и прыгнуть вниз. ПИТЕР ХОРН: Все уладится. Непременно уладится…   Сцена 6 Дом Хорнов. На сцене супруги Хорн и доктор Уолкот. Доктор осматривает Голубую Пирамидку. ДОКТОР УОЛКОТ: Если малыш весь ярко-голубой, значит, здоров.Если же голубизна тускнеет, выцветает, значит, ребенок чувствует себя плохо.Запомните это. ПОЛЛИ ХОРН: Да, да, я запомню. Яркий, как яйцо дрозда, — здоров, тусклый, как кобальт, — болен. ДОКТОР УОЛКОТ: Знаете что, моя милая, примите-ка парочку вот этих таблеток, а завтра придете ко мне, побеседуем. Не нравится мне, как вы разговариваете. Покажите-ка язык! Гм… Вы что, пьете? И пальцы все в желтых пятнах. Курить надо вдвое меньше. Ну, до завтра. ПОЛЛИ ХОРН: Вы не очень-то мне помогаете. Прошел уже почти целый год. ДОКТОР УОЛКОТ: Дорогая миссис Хорн, не могу же я держать вас в непрерывном напряжении. Как только наша механика будет готова, мы тотчас вам сообщим. Мы работаем не покладая рук. Скоро проведем испытание. А теперь примите таблетки и прикусите язычок. — Отличный здоровый младенец, право слово! И весит никак не меньше двадцати фунтов.   Сцена 7 За сценой раздаются птичьи трели. Супруги Хорн у себя дома принимают гостей. ГОСТЬ (прислушиваясь): Что это? Какая-то пичужка голос подает? Вы никогда не говорили, что держите птиц в клетках, Питер. ПИТЕР ХОРН: Да, да. Выпейте еще. Давайте все выпьем.   Сцена 8. На сцене Полли Хорн укачивает Голубую Пирамидку. Входит Питер Хорн. ПОЛЛИ ХОРН (с гордостью): Он умеет говорить "папа". Да, да, умеет. Ну-ка, Пай, скажи: папа. Полли Хорн поднимает повыше Голубую Пирамидку. ПАЙ: Фьюи-и! ПОЛЛИ ХОРН: Еще разок! ПАЙ: Фьюи-и! ПИТЕР ХОРН: Ради бога, перестань! Питер Хорн берет из рук жены Голубую Пирамидку и уносит ее за сцену. Возвращается, наливает себе виски. За сценой звучат птичьи трели. ПОЛЛИ ХОРН: Правда, потрясающе? Даже голос у него в четвертом измерении. Вот будет мило, когда он научится говорить! Мы дадим ему выучить монолог Гамлета, и он станет читать наизусть, и это прозвучит как отрывок из Джойса. Повезло нам, правда? Дай мне выпить. ПИТЕР ХОРН: Ты уже пила, хватит. ПОЛЛИ ХОРН: Ну спасибо, я себе и сама налью. Полли Хорн наливает спиртное и пьет. ПОЛЛИ ХОРН: Хотела бы я знать… ПИТЕР ХОРН: Что? ПОЛЛИ ХОРН: Какими он видит нас? ПИТЕР ХОРН: Я спрашивал. Доктор Уолкот говорит, что, наверное, мы тоже кажемся малышу странными. Он в одном измерении, мы – в другом. ПОЛЛИ ХОРН: Ты думаешь, он не видит нас людьми? ПИТЕР ХОРН: Если глядеть на это нашими глазами – нет. Но не забудь, он ничего не знает о людях. Для него мы в любом случае такие, какие надо. Он привык видеть нас в форме кубов, квадратов или пирамид, какими мы ему там представляемся из его измерения. У него не было другого опыта, ему не с чем сравнивать. Мы для него самые обыкновенные. А он нас поражает потому, что мы сравниваем его с привычными для нас формами и размерами. ПОЛЛИ ХОРН: Да, понимаю. Понимаю.   Сцена 9 Звучит песня Владимира Высоцкого «В далеком созвездии Тау-Кита», она сменяется птичьими трелями. В далеком созвездии Тау Кита Все стало для нас непонятно, Сигнал посылаем: «Вы что это там?» А нас посылают обратно. На Тау Ките Живут в красоте — Живут, между прочим, по-разному — Товарищи наши по разуму. Вот, двигаясь по световому лучу Без помощи, но при посредстве, Я к Тау Кита этой самой лечу, Чтоб с ней разобраться на месте. На Тау Кита Чегой-то не так — Там таукитайская братия Свихнулась, — по нашим понятиям. Покамест я в анабиозе лежу, Те таукитяне буянят,- Все реже я с ними на связь выхожу: Уж очень они хулиганят. У таукитов В алфавите слов — Немного, и строй — буржуазный, И юмор у них — безобразный. Корабль посадил я как собственный зад, Слегка покривив отражатель. Я крикнул по-таукитянски: «Виват!» Что значит по-нашему — «Здрасьте!» У таукитян Вся внешность — обман,- Тут с ними нельзя состязаться: То явятся, то растворятся… Мне таукитянин — как вам папуас,- Мне вкратце об них намекнули. Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!» В ответ они чем-то мигнули. На Тау Ките Условья не те: Тут нет атмосферы, тут душно,- Но таукитяне радушны. В запале я крикнул им: мать вашу, мол!.. Но кибернетический гид мой Настолько буквально меня перевел, Что мне за себя стало стыдно. Но таукиты — Такие скоты — Наверно, успели набраться: То явятся, то растворятся… "Вы, братья по полу, — кричу, — мужики! Ну что…- тут мой голос сорвался,- Я таукитянку схватил за грудки: «А ну, — говорю,- признавайся!» Она мне: «Уйди!» Мол, мы впереди — Не хочем с мужчинами знаться,- А будем теперь почковаться! Не помню, как поднял я свой звездолет,- Лечу в настроенье питейном: Земля ведь ушла лет на триста вперед, По гнусной теории Эйнштейна! Что, если и там, Как на Тау Кита, Ужасно повысилось знанье,- Что, если и там — почкованье?! На сцене пьяная Полли Хорн с Голубой Пирамидкой в окружении соседей. Входит Питер Хорн. ПЕРВЫЙ СОСЕД: Какая славная у вас зверюшка, мистер Хорн! Где вы ее откопали? ВТОРОЙ СОСЕД: Видно, вы порядком постранствовали, Хорн! Это откуда же, из Южной Африки? ПОЛЛИ ХОРН: Скажи папа! ГОЛУБАЯ ПИРАМИДКА: Фьюи! ПИТЕР ХОРН: Полли! ПОЛЛИ ХОРН: Он ласковый, как щенок или котенок. Нет, нет, не бойтесь, он совсем не опасен. Он ласковый, прямо как ребенок. Мой муж привез его из Афганистана. Соседи расходятся. ПОЛЛИ ХОРН: Куда же вы? Не хотите поглядеть на моего малютку? Разве он не красавчик? Питер Хорн дает жене пощечину. Полли Хорн оседает, муж уносит ее и Голубую Пирамидку за сцену. Питер Хорн возвращается один и звонит по телефону. ПИТЕР ХОРН: Доктор Уолкот, говорит Хорн. Извольте подготовить вашу механику. Сегодня или никогда.   