Рассказ газета сергей ююкин

Сергей брель революционеры рассказ платанов сидит в своей квартире, доставшейся от отца, главного инженера большого советского предприятия, ныне медленно разваливающегося,

Сергей БРЕЛЬ

РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

Рассказ

Платанов сидит в своей квартире, доставшейся от отца, главного инженера большого советского предприятия, ныне медленно разваливающегося, и ведёт неспешную беседу с гостями, заглянувшими на огонёк.

Он устроился уютно: оккупировал разложенный диван, сложил в горку разновеликие подушки и потрёпанные пуфики, накрылся давно не стиранным пледом, в ногах бросил стёганое одеяло. По левую руку у него раскрытый ноутбук, под правой примостилась рюмашка зелёного стекла, которую он, впрочем, не торопится опустошать.

Два посетителя расположились в креслах – обычном, приземистом, с периодически выходящим из пазов подлокотником, и ветшающей качалке былых времён, привезённой с провинциальной толкучки. Между гостями и хозяином – низкий журнальный столик с безжалостно испещрённой царапинами лакированной столешницей. Он обильно заставлен всем необходимым: в центре – початая бутылка водки калужского производства, бутыль лично приготовленной Платановым сливовой настойки, пакет самого дешёвого вина из магазинчика, допоздна торгующего в соседнем доме (спиртное, если хорошо попросить, продают и в заповедные часы). Под столиком, периодически поддеваемые ногами гостей, болтаются ещё бутылки, уже пустые полусмятые пивные жестянки и кое-что по мелочи. Из закуски – крупно нарезанные ломти российского сыра, чёрный хлеб и рулет с салом – фирменное блюдо главы семейства, приготовленное на чугунной сковородке, с коей, как внутри, так и снаружи, давно не отмывался застарелый налёт жира. Ближе к окнам, у покрытого плотным покровом пыли фортепьяно – ряд пятилитровых банок с сомнительным содержимым, на горловину которых натянуты резиновые перчатки – одни яро вздувшиеся, другие – бессильно опавшие, словно усталые часовые. Вокруг банок вьётся ореол из мелких мушек, одурманенных тонким амбре, сочащимся из-под перчаток.

Выпивают у Платановых часто. Некоторых  участников «симпозиумов» даже оставляют приходить в чувство до утра, постелив здесь же, прямо на пол, поверх почерневшего напольного ковра, щупленький матрасик. Утром они самостоятельно отыскивают уборную и выход, не беспокоя затянувшийся сон хозяев. Буйные попадаются редко.

Хозяин относится к алкоголю на удивление спокойно, но и отказываться, если предлагают, не видит смысла. Закурить тоже не торопится, хотя оба сегодняшних собеседника непрестанно дымят. На вид ему лет тридцать пять – сорок, но когда отпускает бороду, выглядит немного старше. Тогда, рассуждая, любит поглаживать светло-курчавый клин острожными движениями ладоней сверху вниз. И в движениях этих – уважение к себе, неторопливость, довольство.

– Сейчас ситуация не ясная. Большая часть элиты переметнулась на Запад, оставшаяся ещё пытается сохранить мифический паритет. Условный Мудрин против условного Рогожкина, – размеренно вещает он.

– Конечно, тем, кто под санкциями, особенно персональными, дорожку туда перекрыли, куда им ещё податься? Хочешь не хочешь заделаешься патриотом! – бодро соглашается худощавый черноглазый юноша с маленьким портретом Муаммара Каддафи на значке, приколотом к отвороту невзрачного зеленоватого пиджачка. – Всё равно все на нефтяной игле сидят. И защитники суверенитета из них хреновые!

Платанов улыбается всё благостнее. Словно мысль о всеобщем липовом патриотизме его особенно согревает. Бородку он так нагладил, что она почти сияет в тускловатом свете запылённой люстры.

– Да, грядёт обострение. И это хорошо! Для нас хуже, когда у них с Западом перемирие, и появляется шанс отсрочить крах. Чем сильней на них давят, тем нам выгоднее! Любопытно посмотреть, как эти пауки в банке сцепятся. А там, глядишь, и нам дадут словечко вставить. А пока можно попробовать разве что поиграть на их противоречиях между собой.

– Социализм мы, конечно, окончательно похерили, – менее оптимистично соглашается второй гость, тоже молодой, невысокий, но крупный, с непропорционально большим руками и головой и нестриженной бурной шевелюрой, которую он частенько вспенивает пятернёй. Водку гость запивает выдохшимся лимонадом из гранёного стакана. – Но мы его вернём. И СССР восстановим. Недавно сходил на ВДНХ, там некоторые павильоны советских республик отремонтировали. В «Армении» коньяк вполне себе… И недорогой!

– В армянах у нас недостатка в Москве нигде нет, – пробует пошутить кадаффист.

– Советских республик мало! Варшавский договор тоже надо восстанавливать. По мне, восточноевропейские страны стоит включить в единое государство, – добавляет Платанов.

– Хорошая мысль! – поддерживает собеседник. – Скинуть капиталистов, самим объединиться, потом отбить всю эту Польшу-Венгрию у НАТО. Только как с немцами быть? ГДР обратно выпиливать из Германии? – искренне задумывается оратор. – Почему бы нет…

– Только в новый СССР надо без старой гвардии, в том числе без наших коммунистов продажных, – ведёт Платанов давно продуманную линию. – Показали они себя и в 93-м, и в 96-м. Да и сейчас стараются, создают иллюзию борьбы. Оппозицию изображают.

– Муаммар был последний настоящий социалист, – гнёт своё темноглазый. – За это его и убили. Но Джамахирия скоро возродится, быстрее, чем у нас что-то серьёзное наладят. Там уже серьёзные события развернулись. Генерал Али Кана – слышали? Третья сила – не Сарадж и не Хафтар!

Собеседники делают вид, что фамилии им знакомы, во всяком случае, разъяснений не просят.

– Ларик, ты сам не думал туда рвануть? – хозяин слегка поворачивается на своей лежанке; кажется, что он собирался встать, но передумал.

– Я бы с удовольствием. Да разве маман отпустит? – Ларик раза в два возвышает тон, словно убеждает целую толпу слушателей. – Она и так заколебала: устройся да устройся на работу! А я хоть сейчас. Но куда? Где сейчас найдёшь работу нормальную?

– Ты же вроде юрист? – уточняет обладатель густой шевелюры. – Они везде нужны. На каждом шагу какой-нибудь правовой центр.

– Во-первых, Никит, у меня незаконченное высшее. Я как академ взял в своё время, когда Надька рожала, – да ещё в политику тогда влез по уши… в митинги эти, ну ты помнишь? – так и не вернулся. А во-вторых, юристы уже не особо котируются. Вон дядьке родному зарплату на фирме понизили, он порыпался-порыпался, а ничего толкового взамен-то и нет. Давно не двухтысячные на дворе. Прости,  – более робко обращается он к Платанову, – у тебя покурить не осталось? Или вниз сгонять в магаз?

– Мне с Моралесом ситуация не ясна, – словно не слыша вопроса, меняет персоналии хозяин. – Смело мог проводить второй тур, замутил какую-то байду с победой раньше времени, потом свалил резко. Похоже…

– На что похоже? – недоумевает Никита, не выдерживая затянувшейся паузы. В лице его сквозит детская наивность, удивление всякому смелому предположению старшего друга.

– …на договорняк!

– Это с кем же? С америкосами?! – Никита почти присвистнул.

– Не очень ясно, зачем ему всё это. Но по ряду признаков – похоже на слив.

– У Моралеса среди крестьян поддержка нехилая, – опять повышает тон Ларик. – Ведь единственный коренной президент там был…

– Мне самому интересно, что они ему посулили? Водка хорошая, кстати, надо в Калуге не забыть ещё взять. Огурцов хотите? Мы с Линой буквально на днях засолили. Впервые решили тмин добавить. Скажете, как вам! Мне кажется: горчат немного.

Предложение и вопрос так же оставляют без внимания, как он оставил предыдущий. Все друг друга слушают словно вполуха, а темы поднимают и бросают легко. Но никого такая манера общаться не раздражает.

– Никита, ты в мундепы больше не собираешься? – вспоминает вдруг Ларик. – Думаешь, опять прокатят?

Тот смущённо чешет макушку.

– Если только помощником. Денег на раскрутку у партии всё равно не выбьешь. А гадостей столько приходится выносить! Мне ещё что – ну нас..ли пару раз под дверь. А Крохину-Семёнову даже кошек дохлых на лобовое стекло машины бросали. А он ещё животных очень любит, так чуть в психушку не попал после третьего раза.

– Я Семёнова, кстати, предупреждал, когда он в это дело полез. Ну ничего, пусть опыта наберётся, мужик он вообще толковый. А про гадости у них установка теперь – чем грязнее выборы, тем лучше. Тактика управляемого хаоса. Поэтому мы с Линой в официальные их игры уже не лезем… А ты дисер-то свой забросил?

Никита полутрагически вздыхает.

– Я с научным руководителем разругался вдобавок ко всему. Он ни с того ни с сего про Ильича начал гадости говорить.

– Про Ленина?

– Ну наверное не про Леонида Ильича, – задорно замечает Ларик.

– Ну да… Вот какое его собачье дело? Я и завёлся. Сказал, что его научные труды и одной страницы ленинской не стоят. А ему семьдесят пять в мае стукнет. Разъярился по полной старик.

– Ты горяч однако! – улыбается Платанов. – Но так тебе ещё долго кандидатом не стать. Вряд ли ты второго Ульянова найдёшь среди нынешней профессуры.

– Да и чёрт с ней, с такой наукой. Словоблудие одно.

– А всё равно интересно! – бодро продолжает Платанов.

– Как я карьеру похерил? – немного обиженно уточняет собеседник.

– Интересно, когда бабахнет. И как их всех накроет. Осенью – реально вполне.

 – Может и нас задеть, – предполагает Никита. – А они отсидятся на своих Багамах.

– На Кипре некоторым уже лавочку прикрывают! – замечает Ларик. – И Багамы могут прикрыть.

Хозяин повыше натягивает плед, хотя не мёрзнет – приятно ощущать себя уютнее.

– Нас не накроет. Мы в Калуге отсидимся. Там Линке двоюродная тётка дачу отписала, с настоящей русской печью! Только дымит слегка, но печника найти и переложить – не проблема. Приезжайте к нам туда, когда ремонт закончим. Здесь, конечно, тоже хорошо. Но стройки последнее время задолбали. Такой район был тихий! И даже при Лужке отбились. А теперь добрались…

– А какой красивый Триполи был до войны! – восклицает Ларик, по цепочке ассоциаций пронёсшийся от России до Ливии. – Не хуже ваших Флоренций!

– Почему это они наши? Никогда Европу не любил. Мигранты, грязь, перенаселённость, продукты ненатуральные – почвы-то истощены.

– А ты когда был в Триполи? – опять выказывает наивность Никита.

– Я только фотки видел. Но по ним всё понятно. Ребят, а никто две тыщи до конца недели – лучше, месяца, не одолжит? А то уже посмолить не на что, такой голяк.

– Да я сам как раз на мели, – отзывается Никита, пока Платанов вновь мечтательно исследует взором высокий потолок, не забывая поглядывать и в ленту фэйсбука, открытую на ноуте.

– Дал тут одному деятелю 500 рэ, а он три месяца не возвращает, – жалуется Никита. – И даже на письма перестал отвечать. Хотя статус горит день и ночь.

– А как там твоя борьба за Пуховский сквер? – выныривает из-под сводов Платанов. – Я читал, что Ксюша Торчак из инициативной группы уже вышла?

– Там их всех попробуй разбери! Как обычно, сначала все объединятся, а потом начинается грызня. Пару раз приходил к ним грузовикам въезд перекрывать. Сначала даже развернули колонну. А на второй застройщик пригнал рязанский чоп, ментов скупил. В итоге схлопотал дубинкой по почкам, и административку едва не пришили. Но я от них убежал.

– Молодец! А как ухитрился? – уважительно смотрит на знакомого Ларик.

– Так отделение знакомое. По ещё одному эпизоду… Нас там в коридор затолкали, а в обезьяннике места почему-то не нашлось, или полицаям было не до того. А из коридора двери во внутренний двор не заперты, с другой стороны двора – ментовское общежитие. И оттуда через другой коридор – свободный выход ну улицу. А паспорт на такие мероприятия не ношу. Хотя я его и так потерял недавно…

– Сквер всё равно жалко. Мы там с Линой гуляли как-то… Сирени пышные цвели.

– То-то и оно. Отбить его можно! Но организаторы странные: пишут в личку, мол, молодец, приходи ещё, а в группе, причём открытой, ругают «трусов, которые при первой опасности разбежались». Выходит, я разбежался?

– Красавы! – поддерживает Ларик. – Ну их к лешему!

Никита весь нахохлился, как промокший под ливнем воробей. Ларик всё заметнее нервничает – желание курить нарастает, а ни денег, ни сигарет не предвидится. Он воровато озирается по сторонам – в комнате давно не наводили порядок, и заставлена она щедро: разнородной, в том числе старинной, мебелью, цветочными кадками, стопками книг разных лет издания, включая и дореволюционные, и не менее внушительной горой газет – от «Новой» до советских «Труда» и «Правды». Особенно гордится Платанов подборкой «Юного натуралиста» (в детстве посещал кружок юннатов в зоопарке), но номера перепутаны, и не предвидится денёк-другой разобрать. Есть и одежда, отчего-то выложенная из шкафов, которых в квартире тоже немало. Хозяева, кажется, не спешат с уборкой не из принципа, ведь ежедневно плодятся большие планы и мелкие заботы, и одно отвлекает от другого.

Лина Платанова, худенькая блондинка с синими бесстрашными глазами, до вечера бегает по встречам с важными людьми, организует учредительный съезд народно-правового тандема в защиту социальных ценностей (название выдумал супруг). Сам он, просыпаясь обычно ближе к одиннадцати или полудню (если накануне не перебрали сверх всякой меры), долго разминает затёкшие конечности, думая, не достать ли из-под дивана гантели. Читает в сети накопившиеся за ночь новости и заметки в блогах – сам никогда почти не пишет, но нередко комментирует чужое. Часам к двум по полудни мысли приходят в порядок, но начинают звонить знакомые, а к трём-четырём часто подтягиваются первые посетители. Квартира на окраине, и иногда к ним заходят просто потому, что оказались неподалёку, а тут есть шанс и побеседовать, и стопку пропустить.

