Читаем с интересом — Рассказ Сердечные подарки читать онлайн полностью, Евгений Пермяк
Чем меньше недель оставалось до праздников, тем больше говорили в семье первоклассницы Тани Волковой об октябрьских подарках.
Танин отец вместе со своими товарищами пообещал в газете подарить к празднику Великого Октября новый десятиэтажный дом. Это очень хороший подарок ─ достроить дом на три месяца скорее. Почти семьсот человек переедут в новые квартиры. Туда же переедет и детский сад, в котором три года пробыла Таня Волкова до школы.
На фабрике Таниной мамы выткут к празднику на двадцать пять тысяч метров ткани больше. Если эти двадцать пять тысяч метров ткани растянуть, то она протянется на двадцать пять километров. Еще дальше, чем до деревни, где живет бабушка. До бабушкиной деревни Ольховки только двадцать три километра.
Бабушка тоже готовила подарок к празднику Октябрьской революции: растила мягкий и тонкий, как шелк, лен.
Старший брат Тани работал на лесопильном заводе. И он решил напилить на двести процентов. Танечка не знала, что это означало, но не спрашивала. Брат мог посмеяться, нажать как кнопку электрического звонка Танин нос и прозвенеть тубами: «Тр-р-р-р!..»
Все люди, все города и все деревни готовили октябрьские подарки. И Тане тоже захотелось что-нибудь подарить.
Но что? Она ничего не умела делать своими руками, если не считать сумочек из разноцветной бумаги, которые ее выучили плести в школе еще в прошлом месяце. Но кому их подаришь? Кому?
─ Кому? ─ спросила она маму.
Мама ответила:
─ Детскому саду’!
Это понравилось Тане, и она стала плести сумочки. Когда Таня плела десятую сумочку, вдруг задумалась и спросила Катю:
─ А не очень ли пустяковые подарки готовлю я детскому саду? Как ты думаешь, моя милая Катя?
Катя, хотя и была говорящей куклой, все же произносила лишь два слова: «ма-ма» и «бай-бай». Но на этот вопрос Катя ответила глазами. Глазами, которые не выразили никакого удивления, когда Танечка поднесла к самому лицу куклы плетеную сумочку.
А не подарить ли детскому саду песенку? У Танюши был звонкий голосочек, и она легко заучивала песни. Достаточно ей услышать песню один раз, и она запоминала ее.
Решив так, Таня тут же передумала. Песенка не показалась ей серьезным подарком. Ну как она, большая девочка, придет в форме, с белыми лентами в косах, и скажет: «Здравствуйте, ребята, я вам принесла мой октябрьский подарок. Песенку». А когда Таня уйдет, в садике не останется ничего. И это благодарность за три года!
─ Нет, Катя, ─ сказала Танечка кукле, ─ дарить так уж дарить.
Сказав так, Таня обратила внимание на запыленные ресницы Кати. Рассматривая куклу, Таня увидела, что ее лицо и платье тоже в пыли. Никогда этого не случалось раньше. Почему же это произошло теперь?
Очень просто. Таня стала школьницей. У нее появились другие заботы. Некогда ей стало теперь катать Катю в коляске, по вечерам укладывать спать, а утром одевать, причесывать, зашнуровывать лайковые ботиночки…
─ Послушай, Катя, может быть, тебя сделать октябрьским подарком? ─ предложила Таня. ─ Ты будешь жить куда веселее и не в пыли.
Кукла по-прежнему молчала, но Тане показалось, что ей хочется вернуться в детский сад. Таня отлично помнит, как расставались в детском саду с нею и с Катей. Как некоторые девочки целовали Катю в ее фарфоровое личико. А одна даже расплакалась, прощаясь с Таниной куклой.
Вечером Танечка сказала за чаем, что хочет поселить Катю в детском саду и подарить к празднику Катину коляску, мебель и всю ее одежду…
─ И вообще я выросла, мама, из кукол, ─ очень серьезно и очень твердо заявила Таня.
Тогда все согласились с нею. И Таня стала готовиться к переезду Кати. Для этого нужно было выстирать ее белье, привести в порядок верхнюю одежду. Раздобыть в косы нарядные ленточки. Переделать по новой моде шляпы. Вычистить молоком лайковые ботиночки. На это ушло немало дней.
Когда все было готово и куклу можно было отправлять в детский сад, Тане захотелось оставить ее еще на один денечек. Она весь вечер была внимательна к Кате. Даже раздела на ночь и спела колыбельную. Они же расставались навсегда.
На другой день была плохая погода, и Таня решила дождаться солнышка, чтобы Катя не промокла, пока Танечка везет ее в коляске. Дождливая погода стояла целых три дня. И это не огорчило Таню.
Но вот настал солнечный день. Настал день проводов. Теперь уже нельзя было ничего придумать, чтобы обмануть себя. И Таня стала прощаться с Катей. О том, как она прощалась, никто не знал, кроме Таниного отца. Он случайно оказался дома.
─ Ты не должна обижаться, Катя, ─ говорила Таня дрожащим голосом. ─ Я выросла, и мне не до кукол. Тебе же там будет очень хорошо. Я попрошу воспитательницу Тамару Сергеевну приглядывать за тобой. Иногда и я буду навещать тебя. Когда мало уроков… Не смотри на меня так грустно…
У всякого в этом году будут свои октябрьские подарки. Свои! И у больших… И у средних… И у маленьких… У всех!
Did you find apk for android? You can find new Free Android Games and apps.
Е.А. Пермяк. Сказка «Березовая роща».
Проблемы зависти и злобы, добра и зла. Аллегорический язык сказки.
Цели учащихся:
формирование навыков комплексного анализа текста,
развитие критического мышления, метапредметных умений и навыков,
воспитывать терпимое отношение друг к другу.
Формы работы: устная и письменная.
Оборудование:
Текст Б. Пермяка «Берёзовая роща».
Портрет писателя
Ход урока
Организационный этап.
Акт. опорных знаний
–определение темы, целей урока
Изучение новой темы
-слово учителя, конспектирование биографии
Пермяк – псевдоним автора, настоящая фамилия его была Виссов.
Родился Евгений Андреевич Виссов в 1902 году, 31 октября, в городе Перми. Большую же часть детства и юные годы маленький Женя провел в Воткинске.
-Евгений Пермяк окончил школу, а затем поступил на службу в Купинский мясопункт конторщиком. Потом успел поработать и на пермской конфетной фабрике «Рекорд».
-Печатал статьи и стихи, подписываясь как «Мастер Непряхин».
— Высшее образование В 1924 году Евгений Пермяк (тогда еще Виссов) поступает в Пермский университет на социально-экономическое отделение педагогического факультета.
1925 года- Окончив университет, Евгений Андреевич отправился в столицу, где начал карьеру драматурга. Очень скоро он получил признание благодаря пьесам «Перекат», «Лес шумит
— Скончался писатель в Москве в 1982 году, 17 августа.
Евгений Пермяк: «Высокие ступени»; «Азбука нашей жизни»; «Детство Маврика»; «Дедушкина копилка»; «Сольвинские мемории»; «Памятные узелки». Большое внимание Пермяк уделял теме труда,
— сказки: «Волшебные краски»; «Чужая калитка»; «Березовая роща»; «Хитрый коврик»; «Пропавшие нитки»; «Про торопливую куницу и терпеливую синицу»; «Свечка»; «Двойка»; «Кто мелет муку?»; «Недовольный человек»; «Мелкие калоши»; «Золотой гвоздь»; «На все цвета радуги»; «Бумажный змей».
Работа с текстом.
Выразительное чтение текста сказки Е. Пермяка «Берёзовая роща».
-конспектирование
В сказке Евгения Пермяка сюжет таков: весной из семян проросли репейник, крапива и березки. Только крапива и репейник быстро в рост пошли и все издевались над березовыми росточками, что тем лучше помереть. Поддакивали сорнякам гадюка и жаба. Но прошло 3-4 и обогнали березки и крапиву, и репейник и больше не слышали их злобных слов. Выросла красивая Березовая роща. Именно Березовая, а не Репейная или Крапивная.
Смысл сказки «Березовая роща» в том, всегда есть злые существа, завистники, но не нужно обращать на них внимание, если ты четко знаешь, кто ты, заешь свою цель и миссию.
Сказка учит терпению, выносливости, определенной смелости. Всему свое время — оно расставит всех по местам. Кто рожден репейником, тот репейником и будет. А кому суждено стать высокой березой, тот березой и будет. У каждого свое предназначение. Также сказка учит не быть такими «гадами» как поддакивающие змея и жаба. Им ведь от берез польза прямая: тень, прохлада и листва, в которой можно укрыться на зиму.
2) анализ.
-Докажите, что перед вами текст сказки.
-С какими чувствами живёт Репейник, Крапива?
3. Этап подведения итогов и результатов урока.
Рефлексия учащихся.
Урок заканчивается. Я думаю, что текст, с которым вы познакомились и проанализировали, поможет вам научиться строить отношения в коллективе на уважении, взаимопонимании и доброте, жить в мире и согласии.
-Какой момент урока вам был интересен? Почему?
—Выставление и комментарий оценок.
д.з.
1.подготовить конспект биографии в тетрадь
2.принести текст. Читать А.П. Гайдар. «Тимур и его команда».
Евгений Пермяк
Березовая роща
1)Отгорело жаркое летичко. 2)Хлопотливая осень пожаловала и ну ветрами сдувать зеленое платье с берез, семена из них вымолачивать да в сырую землю хоронить.
3)Отсеялась осень, поприкрыла желтым листом березовые семена, зиму кликать стала. 4)А пока суд да дело, крапива с репейником тоже о своем роде-племени заботились. 5)Тоже под листвяное одеяло семена высеяли.
6)Пришла зима, застлала белым пухом холодную землю, оборонила семена от лютых морозов: 7) «Спите!»
8)Проспали семена до теплых весенних дней и пошли в рост. 9)Репейник испокон веков цепкий, разбойник, живехонько вымахал. 10)Крепко уцепился за сырую землю. 11)Глубоко корни пустил. 12)Ну, а про Крапиву и говорить нечего. 13)Дай только ей, хапуге, волю, она и на крыше дома вырастет, бессовестная.
14)Березовые семена тоже зеленую поросль дали. 15)Хоть и не ах какую — не выше лесного ландыша, — все же росточки о три листочка поднялись. 16)Темновато им было в густом Репейнике, тесновато в Крапивнике, а что делать? 17)Надо расти. 18)На то им мать, старая Береза, и жизнь дала.
19)— Засыхали бы уж вы лучше! — говорит Крапива.
20)— Все равно сгниете, — поддакивает ей Репейник.
21)А Березки молчат, слушают да растут сколько сил хватает.
22)Тогда Гадюка свое ядовитое слово вставила. 23) Свою подлую змеиную мудрость стала выказывать:
24)— Миром, дескать, те правят, которые жгут да жалят.
25)И старая Жаба, которая тоже в крапивной тени от света пряталась, в угоду Змее подхалимно подквакнула:
26)— Засыхайте, березовые недокормыши! 27)Короткая-то смерть лучше долгой бескормицы.
28)Так оно и шло. 29)Их устрашали, а они росли. 30)В тесноте, в темноте, в обиде. 31)А годика так через три, через четыре Березки переросли Крапиву. 32)Пробившись к солнышку, они перестали слушать зловредные слова. 33)Знали, что теперь никакой Крапиве, никакому Репейнику не закрыть от них света и не отнять соки земли.
34)Шипи не шипи, квакай не квакай, а молодой Березняк растет себе да растет. 35)Много ли, мало ли лет прошло — зашелестела у всех на виду сильная Березовая Роща. 36)Густая. 37)Ровная. 38)Зеленая. 39)Разговорчивая. 40)Дружная.