Сцена 10 Кабинет доктора УолКОТ. На сцене доктор Уолкот, перед ним сидят Питер Хорн и Полли Хорн с Голубой Пирамидкой на руках. ДОКТОР УОЛКОТ: Теперь послушайте, чем я занимался все последние месяцы. Я пытался вытащить малыша из того измерения, куда он попал, — четвертого, пятого или шестого, сам черт не разберет. Всякий раз, как вы привозили егосюда на осмотр, мы бились над этой задачей. И в известном смысле она решена, но извлечь ребенка из того треклятого измерения мы покуда не можем. Я не могу извлечь оттуда Пая, но я могу переправить вас обоих туда. Вот так-то. Доктор Уолкот разводит руками. ПИТЕР ХОРН: То есть вы можете послать нас в измерение Пая? ДОКТОР УОЛКОТ: Если вы непременно этого хотите. Мы знаем, какими неполадками, механическими и электрическими, вызвано теперешнее состояние Пая. Мы можем воспроизвести эту цепь случайных погрешностей и воздействий. Но вернуть ребенка в наше измерение — это уже совсем другое дело. Возможно, пока мы добьемся нужного сочетания, придется провести миллион неудачных опытов. Сочетание, которое ввергло его в чужое пространство, было случайностью, но, по счастью, мы заметили и проследили Ьее, у нас есть показания приборов. А вот как вернуть его оттуда — таких данных у нас нет. Приходится действовать наугад. Поэтому гораздо легче переправить вас в четвертое измерение, чем вернуть Пая в наше. ПОЛЛИ ХОРН: Если я перейду в его измерение, я увижу моего ребенка таким, какой он на самом деле? Доктор Уолкот кивает. ПОЛЛИ ХОРН: Тогда я хочу туда. ПИТЕР ХОРН: Подожди. Мы пробыли здесь только пять минут, а ты уже перечеркиваешь всю свою жизнь. ПОЛЛИ ХОРН: Пускай. Я иду к моему настоящему ребенку. ПИТЕР ХОРН: Доктор Уолкот, а как будет там, по ту сторону? ДОКТОР УОЛКОТ: Сами вы не заметите никаких перемен. Будете видеть друг друга такими же, как прежде — тот же рост, тот же облик. А вот пирамидка станет для вас ребенком. Вы обретете еще одно чувство и станете иначе воспринимать все, чтоувидите.  ПИТЕР ХОРН: А может быть, мы обратимся в какие-нибудь цилиндры или пирамиды? И вы, доктор, покажетесь нам уже не человеком, а какой-нибудь геометрической фигурой? ДОКТОР УОЛКОТ: Если слепой прозреет, разве он утратит способность слышать и осязать? ПИТЕР ХОРН: Нет. ДОКТОР УОЛКОТ: Ну так вот. Перестаньте рассуждать при помощи вычитания. Думайте путем сложения. Вы кое-что приобретаете. И ничего не теряете. Вы знаете, как выглядит человек, а у Пая, когда он смотрит на нас из своего измерения, этого преимущества нет. Прибыв туда, вы сможете увидеть доктора Уолкота, как пожелаете, — и геометрической фигурой, и человеком. Наверно, на этом вы заделаетесь заправским философом. ПИТЕР ХОРН: Мы не утратим никаких способностей, доктор, вы уверены? Поймете ли вы нас, когда мы станем с вами говорить? Ведь Пая понять невозможно. ДОКТОР УОЛКОТ: Пай говорит так потому, что так звучит для него наша речь, когда она проникает в его измерение. И он повторяет то, что слышит. А вы, оказавшись там, будете говорить со мной превосходным человеческим языком, потому что вы это умеете. Измерения не отменяют чувств и способностей, времени и знаний. ПОЛЛИ ХОРН: А что будет с Паем? Когда мы попадем в его измерение, мы прямо у него на глазах обратимся в людей? Вдруг это будет для него слишком сильным потрясением? Не опасно это? ДОКТОР УОЛКОТ: Он еще совсем кроха. Его представления о мире не вполне сложились. Конечно, он будет поражен, но от вас будет пахнуть по-прежнему, и голоса останутся прежние, хорошо знакомые, и вы будете все такими же ласковыми и любящими, а это главное. Нет, вы с ним прекрасно поймете друг друга. Но тут есть одно но… Для всего света Вы, Ваша жена и ребенок будете выглядеть абстрактными фигурами. Потрясение ждет всех, кроме Вас. ПИТЕР ХОРН: Мы окажемся выродками. ДОКТОР УОЛКОТ: Да, но не почувствуете себя выродками. Только придется жить замкнуто и уединенно. ПИТЕР ХОРН: До тех пор, пока Вы не найдете способ вернуть нас всех троих? ДОКТОР УОЛКОТ: Вот именно. Может пройти и десять лет, и двадцать. Я бы вам не советовал. Но, понятно, решайте сами. Супруги Хорн смотрят друг на друга. ПИТЕР ХОРН: Да, не самый простой и короткий путь к цели… Вот был бы у нас еще ребенок, тогда про этого можно бы и забыть… ДОКТОР УОЛКОТ: -Но ведь речь именно о нем. Смею думать, вашей жене нужен только этот малыш и никакой другой, правда, Полли? ПОЛЛИ ХОРН: Этот, только этот. Питер Хорн берет жену за руку. ПИТЕР ХОРН: Что ж, если она это выдержит, так выдержу и я. Столько лет я работал в полную силу, не худо и отдохнуть, примем для разнообразия абстрактную форму. Что нам понадобится для путешествия? ДОКТОР УОЛКОТ: Ничего. Просто ложитесь на стол и лежите смирно.   Сцена 11 Супруги Хорн и Голубая Пирамидка ложатся на пол, доктор Уолкот накрывает их темным покрывалом. Раздается громкий протяжный гул. Супруги Хорн встают, на руках у них человеческий ребенок. Звучит песня Юрия Лозы «Мой плот». На маленьком плоту Сквозь бури дождь и грозы, Взяв только сны и грёзы, И детскую мечту, Я тихо уплыву, Лишь в дом проникнет полночь, Чтоб рифмами наполнить Мир, в котором я живу. Ну и пусть Будет нелёгким мой путь, Тянут ко дну боль и грусть, Прежних ошибок груз. Но мой плот, Свитый из песен и слов, Всем моим бедам назло, Вовсе не так уж плох! Я не от тех бегу, Кто беды мне пророчит, Им и сытней, и проще На твёрдом берегу. Им не дано понять, Что вдруг со мною сталось, Что вдаль меня позвало, Успокоит что меня. Ну и пусть Будет нелёгким мой путь, Тянут ко дну боль и грусть, Прежних ошибок груз. Но мой плот, Свитый из песен и слов, Всем моим бедам назло, Вовсе не так уж плох! Нить в прошлое порву, И дальше — будь что будет, Из монотонных будней Я тихо уплыву. На маленьком плоту, Лишь в дом проникнет полночь, Мир, новых красок полный, Я, быть может, обрету. Ну и пусть Будет нелёгким мой путь, Тянут ко дну боль и грусть, Прежних ошибок груз. Но мой плот, Свитый из песен и слов, Всем моим бедам назло, Вовсе не так уж плох! Мой маленький плот, Свитый из песен и слов, Всем моим бедам назло, Вовсе не так уж плох… Категория: Разное | Добавил: Дарья1503 Просмотров: 429 | Загрузок: 0 | | Рейтинг: 0.0/0 |