В общем, замкнутый круг, но не гнать же людей! Иногда полдня прошло, а Платанов только и успел залить кипятком порцию молотого кофе в большой кружке (варить на огне лень, и не уследишь). Но если гости не частят один за другим, обычно он набрасывает план действий на неделю и прикидывает, с кем связаться в первую очередь, кого вызвонить, кому отправить сообщение в мессенджере. Создание тандема – дело небыстрое, и слишком спешить чревато. Но иногда Лина так тянет с переговорами, что важных персон упускает. А ведь у неё – талант убеждать самых разных людей, многих в городе она знает лично. Её уважают за помощь по проведению полезных мероприятий, организации пикетов, коллективных заявок от жителей по поводу разных несправедливостей. Там помогла отбиться от кальянной на первом этаже элитной брежневки, там изгнали таджиков из подвала. А там – выселили бомжей с лестничной клетки – полиция не шевелилась полгода и вдруг среагировала. Но жена – живой человек: зашивается, отвлекается, зависает в сети не по делу, лайкает разную чушь. Приходится корректировать.

Так повелось с юности, когда они познакомились на тусовке, где все курили, пили разведённый бельгийский спирт, страстно обсуждали Ельцина, реформы, выборы, одряхлевших ныне Жириков-Явлинских и прочих, позднее затерявшихся в буднях политпроцесса говорунов. Совсем ещё юная, Лина тогда так же металась по городу по разным встречам. Почти не красилась и не курила, призывала бороться с рыночной заразой с убеждённостью заскорузлой совковой бабуси, привлекая похотливые взгляды либеральных активистов. Платанов решительно вмешался в процесс стихийного брожения будущей жены, взяв её под опеку. Сам в политике менял ориентацию несколько раз. Начинал с лютого либерализма, прошёл националистическую стадию, и до сих пор левеет – в том числе и под влиянием Лины, чего признавать не спешит.

Самым большим подвигом Платанова стали два политпохода конца 90-ых – по отрогам Кавказского хребта и через Урал с рюкзаком, спальным мешком и примусом. Что пропагандировал поход, не помнит теперь точно уже никто. Но вышло интересно, и Россию он тогда повидал настоящую. Впрочем, сам герой ничего особенного в тех приключениях не находит. А между тем его тогда дважды едва не зарезали ради скудного запаса консервов, а однажды в горах случился настоящий ураган.

Теперь они с женой любят прогуляться по настоящей Москве, если выдаётся выходной без визитёров и ЧП. Только не по раскрученным местам с китайскими туристами. А вот кайф – выбраться за МКАД к обнесённой забором усадьбе и полюбоваться на изящную башенку работы архитектора-модерниста. А потом, сидя на пеньке, можно и по баночке пивка тяпнуть.

Только времени остаётся меньше и меньше. Особенно после очередного гостя с парой поллитровок. Возраст начинает сказываться: в ночи ещё сидится, а назавтра возвращаться к нормальной жизни всё тяжелее.

Ларик, по второму кругу оглядевший комнату, не решается снова просить сигарету у Платанова (его пачка предусмотрительно лежит под рукой). Вдруг между цветочными кадками с разросшимися из косточек лимонными деревьями проглядывает забытая заначка. Его «Данхилл» валяется с прошлой встречи. Ларик всё же выуживает пачку робко, дождавшись момента, когда хозяин, наконец поднявшись с ложа, отлучается в туалет. Как жить дальше? А что если притащить на грядущее собрание тандема книжки о Ливии, изданные товарищами, и попробовать хоть что-нибудь продать? Хотя – кто купит? Все бесконечно экономят на мелочах, как он сам.

Ларик сладко затягивается, оглядывая картины и фотографии на стенах. Вот отец Платанова, уверенный в себе мужчина с открытым и добрым лицом, позже сломленный эпохой, когда его предприятие и знания стали не нужны. Портретики и пейзажики безвестных художников. Шикарное фото с Казбеком на дальнем плане. Правда, с заваленным горизонтом, но кто двадцать лет назад думал о таких вещах? Есть даже кубачинские клинки и кожаная плёточка, по поводу назначения которой хозяева любят двусмысленно пошутить. Никотин явно рождает у Ларика прилив вдохновения:

 – А хотите! Хотите, у меня художник знакомый ваш с Линой портрет сделает, с красным знаменем? – предлагает он вернувшемуся из сортира Платанову, запахивающему полы бывалого выцветшего халата, купленного некогда на Сиабском базаре. – Или с зелёным, Джамахирии? И позировать не надо. Можно по фото. Возьмёт недорого! 

– Ну какая нам ещё Джамахирия здесь? Не надо флаги опошлять. Вот на крышу мы 9 мая знамя Победы водрузили. Так то другое дело. Пусть префект полюбуется и попробует снять, ключи-то от чердака – у жильцов. А на стены не надо. Капусту будете? Тётка из Саратова привезла несколько кочанов. Мы обработали, не дошла немного, но всё равно вкусная!

– Мне пора, – Никита встаёт и становится похож на неуклюжего медвежонка. – Вы с Линой на мой форум по советскому наследию придёте? Провожу, правда, в Балашихе, там аренда зала дешевле. Можно и в организацию вступить, у нас всё официально, взносы всего 700 рублей в год! – чисто на канцелярские расходы. А то я всё из своего кармана оплачиваю. Да и то народ вступает, но норовит задерживать. Пришлось у брата занимать…

– Балашиха, говоришь? Там усадьба есть заброшенная, – вспоминает Платанов, мысли которого заняты собственной организацией. Он опять забрался под одеяло, бережно разгладил складки, радостно вздохнул – до чего всё же приятно жить! В апреле-мае, глядишь, и генеральную уборку можно затеять, когда наладится с тандемом. А то мать обижается: то посуда не вымыта, то ведро с мусором переполнено.

Внезапно мысль материализовалась: в прихожей хлопнула дверь, и Инна Геннадьевна, приземистая пожилая женщина со смуглым лицом, орлиным носом и умными молодыми глазами громко спрашивает:

  – Молодёжь! Есть кто дома? Чайку старушке заварите?

Она не первый год на пенсии, но осталась на полставки в районной поликлинике. Её, как и Лину, многочисленные знакомые и пациенты уважают и ценят. Собралась совсем уходить, настолько замучили бюрократы, но народ уговорил потерпеть. Инна Геннадьевна не без труда пробирается по холлу между зачем-то выставленным сюда из комнаты трюмо и раскрытой стремянкой. Сын собирался заменить перегоревшую лампочку, старую вывернул, но за новой никак не дойдёт в хозяйственный.

В руках у женщины два тяжёлых пакета с продуктами, и продвижение затруднено ещё сильнее.

– Дети, ау! – так Инна Геннадьевна обозначает всех знакомых сына от 15 до 45-ти. – Картошку кто-нибудь помогите на кухне переложить! А то Линочка там до сих пор баррикады не соизволит разобрать!

Она тактично не упоминает об обязанностях сына, но реплика всё равно заставляет его сорвать разомлевшее тело с кровати и, поймав ногами тапочки, направиться в коридор.

– Мам, ну ты же знаешь, что у Лины сегодня важная встреча – с твоими коллегами, кстати! Из N-cкой больницы. Ты хочешь, чтобы персонал в медучреждениях и дальше сокращали? Или всё же будем что-то делать? Мы и Аркадия Моисеевича привлекаем к тандему. Пока упирается, но Линка его уговорит…

– Ну, пусть привет передаёт ему тогда, а то тысячу лет не виделись, – Инна Геннадьевна закашлялась в кулак. – А бороться мне поздно. Я своё отборолась.

Сумку у неё перехватывает Ларик, задумавший, не стрельнуть ли втайне от Платанова в долг у его матери.

–  Ну что, ребёнок, как твои дела? – женщина отдаёт ему сумки, смотрит ласково, как на старинного знакомого, но имени точно не помнит.

– Помаленьку, тёть Инн. Слышали из Ливии новость? Зелёные наступают!

– Это Гринпис что ли? Они же мирные, вроде?

– Да нет! Верные Джамахирии силы! – Ларик готовится перечислить все фамилии и названия городов, судорожно размышляя о двух тысячах, но пока не понимая, как удачнее ввернуть их в «политинформацию».

 – А, эти? Они молодцы. Только думаю, нормальной жизни там после американцев не скоро дождутся. Что там мой сынуля, чаю-то заварит? – обращается она в сторону наконец подходящего к ним Платанова. – Или, как Илья Ильич, до вечера на диване пролежит?

– Какой Илья Ильич, справедливоросс? – подтягивается медлительный «медвежонок» Никита.

– Мама, сколько можно! И зачем ты опять столько всего накупила? – уводит разговор в сторону прекрасно понявший намёк Платанов. По дороге он стряхнул с полы халата пепел и засохшие крошки и даже слегка прилизал волосы. – Я завтра поеду на рынок и всё привезу. И ещё скоро рыбу из Мурманска пригонят. У Лины в воцапе сообщение прошло. Там напрямую, фурами, без накруток. Камбала, креветки. Только забирать надо вечером во дворе, с фонариками и охраной.

– Вот в чём ты прав – в супермаркетах креветок и рыбу лучше не брать. И чем здоровей эти морские твари, тем опасней. А картошка пригодится. Детей накормим, – кидает она добродушный взгляд на Никиту и Ларика, которые, впрочем, решительно собираются прощаться, причём последний совсем погрустнел, явно упустив свой шанс одолжиться. – Только чисть давай сам!

– Он здорово картофель с луком жарит, пальчики оближешь! – с нескрываемой гордостью добавляет женщина. – Жена его так не умеет. А чай всё-таки завари! Умаялась я. Одну ангину сложную смотрела. Страшно на молодых врачей участок оставлять. Они теперь всё в компьютере ищут, через интернет. А глазами видеть их уже не учат.

– Мам, ты только Лину оставь в покое! – мягко настаивает Платанов, поворачивая на кухню, заставленную всякой всячиной не менее плотно, чем коридор и комнаты. Особенно гордятся здесь стулом. По легенде он переместился из одного из булгаковских домов. На стуле вместо чехла красуется другой засаленный плед, а пакет для мусора прицеплен на треснувший шишак на его спинке. Платанов садится, соображая, где спрятан чай, и кидая взгляды на сковородку, которую надо перед жаркой картошки хоть немного отмыть. Раковина забита до самого крана – ох, влетит Лине от мамы!

Так или иначе, сегодня явно ничего больше не успеть. А в среду обещал приехать знакомый фермер из Краснодара, русский кореец Саша, седой добряк с большими ушами. Останавливается у них проездом в Питер, где неизменно простужается и на обратном пути лечится спиртом с тёртым хреном. Саша привезёт два ящика помидоров, которые надо срочно засаливать, но главное: снова судьба выпивать. Выходит, все задуманные рандеву отодвигаются на конец недели.

Вот и приближай в таких условиях торжество социальной справедливости! Хотя, с другой стороны, всему свой черёд. Правильные революции не должны противоречить задуманному ходу вещей.

Платанов медленно поднимается, роняя со стола две пустые пластиковые бутылки. Пока он подбирает упавшее, друзья покидают квартиру, а Инна Геннадьевна молча находит лазейку и набирает воды в электрический чайник в ванной, чтобы не связываться с вавилонскими башнями в кухонной раковине. Она ворчит себе под нос, при этом думая о том, что хотя сын излишне медлителен, но готовит и впрямь замечательно. Из её знакомых ни одна таким ребёнком похвастаться не может.

Москва – Санкт-Петербург – Москва, декабрь 2019

Источник

Сергей ПЕТРОВ

ВЕРНОСТЬ

Рассказ

«Увы, отпуск быстро заканчивается, как и всё хорошее», – думал Андрей, стоя на причале. Уезжать из города, где родился и вырос, не хотелось, и настроение было унылое. Тут и друзья, и родня. А в областном центре до сих пор одиноко и холодно.

И словно дразня его, в лучах солнца синела и играла пенистыми барашками волн река. Его дядя как-то рассказывал, что в юности переплывал Волгу, но раньше она узкая была, а сейчас разлилась. Водная синь заполняла перед глазами всё пространство и, подобно летнему небу, уходила вдаль, постепенно сгущаясь, сливалась с узкой полоской зелени другого берега, превращаясь в бирюзу неба. Ветер гнал волны. Курчавясь и вздымаясь, они докатывались до бетонного причала и, ударяясь о него, на мгновение словно застывали, а затем, разбиваясь о бетон, уходили веером в глубину, исчезая в её прибрежной темноте. Солнце, зависнув в небе, проникало своими лучами в синеву воды, просвечивая все её пласты, и играло, ослепляя серебристыми бликами. Река дышала влажным ароматом и теплом.

– Не хочется уезжать?

Рядом стоял Иван Иванович, дядя Ваня, бывший боцман.

– Не хочется, – виновато поджал губы Андрей.

Сколько он помнил этот причал, столько же и дядю Ваню. Он швартовщик. Когда причаливают теплоходы,  он ловит швартовые тросы и наматывает на кнехты – это две сваренные вместе металлические трубы с чугунным козырьком. Действует бывший боцман не спеша, придавая своему нехитрому делу значимость важного обычая. Любимое его высказывание при этом: «Надёжная швартовка – безопасная посадка пассажиров». На всех судах дядю Ваню знают, постоянно привозят ему гостинцы. В августе везут из Астрахани арбузы. Из Углича – знаменитые сыры. Словом, без подарков он не остаётся. Но и сам отвечает благодарностью. Его брат – пасечник, и мёдом снабжается всё пароходство. Ходит швартовый вперевалку. Кряжистый, с выпуклым лбом, крупными чертами лица и глубокими складками от носа к подбородку. Седые волосы и проницательные глаза придают его облику спокойствие уверенного в себе человека. Вот и сейчас, склонив голову на бок, он с мягкой пытливостью смотрит на Андрея.

– Да, всё забываю спросить, – прервал затянувшееся молчание Андрей. – Куда делась Альма? Помнишь её?

Взгляд швартовщика потемнел, но отвечать он не торопился.

– Дядь Вань, тебя Владимир Иванович кличет! – раздался звонкий женский голос из двери кассы.

– Начальство зовёт… – вдруг засуетился дядя Ваня и добавил: –  Вернусь, скажу, а ты пока чайку глотни в «Берёзке». До парохода еще уйма времени. Расскажу.

