Когда началась война, мне было восемь лет, я окончила первый класс 28-й ленинградской школы. Мой папа был геологом, у него была бронь, но он сразу, без колебаний, записался в добровольцы, и его послали учиться куда-то в пригород. Мы с мамой и двухлетним братом были эвакуированы (вернее, сами добирались) в город Сердобск Пензенской области. Папа стал танкистом, воевал, его тяжело ранили на Ленинградском фронте. Сначала он был в госпитале, а потом его отвезли в Киров, в клинику к хирургу Дженилидзе (теперь его именем названа клиника в Петербурге). Он сделал папе сложную операцию на позвоночнике, спас его. Но все равно папа потом всю жизнь мог ходить только на костылях, да и то с трудом, стал инвалидом I группы. Из клиники папа написал моей маме письмо: «Надя, я почти не могу ходить, куда мне ехать? Подумай хорошенько и ответь». В то время тех тяжелораненых, которых некому было забрать или семьи отказывались, отправляли в интернаты. Мама написала: «Ты мой муж, о чем же мне думать?!» И вот папу везли к нам через всю Россию. В правом кармане у него была бумажка с врачебным заключением и надписью, подчеркнутой красным карандашом: «Лежачий!», а к левой руке привязана (чтобы не украли) утка. В Пензе его встретила мама и привезла в Сердобск.
В 1944 году нашей семье в Сердобск прислали вызов в Ленинград из организации, где папа работал до войны и откуда ушел в армию.
И в августе 1944 года мы вернулись домой. Я пошла учиться в пятый класс, война еще не кончилась…
Все продукты и вещи выдавали по карточкам и талонам. Карточки отоваривала в основном я. Как-то надо было их выгодно отоваривать в дневное время, а мама допоздна работала, чтобы получать рабочую карточку. Помню, что крупяные карточки было невыгодно отоваривать макаронами. А эти макароны (хорошо разваренные, толстые, с большой дырочкой внутри) так вкусно было втянуть в себя!
По карточкам выдавали и табак. И у меня был свой «бизнес». Мама где-то доставала пустые папиросные гильзы, и мы всей семьей вечерами набивали их табаком. Я продавала папиросы утром у входа в булочную на Кировском проспекте. Окна нашей комнаты выходили прямо на эту булочную, и папа с братом, наверное, могли меня видеть. Негромко, но четко я говорила: «Папиросы, папиросы!» Папиросы были закреплены резиночкой по 10 штук и стояли в коробке. Десять штук — тридцать рублей. Но были и штучные, они стоили пять рублей за штуку. У меня был конкурент — мальчишка моих лет или чуть постарше. Он сидел у входа в булочную на ящике и заунывно пел:
Ой, кушать хочется, друзья
И ноги мои босы.
Ох, пожалейте вы меня,
Купите папиросы!
Декоративный мальчонка. Из рваного носа большого башмака выглядывали голые пальцы — зимой! Я была по тем временам тепло одета, но голенища валенок доходили до колен, и я плохо и неуклюже передвигалась. Однако моим преимуществом в конкуренции было то, что мои гильзы были плотнее набиты табаком: у нас было специальное приспособление для набивки. И постоянные покупатели это знали. Мальчишка часто приходил позднее меня — я выбегала сбывать товар до похода в школу. При встрече мы молча кивали друг другу.
Как-то в школе меня подозвала пионервожатая и спросила о моем «бизнесе» (кто-то донес). Я бесстрашно ответила, что у нас в семье папа-инвалид, маленький брат и денег не хватает. Пенсия у папы была 120 рублей (после реформы — 1200). А еще, сказала я пионервожатой, я продаю 600 граммов черного хлеба (через день) и на эти деньги покупаю в «коммерческом магазине» две поллитровых бутылки молока (оно по здоровью необходимо было моему брату и стоило 30 рублей за бутылку. Четыре бутылки молока — вот и вся папина пенсия), иногда на отдельно накопленные деньги покупаю там же масло. Магазин располагался на площади Льва Толстого и был под номером два. Номером один был Елисеевский магазин на Невском. В народе они имели название — «магазин наглядных пособий для заочного питания». Цены там были несусветными. Вот леденцы, это я точно помню, стоили 700 (послереформенных) рублей за килограмм, и я только однажды сумела накопить на сто грамм.