Светлана Евсюкова

 

Тексты Рэя Брэдбери, кажется, сопровождали меня всю жизнь и успели встроиться в мою ДНК. Когда речь идёт о писателе, который давно стал частью меня и во многом сделал меня такой, какая я есть, очень сложно говорить о его «лучших» и «худших» вещах. И тем не менее в честь юбилея великого фантаста я порылась в памяти и составила очень субъективный топ-10 текстов, которые произвели на меня самое сильное впечатление. Да, я сознательно оставила за бортом рассказы из циклов: если бы в моём распоряжении были еще «Марсианские хроники», «Из праха восставшие» и «Зелёные тени, белый кит», этот топ был бы в три раза длиннее.

10. «Маленький убийца»

Этот рассказ я прочла в антологии «Смерть Вселенной», которая вышла в книжной серии «Клуб любителей фантастики». Именно этот том познакомил меня с «новой волной», но это совсем другая история. Главное — подборка «чёрных» рассказов Брэдбери открыла мне совсем другого писателя, не «великого гуманиста», а мастера хоррора, который может лишить читателя сна и покоя одним простым «а что, если?». Брэдбери утверждал, будто помнит свою жизнь с самого рождения. Чтобы написать «Маленького убийцу», ему оставалось только предположить, что младенец может попросту ненавидеть своих родителей за то, что его заставили появиться на свет. Кроме того, этот рассказ исследует тёмную сторону родительских чувств и недвусмысленно намекает, что матери и отцы совершенно не обязательно любят детей с самого их рождения, — ещё одна неприглядная правда, о которой в наше время только начинают говорить. 

Разве у ребенка нет идеального алиби? Тысячелетия слепой человеческой веры защищают его. По всем общепринятым понятиям он беспомощный и невиновный. Но ребенок рождается с ненавистью, и со временем положение еще больше ухудшается. Новорожденный получает заботу и внимание в большом объеме. Когда он кричит или чихает, у него достаточно власти, чтобы заставить родителей прыгать вокруг него и делать разные глупости. Но проходят годы, и ребенок чувствует, что его власть исчезает и никогда уже не вернется. Так почему бы не использовать ту полную власть, которую он пока имеет? Почему бы не воспользоваться положением, которое дает такие преимущества? Опыт предыдущих поколений подсказывает ему, что потом уже будет слишком поздно выражать свою ненависть. Только сейчас нужно действовать.

9. «Космонавт»

Во-первых, я люблю песню Элтона Джона Rocketman, вдохновлённую этим рассказом. А во-вторых, я прочла его в том возрасте, когда очень легко отождествить себя с главным героем — мальчиком, который ждёт отца из далёкого космоса. Но даже когда отец возвращается, он возвращается не до конца. Это не только история о том, что у родителей всегда есть иная жизнь, куда детям просто нет доступа, — это ещё и рассказ об обратной стороне романтики дальних странствий, которая обещает вечное счастье, а вместо этого превращается в зависимость и навсегда отбирает человека у его близких и любимых. Непопулярный взгляд на героическую профессию — с точки зрения не того, кто уходит, а тех, кто остаётся, чтобы ждать его и в то же время «думать о нём как о мёртвом».

— Дуг, — сказал он часов около пяти; мы только что подобрали полотенца и пошли вдоль прибоя к гостинице, — обещай мне одну вещь.

— Что?

— Никогда не будь космонавтом.

Я остановился.

— Я серьезно, — продолжал он. — Потому что там тебя всегда будет тянуть сюда, а здесь — туда. Так что лучше и не начинать. Чтобы тебя не захватило.

8. «Город, в котором никто не выходит»

Рэй Брэдбери писал не только фантастику — на заре карьеры он создал несметную тьму рассказов в подражание классикам нуара. «Город, в котором никто не выходит» явно навеян не только нуаром, но и вестернами. Залитый солнцем провинциальный городишко, где ничего никогда не происходит, полусонный старик на платформе — и первый за много лет чужак, которому просто захотелось сойти с поезда именно здесь. Что из этого может получиться? Например, сценарий идеального убийства и почти классическая ковбойская дуэль — только не на оружии, а на словах. Не покидает ощущение, что из этого рассказа можно было бы сделать нечто большее, но и в таком виде, лаконичном и парадоксальном, он почти по-хемингуэевски хорош.

— Давненько, — продолжал старик, — я жду на платформе.

— Вы? — спросил я.

— Я. — Он кивнул, оставаясь в тени деревьев.

— Вы ждали кого-то на станции?

— Да, — ответил он. — Тебя.

— Меня? — В моем голосе, видимо, прозвучало удивление, которое я испытал. — Почему?.. Вы же меня ни разу в жизни не видели.

— А разве я сказал, что видел? Сказал только, что ждал.

<source srcset=»https://mfst.igromania.ru/wp-content/uploads/2020/08/boooks1.webp» type=»image/webp»/>

7. «Золотые яблоки Солнца»

Разумеется, этот рассказ попал в топ в первую очередь из-за названия, взятого из стихотворения Уильяма Батлера Йейтса (в русском переводе «Серебряный налив луны / И солнца золотой налив»). Но дело не только в нём. История о космонавтах, которые летят к Солнцу, чтобы ковшом зачерпнуть его вещества, совершенно лишена логики и правдоподобной физики — зато через край наполнена лирикой. Это почти миф о новых Икарах, поэма о героизме — на этот раз без тёмных сторон, ослепительном, как само Солнце, и даже смерть в этих обстоятельствах становится возвышенной и прекрасной, как жертва всесильному божеству. Нора Галь блестяще перевела ритмичную прозу Брэдбери, и этот рассказ читается почти как стихотворение. 

Сердце корабля билось тише, тише… Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счёт сотен. Термометр вещал о смене времён года. И все думали одно: «Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от жёлтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку».

Через двадцать часов, пожалуй, можно будет отключить часть холодильников и изгнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придётся, возможно, воспользоваться новой топкой корабля, заимствовать тепло у надёжно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.

Они летели домой.

6. «Чудесный костюм цвета сливочного мороженого»

Ещё один рассказ с прекрасным названием — одним из лучших в мировой литературе, как по мне. Но это лишь часть его обаяния. Это жизнерадостная история о шестерых молодых бедных мексиканцах, которые покупают один костюм на всех и носят его по графику. Предполагается, что костюм приносит им удачу, — но главной удачей, конечно, оказывается нечаянно обретённая дружба. Рассказ заражает оптимизмом: на последних строках ловишь себя на том, что улыбаешься вместе с героями, которым так мало, оказывается, нужно для счастья.

В центре комнаты на манекене висело фосфоресцирующее чудо, белое, сияющее видение с необыкновенно отутюженными лацканами, с потрясающе аккуратными стежками и безукоризненной петлицей. Белый отблеск костюма упал на лицо Мартинеса, и ему показалось, что он в церкви. Белый! Белый! Словно самое белое из всех ванильных мороженых, словно парное молоко, доставляемое молочником на рассвете. Белый, как одинокое зимнее облако в лунную ночь. От одного его вида в этой душной летней комнате дыхание людей застывало в воздухе. Даже закрыв глаза, Мартинес его видел. Он знал, какого цвета сны будут сниться ему в эту ночь.