41)Само собой, какая хорошая Роща ни будь, без Крапивы дело не обходится. 42)Росла в ней и Крапива. 43)И Репейник рос. 44)И Гадючки встречались. 45)Жабы, само собой, тоже не перевелись. 46)Что сделаешь? 47)Только никто, если не считать самых пропащих, слепых да желчных, не называл эту Рощу репейной, крапивной, хотя они и произрастали в Роще.
48)Жабы да Змеи, само собой, иначе судили. 49)В свою черную дуду дудели. 50)Ну, так ведь на то и зовутся они мерзостным словом «гады». 51)Дальше Крапивы не видят, выше Репейника не глядят.
Автор На чтение 18 мин. Опубликовано
Здесь Вы можете ознакомиться и скачать Анализ произведения «Смородинка» Е. Пермяк.
Если материал и наш сайт сочинений Вам понравились — поделитесь им с друзьями с помощью социальных кнопок! Сочинения» По произведениям литературы» Анализ произведения «Смородинка» Е. Пермяк
«Смородинка» Евгений Пермяк
1. Евгений Пермяк (настоящее имя Евгений Андреевич Виссов)
2. «Смородинка»;
3. класс: 2;
4. жанр: рассказ;
5. Год издания: 1969;
6. Эпоха, описываемая в рассказе, относится, скорей всего, к послевоенному времени. Из-за малого объема рассказа сложно сказать точнее. Ясно только, что это уже советское время.
5.
Главные герои: ученица младших классов Танюша Калинникова — старательная, трудолюбивая девочка, ее отец.
6. Сюжет произведения:
Однажды отец Танюши принес домой маленькие палочки и сказал, что это смородиновые черенки, из которых можно вырастить кусты. Танюша очень удивилась, потому что у черенков не было ни корней, ни листиков. «Зато на них почки есть», — сказал отец и объяснил, что из нижних почек после посадки образуются корешки, а из верхних вырастут листики. Захотелось Танюшке самой смородину вырастить. Будущие кусты решили сажать в палисаднике, где до этого рос репейник с лопухом. Вместе с бабушкой девочка выполола сорняки, затем сняла с почвы жесткий дерн, после чего вскопала землю, сделав ее мягкой. Поступаете в 2019 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.
И лишь после подготовки почвы, разметив участок колышками и шнуром, Танюша посадила черенки.
Вскоре на прутиках показались листья, и постепенно невзрачные палочки превратились в маленькие смородиновые кустики. А через год был собран первый урожай — с каждого кустика по госточке ягод.
В конце произведения автор называетТанюшу «смородинкой», говорит о ее настойчивости и трудолюбии.
7. Личное мнение:
Рассказ «Смородинка», как и многие другие рассказы Евгения Пермяка, незамысловат: у него небольшой объем, простой сюжет, доступные для детей язык. Посыл произведения прост: показать, что трудолюбие и настойчивость важны в жизни и непременно приведут человека к успеху. Однако автор не морализирует, а просто показывает читателю несколько эпизодов из жизни ровесницы, ни к чему при это не призывая. И лишь в самом конце дает характеристику героини. Мне кажется, это более удачный ход, нежели прямое восхваление положительного героя и побуждение читателей к подражанию. Здесь показан интерес ребенка к делу, которым он занимается, показан результат. Прочитав, ребенок, возможно, сам захочет сделать что-то подобное, увлечется, начнет глубже изучать предмет и т.д. Во всяком случае, не будет сидеть без дела и маяться от скуки.
Полезный материал по теме:
Анализ произведения «Смородинка» Е. Пермяк По произведениям литературы Стр. 1 Анализ произведения «Смородинка» Е. Пермяк По произведениям литературы Стр. 2 Скачать Анализ произведения «Смородинка» Е. Пермяк Tags Анализ произведения «Смородинка» Е. Пермяк Похожие сочинения
Отправить сочинение на почту
Евгений Пермяк. Рассказы
7.00 (2)
7.43 (7)
7.33 (3)
8.00 (3)
8.00 (2)
7.50 (2)
6.75 (4)
7.50 (2)
9.20 (5)
6.25 (4)
8.00 (1)
8.25 (4)
8.00 (1)
7.25 (4)
8.00 (2)
8.00 (2)
7.00 (2)
7.75 (4)
7.67 (3)
7.50 (2)
7.00 (1)
6.00 (1)
7.20 (5)
9.00 (2)
7.50 (4)
9.00 (1)
6.00 (4)
1 отз.
6.50 (2)
6.75 (4)
7.25 (4)
6.00 (1)
1 отз.
7.00 (1)
8.67 (3)
6.00 (1)
7.00 (1)
6.00 (1)
7.00 (1)
7.00 (1)
7.00 (2)
7.00 (1)
6.00 (2)
6.00 (1)
6.50 (2)
6.00 (1)
7.50 (2)
5.00 (1)
Евгений Пермяк. Микрорассказы
7.25 (8)
6.33 (9)
7.30 (43)
7.17 (6)
7.12 (8)
6.77 (13)
7.53 (34)
6.88 (17)
6.75 (12)
7.00 (2)
7.50 (4)
9.00 (1)
7.89 (19)
7.21 (19)
6.00 (5)
8.00 (3)
8.00 (1)
8.00 (1)
8.00 (1)
6.50 (4)
6.33 (6)
6.62 (8)
8.00 (1)
6.89 (9)
6.83 (6)
7.67 (3)
6.50 (2)
7.50 (6)
7.00 (4)
6.25 (4)
6.67 (3)
10.00 (1)
6.00 (1)
6.20 (5)
9.00 (1)
Евгений Пермяк. Сказки
8.00 (7)
7.74 (31)
7.83 (6)
7.71 (28)
7.67 (6)
7.00 (21)
7.67 (6)
7.42 (19)
7.60 (10)
7.50 (4)
6.83 (6)
7.64 (14)
7.33 (3)
7.25 (4)
6.71 (17)
6.22 (18)
7.71 (21)
6.75 (4)
6.80 (5)
7.80 (5)
7.29 (7)
1 отз.
6.83 (6)
5.83 (6)
6.86 (7)
7.00 (2)
8.00 (4)
7.25 (8)
5.80 (5)
6.83 (6)
7.80 (5)
6.00 (3)
7.50 (4)
7.50 (4)
6.43 (7)
7.00 (3)
7.50 (4)
8.14 (7)
5.67 (3)
5.00 (2)
6.40 (5)
7.50 (4)
6.50 (2)
7.25 (4)
7.00 (5)
6.60 (5)
9.00 (2)
6.00 (2)
8.50 (2)
5.00 (1)
10.00 (1)
8.00 (1)
7.00 (3)
7.66 (42)
1 отз.
5.50 (4)
7.50 (2)
5.50 (2)
6.00 (1)
7.00 (4)
1 отз.
5.00 (2)
8.33 (3)
5.00 (3)
7.33 (3)
6.00 (1)
8.00 (2)
7.00 (1)
5.00 (1)
7.50 (2)
7.50 (2)
6.00 (1)
8.00 (1)
1 отз.
7.00 (3)
1 отз.
5.50 (2)
6.00 (1)
9.00 (1)
Евгений Пермяк. Пьесы
8.00 (3)
Евгений Пермяк. Очерки
6.00 (2)
Евгений Пермяк. Сборники
8.00 (2)
7.00 (1)
5.67 (3)
7.00 (1)
7.00 (1)
8.00 (2)
7.00 (1)
7.00 (1)
7.00 (1)
8.00 (2)
6.00 (1)
7.00 (1)
7.00 (1)
6.00 (1)
7.00 (1)
8.00 (2)
7.00 (1)
8.00 (3)
9.00 (1)
7.50 (2)
7.50 (2)
7.00 (1)
7.00 (2)
7.00 (1)
7.00 (1)
7.33 (3)
7.00 (1)
5.00 (1)
7.33 (3)
7.50 (2)
Как Маша стала большой
Маленькая Маша очень хотела вырасти. Очень. А как это сделать, она не знала. Всё перепробовала. И в маминых туфлях ходила. И в бабушкином капоте сидела. И причёску, как у тети Кати, делала. И бусы примеряла. И часы на руку надевала.
Ничего не получалось. Только смеялись над ней да подшучивали.
Один раз как-то Маша вздумала пол подметать. И подмела. Да так хорошо подмела, что даже мама удивилась:
— Машенька! Да неужели ты у нас большая становишься?
А когда Маша чисто-начисто вымыла посуду да сухо-насухо вытерла её, тогда не только мама, но и отец удивился. Удивился и при всех за столом сказал:
— Мы и не заметили, как у нас Мария выросла. Не только пол метёт, но и посуду моет.
Теперь все маленькую Машу называют большой. И она себя взрослой чувствует, хотя и ходит в своих крошечных туфельках и в коротеньком платьице. Без причёски. Без бус. Без часов.
Не они, видно, маленьких большими делают.
Торопливый ножик
Строгал Митя палочку, строгал да бросил. Косая палочка получилась. Неровная. Некрасивая.
— Как же это так? — спрашивает Митю отец.
— Ножик плохой, — отвечает Митя,-косо строгает.
— Да нет,- говорит отец,- ножик хороший. Он только торопливый. Его нужно терпению выучить.
— А как? — спрашивает Митя.
— А вот так, — сказал отец.
Взял палочку да принялся её строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.
Понял Митя, как нужно ножик терпению учить, и тоже стал строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.
Долго торопливый ножик не хотел слушаться. Торопился: то вкривь, то вкось норовил вильнуть, да не вышло. Заставил его Митя терпеливым быть.
Хорошо стал строгать ножик. Ровно. Красиво. Послушно.
Первая рыбка
Юра жил в большой и дружной семье. Все в этой семье работали. Только один Юра не работал. Ему всего пять лет было.
Один раз поехала Юрина семья рыбу ловить и уху варить. Много рыбы поймали и всю бабушке отдали. Юра тоже одну рыбку поймал. Ерша. И тоже бабушке отдал. Для ухи.
Сварила бабушка уху. Вся семья на берегу вокруг котелка уселась и давай уху нахваливать:
— От того наша уха вкусна, что Юра большущего ерша поймал. Потому наша уха жирна да навариста, что ершище жирнее сома.
А Юра хоть и маленький был, а понимал, что взрослые шутят. Велик ли навар от крохотного ершишки? Но он всё равно радовался. Радовался потому, что в большой семейной ухе была и его маленькая рыбка.
Пичугин мост
По пути в школу ребята любили разговаривать о подвигах.
— Хорошо бы, — говорит один, — на пожаре ребёнка спасти!
— Даже самую большую щуку поймать — и то хорошо, — мечтает второй. — Сразу про тебя узнают.
— Лучше всего первым на Луну полететь, — говорит третий. — Тогда уж во всех странах будут знать.
А Сёма Пичугин ни о чём таком не думал. Он рос мальчиком тихим и молчаливым.
Как и все ребята, Сёма любил ходить в школу короткой дорогой через речку Быстрянку. Эта маленькая речка текла в крутых бережках, и перескакивать через неё было очень трудно.
В прошлом году один школьник не доскочил до того берега и сорвался. В больнице даже лежал. А этой зимой две девочки переходили речку по первому льду и оступились. Повымокли. И тоже крику всякого было много.
Ребятам запретили ходить короткой дорогой. А как длинной пойдёшь, когда короткая есть!
Вот и задумал Сёма Пичугин старую ветлу с этого берега на тот уронить. Топор у него был хороший. Дедушкой точеный. И стал он рубить им ветлу.
Нелёгким оказалось это дело. Уж очень была толста ветла. Вдвоём не обхватишь. Только на второй день рухнуло дерево. Рухнуло и легло через речку.