Хлеб я продавала всегда одному и тому же покупателю — он меня ждал. Это был какой-то большой черный дядька в полушубке. Мы никогда не разговаривали, только иногда он молча угощал меня конфеткой «барбариска» — маленький леденец в обертке.
Редко около булочной появлялся милиционер, но он нас с мальчишкой «не видел». Он охотился за настоящими спекулянтами и ворами, которые продавали из-под полы бормотуху-самогон и целые буханки хлеба. Плохо милиционер охотился — все равно продавали…
Трудное послевоенное детство, но сколько живых, по-настоящему добрых воспоминаний… Может быть, это потому, что мы тогда были юными и впереди у нас была долгая и непременно счастливая жизнь после великой Победы?
***
Уже в юношеском возрасте мы с тем мальчишкой узнали друг друга в трамвае, одновременно сказали: «Привет!» — и он вышел на своей остановке.
Галина Петровна Мурашова родилась в 1932 году в Казахстане, где ее отец (мой дедушка) был начальником геологической партии. Мама всегда жила, кроме времени военной эвакуации, и сейчас живет в Петербурге. По профессии инженер, занималась водоочисткой на теплоэлектростанциях. Любит вспоминать историю про то, как, когда она работала в управлении Ленэнерго (и была уже довольно крупным начальником) партийная комиссия не пустила ее в Грецию и Египет, потому что она никогда не посещала первомайские демонстрации. Много ездила по стране и путешествует до сих пор — уже после перестройки побывала в Париже, Вене, Хельсинки… Катерина Мурашова
Источник: www.snob.ru
Очередная ротация мужчины на фронт, а именно в Дебальцево, была 4 января 2015 года. Александр рассказал о своем опыте войны для проекта «Vоин – это я» от Военного телевидения Украины.
К теме Мы были как на ладони, – военный рассказал шокирующие факты о боях за Дебальцево
Первое обострение
В Дебальцево в начале января 2015 года было относительно тихо. Интенсивность обстрелов такова, как в среднем по всей линии фронта. Однако оставалась настороженность относительно этого «аппендикса», в котором расположено Дебальцево, потому что с трех сторон были оккупанты.
Врач спасал воинов в Дебальцево / Скриншот с видео
Первое столь незначительное обострение произошло в рождественские дни. Тогда были сильные морозы и уже начались регулярные артиллерийские обстрелы.
Однако серьезное обострение ощутилось уже на Крещение. У нас тогда интенсивность обстрелов очень возросла, и мы это почувствовали по количеству раненых, которых приходилось спасать и эвакуировать, когда начинался такой нон-стоп.
Даже в тылу попадали под обстрелы
У нас было 3 врачебные бригады на базе с тремя автомобилями. И на каждой боевой позиции были боевые медики, а в батальонах – медицинские подразделения.
Однако возможностей становилось все меньше и меньше, чтобы вовремя оказывать помощь, а после того, как потеряли больницу в Светлодарске, времени становилось очень мало, потому что путь эвакуации занимал большое расстояние, что отнимало много времени. И с 30 января приходилось только эвакуировать.
Александр попадал под обстрелы / Скриншот с видео
Попадали даже в относительном тылу под обстрелы. Не говорю о передовой трассе к блокпосту Балу или Ольховатки. Даже за Дебальцевым были моменты пристрелок. Несколько раз мы на ходу выпрыгивали из автомобиля.
После 30 минут перестаешь бояться
Во время одного выезда на блокпост Балу начался обстрел. Я лег возле какого-то куска бетона, понятно, что он меня почти ничем не защищал в случае прямого попадания.
Было очень страшно. Я подтягивал к себе руки, ноги, чтобы не зацепило. А бой продолжался, и продолжался. Все вокруг взрывалось, летело, горело.
Уже где-то после 30 минут просто сил нет бояться. Это чувство «уставшего бояться» я очень хорошо помню. Непосредственно уже наша медицинская рота с каждым днем периодически подвергалась обстрелам.
Чудом уцелел
По радиосвязи со штабом согласовывали время прибытия транспорта, которым мы будем эвакуировать раненых. Именно в тот момент, когда прибыл транспорт, именно в момент погрузки тяжелых раненых, произошел прицельный обстрел нашего расположения пакетом «Градов».
Это привело к еще большим потерям. У нас появились погибшие. Раненые, которые были, получили еще более тяжелые ранения. Их получили мои собратья из медроты.
Хирург чудом уцелел под обстрелами / Скриншот с видео
Я чудом уцелел – ракета «Града» разорвалась в нескольких метрах от нас. Но защитил стоявший между нами автомобиль. Понятно, что это был прицельный обстрел медицинской роты, потому что медрота была на этой локации много месяцев, боевых подразделений там нет, и пакет «Градов» прицельно выпущен именно в момент, когда происходила эвакуация раненых.
Тактика действий врачей изменилась
Никаких конвенций враг не собирался соблюдать, и, соответственно, с этим пониманием нужно было менять тактику действий, эвакуаций, связи и координации. Это еще больше усложняло и без того критическую ситуацию.
Наш тайник, наш блиндаж, стал операционной, реанимационной. Еще за день до того я не мог подумать, что условно нарушу все каноны хирургии, асептики и антисептики, и мне придется вмешиваться в организм непосредственно в этих условиях для того, чтобы спасти людей.
Что я с этим фонариком забирался людям в живот, зашивал печень, ампутировал конечности, оперировал от черепа до мизинца все части тела. Это как фантастика. Однако пришлось утром 9 февраля принять решение: либо мы попытаемся сделать все, что можем, либо другое решение, другие варианты даже не рассматривали.
Все «боги войны» затихли
Уже к концу ситуация была очень критичной. Я привык к постоянным звукам нашей артиллерии, которая размещалась в километре от нас. Привык постоянно слышать, что ведем активную оборону.
И 17 февраля утром я оперирую раненых и во время операции общаюсь с собратьями и говорю: «Что-то не слышно нашу арту». Раненый говорит: «Вы меня здесь оперируете, а мы были последние, кто отстреливался из нашей локации».
Читайте также Мы не прятались, – шокирующие воспоминания воина об уничтожении танков врага в боях за Донецкий аэропорт
То есть они были ранены, артиллерия повреждена. Тогда я понял, что это начало конца нашей обороны, потому что если затихают «боги войны», то пехоте долго не продержаться.
Чтобы вы понимали, до конца девятых суток в окружении практически все передовые подразделения держали весь периметр. Однако как бы ни было досадно, но 18 февраля начался прорыв.
Ребята работали безупречно
Это был многочасовой, ночной, а затем и дневной марш с постоянными засадами, боями, обстрелами, сломами. В этом марше проявлялись такие крутые моменты, даже если твой автомобиль не мог выехать на подъем, то приезжала какая-то тунгуска или танк и просто выталкивал твой грузовик на этот склон или вытаскивали из оврага.
Это была очень крутая командная работа, где никто не знал, кто, что, какое подразделение, но это была очень сплоченная, несмотря на все отчаяние, работа. Как на всю ту критическую ситуацию, ребята работали просто безупречно.
Последнего раненого оперировали без наркоза
Ты не запоминаешь каждого человека, но некоторые очень врезались в память. Кто-то вел себя нестандартно, кто-то был очень смелым. Кто-то для меня был суперсложным случаем.
Пациенты вдохновляли хирурга / Скриншот с видео
Именно те, кого я запоминал, находили меня, и эти встречи невероятно вдохновляли. Когда вижу человека, который жив, почти здоров и помню, что с командой сделал все, чтобы спасти еще одну душу, чтобы спасти еще одного защитника или мирного жителя.
Помню последнего раненого в Дебальцево – Саню Тарасюка, у которого четырехчасовая операция, чрезвычайно тяжелая, на внутренних органах. Наркоз на нем завершился на первом часу, а оперировать нужно было, а Саша жив-здоров, женился, и все прекрасно.
Александр Данилюк: Они не просто живы
С несколькими собратьями-ранеными мы даже ходим каждый год в горы. Двое из Дебальцево и один из Станицы Луганской, с которыми мы подружились.
Это уже стало традицией ежегодно идти в горный поход, в прямом смысле слова идти, потому что у них есть 2 ноги у каждого, хотя не у каждого они могли быть, потому что их жизнь была на волоске.
Это очень круто, что они не просто живы, а могут подниматься в горы даже впереди всех других здоровых. Такие моменты действительно ценны.