Через пять минут Андрей неторопливо, мелкими глотками пил безвкусный чай в кафе у причала. Годы шли, а в этой забегаловке ничего не менялось. Так же неприглядно. Несколько столов с засаленными липкими клеёнками. Синие стены отливали пестротой, накопившейся за годы, серой пыли. Были в этом уныние и какая-то безысходность.

Вот в такой же день, несколько лет назад, он пил такой же безвкусный чай в этом же кафе, мысленно прокручивая свой последний разговор с шефом. Главный редактор их газеты Геннадий Иванович был человеком абсолютно непредставительного вида. Маленький, с пухлым лицом и носом картошкой. А лысина довершала не номенклатурный – по чиновничьим стандартам – вид руководителя. Это он понимал и сам, что заставляло его с ещё большим упорством держаться за своё кресло. Было за что – должность давала ему многое, о чём знали все подчинённые.

Андрей сидел в просторном кабинете, косился на зелёную, раздражающую его своим цветом, настольную лампу на столе, с такой же зелёной обивкой. Затем перевёл взгляд на неработающий телевизор, с экраном, покрытым слоем пыли. На подоконнике выстроились шеренгой кактусы. Шеф любил их выращивать. Иногда подчиненный даже этим пользовался, от разговоров о кактусах начальник заметно добрел, что Андрею и требовалось.

– В Манашах открывается новый телятник. Срочно туда. Нужна заметка, толковая, с огоньком и конкретикой, – наставительно озадачил Геннадий Иванович и постучал карандашом по столу.

Андрей вяло кивнул. Заметка так заметка. Плохо, что посёлок расположен на другом берегу Волги, и придётся полчаса потратить на переправу. Но раз надо, так надо.

Парень уныло смотрел на шефа. Ворот рубашки у того был расстегнут, и обнажал в вырезе ворота дряблую шею. Главный редактор поймал взгляд подчиненного и насупился. Андрей поёжился и перевёл взгляд на окна. Занавески на окне шевелились, время от времени, затрепетав, взлетали кверху от дуновения ветра

Нахмурив брови, шеф многозначительно отчеканил: «Приедешь, будет серьёзный разговор. Давно назрел». Геннадий Иванович, моргая глазами, раздумывал, что ещё сказать, но затем, ничего не придумав, мотнул головой и махнул ладонью, давая понять, что Андрей свободен.

Андрей тоже кивнул и вышел, почти шаркая ногами.

О чём намечается разговор, было понятно. Главный редактор, сначала осторожно, а затем всё резче, сетовал, что заметки у Андрея стали скучными и блеклыми. Он и сам понимал это, но ничего не мог поделать. Да и о чём писать? Как в очередной раз ПТУшники подрались на дискотеке с местными? Или как у тёти Дуни украли поросёнка, а участковый найти воришек не может и только конфискованный самогон пьёт?

«Хорошо быть вольным писателем, – вздыхал парень. – Пишешь, к чему душа лежит. А при обязаловке строчишь, что требует главный редактор. О каком полёте мысли и подъёме души может идти речь? Творчество сводится к ремеслу, к кропанию текстов из казённых фраз, идущих не от души, а по газетным трафаретам. Начатый роман лежит на прерванной странице. Вот так, в рутине, гибнет во мне писательский талант. Вот работал бы в областной газете, там размах, свобода мысли!».

Перекурив, Андрей пошёл в приёмную.

Вертлявенькая, с птичьим лицом, в конопушках, секретарша Люська долго выписывала командировочное удостоверение и пытливо поглядывала на Андрея. Парень давно ей нравился. А в девках она засиделась. Худоват, правда. Но зато правильные черты лица. В сочетании с бледностью и чувственными тонкими губами – вообще аристократ. А густые, зачёсанные набок чёрные волосы и выразительные глаза делали его неотразимым. Но, похоже, корреспондент не хотел её замечать.

В улочке, ведущей к причалу, теснились брошенные дома. Андрей поглядывал на тянущиеся грядкой серые приплюснутые домишки с унылыми тёмными глазницами окон, осевшими крышами и покосившимися серыми заборами, проглядывающими сквозь высокий бурьян, и ему казалось, что безнадежность поглощает его. Сгорбившись, засунув руки в карманы, он почти бегом вышел из города, и вот за поворотом открылась сверкающая в лучах солнца синь Волги. Стало повеселее. Поглядывая на реку, он размышлял.

Конечно, работа в редакции имела свои преимущества. Кроме гонораров за статьи, перепадали и дары от благодарных руководителей всяческих контор и организаций. После репортажей каждый корреспондент что-нибудь приносил. С птицефабрики – яйца, с маслозавода – сыры и масло, с фермы – молоко и сметану… Словом, с пустыми руками из командировок не возвращались. По законам гостеприимства и в знак признательности здесь считалось нормальным одаривать представителей местной прессы плодами своего труда, а корреспонденты и не отказывались. Но на этом все преимущества заканчивались.

Неожиданно на дорогу, почти перед ним, неуклюже выбежал ёж, но, заметив человека, фыркнул и свернулся в колючий клубок.

Сразу вспомнился рассказ редакционного водителя, что по дороге в область часто попадаются на пути раздавленные ежи. Они, конечно, видят движущийся на них автомобиль и понимают опасность, но, автоматически, защищаясь, угрожающе сворачиваются в клубок. В лесу это их спасает. Звери, уколовшись, уходят. А вот машина давит. Жаль их, тоже ведь живые.

Вздохнув, Андрей ускорил шаг.

С утра людей на причале было немного.

– Прессе нижайший поклон, – расплылся в улыбке швартовщик дядя Ваня. – Опять за репортажем?

Андрей кивнул.

Солнце стояло в зените и нещадно палило. Его лучи отражались от водной глади и слепили бликами, а горячий воздух, загустев над землёй, дышал безмолвием.

Рядом появилась овчарка, приземистая, чёрного окраса, крепкого сложения, с подпалинами под ушами и большими умными тёмно-карими глазами.

«Наверное, дядя Ваня завёл, чтобы не скучно было», – подумал Андрей и спросил:

– Твоя?

–  Брошенная, – последовал ответ.

Парень приподнял недоуменно брови, зная, что швартовщик не допускал бродячих животных на причале –  для порядка и соблюдения санитарии.

 – Как так? – удивлённо спросил Андрей.

 – Она уже, почитай, тут полгода, – не спеша вымолвил бывший боцман, закуривая папиросу. – Была посадка на пароход в сторону Астрахани, как всегда, толкотня, шум-гам, будто их не подождут, чай, не на пять минут пристаёт. А один пассажир не торопился. Молодой, интеллигентный такой, в очках. Пропускал всех, потому что был с собакой. Увы, на неё не оказалось какого-то документа, справки, что ли, от ветеринара? Парень объяснял, уговаривал. Бесполезно. Тогда он обнял пса, снял ошейник, выпустил на волю, а сам поднялся по трапу. Собака, решив, что её выпустили погулять, стала довольная носиться по причалу, а вернувшись на место, застыла: трап уже убрали. Не понимая, стала крутиться, лаять, мол, куда ты без меня. А с парохода хозяин кричит: «Я вернусь!». Псина ещё больше заметалась, и вдруг возьми и перепрыгни через ограждения в воду! Я обомлел. На теплоходе тоже раздались испуганные крики. Но собака упорно поплыла за судном. Однако того не понимала, что куда ей угнаться! Я поначалу растерялся. Но затем кликнул рыбаков. Петька – он молодец, быстро прыг в лодку, завёл мотор и настиг пса. А то бы псина устала и утопла. Собака дрожала, словно в истерике. И грустно так смотрела. О чём она думала тогда, кто знает? Может быть, опасалась за хозяина: как он там без неё, один?

Дядя Ваня, покряхтев, достал вторую папиросу, помял пальцами и, закурив, продолжил:

– Думаю, куда же её деть? Хозяин возвернётся, небось, со дня на день. Обещал ведь. Все слышали. Решил, хотя не в моих правилах, пусть в порядке исключения поживёт тут. Вызвал ветеринаров. Осмотрели. Вроде всё нормально. Соорудил лежачок. Но не только я стал ждать хозяина, и она. Ежедневно – и в снег, и в дождь – выходила каждый теплоход встречать. Подойдёт к трапу и смотрит. Так уже полгода.

Андрей взглянул пристальней на собаку.

– Как её зовут?

 – Настоящее имя ведомо только хозяину. Я прозвал Альмой.

 – А на людей не скалится?

– Нет, она добрая, и поразительно любит детей. Раз даже залаяла на одну бабу. Та шлёпнула сынишку по попе. Баба сначала перепугалась, а поняв, конфетой псине расщедрилась.

Помолчали.

– Все бы ничего, но по ночам часто воет.

– Почему?

Швартовщик посмотрел отрешённо.

– Собаки с горя не плачут, они воют, –  глухо ответил бывший боцман и закончил: – К счастью, они не умеют разговаривать. Пожалуй, это главная причина, по которой люди считают их настоящими друзьями.

Уже причаливал теплоход. Люди раньше времени сгрудились на палубе, готовясь к высадке. Началась толкотня и перебранка. Андрей хмыкнул: порой впереди стоящий человек – помеха тебе, и поэтому становится хуже врага.

Едва подали трап, собака действительно приблизилась и, остановившись на безопасном от людей расстоянии, села, глядя с тоскливым ожиданием. Когда сошёл последний пассажир, отошла в сторону, легла, растянувшись во весь свой рост и откинув хвост. Затем положила морду на лапы и замерла.

Спустя минуту Андрей стоял на палубе теплохода. Перегнувшись через перила, ковырял спичкой в зубах. По небу уже шли облака, и солнце в их просветах озаряло лучами водные просторы. Река покрылась рябью. Мимо плавно тянулся берег, то утопающий в нескончаемой зелени лесных массивов, то сменяющийся полосами обрывистого берега, с пластами красно-коричневой глины. А по воде на линии тени от теплохода выступал силуэт Андрея. Мысли текли медленно. История об Альме не давала покоя.

В детстве у Андрея была собака, маленький щенок, чёрненький, а на лбу два белых пятнышка. Дядя принёс. Мать сразу запричитала, что за ним нужен уход. Но это маленькое существо так Андрею понравилось, что он заявил: возьмет заботы и хлопоты на себя. Видимо, глазёнки сына так умоляюще смотрели, что мать согласилась. Он смастерил лежанку и регулярно кормил щенка. Щенок был потешный. Спал, чмокая во сне, и подёргивал лапками. Просыпаясь, любил с наслаждением потянуться и широко зевнуть. Прозвали его Шариком. Утром щенок будил Андрея – подойдя к кровати, начинал лизать ему нос, мол, я встал и тебе пора. Щенок любил играться с мячиком, а домашние тапочки все изгрыз. Ел он тоже интересно: кашу проглатывал разом, после чего старательно вылизывал всю миску. А затем, зевая, падал на пол пузиком кверху, беззаботно развалив лапки.

Беда пришла неожиданно. В один день Шарик стал жалобно скулить и закатывать глаза. Понесли его с матерью к ветеринару, но не успели – по дороге щенок помер. Похоже, не доглядели, и он мышиного мору поел. Горю Андрея не было предела. Так он не плакал, даже когда велосипед украли. Похоронили Шарика в могилке в лесу. С тех пор Андрей собак не заводил: не хотел больше утрат. Кто терял, тот знает, что это такое.

На палубе ветер продувал насквозь, пошла дрожь и тело покрылось пупырышками.

«Надо зайти внутрь», – решил он.

Домой Андрей вернулся ночью. Мать уже спала. Прошуршал в темноте по стене, нащупав выключатель, зажёг свет на кухне. Перекусил и, устроившись у письменного стола, сначала писал от руки, а затем достал старую пишущую машинку. Вдохновение захватило, мысли теснились. Сквозь стрекотание клавиш слышалось тиканье часов. Примостившаяся на стуле кошка изредка приоткрывала глаза, но, вопреки своей привычке, на колени хозяину, чтобы погладили, не просилась, будто понимала: отвлекать его сейчас не стоит.

Статью Андрей закончил в пять утра.

«Вот и всё», – подумал он. Из зеркала на него смотрели красные от недосыпа глаза.

Статья завершалась словами: «Эта история не только о верности, но и напоминание хозяину собаки, что его ждут на причале города Тетюши, уже полгода. И по-человечески очень хочется верить, что у истории будет счастливый конец!».

– Вот, два материала, – протянул утром шефу Андрей заметку о телятнике и статью об Альме.

 – Что-то глаза у тебя красные, – подозрительно бросил главный редактор.

 – Всю ночь писал, – последовал ответ.

– Ладно, иди, посмотрю, – поморщился Геннадий Иванович.

Рабочие будни завертелись в своём ритме. Звонки, согласование текста с корректором. Затем, без особого рвения и желания, Андрей дописывал дежурные информашки.

 – Тебя шеф кличет, –  около его стола уже строила глазки Люська.

Геннадий Иванович сиял, как начищенный таз, и довольным голосом произнёс: «Давно ты так не писал! Узнаю твоё перо семилетней давности! Живо, волнительно, в твоём коронном стиле! Запускаю в номер».

Затем продолжил, уже деловито:

– А сейчас всё бросай, есть срочное задание. В райкоме партии нам сделали замечание! – Он поднял вверх палец, его лысина вспотела, а глаза приняли строгое и прискорбное выражение. – Что мы идём не в ногу с директивами партии и правительства, не освещаем движение наставничества! Я узнал, что на мясокомбинате уже есть такой почин. Всё согласовано. Дуй срочно. Что писать знаешь?

Вопрос на мгновение повис в воздухе.

Андрей, не без некоторого ёрничества, произнёс:

– Потапович передовик производства, постоянно повышает производительность труда, регулярно читает газеты, улучшая уровень политической сознательности. Но в соседнем цехе есть несознательный работник, разгильдяй, нарушающий трудовую дисциплину. Это не даёт покоя руководителю мясокомбината и сознательному парторгу. Они решают побеседовать с передовиком производства, чтобы тот взял опеку над раздолбаем. Передовик сначала мнётся, не до конца осознавая значимость поручения, затем нехотя соглашается. Сначала вид разгильдяя его отталкивает. Но потом он разглядывает в шалопае зёрна положительных качеств, зародышей его перевоплощения. Они вместе ходят на лекции, культурно просвещаются и сознательно растут.