5.  «Здесь могут водиться тигры»

Рассказ о силе воображения — и о том, что своих чудовищ мы всегда носим с собой. Покорители космических просторов прилетают на удивительно гостеприимную планету, которая исполняет любое их желание, — и это гостеприимство оказывается в буквальном смысле слова сокрушительным. Но не для всех, а только для тех, кто принёс на планету враждебные намерения. Между прочим, рассказ был написан за девять лет до «Мира смерти» и за двадцать лет до «Соляриса», — и хотя нет доказательств, что Брэдбери повлиял на Гаррисона и Лема, эти параллели просто напрашиваются. Помимо прочего, это рассказ — ещё и прекрасная метафора отношений человека и природы: она относится к нам ровно так же, как мы к ней, не более и не менее.

— Все мы холостяки, все мы летаем уже много лет и устали. Как приятно было бы наконец осесть где-то. Быть может, именно здесь. На Земле мы работаем не покладая рук, чтобы скопить немного денег на покупку домика, чтобы заплатить налоги. В городах — вонь. А здесь — здесь даже не нужен дом при такой прекрасной погоде. Если надоест однообразие, можно попросить дождя, облаков, снега — словом, перемен. Здесь вообще не надо работать — все дается даром.

— Это скучно. Так можно и свихнуться.

— Нет, — улыбаясь, возразил Кестлер, — если жизнь пойдет слишком уж гладко, надо только изредка повторять слова Чаттертона: «Здесь могут водиться тигры».

https://www.youtube.com/watch?v=H36D5JC5kE4

4. «Запах сарсапарели»

Я до сих пор не знаю, как пахнет эта самая сарсапарель, но ничего более прекрасного о путешествиях во времени Брэдбери не написал. Конечно, все знают «И грянул гром», но «Запах сарсапарели» (и перекликающийся с ним «Время, вот твой полёт») рассказывает о путешествиях в прошлое, не сопряжённых с далеко идущими последствиями от раздавленной бабочки. Здесь прошлое — это ностальгическая страна простых радостей, а завалявшийся на чердаке старинный хлам — магические артефакты, открывающие порталы в иные времена. Всё, что нужно для путешествия во времени, — вера в чудеса, в которой старики почти ничем не отличаются от детей (оттого и те, и другие так часто становятся героями Брэдбери).

Ведь что такое чердак? Тут дышит само Время. Тут все связано с прошедшими годами, всё сплошь куколки и коконы иного века. Каждый ящик и ящичек — словно крохотный саркофаг, где покоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак — это темный уютный уголок, полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весь рост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и, вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда — о, тогда…

3. «Вельд»

Ещё одна история о детях и о силе воображения — и это одна из самых страшных историй в мировой литературе. Брэдбери не питал иллюзий относительно младшего поколения, хорошо зная, что детская невинность прекрасно сочетается с незамутнённой жестокостью. Именно поэтому детская комната, материализующая желания детей, будет наполнена далеко не только сказками про фей. «Вельд» можно прочитать как рассказ-предупреждение о вреде технологий, написанный за много лет до «Чёрного зеркала» и страшилок о «цифровом поколении». Но это ещё и вечная история об отцах и детях — об их сложных чувствах друг к другу и запутанном взаимном влиянии.

Вот они, львы, в пятнадцати футах, такие правдоподобные — да-да, такие, до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты чувствуешь, как твою кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных шкур у тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивает в твоих глазах желтизной французского гобелена… Желтый цвет львиной шкуры, жухлой травы, шумное львиное дыхание в тихий полуденный час, запах мяса из открытой, влажной от слюны пасти.

Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа и Лидию Хедли.

— Берегись! — вскрикнула Лидия.

Львы ринулись на них.

2. «Конвектор Тойнби»

Это относительно поздний — 1984 года — рассказ Брэдбери о путешествиях во времени, и он исчерпывающе подводит итог этой теме, причём не только в его творчестве. Пересказывать его без спойлеров невозможно — поэтому просто намекну, что это история о том, что мы так или иначе сами строим своё будущее и что мы сами себе машины времени, путешествующие в прошлое и будущее исключительно силой собственного разума (полковник Фрилей из «Вина из одуванчиков» — дальний родственник главного героя рассказа). Жаль только, что светлых образов будущего у нас уже практически не осталось.

— Мы своего добились! — сказал он. — У нас все получилось! Будущее принадлежит нам. Мы заново отстроили столицы, преобразили города, очистили водоемы и атмосферу, спасли дельфинов, увеличили популяцию китов, прекратили войны, установили в космосе солнечные батареи, чтобы освещать Землю, заселили Луну, Марс, а вслед за тем и Альфу Центавра. Мы нашли средство от рака и победили смерть. Мы это сделали — слава богу, мы все это сделали! Да воссияют будущего пики!

<source srcset=»https://mfst.igromania.ru/wp-content/uploads/2020/08/boooks2.webp» type=»image/webp»/>

1. «О скитаньях вечных и о Земле»

Рэй Брэдбери написал много признаний в любви к литературе — и это самое пронзительное из них. В этом рассказе классику американской литературы Томасу Вулфу делают царский подарок: его ненадолго переносят в будущее, чтобы он создал свои лучшие произведения о космосе, при этом зная, что его смерть от пневмонии всё равно неизбежна. Космос здесь, как всегда у Брэдбери, живой, пульсирующий и полный сверкающих чудес, которые может поймать на кончик пера только по-настоящему талантливый мастер слова. Вряд ли писатель имел в виду самого себя, но, когда изобретут путешествия во времени, я бы многое отдала за то, чтобы ненадолго свозить мистера Брэдбери на настоящий Марс.

Космос — как осень, писал Томас Вулф. И говорил о пустынном мраке, об одиночестве, о том, как мал затерянный в Космосе человек. Говорил о вечной, непроходящей осени. И еще — о межпланетном корабле, о том, как пахнет металл и какой он на ощупь, и о чувстве высокой судьбы, о неистовом восторге, с каким наконец-то отрываешься от Земли, оставляешь позади все земные задачи и печали и стремишься к задаче куда более трудной, к печали куда более горькой. Да, это были прекрасные страницы, и они говорили то, что непременно надо было сказать о Вселенной и о человеке и о его крохотных ракетах, затерянных в космосе.

Бонус: «Кошкина пижама»

Этот рассказ проходит вне конкурса, потому что в нём Рэй Брэдбери использовал запрещённый приём — котиков. Точнее, одного очень везучего котёнка, которого не поделили мужчина и женщина, — а в итоге нашли не только домашнее животное, но и друг друга. Никакой фантастики, просто трогательная житейская коллизия, — их Брэдбери умел описывать не хуже марсианских просторов. Кстати, написан этот рассказ в 2003 году, когда писателю было 83 года.

Источник:https://www.mirf.ru/book/10-luchshih-rasskazov-reya-bredberi-ochen-subektivnyj-top/

2. Произведения

Романы

• Марсианские хроники 1950
• 451 градус по Фаренгейту 1953
• Надвигается беда 1962
• Смерть — дело одинокое 1985
• Кладбище для безумцев 1990
• Зелёные тени, белый кит 1992
• Из праха восставшие 2001
• Давайте все убьём Констанцию 2002
• Лето, Прощай! 2006

Повести

• Вино из одуванчиков 1957
• Канун всех святых 1972
• Отныне и вовек 2007

Рассказы

Рассказы составляют самую большую по объёму часть творчества Брэдбери. В них же заключено, пожалуй, всё то, за что Брэдбери любят, ценят и признают мэтром литературы. Не умаляя значения крупных, «серьёзных» произведений, повестей и романов, стоит признать, что именно в этой форме литературного творчества писатель достиг верха мастерства.