Теперь нужно было обрубить у ветлы ветви. Они путались под ногами и мешали ходить. Но когда обрубил их Сёма, ходить стало ещё труднее. Держаться не за что. Того гляди, упадёшь. Особенно если снег.
Решил Сёма приладить перильца из жердей.
Дед помог.
Хороший мостишко получился. Теперь не только ребята, но и все другие жители стали ходить из села в село короткой дорогой. Чуть кто в обход пойдёт, ему обязательно скажут:
— Да куда ты идёшь за семь вёрст киселя хлебать! Иди прямиком через Пичугин мост.
Так и стали его называть Сёминой фамилией — Пичугин мост. Когда же ветла прогнила и ходить по ней стало опасно, колхоз настоящий мосток перекинул. Из хороших брёвен. А название мосту осталось прежнее — Пичугин.
Вскоре и этот мост заменили. Стали спрямлять шоссейную дорогу. Прошла дорога через речку Быстрянку по той самой короткой тропинке, по которой ребята бегали в школу.
Большой мост возвели. С чугунными перилами. Такому можно было дать громкое название. Бетонный, скажем… Или какое-нибудь ещё. А его все по-старому называют — Пичугин мост. И никому даже в голову не приходит, что этот мост можно назвать как-то по-другому.
Вот оно как в жизни случается.
Как Миша хотел маму перехитрить
Пришла Мишина мама после работы домой и руками всплеснула:
— Как же это ты, Мишенька, сумел у велосипеда колесо отломать?
— Оно, мама, само отломалось.
— А почему у тебя, Мишенька, рубашка разорвана?
— Она, мамочка, сама разорвалась.
— А куда твой второй башмак делся? Где ты его потерял?
— Он, мама, сам куда-то потерялся.
Тогда Мишина мама сказала:
— Какие они все нехорошие! Их, негодников, нужно проучить!
— А как? — спросил Миша.
— Очень просто, — ответила мама. — Если они научились сами ломаться, сами разрываться и сами теряться, пусть научатся сами чиниться, сами зашиваться, сами находиться. А мы с тобой, Миша, дома посидим и подождем, когда они это все сделают.
Сел Миша у сломанного велосипеда, в разорванной рубашке, без башмака, и крепко задумался. Видимо, было над чем задуматься этому мальчику.
Кто?
Заспорили как-то три девочки, кто из них лучшей первоклассницей будет.
— Я буду лучшей первоклассницей, — говорит Люся, — потому что мне мама уже школьную сумку купила.
— Нет, я буду лучшей первоклассницей, — сказала Катя. — Мне мама форменное платье с белым фартучком сшила.
— Нет, я… Нет, я, — спорит с подругами Леночка. — У меня не только школьная сумка и пенал, не только форменное платье с белым фартуком есть, мне еще две белые ленточки в косички подарили.
Спорили так девочки, спорили — охрипли. К подружке побежали. К Маше. Пусть она скажет, кто из них самой лучшей первоклассницей будет.
Пришли к Маше, а Маша за букварем сидит.
— Не знаю я, девочки, кто самой лучшей первоклассницей будет, — ответила Маша. — Некогда мне. Я сегодня должна еще три буквы выучить.
— А зачем? — спрашивают девочки.
— А затем, чтобы самой плохой, самой последней первоклассницей не оказаться, — сказала Маша и принялась снова читать букварь.
Притихли Люся, Катя и Леночка. Не стали больше спорить, кто лучшей первоклассницей будет. И так ясно.
Ах!
Ничего Надя делать не умела. Бабушка Надю одевала, обувала, умывала, причесывала.
Мама Надю из чашечки поила, с ложечки кормила, спать укладывала, убаюкивала.
Прослышала Надя про детский сад. Весело там подружки играют. Танцуют. Поют. Сказки слушают. Хорошо детям в детском саду. И Наденьке было бы там хорошо, да только не взяли ее туда. Не приняли!
Отец уехал по делам в Париж. Мама с экономкой ушли в соседнее местечко за покупками. Игоря не взяли, — до местечка три километра да обратно три. Жара, он «слабый», он устанет… И на надо! Слабый… А мама не слабая? Вчера по парку и вокруг пруда он километров восемнадцать рысью проскакал. Попробовала бы экономка за ним угнаться… И потом в сарайчике на вытянутой руке жестянку с краской десять секунд держал. Слабый…
Игорь заглянул на кухню, выпросил у кухарки кусок теста, вылепил из него бюст Гоголя и поставил на скамейку сохнуть на солнце. Но пришел индюк, выругался на своем индюшечьем языке, клюнул Игоря в кушак, а Гоголя съел. Дурак надутый!
На лужке за тополями паслась корова. Не очень-то с ней поиграешь в красном галстуке… У тореадора — шпага, а у Игоря только ореховый прут. И теленок ее тоже нелепое создание. Чуть увидит мальчика, сейчас же подойдет боком, защемит губами угол курточки, и давай сосать. Это новую- то курточку!
И вспомнил: у пристани на пруду – лодка. Можно покачаться, половить на английскую булавку рыбу, поднять адмиральский флаг – голубой носовой платок на пруте. Мало ли что можно.
Запрещено одному кататься на лодке. Но сидеть в лодке, когда она на замке и цепочке, — разговора об этом не было…
Побежал- побежал, наискось через парк, сквозь цепкую повилику, колючую ежевику, кусачую крапиву. Продрался к пристани, влез в лодку и стал воду ржавой жестянкой вычерпывать. Флаг поднял, на скамейку газетный лист подстелил – не удобно же адмиралу на мокрой доске сидеть,- сел и давай лодку раскачивать. Волны справа, волны слева, по тихому пруду зыбь побежала… Зажигательное стекло из кармана вынул и стал сквозь него вдаль смотреть, будто в подзорную трубу: на горизонте тучи, корабль трещит по швам, в парусах штормовой ветер гудит… «Свистать всех наверх!»
И докачался. Цепочка натянулась, вырвала из трухлявого столба крючок и вместе с замком хлопнулась в воду. Обернулся Игорь – пристань в пяти шагах качается – кланяется. До свиданья, адмирал!
Адмирал, однако, не растерялся, схватил со дна весло, еле поднял, хотел за пристань зацепиться – далеко… А легкий ветерок залопотал в тополях вокруг пруда и боком понес лодку на середину прямо к тенистому островку. Игорь веслом в одну сторону поболтал, в другую, весло упрямое, все норовит из уключины выскочить и мальчика рукояткой на скамейке опрокинуть. Бросил весло, притих и стал ждать, куда Бог вынесет. А сердце на весь пруд колотится.
Зашипела над лодкой зеленая лоза, кролики по кустам брызнули: лодка вздрогнула и остановилась. Остров!
Что делает в первые минуты мореплаватель, прибитый бурей к необитаемому острову? Осматривает свое владение. Игорь так и сделал. Со всех сторон вода. Посредине острова резная будка, в будке охапка старого сена. Под кустами можжевельника, у самых корней притаились испуганные кролики, — это их садовник сюда привез. Мальчик измерил остров: в длину двадцать пять шагов, в ширину пятнадцать. Много места, очень много, — чем меньше мальчик, тем просторнее ему кажется клочок земли… А вдруг там, под будкой, клад? Или вход в подземные катакомбы, которые тянутся до самого Парижа? Ай!..
Он побежал к лодке, во поздно. Ведь он же ее не привязал, — вильнула носом в отплыла!..
— Настя!.. Я потерпел кру-ше-ни-е!
Корова на лугу удивленно подняла морду. В парке насмешливо залопотал индюк… Кухня далеко, конечно, Настя не услышит.
Что же делать? Хныкать? Ни за что! Не могут же его здесь забыть надолго — надолго, пока у него не отрастет, как у Робинзона, большая борода… К закату вернутся, родители… хватятся Игоря — ну и как-нибудь догадаются, где он… А если не догадаются? Ночевать в будке, а темноте, без ужина? Чтобы холодный уж под рубашку забрался! Уснуть, конечно, и на дереве можно. В первую ночь Робинзон всегда на дереве спит. Ну, а если он свалится в воду?
— Настя! Я потерпел…
Нет, не стоит кричать. Только индюку удовольствие, — ишь как передразнивает.
Сел Игорь на пень и задумался. К ногам, сквозь шершавые ветви, подобрались кролики, понюхали пятки. Странный мальчик, ничего им не привез – ни капусты, ни морковки… Игорь очнулся, хотел погладить самого маленького черного. а они опять во все стороны так и дернули. Один серый толстяк так перепугался, что запутался в узловатых корнях и стал задними лапами о землю хлопать…
Прилетела оса. Почему у мальчиков нет крыльев? Минута – и был бы дома… Прилетела и стала вокруг носа Игоря кружиться. И сверху, и сбоку, — он пересел, а она снова и снова, хоть в воду от нее прыгай… Но Игорь догадался, вынул из кармана сладкую конфетную бумажку, положил на пень, — и оса оставил его в покое.
О! Что такое! На пруду наискось проточного канала струилась полоска воды, точно подводная лодка под самой водой плыла… Все ближе, все ближе к островку. Игорь присмотрелся: крыса. Ага! Значит, садовник прав, они, с мельницы приплывают сюда душить кроликов.
Он ей покажет! Схватил бесстрашно камень да в нее. Второй залп!.. Третий залп! Хитрая тварь быстро спрятало усатое рыльце под воду, и шагах в десяти заструилась обратно полоска к каналу. Удрала…
Ужасно! Вдруг она ночью приведет за собой целую флотилию крыс? Приплывут и обгрызут у сонного Игоря уши. Хорош он будет без ушей…
— Эй, там! Я на острове!..
Ни звука. Теленок подошел к воде, боднул головой тополь и вдруг, задрав пробочником хвост, поскакал, брыкаясь, вдоль ограды парка.
Между островом и парком качается пустая лодка. Тополя кольцом обступили пруд и шелестят высокими вершинами. Хлопья тополевой ваты медленно кружатся над водой. Рыба плеснула хвостом… Вот ведь досада, — английская булавка в лодке осталась! Игорь вздохнул, но успокоился: щука большая, как бы он ее из воды вытянул? Пожалуй, она бы его сама в пруд стянула…
— Настя!
Ах, как тяжело быть Робинзоном! Пошел Игорь в будку и стал придумывать план спасения. Если бы было ружье, он бы выстрелил три раза. Сигнал бедствия! Или, если вверху над прудом покажется аэроплан, — он часто здесь пролетает, — можно будет крикнуть летчику:
— Спуститесь у большого дома за парком и скажите, что я здесь… И что я очень хочу есть!..
Но ни ружья, ни аэроплана не было. Он согрелся на сене, закрыл заплаканные ( да, да-заплаканные) и задремал.
И приснилось ему, что из пруда вылез огромный зеленый крокодил, поставил передние лапы на остров и спрашивает у осы: « Эй, ты, жужжалка! А где здесь маленький мальчик? Я сегодня именинник, вот он у меня и пойдет на третье блюдо…» А оса прилипла к конфетной бумажке, рот сладким соком набила и, к счастью, ничего ответить не может. И крокодил стал сердито лаять…
Дернулся Игорь во сне, ударился плечом о косяк и проснулся… Боже мой, да это же пудель садовника лает!
Выбежал Игорь из будки, — в самом деле, на берегу пруда пудель, лохматый, черный друг, смотрит на пустую лодку и взволнованно лает. Увидал мальчика на острове да так и залился визгливой флейтой в собачьей истерике:
— И-и-и! Ай-яй! И!
Ужасно взволновалась собака: как мальчик на остров попал? Почему пустая лодка по воде плавает? Как помочь?
А мальчик руками машет, свистит, зовет.