Губы главного редактора, растянутые в снисходительной улыбке в начале монолога, постепенно сомкнулись в укоризне и, посуровев, он цыкнул: «Ты мне тут не юродствуй». Затем, покрутив в руке карандаш, добавил озадаченно: «Но в принципе канва у тебя готова. Действуй!».

Полдня Андрей проторчал на комбинате. Ему устроили небольшую экскурсию, затем «притащили» передовика, мужчину лет шестидесяти. Черты лица крупные, голова большая, лоб высокий и широкий, настоящий лоб учёного. В действительности было иначе. Глуповат, говорил бессвязно, картавил, в довершение проглатывал гласные звуки. Кроме того, от него разило махоркой и прелым мясом.

Собственно речь передовика Андрея мало интересовала, в голове текст уже был готов, оставалось в обезличенную форму вставить название организации и фамилии действующих лиц. Словом, как любил говорить шеф, оконкретить канву.

С комбината Андрей уходил, припевая, и нёс тяжёлый пакет со свежим мясом. Вернулся домой поздно вечером. Поинтересовался у матери, принесли ли почту. Мать встретила в своём старом заношенном халате; она сначала почему-то испуганно заморгала глазами, а затем тихо ответила: «Нет».

– Опять почтальонша мышей не ловит, – буркнул Андрей.

– Письмо ждёшь?

– Газету нашу, «Передовик». Там моя статья.

– Так они у тебя, почитай, в каждом номере.

– Тут особая.

– Давай кушать, худоба ты моя.

За худобу Андрея в школе дразнили задохликом. Чтобы пополнеть, он старался много кушать. Но, как дед говаривал, «не в коня корм». Так и не поправился.

Утром у входа в редакцию стояла пожилая женщина в цветном платке. Её губы робко кривились в улыбке, обнажая пожелтевшие неровные зубы. За руку она осторожно держала девочку в нарядном платьице.

– Вы Тимофеев? – неуверенно спросила женщина.

Андрей растерянно кивнул.

– В газете читали про собаку, – продолжила почему-то девочка, обдав его взглядом своих больших голубых глаз, и кротко улыбнулась. И светилась в этой улыбке такая наивность и незащищенность, что Андрей тоже просиял.

– Может быть, это наша собака, на пристани. Её Альмой зовут?– пролепетала малышка.

Андрей сначала растерялся, потом понял, что вышла статья, и, улыбнувшись, сказал:

– Её на причале так прозвали.

– Наша рыжая и ухо порвано, – с надеждой в голосе пропела девочка.

– Эта чёрная.

– Жалко, – вздохнула она.

– Всё равно, – пробормотала женщина и протянула пакет. – Мы мослов и обрезков набрали. Недавно корову забили.

«Она ведь на причале», – хотел сказать Андрей, но остановился, поняв, что теперь ему суждено быть связующим звеном с героиней своей статьи.

Не успел он сесть за стол, как раздался телефонный звонок.

– Мы из деревни Мосево. Если собаку бросили, мы готовы её взять.

– Пока ждём. Может, статью прочитает хозяин и заберёт. Но за звонок спасибо.

Однако это было только начало. Звонки стали следовать один за другим; мало того, люди сами приходили в редакцию. Одни расспрашивали, другие сочувствовали животному, третьи готовы были взять к себе, и почти все приносили с собой пищу для собаки.

К вечеру редакция была завалена пакетами, наполнившими помещение кисло-острыми запахами.

– Ну, Тимофеев, – грозно напыжился главный редактор. – Из редакции передовой газеты склад собачий сделал?!

Затем, выдержав театральную паузу, шеф рассмеялся: – Давай, дуй на причал, вези эту снедь. Бери мой уазик.

И тут же, как по команде, раздался звонок с самого причала.

– Наделали вы делов, – сипел начальник причала. – Спрашивают, звонят, работать мешают.

Затем, рассмеявшись, закончил вопросом:

– Хозяин-то не объявился?

– Пока нет. Я к вам сейчас еду. Народ тут собрал пищи для полкана.

– У нас своё кафе есть. Отходов хватает. Ну раз так, везите. Не обижать же людей?

Только Андрей на причале разгрузил машину, как появилась известная всей округе своей сварливостью баба Дуня. Растрёпанные волосы, выпяченные глаза, руки уперлись в бока, толстые губы застыли в напряжении.

– Чего тебе, баб Дунь? – настороженно спросил швартовщик.

– К собачке специально спускалась под гору. Может, к себе возьму, – выдохнула пожилая женщина.

– У неё хозяин есть. А раз в газете пропечатали, так глядишь и возвернётся, – уверенно заявил дядя Ваня.

– На хрен нужен такой хозяин, который бросил её?! – грозно воскликнула баба Дуня, поведя плечом. – Если пойдёт ко мне, то заберу, и всё тут! Правда, не дюже богатая, но проживём, где мне, там и ей еды хватит.

– Cобаке всё равно: бедный ты или богатый, образованный или неграмотный. Отдай ей своё сердце, и она ответит тебе тем же. Лишь бы пошла к тебе, – вздохнул стоявший рядом дед Евсей, тоже пришедший на собаку посмотреть.

Альма дремала на подстилке, положив громадную голову на лапы и прикрыв глаза. Затем повернула голову, посмотрела на бабку и не пошла.

– Теперь она выбирает, – усмехнулся швартовщик.

– Вот оно как, – бабка от неожиданности открыла рот, но затем нашлась. – Глаза у собачатины человеческие. И такая в них боль и тоска, просто жуть! Видать, дюже хозяина ждёт.

Неожиданно баба Дуня подняла голову к небу и погрозила вверх пальцем:

– У! Антихрист! Пса бросил!

Затем развязала узелок, достала несколько картошин и кусочков хлеба и отдала Ивану со словами: «Собачку поддержим. Лишь бы хозяин приехал побыстрее».

Каждый день в редакции раздавились звонки, приходили люди, несли пищу для собаки. Андрей возвращался домой поздно. Теперь, как он говорил, ухмыляясь, у него появилась общественная нагрузка. Каждый вечер после работы он шёл с баулами на причал.

Через неделю главный редактор не выдержал. Полдня ходил озабоченный, словно собираясь с мыслями, а затем заявил:

– Тимофеев, всё вроде понятно, но редакция не собачатник.

В то же время говорил шеф неуверенно. Андрей застыл, ожидая продолжения, а Геннадий Иванович замолк, застыв в нерешительности.

Немую картину разрушил ввалившийся в редакцию пионерский отряд из семи человек.

– Мы представители дружины имени Лёни Голикова. Решили взять шефство над Альмой! – отрапортовал маленький веснушчатый мальчик в коротких штанишках.

– Хорошо, – стараясь не улыбаться, сказал Андрей. – И что я должен сделать?

Ребята опешили и затем один из них, волнуясь, воскликнул:

– Поддержать почин!

Теперь Андрей растерянно заморгал глазами.

Нашёлся главный редактор.

– Вот первое задание: возьмите продукты для собаки и отнесите на причал. Там получите от дяди Вани новые указания.

Пионеры дружно кивнули.

– А в газете пропечатаете? – спросила полненькая девочка, кокетливо теребя пионерский галстук.

Взрослые сконфузились, но им на помощь пришёл веснушчатый мальчик. Он грозно зыкнул и ответил:

– Павленкова, не стыдно? Если ты пришла не по зову сердца, а с выгодой, то марш отсюда!

Девочка ойкнула и, покраснев, запричитала: «Я по зову сердца, честное слово».

Тимуровцы, как их прозвал Андрей, рьяно взялись за дело. Они притащили к редакции ржавую металлическую бочку, куда стали складывать пищу для собаки. У «пункта приёма» всегда стоял караульный. К вечеру на носилках относили бочку на причал. А когда Андрей появился снова на пристани, то увидел будку, сколоченную из досок, старательно выкрашенную и с плакатом, что Альма охраняется пионерской дружиной.

– И мне повеселее стало, – улыбаясь, говорил довольный дядя Ваня.

Через две недели главному редактору позвонили из областной газеты.

– Ну и шороху вы наделали своей статьей. Есть мнение поднять этот вопрос до областного уровня. Ударить, так сказать, по равнодушию и поддержать инициативу масс. Ждите нашего корреспондента.

Визитёр не замедлил приехать. Встречали его всей редакцией.

– Вы Тимофеев? – не спросил, а скомандовал, только-только сойдя на причал, полненький мужчина, с бегающими глазами, в костюме и коричневом галстуке с массивным узлом. – Встаньте рядом с собакой, я вас сфотографирую.

– Зачем? – насупился Андрей.

Шеф цокнул, и пришлось повиноваться.

– Кстати, наш главный велел мне взять несколько статей Тимофеева, – уже деловито говорил корреспондент шефу, оценивающе глядя на Андрея. – Посмотрим, как он пишет. Кадры надо двигать, и есть мнение брать из глубинки, со знанием жизни.

Статья в областной газете выскочила через день после отъезда областного визитёра, как из печки пирожок. Текст почти полностью был скопирован со статьи Андрея, лишь прибавился абзац патетики, с воззванием к нерадивому хозяину собаки.

Теперь уже стали приходить письма. Их было много, даже очень много! Они были короткие и длинные, рассудительные и пылкие, грустные и оптимистичные, пафосные и осуждающие. Но ни в одном не оправдывался хозяин собаки. И, как правило, завершались письма двумя вопросами: «Как сейчас чувствует себя Альма?» и «Приехал ли хозяин и забрал ли собаку?».

Но хозяин не приезжал.

Сравнительно скоро, через какой-нибудь месяц Андрея забрали в областную газету. Он быстро включился в работу на новом месте. Его статьи хвалили. Через год он был признан лучшим корреспондентом области.

…Раздался гудок теплохода, и Андрей вздрогнул, вспомнив, что ему уплывать. От толчка шаткий стол качнулся, и чайный пакетик плавно упал на пол. Он, взглянув на грязный пол, поёжился и не стал поднимать. Лишь сплюнул в рядом стоящее ведро с мусором. Не попал. Растерянно бросил взгляд на буфетчицу: та дремала у своего прилавка, по-рыбьи открыв рот. Парень стряхнул со стола хлебные крошки и осторожно вышел, чтобы не разбудить девушку. Однако дверь предательски хлопнула за ним.

– Проснулась, – подумал Андрей. – Интересно, что стало с Альмой?

Дядя Ваня уже стоял на причале.

– У истории счастливый конец? – напомнил свой вопрос Андрей.

– Хозяин так и не приехал. И собака ни к кому не шла, многие пытались взять к себе, но бесполезно. Держала всех на расстоянии, мол, не ваша я, и всё тут. А сама и в дождь, и в снег не пропускала ни одного парохода. Всё ждала. А прошёл год, стала так скулить, что в дрожь бросало, а по ночам выла. Бывало, подойду к ней, поглажу, она успокоится и лишь языком руку лижет. Приняла она меня, но показывала, что всё равно я не хозяин. Поскулит и лежит, думает. Всегда можно понять, о чём собака думает. У неё есть четыре настроения: счастливое, грустное, сердитое и сосредоточенное. А в её глазах даже не грусть, а тоска беспросветная была. У собак один недостаток – они не умеют разговаривать. А может, и к счастью. Может, именно поэтому, люди считают их настоящими друзьями. Так вот поскулила она, поскулила и… тихо померла. Я даже почувствовал в тот день, как из неё жизнь уходит.

Глаза у швартовщика стали влажными, и устыдившись он опустил их.

– Вы думаете, собаки не попадают в рай? Уверяю, они будут там раньше любого из нас, – сказал подошедший мужчина в тельняшке. Затем, улыбнувшись, добавил:

– Моя вон детей в песочнице стережёт. Как-то вижу, один малец выкарабкался и побежал на гусей смотреть. Так мой Шарик догнал, аккуратно взял за капюшон, отнёс обратно и снова лег охранять.

Набежавшие тучи плыли низко над землёй, и раздираемые ветром расползались на клочки и шествовали хороводом дальше. И волны шли, но уже шеренгами, пенясь и оставляя позади узоры зыби, сверкающие на водном просторе.

В затылке у Андрея заломило. Стало душно, в голове была пустота. Он вытянулся и, покусывая губу, стал рассматривать свои туфли.

«Надо купить новые, эти совсем износились», – пришла попутная мысль.

Вдруг на бетоне появилась точка, затем другая, капля упала на руку.

– Вот и дождь.

Небо стремительно потемнело. Но до начала настоящего ливня все пассажиры успели сесть в теплоход.

Когда теплоход отплыл, мужчина в тельняшке спросил швартовщика:

– Это что за пижон был?

– Андрей, Василия Тимофеева сын. Не прижился он там, в области, по глазам вижу. Собака не может жить без хозяина, а человек без корней. Вот и получается, как собака, так и человек, верностью живут, а без этого душа гибнет. Скоро вернётся, попомни мои слова.

Как выстрелы, раздались залпы грома, дождь пошёл стеной.

Оба заспешили под навес билетной кассы.

Источник

Алексей МАНАЕВ

ИСПОВЕДЬ «ЧЕЛОВЕКА БЕЗ ТЕНИ»

Рассказ

В дверь позвонили. Обычно звонок трепещет, как сердце женщины, которой пьяница-муж впервые в жизни принёс получку. На этот раз на кнопку будто присела бабочка, и раздалось несмелое «ой». Так юная девушка в былые времена откликалась на первые попытки ухажёра обнять красавицу.

– Наверное, детвора балуется, – подумал я и распахнул дверь.

Предо мной стоял Константин Сергеевич, сосед, и очень стеснительно, можно сказать, виновато, улыбался.

Его поведение удивило. Соседствуем мы лет тридцать и заглядываем друг к другу частенько. Не стесняемся даже попросить соли, яиц, хлеба, если своя снедь неожиданно закончилась, а в магазин идти не с руки. Обмениваемся дачными трофеями. У меня удаются фрукты: яблоки, груши, черешня и даже виноград. Да не чахлая «изабелла», а сорта солидные, с гроздью килограмма в полтора.

Его дачные успехи нежатся на овощных грядках. Таких помидорчиков с огурчиками, болгарского перца, баклажанов и на самом престижном рынке не найдёшь. Лакомимся за рюмкой-другой, сдабривая беседу долгими разговорами о крутых виражах политиков. Как говорят в таких случаях, не ради пьянства окаянного, а чтобы не отвыкнуть. Так что смущаться соседу не пристало.