По собственным словам писателя, за жизнь он написал более 400 рассказов. Некоторые из них послужили основой для более крупных произведений. Некоторые можно объединить в циклы по тематике и по героям, кочующим из одного рассказа в другой.

Подавляющее большинство рассказов издавалось в сборниках. Однако среди сборников имеются компилятивные — основу их составляют ранее опубликованные рассказы. Ниже приведены все 15 сборников, содержащих за редким исключением неповторяющиеся рассказы:

• «Тёмный карнавал» Dark Carnival, 1947
• «Человек в картинках» The Illustrated Man, 1951
• «Золотые яблоки солнца» The Golden Apples of the Sun, 1953
• «Лекарство от меланхолии» A Medicine For Melancholy, 1959
• «Механизмы радости» The Machineries of Joy, 1964
• «Электрическое тело пою» I Sing the Body Electric, 1969
• «Далеко за полночь» Long After Midnight, 1976
• «Воспоминание об убийстве» A Memory of Murder, 1984
• «Конвектор Тойнби» The Toynbee Convector, 1988
• «В мгновение ока» Quicker Than The Eye, 1996
• «Вождение вслепую» Driving Blind, 1997
• «На посошок» One More for the Road, 2002
• «Кошкина пижама» The Cat’s Pajamas, 2004
• «Летнее утро, летняя ночь» Summer Morning, Summer Night, 2007
• «У нас всегда будет Париж» We’ll Always Have Paris, 2009

• «Октябрьская страна» 1955
• «Р — значит ракета» R Is For Rocket, 1962
• The Vintage Bradbury, 1965
• «К — значит космос» S Is For Space, 1966
• «И грянул гром: 100 рассказов» The Stories of Ray Bradbury, 1980
• «Сборник ста лучших рассказов» Bradbury Stories: 100 of His Most Celebrated Tales, 2003

Cборник рассказов, изданный в 2006 году «Эксмо»: «Здесь могут водиться тигры» содержит несколько рассказов из компилятивных сборников Брэдбери.

Некоторые из его известных рассказов:

• Жила-была старушка 1944
• Возвращение 1946
• Они были смуглые и золотоглазые 1949
• Будет ласковый дождь 1950
• Ревун, 1951
• Завтра конец света 1951
• И грянул гром 1952
• Здравствуй и прощай 1953
• Всё лето в один день 1954
• Запах сарсапарели 1958
• Берег на закате 1959
• Диковинное диво 1962
• «Были они смуглые и золотоглазые»
• «Бетономешалка»
• «О скитаньях вечных и о земле»
• «Наказание без преступления»
• «Каникулы»
• «И всё-таки наш…»
• «Вельд»
• «Ветер»
• «Чудесный костюм цвета сливочного мороженого»
• «Луг»
• «Смерть и дева»

Экранизации и постановки

Ряд произведений Брэдбери экранизирован.

В период с 1985 по 1992-й год был снят, а затем и показан телесериал Театр Рэя Брэдбери, в котором были экранизированы многие его рассказы. Всего было отснято 65 мини-фильмов. Сам Брэдбери выступил в роли продюсера и одним из сценаристов, участвуя в процессе съёмок и подборе актёров. Также автор появлялся в начале каждой серии, представляясь и иногда участвуя в сценках, предваряя рассказ.

В московском театре «Et Cetera» в 2007 году был поставлен авангардный спектакль по роману «451 градус по Фаренгейту».

Также по мотивам этого произведения был снят фильм «Эквилибриум».

В 1987 году Режиссёр Назим Туляходжаев снял фильм «Вельд». Фильм был снял по мотивам сразу нескольких рассказов — «Вельд», «Вино из Одуванчиков», «Пешеход», «Дракон», «Корпорация марионетки», но представлял собой оригинальное режиссёрское прочтение.

Рэй Брэдбери — американский писатель, благодаря которому фантастика заняла достойное место в мире литературы. Он — автор более восьмисот романов и повестей, рассказов и пьес. Но самыми известные произведения — это, безусловно, «Вино из одуванчиков», и «451 градус по Фаренгейту».

Биография Брэдбери удивительна. Он никогда не посещал литературных курсов и не учился в колледже, но уже в юности представлял собой человека чрезвычайно эрудированного. Он начал с сочинения стихов, а спустя годы получил звание «мэтра фантастики». Он проработал много лет продавцом газет, а впоследствии получал миллионные гонорары за издание своих книг. И, наконец, Рей Брэдбери, биография которого охватывает почти столетие, последние годы жизни был прикован к инвалидной коляске, однако не утратил чувства юмора и сетовал лишь на то, что не сможет дожить до столетнего юбилея. «А ведь сотня звучит солиднее», — сказал он в одном из своих последних интервью.

Как Рэй стал писателем…

Биография Брэдбери началась в городе Уокигане, в 1920 году. Можно сказать, что детство будущего писателя было счастливым. Мама читала перед сном мальчику «Волшебника из страны Оз» и, как ни странно, рассказы Эдгара По. Родители брали его в кино на фильмы «Затеряный мир» и «Призрак оперы». Рэй был окружен любовью и вниманием.

Наблюдательность, любовь к волшебному вымыслу, склонность к размышлениям — все это проявилось в авторе философской повести «Вино из одуванчиков» очень рано. Без этих качеств он бы никогда не стал писателем.

Стоит сказать, что Рэй Брэдбери, биография которого включает и попытки реализовать себя как поэта, и годы работы в дешевых литературных журналах, родился в небогатой семье. А отсутствие достатка — не лучшие условия для творчества. Тем не менее первое свое произведение он написал в двенадцать лет. И случилось это именно благодаря бедности, на которую была обречена его семья в годы Великой депрессии.

Рэй Дуглас Брэдбери, биография которого содержит довольно мрачные периоды, с ранних лет читал запоем. Но денег на книги у родителей не было. Однажды, прочитав роман «Великий воин Марса» и не имея возможность купить следующую книгу Берроуза, он решил сочинить продолжение. Так двенадцатилетний Рэй стал писателям.

Литературный дебют

Если попытаться изложить краткую биографию Брэдбери, то получится незамысловатая история о талантливом мальчике из небогатой семьи, живущем в мире грез и ставшем богатым и знаменитым исключительно благодаря упорному труду. История, похожая на сказку. Но в жизни было все сложнее.

В шестнадцать лет опубликовал первое произведение Рэй Брэдбери (краткая биография в любой хрестоматии упоминает это событие). Но вряд ли можно было бы назвать это литературным дебютом. Первым изданным сочинением стало стихотворение. Затем Брэдбери написал несколько рассказов, в которых просматривалось влияние Эдгара По. Эти произведения публиковали дешевые журналы, содержащие, как правило, творения начинающих и незрелых авторов. Пройдет еще немало лет, пока найдет собственную манеру письма Рэй Брэдбери.

Краткая биография этого писателя, включенная в учебники по истории американской литературы, непременно повествует о том, как он, дабы отточить литературное мастерство, трудился много лет, печатаясь во всевозможных журналах. Каждый месяц он создавал не менее пяти рассказов. При этом находил время следить за развитием науки, посещать различные выставки.