Бултыхнулся пудель в воду, что тут долго думать, — и поплыл, фыркая, к острову. Лапами загребает, голову вверх задрал.
Приплыл, встряхнулся и прямо к Игорю на грудь. Водой всего обрызгал, в нос лизнул, в ухо лизнул, — радуется. А Игорь и вдвое рад:
— Цезарь! Умница… Ну. теперь я не один на острове, ты у меня вместо Пятницы будешь.
Что за Пятница? Пудель Цезарь ведь Робинзона не читал, откуда же ему знать?
Обшарил Цезарь все углы, кролики глупые под кусты забились, дрожат, не понимают, что умный пудель их обижать не станет.
Что дальше делать? Смотрит собака на лодку, на мальчика, зовет с собой домой.
Да как доберешься? На спину к Цезарю сесть? Нельзя, — мальчик ведь тяжелее собаки.
И придумал Игорь, — беда всему научит. Вырвал из записной книжки стрничку и написал крупными буквами письмо садовнику:
«Шер Жибер! Совэ муа, силь ву пле. Же си сюр лиль!»
(Дорогой, Жибер! Спасите меня, пожалуйста. Я здесь, на острове!)
Показал собаке записку, показал ей на берег и привязал записку над головой пуделя к ошейнику.
— Ступай, ступай в воду! Беги к Жиберу и отдай ему записку…
Пудель понял, взвизгнул, лизнул снова Игоря в губы, — не бойся, мол, все исполню — и в воду, только брызги веером полетели. Доплыл, встряхнулся и исчез в парке.
Старый бельгиец – садовник сначала не понял, в чем дело. Прибежала его собака мокрая, головой в ноги тычется. Увидал он записку, развернул… Буквы корявые, почерк детский… Подписи нет. Какай остров? Кого спасти?.. Пожал плечами и бросил записку в смородину.
Но пудель на этом не успокоился. Тянет Жибера за фартук к пруду… Испугался садовник – ах, Боже мой, не случилось ли с Игорем беды, собака ведь мокрая… Побежал к пруду за собакой, за ним Настя переваливается, руками всплескивает.
Ах, как Игорь обрадовался…
— Monsieur, Жибер, перевезите меня домой, пожалуйста!
— Да как ты на остров попал?
— Да не знаю, сел в лодку. Лодка меня и привезла…а потом уплыла… Как её теперь достать?
Ну, садовник не глупее пуделя был. Достал из-за кустов вертушку с бечевкой, которой он грядки выравнивал, привязал к веревке камень, бросил в лодку – как раз под скамейку угодил – и притянул лодку осторожно к берегу. Потом уж дело пустое: сел в лодку с пуделем, в три взмаха догреб до острова и доставил
Игоря — Робинзона на берег, прямо к калитке парка.
По дороге пожурил конечно: зачем в лодку сел без спроса? А если б в воду упал?
— Ничего, Monsieur, Жибер. Цезарь бы меня вытащил. Но ведь я же не упал!
Поговори – ка после этого с мальчиком…
Побежал Игорь в дом. Слава Богу, что никто еще не вернулся. Сел за стол и стал из картона большую золотую медаль для пуделя мастерить.
Надпись придумал такую:
«Пуделю Цезарю за спасение погибающего мальчика, который самовольно застрял на острове.
Детский Спасательный Комитет»
Игорек уходил ранним утром 2 октября 1941 года. В повестке значилось, что он «должен явиться к семи ноль-ноль, имея при себе…»
— Ложку да кружку, больше ничего не бери, — сказал сосед Володя. — Все равно либо потеряешь, либо сопрут, либо сам бросишь.
Володя был всего на два года старше, но уже успел повоевать, получить тяжелое ранение и после госпиталя долечивался дома у отца с матерью. А у Игоря отца не было, только мама, и поэтому мужские советы давал бывалый сосед:
— Ложку, главное, не забудь.
Этот разговор происходил накануне, вечером, а в то раннее утро Игоря провожала мама да женщины их коммуналки. Мама стояла в распахнутых дверях, прижав кулаки ко рту. По щекам ее безостановочно текли слезы, а из-за плеч выглядывали скорбные лица соседок. Неделей раньше ушел в ополчение отец Володи; сам Володя, чтобы не смущать, уже спустился, уже ждал в подъезде, а Игорь вниз по лестнице уходил на войну, и женщины в бессловесной тоске глядели ему вслед. На мальчишеский стриженый затылок, на мальчишескую гибкую спину, на мальчишеские узкие плечи, которым предстояло прикрыть собой город Москву и их коммунальную квартиру на пять комнат и пять семей.
— Холодно, — гулко сказал снизу Володя. — Главное, не дрейфь, Игорек. Но пасаран.
Было сумрачно, синий свет слабенькой лампочки в подъезде странно освещал маму, которая так хотела проводить его до военкомата, но не могла оставить работу, потому что сменщиц уже не было, а работа еще была. И она потерянно стояла в дверях, отчаянно прижимая кулаки к безмолвному перекошенному рту, а из-за ее судорожно сведенных плеч страшными провальными глазами глядели соседки: по два лица за каждым плечом. Игорь оглянулся в конце первого лестничного марша, но улыбнуться не смог, не до улыбок было в октябре того сорок первого. Но сказал, что все они тогда говорили:
— Я вернусь, мама.
Не вернулся.
И письмо Анна Федотовна получила всего одно-единственное: от 17 декабря; остальные — если были они — либо не дошли, либо где-то затерялись. Коротенькое письмо, написанное второпях химическим карандашом на листочке из ученической тетрадки в линейку.
«Дорогая мамочка!
Бьем мы проклятых фрицев и в хвост и в гриву, только клочья летят…»
И об этой великой радости, об этом великом солдатском торжестве — все письмо. Кроме нескольких строчек:
«…Да, а как там поживает Римма из соседнего подъезда? Если не эвакуировалась, спроси, может, письмо мне напишет? А то ребята во взводе получают, а мне совершенно не с кем вести переписку…»
И еще, в самом конце:
«…Я здоров, все нормально, воюю как все. Как ты-то там одна, мамочка?»
И последняя фраза — после «до свидания», после «целую крепко, твой сын Игорь»:
«…Скоро, очень скоро будет и на нашей улице праздник!»
Праздник был не скоро. Скоро пришло второе письмо. От сержанта Вадима Переплетчикова:
«Уважаемая Анна Федотовна! Дорогая мама моего незабвенного друга Игоря! Ваш сын был…»
Был.
Был Игорь, Игорек, Игоречек. Был сыном, ребенком, школьником, мальчишкой, солдатом. Хотел переписываться с соседской девочкой Риммой, хотел вернуться к маме, хотел дождаться праздника на нашей улице. И еще жить он хотел. Очень хотел жить.
Три дня Анна Федотовна кричала и не верила, и коммуналка плакала и не верила, и сосед Володя, который уже считал дни, что оставались до Медкомиссии, ругался и не верил. А еще через неделю пришла похоронка, и Анна Федотовна перестала кричать и рыдать навсегда.
Каждое утро — зимою и осенью еще затемно — она шла на Савеловский вокзал, где работала сцепщиком вагонов, и каждый вечер — зимой и осенью уже затемно — возвращалась домой. Вообще-то до войны она работала счетоводом, но в сорок первом на железной дороге не хватало людей, и Анна Федотовна пошла туда добровольно да так потом там и осталась. Там давали рабочую карточку, кое-какой паек, а за усталой, рано ссутулившейся спиной стояла коммуналка, из которой никто не уехал и в осень сорок первого. И мужчин не было, а дети были, и Анна Федотовна отдавала всю свою железнодорожную надбавку и половину рабочей карточки.
— Аня, все-то зачем отдаешь? Ты сама на себя в зеркало глянь.
— Не вам, соседки, детям. А в зеркало мы с вами и после войны не глянемся. Отгляделись.
Отгляделись, да не отплакались. Еще шли похоронки, еще не тускнели воспоминания, еще не остыли подушки, и вместительная кухня горько справляла коммунальные поминки.
— Подружки, соседки, сестрички вы мои, помяните мужа моего Волкова Трофима Авдеевича. Я патефон его премиальный на сырец сменяла, на что мне теперь патефон. Поплачь и ты со мной, Аня, поплачь, родимая.
— Не могу, Маша. Сгорели слезы мои.
А от Трофима Волкова трое «волчата» осталось. Трое, и старшему — девять. Какие уж тут слезы, тут слезы не помогут, тут только одно помочь способно: плечом к плечу. Живой женской стеной оградить от смерти детей. Валентина (мать Володи) плечом к Полине, проживавшей с дочкой Розочкой в комнате, где прежде, еще при старом режиме, находилась ванная: там прорубили узенькое окошко, света не хватало, и вся квартира Розочку Беляночкой звала. А Полина — плечом к Маше Волковой, за которой — трое, а Маша — к Любе — аптекарше с близнецами Герой да Юрой: пятнадцать лет на двоих. А Люба — к Анне Федотовне, а та — опять к Валентине, к другому ее плечу, и хоть некого ей было прикрывать, да дети — общие. Это матери у них разные и отцы, если живы, а сами дети — наши. Общие дети коммунальных квартир с переделанными под жилье ванными и кладовками, с заколоченными парадными подъездами еще с той, с гражданской войны, с общими коридорами и общими кухнями, на которых в те годы собирались вместе чаще всего по одной причине.
— Вот и моему срок вышел, подруги мои дорогие, — давилась слезами Полина, обнимая свою всегда серьезную Розочку, которую полутемная ванная да темные дни войны окончательно превратили в Беляночку. — Муж мой Василий Антонович пал храброй смертью, а где могила его, того нам с дочкой не писали. Выходит, что вся земля его могила.
Выпивала Анна Федотовна поминальную за общим столом, шла к себе, стелила постель и, перед тем как уснуть, обязательно перечитывала оба письма и похоронку. Дни складывались в недели, недели — в месяцы, месяцы — в годы; пришел с войны еще раз покалеченный Владимир, и это был единственный мужчина, кто вернулся в их коммуналку на пять комнат и пять вдов, не считая сирот. А за ним вскоре пришла Победа, возвращались из эвакуации, с фронтов и госпиталей москвичи, оживал город, и оживала вместе с ним коммуналка. Опять зазвучал смех и песни, и сосед Владимир женился на девушке Римме из соседнего подъезда.
— Как ты мог? — сквозь слезы сдавленно спросила Анна Федотовна, когда он пригласил ее на свадьбу. — Ведь с нею Игорек переписываться мечтал, как же ты мог?..
— Прости нас, тетя Аня, — сказал Владимир и виновато вздохнул. — Мы все понимаем, только ты все-таки приди на свадьбу.
Время шло. Анна Федотовна по-прежнему утром уходила на работу, а вечером читала письма. Сначала это было мучительно болезненной потребностью, позже — скорбной обязанностью, потом — привычной печалью, без которой ей было бы невозможно уснуть, а затем — ежевечерним непременнейшим и чрезвычайно важным разговором с сыном. С Игорьком, так и оставшимся мальчишкой навсегда.
Она знала письма наизусть, а все равно перед каждым сном неторопливо перечитывала их, всматриваясь в каждую букву. От ежевечерних этих чтений письма стали быстро ветшать, истираться, ломаться на сгибах, рваться по краям. Тогда Анна Федотовна сама, одним пальцем перепечатала их у знакомой машинистки, с которой когда-то — давным-давно, еще с голоду двадцатых — вместе перебрались в Москву. Подруга сама рвалась перепечатать пожелтевшие листочки, но Анна Федотовна не разрешила и долго и неумело тюкала одним пальцем. Зато теперь у нее имелись отпечатанные копии, а сами письма хранились в шкатулке, где лежали дорогие пустяки: прядь Игоревых волос, зажим его пионерского галстука, значок «Ворошиловский стрелок» ее мужа, нелепо погибшего еще до войны, да несколько фотографий. А копии лежали в папке на тумбочке у изголовья: читая их перед сном, она каждый раз надеялась, что ей приснится Игорек, но он приснился ей всего два раза.