А ещё надо знать характер Константина Сергеевича. Между собой мы, соседи, величаем его не по имени-отчеству, а с уважительной льстивостью – наш генерал. Генеральский мундир с золотыми погонами ему, может, и был бы к лицу, но до головокружительных командных вершин Константин Сергеевич не дотянул, за три года срочной службы поднявшись на маленькую сопочку старшего сержанта-артиллериста. А вот выправкой, манерой держать себя 72-летний седовласый приятель будто старается доказать, что армия много потеряла, оставив его на дальних подступах к лампасам.

Внешность обманчива. Иной всю жизнь в генералах, а присмотришься – и в дворники не годится. Бывает же, придёт слесарь-сантехник с потрёпанным чемоданчиком прошлого века, где ключи, болты и гайки соседствуют с бутылкой какой-нибудь бормотухи, любовно укутанной промасленной ветошью, и застынешь в изумлении. Покажется вдруг, будто гость из древнего княжеского рода, из лордов, и только исключительно по недоразумению он вынужден знаться с кранами, батареями, унитазами и иными чудесами интимного сантехнического прогресса.

Константин Сергеевич не сантехник. В бытность свою руководил небольшой проектной конторой. Но наряди в генеральские доспехи – от настоящего полководца не отличишь. Чем объяснить – сразу и не скажешь. У бабки-повитухи, которая принимала младенца, ставшего литературным дедом Щукарём, были свои признаки будущего военачальника: лобик узенький, головка тыковкой, пузцо сытенькое, голосок басовитый. Эти признаки, дед Щукарь доказал, сомнительны. Сытенькое пузцо и головка тыковкой теперь почти у каждого начальника, а настоящих орлов хоть в Красную книгу заноси.

Константин Сергеевич высок и прям как указка. Голос парадный, басовитый, повелительный. Умел держать себя так, будто именно к его ушку однажды наклонилась сама природа и любезно сообщила сокровенные тайны человечества. Будто именно его Всевышний наградил какой-то невидимой аурой, благодаря которой ему хочется внимать, хочется верить и хочется подчиняться. Хочется, чёрт возьми! Поэтому для нас, людей слабохарактерных, погруженных в сомнения, вечно рефлексирующих, нуждающихся в покровителе, сосед и был генералом.

Слово «наш» мы употребляем тоже не случайно. Оно невзначай подчёркивает, что крутой генерал – человек из нашей среды. Значит, в его характере есть чёрточки и наших характеров, а потому есть чем гордиться и каждому из нас. И мы – умы!

Словом, для нас сосед всегда был современным Ахиллом, человеком разумным, смелым, но, в отличие от мифического героя, не имевшим уязвимых мест.

Тем страннее было видеть его в роли подрастерявшегося нашкодившего школьника.

– О-о-о, кого мы видим! Сам генерал пожаловал! – с нескрываемой игривой лестью развёл я руками. – Проходите, Константин Сергеевич, дорогим гостем будете. Чайком побалуемся. Настоящий. Свежий. Цейлонский. Прямиком с плантаций прибыл, – хвастливо заманиваю собеседника в свои тенета.

– В другой раз. Вы моего брата, конечно, знаете. Он тут труд свой на экспертизу просил передать. Впервые в жизни писательских щей попробовал. Говорит – на любителя. Очень кислые. Почитайте, вы у нас литераторствуете. Может, пригодится, – и сосед протянул тощенький прозрачный файл с писчей бумагой.

– За чаем вместе и почитаем, – я пытался найти консенсус.

– Не стоит. Лучше не видеть, как родственникам делают операцию. Поглянется, хорошо. А нет – и суда нет.

На том и расстались.

Я тут же уселся в кресло. Любопытство раздирало меня, потому как и не подозревал, что брат соседа – коллега, пытающийся взнуздать капризного литературного скакуна. С неожиданным волнением вынул из файла рукопись. Казалось, не я собираюсь судить о литературных фантазиях приятеля, а мои литературные фантазии намерена обсуждать большая крикливая критиканствующая аудитория.

Набранный крупными буквами в разрядку заголовок «Автобиография» несколько остудил любопытство, но чем больше вчитывался в повествование, тем больше оно заинтересовывало. Пересказывать его нет смысла. Приведу полностью всё, что автор доверил бумаге.

* * *

«Я, Борис Сергеевич Вихров, родился в 1949 году.

Мой отец погиб на фронте в Великую Отечественную.

Это я знаю точно.

С тех пор, как, четырёхлетний, спросил маму, где наш папа.

Маму вопрос застал врасплох. Она долго молчала, а потом сказала сдавленным голосом, что он погиб на фронте, и отправила гулять во двор. Я вышел из дома радостный. Почему бы не погулять весёлым днём конца мая? На улице сплошной хорал. Воробьи, синицы, ласточки, скворцы славят весну. Даже редкие петушиные голоса отдают не маршевыми командами, а игривыми гусарскими тонами.

Я с радостью выбежал из хаты-мазанки. В одной комнате умещалось всё наше богатство: русская печь с приветливой зимой лежанкой; стайка пузатых чугунков и горшков, разместившихся на деревянной скамейке, как куры на насесте; железная кровать с никелированными шарами по углам спинок, которых удостоена за приветливую пухлость перины, а также наше особое достояние – новорождённый телёночек. Их каждый год дарила нам под самую весну кормилица Зоренька, как величала корову мама.

Но что-то заставило меня задержаться на крыльце, и я услышал плач. Сколько живу, таких выворачивающих наизнанку душу рыданий не доводилось слышать никогда.

– Не могу! Не могу! Не могу! – видимо, уткнувшись в подушку, повторяла мама. – Не могу!

Я удивился. Чего плакать-то? Весна прихорашивает самые недобрые мысли. Радоваться надо!

С тех пор и живу с ощущением того, что мой отец действительно погиб на фронте. С каждым годом это чувство становится не просто предположением, не просто каким-то исподволь возникающим импульсом, а твёрдой уверенностью, заверенной печатями самых высоких душевных инстанций.

Я гордился тем, что входил в большую команду отроков и отроковиц чуть постарше меня, которых война оставила без бать, дедов, а то и прадедов. Но было и отличие. Большинство из них знало, где и как погибли их отцы. Некоторые даже показывали порыжевшие от времени письма-похоронки. Ребята постарше рассказывали, как храбро сражались их бати под Москвой, в Сталинграде, на выжженных дотла полях Курской дуги, как брали Берлин и штурмовали Рейхстаг.

Я ничем похвастаться не мог.

Но тогда, в детстве, я точно знал: мой батя – смелейший из смелейших, храбрейший из храбрейших. То воображение рисовало, как он бросается под наглый, в крестах, танк со связкой гранат. Вражеская машина, похожая на бульдога, заскулила, закрутилась на месте и загорелась, оставляя в синем небе чёрную гриву не ожидавшего бесславного конца бульдога. Так тебе и надо, думал я. Чёрные мысли и дела всегда выдает чёрный дым пожарища.

То мой родитель на боевом многозвёздном самолёте идёт в лоб вражескому «мессеру». Фашист в испуге начал метаться по кабине и был сражён смелым пистолетным выстрелом. Да, не пулемётной очередью, а дуэльным выстрелом из пистолета. То чудилось, будто батя, разведчик, добрался до самого логова Гитлера и передал в Москву ценнейшие сведения. Будучи выслеженным, он уложил из немецкого «шмайсера» целую роту гитлеровцев, а потом подорвал гранатой себя и взвод эсесовцев в вороньей униформе.

С годами воображение утихомирилось. Я даже стал допускать, что батя мог погибнуть во время марша от случайной пули или умер от ран в госпитале. Может быть, в бессознательном состоянии он попал в плен и был казнён в газовой камере. Это ощущение живёт в моей душе до сих пор, хотя далеко не юнец. Особенно печалит, что я не знаю и никогда не узнаю, где погиб отец, солдат Красной армии, где упокоены его останки, останки многострадального человека. Уже внуки и правнуки участников войны ездят в дальние и близкие края, чтобы поклониться праху предков. Гигантским был этот жертвенный костёр, если могилы земляков разбросаны не только по всей Европе, но и в Азии и Америке.

Моему родителю места на земле не нашлось. Даже Вечный огонь, что у Кремлёвской стены, не его могила. Не его! Потому что отец реален и виртуален одновременно.

Реален, поскольку вместе со всеми восьмьюдесятью мужчинами нашего хутора ушёл на фронт. Мама часто вспоминала те дни. Призывников на телегах, запряжённых парами лошадей, за 25 километров везли в военкомат. Держась за телеги, их провожали и стар и млад. Собаки и те включались в процессию. До шляха в полутора километрах от хутора добирались молча. Здесь хочешь-не хочешь надо расставаться. И вот тут, на взлобке, в поле, в созревающих хлебах многоголосым страдальческим причитанием повисал надрывный вселенский плач. Он вихрем поднимался над землёй и растворялся в шарахающихся от него облаках. Женщины не плакали – голосили нутром, охая, ахая, опускаясь на колени или вовсе падая в дорожную пыль.

– Да на кого ж ты нас, родненький, по-ки-да и-и-ишь… Да какому же теперь богу кла-нит-ца-а-а-а-а… Да не стало в доме хозяина, откуда ж теперь весточку жда-а-а-ать? Да детки без отцовского догляда будут рас-ти-и-и-и.

Не выдерживали и мужики-призывники. В последнюю ездку один русый молодой хуторянин поднялся во весь рост на телеге и начал держать речь. Мол, нам, воинам, выпала честь Родину защищать. Да мы этому немцу, свиному рылу, в три счёта бока опалим. А вы нас, бабоньки, заживо не по-христиански хороните. В путь-дорогу провожают с надеждой, с верой. Вера и есть самое главное наше оружие. Вы наша, бабоньки, опора.

Плач переходил в поскуливание, в жаркие объятья и в надежду, что авось пронесёт, где наша не пропадала.

– Мам, а ты со своим суженым как расставалась? – любопытствовал я.

– Как-как. Да никак. Не было у меня суженого. Всё приглядывались да принюхивались. Постою, постою в толпе, всплакну вместе со всеми и иду домой в неопределённом статусе. Ни девка, ни баба, ни вдова, ни сирота, – забыв об утверждении, будто мой отец погиб на фронте, вспоминала мама.

За несколько военных дней всё мужское население хутора было выметено жестокой не знающей усталости метлой. По сусекам остались старики, женщины да дети. Хутор будто впал в анабиоз, начал учиться другой жизни. Детвору, которая раньше ни свет ни заря стремилась улизнуть из дома, теперь со дворов и калачом не выманить. Проводив коров в стадо, не собирались в весёлые гурты бабы, любившие поделиться местными амурными новостями, настоянными больше на вымыслах, чем на правде. К соседям ходили только по великой нужде, чтобы укротить страх одиночества, пробивающийся сорняком каждый час. Говорили тихо, словно опасаясь, что разговоры кто-то незримый подслушивает. Вечерами, экономя керосин, не зажигали свет. Ложились спать рано. Просыпались тяжело, с постоянно подступающей к самому сердцу тревогой. И, пересиливая эту тревогу, шли на работу. Она тоже не приносила былой радости и стала походить на обмолоченный мятый пшеничный колос. Выходило, без мужского глазу и петух зорю горазд проспать.

Хуторяне прикидывали, когда земляки вернутся домой с победой. Но время шло, а победа, будто странник, не знающий, куда идти, заплуталась так, что и следов не найти. Начали давать знать о себе солдаты. На фронт они уходили половодьем, а возвращались тихими невзрачными ручейками – кто без руки, кто без ноги, а кто вроде весь в сборе, но в таком состоянии, будто собрали из подручного материала. Повадились похоронки. Маму, разносившую почту, люди боялись и непременно крестились, видя её. У каждого тут же возникала мысль: вдруг полезет в сумку и достанет треугольничек, который сделает несчастным на всю оставшуюся жизнь?

Только после мая 1945 года пожаловали личными персонами фронтовики, не покалеченные войной. И тут выявился ещё один коварный её норов. У неё были двойники. На фронте хозяйничал звероподобный Дракула, уничтожая и делая калеками людей под грохот канонады. А двойник-невидимка пробирался в тыл. Незаметно и тихо он тоже делал своё чёрное дело. Поэтому семьям, в которые вернулись мужья, отцы, братья и сестры, досталось больше победной трапезы, нежели всем остальным.

Этот незримый мизантроп обездолил молодых девушек и женщин. Во фронтовые времена и во времена после победного благополучия им выпала незавидная участь. Они вынуждены были заменять тех, кто не вернулся с войны. Тогда, наверное, родилась горькая присказка: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Сельские труженицы могли всё: они пахали на коровах и быках. Если надо, впрягались в плуги сами. Какую работу ни возьми – всё они. От постоянного нечеловеческого напряжения у кормящих мам пропадало молоко. Оно пропадало и у коров, которых впрягали в плуги и жнейки. Обходились без молока, перебиваясь с хлеба на квас.

Всё могли женщины. Не могли одного: заменить мужчин в любовных ласках. Ни те, кому судьбой была назначена тяжёлая роль вдовы. Ни те, для кого первый поцелуй был несбыточной мечтой. Сердце ждало его, единственного. Душа замирала от мысли о возможных свиданиях, тех часах, «когда миленький придёт». Милые доставались не всем. После трудного дня, который и мужиков-то ломал через колено, выходили, прихорашиваясь, на игрища. Брови подводили разведённой водой сажей, на румяна шла столовая свёкла, а белые носочки на ногах в брезентовых тапочках рисовали мелом. Увы… Если бы в те годы в хуторе нашли клад моднейшего французского парфюма, изысканных платьев, и туфель, если бы над хуторянками колдовала целая рота выписанных из-за границы стилистов, визажистов и других специалистов женского счастья, они не помогли бы и не могли помочь. Девушки танцевали бы с девушками или юными прыщавыми, потными, млеющими от близости женских тел подростками. Девушки стояли бы, обречённо прижавшись к белёной стене конторы, которая одновременно служила и клубом, и каждая минута отдыха превращалась бы в ненавистную вечность. Потому что на десяток молодых сердец приходилась щепоть фронтовиков, да и на тех живого места не найти. Именно тогда, наверное, и родилась отдающая горькой полынью частушка:

Ох, проклятая война,

Ты меня обидела.

Ты заставила любить

Кого я ненавидела!