Маргарет

В 1946 году со своей будущей супругой познакомился Рэй Дуглас Брэдбери. Биография каждого великого мужчины содержит хотя бы небольшую романтическую историю. Как правило, печальную. Биография Брэдбери — не исключение. Однако история любви этого прозаика отнюдь не печальная. Он прожил долгую счастливую жизнь с Маргарет Маклюр, имел четверых детей. И, возможно, не смог бы внести столь существенный вклад во всемирную литературу, если б не встреча с этой женщиной.

«Марсианские хроники»

Писательские гонорары не приносили Брэдбери желаемого достатка. Маргарет много работала, для того чтобы прокормить семью и предоставить мужу возможность заниматься творчеством. Успех пришел после публикации книги «Марсианские хроники», которую Рэй вполне справедливо посвятил Маргарет.

«Надвигается беда»

Этот роман впервые был издан в 1962 году. Изначально Брэдбери написал сценарий. Фильм по нему должен был снимать Однако из-за отсутствия финансирования съемки так и не начались. Писателю ничего не оставалось, как переработать сценарий в книгу, которая получила название «Надвигается беда». Герои произведения — дети. Мальчики однажды убегают из дома, они мечтают попасть на карнавал. Им это удается, но во время праздника дети становятся свидетелями удивительного превращения.

В начале шестидесятых годов Брэдбери продолжал публиковать рассказы. Но в этот период его заинтересовало и драматургическое искусство. Первый сборник пьес вышел в свет в 1963 году. А уже спустя несколько лет на телевидении был запущен проект «Мир Рея Брэдбери». Как нетрудно догадаться, шоу это снималось по пьесам создателя «Вина из одуванчиков». Драматургией Брэдбери увлекался вплоть до начала семидесятых. Тогда же и был издан сборник стихотворных произведений. Брэдбери печатался в различных журналах, писал рассказы, из которых далеко не все имели отношение к жанру фантастики.

«451 градус по Фаренгейту»

В 1951 году опубликовал главную свою книгу Брэдбери. Биография этого американского прозаика, как уже стало ясно, повествует не только о славе и огромных писательских гонорарах. Известность к нему пришла спустя несколько лет после издания «451 градус по Фаренгейту». По крайней мере, на родине Брэдбери.

Краткая биография, в которой изложены лишь самые важные события из жизни писателя, непременно упоминает о случае, который произошел с ним во время банкета, посвященного вручению «Оскара». На торжественном мероприятии писатель познакомился с режиссером Сергеем Бондарчуком, который не только узнал автора знаменитой антиутопии, но и предпочел общение с ним знакомству с голливудскими знаменитостями. СССР был самой читающей страной, и ее жителям книга об обществе, в котором преследуются любые стремления критически мыслить, оказалась куда ближе, чем соотечественникам Р. Брэдбери.

В биографии героя этой статьи еще немало интересных фактов. Но прежде чем рассказать о последних годах жизни писателя, стоит ответить на вопросы: в чем уникальность творческого стиля Брэдбери? Какой вклад он внес в современную литературу?

Особенности творчества Брэдбери

Биография и творчество американского фантаста — тема довольно интересная. Особенно потому, что, по мнению многих, он представлял собой самого «не американского писателя». Брэдбери родился и вырос в США, его нередко называют «мэтром фантастики». При этом литература его тяготеет к притче, фэнтези. А сам он поднимал в своих произведениях вопросы, которые волновали немногих его соотечественников. Трагедия общества, представители которого лишены способности созидать, независимо мыслить, показана в книге «451 градус по Фаренгейту». Все же Брэдбери — это, пожалуй, самый оптимистичный писатель прошлого века. В большинстве его произведений именно радость жизни или, как выразился один из критиков, «счастливое поглощение жизненного опыта» играет главную роль.

Последние годы

Даже когда писатель был прикован к инвалидному креслу, он не переставал работать. Его произведения выходили каждый год. Последний роман Брэдбери был опубликован в 2006 году. В 79 лет писатель перенес инсульт, после чего был частично парализован, но как утверждают близкие и знакомые писателя, не терял чувства юмора и присутствия духа. В одном из последних интервью Рэй Брэдбери пошутил: «Хорошо бы прожить до ста. Тогда мне сразу выдадут какую-нибудь премию. Просто за то, что я еще не умер».

Рэй Брэдбери умер на девяносто втором году жизни, 5 июня 2012 года. После его смерти в The New Yorker была опубликована статья, в которой этот писатель, наравне с Хемингуэем и Сэлинджером, назван был одним из самых читаемых американских прозаиков в Советском Союзе.

Raymond Douglas Bradbury, Рэймонд Дуглас Брэдбери; США, Лос-Анджелес; 23.08.1920 – 05.06.2012

Рэй Брэдбери является одним из основоположников направления фантастики. Поэтому совсем не удивительно, что произведения этого автора представлены в наших рейтингах. А их многочисленность действительно впечатляет. Так только рассказов Рэя Брэдбери более 400 штук, а если к этому добавить многочисленные стихотворения, пьесы, сценарии, музыкальные произведения и конечно же романы и повести, то творчество писателя поистине огромном. Недаром такие писатели как , и многие другие считают Брэдбери своим учителем.

Биография Рэя Брэдбери

Родился Рэй Брэдбери в небольшом городке Уокиган в 1920 году. Его семья была не богата и в 1934 году по приглашению родственников они перебрались в Лос-Анджелес, где будущий писатель окончил среднюю школу. Так как для поступления в колледж денег у семьи Рэя не было, мальчик начал активно посещать библиотеку, где проводил очень много времени. Там-то Рэй и пристрастился к фантастике.

К 20-ти годам Рэй Брэдбери окончательно решил стать писателем-фантастом и уже не свернул с этого пути. Даже, несмотря на то, что после свадьбы с Сусану Маклюр в 1947 у них не хватало денег на жизнь, писатель не бросил своей литературной деятельности. И успех пришел. В 1953 году после публикации книги «451 градус по Фарангейту» Рэй Брэдбери стал знаменит. В дальнейшем карьера писателя развивалась очень стремительно. Он участвовал в многочисленных шоу, писал сценарии для фильмов и даже пьесы. Это принесло книгам Рэя Брэдбери всемирную славу, а его произведения экранизировались во многих странах мира.

Книги Рэя Брэдбери наравне с произведениями были разрешены для издательства в СССР. Это позволило не одному поколению наших читателей познакомиться с его творчеством и полюбить его. И даже после смерти автора скачать «451 градус по Фарангейту» желает множество читателей, а современная молодежь находит Рэя Брэдбери рассказы читать достаточно увлекательным.

Книги Рэя Брэдбери на сайте Топ книг

Все книги Рэя Брэдбери

Романы:

1. Давайте все убьём Констанцию
2. Зелёные тени, Белый Кит
3. Из праха восставшие
4. Кладбище для безумцев
5. Лето, прощай!
6. Надвигается беда
7. Смерть — дело одинокое

Повести:

1. Где-то играет оркестр
2. Левиафан-99
3. Лорелея красной мглы
4. Пожарный

Творчеством Рэя Брэдбери нельзя не восхищаться. Мастер короткой прозы, он стремительно, эмоционально, необычайно ярко и оригинально вводит читателя в мир своих героев. Мир личных чувств и порывов. Мир фантазий и мыслей. Мир, наделенный ощущениями. Брэдбери — признанный мастер слова, и после прочтения его книг остается некое послевкусие.

Рэй Брэдбери в одном из своих рассказов делится с читателями, что пишет все свои вещи на волне восторга и увлеченности. Это действительно так. Будучи уже в довольно пожилом возрасте, он продолжал писать. Каждое утро начинал с рассказа или повести. Новые книги выходили ежегодно. Последний роман писателя вышел в 2006 году.

Брэдбери написал более 800 произведений: романы и повести, рассказы и пьесы, статьи, заметки и стихотворения. Многие из них были экранизированы. Лучшие книги Рэя Брэдбери достойно занимают место в различных рейтингах и опросах.

«Марсианские хроники»

По версии газеты Le Monde, роман «Марсианские хроники» занял заслуженное место в списке «100 книг ХХ века». Одна из самых любимых читателями, по данным опроса «Рэй Брэдбери — лучшие книги». Впервые книга была опубликована в 1950 году.

По сути, роман представляет отдельные рассказы, которые вначале и не задумывались как единое целое. Они порой не связаны между собой сюжетами, противоречат друг другу и даже по настроению отличаются. Объединяет их общая тема будущего и освоения новой планеты.

В каждом из рассказов поднимаются актуальные в то время проблемы человечества — капитализм, расизм, гонка вооружений, «холодная война». Автор переносит непостоянство и неустройство современного мира в будущее. Показывает читателю, как трагично может закончиться жизнь землян, если они не сумеют вовремя остановиться.

По сути, фантастические миры автора — это наша загадочная и удивительная планета, которую разрушает сам человек, а не странные существа. Лучшие книги Рэя Брэдбери были экранизированы, в том числе и «Марсианские хроники». По мотивам романа был снят одноименный мини-сериал, вышедший на экраны в 1980 году.

«451 градус по Фаренгейту»

Роман занимает первые строчки списка «100 лучших книг фантастики», которые, по мнению редакции журнала «Мир фантастики», обязан прочесть каждый поклонник этого жанра. Роман «451 градус по Фаренгейту» по праву считается лучшей книгой писателя, принесшей ему всемирную славу. Одно из известных произведений в жанре антиутопии открывает перед читателем общество, в котором запрещены книги.

Пожарные занимаются сжиганием книг, а не тушением пожаров. Мир наполнен бездумными развлечениями и телевизорами. Люди перестали не только общаться между собой, но и думать. В своей работе «Дзен в искусстве написания книг» автор пишет, что это в прямом смысле «грошовой роман». В то время он не мог позволить себе пишущую машинку и арендовал ее в зале библиотеки по 10 центов за полчаса.

«Долбил по клавишам» с безумной скоростью и первый вариант романа «Пожарные» написал за 9 дней. Впоследствии он превратился в «451 градус по Фаренгейту». Произведение, которое автор называет «грошовым романом», в первой строчке списка «Лучшие книги Рэя Брэдбери», переведено на многие языки и стало мировым бестселлером. В 1966 году на экраны вышел одноименный художественный фильм, снятый по книге писателя.

«Вино из одуванчиков»

Эта книга, по версии читательниц LADY.TUT.BY, занимает первое место в списке книг, которые вдохновляют. В «Топ книг фантастики 2016» вошли четыре лучшие книги Рэя Брэдбери, в том числе «Вино из одуванчиков». В романе нет привычной для автора сверхъестественной темы. Это частично автобиографический роман.

Брэдбери в одном из своих произведений пишет, что не мешал чувствам и прошлому рассказать о себе. И превратился в двенадцатилетнего мальчишку, для которого каждый день лета становится маленьким открытием. Роман дарит читателям возможность окунуться в эту магию. В чувства и переживания, которые в зрелом возрасте не повторить.

«Вино из одуванчиков» — возможность вернуться в мир детства, ощутить запах лета и прочувствовать, что жизнь полна солнца. Отвлечься от повседневной суеты и заметить его свет. Такую возможность читателям может предоставить только непревзойденный мастер слова, которым и является Рэй Брэдбери.

Книги (список их невелик), которые способны разжечь жажду к жизни, разбудить в человеке светлые и теплые чувства, хочется читать снова и снова. «Вино из одуванчиков» — одна из них. Это порция солнечного эликсира. Роман не стоит читать на одном дыхании. Его надо распробовать маленькими глотками. Смакуя страницу за страницей «пойманное и закупоренное в бутылки лето».

Лето, прощай

Как пишет в одном из своих рассказов Рэй Брэдбери, создаются методом проб и ошибок. И он оказался прав. Именно так получилось с рукописью книги «Вино из одуванчиков», которую издатели назвали «сырой» и часть ее отложили «до лучших времен». Зато для отвергнутой части у автора сразу нашлось название — «Лето, прощай». Она ждала своего часа, обрастая «новыми мыслями и образами».

Главный герой в романе постепенно взрослеет. И в этот период четко прослеживается линия, разделяющая детей и взрослых. Герой оказывается в центре извечного конфликта отцов и детей. Но не боится задавать вопросы, волнующие его, и получать откровенные ответы. Над романом автор трудился около полувека. «Лето, прощай» — последний роман автора. Еще до своего выхода книга получила покупательский спрос.

Рэй Брэдбери. Книги

• «Лекарство от меланхолии» — реалистичные рассказы;
• «Человек в картинках» — сборник научно-популярных рассказов;
• «И грянул гром» — научно-фантастические рассказы;
• «Золотые яблоки солнца» — рассказы;
• «Надвигается беда» — фантастический роман;
• «Темный карнавал» — сборник «ужастиков» и фантастических рассказов;
• «Смерть — дело одинокое» — детективный роман.

Рэй Брэдбери — легендарный писатель-фантаст, которому удалось превратить свои детские мечты и кошмары, плохое зрение (из-за которого ему пришлось отказаться от военной службы), а также паранойю времен холодной войны в блестящую литературную карьеру, которая длилась на протяжении 74 лет и включала в себя ужас, фантастику, фэнтези, юмор, пьесы, рассказы, романы и многое другое. Представляем вам список из 10 лучших книг Рэя Брэдбери, которые мы бы рекомендовали прочесть каждому.

10 лучших книг Рэя Брэдбери

1. 451 ГРАДУС ПО ФАРЕНГЕЙТУ/ FAHRENHEIT 451 (1953)

Вдохновленный холодной войной и стремительным ростом телевидения, Брэдбери
, верный приверженец библиотек, в 1953 году написал это мрачное футуристическое произведение. Его будущий мир наполнен лишь телевизорами и бездумными развлечениями, люди уже перестали думать и общаться между собой, а в литературе такие массы уже не нуждаются, поэтому в этом мире Брэдбери
пожарные нужны не для того, чтоб тушить пожары, а для того, чтобы жечь книги. «Этот роман основан на реальных фактах, а также на моей ненависти к тем, кто жжёт книги», — рассказал Брэдбери
в своем интервью «The Associated Press» в 2002 году.

«451 градус по Фаренгейту» он написал всего лишь в течение девяти дней в библиотеке UCLA. Она была напечатана на арендованной за 10 центов в полчаса печатной машинке. Так что общая сума, которую Брэдбери
потратил на свой бестселлер, составила $ 9,80.

2. МАРСИАНСКИЕ ХРОНИКИ/ THE MARTIAN CHRONICLES (1950)

В 1950 году дебютный роман Рэя Брэдбери
«Марсианские хроники» принес ему мировую известность. Здесь он рассказывает о воинственной колонизации человеком утопической марсианской нации. Произведение построено в форме цепочки рассказов, каждый из которых высмеивал вполне реальные на то время проблемы человечества — расизм, капитализм и сверхборьбу за контроль над планетой. Скорее всего с «Марсианскими хрониками», как и с некоторыми другими произведениями Брэдбери
, читатель знакомится еще в детстве. Взрослые же с легкостью могут увидеть, что все фантастические миры автора — это всего-навсего наша планета Земля, которая так удивительна и загадочна, и которую разрушают не странные существа, а сам человек.

3. ЧЕЛОВЕК В КАРТИНКАХ/ THE ILLUSTRATED MAN (1951)

В этом сборнике, состоящем из 18 научно-популярных рассказов, напечатанных в 1951 году, Брэдбери
пытается заглянуть в самое человеческое нутро, чтоб подробно описать причины тех или иных поступков. Возрастающая борьба между технологиями и человеческой психологией, наряду с главной историей о татуированном бродяге, «человеке в картинках», соединяют новый сборник с предыдущей работой Брэдбэри
. Персонаж «человек в картинках» писатель взял из своего предыдущего сборника «Тёмный карнавал». «Человек в картинках» — это сборник расцвета творческих сил Брэдбери
. Поднятые здесь идеи лягут в основу дальнейшей фантастической философии писателя. Ему стоило многих усилий уговорить издателя не называть сборник научно-фантастическим. Именно благодаря этому Рэю Брэдбери
удалось избавиться от статуса низкопробного писаки.

4. НАДВИГАЕТСЯ БЕДА/ SOMETHING WICKED THIS WAY COMES (1962)

Этот фантастический ужастик рассказывает историю двух мальчиков, которые сбежали ночью из дома посмотреть на карнавал и стали свидетелями превращения Кугера (сорокалетнего участника карнавала) в двенадцатилетнего мальчишку. Именно это становится началом приключения двух ребят, во время которого они исследуют противоречивую природу добра и зла. Название романа берет своё начало из пьесы «Макбет» Уильяма Шекспира: «Колет пальцы./ Так всегда/ Надвигается беда». Изначально эта история была написана как сценарий для фильма режиссера Джина Келли, но он так и не смог найти финансирование, поэтому Брэдбери
создал из этого полноценный роман.

5. ВИНО ИЗ ОДУВАНЧИКОВ/ DANDELION WINE (1957)

Действие этого частично автобиографического романа происходит в 1928 году в выдуманном городке Грин Таун, штат Иллинойс. Прототипом этого места является родной город Брэдбери
— Уокиган в том же штате. Большая часть книги описывает рутину провинциального американского городка и простые радости прошлого, центром которых становится приготовление вина из лепестков одуванчиков. Именно это вино становится тем метафорическим флаконом, в который вливаются все радости лета. Несмотря на то, что в книге нет привычной для писателя сверхъестественной темы, сама магия здесь кружится вокруг детских чувств и переживаний, которые уже невозможно повторить в зрелом возрасте. Не стоит пытаться прочесть эту книгу на одном дыхании: её стоит распробовать маленькими глотками, чтоб каждая страница смогла подарить вам собственную магию вашего детства.

6. И ГРЯНУЛ ГРОМ/ THE SOND OF SUNDER (1952)

Эта история рассказывает нам о страстном охотнике, которому надоело привычное сафари. Поэтому он за огромную сумму отправляется в прошлое ради охоты на динозавра. Но к его несчастью, правила охоты строги, так как можно убить лишь одно животное, которое бы и так погибло по стечению естественных обстоятельств. Вся история основана на теории, которую позже назвали «эффект бабочки». Суть этой теории в том, что маленькие изменения в прошлом могут иметь катастрофические последствия для будущего. Но, во времена Брэдбери
этот термин еще не был известен, поэтому «И грянул гром» чаще всего в свое время относили к теории хаоса. В 2005 году этот рассказ был экранизирован под одноименным названием.

7. ТЁМНЫЙ КАРНАВАЛ/ DARK CARNIVAL (1947)

Это первый сборник рассказов Рэя Брэдбери
. В «Тёмном карнавале» собрана, пожалуй, самая большая концентрация «мрачных» ужастиков и фантастических историй из всего творчества Брэдбери. Что и не странно, ведь будучи произведениями, никому не известного писателя, именно такие рассказы приносили Брэдбери деньги. Изначально он хотел назвать сборник «Детский сад ужасов», таким образом, проведя аналогию с детскими ночными кошмарами. Страшные, гротескные и искажённые образы населяли эти рассказы. Здесь есть и маньяки, и вампиры и чудаковатые люди, боящиеся собственных скелетов. Рэй Брэдбери
больше никогда не возвращался целиком к этому жанру, но созданные им в начале творчества образы еще не раз всплывали в его более известных произведениях.

8. ЛЕТО, ПРОЩАЙ!/ FAREWELL SUMMER (2006)

Это последний роман Рэя Брэдбери
, выпущенный при его жизни, и он частично автобиографический. Это некое продолжение «Вина из одуванчиков», в котором главный герой, Дуглас Сполдинг, постепенно превращается во взрослого мужчину. И в этот период взросления становиться чётко видна линия, разделяющая молодёжь и стариков. По словам самого Брэдбери
идея этой истории возникла у него еще в 50-х годах, и он планировал выпустить её в том же «Вине из одуванчиков», но для издательства объем был слишком велик: «Зато для этой, отвергнутой издателями книги название возникло сразу: «Лето, прощай». Итак, все эти годы вторая часть «Вина из одуванчиков» дозревала до такого состояния, когда, с моей точки зрения, её не стыдно явить миру. Я терпеливо ждал, чтобы эти главы романа обросли новыми мыслями и образами, придающими живость всему тексту», — рассказал Брэдбери
.

9. СМЕРТЬ — ДЕЛО ОДИНОКОЕ/ DEATH IS A LONELY BUSINESS (1985)

Место и время действия этого детективного романа — Венеция, штат Калифорния, 1949 год. Серия жестоких убийств, несомненно, связанных между собой, привлекает внимание начинающего писателя, несомненно, списанного с самого Брэдбери
. Он вместе с детективом Элмо Крамли пытаются разобраться в происходящем. Это одно из первых произведений, в которых Брэдбери развивает способности к детективному жанру, а также проявляет первые попытки завязывать сюжет на себе. На написание романа автора вдохновила реальная серия убийств, которые произошли в Лос-Анджелесе с 1942 до 1950 года. Брэдбери присутствовал там в то время, и постоянно следил за этой историей.

10. ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА/ THE GOLDEN APPLES OF THE SUN (1953)

Это третий по счету сборник рассказов Рэя Брэдбери
. В нём писатель решил отойти от научно-фантастического жанра и сосредоточиться на более реалистичных историях, сказка и детективах. Конечно, фантастика здесь тоже присутствует, но она более сводиться к фону. Всего в сборник вошло 22 замечательных рассказа, в числе которых «Ревун», «Пешеход», «Убийца» и другие истории. Кстати, «Золотые яблоки Солнца» посвящены женщине, которая наиболее повлияла на творческий путь писателя — его тёте Неве.

Наибольшую славу Брэдбери
принесла его фантастика, творческая и в тоже время созерцательная, в которой он представлял себе будущий мир населенный марсианами с телепатическими способностями, поджигателями книг и влюбленными морскими чудовищами. И этот футуристический писатель категорически протестовал против перевода его книг в электронную форму. Возможно, Рэй Брэдбери
боялся, что такое увлечение техникой и есть первым шагом на пути к его антиутопии будущего.