Такова была ее личная жизнь с декабря сорок первого. Но существовала и жизнь общая, сосредоточенная в общей кухне и общих газетах, в общей бедности и общих праздниках, в общих печалях, общих воспоминаниях и общих шумах. В эту коммунальную квартиру не вернулся не только Игорь: не вернулись отцы и мужья, но они были не просто старше ее сына — они оказались жизненнее его, успев дать поросль, и эта поросль сейчас шумела, кричала, смеялась и плакала в общей квартире. А после Игоря остались учебники и старый велосипед на трех колесах, тетрадка, куда он переписывал любимые стихи и важные изречения, да альбом с марками. Да еще сама мать осталась: одинокая, почерневшая и разучившаяся рыдать после похоронки. Нет, громкоголосые соседи, сплоченные роковыми сороковыми да общими поминками, никогда не забывали об одинокой Анне Федотовне, и она никогда не забывала о них, но темная ее сдержанность невольно приглушала звонкость подраставшего поколения, либо уже позабывшего, либо вообще не знавшего ее Игорька. Все было естественно, Анна Федотовна никогда ни на что не обижалась, но однажды серьезная неприятность едва не промелькнула черной кошкой за их коммунальным столом.
Случилось это, когда Римма благополучно разрешилась в роддоме первенцем. К тому времени умерла мать Владимира, отец еще в ноябре сорок первого погиб под Сходней в ополчении, и Владимир попросил Анну Федотовну быть вроде как посаженой матерью и бабкой на коммунальном торжестве. Анна Федотовна не просто сразу согласилась, но и обрадовалась — и потому, что не забыли о ней на чужих радостях, и потому, конечно, что знала Володю с детства, считала своим, почти родственником, дружила с его матерью и очень уважала отца. Но, радостно согласившись, тут же и почернела, и хотя ни слова не сказала, но Владимир понял, что подумала она при этом об Игоре. И вздохнул:
— Мы нашего парнишку Игорем назовем. Чтоб опять у нас в квартире Игорек был.
Анна Федотовна впервые за много лет улыбнулась, и коммунальное празднество по поводу появления на свет нового Игорька прошло дружно и весело. Анна Федотовна сидела во главе стола, составленного из пяти разнокалиберных кухонных столиков, и соседи говорили тосты не только за младенца да молодых маму с папой, но и за нее, за названую бабку, и — стоя, конечно, — за светлую память ее сына, в честь которого и назвали только что родившегося гражданина.
А через неделю вернулась из роддома счастливая мать с младенцем на руках и с ходу объявила, что ни о каком Игоре и речи быть не может. Что, во-первых, она давно уже решила назвать своего первого Андреем в память погибшего на войне собственного отца, а во-вторых, имя Игорь теперь совершенно немодное. К счастью, все споры по этому поводу между Риммой и Владимиром происходили, когда Анна Федотовна была на работе; в конце концов, Римма, естественно, победила, но молодые родители, а заодно и соседи решили пока ничего не говорить Анне Федотовне. И дружно промолчали; спустя несколько дней Владимир зарегистрировал собственного сына как Андрея Владимировича, к вечеру опять устроили коммунальную складчину, на которой Римма и поведала Анне Федотовне о тайной записи и показала новенькое свидетельство о рождении. Но Анна Федотовна глядела не в свежие корочки, а в счастливые глаза.
— А Игорек мой, он ведь любил тебя, — сказала. — Переписываться мечтал.
— Да чего же переписываться, когда я в соседнем подъезде всю жизнь прожила? — улыбнулась Римма, но улыбка у нее получилась несмелой и почему-то виноватой. — И в школе мы одной учились, только он в десятом «Б», а я — в восьмом «А»…
— Будьте счастливы, — не дослушала Анна Федотовна. — И пусть сынок ваш никогда войны не узнает.
И ушла к себе.
Напрасно стучались, звали, просили — даже двери не открыла. И почти полгода с того вечера малыша старалась не замечать. А через полгода — суббота была — в глухую и, кажется, навеки притихшую комнату без стука ворвалась Римма с Андрейкой на руках.
— Тридцать девять у него! Володя на работе, а он — криком кричит. Я за «скорой» сбегаю, а вы пока с ним тут…
— Погоди.
Анна Федотовна распеленала ребенка, животик ему пощупала, вкатила клизму. Когда доктор приехал, Андрейка уже грохотал погремушкой у не признававшей его названой бабки на руках.
— Не умеешь ты еще, Римма, — улыбнулась Анна Федотовна, когда врач уехал. — Придется мне старое вспомнить. Ну-ка показывай, что сын ест, где спит да чем играет.
И с этого дня стала самой настоящей бабкой. Сама забирала Андрейку из яслей (сдавала его Римма, ей по времени получалось удобнее), кормила, гуляла с ним, купала, одевала и раздевала и учила молодую мамашу:
— Игрушек много не покупай, а то он всякий интерес потеряет. И на руки пореже бери. В крайнем случае только: пусть наш Андрейка к самостоятельности привыкает. Себя развлекать научиться — это, Римма, огромное дело.
— Анна Федотовна, бабушка наша дорогая, следующего мы непременно Игорьком назовем. Честное комсомольское!
Следующей родилась девочка, и назвали ее Валентиной в честь матери Владимира — на этом уж Анна Федотовна настояла. А сама все ждала и ждала, а ее очередь все не приходила и не приходила.
А время шло себе и шло. Росли дети — уже не просто названые, уже самые что ни на есть родные внуки Анны Федотовны, Андрюша и Валечка; взрослели их родители Владимир Иванович и Римма Андреевна; старела, темнела, таяла на глазах и сама Анна Федотовна. Менялись жильцы в некогда плотно населенной коммунальной квартире: получали отдельное жилье, менялись, уезжали и переезжали, и только две семьи — Владимира и Риммы да одинокой Анны Федотовны — не трогались с места. Владимир и Римма понимали, что Анна Федотовна ни за что не уедет из той комнаты, порог которой навсегда переступил ее единственный сын, а дети — да и они сами — так привязались к осиротевшей старой женщине, что Владимир решительно отказывался от всех вариантов, настаивая дать им возможность улучшить свои жилищные условия за счет освободившейся площади в этой же квартире. И к началу шестидесятых им в конце концов удалось заполучить всю пятикомнатную квартиру с учетом, что одну из комнат они вновь переделают в ванную, которой у них не было чуть ли не с гражданской войны, одна — большая — остается за Анной Федотовной, а три они получают на все свои четыре прописанных головы. К тому времени, как было получено это разрешение, после всех перепланировок и ремонтов, связанных с восстановлением ванной комнаты, Анна Федотовна оформила пенсию, хотела пойти еще поработать и…
— А внуки? — строго спросил на семейном совете Владимир Иванович. — Андрейке — девять, Валюшке — пять: вот она, самая святая твоя работа, тетя Аня.
— А жить нам вместе сам бог велел, — подхватила Римма. — У нас родители погибли, у вас — Игорек, так давайте всю вашу пенсию в один котел, и будем как одна семья.
— А мы и есть одна семья, — улыбнулся муж, и вопрос был решен.
Да, все менялось в жизни, менялось, в общем, к лучшему, но одно оставалось неизменным: письма. Письмо Игоря, сохранившее для нее не только его полудетский почерк, но и его голос; и письмо однополчанина и друга, звучавшее теперь как последний рассказ о сыне. Время коснулось и писем, но не только тленом, а как бы превратив слова в звуки: теперь она все чаще и чаще совершенно ясно слышала то, что аккуратно перечитывала перед сном. Знала наизусть и слышала наизусть, а все равно внимательно вглядывалась в каждую строчку и ни за что не смогла бы уснуть, если бы по какой-либо причине этот многолетний ритуал оказался бы нарушенным.
Два перепечатанных письма и похоронка, которую она тоже знала наизусть, но которая тем не менее всегда оставалась безмолвной. В ней не звучало ни единого слова, да и не могло звучать, потому что похоронка всю жизнь воспринималась Анной Федотовной копией могильной плиты ее сына, превращенной в листок казенной бумаги, но сохранившей при этом всю свою безмолвную гробовую тяжесть. И, читая ее каждый вечер, осиротевшая мать слышала только холодное безмолвие могилы.
А самая главная странность заключалась в том, что Анна Федотовна до сей поры так никому и не призналась в своей странной привычке. Сначала от острого чувства одиночества и не менее острого желания сберечь это одиночество, потому что совсем не одинока была она в горе своем в то черное, горькое время. Потом, когда притупилась первая боль, ее ровесницы-соседки — те, которые испытали то же, что испытала она, у кого не вернулись сыновья или мужья, — уже успели либо помереть, либо переехать. В коммунальной квартире исчезали вдовы, а молодежи становилось все больше, и потому все чаще звучал смех, все веселее становились голоса и громче — разговоры. Привычная родная коммуналка, из которой тусклым промозглым рассветом навсегда ушел ее Игорек, молодела на ее глазах, и Анна Федотовна уже не решалась признаться этой помолодевшей квартире в своей укоренившейся за это время привычке. А потом все это вместе стало ритуалом, почти священнодействием со своей уже сложившейся последовательностью, ритмом, торжественностью и только ею одной слышимыми голосами, и старая одинокая женщина уже вполне сознательно скрывала свою странность от шумного, звонкого, столь далекого от тех роковых сороковых подрастающего населения.
И так продолжалось из года в год. Жили в бывшей коммунальной квартире единой семьей: старшие работали, младшие учились. Анна Федотовна как могла помогала им работать и учиться, взяв на себя домашние хлопоты: сготовить, накормить, убрать. После ужина смотрела с Владимиром и Риммой телевизор — старенький, с крохотным экраном «КВН», — а когда заканчивались передачи, уходила к себе, укладывалась в постель, доставала письма, и в ее сиротской комнате начинали звучать голоса сорок первого года…
«…Скоро, очень скоро будет и на нашей улице праздник…»
В 1965-м, к юбилею Победы, по телевидению начали передавать множество фильмов о войне — художественных и документальных, смонтированных из военной хроники тех лет. Обычно Анна Федотовна никогда их не смотрела: еще шли титры, а она уже поднималась и уходила к себе. Не могла она заставить свое насквозь изъеденное тоской сердце обжигаться гибелью мальчиков, ровесников ее сына, даже если это был фильм художественный и наземь красиво падали красивые актеры. Для нее это было не столько свидетельством смерти, сколько знаком смерти, ненавистным ей реальным оттиском реального убийства ее единственного сына. И она уходила, ничего не объясняя, потому что и объяснять-то было некому: Владимир и Римма и без слов ее отлично понимали.
Только однажды задержалась она в комнате дольше обычного. Уже шел на крохотном кавээновском экране какой-то фильм о войне — сам по себе, собственно, шел, никто его не смотрел. У одиннадцатилетней Валечки начало вдруг прогрессировать плоскостопие, ее срочно показали специалисту, и тем вечером родители и Анна Федотовна горячо обсуждали рекомендации этого специалиста. И так этим увлеклись, что забыли про телевизор, на экране которого с приглушенным звуком (дети уже спали) демонстрировался какой-то документальный фильм.
Анна Федотовна совершенно случайно глянула на экран — все ее помыслы вертелись тогда вокруг Валечкиного плоскостопия, — но глянула и увидела уходящую от нее узкую мальчишескую спину в грязной шинели, с винтовкой и тощим вещмешком за плечами.
— Игорек!.. Игорек, смотрите!..