Впрочем, многим и эта полынная участь не досталась. В их числе оказалась и мама. Не потому, что не вышла лицом и статью. С женскими достоинствами всё было в порядке. Не повезло. Семейное счастье, оказывается, тоже зависит от везения. Однажды, рассказывала, приехала в город, ранним утром стоит на остановке, ждёт автобус. Здесь же молодая чета и две дородные девицы. Муж с супруги глаз не сводит. По руке поглаживает. В щёчку целует. Скамейку, на которую собралась присесть, платочком протирает. Девиц, похоже, это разозлило. Принародные ухаживания за неприметной особой они восприняли как личные оскорбления.

– Нюсь, а Нюсь, вот ведь как несправедливо жизнь устроена, – сказала одна товарка другой с вызовом, с нарочитой громкостью, чтобы слышали все. – Ты посмотри на неё. Лопух-лопухом! А он за ней хвост носит. Мы – павы, а ухажёров хоть с Марса выписывай.

Девушка, по словам мамы, и впрямь была невзрачной. Она и не подумала надувать губы, обижаться, вступать в перебранку, а сказала тихо, важно, чеканя слова:

– Каждому своё. Когда бог красоту раздавал, я спала. А когда счастье – проснулась.

Видимо, мама тоже была в гипнотическом сне. Ухажёры наведывались, но сердце не лежало ни к одному. Путёвые поженились быстро. А непутёвые – кому они нужны? Ждала принца долго, будто загипнотизированная. Принц то ли коня потерял, то ли заблудился в многочисленных дорожках к женским сердцам. Очнулась – за тридцать. Поняла, что годы уводят от семейного счастья всё дальше и дальше. Впереди – одиночество. Полноценную семью уже не завести. Решилась на такую – неполную.

Тяжкий путь!

Государство его приветствовало. Опустошённым городам и сёлам нужны были люди. Матерям-одиночкам полагалось хоть символическое, но всё-таки пособие. Если забеременевшая женщина не могла прокормить чадо, его легко можно было определить в детский дом. С другой стороны, женщина даже была лишена права требовать алименты от случайного отца ребенка, Коль родила, значит, знала, на что идёшь. Какие могут быть претензии?

Так считала власть. Для неё мать-одиночка – человек государственный. Но людское мнение было пропитано иными настроениями. Это сейчас нравы позволяют хоть каждый день жениться, разводиться, заводить детей, порой даже не зная, кто их отец. В деревенской среде было иначе. Чуть что – того и гляди ворота дёгтем вымажут. Чуть что – родной батя мокрыми вожжами так преподаст арифметику любви, что на место преподавания, всё в синяках, нельзя было присесть.

Дети не берутся из воздуха. Данаи, которые беременеют от солнечного света, бывают в мифах. «Подпольными» отцами становились местные семейные мужики. Каково ежедневно встречаться с соперницей, не питавшей добрых чувств? Каково жить в деревне и растить мальца, понимая, что на время уведя мужа у другой, обездолила, унизила её женское существо? И эта униженность ежедневно проявляла себя косыми взглядами, откровенными оскорблениями и сплетнями, обвивающими колючей проволокой. Надо к колодцу за водой, в магазин, в храм, да куда бы то ни было, жди недобрых слов, а то и недобрых действий. Каково вообще жить в деревне в те времена без надежды опереться на мужское плечо, хотя почти любая работа требовала мужской силы и сноровки?

Мама всё это знала лучше таблицы умножения.

Знала, но решилась.

Так появился на свет я.

Появился в чрезвычайных обстоятельствах не только потому, что не оказалось отца, но и ещё потому, что далеко от дома. По каким-то срочным надобностям мартовской порой мама пешком шла в близлежащий, за 70 километров, город, и когда до цели оставалось два десятка километров, почувствовав приближение родов, остановилась у родственников. Здесь меня и приветствовал белый свет.

Не могу представить, как ей пришлось возвращаться в весеннюю распутицу домой с «прибытком».

Трудно представить, что о ней говорили в хуторе.

И все равно – сердца не унять.

Нездоровое общественной мнение распространялось не только на матушку, но и на меня.

Мальцов, рождённых вне брака, издавна называли байстрюками, незаконнорождёнными. Ты появился на свет вопреки закону. Незаконно в моральном плане, социальном смысле. Эта формулировка как бы автоматически распространялась на биологическую сущность: рождён вопреки законам природы! А коль так, то незаконнорождённого в старину лишали наследства, фамилии и настоящего отчества отца, его титулов и даруемых этими титулами льгот. Вон сколько из-за этого лишений вытерпел Фет. Только-только дослужится в армии до звания, дарующего дворянский титул, а его, это звание, повышают, дослужится – повышают. Он ведь и служил-то ради титула, но законно его так и не получил. Пришлось поэту, будучи уже в возрасте, обращаться к самому государю. Только тогда стал дворянином и только тогда ему вернули подлинную отцовскую фамилию – Шеншин.

Да разве эта дорожка была уготована ему одному? А Леонардо да Винчи, а Эразм Роттердамский, а Джованни Бокаччо, а Джек Лондон? А крестивший Русь великий князь киевский Владимир Святославович, а Герцен, а композитор и химик Бородин, а Жуковский, а Чуковский?

Но с ними проще. Там какая-никакая была любовь. Её плоды стали знаменитостями.

Здесь же – жесточайшая необходимость. Необходимость слабому существу – женщине – иметь семью. Хочешь иметь ребёнка – воруй. Чужого мужа. Чужого кавалера, чужого отца. И воровали. Во время и после войны появились миллионы девчушек и хлопцев с одним крылом – матушкой. А ещё злые языки называли таких детей «детьми без тени». По их утверждениям, тень человека – родители, которые сопровождают всю жизнь и стремятся подстраховать в случае опасности. Если же одного из родителей нет – пропадает и тень.

Получалось, что я отношусь к «людям без тени».

Технический прогресс дал новую кличку таким как я – инкубаторские. То есть полученные не естественным, а искусственным путём. Типа цыплят, выведенных с помощью хитроумного аппарата.

Впрочем, ни тогда, ни теперь меня, как думаю и моих сверстников, эти обидные клички особо не задевали. Интуитивно мы понимали, что нашей персональной вины, вины наших матерей в том не было, а потому ну и что, что инкубаторский, что «человек без тени» – не прокажённый же!

А вот без отцовского внимания и поддержки приходилось куда как трудней. Я не поленился и нашёл в личной библиотеке книгу Владимира Солоухина «Капля росы». Цитата будет длинной. Но без неё, кажется, никак не обойтись.

«Я предлагаю вам сойти с поезда на станции Ундол.

Не много пассажиров сойдёт вместе с нами, не успеем мы ещё оглядеться по сторонам, как сзади нас раздастся вроде бы удивлённый голос:

– Кто приехал?!

Это воскликнул мой отец. Он знает, что должны были приехать именно мы с вами, и здесь, на станции, он оказался только ради того, чтобы встретить нас, но вот ему надо непременно удивиться и воскликнуть: «Кто приехал!».

Одна из лошадей, на которую вы только что смотрели так посторонне и равнодушно, оказывается, пришла за нами. Отец взрыхлит сухой темно-коричневый клевер в розвальнях, вещички наши экономно уставит в передок, прикрыв тем же клевером. Может быть, вам непривычно натягивать поверх своего пальто ещё и тулуп, пахнущий овчиной – своеобразно и остро, но надеть его надо: дорога неблизкая. Сейчас отец достанет из-под клевера запасные валенки, усадит нас как следует, к ветру спиной, чтобы под тулуп не задувало, на ноги бросит дерюжку, сам завалится в передок, и земля дёрнется под нами сначала с боку на бок (надо сорвать с места прилипшие к снегу полозья саней), а потом тронется тихо и со скоростью трёх-четырёх километров в час – дорога не бойка, лошадёнка своё уж отыграла, а у отца любимое правило: тише едешь – дальше будешь, – поплывут навстречу разные зимние пейзажи.

Отец все время понукает лошадь: «Ишь она, чего тут!», «Но, шевелись, на горе отдохнёшь!», «Ишь она, уснула, вот я её сейчас!». Но на лошадь это не производит ни малейшего впечатления, судя по тому, что сани скользят после таких понуканий не шибче и не тише, а всё так же монотонно и усыпляюще тихо.

Воротник тулупа, твёрдый, стёганый, выше головы, не даёт глядеть по сторонам, но только в одном направлении, и то не широко, а в узкую щёлочку…».

Можно недоумённо пожать плечами: обыкновенные заботы обычной вьюжной русской зимой.

Кому как. По мне – очень и очень необычные.

Когда прочёл отрывок в первый раз, зарыдал. Был и в моей жизни случай, когда меня, студента, ехавшего домой на зимние каникулы, застала в дороге пурга. Какая лошадка, какие валенки, какой тулуп?! От железнодорожной станции до родных Пенатов полста километров сплошного бездорожья. Поезд прибыл в четыре утра. Часа два посидев на вокзале, понял, что надежды на погожий день иллюзорны. Значит, иллюзорны надежды на автобус или хоть какой-нибудь транспорт. А если непогода затянется на несколько дней или на неделю? Ни знакомых в городе, ни денег. И я шагнул в буран. Шёл пешком, спотыкаясь и падая. Ветер как с цепи сорвавшийся цербер. Метёт сверху и снизу. Морозно. Не видно ни зги. И всё – против одинокого неопытного путника, трижды едва не заблудившегося в степи. Шёл хуже, чем по лезвию бритвы, но одолел-таки этот необыкновенный пятидесятикилометровый марафон. Почти за сутки!

Я пришёл домой глубокой ночью. Заглянул в сарай. Сел на сено и зарыдал. Рыдал до тех пор, пока ни продрог. Только тогда зашёл к маме, которая тоже не спала сутки, ожидая меня под сгорбившейся керосиновой лампой. Теперь настала очередь рыдать ей. Почти теряла сознание. Еле отходил.

Быть безотцовщиной в те годы в деревне значило одно: становиться в один ряд с мужиками желторотым юнцом, взрослеть и деловой хваткой, и умом, и изворотливостью. Иначе – не выжить. Приходилось становиться, заменяя главу семейства.

Дважды наша семья стояла на краю пропасти.

Об одном я знаю только по рассказам. После войны, когда ещё меня не было и в помине, тяжело заболела мама. Без больницы не обошлось. Голод. Выздоровев, пришла домой и хотела наложить на себя руки. На огороде ни куста картошки – главного деревенского «хлеба». Хорошо, что не поспешила с решительными действиями. Оказалось, соседи убрали урожай и ссыпали себе в погреб, чтобы никто не позарился.

 Коровёнка, с пяток овец, поросёнок и картофельные грядки на огороде, разумеется, не могли озолотить. Но без них не выучить, не поднять детвору. Да и эту возможность окорачивали, потому что считали: личное хозяйство – рассадник частной собственности. Оно отрывает от общественных забот. Если колхозы и помогали продержать коровёнку, то как бы нехотя, формы ради.

Однажды мама занедужила второй раз, её опять положили в больницу. Август самое время заготовки кормов. Колхоз расщедрился. Убранное пшеничное поле разделили на равные участки. Жребий определял, кому какой достанется. Я представлял главу нашего семейства. Дрожащей рукой полез в сложенную пирожком клетчатую фуражку бригадира и вытащил бумажку с номером сто.

– Повезло тебе, парень, – сказал бригадир, – круглая цифра. Не иначе, сена огребёшь, девать некуда будет.

Позже выяснилось: он почему-то злорадствовал надо мной, десятилетним. Не мог не знать, что мне досталось. Участки выделяли для того, чтобы косить. Но не сено. Стерню. На некоторых, правда, кое-где виднелись то проклюнувшийся осот, то робкий вьюнок, то всходы вездесущей лебеды. Но на моём не было ни сорняков, ни стерни вообще. Всё выбили машины, возившие зерно от комбайнов на ток и проторившие на «наделе» дорогу.

Не знал, что делать. Дома поплакал, достал косу, пошёл к соседу, попросив отбить непослушный инструмент, предназначенный отнюдь не мальцу. Тот долго курил, искоса посматривая на меня и о чём-то думая. Наконец встал со скрипучего стула и размышлял на ходу, припадая на одну ногу.

– Да, брат, задача у тебя… Не заготовишь корма, надо будет коровку со двора сводить. Сведёте коровку, пропадёте сами… Ты вот что, парень, ты на пуп не надейся. Он у тебя ещё не устоялся. Может развязаться. Бери умом. Смотри: за огородами пшеницу скосили, копны свезли. А под копнами полова осталась. Она без остей, и в ней много зерна. Корм лучше сена будет. Бери мешок и таскай полову, сколько силёнок хватит.

С участием соседа на ножной колченогой машинке «Зингер» сшили из старого полосатого матраса мешок, приладили к нему лямки. Получился вместительный, до пят, рюкзак.

Полова – то, что остаётся от обмолоченного зерна. Золотистого цвета невесомые скользкие чешуйки. Я сгребал их руками в мешок, и они приятно щекотали ладони. А внизу, на самой земле, настоящий клад – до ведра отборной пшеницы. Действительно, зерно к зерну – крупное, увесистое, наливное. Подбирал всё до зёрнышка.

Ноша была почти невесомой. Работа превращалась в игру. Игра втягивала. Только вечерами чувствовал, как саднят ноги, изъеденные стернёй. Мазал их сметаной, оборачивал остатками старой простыни и блаженно засыпал, чтобы завтра, едва сойдёт роса, вновь отправиться в очередное путешествие за половой – босым!

Подсчитал: месяца на два корм уже припасён. На оставшиеся четыре месяца каждый день корове нужно три мешка половы. Всего необходимо сделать 360 рейсов. Значит, в моём распоряжении примерно месяц. Каждый рейс – километра в два-три. Сделал, освободив неоглядное поле от остатков урожая и тем самым подарив трактористам лёгкую, беззаботную вспашку зяби.

Когда мама вернулась из больницы, я повёл её в сарай, доверху набитый кормом.

– Смотри, мам, что я натворил.

Мама опустилась на колени, нагребала пригоршни половы, пропуская её через растопыренные пальцы и сквозь слезы приговаривая:

– Дитятко ты моё, дитятко… Дитятко ты моё, дитятко…

Выпадали ситуации, о которых дома я предпочитал не распространяться. За нашими огородами посеяли кукурузу. Кукуруза выросла, что лес. Зайдёшь в посевы – солнца не видать. На початки и стебли посягать не полагалось. Не ровен час, обвинят в краже колхозного добра. А промышлять сорняком считалось не грех. Междурядья посевов были чистыми, но в рядках, особенно там, где не взошли семена, находило пристанище куриное просо – густой, сочный сорняк, заканчивающийся небольшой метёлкой с семенами, похожими на просо, но помельче. Его у нас называли собачкой за длинные острые клиновидные листья. Неосторожно проведёшь рукой, тут же «укусит», оставив, будто бритва, на ладони кровоточащую полоску. За этой самой собачкой и охотились, подрезая её серпом и набивая мешки. Груз вываливали на огороде, он высыхал и был, конечно, не сеном, но и не соломой. За резкой собачки меня застал объездчик. Проше говоря, сторож, который разъезжал по полям верхом на лошади.

Сторож был однорук, скрытен. Он появлялся всегда неожиданно и доставлял немало хлопот всем, кто охотился за собачкой на кукурузных плантациях. Теперь попался и я. Сижу на карточках, режу старым, с зазубринами, серпом брызжущий соком сорняк.

– Ты что ж, щенок, делаешь? – слышу вкрадчивый голос объездчика. – Сейчас я тебя, гадёныша, проучу.

Вижу, над всадником взвился длинный кнут, который вот-вот опустит мне на голову его левая рука. Правая лишь слегка всколыхнулась, похожая на обрезанное крыло: руку сторож потерял на войне.

Я не стал убегать. Я медленно поднялся с корточек, широко расставив босые ноги, отвёл руку с серпом в сторону и чеканил слово за словом:

– Только тронь… И тебе брюхо вспорю… И лошади.

Рука побелела, сжимая серп. Губы и ноги дрожали. Рубашка взмокла от пота.

Вид мой испугал объездчика не на шутку. Он ретировался, сказав:

– Шпаны у нас ещё не было, так вот вылупилась. Инкубаторский!

Эти «избранные места» из жизни никогда не считал определяющими. У меня нет шикарной дачи, виллы на берегу Средиземного моря. У меня нет даже самой дешёвой машины. В 19 лет я впервые попал в город, увидев там, тоже впервые, реку, тепловоз, патефон. К той же поре относится и посещение театра. В 25 лет первый раз оказался на борту воздушного лайнера, а в 60 – за границей. Но зато в десять лет косил, доил корову, пахал на лошадях. Зато стараниями мамы ни дня в жизни не голодал.Зато без «мохнатой руки» поступил в один из престижнейших университетов страны, зная наизусть почти всего Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, а заодно и романтика отечественной исторической науки Ключевского.

Но то, что ни раньше, ни сейчас я никому не могу сказать такое простое, такое вроде бы обыденные слова «папа», «отец», сделало меня обделённым на всю жизнь. Я, конечно, знал их и знаю. Они для меня существуют вообще, безотносительно к конкретной персоне, а потому понятия абстрактные. Слово «мама» конкретно, персонально, потому что за ним глаза, волосы, улыбка, привычки, предпочтения моей матушки. Я знаю о её способности трудиться от зари до зари. Я знаю о её заводном характере в песне и пляске. И не только её.

Помню нашу свадьбу. К нам, молодым, порядком уставшим от велеречивых здравиц и приветствий, ведомые мамой подошли её брат с женой и бабушка и запели величальную – старинную русскую песню, которую никогда не слышал. Они не имели понятия о нотах и других музыкальных премудростях, но пели так, что показалось, будто к нам на торжество пожаловали лучшие певцы мира. Каждый стремился показать свой голос. Дядя – басовитый, его супруга с бабушкой будто ходили вокруг, подыгрывая, подплясывая, а матушка приноравливались к дяде, оттеняя его голос сочным, звонким голосом молодой удалой женщины.Получался целый спектакль. Очень часто, вспоминая тот душевный трепет от этой песни-спектакля, я вспоминаю образы и мамы и бабушки, и дяди с его женой. Вспоминаю и вновь прихожу в трепет.

А что я знаю об отце? Отец – лишённое плоти и крови абстрактное бестелесное и бездуховное понятие. Поэтому чувствовал себя необыкновенно ущемлённым. Эта ущемлённость превратилась в какую-то манию, преследующую меня. Даже в университете, да вообще где бы то ни было, если спрашивали об отце, я, потупив взор, вынужден был отвечать, что у меня его нет, и краснел, будто непосредственным образом был виноват в том, что я – человек без тени.

Идём в школу или из школы. Сверстники рассказывают о домашних заботах, в которых обязательно присутствует слово отец. Мы с отцом косили… Мы с отцом поехали… Мы с отцом ездили в город… Мы с отцом были в ночном… И даже грешное: мы с отцом курили…

И я завидую: с отцом!

Говорят в школе какому-нибудь шалопаю: завтра с отцом придёшь.

И я опять завидую: с отцом!

Заглянешь иной раз к соседям, они обедают. Во главе стола отец с матерью, а вокруг дирижирует ложками детвора. У нас не так. Во главе стола – я, напротив – мама. И до боли обидно, это весь состав нашего семейного подразделения.

Помню однокурсника, который, вернувшись с занятий в общежитие, непременно надевал трико и какую-то очень странную клетчатую рубашку. Лет ей было, наверное, не меньше, чем приятелю. Время погасило цвета до невзрачной застиранности, шотландская клетка еле угадывалась. На воротнике, обшлагах проклёвывались махры. Она была и немодна, и мала для рослого, в теле и мускулах двадцатилетнего парня. Поэтому носил он затрапезное одеяние, не застегивая.

– Выкинь ты это старье на помойку, – даю непрошеный грубоватый совет, – не позорься.

Тот на дыбы.

– Как ты можешь, нехристь?! Это рубашка моего папы. Она пахнет отцом!

Пришлось извиняться.

И завидовать.

Возвращаясь домой из командировок, иду по магазинам, прикидываю, что купить домочадцам. Однаждыувидел красивую мужскую рубашку с воротником под галстук-бабочку. Я крутил её в руках так и этак, прикладывал галстук в мелкий горошек, то и дело просил совета у радушных покупателей. Все мой выбор одобряли. Мне живо представился мужчина в рубашке в элегантную клеточку и галстуке, и я интуитивно, в предчувствии удовольствия, даже почему-то вспотев, потянулся за кошельком. Достал портмоне, покопался в нём и тут же закрыл.

– Что, денег не хватает? Займите. Такие рубашки редко бывают. Дефицит, – посоветовал любезно продавец, намереваясь отложить товар.

– Спасибо, – буркнул стыдливо я, – откладывать не стоит. Я передумал делать покупку.

Продавец, миловидная молодая женщина, удивленно посмотрела на меня и, недоуменно и обиженно реагируя на мой недружелюбный тон, всплеснула бровями:

– Как знаете. Вам виднее.

Я извинился и быстро отошел от прилавка. Не будешь же объяснять, что поддался эмоциям и что некому мне покупать рубашку.

Так и живу на белом свете восьмой десяток лет. Меня считают сильным человеком, а я рефлексирую как маленький ребенок. Таких, как я, называют «людьми без тени». Неправда! У нас есть тень – тень минувшей войны, которая будет преследовать неотступно до последних дней…».

* * *

Не без сердечного трепета прочел исповедь. И неожиданно для себя открыл ещё одну правду о войне, о которой, конечно, знал и раньше, но смутно, туманно, не впуская её в душу.

Правду в том, что война убивала и калечила не только фронтовиков, партизан, блокадников, детей войны, о чём обычно пишут.

Не нанеся даже царапинки, она искалечила судьбы сотен тысяч девушек и молодых женщин. Она калечила судьбы сотен тысяч ещё не родившихся мальчишек и девчонок, для которых слова «папа», «отец» оказались такими же отвлечёнными, как и «галактика», «вселенная». У них не было отцовской подстраховки. Они карабкались по крутым уступам жизни на свой страх и риск, обдирая руки и души порой до крови. Разве это не подвиг?

Прочитав рукопись, я тут же пошёл к соседу. Константин Сергеевич, говорю, брата вашего, Бориса Сергеевича, знаю хорошо. Подозреваю, что исповедь писал не он, а вы. Вы и родились в 1949 году, и многое из того, что изложили, мне уже рассказывали.

– А какое это имеет значение? – удивился Константин Сергеевич. – Он, не он… Главное, по делу ли.

Я стал с жаром доказывать, что написано по делу и надо бы попытаться исповедь опубликовать. Он не соглашался: мол, тема интимная, огласке не подлежит. Не ровен час, засмеют. Жильцы нашего подъезда первыми скажут: наш генерал распустил нюни.

Спорили долго и яро. Еле-еле нашли компромисс. Убедил его только заявив, что чувство безотцовщины до сих пор живет в каждом ветеране, его сверстнике, и для каждого автобиография Константина Сергеевича – бальзам на душу. Договорились, что при случае опубликую исповедь под своей фамилией, а его фамилию в тексте опущу.

 Я заменил заголовок, назвав рукопись «Исповедью «человека без тени»», и направил её в редакцию. Может быть, действительно, она окажется бальзамом для чьей-то израненной читательской души? Впрочем, предположительное «может быть», мне кажется, следует изменить на утвердительное – «конечно»…

Источник

Сергей Викторович Покровский (1874—1945) — российский и советский биолог и писатель-натуралист.

Биография[править | править код]

Родился в Москве в 1874 году. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, где защитил и диссертацию. Во время учебы принимал участие во многих научно-исследовательских экспедициях. Преподавал в ряде московских учебных заведений.

Ещё будучи студентом начал писать научно-популярные очерки о живой природе, выходившие отдельными брошюрами в массовых сериях. Самые популярные из них — «Среди природы» и «Календарь природы» неоднократно переиздавались. С 1912 года стали печататься и художественные произведения Покровского. В основном это были рассказы о жизни различных зверей, птиц, общественных насекомых. Наблюдениями за муравьями, осами и пчелами автор занимался ещё со школьных лет и пронёс это увлечение через всю жизнь; им он посвятил несколько научно-популярных очерков, а также рассказы и две повести: «Город крылатого племени» (1924) и «Носящие жало» (1926).

С. В. Покровский является автором биографических очерков о Н. М. Пржевальском, И. В. Мичурине, Г. Е. и М. Е. Грум-Гржимайло и других.

В конце 1920-х годов вышел в свет написанный им в соавторстве с А. Э. и Б. Э. Жадовскими учебник по ботанике.

В последние годы своей жизни Покровский увлекся изучением первобытного человека. На этом материале он создал две научно-фантастических повести, посвящённые жизни первобытных людей: «Охотники на мамонтов» (1937) и «Поселок на озере» (1940), объединённые, уже после смерти Покровского, в сборнике «Охотники на мамонтов» (1956). Они стали самыми популярными произведениями автора, выдержали десяток переизданий.

Умер в Москве 5 июля 1945 года.

Публикации[править | править код]

1910-е годы[править | править код]

  • Житков Б. М., Покровский С. В. Северо-лесная область. — Книгоиздательское товарищество «Дело», 1911. — 248 с. — (Великая Россия).
  • Покровский С. В. Календарь природы. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1911.
  • Покровский С. В. Вокруг нас: Весенние наблюдения природы. — М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнёрев и К°, 1911. — 16 с.
  • Покровский С. В. Вокруг нас: Летние наблюдения природы: Гербарий и растения аквариума. — М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнёрев и К°, 1911. — 16 с.
  • Покровский С. В. Вокруг нас: Майские наблюдения природы. — М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерёв и К°, 1911. — 10 с.
  • Покровский С. В. У старого дуба: Рассказ из жизни вальдшнепа; Хор: Рассказ из жизни северного оленя. — М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерёв и К°, 1912. — 34 с. — (Библиотека И. Горбунова-Посадова для детей и для юношества).
  • Покровский С. В. Болото и его обитатели. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1913. — 68 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы).
  • Покровский С. В. На северном просторе. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1913. — 16 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы).
  • Покровский С. В. Неуловимый: рассказ. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1913. — 30 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы).
  • Покровский С. От Камы до Вычегды // Природа. — 1913. — № 7/8. — С. 922-938.
  • Покровский С. В. Путешествия Г. Е. и М. Е. Грум-Гржимайло. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1914. — 46 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы. Бесплатное приложение к журналу «Юная Россия», №11).
  • Покровский С. В. В лугах. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1914. — 68 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы).
  • Покровский С. В. Среди природы: Зимние, весенние, летние и осенние наблюдения природы. — М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерёв и К°, 1914. — 180 с. — (Библиотека И. Горбунова-Посадова).
  • Покровский С. В. Чёрная царица и её народ: История одного муравейника. — М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерёв и К°, 1914. — 44 с. — (Библиотека И. Горбунова-Посадова для детей и юношества № 304).
  • Покровский С. В. Путешествия Н. М. Пржевальского. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1914. — 78 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы. Бесплатное приложение к журналу «Юная Россия», №10).
  • Покровский С. В. Колонисты скалистого архипелага. — М.: Редакция журнала «Юная Россия», 1915. — 31 с. — (Дешёвая библиотека для семьи и школы).

1920-е годы[править | править код]

  • Покровский С. В. Среди природы: Зимние, весенние, летние и осенние наблюдения природы. — 1922.
  • Покровский С. В. Чёрная царица и её народ: История одного муравейника. — 1923. — (Популярно-научная библиотека. 1-я серия. № 15).
  • Покровский С. В. Календарь природы. — 1924. — (Опыты и наблюдения природы).
  • Покровский С. В. Мпацу, мать термитов: [Рассказ]. — М.-Л., ГИЗ, 1924. — (Среди природы).
  • Покровский С. В. Паразиты человека, как уберечься и избавиться от них. — М., ГИЗ, 1924. — (Для крестьян и рабочих. Охрана здоровья. № 3).
  • Покровский С. В. Пёстрый и чёрный. Неуловимый. Сарыч: [Рассказы]. — М.-Л., ЗИФ, 1924.
  • Покровский С. В. Рога и крылья: Рассказы о животных. — 1924. — (Новая детская библиотека. Зоологическая беллетристика).
  • Покровский С. В. Среди природы: Зимние, весенние, летние и осенние наблюдения природы. — 1924. — (Опыты и наблюдения природы).
  • Покровский С. В. На тюленьем промысле. Приключения во льдах: [Рассказ]. — М., изд. Мириманова, 1925.
  • Покровский С. В. В гостях у лесных муравьёв / Под общ. ред. МК РЛКСМ. — М., Новая Москва, 1925. — (Библиотека юного пионера).
  • Покровский С. В. Желтоухий: [Рассказ]. — М., ГИЗ, 1925. — (Новая детская библиотека. Младший и средний возраст).
  • Покровский С. В. Город крылатого племени: Рассказ из жизни пчёл. — М., ГИЗ, 1924 1925. — (Среди природы).
  • Покровский С. В. День полёта: рассказ из жизни муравьёв. — М., ЗИФ, 1926.
  • Покровский С. В. Как победить болотную лихорадку (малярию). — М.-Л. ГИЗ, 1926.
  • Покровский С. В. Носящие жало. Из жизни насекомых: [Повесть]. — 1926. — (Новая детская библиотека. Средний и старший возраст).
  • Покровский С. В. Белки: [Рассказ] / Рис. В. Ватагина. — М.-Л., ГИЗ, 1927. — (Новая детская библиотека. Средний и старший возраст).
  • Покровский С. В. На тюленьем промысле: Приключения во льдах. 2 изд. / Рис. В. А. Ватагина. — М., изд. Мириманова, 1927.
  • Покровский С. В. Растение и урожай. — М.-Л., ГИЗ, 1927. — (Наука для всех).
  • Покровский С. В. Среди природы: Зимние, весенние, летние и осенние наблюдения природы. — 1927. — (Начатки науки).
  • Покровский С. В. Беседы о размножении животных / Под общ. ред. А. А. Яхонтова. — М.-Л., ГИЗ, 1928. — (Библиотека «В помощь школьнику». Серия по естествознанию. № 26).
  • Покровский С. В. Желтоухий: [Рассказ] / Рис. В. Ватагина. — 1928. — (Новая детская библиотека. Младший и средний возраст).
  • Покровский С. В. Муравьи труженики. — М.-Л., ГИЗ, 1928. — 12 с.
  • Покровский С. В. Невидимки: Популярный очерк о бактериях. — М., Крестьянская газета, 1928. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Вымершие животные: Картинки с текстом. — 1929.
  • Покровский С. В. Обезьяны: Картинки с текстом. — М., Крестьянская газета, 1929. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Тайна жены Суама: Рассказ. — 1929. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Тундра и кто в ней живёт: Рассказ для детей среднего возраста. — 1929.

1930-е годы[править | править код]

  • Покровский С. В., Жадовские А. Э. и Б. Э. Ботаника для педтехникумов. — 3-е изд. — М.—Л., 1930. — (Руководства и пособия для педагогических техникумов). — 5000 экз.
  • Покровский С. В. Изучай и охраняй полезных животных. — М., Крестьянская газета, 1930.
  • Покровский С. В. Общества и взаимопомощь у животных. — 1930. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Приключение молодого журавля: [Рассказ]. — 1930. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Сказ о ёлках и о газетной бумаге. — М., Крестьянская газета, 1930. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Тайна жены Суамы: [Рассказ]. — М., Крестьянская газета, 1930. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Беседы о размножении животных / Под общ. ред. А. А. Яхонтова). — М., ОГИЗ, 1931. — (Библиотека «В помощь школьнику». Серия по естествознанию. № 26).
  • Покровский С. В. Сожители и дармоеды: Паразитизм и симбиоз животных. — 1931. — (Библиотечка журнала «Дружные ребята»).
  • Покровский С. В. Универсальное растение: [Соя]. — М., ОГИЗ-Молодая гвардия,1931. — (Библиотечка юного колхозника).
  • Покровский С. В. Изобретатели растений. Лютер Бербанк и И. В. Мичурин. — М., Молодая гвардия, 1932.
  • Покровский С. В. На борьбу с сусликом. — 1932. — 17 с.
  • Д-р Покровский [Покровский С. В.] Малярия и борьба с ней. — Сталинград: Краев. кн. изд-во, 1936. — 58 с., 10 000 экз.
  • Покровский С. В. Приключения трёх щурят: Для детей среднего возраста. — 1936.
  • Д-р Покровский [Покровский С. В.] Малярия и борьба с ней. — 2-е изд. — Сталинград: Краев. кн. изд-во, 1937. — 65 с.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов: Для детей среднего и старшего возрастов / Послесл. М. Е. Фосс; Худ. Е. М. Смирницкая. — Воронеж: Воронежское обл. кн-во, 1937. — 115 с. — 15 200 экз.

1940-1945 годы[править | править код]

  • Покровский С. В. Враги наших врагов: Землеройка, стрижи, ласточки и другие насекомоядные и насекомые: для детей среднего и старшего возраста. — Воронеж: Воронеж. обл. кн-во, 1940. — 100 с.
  • Покровский С. В. Посёлок на озере: Повесть из жизни людей эпохи полированного камня. (Конец каменного века): Для старшего возраста / Ил. В. А. Кораблинова. — Воронеж: Воронеж. обл. кн-во, 1940. — 140 с. — 5000 экз.
  • Покровский С. В. Календарь природы. — 3-е изд. — М.: Учпедгиз, 1941. — 224 с.

Посмертные издания[править | править код]

  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов. — 1947. — 157 с.
  • Покровский С. В. Календарь природы. Изд. 4-е., испр. М., Учпедгиз, 1953
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов: [Повесть]. — М.: Детгиз, 1953. — 160 с. — 30 000 экз.
  • Покровский С. В. Календарь природы. Изд. 5-е.. — М.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1955. — 232 с., 30 000 экз.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов. Поселок на озере: [Повести] / Примеч. изд-ва; Науч. ред. и послесл. О. Бадера; Рис. Г. Никольского; Оформл. Д. Бисти. — М.: Детская литература, 1956. — 271 с. — 100 000 экз.
  • Покровский С. В. Календарь природы. Изд. 6-е. М., Учпедгиз, 1958
  • Покровский С. В. Рассказы о животных: Избранные произведения: Книга для учащихся средней школы. — М.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1958. — 270 с.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов. Поселок на озере: [Повести] / Послесл. О. Бадера. — Челябинск: Южно-Уральское книжное издательство, 1964. — 260 с. — 100 000 экз.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов: [Повести]. — М.: Детская литература, 1975. — 256 с. 100 000 экз.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов; Посёлок на озере: [Повести]. — Каунас: Швиеса, 1986. — 276 с.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов; Посёлок на озере: [Повести:] Для сред. возраста / Худож. А. Амирханов. — Пермь: Книжное издательство, 1990. — 272 с. — (Во тьме веков; Школьная библиотека). — 100 000 экз.
  • Охотники на мамонтов / С. Покровский; Листы каменной книги / А. Линевский. — Черкассы: Орлан, 1993. — 368 с. — (Дети Земли). — ISBN 5-86406-020-8.
  • Охотники на мамонтов. Посёлок на озере / С. Покровский; Повесть о Манко смелом / C. Писарев. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1994. — 446 с. — ISBN 5-7415-0381-0.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов: [Повести]. — СПб.: Амфора, 2010. — 381 с. — (Коллекция приключений и фантастики). — 26 849 экз. — ISBN 978-5-367-01567-6.
  • Покровский С. В. Охотники на мамонтов: [Повесть:] Для среднего школьного возраста / Худож. Н. Доронин. — М.: Астрель, АСТ, 2005. — 155 с. — 7000 экз. — ISBN 5-17-014186-6.

Примечания[править | править код]

Литература[править | править код]

  • Мацуев Н. Русские советские писатели. 1917-1967. — М.: Советский писатель, 1981.

Ссылки[править | править код]

  • Покровский, Сергей Викторович // Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под ред. Вл. Гакова. — Мн.: ИКО «Галаксиас», 1995. — 694 с. — ISBN 985-6269-01-6.
  • Библиография фантастики С. Покровского
  • Сергей Викторович Покровский. Лаборатория Фантастики. Дата обращения: 24 апреля 2018.

Источник

Живет в Гродно человек, которому известно, почему погиб король Стефан Баторий, и ходил ли он, а также последний монарх Речи Посполитой Станислав Август Понятовский, в баню…

Виктор Воронец, 54 года. Человек гродненский на сто процентов. Родился здесь, окончил университет. Теперь учит студентов-медиков белорусскому, ищет слова в народном языке, обозначающие болезни, и все, связанное с их лечением. Только что вышел его «Дыялектны слоўнік медыцынскіх тэрмінаў Беларусі». А был еще переводной русско-белорусский толковый словарь медицинских терминов.

Человек сосредоточен на своей работе, но при этом не чужд литературной деятельности. Ее называет своим первым хобби. Когда-то писал стихи, даже издал сборник. Но перешел на прозу. «Тайна Фары Витовта» заняла в этом году первое место в конкурсе газеты «Звязда» на лучший рассказ.

Газета охотно печатает каждый новый рассказ. Правда, на последний никакой реакции. О чем он? Про громкое убийство областного начальника. В основу положена история, которая действительно имела место. Хотя ясно, что это не документальное произведение.

— Следствие не мое дело, но я собрал крупицы информации, которые попали в печать либо дошли иным путем, — говорит он. — Немножко авторской фантазии. Я представил, как, на мой взгляд, происходили события с трагичным финалом.

Это были 90-е годы. Российские мафиози хотели иметь коридор на границе. Думали договориться, а не удалось. А нуждались они в беспроблемном провозе цветных металлов, на которых тогда зарабатывали состояния. Если высокопоставленный чиновник не захотел заключать преступную сделку, значит, его можно считать положительным героем? Вот о чем рассказ…

Днями минуло 55 лет, как в центре Гродно взорвали старый храм, который жители называли Фарой Витовта, поскольку заложил его этот государственный деятель времен Великого княжества Литовского. У Виктора Воронца, конечно же, есть рассказ, связанный с костелом.

— Когда Советы в 1939 году шли освобождать Западную Белоруссию, поляки эвакуировали филиал Польского национального банка. Был специальный вагон с золотом и драгоценностями. Возможно, первоначально его отправили из Вильно в Лиду. Берия приказал захватить его.

На тот момент состав уже находился на станции Гродно. С боями танковый отряд прорвался туда, но вагон оказался пуст. И в Польшу золото не попало. Есть версия, что местное руководство ночью вывезло его и где-то спрятало. И будто бы — в глубоких подвалах Фары Витовта. Из тех, кто имел к этому отношение, осталось в живых только два человека. Один из них смог позже приехать в Гродно. Был, кажется, 1966 год. Однако в центре города костела не увидел. Человек растерялся: не перепутал ли место? Нет, ему сказали: храм взорван… Рефреном в рассказе мысль о том, что взорвать такую мощную постройку ради маленького скверика — неоправданное действие, не столько жаль золота, сколько самого храма.

Или взять недавнюю 430-летнюю годовщину смерти известного монарха Стефана Батория. Он умер в своей гродненской резиденции. Виктор Воронец опять-таки не смог пропустить эту историю, не написав рассказа:

— На то время Баторий был сильным властелином. Планировался очередной поход на Московию. Там правил достаточно беспомощный царь Федор, за него осуществлял власть фактически Годунов. Понимая, что полководец Баторий может разбить московское войско, в Гродно послали шпиона, который подкупил лекарей короля, и они его отравили. Это произошло после охоты, очень любимой Баторием. Есть дневники — как он мучительно и тяжело умирал. И этот факт лег в основу моего рассказа, который опровергает версию о причастности к отравлению жены властелина. Нет, мне кажется, главные все же политические мотивы: слишком он был заметен и мешал многим.

Воронец не только сам ищет интересные сюжеты и пишет. В медицинском университете существуе клуб «Катарсис», где он занимается со студентами, у которых неплохо получается в работе со словом. Ежегодно в вузе проводится фестиваль — открытый литературный кубок клуба. Последний раз участников собралось около пятидесяти. В том числе из Минска, Бреста, Молодечно, Кричева.

Мне кажется, среди множества причин, которые притягивают в Гродно талантливую молодежь, — и личность одного из организаторов «Катарсиса», Воронца. Но об этом он говорить не хочет, переводит разговор в иную плоскость:

— Мое хобби — баня. Вот скажи, Стефан Баторий, так обожавший Гродно, баню любил? А Понятовский?

Вопрос застает меня врасплох. Виктор выкладывает свои версии:

— Нет, баня не могла стать любимым занятием для короля, родина которого Трансильвания. Я думаю, на него влияли европейские традиции. Бочка с горячей водой, где сидели и отмокали. Баня, скорее всего, пришла к нам из Скандинавии… Ну и последний король — Станислав Август Понятовский также вряд ли бы согласился, например, на приглашение попариться даже такого магната, как Радзивилл.

И вот в чем дело. Совсем недавно я написал рассказ «Молчаливый сейм» (о том, как в Гродно в 1793 году депутатов парламента Речи Посполитой вынуждали подписать второй по счету раздел земель государства между монархиями-соседями. — П.З.). Пришлось немножко покопаться в литературе. Каким он был человеком — Понятовский? Личность рафинированная, мужицкие забавы не очень любил, и я даже не представляю, чтоб его могло заинтересовать нечто такое, как баня, совсем не возвышенное занятие. Я читал воспоминания о его встрече с императрицей Екатериной, она больше напоминала мужчину, чем Понятовский. История ж показывает, что у него не было характера, стержня внутреннего.

Возражаю собеседнику:

— При всем том он сумел продержаться на троне тридцать лет, с трудом, но проводил свою политику!

— Ну да, конечно, — частично соглашается собеседник, — нельзя сказать, что у него были идеальные условия для правления. Трудно одному, когда тебя со всех сторон душат, прижимают, когда все тебя ненавидят, я согласен. Но в то же время его личность нельзя сравнивать с тем же Баторием.

Вот такой он, Виктор Воронец — со своей точкой зрения на самые серьезные вещи.

И одновременно это очень живой человек, с искрометным юмором. В подтверждение — хотя бы следующие его строки:

Я долар зялены ўчора купіў
І гэтым, сябры, ганаруся.
А сёння той долар узяў ды згубіў —
Такі ужо лёс беларуса…

Павел Заневский

Источник

  • Рассказ гайдара горячий камень распечатать
  • Рассказ гадкий утенок 3 класс
  • Рассказ выстрел пушкин краткий пересказ
  • Рассказ выстрел пушкин распечатать
  • Рассказ выстрел краткое содержание белкин