Но Игорек (если это был он) снова ушел, как ушел почти четверть века назад — навсегда и без оглядки. И никто не знал, что это был за фильм, как он назывался и в какой рубрике телепрограмм его следует искать. Ничего не было известно и ничего невозможно было узнать, и поэтому Анна Федотовна отныне целыми днями сидела у телевизора, придвигаясь почти вплотную к малюсенькому экрану, как только начинались военные передачи. Теперь она смотрела все, что касалось войны, — фильмы, хронику и даже телеспектакли, потому что в любой момент могла мелькнуть на экране мальчишеская спина в грязной шинели с винтовкой и вещмешком. Пережаривались на кухне котлеты, выкипали супы, ревела Валечка из-за неглаженого фартука, хватал двойки уловивший вольготную полосу Андрейка, а Анна Федотовна, не отрываясь, все смотрела и смотрела старенький громоздкий телевизор.
Не появлялась больше спина, ушедшая тревожной осенью сорок первого прикрывать Москву. А может, не его это была спина, не Игорька? Мало ли их, этих мальчишеских спин, ушло от нас навсегда, так и не оглянувшись ни разу? Это было вероятнее всего, это спокойно и рассудительно доказывал Владимир, об этом осторожно, исподволь нашептывала Римма, но мать, не слушая доводов, упорно вглядывалась в экран.
— Ну что ты смотришь, что ты смотришь, это же Сталинградская битва!
— Оставь ее, Володя. Тут наши уговоры не помогут.
Все вдруг изменилось в доме, но одно осталось без изменения, как обещание возврата к прежнему размеренному покою, как надежда если не на светлое, то на привычное будущее. Не претерпел никаких новшеств ежевечерний ритуал: целыми днями с небывалым напряжением вглядываясь в экран телевизора, Анна Федотовна по-прежнему перечитывала перед сном заветные письма. Так же неторопливо, так же внимательно, так же слыша голоса двух из трех полученных ею весточек с войны, живший в ней голос Игорька и второй — его друга сержанта Вадима Переплетчикова, которого она никогда не видела и не слышала, но голос которого ясно звучал чистым мальчишеским альтом. Они были очень похожи, эти два голоса: их объединяли молодость и дружба, война и опасность, общая жизнь и, как подозревала Анна Федотовна, общая смерть, которая настигла одного чуть раньше, другого — чуть позже, только и всего. И несмотря на полную братскую схожесть, она отчетливо разделяла эти голоса, потому что их более не существовало: они продолжали жить только в ее сердце.
Уже отметили юбилей Победы, уже телевидение начало резко сокращать количество военных передач, а Анна Федотовна продолжала сидеть перед телеэкраном, все еще надеясь на чудо. Но чудес не существовало, и, может быть, именно поэтому она как-то впервые за много лет запнулась на письме друга. Должна была следовать фраза: «Ваш Игорь, дорогая Анна Федотовна, всегда являлся примером для всего нашего отделения…», а голос этой фразы не произнес. Замолк голос, оборвался, и Анна Федотовна растерялась: ритуал неожиданно дал сбой. Вслушалась, но голос не возникал, и тогда она начала лихорадочно просматривать письмо сержанта, уже не надеясь на его голос и собственную память. Напрягая зрение, она то приближала, то отдаляла от себя затертый листок с машинописным текстом, поправляла лампу, чтобы ярче высветить его, но все было напрасным. Она не видела ни одной буквы, слова сливались в строчки, строчки — в неясные черточки, и Анна Федотовна со странным, зябким спокойствием поняла, что многодневные сидения перед тусклым экраном телевизора не прошли для нее даром.
Она не испугалась, не растерялась и никому ничего не сказала: зачем зря беспокоить людей? Но на другой день, проводив детей в школу, собралась в районную поликлинику. Оделась, проверила, не забыла ли паспорт, вышла на улицу и, качнувшись, испуганно остановилась; все предметы казались размытыми, люди и машины возникали вдруг, точно из непроницаемого тумана. В квартире она не замечала ничего подобного, то ли потому, что все было знакомым и память корректировала ослабевшее зрение, то ли потому, что все расстояния были ограниченны. Ей пришлось постоять, чтобы хоть как-то свыкнуться с новым ударом, и до поликлиники она не дошла, а доплелась.
Очки, которые прописал окулист, помогли ходить, но читать Анна Федотовна уже не могла. Но все равно каждый вечер перед сном она брала письма и неторопливо вглядывалась в них, слушая голоса или вспоминая навечно врубившиеся в память строки: «…ваш сын рядовой Силантьев Игорь Иванович пал смертью храбрых…»
Это помогало, пока Анна Федотовна еще замечала хотя бы черточки строчек. Но год от года зрение все ухудшалось, мир тускнел, уходя в черноту, и хотя теперь в семье был новый телевизор с большим экраном, она и его не могла смотреть, и узкая мальчишеская спина вновь ушла от нее навсегда. Но это происходило постепенно, позволяя ей если не приспосабливаться, то примиряться, и Анна Федотовна воспринимала все с горечью неизбежности. Но когда в бесценных ее листочках стали исчезать последние штрихи, когда перед ее окончательно ослабевшими глазами оказались вдруг однотонные серые листы бумаги, она испугалась по-настоящему. И впервые за все десятилетия рассказала о священном своем ритуале единственному человеку:
Валечке. Не только потому, что Валя выросла на ее руках, звала бабушкой и считала таковой: к тому времени Валя уже стала студенткой Первого медицинского института, и это окончательно убедило Анну Федотовну, что доверить такую тайну можно только своей любимице. И хотя Вале не всегда удавалось читать ей письма регулярно — то отъезды, то ночные дежурства, то непредвиденные молодые обстоятельства, — привычная жизнь в общем своем потоке вернулась в свое русло.
И продолжала неумолимо нестись вперед. Женился и переехал к жене молодой инженер-строитель Андрей; Валя заново перепечатала тексты всех трех писем (оригиналы по-прежнему хранились в заветной шкатулке); в середине семидесятых скончался от старых фронтовых ран Владимир Иванович, Валентина без всякого замужества родила девочку, и Анна Федотовна ослепла окончательно.
Но помощи ей почти не требовалось. Она свободно передвигалась по квартире, в которой практически прожила жизнь, знала, где что стоит да где что лежит, быстро научилась ухаживать за собой и продолжала стирать на всю семью. Вытянув руку и шаркая тапочками, бродила по бывшей коммуналке, в которой опять остались одни женщины, и думала, как странно устроена жизнь, коли с таким упорством возвращает людей к тому, от чего они хотели бы убежать навсегда.
Но главной ее заботой, ее последней радостью и смыслом всего ее черного существования стала теперь голосистая безотцовщина Танечка. Анна Федотовна не могла дождаться, когда бабушка Римма приведет ее сначала из яслей, потом — из детского садика, а затем и из школы, тем более что вскоре школ оказалось две, поскольку Танечку параллельно заставили учиться еще и в музыкальной. Анна Федотовна играла с ней куда больше, чем занятые работой, магазинами и хозяйством мать и родная бабка; рассказывала ей сказки, которые когда-то рассказывала своему сыну; отвечала на бесчисленные «почему?», а в пять лет впервые познакомила с заветными письмами, показав не только копии, но и оригиналы и подробнейшим образом растолковав разницу между этими бумажками. А еще через год Танечка научилась читать и заменила маму у постели Анны Федотовны. Правда, из-за этого Анне Федотовне пришлось ложиться раньше Танечки, но и это было к лучшему: она старела, начала быстро уставать, задыхаться, просыпаться до света и долго лежать без сна.
Она любила эти внезапные пробуждения среди ночи. Было как-то особенно тихо, потому что спала не только вся квартира, но и весь мир, а шум редких автомашин лишь скользил по стенам дома, касался стекол в окнах, заставляя их чуть вздрагивать, и исчезал вдали. Темнота, вечно окружавшая ее, делалась беззвучной и ощутимой, как бархат; Анне Федотовне становилось покойно и уютно, и она неторопливо начинала думать о своем Игорьке.
Она вспоминала его совсем крохотным, беспомощным, целиком зависящим от ее тепла, внимания и ласки, от ее груди и ее рук — от нее, матери, будто их все еще соединяла пуповина, будто живые токи ее тела питали его и наливали силой и здоровьем для завтрашних невзгод. Вспоминала, как ежедневно купала его, и до сей поры ощущала то величайшее счастье, которое испытывала тогда. Вспоминала, как он радостно таращил на нее круглые, доверчивые глаза, как отчаянно взбивал крепкими ножками воду в ванночке, с каким самозабвением колотил по ней кулачками и как при этом не любил и даже побаивался мыла.
Она вспоминала, как он начал сам вставать в кроватке, цепко хватаясь руками за перила. И как сделал… нет, не сделал — как совершил первый шаг и сразу упал, но не испугался, а засмеялся; она подняла его, и он тут же шагнул снова, снова шлепнулся и снова засмеялся. А потом зашагал, затопал, забегал, часто падая и расшибаясь, часто плача от боли, но сразу же забывая эту боль. Ах, сколько синяков и шишек он наставил себе в это время!
Ванночка уже не вмещала сына. Это было на прежней квартире; там всегда почему-то дуло, и она боялась, что простудит Игорька во время этих купаний. И все время хотела куда-нибудь переехать, разменяться с кем-либо на любой район и любую площадь.
Нет, не только потому она стремилась обменять комнату, что сын перестал умещаться в ванночке и его теперь приходилось мыть по частям. Она решилась на этот обмен потому, что сын настолько вырос, что однажды задал вопрос, которого она так ждала и так боялась:
— А где мой папа?
А они даже не были расписаны, и папа уехал навсегда, когда Игорьку исполнилось три года. И матери все время казалось, что сын помнит канувшего в небытие отца, что сама эта комната, соседи, вещи, стены — все рассказывает ему то, о чем не следовало бы знать. И как только сын заинтересовался отцом, Анна Федотовна тут же обменяла свою большую удобную комнату с балконом и оказалась в коммуналке, где сразу же объявила себя вдовой. Вот в этой самой комнате, из которой ушел Игорек и в которой ей, может быть, посчастливится окончить свою жизнь.
Школьный период в коротенькой биографии сына Анна Федотовна вспоминала реже. Нет, она отчётливо помнила все его рваные локти и сбитые коленки, все «очень плохо» и «очень хорошо», все радости и горести. Но тогда он уже не принадлежал ей одной, безраздельно; тогда школа уже вклинилась между нею и сыном, уже успела создать для него особый мир, в котором не оказалось места для нее: мир своих друзей и своих интересов, своих обид и своих надежд. Игорь-школьник принадлежал матери только наполовину, и поэтому она предпочитала помнить его малышом.
Правда, один случай любила вспоминать часто и в подробностях и тогда, кажется, даже чуть улыбалась.
Игорек бежал в Испанию. Мальчики, обреченные на безотцовщину, растут либо отчаянными неслухами, либо тихонями, и ее сын склонялся к последнему типу. Тихони из дома не бегают, зато с удовольствием подчиняются тем, кто бегает, а в том испанском побеге коноводом был соседский Володька, сын Валентины и Ивана Даниловича. Он рвался еще в Абиссинию защищать эфиопов от итальянских фашистов, но по полной географической необразованности запутался в направлении и опоздал. Потом начались испанские события, а в их квартире — строительство баррикад. Баррикады воздвигались совместно с Игорем, соседи ругались, потирая зашибленные места, а по всей коммуналке гремело звонкое «Но пасаран!».
Через год атмосфера в Испании накалилась настолько, что без Володьки республиканцы обойтись никак уже не могли. Одному двигаться было сложно (опять проклятая география!); Володька с трудом уломал Игорька смотаться в Мадрид, разгромить фашистов и вернуться к Майским праздникам в Москву. Однако бежали приятели почему-то через Белорусский вокзал, где их и обнаружил сосед Трофим Авдеевич, поскольку вся квартира была брошена на поиски, но повезло именно ему:
— Марш домой, огольцы!
Но каким бы Анна Федотовна ни представляла себе сына — беспомощным, ползающим, топающим, убегающим в Испанию или решающим непонятные ей задачи, — в конце концов он непременно вставал перед ней медленно спускающимся с первого лестничного марша. И каждый вечер она видела его узкую мальчишескую спину и слышала одну и ту же фразу:
— Я вернусь, мама.
И еще она отчетливо помнила дыхание соседок за спиной, тогдашних солдаток, постепенно в порядке непонятной страшной очереди превращавшихся из солдаток во вдов. Перебирала в воспоминаниях коммунальные поминки, общую беду и общую бедность, серую лапшу с яичным порошком, карточки, лимитные книжки для коммерческих магазинов, на которые никогда не хватало денег, и — огороды. У всех тогда были огороды: с них кормилась, на них поднималась послевоенная Москва.
Участки распределялись предприятиями, но выращивали картошку всей коммуналкой сообща. Выходными, а то и просто вечерами по очереди ездили сажать, окучивать, копать. И знали, чью картошку едят сегодня за общим столом: у Любы-аптекарши она поспевала раньше, у Маши была особенно рассыпчатой, а оладьи лучше всех получались у Валентины. Теперь нет такой картошки. Теперь есть только три сорта: рыночная, магазинная да какая-то кубинская. А тогда был только один: коммунальный. Один для всех, кто пережил войну.
Вот так в привычных дневных делах, вечернем чтении писем, предрассветных воспоминаниях и вечной непроглядной тьме и проходила ее жизнь. Время текло с прежним безразличием к судьбам людским, равномерно отсчитывая падающие в никуда мгновения, но Анна Федотовна уже не замечала своего уходящего времени. Пережив где-то в шестьдесят прозрение в неизбежности скорого разрушения и скорого ухода из жизни, — то, что привычно именуется старостью, — она сохранила ясность ума и способность обходиться без посторонней помощи, потому что весь смысл ее жизни был в прошлом. Все настоящее было преходящим и быстротечным: тот небольшой объем домашней работы, который она оставила за собой; все истинное, то, ради чего еще стоило жить и терпеть, начиналось с вечернего чтения Танечки, короткого сна и заканчивалось бесконечно длинными и прекрасными воспоминаниями о сыне. Там, в этих воспоминаниях, она ощущала свое могущество: могла останавливать само время, поворачивать его вспять, вырывать из него любые куски и перетасовывать их по собственному желанию. Это было ее личное, всею жизнью выстраданное царство, и если к ней допустимо применить понятие счастья, то Анна Федотовна была счастлива именно сейчас, на глубоком закате своей жизни.
Ей уже торжественно справили восьмидесятилетие, на которое собралась не только вся семья, но пришли сыновья и дочери тех, кто когда-то жил с нею бок о бок в голодной коммуналке. Кто если и не помнил, так по крайней мере мог хотя бы видеть живым ее Игорька, поскольку семенил, пищал и ползал в то первое военное лето. И поэтому им, практически уже незнакомым, посторонним людям она обрадовалась больше всего.
— Погоди, погоди… — проводила кончиками сухих невесомых пальцев по лицу, осторожно касалась волос. — Так. Полина дочка, что в ванной жила. Роза. Помню, помню. — Голова у Анны Федотовны уже заметно тряслась, но держала она ее прямо и чуть выше обычного, как держат головы все слепые. — Ты без солнышка росла тут, недаром мы тебя Беляночкой звали. Замужем?
— Дайте руку, тетя Аня. — Бывшая Беляночка, а ныне весьма солидная дама взяла сухую старческую ладонь и приложила ее к щеке своего соседа. — Мой муж Андрей Никитич. Знакомьтесь.
— Здравствуй, Андрей. Детишки-то есть у вас?
— Одна детишка со стройотрядом уехала, второй — в армии, — сказал муж. — Мы уж с Розой старики…
Жена сердито дернула его за рукав, и он сразу же виновато примолк. А Анна Федотовна без всякой горечи подумала, какая же тогда она древняя старуха, если дети детей служат в армии и уезжают в неведомые ей стройотряды. Что служат и уезжают — это ничего, это хорошо даже, только бы войны не было. Только бы мальчики не уходили от матерей, медленно спускаясь по лестничным маршам навсегда.
Такие мысли частенько посещали ее: она принимала окружающую ее жизнь очень близко, потому что эта такая непонятная с виду, а по сути такая обыкновенная жизнь представлялась ей теперь вроде большой коммунальной квартиры. Где все рядом, где все свои, где горюют общим горем и радуются общим радостям, где едят общую картошку после общих трудов и откуда могут вдруг снова начать уходить сыновья. Вниз по лестнице в никуда. И до боли страдала за всех матерей.
— А меня узнаете, тетя Аня?
Бережно коснулась рукой:
— Гера. А Юрка где? Не пришел?
Напутала старая: Юрий стоял сейчас перед нею, а не Гера. Но никто не стал уточнять, только поулыбались. А Юрий неуверенно кашлянул и уверенно сказал:
— Юрка-то? Юрка, тетя Аня, гидростанции на Памире строит, привет вам просил передать. И поздравления.
— За стол, ребята, за стол! — скомандовала Римма. — Ведите именинницу на почетное место.
За столом как расселись, так сразу и повели непрерывные разговоры о том далеком времени. Гости вспоминали его и вместе и поодиночке, но вспоминали как-то очень уж общо, точно прочли несколько статей о Москве сорок первого прежде, чем идти сюда. Но Анна Федотовна ничего этого не замечала и была бесконечно счастлива, а седая, располневшая, год назад ушедшая на пенсию Римма могла быть довольна и была довольна, потому что всех этих гостей она не просто привела на торжество, но и хорошенько проинструктировала. Она была очень умной женщиной, и Игорек недаром мечтал с нею переписываться. Она заранее подобрала в библиотеке книжки, но каждому гостю велела прочитать что-то одно, чтобы все вместе могли говорить о разном и даже спорить, а сама Римма, зная об Игоре все, лишь подправляла эти воспоминания вовремя уточненными деталями. И все тогда прошло замечательно: бывшая коммуналка отметила восемь десятков осиротевшей женщины так, как редко кто отмечает.
А затем пришел 1985 год. Год сорокалетия великой Победы.
К празднику готовились, его ждали, им заслуженно гордились. И снова по телевидению — только теперь несравненно больше, чем двадцать и десять лет назад, — пошли фильмы и хроника, песни и стихи, воспоминания и документы войны. И все, кроме Анны Федотовны, смотрели передачи цикла «Стратегия победы», а Анна Федотовна уходила к себе. Ей было больно и горько: только она, она одна могла узнать родную мальчишескую спину из далекого сорок первого, но слепота навеки лишила ее этой возможности. Возможности последнего чуда: увидеть перед смертью давно погибшего сына.
А может, тогда, в шестьдесят пятом, и вправду мелькнул не ее Игорек? Тем более что видела она ту спину всего мгновение, видела неожиданно, не успела вглядеться… И внутренне, где-то очень, очень глубоко, почти тайком от себя самой, понимала, что это — не он. Не сын, не Игорек, но не хотела прислушиваться к трезвому голосу рассудка, а хотела верить, что Игорь хоть и погиб, но как бы не окончательно, как бы не весь, что ли. Не исчез бесследно, не истлел в братской могиле, не распался, а остался навеки в бледном отпечатке пленки, когда камера оператора снимала не его специально, а саму фронтовую жизнь, и в той фронтовой реальной жизни реально жил, двигался, существовал теперь уж навсегда ее сын. В это хотелось верить, в это необходимо было верить, и она верила. Только верила, не пытаясь ничего проверять.
— Бабуля, это к тебе, — громко и радостно объявила Танечка, входя в квартиру в сопровождении двух очень серьезных девочек и одного еще более серьезного мальчика. — Ты покажи им все и расскажи, ладно? А я побежала, я в музыкальную школу опаздываю. — И умчалась.
А слепая Анна Федотовна осталась на пороге кухни, не видя, но точно зная, что трое ребятишек застенчиво жмутся у порога.
— Раздевайтесь, — сказала. — И проходите в комнату прямо по коридору. Я сейчас приду к вам.
Гости чинно проследовали в ее комнату, а она вернулась на кухню. Привычно домыла тарелки, с привычной осторожностью поставила их на сушилку и прошла к себе. Дети стояли у дверей, выстроившись в шеренгу; проходя, она легонько коснулась каждого пальцами, определяя, какие же они, ее внезапные гости, обнаружила, что стоявшая первой девочка выше и крепче очень серьезного мальчика, а последняя — маленькая и живая: она все время качалась, шепталась и переминалась с ноги на ногу, поскрипывая туфельками. «Значит, очень уж ей туфельки нравятся, наверно, обновка, — подумала Анна Федотовна. — А высокая, видать, у них за старшую, потому-то парнишка и пыжится. Да еще и волнуется, лоб у него в испарине». И, сразу же выяснив все, села в кресло, которое досталось ей по наследству от матери теперь уж тоже покойного Владимира.
— Садитесь, кому где удобнее. И говорите, зачем пришли, по какому такому делу.
Кажется, дети так и не сели, но долго шушукались, подталкивая друг друга. Наконец мальчика, видать, вытолкнули в ораторы.
— Ваша внучка Таня со своей музыкальной школой выступала на сборе нашей пионерской дружины. А мы взяли почин: «Нет неизвестных героев». А она тогда сказала, что у вас фашисты убили сына Игоря и что он вам писал письма.
Мальчик выпалил все единым духом и замолчал. Анна Федотовна обождала, но девочки молчали тоже, и тогда она уточнила:
— Игорь успел написать всего одно письмо. А второе написал после его смерти его товарищ Вадим Переплетчиков.
Протянула руку, взяла с привычного места — с тумбочки у изголовья — папку и достала оттуда листы. Зачитанные и еще не очень зачитанные. Протянула высокой девочке — Анна Федотовна ясно представляла, где она стоит сейчас, эта самая главная девочка.
— Здесь еще уведомление о смерти.
Папку взяли и сразу же сгрудились над ней: Анне Федотовне показалось даже, как при этом стукнулись все три лба, и она улыбнулась. Пионеры пошушукались, но недолго, и большая девочка сказала с нескрываемым недоверием:
— Это же все ненастоящее!
— Правильно, это копии, потому что настоящими письмами я очень дорожу, — пояснила Анна Федотовна, хотя ей не очень-то понравился тон. — Девочка… Та, которая маленькая, ты стоишь возле комода. Правда?
— Правда, — растерянно подтвердила маленькая. — А ваша внучка говорила, что вы ослепли от горя.
— Я научилась чувствовать, кто где стоит, — улыбнулась Анна Федотовна. — Открой верхний левый ящик. Там есть деревянная шкатулка. Достань ее и передай мне.
Опять раздалось шушуканье, потом скрип выдвигаемого ящика, и тут же кто-то — Анна Федотовна определила, что мальчик, — положил на ее руки шкатулку.
— Идите все сюда.
Они сгрудились вокруг: она ощутила их дыхание, теплоту их тел и точно знала, кто где разместился. Открыла шкатулку, бережно достала бесценные листочки.
— Вот, можете посмотреть. Здесь письмо моего сына Игоря, письмо его друга Вадима и… И похоронка. Так называлось тогда официальное уведомление о гибели человека на войне.
Дети долго разглядывали документы, шептались. Анна Федотовна слышала отдельные фразы: «А почему я? Ну почему? Ты — звеньевая…», «А потому, что у нее сын, а не дочь, понятно тебе? Если бы дочь, то я бы сама или Катя, а так ты должен…» Еле уловимый, но, видимо, горячий спор закончился тем, что мальчик нерешительно откашлялся и сказал:
— Вы должны передать эти документы нам. Пожалуйста.
— То есть как это? — почти весело удивилась она. — Эти письма касаются моего сына, почему же я должна передать их вам?
— Потому что у нас в школе организуется музей. Мы взяли торжественное обязательство к сорокалетию великой Победы.
— Я с удовольствием отдам вашему музею копии этих писем.
— А зачем нам ваши копии? — с вызывающей агрессией вклинилась вдруг звеньевая, и Анна Федотовна подивилась, каким официально-нечеловеческим может стать голос десятилетней девочки. — Нет, это даже очень интересно! Ведь копии — это же так просто, это же бумажка. В копии я могу написать, что моя бабушка — героиня «Молодой гвардии», ну и что? Возьмет такую копию музей?
— Не возьмет. — Анне Федотовне очень не понравился этот вызывающий, полный непонятной для нее претензии тон. — И вы не берите. И, пожалуйста, верните мне все документы.
Дети снова возбужденно зашептались. В обычном состоянии для Анны Федотовны не составляло никакого труда расслышать, о чем это они там спорят, но сейчас она была расстроена и обижена и уже ни к чему не могла да и не хотела прислушиваться.
— Верните мне в руки документы.
— Бабушка, — впервые заговорила самая маленькая, и голосок у нее оказался совсем еще детским. — Вы ведь очень, очень старенькая, правда ведь? А нам предстоит жить и воспитываться на примерах. А вдруг вам станет нехорошо, и тогда все ваши патриотические примеры могут для нас пропасть.
— Вот когда помру, тогда и забирайте, — угрюмо сказала Анна Федотовна. — Давайте письма. Долго еще вам говорить?
— А если вы не скоро… — опять задиристо начала большая, но осеклась. — То есть я хочу сказать, что вы можете не успеть к сорокалетию великой Победы, а мы не можем. Мы взяли торжественное обязательство.
— Хочешь, значит, чтобы я до девятого мая померла? — усмехнулась Анна Федотовна. — Кто знает, кто знает. Только и тогда я не вам эти документы велю переслать, а в другую школу. Туда, где мой Игорь учился: там, поди, тоже музей организуют.
Они молча отдали ей письма и похоронку. Анна Федотовна ощупала каждый листок, удостоверилась, что они подлинные, аккуратно сложила в шкатулку и сказала:
— Мальчик, поставь эту шкатулку в левый ящик комода. И плотно ящик задвинь. Плотно, чтобы я слышала.
Но слушала она сейчас плохо, потому что предыдущий разговор сильно обеспокоил ее, удивил и обидел. Это ведь была не детская безгрешная откровенность: ее совсем не по-детски, а крепко, по-взрослому прижимали к стене, требуя отдать ее единственное сокровище.
— Трус несчастный, — вдруг отчетливо, с невероятным презрением сказала большая девочка. — Только пикни у нас.
— Все равно нельзя. Все равно, — горячо и непонятно зашептал мальчик.
— Молчи лучше! — громко оборвала звеньевая. — А то мы тебе такое устроим, что наплачешься. Верно, Катя?
Но и этот громкий голос пролетел мимо сознания Анны Федотовны. Она ждала скрипа задвигаемого ящика, вся была сосредоточена на этом скрипе и, когда наконец он раздался, вздохнула с облегчением:
— Ступайте, дети. Я очень устала.
— До свидания, — три раза по очереди сказали пионеры и направились к дверям. И оттуда мальчик спросил:
— Может быть, надо вызвать врача?
— Нет, спасибо тебе, ничего мне не надо.
Делегация молча удалилась.
Горечь и не очень понятная обида скоро оставили Анну Федотовну. «Да что с несмышленышей спрашивать, — думала она. — Что хочется, то и говорится, души-то чистые». И, примирившись, опять перебралась на кухню, где теперь проходила вся ее деятельная жизнь: старалась не только мыть да прибирать, но и готовить, и была счастлива, когда все ее дружно хвалили. И не догадывалась, что Римма тайком перемывает всю посуду и как может улучшает сваренные ею супы и борщи. Но сегодня Римма с утра уехала к старшему сыну Андрею, у которого заболел один из сорванцов, и поэтому кулинарные творения Анны Федотовны никто не корректировал.
Конечно, виной ее теперешних промахов была не столько слепота, сколько возраст. Она забывала привычные дозировки и рецепты, сыпала много соли или не сыпала ее вообще, а однажды спутала кастрюли, одновременно кипевшие на плите, и домашние получили довольно загадочное, но абсолютно несъедобное варево. Но старую женщину никто не обижал, и она пребывала в счастливом заблуждении, что и до сей поры не только не обременяет своих, но и приносит им существенную пользу.
Она вскоре позабыла о визите старательных пионеров — она вообще часто забывала то, что только что происходило, но прошлое помнила ясно и цепко, — но чем ближе к вечеру скатывался этот день, тем все более явно ощущала она некую безадресную тревогу. И оттого, что тревога ощущалась безадресно, оттого, что Анна Федотовна никак не могла припомнить никакой даже косвенной ее причины, ей делалось все беспокойнее. Уже примчалась из музыкальной школы Татьяна, уже Анна Федотовна старательно покормила ее, отправила заниматься, перемыла посуду, а тревожное беспокойство все нарастало в ней.
— Переутомление, — определила Римма, когда по возвращении услышала смутную жалобу Анны Федотовны. — Ложись в постель, я сейчас Таньку пришлю, чтоб почитала.
— Не трогай ты ее, Римма. Она только уроки учить села.
— Ну, сама почитаю. И о внуке расскажу. Простуда у него, в хоккей набегался, а панику развели…
К этому времени странность Анны Федотовны уже давно перестала быть тайной. То, чего она боялась, оказалось настолько тактично принятым всеми, что Анна Федотовна уже ничего не скрывала, а, наоборот, просила того, кто был посвободнее, десять минут почитать ей перед сном. Чаще всего это была Танечка, так как Валентина работала на полторы ставки, чтобы содержать семью с двумя пенсионерками и одной пионеркой, а Римма была по горло занята не только собственной семьей, но и вечно простуженными мальчишками Андрея, жившего в новом районе, как назло, довольно далеко от их квартиры.
— «Я здоров, все нормально, воюю как все, — читала Римма, тоже наизусть выучив все письма за эти длинные годы. — Как ты-то там одна, мамочка?..»
На этом месте с благоговейным спокойствием воспринимавшая ритуальное это чтение седая старуха вдруг подняла руку, и Римма удивленно смолкла. Спросила после напряженного странного молчания:
— Что случилось?
— Он чего-то не хотел, а они грозились, — невразумительно пробормотала Анна Федотовна, то ли всматриваясь, то ли вслушиваясь в себя.
— Кто он-то?
— Мальчик. Мальчик не хотел, а девочка его пугала. Он вроде отказывался — «не буду, мол, не буду», а та — «трус, мол, только скажи…» Римма! — Анна Федотовна вдруг привстала на кровати. — Римма, загляни в шкатулку. Загляни в шкатулку…
Не очень еще понимая, но и не споря, Римма встала, выдвинула ящик комода, открыла шкатулку. Старуха напряженно ждала, подавшись вперед в судорожном напряжении.
— Нету? Ну? Что ты молчишь?
— Нету, — тихо сказала Римма. — Похоронка на месте, фотографии, значки, а писем нет. Ни Игорька, ни второго, друга его. Только одна похоронка.
— Только одна похоронка… — прохрипела Анна Федотовна, теряя сознание.
«Неотложка» приехала быстро, врачи вытащили Анну Федотовну из безвременья, объявили, что функции организма, в общем, не нарушены, что больной следует с недельку полежать и все придет в норму. Анна Федотовна молчала, ни на что не жаловалась и глядела невидящими глазами не только сквозь врачей, сквозь Римму, сквозь оказавшую ей первую помощь Валентину и перепуганную Танечку, даже не только сквозь стены родной и вечно для нее коммунальной квартиры, но, казалось, и сквозь само время. Сквозь всю толщу лет, что отделяли ее сегодняшнюю от собственного сына.
— Я вернусь, мама.
Нет, не слышала она больше этих слов. Она ясно помнила, где, как и когда произнес их Игорь, но голос его более не звучал в ее душе.
— Идите, — с трудом, но вполне четко и осознанно произнесла она, по-прежнему строго глядя в существующую только для нее даль. — Я засну. Я отдохну. Идите.
— Может, почитать… — робко начала Римма, но дочь одернула ее: читать было нечего.
Они выключили свет и тихо вышли из комнаты. Потом угасли шаги, голоса, проскрипели двери, и все стихло.
Анна Федотовна прикрыла слепые глаза, затаила дыхание, напряженно прислушалась, но душа ее молчала, и голос сына более не звучал в ней. Он угас, умер, погиб вторично, и теперь уже погиб навсегда. И, поняв это, старая, почти на полстолетия пережившая смерть единственного сына мать ощутила вдруг на дряблых, изрубленных глубокими морщинами щеках что-то теплое. С трудом поднесла непослушную руку, коснулась щеки и поняла, что это — слезы. Первые слезы с того далекого, отступившего на добрых пять десятков лет дня получения похоронки. Официального клочка бумаги со штампом и печатью, бесстрастно удостоверяющего, что ее единственный сын действительно погиб, что нет более никаких надежд и что последнее, что еще осталось ей, — это память о нем.
А от всей памяти оставили только похоронку. Разумом Анна Федотовна еще понимала, что память нельзя украсть, но то — разум, а то — действительность, и в этой действительности одновременно с исчезновением писем сына и его друга исчезли и их голоса. Они более не звучали в ней, как ни напрягала она свою память, как ни прислушивалась, как ни умоляла сжалиться над нею и позволить еще хотя бы разочек, один-единственный раз услышать родной голос.
Но было глухо и пусто. Нет, письма, пользуясь ее слепотой, вынули не из шкатулки — их вынули из ее души, и теперь ослепла и оглохла не только она, но и ее душа.
— Господи…
И вдруг отчетливо и громко зазвучал голос. Не сына, другой: официальный, сухой, без интонаций, тепла и грусти, не говоривший, а докладывающий:
— …уведомляем, что ваш сын рядовой Силантьев Игорь Иванович пал смертью храбрых восемнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок первого года в бою под деревней Ракитовка Клинского района Московской области.
«Нет! Нет! Нет! Не надо! Не хочу», — беззвучно кричала она, но голос продолжал все нарастать и нарастать в ней, заглушая ее собственные беспомощные слова: «…что ваш сын рядовой Силантьев Игорь Иванович пал смертью храбрых… что ваш сын Игорь пал… и голос уже гремел в ней, а по морщинистым щекам без перерыва, точно стремясь наверстать упущенное, текли слезы.
И даже когда она умерла и перестала ощущать все живое, голос еще долго, очень долго звучал в ее бездыханном теле, а слезы все медленнее и медленнее текли по щекам. Официальный холодный голос смерти и беспомощные теплые слезы матери.
А письма оказались в запаснике школьного музея. Пионерам вынесли благодарность за активный поиск, но места для их находки так и не нашлось, и письма Игоря и сержанта Переплетчикова отложили про запас, то есть попросту сунули в долгий ящик.
Они и сейчас там, эти два письма с аккуратной пометкой: «ЭКСПОНАТ №…» Лежат в ящике стола в красной папке с надписью: «ВТОРИЧНЫЕ МАТЕРИАЛЫ К ИСТОРИИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ».