Рассказ достоевского для детей 4 класс

В октябре 1866 г. во время работы над романом «Престу­пление и наказание», находясь в критическом положении из-за кабального договора, заключенного им с книгоиздателем Стелловским (к последнему,
в случае непредставления ему пи­сателем до ноября 1866 г. нового романа, должно было перей­ти право собственности на все его произведения), Достоевский обратился к стенографистке, которой в течение месяца про­диктовал роман «Игрок». Эта стенографистка — Анна Григорь­евна Сниткина— стала второй женой писателя и его верной помощницей. В работе над «Игроком» Достоевский применил новый метод, которым обычно пользовался и позднее: после долгого и тщательного обдумывания плана и разработки
от­дельных эпизодов в своих записных тетрадях он диктовал их жене вслух, расцвечивая и дополняя в процессе диктовки сво­им творческим воображением.

После свадьбы 14 апреля 1867 г. молодые выехали за гра­ницу, где они провели в постоянной нужде и скитаниях четыре года, прожив их в Дрездене, Бадене, Женеве и Флоренции. Лишь 8 июля 1871 г.— после того, как он частично уплатил долги кредиторам,— страстно тосковавший на чужбине по Рос­сии Достоевский смог вернуться на родину и снова прочно обосновался в Петербурге. Отсюда он с семьей обычно выезжал летом в Новгородскую губернию, в Старую Руссу, и несколько раз для лечения ездил в Германию на курорт Эмс.

За границей у Достоевского родились дочери — Соня (скон­чавшаяся вскоре после рождения) и Люба (впоследствии став­шая писательницей), а после возвращения в Россию — сыновья Алексей (также умерший ребенком) и Федор.

После окончания начатого за границей романа «Бесы» До­стоевский в 1873 г. вернулся к журнальной деятельности, при­няв на себя редактирование двухнедельной газеты-журнала «Гражданин», издававшейся писателем и публицистом князем В. П. Мещерским, близким к придворным кругам. Здесь Досто­евский регулярно печатал «Дневник писателя» — серию фель­етонов, очерков, полемических заметок и страстных публици­стических рассуждений на «злобу дня». Отказавшись в апре­ле 1874 г. из-за столкновений с издателем от редактирования «Гражданина», Достоевский в 1876 и 1877 гг. вернулся к изданию «Дневника писателя» в качестве самостоятельного собственного издания, печатая его в виде отдельных ежемесяч­ных выпусков в течение всего года и ведя при этом обширную переписку с читателями. В конце 1880 г. после окончания рома­на «Братья Карамазовы» Достоевский возобновил выпуск «Дневника писателя», оборвавшийся на первом номере 1881 г. 28 января (9 февраля) 1881 г. Достоевского не стало.

2

Синтетичность художественного мышления Достоевского получила яркое выражение в присущем ему понимании истори­ческих судеб русской литературы. Все русские писатели от Пушкина до Толстого в его понимании, как он заявил в речи о Пушкине,— единый живой и подвижный океан, единая истори­ческая цепь, связанная сквозной линией творческой преемст­венности.

В этом смысле Пушкин оставался для Достоевского общим учителем всех последующих русских писателей, как бы велико ни было различие их общественных и эстетических идеалов и творческих индивидуальностей. Поэтому, признавая себя уче­ником Пушкина, Достоевский не был склонен умалять значение для русской литературы в целом (как и для своего личного пи­сательского развития) творчества Лермонтова и Гоголя, а поле­мически противопоставляя себя Тургеневу или Толстому, он продолжал считать Толстого, так же, как Тургенева, Гончарова, Некрасова, Щедрина, Островского и других крупнейших
рус­ских писателей своего времени, при всех его идеологических и художнических расхождениях с ними, представителями одной и той же школы русского национального реалистического ис­кусства, основоположником которой был Пушкин.

В то же время Достоевский не раз разъяснял читателю и свою особую творческую программу. Писатель утверждал, что русская литература нуждалась в его время и в эстетическом и в общественно-историческом отношении в «новом слове». Большинство реалистов 1850—1860-х гг.— Тургенев, Гончаров, Толстой — развивали в своем творчестве, по мнению Достоев­ского, по преимуществу одну из линий, намеченных Пушкиным. Они были бытописателями русского «средневысшего дворянско­го круга» с его исторически сложившимися лучшими сторонами и в своих романах художественно-совершенно запечатлели для будущего тот круг идейно-тематических мотивов, которые Пуш­кин в «Онегине» обозначил как «преданья русского семейства». Между тем внешняя стройность, гармоническая «закончен­ность» и «красота форм», некогда свойственные жизни лучше­го, образованного слоя русского общества, отошли в прошлое. И вместе с тем в двери литературы настойчиво стучался «че­ловек русского большинства» со всей неустроенностью и сложностью своего внешнего и внутреннего бытия. Потреб­ность в «новом слове» остро выразили в своих произведениях, по оценке Достоевского, литераторы-демократы 60-х годов — Н. Успенский, Помяловский, Решетников. Творчество их, однако, Достоевский оценивал скорее как важный исторический симптом, чем как ответ на те эстетические и нравст­венные вопросы эпохи, которые его волновали. Сознание
не­обходимости дать в литературе голос «человеку русского большинства», выразить и всю неупорядоченность, хаос его существования, и сложность его духовных переживаний — та­кова руководящая нить, которая служила ориентиром в ра­боте Достоевского-художника.

Зародыши этой творческой программы, отчетливо сформулированной Достоевским в 60—70-х гг., угадываются уже в ранних его произведениях. И недаром роман «Бедные люди» был воспринят передовой русской критикой — В.Г. Белин­ским, а вслед за ним А.И. Герценом и Н.Г. Чернышевским — как произведение, этапное для всего демократического, соци­ально-критического направления русской литературы.

Герои гоголевской «Шинели» и «Записок сумасшедшего» так задавлены окружающей общественной жизнью, что они могли проявить свое человеческое достоинство один — в фанта­стическом финале, где бессловесный и робкий Акакий Ака­киевич неожиданно становился грозным мстителем, другой — воображая себя испанским королем… У Достоевского тема чи­новника, бедняка получает иное освещение. Главные герои ро­мана «Бедные люди» — Макар Девушкин и Варвара Алексеев­на — ведут двойную жизнь. Униженные во внешнем сущест­вовании, они обретают богатство и полноту жизни в перепи­ске, которая раскрывает перед читателем неведомые окружаю­щему, враждебному миру сокровища их души и сердца.

Вслед за Гоголем — автором петербургских повестей — До­стоевский концентрирует внимание на социально-психологиче­ских противоречиях и контрастах жизни большого города, вы­ражая горячее сочувствие чиновнику, студенту-разночинцу, всем честным, одаренным натурам, глубоко страдающим от ни­щеты и от трагического «неблагообразия» окружающей жизни. Но Гоголь тяготел к изображению персонажей с относительно несложным внутренним миром, духовно не поднимающихся над повседневными житейскими обстоятельствами. Достоев­ского же интересуют сложные с бытовой и психологической точки зрения характеры, персонажи, обладающие более раз­витым сознанием, внутренне неуспокоенные и неуравновешен­ные, недоумевающие и страстно ищущие ответа на вопросы своей личной и всей общественной жизни. Соответственно комические краски, характерные для Гоголя, у Достоевского ослабевают. И напротив — патетическое и трагическое начало, которое у Гоголя выплескивалось лишь в лирических автор­ских отступлениях или отдельных узловых точках повество­вания, у Достоевского становится доминирующим, приобретая уже в это время исключительную художественную
концентрированность, силу и выразительность.

Девушкин не только забитый жизнью бедняк. Он своеоб­разный поэт, мечтатель, глубокий и чуткий наблюдатель окру­жающего мира. Во время странствований по городу, о ко­торых он рассказывает в своих письмах, перед его взором возникает широкая панорама Петербурга, его богатства и бед­ности, великолепия и нищеты. Случайные встречи с нищим мальчиком, шарманщиком, ростовщиком, разговор с
департа­ментским сторожем всякий раз дают толчок непрерывно со­вершающейся в нем работе ума и сердца. Каждый поворот в судьбе героя пробуждает в нем новые вопросы, выводит на­ружу накопившиеся недоумения, вызванные ненормальностью и несправедливостью не только его личного бытия, но и всего склада существующих общественных отношений, основанных на неравенстве людей, их черствости и эгоистическом равно­душии друг к другу.

Другие писатели «натуральной школы» 40-х гг., изображавшие жизнь бедного чиновника и вообще рядового бедняка столицы, склонны были делать акцент в первую очередь на материальной нищете, забитости героев. Молодой Достоевский же особенно остро почувствовал и выразил другую сторону их социальной драмы — каждодневное оскорбление личного человеческого достоинства в условиях дворянско-крепостнического общества. Мысль о том, что самое страшное унижение для человека — пренебрежение личностью последнего, застав­ляющее его чувствовать себя ничтожной, затертой грязными ногами «ветошкой», выражена с огромной силой в повестях молодого Достоевского.

Но человек с ущемленным чувством личности, как почув­ствовал уже в эти годы Достоевский, существо далеко не про­стое, весьма противоречивое. Ибо едкое, жгучее чувство уни­жения, испытанное им, может породить в душе маленького человека не только ненависть к угнетателям, но и склонность к шутовству, властолюбивые мечты, мстительный порыв зло­бы. И тогда казалось бы внешне мирный, незлобивый «малень­кий» человек может превратиться в тирана и деспота.

Развитие капитализма и на Западе и в России несло с собой подъем чувства личности, который в тогдашних условиях часто принимал самые противоречивые формы. Освобожден­ная личность могла стать в равной степени и созидательной и отрицательной, разрушительной силой. И именно эту вто­рую — деструктивную тенденцию, свойственную буржуазной свободе личности, никто в мировой реалистической литературе не выразил с такой трагической глубиной и силой, как До­стоевский.

Достоевский рано понял, что в жизни дворянского и бур­жуазного общества самая обыденная, будничная проза по-сво­ему «фантастична». Она не только порождает материальную нищету и бесправие, но и может поднять со дна человеческой души весь веками накопленный там исторический шлак, вы­жать к жизни нередко парадоксальные, зловещие «идеи» — «идеалы содомские» в мозгу людей,— не менее гнетущие и давящие, чем внешняя обстановка жизни. Внимание Достоев­ского — художника и мыслителя к этой сложной, «фантасти­ческой» стороне бытия большого города позволило ему соеди­нить в своих повестях и романах скупые и точные картины повседневной, «прозаической», будничной действительности с таким глубоким ощущением ее социального трагизма, такой философской масштабностью образов и силой проникновения в «глубины души человеческой», какие редко встречаются в мировой литературе.

Мотивы эгоистической замкнутости души и сердца «бед­ных людей», их взаимной «непроницаемости» друг для друга, возможности сложного сочетания в одном и том же — в том числе страдающем и униженном —человеке великодушия и бо­лезненной «амбиции», добра и зла содержатся в зародыше уже в «Бедных людях». Дальнейшее развитие темы эти получают в повестях «Двойник» и «Господин Прохарчин» (1846).

Фигуры Голядкина и Прохарчина открывают в творчестве Достоевского галерею образов «маленьких» людей, в которых таится то «ротшильдовская» жажда обогащения, то «наполео­новская» жажда власти, а часто переплетаются и то и другое. В атмосфере постоянного унижения и тиранической власти сильного над слабым, сознает Достоевский, человек посто­янно, вопреки тому, что кажется естественным и логичным с точки зрения обычного здравого смысла, ведет себя нелогич­но. Униженный и оскорбленный добровольно принимает на себя роль шута, чтобы этим еще сильнее растравить свои ду­шевные раны. Слабый и зависимый не только не тяготится своим зависимым положением, но сам просит, чтобы ему свя­зали руки, так как боится свободы, к которой не приучен жизнью, больше, чем несвободы, к которой привык.

Другой социально-психологический тип, тип «мечтателя», проходит через ряд повестей молодого Достоевского. Ску­дость окружающей жизни заставляет его с головой уйти в со­зданный воображением фантастический мир, неизбежно руша­щийся при столкновении с жизнью. Жизнь современной ему переходной эпохи (и в особенности жизнь большого города) неизбежно порождает, по Достоевскому, тип «мечтателя». Не находящий удовлетворения своим внутренним стремлениям, мыслящий человек невольно уходит в мир мысли, создает по­глощающую его «идею», начинает жить в сфере мечты. Эта «теоретическая», «кабинетная» (по позднейшим определениям Достоевского) жизнь — одновременно и наслаждение и прокля­тие для «мечтателя». За его горделивым романтическим упо­ением свободным полетом своей раскованной мысли, не знаю­щей преград, стоит мучительно переживаемое ощущение
ото­рванности от мира и людей, желание слиться с ними, обрести не «мечтательную», но подлинную, «живую» жизнь.

Фигуры «петербургских мечтателей» — молодого человека и девушки из городской, разночинной среды — стоят в центре «Белых ночей» (1848) и «Неточки Незвановой» (1849). Рассказ о поисках и трагических метаниях героев перерастает здесь в своеобразную лирическую исповедь, обогащенную светлыми и задушевными пушкинским мотивами, исповедь, где рас­крыт сложный процесс воспитания чувств и звучит тончайшая музыка души главных героев.

3

Годы каторги и солдатской службы прервали литератур­ную деятельность Достоевского. В то же время размышления над причинами трагедии, пережитой им и другими петрашев­цами, а также над поражением революции 1848 г. на За­паде, с одной стороны, глубокое приобщение в Сибири к жизни и духовному миру простого русского человека — с другой, привели к сложному перелому в духовном развитии писателя, который начался в годы каторги и окончательно определился в 1860—1864 гг.

Посылая на каторгу петрашевцев, Николай I не соединил их, как декабристов, в одном остроге, а разъединил, разбро­сав по различным острогам и арестантским ротам. В омском остроге, где содержался Достоевский, при небольшом числе политических заключенных (и вообще преступников из дво­рян) главную массу обитателей составляла разношерстная по своему составу народная масса — солдаты, крестьяне, пред­ставители угнетенных царизмом национальностей. После пре­бывания в детские годы в деревне писатель впервые вновь ши­роко столкнулся здесь с людьми из народа (хотя и поставлен­ными в специфические условия каторжной жизни). Этот новый жизненный опыт имел для развития Достоевского—художни­ка и мыслителя громадное значение.

Писатель болезненно переживает в Сибири крушение своих юношеских социальных иллюзий («теорий и утопий», по соб­ственному его определению), остро сознавая трагическую разобщенность в России верхов и низов, интеллигенции и на­рода. Чувство этой разобщенности, о чем Достоевский расска­зал в «Записках из Мертвого дома», он постоянно мучительно ощущал в остроге: даже в условиях каторги он и его товари­щи — выходцы из дворянской среды — оставались в глазах людей из народа, как сознает герой «Записок», представителя­ми враждебного, ненавистного им помещичьего класса. И в то же время Достоевского поражает не слабость народа, но при­сутствие в нем своей, особой силы и правды. Народ не «чистая доска», на которой интеллигенция имеет право писать свои письмена,— к такому выводу приходит автор «Записок». Народ не объект, а субъект истории. Он обладает своим слагавшимся веками мировоззрением, своим — выстраданным им — взгля­дом на вещи. Без чуткого, внимательного отношения к ним, без опоры на историческое и нравственное самосознание наро­да невозможно сколько-нибудь глубокое преобразование жизни.

Эти выводы привели, однако, не только к росту и углуб­лению демократизма писателя; они обострили противоречи­вость общественно-политической позиции Достоевского, опре­делившуюся после окончания срока каторги и возвращения из Сибири в Петербург.

Своей сложившейся в 1860-е годы общественно-политиче­ской программе братья Достоевские дали имя «почвенничест­ва»: центральный пункт ее — ожидание «нового слова» рус­ской истории от народа, призванного реформой 1861 г. к ак­тивному участию в общественной жизни. Освободительные стремления высших классов и разночинной интеллигенции («оторванной от народа») вызывают растущее недоверие До­стоевского; задачу образованных слоев он видит, с одной стороны, в просвещении народа, а с другой — в нравственном сближении с «почвой» — восприятии ими основ исконного ми­ровоззрения народа, выработанного и стойко сохраненного, несмотря на века крепостнического и чиновничьего гнета. Его краеугольным камнем для писателя является чувство орга­нической связи всех людей между собой, из которого вытека­ет братское сочувствие каждого человека другому, готовность прийти ему на помощь без насилия над собой и умаления собственной свободы. Это народное мировоззрение Достоев­ский позднее определяет как основу «социализма народа рус­ского», который он, отстаивая, в противоположность
револю­ционным демократам 60-х гг., возможность для России после реформы мирного, не революционного пути развития, проти­вопоставляет как «мечтательному», утопическому, так и «по­литическому», революционному социализму русских народни­ков и западноевропейских социалистов.

При этом писатель безосновательно полагал, что после ре­формы 1861 г. русское самодержавие встало на путь исправле­ния исторической «ошибки» Петра I, который видел в кре­стьянине всего лишь «податную единицу». Отказ от истори­ческого наследия «петровского периода русской истории» сде­лал, по мнению Достоевского, возможным духовное сближение в России правительства и образованной части дворянства с народом. Вера в возможность такого сближения — без револю­ционной ломки отживших крепостнических учреждений — со­ставляла историческое заблуждение писателя.

Первые произведения Достоевского после каторги — пове­сти «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» — примыкают к форме «провинциальной хроники», распространенного жанра русской литературы второй половины 1850-х гг. (классиче­ской вершиной его были «Губернские очерки» Щедрина). Но Достоевский остается и здесь глубоко оригинален: насыщен­ная комическими красками провинциальная хроника под его пером перерастает в трагедию. Сюжет «Дядюшкина сна» на первый взгляд имеет водевильный характер: используя сла­боумие старого князя, Марья Александровна, «первая дама в Мордасове», пытается выдать за него свою дочь Зину. Но рас­сказ об этом провинциальном «водевиле» автор строит так, что каждый из персонажей в ходе рассказа постоянно полу­чает новую глубину, а готовая уже сложиться у читателя оценка его неожиданно тут же опровергается. «Положитель­ные» и «отрицательные» персонажи меняются местами. В за­урядной Марье Александровне открываются черты своеобраз­ного «Наполеона в юбке», а слабоумный князь, не переставая быть жалким и комичным, обретает черты рыцарства, стано­вится воплощением обиженной и беспомощной человечности. Независимая, гордая и прекрасная в своем гневе Зинаида в конце концов хоронит трогательные воспоминания о своей пер­вой любви и делается великосветской дамой.

Еще большую определенность подобный метод изображе­ния человека, демонстрирующий, что каждая однозначная оценка его относительна, так как он заключает в себе единст­во множества противоречивых свойств, получает в «Селе Степанчикове». Молодой герой приезжает здесь в деревню к дяде, где перед ним встает задача разгадать характер приживаль­щика Фомы Опискина — озлобленного и невежественного
«рус­ского Тартюфа», ханжи и пустослова. Но Фома оказывается неизмеримо шире всех этих определений. В нем скрыт гени­альный актер, «переигрывающий» всех других персонажей по­нести. За нелепыми и вздорными на первый взгляд выдумка­ми и капризами Фомы скрывается огромная, приобретенная и развитая годами психологическая наблюдательность, тон­чайшее знание людей и обстоятельств, блестящее владение сознательно надетой на себя маской.

Появление «Записок из Мертвого дома» было воспринято (овременниками как историческое событие. По определению Герцена, «Записки из Мертвого дома» «всегда будут красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как над­пись Данте над входом в ад…».

Героем-рассказчиком «Записок» автор по цензурным сооб­ражениям сделал Александра Петровича Горянчикова, осуж­денного на каторгу за убийство жены. Но уже современники восприняли образ героя «Записок» как автобиографический: выведя в предисловии фигуру Горянчикова, автор далее с ней не считался, строя рассказ как рассказ о судьбе не уголовного, ни политического преступника, насыщенный автобиографическими признаниями, размышлениями о лично передуманном и пережитом. В то же время «Записки» не просто автобио­графия, мемуары или серия документальных зарисовок, это выдающаяся по значению и уникальная по жанру книга, где из документально точного рассказа творческим воображени­ем автора, сочетающего в себе гениального художника, пси­холога и публициста, извлечен обобщающий смысл пережитого.

По оценке В. И. Ленина, «Записки из Мертвого дома» «являются непревзойденным произведением русской и миро­вой художественной литературы, так замечательно отобразив­шим не только каторгу, но и «мертвый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых». Одна из важ­нейших сквозных идей «Записок» — идея народной России, ее громадных исторических и нравственных потенций. Достоев­ский отвергает романтическое отношение к преступнику и преступному миру, при котором различные, несходные по сво­ему физическому и нравственному облику представители его сливались под пером повествователя в условной, обобщенной фигуре «благородного разбойника» или ходульного,
мелодра­матического злодея. Не существует и не может существовать единого, раз навсегда данного «типа» преступника — таков важнейший тезис «Записок». Люди на каторге столь же ин­дивидуальны, бесконечно сложны, разнообразны и непохожи друг на друга, как повсюду: однообразие внешних форм жиз­ни острога не стирает, но еще больше подчеркивает и выявля­ет различия между ними, обусловленные различием условий их прошлой жизни, национальности, среды, воспитания, лич­ного характера и психологии. Отсюда яркая и пестрая гале­рея человеческих характеров, нарисованная в «Записках»,— от доброго и кроткого дагестанского татарина Алея до весе­лого, ласкового и озорного Баклушина и «отчаявшихся» Ор­лова или Петрова — сильных, но искалеченных людей, из которых в других социально-исторических условиях могли бы выйти смелые и талантливые народные вожаки вроде Пуга­чева, способные увлечь за собой массы. Все это в большин­стве своем носители не худших, а лучших народных сил, бес­плодно растраченных и погубленных из-за дурного и неспра­ведливого устройства жизни.

Важнейший предмет размышлений для автора — различное отношение к обитателям острога официально-государственной и народной России. В то время как государство видит в них преступников, законно наказанных и не заслуживающих луч­шей участи, крестьянская Россия, не снимая с них вины за совершенное зло, смотрит на них как на своих «несчастных» братьев во человечестве, достойных сочувствия и сожаления,— и этот гуманизм народных масс, проявляющийся в отношении к каждому — пусть самому презренному — парии общества, Достоевский страстно противопоставляет жестокости, безду­шию и черствости тюремной администрации и официальных верхов.

Принципиальное для Достоевского значение имеет впервые остро полемически заявленная в «Записках» проблема среды. Как все писатели-реалисты XIX века, Достоевский признает громадное значение социальных и культурно-исторических ус­ловий места и времени, всей нравственной и психологической атмосферы внешнего мира, определяющих характер человека, его сокровенные мысли и поступки. Но горячо и убежденно восстает Достоевский в «Записках» против представления о «среде» как об инстанции, апелляция к которой позволяет оправдать поведение человека ее фатальным влиянием, сняв тем самым с него нравственную ответственность за его мысли и поступки. Какова бы ни была среда, последней инстанцией, определяющей решение человеком основных вопросов его бы­тия, остаются, по Достоевскому, сам человек, его нравст­венное «я», полуинстинктивно присущее каждой личности. Влияние среды не освобождает человека от нравственной от­ветственности перед другими людьми, перед миром. Попытка снять с него ответственность представляет софизм буржуаз­ной юриспруденции, созданный для прикрытия нечистой сове­сти или для оправдания преступлений сильных мира сего,— таково одно из коренных убеждений Достоевского, нашедшее глубокое художественное выражение также в каждом из по­следующих его романов 60—-70-х гг.

Другая трагическая проблема, остро поставленная в «За­писках» и продолжавшая занимать мысль писателя до конца жизни,— проблема, которую, если воспользоваться языком позднейшей художественной литературы и философии, мож­но назвать проблемой «сверхчеловека». Характеризуя в «За­писках из Мертвого дома» своих товарищей по каторге — Орлова, Петрова и других преступников омского острога, лю­дей большой внутренней силы, но развращенных «кровью и властью»,— Достоевский выразил мысль о страшной опасно­сти, которую представляет для общества способность человека сживаться со злом и преступлением, оправдывать и эстетизи­ровать их. В отличие от Ницше и других проповедников бур­жуазной идеи «сверхчеловека» Достоевский пророчески увидел в потере личностью ощущения различия между добром и злом страшную социальную болезнь, грозящую как отдельному че­ловеку, так и всему человечеству неисчислимыми бедствиями.

Соглашаясь с тем, что «свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке» и что даже «самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя», Достоевский считал, что «общество, равно­душно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании». Мысль об опасности, которую несет победа «звериных свойств человека» над человеческими свойствами, постоянно владела писателем после каторги. Она получила выражение в каждом из главных его произведений. Князь Валковский (в «Униженных и оскорбленных»), Человек из под­полья, Раскольников и Свидригайлов (в «Преступлении и на­казании»), Ипполит Терентьев (в «Идиоте»), Ставрогин (в «Бе­сах»), Федор Павлович, Митя и Иван Карамазовы (в «Братьях Карамазовых») — таков неполный перечень главных героев Достоевского, трагические судьбы которых связаны с тревож­ными и в то же время пророческими размышлениями писате­ля, вызванными исследованием проблемы морального и соци­ального зла, его — временной или окончательной — победы над душой и сердцем человека.

Если болезненная «амбиция», мстительность, злоба, мрач­ные «наполеоновские» (или «ротшильдовские») мечты, никем не замеченные, могут существовать до поры до времени на дне души приниженного обывателя, то насколько большую со­циальную опасность может представлять для человечества то же мрачное и уродливое «подполье», если оно гнездится на дне души не забитого и робкого, а развитого, интеллигентного, мыслящего буржуазного человека? Этот вопрос Достоевский отныне решает в своих романах и повестях и приходит к вы­воду, что дело обстоит именно так. Свобода в буржуазном понимании, индивидуализм и аморализм несут человечеству не меньшую опасность, чем самое страшное стеснение и угне­тение. Будучи доведенной до предела, искусственно преувели­ченная идея свободы личности превращается в свою противо­положность. И в этом уродливом виде она не только рвет все нормальные, естественные связи личности с обществом, но ведет к неизбежному нравственному разрушению и деградации самой же «свободной» буржуазной личности.

Достоевский продолжил начатый Пушкиным, Лермонто­вым в России, а также Стендалем, Бальзаком, Диккенсом и другими западными писателями первой половины XIX века трезвый и бесстрашный анализ мысли и сердца человека-одиночки, сжигаемого чувством неудовлетворенности и в то же время оторвавшегося от большой человеческой массы. И ве­ликий писатель показал, что в сумерках души такого человека (или психологическом «подполье», если воспользоваться соб­ственным термином писателя) могли и могут рождаться не только «рай», но и «ад», возникать не только светлые надежды и мечты Шиллера, Жорж Санд, Фурье и других провозвестни­ков нового мира, но и мрачные фантазии пушкинского Германна, Скупого рыцаря или героев Достоевского — Раскольникова, Подростка, Ивана Карамазова. Это скорбное и мрачное пред­видение не было ошибочным. Позднейшая история буржуаз­ной философской мысли XX века, многочисленных блужданий анархо-индивидуалистического типа в жизни и в искусстве подтвердили обоснованность тревоги Достоевского.

Трагизм положения мыслящих героев писателя в том, что, переживая разлад с окружающим обществом, отрицая страст­но его несправедливость и зло, они сами несут в себе груз порожденных им ложных идей и иллюзий. Яд буржуазного индивидуализма и анархизма проник в их сознание, отравил их кровь, а потому самым страшным своим врагом являются они же сами. Болезнь и раздвоенность окружающего общества рождают у них столь же больное и разорванное сознание, вы­зывают глубоко антиобщественные, аморальные идеи, зловещие и разрушительные по своему характеру.

4

Первый роман Достоевского, написанный после возвраще­ния в Петербург, «Униженные и оскорбленные», носит пере­ходный характер. Но уже здесь намечаются характерные чер­ты стиля зрелого Достоевского. Рисуя историю двух семей, разоренных аристократом князем Валковским, автор с первых страниц придает действию лихорадочный, напряженный ритм, насыщая его яркими контрастами света и тени. Смело
соеди­няет он не лишенную налета мелодраматизма традиционную схему европейского «романа-фельетона» из жизни большого города с глубокой поэзией чувства и философской масштаб­ностью образов.

Отражением первой заграничной поездки Достоевского и мысленно продолженного по возвращении диалога с Герценом стали «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863), где капиталистическая цивилизация уподоблена новому бесчело­вечному царству Ваала. В центральной части «Заметок» — «Опыте о буржуа» — писатель с глубоким сарказмом харак­теризует духовную и нравственную эволюцию французского «третьего сословия», которая привела его от возвышенных уст­ремлений эпохи Великой французской революции XVIII века к трусливому прозябанию под сенью империи Наполеона III. Достоевский скептически оценивает возможности установле­ния социалистического строя на Западе, где все классы, в том числе работники, по его утверждению,— «собственники». Поэтому он полагает, что здесь отсутствуют необходимые, ре­альные предпосылки для осуществления идеала братского от­ношения людей друг к другу. Свои надежды на грядущее че­ловеческое единение Достоевский связывает с русским наро­дом, утверждая в качестве высшего этического идеала спо­собность личности свободно, без насилия над собой расширить свое «я» до братского сочувствия другим людям и доброволь­ного, любовного служения им.

Гневно-саркастические размышления о буржуазной циви­лизации в «Зимних заметках о летних впечатлениях» можно охарактеризовать как историко-социологические «пролегоме­ны», предваряющие проблематику пяти великих романов До­стоевского. Другим — философским — прологом к ним явились «Записки из подполья».

Достоевский делает в «Записках из подполья» предметом психологического исследования душу современного человека-индивидуалиста, до предела сгущая действие во времени и пространстве, заставляя своего героя в течение нескольких часов пережить все возможные фазы унижения, горделивого самоупоения и страдания для того, чтобы продемонстрировать читателю скорбный итог этого беспощадного философско-психологического эксперимента. В отличие от своих многочислен­ных предшественников писатель избирает в качестве объекта анализа не величественного «титана»-индивидуалиста, не Мельмота, Фауста или Демона, но заурядного русского чиновника, в душе которого новая эпоха открыла противоречия, сомнения и соблазны, аналогичные тем, которые раньше были уделом немногих избранных романтических натур, «аристократов ду­ха».

Ощущающий себя ничтожным плебеем в обществе своих школьных друзей-аристократов, герой «Записок» высоко под­нимается над ними в горделивом, свободном, раскованном по­лете мысли, отвергая все общеобязательные социально-этиче­ские нормы, которые он считает досадными и ненужными по­мехами, стесняющими человека и мешающими его освобож­дению. В опьянении открывшейся ему безграничной свободы духовного самопроявления он готов признать единственным законом для себя и для всего мира свой личный каприз. В такой момент самая природа представляется герою «Запи­сок» глухой стеной, воздвигнутой на пути саморазвертывания и самоосуществления свободного человека, а светлые
«хру­стальные дворцы» западноевропейских и русских просветите­лей и социалистов (в том числе Чернышевского) — всего лишь новой разновидностью тюрьмы. Но как показано во второй части «Записок», тот же герой, который в горделивых мечтах уподоблял себя новому Нерону, спокойно взирающему на
го­рящий Рим и людей, распростертых у его ног, оказывается пред лицом жизни всего лишь слабым человеком, который мучительно страдает от своего одиночества и больше всего на свете нуждается в участии и братстве. Его горделивые «ницшеанские» (до Ницше) притязания и мечты — лишь маска, под которой скрывается больная, израненная бесконечными унижениями человеческая душа, нуждающаяся в сострада­нии и во весь голос взывающая о помощи.

Формой интеллектуальной повести-парадокса, где пере­ломный, трагический момент человеческой жизни и пережи­тое под его влиянием внезапное духовное потрясение как бы «переворачивают» героя индивидуалиста, снимая с его созна­ния пелену и открывая — хотя бы смутно — неугаданную прежде истину «живой жизни», Достоевский воспользовался позднее в работе над произведениями 1870-х годов — «Крот­кая» (1876) и «Сон смешного человека» (1877).

К числу величайших творений Достоевского, оказавших громадное влияние на последующую мировую литературу, принадлежит роман «Преступление и наказание». Герой его — студент-разночинец Раскольников — живет в тесной каморке и исключен по бедности из университета. Раскольников — чело­век бесстрашной, острой мысли, огромной внутренней прямо­ты и честности,— не терпит никакой лжи и фальши, а соб­ственная его нищета широко открыла его ум и сердце стра­даниям миллионов. Не желая мириться с нравственными усто­ями того мира, где богатый и сильный безнаказанно господ­ствуют над слабым и угнетенным и где тысячи здоровых мо­лодых жизней гибнут, задавленные нищетой, Раскольников убивает жадную, отталкивающую старуху-ростовщицу. Ему ка­жется, что этим убийством он бросает символический вызов всей той рабской морали, которой люди подчинялись испокон века,— морали, утверждающей, что человек всего лишь бес­сильная вошь. Но мало того, что одно убийство влечет за собой другое и что один и тот же топор разит правого и ви­новатого. Убийство ростовщицы обнаруживает, что в самом Раскольникове (хотя он не отдавал себе в этом отчет) скрывалась глубоко запрятанная самолюбивая, гордая мечта о господстве над «тварью дрожащей» и над «всем человеческим муравей­ником».

Мечтатель, гордо задумавший своим примером помочь другим людям, оказывается потенциальным Наполеоном, сжи­гаемым тайным честолюбием, несущим угрозу человечеству. Таким образом, круг размышлений и действий Раскольникова трагически замкнулся. И автор вынуждает Раскольникова
от­казаться от индивидуалистического бунта, мучительно пере­жить крушение своих наполеоновских мечтании, чтобы, отка­завшись от них, подойти к порогу новой жизни, которая объ­единила бы его с другими страдающими и угнетенными. Зер­ном обретения нового существования для Раскольникова ста­новится его любовь к другому человеку — такой же «парии общества», как он,— Соне Мармеладовой.

Одним из первых Достоевский верно почувствовал, что восстание против старой, буржуазной морали посредством про­стого ее выворачивания наизнанку не ведет и не может при­нести ни к чему хорошему. Лозунги «убей», «укради», «всё дозволено» могут быть субъективно, в устах тех, кто их про­поведует, направлены против лицемерия буржуазного общества и буржуазной морали, ибо, провозглашая в теории: «не убий», «не укради», капиталистический мир на практике возводит убийство и грабеж в повседневный, «нормальный» закон общественного бытия. Но объективно лозунг «всё дозволено» представляет собой апологию зла, более агрессивную, злобную форму той же буржуазности.

Необычайно чутко, во многом пророчески Достоевский по­нял уже в XIX веке возросшую роль идей в общественной жиз­ни. С идеями — по Достоевскому — нельзя шутить. Они могут быть благотворны, но могут оказаться разрушительной силой и для отдельного человека и для общества в целом. Эта мысль выражена в эпилоге романа — в символическом по своему смыслу сне Раскольникова.

Роман насыщен контрастами света и тени, его самые тра­гические и впечатляющие эпизоды разыгрываются в тракти­рах и на грязных улицах, в гуще обыденности и прозы — и это подчеркивает глухоту страшного мира, окружающего героев, к человеческой боли и страданию. Как в трагедиях Шекспира, в «Преступлении и наказании» в действии принимают участие не только люди, но и стихии — атмосфера, вода, земля,— ко­торые выступают как силы то дружественные, то враждебные людям. Раскольников перед убийством почти физически зады­хается в каменном мешке жаркого, душного и пыльного горо­да, где он живет под самой крышей большого дома, в тесной и низкой каморке, похожей на гроб. Самоубийство его психо­логического «двойника»-аморалиста Свидригайлова происходит сырой и дождливой ночью, когда не только переполняется ча­ша его страданий, но разверзаются «хляби небесные» и вся природа, кажется, хочет выйти из берегов. Многие эпизоды романа тонут в своеобразном «рембрандтовском» освещении, которое подчеркивает их своеобразную «фантастичность».

Но как же сохранить те блага, которые несет обществу освобожденная личность, и в то же время избавить и ее саму и человечество от антиобщественных, отрицательных начал и задатков, которые порождает в ней буржуазная цивилизация? Вопрос этот постоянно вставал перед автором «Преступления и наказания» как во время создания этого романа, так и позднее. Однако при всей своей гениальности Достоевский не смог нащупать верного пути к его решению. Романисту нередко представлялось, что в призывах к внутреннему про­светлению, к очищению личности состоит тот последний, глав­ный вывод, который вытекает из его художественного анализа трагической нескладицы современного ему бытия. Но уже наиболее проницательные его современники прекрасно поняли то, что в наши дни очевидно для всякого читателя,— Достоев­ский был слишком могучей, титанической личностью, чтобы поэзия душевной кротости, смирения и страдания могла сде­лать его глухим к грозным и мятежным порывам человече­ского духа.

Без острой мысли Раскольникова, без его диалектики, «от точенной, как бритва», фигура его потеряла бы для читателя свое обаяние. Более того, нельзя не признать, что совершенное Раскольниковым необычное, «идейное» преступление также придает его образу особый трагический интерес. Такого же захватывающего драматизма не лишены в изображении До­стоевского и другие его трагические герои-«отрицатели».

Отсюда никак не следует, что Достоевский в своих рома­нах, подобно позднейшим писателям «модерна», поэтизирует зло, как полагает нередко буржуазная критика на Западе. Дело совсем в другом: Достоевский ценит в своих героях-«отрицателях» непримиримость к историческому застою, нрав­ственную неуспокоенность, способность жить не одними узки­ми вопросами своего личного существования, но большими, тревожными вопросами жизни всех людей, остро ощущать необходимость коренных исторических перемен, которые по­могли бы сдвинуть человечество с мертвой точки. В творчест­ве великого писателя — при всех присущих ему исторических противоречиях — с необычайной силой отразились атмосфера постоянного высокого духовного горения, глубина и широкий размах философских, социальных и нравственных исканий, которые сложная переходная эпоха его жизни пробудила как в образованных слоях русского общества, так и в самой гуще широких масс пореформенной России, нараставшее в них ост­рое чувство социального неблагополучия, пробуждение созна­тельного, аналитического отношения к жизни, стремление к пересмотру старых патриархальных норм поведения и мора­ли, страстную решимость добраться мыслью «до корня», до самой глубины существующей социальной неправды. Вот по­чему те герои-«отрицатели» в романах Достоевского, искания которых, какой бы парадоксальный характер они ни принима­ли, продиктованы искренним, бескорыстным стремлением ра­зобраться в сложных загадках жизни, мучительно выстрадав свою личную правду, сохраняют большое поэтическое обаяние. Они не уступают в этом отношении противостоящим им пер­сонажам, в которых воплощены поэзия душевной кротости, чистоты сердца, тихого, радостного приятия мира. В обоих этих противоположных — и в то же время взаимосвязанных, неотделимых друг от друга — полюсах национальной жизни Достоевский ощущал биение живого пульса России.

Утверждая вслед за славянофилами и Герценом, что исто­рия России имеет «другую формулу», чем история тех народов Запада, которые успели к середине XIX века далеко уйти впе­ред по пути буржуазного развития, великий русский писатель пытался нащупать в реальной истории страны такие факторы и силы, которые обеспечили бы для России возможность раз- пития по иному, антибуржуазному пути. При этом он
восхищался теми специфическими чертами быта, культуры, ира­мов, жизненного уклада различных слоев населения своей родины и в особенности темп чертами жизни и миросозерцания, отроя мысли и чувств «лучших людей» русской интел­лигенции, с одной стороны, и массовой, низовой, народной России — с другой, которые ставили их в нравственном от­ношении выше высокоразвитой, «цивилизованной»
буржуаз­ной Европы.

Вера Достоевского в возможность для русского человека пути развития, отличного от «западного», буржуазного пути, выражена в романе «Игрок». Достоевский рисует здесь обоб­щенные характеры англичанина, француза, представителей ря­да других европейских национальностей — и на их фоне образ русского человека, учителя Алексея Ивановича. И Достоев­ский усматривает особенность нравственной физиономии рус­ского человека своей эпохи в том, что, если остальные евро­пейские нации к середине XIX века успели выработать проч­ный буржуазный порядок и соответствующую ему твердую шкалу жизненных и нравственных ценностей, в России этого еще не произошло. В этом состоит, по Достоевскому, не только историческая слабость, но и историческая сила русской жизни и русского человека. Его нравственная физиономия не успела отвердеть, приобрести черты той законченной определенности, которая хотя и отлила жизнь других народов в устоявшуюся историческую «форму», но вместе с тем сообщила ей печать известной статичности, мертвенности, односторонности. В рус­ском человеке, при всей сложности и трагизме его исканий, в отличие от буржуазного, «западного», Достоевский ценит открытость будущему, преобладание динамического начала, способность к изменению и развитию, придающие ему потен­циальную неограниченность, живую неисчерпаемость внутрен­них возможностей.

В созданном в годы заграничных скитаний романе «Идиот» Достоевский сделал попытку, соревнуясь с другими великими романистами, создать образ «положительно прекрасного» чело­века. Герой романа — человек исключительного душевного бес­корыстия, внутренней красоты и гуманности. Несмотря на то, что князь Мышкин по рождению принадлежит к старинному аристократическому роду, он чужд предрассудков своей сре­ды, детски чист и наивен. К каждому человеку, с которым его сталкивает судьба, князь готов отнестись по-братски, готов душевно сочувствовать ему и разделить его страдания.

Зна­комые Мышкину с детства боль и чувство отверженности не ожесточили его,— наоборот, они породили в его душе особую, горячую любовь ко всему живому и страдающему. При свойственном ему бескорыстии и нравственной чисто­те, роднящих его с Дон-Кихотом Сервантеса и пушкин­ским «рыцарем бедным», «князь-Христос» (как автор называл своего любимого героя в черновиках романа) не случайно по вторяет страдальческий путь евангельского Христа, Дон-Кихо­та, пушкинского «рыцаря бедного». И причина этого не только в том, что, окруженный реальными, земными людьми с их разрушительными страстями, князь невольно оказывается за­хваченным круговоротом этих страстей. Истоки безысходно трагической судьбы Мышкина, кончающего безумием,— не только в беспорядке и нескладице окружающего его мира, но и в самом князе. Ибо так же, как человечество не может жить без душевной красоты н гармонии, оно (и это сознает автор «Идиота») не может жить без борьбы, силы и страсти.

Вот почему рядом с дисгармоническими, страдающими, ищущими и борющимися натурами Мышкин оказывается в критический момент своей жизни и жизни окружающих его близких людей реально беспомощным. На любовь двух женщин, борющихся за его сердце, герой романа может ответить лишь сочувствием и жалостью. А его братство с Рогожиным перерастает в лю­бовное соперничество, рождающее в душе Рогожина сжигаю­щую и опустошающую «любовь-ненависть», которая сначала побуждает Рогожина покуситься на жизнь соперника-князя, а затем толкает его на убийство героини романа — Настасьи Филипповны.

Победить враждебные людям силы Мышкину не дано: он сам становится их жертвой и гибнет под их натиском. В этом — глубоко трагический смысл романа: страстное неприятие но­вой для России индивидуалистической, промышленной эпохи и в то же время отчетливое сознание невозможности победить порождаемые ею в человеке темные страсти аскетическим от­странением от жизни, более того — вообще личным примером одного человека, как бы возвышен и чист ни был утверждае­мый им идеал и как бы безгранична ни была его способность к любви и самопожертвованию во имя счастья других.

5

Как трезвый наблюдатель Достоевский не мог закрыть глаза на новые черты общественной и культурной жизни по­реформенной, буржуазной России. Но и в 70-е годы он продол­жал отстаивать необходимость для России идти вперед в отличие от Запада мирным путем, без коренных социально-политических преобразований. Высоко оценивая глубину и страстность исканий, нравственную бескомпромиссность и спо­собность лучших представителей русской молодежи к самопо­жертвованию, Достоевский не принимал революции, хотя свои­ми произведениями объективно участвовал в ее подготовке.

Кульминационной точки спор Достоевского с современной ему революционной Россией достиг в романе «Бесы». В основу его Достоевский положил материалы «нечаевского дела» — получившего широкую огласку процесса, который слушался в Петербурге в июле — августе 1871 г. С.Г. Нечаев, человек силь­ной воли, склонный к авантюрам, создал в Москве несколько политических кружков («пятерок») заговорщицкого типа. В написанном и пропагандировавшемся им «Катехизисе ре­волюционера», в котором анархистские идеи он соединил с рядом положений из устава ордена иезуитов, Нечаев утверж­дал, что революционер не должен чувствовать себя связанным никакими обязательствами и не может пренебрегать никакими средствами для достижения цели. Провозглашая в качестве цели созданной им организации «всеобщее и повсеместное раз­рушение», Нечаев призывал своих последователей объеди­ниться с разбойниками и деклассированными, преступными элементами, которые рисовались ему в ложном ореоле бун­тарей, мстителей за социальную несправедливость. Программа и тактика Нечаева встретили отпор привлеченного им в орга­низацию студента Иванова. Нечаев обвинил Иванова в преда­тельстве, заставил членов «пятерки» убить Иванова и эмигри­ровал за границу. Процесс над арестованными нечаевцами слушался в его отсутствие.

Вслед за Тургеневым, автором «Отцов и детей», где изо­бражен обострившийся в России 1860-х гг. идеологический конфликт между поколениями, Достоевский выводит в «Бесах» те же два поколения. Но он дает спорам между ними другую интерпретацию, чем Тургенев, который фигурирует в «Бесах» в карикатурном, пародийном образе сюсюкающего и само­влюбленного писателя Кармазинова.

Другой типичный, в понимании автора, представитель старшего поколения в «Бесах» — Степан Трофимович Верховенский. Рассказ о нем проникнут иронией: романист восполь­зовался рядом деталей из биографии известного русского исто­рика 1840-х гг., друга Герцена Т.Н. Грановского.

Степан Трофимович, как и многие другие люди его поко­ления, по суждению автора, всего лишь — взрослый ребенок, суетный и тщеславный, но при этом бесконечно добрый, бла­городный и беспомощный. Его либерализм, преклонение перед «западной» культурой и парламентскими учреждениями — безобидные и неопасные для общества игрушки. Все это рас­крывается в эпилоге, где, пережив крах своих «западнических» убеждений, Степан Трофимович, бросивший свой дом и отпра­вившийся в «последнее странствование» с котомкой за плеча­ми, умирает бесприютным странником, в простой крестьянской избе, умирает, хотя и не отрешившийся от своего религиоз­ного скептицизма, верующий по-прежнему лишь в «Великую Мысль», но в то же время жаждущий бессмертия души, со словами любви и всепрощения на устах.

Прямые духовные «дети» Степана Трофимовича и Карма­зинова, по оценке автора «Бесов»,— молодые люди следую­щего поколения вплоть до нечаевцев с их рационализмом, западнической верой во всемогущество человека и его воли.

Они охарактеризованы автором как «бесы», «кружащие» Рос­сию и сбивающие ее с истинного пути. Таков смысл полемиче­ского названия романа, в котором — в силу трагических про­тиворечий мировоззрения писателя — художественный анализ реакционно-анархистских блужданий нечаевцев заслонил от него подлинную, богатую глубоким революционным содержа­нием картину тогдашнего освободительного движения.

Поколение «бесов» представлено в романе фигурами не­скольких, психологически несходных между собой героев. Сын Степана Трофимовича — Петр (прототипами которого, как сви­детельствуют черновики романа, были Нечаев и Петрашевский) с усмешкой слушает восторженно-патетические тирады отца, которого он считает безнадежно отсталым от века. Невежест­венный и циничный Петр Степанович откровенно заявляет о себе, что он «мошенник, а не социалист». Его цель — личная власть. К товарищам, которых он хочет духовно подчинить себе и связать круговой порукой, чтобы, сделав своими по­слушными орудиями, увлечь в пучину анархии, Верховенский-младший относится с откровенным презрением. Исполнителя его планов и доверенное лицо разбойника Федьку Каторжного Верховенский позднее сам же «ликвидирует». Союзником и единомышленником Петра Степановича является Шигалев, автор проекта устройства такого будущего общества, в кото­ром насилие и неравенство сильного и слабого, доносы, вза­имная слежка, вражда к образованию и таланту возведены в перл создания.

Но в среде молодого поколения Достоевский различает и иные, более сложные, трагические фигуры. Таков Кириллов: восстание против унижающей человека власти бога толкает его на самоубийство, которое он рассматривает как проявление высшей свободы личности перед лицом играющих ее жизнью, чуждых ей сил, выражение признания человеком власти над собой одного лишь собственного «своеволия». Своим «идейным самоубийством» Кириллов хочет показать пример другим лю­дям, рассматривая себя как нового Мессию, жертвующего со­бою для всех. Горячая любовь к России, ее народу, из низов которого он вышел, гуманистическое сострадание к людям пе­реполняют сердце убитого заговорщиками Шатова.

Наконец, самый сложный образ романа — Ставрогин — один из послед­них в литературе XIX века трагических выразителей темы ро­мантического «демонизма». Это человек острого, аналитиче­ского ума и большой внутренней силы, полный сжигающей его ненависти к лицемерным устоям общества, в котором он вырос и воспитался. И в то же время анархическое отрицание старой, лицемерной морали побудило Ставрогина в молодые годы, бросив ей вызов, с головой погрузиться в разврат. В это время он совершил отвратительное преступление, мысль о ко­тором позднее никогда не покидала его,— насилие над
полу­ребенком, девочкой Матрешей. Рассказ об этом преступлении и вызванных им муках совести составляет содержание особой главы романа — «У Тихона» (так называемой «Исповеди Ставрогина» ), которую редакция «Русского вестника», где впервые был опубликован роман, исключила при печатании «Бесов», сочтя ее слишком смелой, и она была опубликована впервые уже после Октябрьской революции.

После совершенного пре­ступления Сгаврогин не находит душевного покоя. Он делает попытку искупить свой грех, женившись на хромой и юроди­вой, но чистой душой Марии Лебядкиной, ищет новых любов­ных приключений, блуждает по всему свету, пытаясь найти рассеянье то среди восточных мудрецов и афонских монахов, то в обществе Петра Верховенского и швейцарских эмигрантов. Но все это не увлекает Ставрогина надолго, в сердце он неиз­менно чувствует ту же роковую пустоту. И в то же время в нем ни на минуту не умолкает голос совести, которая, как безжалостный и неподкупный судья, напоминает Ставрогину о потере им своего человеческого лица. Став виновником гибе­ли не только Матреши, но и Хромоножки, искалечив жизнь двух других героинь — Марьи Шатовой и Лизы Дроздовой,— Ставрогнн на последних страницах романа кончает с собой.

«Бесы» были восприняты современниками в ряду тогдаш­них охранительных, «антинигилистических» романов, направ­ленных против освободительного движения. И до сих пор бур­жуазные реакционеры и мещане-обыватели на Западе, стре­мятся тенденциозно использовать «Бесов» в борьбе против ком­мунизма. Между тем К. Маркс еще в 70-х годах XIX в. провел ясную и четкую разграничительную линию между мелкобур­жуазным анархизмом Бакунина и Нечаева, их релятивизмом в политике, этике и эстетике, программой мещанского вульгар­ного казарменного коммунизма и чуждой какой бы то ни было тени этического релятивизма, глубоко чистой и благородной по своим целям, по политическим методам и средствам борьбы, программой революционной марксистской партии.

Не зная научного социализма, Достоевский относился к русским революционерам 60 — 70-х годов предубежденно. По­этому писатель не хотел и не смог в «Бесах» провести грань между нечаевцами и «молодыми штурманами будущей бури», о которых с восхищением писал Герцен, между революционным социализмом и различного рода мелкобуржуазными, анархи­ческими настрсениями, распространенными среди многих участников тогдашнего освободительного движения. Но он сумел во многом верно разглядеть те болезненные и опасные тенденции, которые были присущи подобным настроениям. Еще в XIX веке Достоевский сумел зорко распознать и под­вергнуть в «Бесах» художественно-патологическому
исследова­нию зачаточные, утробные формы такого явления, получившего особое распространение в условиях общественно-политической жизни XX века, как политическая реакция, выступающая под флагом «революции»,— какими бы лозунгами, правыми или «левыми», она при этом ни прикрывалась. Писатель глубоко развенчал политический авантюризм и циничный экстремизм.

Не случайно в то время, как героическая революционная молодежь 70 — 80-х годов XIX века и ее идейные руководители гневно отказались признать в героях «Весов» хотя бы отда­ленное сходство с нею, позднее, начиная с эпохи символизма, жизненная философия героев «Бесов», их идейные блужда­ния вызвали пристальное сочувственное внимание всей бур­жуазной интеллигентной «богемы» XX века.

Еще до того, как Достоевский задумал «Бесы», он мечтал написать цикл романов «Атеизм» (на последующей стадии размышлений — «Житие великого грешника»), изображающий жизненный путь и идейные блуждания современного человека, его метания между добром и злом, верой и неверием, религией и атеизмом на фоне нескольких формаций духовной жизни русского общества XIX века. Этот грандиозный замысел явил­ся питательной почвой не только «Бесов», но и двух следую­щих, последних романов Достоевского.

В «Подростке», оттал­киваясь от «Детства» и «Отрочества» Толстого, Достоевский поставил задачу, в противовес Толстому, обрисовать сложный умственный и нравственный путь развития русского юноши из общественных низов, рано узнающего изнанку жизни, стра­дающего от всеобщего «беспорядка» и социального «неблаго­образия». Решив вступить в поединок с враждебным ему об­ществом, герой романа Аркадий Долгорукий, сын дворянина Версилова и дворовой крестьянки, хочет утвердить себя и до­биться признания окружающих людей путем завоевания бо­гатства и власти. Но здоровые лучшие силы его натуры помо­гают Аркадию преодолеть эти соблазны новой, капиталистиче­ской эры. Знамением переходной, беспокойной эпохи являют­ся и другие типы романа: отец Аркадия — страстно тоскующий по идеалу «русский европеец» Версилов, испытывающий чув­ство «любви-ненависти» к красавице Ахмаковой; крестьянин-странник Макар Долгорукий; опустившиеся дворяне-аристо­краты, дельцы, аферисты, страдающая и гибнущая во мраке нужды и поисках для себя новых социальных и нравственных путей русская молодежь.

Последний, самый грандиозный по замыслу роман До­стоевского «Братья Карамазовы» был задуман как широкая социально-философская эпопея о прошлом, настоящем и бу­дущем России, преломленных сквозь призму «истории одной семейки» и судьбы нескольких ее представителей. Рассказом о трагическом разладе в семье, закончившемся убийством старика Карамазова, Достоевский воспользовался для изобра­жения картины брожения всех слоев пореформенного русского общества, анализа интеллектуальных исканий интеллигенции.

Хотя фактическим убийцей является четвертый, незакон­ный сын старика Карамазова — Смердяков, нравственная от­ветственность за убийство, как сурово показывает автор, па­дает и на обоих старших Карамазовых, прежде всего на Ивана. Оба они, хотя и не совершили убийства, но в душе осудили отца за его нравственное «безобразие» и желали его смерти. Иван сыграл роль вдохновителя Смердякова, заронившего в него мысль о преступлении и давшего молчаливое согласие на убийство,— лишь бы преступление совершил другой, а не он. Осознав свою вину, каждый из братьев не может остаться прежним человеком. Гордый и непокорный Иван сходит с ума, а благородный и непосредственный, хотя в силу страстности своей натуры во всем доходящий до крайности, не знающий меры в добре и зле Митя смиряется, признавая не только свою моральную ответственность за прошлое нравственное безобра­зие, но и свою вину за общее горе и страдания всех тех, о ком он раньше не думал.

Сознание ответственности каждого чело­века за страдания всех людей символически выражает сон, который снится Мите, обвиненному в убийстве отца после предварительного следствия: во сне он видит стоящих у око­лицы сгоревшего русского села крестьянских женщин, соби­рающих подаяние. У одной из них на руках горько плачет крестьянское «дитё». Плач голодного крестьянского ребенка болезненно отзывается в сердце Мити, заставляет его почув­ствовать свою нравственную вину перед народом, ответствен­ность за страдания каждого — близкого и далекого — чело­века.

Ивану и Дмитрию Карамазовым в романе противопостав­лен их младший брат Алеша, выросший в монастыре, где его духовным пастырем стал старец Зосима — носитель идеали­зированного автором утопического учения гуманного, благо­родного по своему духу народного православия, чуждого дог­матизму и изуверству господствующей церкви.

Достоевский создает в романе своеобразную, философско-символическую «надстройку» над бытовыми, фабульными эпи­зодами: здесь каждый из основных вопросов, поставленных в них, поднят на новую, более высокую ступень обобщения. Роль подобной философской «надстройки» приобретают кульмина­ционные книги и главы романа — «Бунт», «Великий инквизи­тор», «Русский инок» и другие. От вопросов «текущей» дей­ствительности мысль автора и героев здесь непосредственно переносится к всеобщим, универсальным проблемам человече­ского бытия — общественного и личного,— поставленным с за­хватывающей силой и трагической глубиной, не знающей рав­ных в истории мирового романа.

Индивидуалистическая цивилизация, трагически разоб­щающая людей и отрывающая их друг от друга, порождает, согласно диагнозу автора «Братьев Карамазовых», свой, враж­дебный человеку, отвлеченный склад мышления, который яв­ляется ее необходимым духовным выражением и дополнением. Эту мысль раскрывает глава «Бунт», где мятеж Ивана Кара­мазова приобретает богоборческие черты. Иван способен до­пустить, что для целей, неизвестных человеку, бог мог обречь людей на лишения и страдания, но он не может — даже при допущении будущей гармонии и блаженства за гробом — при­мириться с мыслью о страданиях детей. Бросая вызов всем религиям и всем философским теодицеям со времен Лейбница, Иван заявляет, что он отказывается своим земным, «эвклидовским» умом понять мир, где не только взрослые, причастные грехам этого мира, но и невинные дети обречены на социаль­ные унижения, страдания и гибель. Поэтому он почтительно возвращает творцу «билет», дающий право присутствовать на финале, венчающем поставленное им земное представление. Сознание невозможности примириться с преступлениями про­тив человечности рождает и у Алеши мысль о необходимости отмщения за них: на вопрос Ивана, что следует сделать с помещиком, затравившим ребенка, Алеша, отбросив в сторону свои религиозные идеалы, без колебаний отвечает: «Расстре­лять!»

К главе «Бунт» примыкает «поэма» Ивана «Великий инк­визитор», которую, без сомнения, следует рассматривать как одно из проявлений высшего накала свойственных писателю бунтарских, протестующих настроений. Все известные ему формы политической и церковной власти, начиная с Римской империи и вплоть до своего времени, Достоевский рассматри­вает в «Легенде» как родственные друг другу формы насилия над человеческой свободой и совестью. В этом отношении они не отличаются, по суровому приговору писателя, от средневе­ковой инквизиции. Достоевский нераздельно сливает дорогой ему образ Христа с представлением о близости Христа народу и мыслью о недопустимости гнета, социального зла, хотя бы они прикрывались мнимо гуманной и благородной целью.

Вульгарным «двойником» рационалиста и индивидуалиста Ивана является Смердяков, фигура которого вырастает в глу­бокое социально-художественное обобщение. Образ мысли этого тупого и расчетливого лакея телом и духом, мечтающего от­крыть на деньги, украденные после убийства, прибыльный ре­сторан в Париже и презирающего простой народ за его «глу­пость», отражает тлетворное влияние денег на душу городско­го мещанина, отравленную «соблазнами» цивилизации. 

Мысль о разрушительном, бесчеловечном начале, скрытом на «дне» души индивидуалистически настроенного интеллиген­та — как бы рафинирован он ни был,— углубляется с новой стороны в замечательной по силе и глубине главе «Черт. Кош­мар Ивана Федоровича». Опираясь на изучение данных совре­менной ему научной психологии, которые он подвергает своей художественной интерпретации, Достоевский пользуется сце­ной галлюцинаций Ивана, вызванных ощущением его мораль­ного банкротства, для того чтобы дать возможность читателю вынести Ивану последний, окончательный приговор. Фантастический собеседник Ивана — черт  — в изображении автора «Карамазовых» — проекция всего того мелкого и низкого, что скрывается в душе оторванного от народа утонченного интел­лигента, но обычно спрятано в ней под покровом горделивых индивидуалистических фраз. Опираясь на традицию гетевского «Фауста», символические приемы средневековых легенд и мистерий, Достоевский объединяет в сцене беседы Ивана с чертом беспощадный по своей правдивости и трезвости психо­логический анализ и грандиозную философскую символику. Образ Ивана, беседующего с чертом, иронически соотносится Достоевским с Лютером и Фаустом, чтобы тем разительнее показать мизерность души мнящего себя свободным интелли­гентного индивидуалиста, комические и жалкие черты «иску­сителя», прячущегося на дне его души.

Особое место в «Братьях Карамазовых» принадлежит «мальчикам» — представителям будущей России. Рисуя тра­гическую судьбу любящего, самоотверженного и в то же время гордого Илюши Снегирева, раскрывая присущее ему раннее мучительное сознание социального неравенства и несправедли­вости, изображая привлекательный образ четырнадцатилетнего «нигилиста», умного, ищущего и энергичного Коли Красоткина, Достоевский освещает те сложные и разнообразные превра­щения, которые психология ребенка претерпевает в реторте городской жизни. Но рассказ о «мальчиках» позволяет автору не только дополнить свою картину вздыбленной и потрясенной жизни новыми яркими штрихами. Нравственное объединение прежде разъединенных товарищей Илюшечки у постели уми­рающего играет роль своего рода идеологического завершения романа; оно представляет собой попытку художественным пу­тем утвердить социально-утопические надежды Достоевского. «Союз», отныне объединяющий навсегда товарищей Илюши, выражает мечту писателя о движении человечества к светло­му будущему, к чаемому им «золотому веку», выражает его на­дежду на новые поколения русской молодежи, которым суж­дено сказать новое слово в жизни России и вывести человече­ство на иные, светлые пути.

Достоевский собирался продолжить «жизнеописание» Алек­сея Карамазова, посвятив второй роман о нем жизни его в «миру». Уйдя из монастыря, любимый герой Достоевского дол­жен был, судя по воспоминаниям современников, погрузиться в гущу политических страстей эпохи народовольчества, стать на время атеистом и революционером, а возможно, и дойти до мысли о цареубийстве. Замысел этот, который писателю не дано было осуществить,— характерное отражение постоян­ного живого взаимодействия между творческой мыслью ро­маниста и бурной исторической действительностью его вре­мени.

Постоянная обращенность мысли Достоевского к текущей «злобе дня» привела его в последние годы жизни к замыслу «Дневника писателя» — своеобразного художественно-публици­стического журнала, объединенного личностью автора (1873; 1876 —1877; 1881). Стремясь сохранить внешне форму живой беседы с читателем от непосредственной, текущей действитель­ности, писатель поднимается здесь до сложнейших философско-исторических, общественно-политических и нравственных вопросов, стремясь охватить единым взором прошлые, насто­ящие и будущие судьбы России и человечества. Автобиографи­ческие признания, полемические отклики, страницы остро-публицистического характера соседствуют в «Дневнике» с повестями, рассказами, зарисовками, принадлежащими к ше­деврам психологической прозы Достоевского. Таковы гротеск­но-сатирический рассказ «Бобок» (1873), где действие проис­ходит на кладбище, среди мертвецов; полные юмора и сер­дечной теплоты «Маленькие картинки» (1873); святочный рассказ «Мальчик у Христа на елке» (1876); «фантастиче­ские» (по авторскому определению) рассказы «Кроткая» и «Сон смешного человека».

Значительное место в «Дневнике» занимают страницы, по­священные анализу судебных процессов — Кронеберга, Каировой, Корниловой, Джунковских. Подходя к анализу их со своим несравненным даром психолога-сердцеведа и опираясь на присущую ему художественную интуицию, Достоевский ге­ниально сумел заглянуть в самые потаенные уголки сознания каждого из участников этих процессов — от обвиняемых до жертв их преступления и от обвинителя до адвоката.

Анализируя в «Дневнике писателя» политическую и обще­ственную жизнь России и Запада, Достоевский-публицист, как и Достоевский-художник, любые факты текущей жизни — большие и малые — стремится ввести в широкий философско-исторический контекст. При этом явственно сказываются про­тиворечивые, реакционные черты мировоззрения писателя-неприятие им революции, апелляция к церкви и самодержа­вию, которые Достоевский идеализировал в духе своих славянофильско-«почвеннических» идеалов. Но в то же время Достоевский полон ощущения насущной необходимости, не­избежности коренного преобразования мира, ибо понимает, что экономическое господство буржуазии в капиталистиче­ских странах Запада куплено ценой угнетения трудящихся и понижения уровня духовкой культуры. Он был убежден, что буржуазная Европа с ее «парламентаризмами», «накоплен­ными богатствами», «банками» находится «накануне паде­ния», что в ней «стучится и ломится в дверь» «четвертое со­словие» —- пролетариат. Отвергая классовое общество, при ко­тором счастье и образование были монополией «одной деся­той человечества», буржуазную «формулу» единения людей, Достоевский до конца жизни страстно продолжал искать пу­тей к грядущей «мировой гармонии», к мирному существо­ванию, свободе и счастью человечества.

Последним важным событием литературной жизни Досто­евского явилась его речь о Пушкине (1880). Всколыхнувшая всю мыслящую Россию, речь эта вызвала шумные споры, так как писатель призвал в ней враждующие партии русского об­щества к примирению и к совместной мирной работе на «род­ной ниве». Но в то же время Достоевский признал в речи о Пушкине центральной идеей русской литературы ее
общечеловечность, беспокойное стремление к достижению общего счастья всех людей, выразил свою глубокую уверенность в том, что свойственная русской культуре «всеотзывчивость» позво­лит народу России помочь другим народам Европы, всему человечеству в их движении к братству и «мировой гармонии». Именно эти гуманистические идеи Пушкинской речи стали ду­ховным завещанием писателя современникам и потомству.

6

Творчество Достоевского — одно из важнейших звеньев в истории развития тех тенденций реализма XIX века, которым суждено было стать в XX веке определяющими для всей исто­рии русской и мировой культуры. Глубокое сочувствие чело­веческому страданию, в каких бы сложных и противоречивых формах оно ни проявлялось, интерес и внимание ко всем уни­женным и отринутым «париям» дворянско-буржуазного мира — талантливому человеку, роковым образом заблудившемуся в путанице своих собственных идей и представлений, падшей женщине, ребенку — сделали Достоевского одним из величай­ших писателей-гуманистов мира.

В своих романах и повестях Достоевский разработал осо­бый тип насыщенного философской мыслью психологически углубленного реализма. Действие в его романах развивается одновременно в фабульном, бытовом и идеологическом плане. Каждое лицо является одновременно участником разыгрыва­ющейся в романе драмы и выразителем определенной точки зрения, идеологической позиции по отношению к основной социально-философской и нравственной проблематике романа.

Глубокий демократизм Достоевского сказывается в том, что в центре его внимания неизменно находится жизнь разно­чинного, демократического населения города. Автор ведет сво­его читателя в каморку студента, комнату, где ютится семья полунищего чиновника, на петербургские бульвары, в третье­разрядные номера, дешевые распивочные. Порою читатель то остается один на один с героем, получая возможность загля­нуть в скрытую работу ума и сердца, которая в нем происхо­дит. Но сразу же после этого он оказывается свидетелем мно­голюдных и бурных столкновений, во время которых вылива­ются наружу страсти, незримо таившиеся в душе персонажей. Многие решающие события жизненной драмы героев происхо­дят на улице, среди многочисленных, случайных и равно­душных свидетелей. Контраст между внешней скудостью, убогой и грубой «прозой» жизни и богатством скрытых в ее глубине трагических страстей, сложных духовных падений и взлетов придает действию призрачный, «фантастический» колорит.

В статье «Три рассказа Э. По» (1861) Достоевский сочувст­венно писал об американском новеллисте-романтике: «Он поч­ти всегда… ставит своего героя в самое исключительное внеш­нее или психологическое положение, и с какою силою прони­цательности, с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека». Слова эти во многом характеризуют метод и стиль самого Достоевского: в силу обостренности противоречий жизни, давление которых они бо­лее или менее ясно (или смутно) ощущают, его герои посто­янно чувствуют себя стоящими «у последней черты», и это обусловливает необычную силу и страстность, психологиче­скую «неожиданность» их поступков. При всей бытовой и
пси­хологической достоверности действия, богатстве и точности врезающихся в воображение читателя остро правдивых дета­лей мысли и чувства героев Достоевского так же, как и си­туации, в которые они поставлены, обретают черты своеоб­разной «исключительности»,— и это делает реализм Достоев­ского, по собственному его определению, «реализмом.., дохо­дящим до фантастического». На новом витке истории его реализм впитал в себя многие центральные образы и темы литературы и искусства средневековья, Возрождения, европей­ского и русского романтизма, которые он творчески преломил и трансформировал в условиях новой эпохи.

Делая каждого из своих — порою многочисленных — геро­ев своеобразным «мыслителем», давая ему возможность выска­зать свою позицию по отношению к социальным и философско-этическим вопросам, стоящим в центре романа, Достоевский, однако, как великий художник-реалист отчетливо сознает, что все они живут в одном, общем мире. В спорах между пер­сонажами (или в борьбе противоположных «голосов» в душе одного и того же героя) в его романах и повестях выявляются различные складывающиеся в обществе (или объективно возможные) точки зрения на проблемы, выдвинутые жизнью,— проблемы, допускающие разное решение, но в то же время поставленные самой объективной действительностью — незави­симо от воли и желания отдельных людей, а потому имеющие общезначимый характер. Каждая человеческая индивидуаль­ность в понимании Достоевского-художника вплетена в «боль­шой» внешний мир с его объективными противоречиями и кон­фликтами, она является выразительницей идей и взглядов, которые имеют не только узко личное и субъективное, но и более общее содержание, поскольку в этих идеях и взглядах всегда — хотя бы и сложным образом — преломляется одна из симптоматичных и характерных для современного общества граней (или тенденций) его духовной жизни. Поэтому при всей внешней «многоголосости» романов Достоевского они тяготеют всегда к определенному, ощущаемому читателем внутреннему ядру, к объединяющему идеологическую и художественную ткань романа комплексу нравственных, социальных, философско-исторических вопросов.

Отодвигая историю подготовки изображаемых событий в прошлое, концентрируя внимание читателя на заключитель­ной стадии развития конфликта, непосредственно подготовляю­щей катастрофу, на самой этой катастрофе и ее последстви­ях, Достоевский-романист достиг исключительной уплотненно­сти в развитии действия, насыщенности своих произведений не только внутренней, но и внешней динамикой. События в них как бы теснят друг друга. С одной сценической площадки дей­ствие с лихорадочной быстротой переносится на другую. Перед читателем разворачиваются столкновение и борьба различных персонажей. Этого мало — само сознание героев романа или повести превращается в своеобразное поле битвы, где противо­положные идеи и чувства ведут между собой упорную, непри­миримую борьбу. Поэтому размышления, излияния чувств, внутренние монологи героев воспринимаются читателем как сцены захватывающей драмы. При этом действие постоянно ставит героев в «крайние» ситуации, вынуждая их, подобно героям трагедии, самим решать свою судьбу, принимая при этом на себя всю тяжесть ответственности за принятое ре­шение.

Достоевский определил как главную, определяющую черту своего реализма стремление «найти человека в человеке». Найти «человека в человеке» значило в понимании Достоев­ского, как он многократно разъяснял в полемике с вульгар­ными материалистами и позитивистами той эпохи, показать, что человек не мертвый механический «штифтик», «фортепь­янная клавиша», управляемая движением чужой руки (и ши­ре — любых посторонних, внешних сил), но что в нем самом заложен источник внутреннего самодвижения, жизни, разли­чения добра и зла. А потому человек, по мысли Достоев­ского, в любых, даже самых неблагоприятных обстоятельст­вах всегда в конечном счете сам отвечает за свои поступки. Никакое влияние внешней среды не может служить оправ­данием злой воли преступника. Любое преступление неизбеж­но заключает в себе нравственное наказание, как об этом сви­детельствует судьба Раскольникова, Ставрогина, Ивана Кара­мазова, мужа-убийцы в повести «Кроткая» и многих других трагических героев писателя.

На Западе мы встречаемся сегодня с многочисленными трудами, где Достоевский рассматривается как певец хаоса, родоначальник литературы абсурда. Между тем Достоевский меньше всего был пессимистом. Он смотрел на будущее чело­вечества и на будущее России с великой надеждой, страстно стремясь отыскать пути, ведущие к грядущей «мировой гармо­нии», к братству людей и народов. Пафос неприятия зла и уродства буржуазной цивилизации, утверждение постоянного искания, нравственной непримиримости к злу и в жизни от­дельного человека и в жизни общества в целом неотделимы от облика Достоевского-художника и мыслителя-гуманиста.

Достоевский считал, что каждое сложное жизненное яв­ление может — при определенных обстоятельствах — породить жалкого и отталкивающего «двойника», уродливую пародию на самого себя. Таким «двойником» Достоевского в эпоху раз­ложения и упадка буржуазной культуры стала «достоевщи­на» — смакование разврата, зла и уродства в жизни и ис­кусстве. Против различных проявлений «достоевщины» в ду­ховной жизни общества резко выступали в XX веке Ленин и Горький. Но если «достоевщина» представляет порождение старого, классового общества, то великие творения Достоевско­го — при всех свойственных им острых внутренних противоре­чиях — принадлежат настоящему и будущему.

Устремленность мысли Достоевского к реальной жизни, страстная любовь к народу, настойчивое стремление великого русского романиста отыскать в «хаосе» жизненных явлений епоей переходной эпохи «руководящую нить», чтобы «проро­чески» угадать пути в движении России и всего человечества навстречу нравственному и эстетическому идеалу добра и со­циальной справедливости, сообщили его художественным иска­ниям ту требовательность, широту и величественную масштабность, которые позволили ему стать одним из величай­ших художников русской и мировой литературы, правдиво и бесстрашно запечатлевшим трагический опыт поисков и блуж­даний человеческого ума, страдания миллионов «униженных н оскорбленных» в мире социального неравенства, вражды и нравственного разъединения людей.

Проникающее творчество Достоевского глубокое нравст­венное беспокойство по-новому преломилось в произведениях его младших современников — Гаршина, Чехова, Короленко. Впоследствии начатое Достоевским суровое исследование души человека-одиночки, его колебаний между «гордостью» и
«сми­рением», анализ призрачных соблазнов, которые рождает в душе буржуазного интеллигента жизнь большого города,— со­блазнов, толкающих его нередко к преступлению (или ведущих к «разрушению личности»), по-разному продолжили в XX веке Максим Горький и Леонид Андреев. Глубокий интерес Досто­евского к мятежным порывам человеческого духа, свойствен­ная его искусству внутренняя лихорадочность и напряжен­ность, соединенная с глубокой любовью к родной стране, ока­зались глубоко созвучными высокой и трагической музе Алек­сандра Блока. Но и в суровой, величественной эпопее Михаила Шолохова с ее страстным и сильным героем, мучительно отыс­кивающим личную и всенародную правду в бурях революции и гражданской войны, в богатейшей галерее русских людей, воссозданной в искусстве Константина Федина, Леонида Лео­нова, Андрея Платонова, Михаила Булгакова, как и в образах многих других героев произведений многонациональной совет­ской литературы,— везде, где в ней получили развитие темы действенного гуманизма, суда совести и добра над всем тем, что задерживало и задерживает нравственный рост общества и отдельного человека, мешая ему пробиться вперед, навстречу идеалам социальной справедливости и правды,— ощущается живое присутствие мысли Достоевского, наследование всему тому великому, что поднято им из глубин национальной тра­диции и возведено, по гоголевскому определению, «в перл создания».

к содержанию

Сказка «Село Степанчиково и его обитатели» — Федор Достоевский

Часть первая
I. Вступление
Дядя мой, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку, переселился в… Читать текст полностью →

Сказка «Белые ночи» — Федор Достоевский

Ночь первая
Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды… Читать текст полностью →

Рассказ «Маленький герой» — Федор Достоевский

(Из неизвестных мемуаров)
Было мне тогда без малого одиннадцать лет. В июле отпустили меня гостить… Читать текст полностью →

Сказка «Дядюшкин сон» — Федор Достоевский

(Из мордасовских летописей)
Глава I
Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама в… Читать текст полностью →

Сказка «Хозяйка» — Федор Достоевский

Часть первая
Глава I
Ордынов решился наконец переменить квартиру. Хозяйка его, очень бедная пожилая… Читать текст полностью →

Рассказ «Крокодил» — Федор Достоевский

Необыкновенное событие или пассаж в пассаже
Справедливая повесть о том, как один господин… Читать текст полностью →

Сказка «Зимние заметки о летних впечатлениях» — Федор Достоевский

Глава 1. Вместо предисловия
Вот уже сколько месяцев толкуете вы мне, друзья мои, чтоб я описал вам… Читать текст полностью →

Рассказ «Елка и свадьба» — Федор Достоевский

(Из записок неизвестного)
На днях я видел свадьбу… но нет! Лучше я вам расскажу про елку. Свадьба… Читать текст полностью →

Сказка «Неточка Незванова» — Федор Достоевский

Глава I
Отца моего я не помню. Он умер, когда мне было два года. Мать моя вышла замуж в другой раз…. Читать текст полностью →

Сказка «Бедные люди» — Федор Достоевский

Ox, уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то… Читать текст полностью →

Сказка «Кроткая» — Федор Достоевский

(Фантастический рассказ)
От автора
Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз вместо… Читать текст полностью →

Рассказ «Честный вор» — Федор Достоевский

Из записок неизвестного
Однажды утром, когда я уже совсем собрался идти в должность, вошла ко мне… Читать текст полностью →

Сказка «Записки из подполья» — Федор Достоевский

Часть первая. Подполье
Глава I
Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я… Читать текст полностью →

Рассказ «Роман в девяти письмах» — Федор Достоевский

I. От Петра Иваныча к Ивану Петровичу
Милостивый государь и драгоценнейший друг,
Иван Петрович!
Вот… Читать текст полностью →

Сказка «Записки из Мертвого дома» — Федор Достоевский

Часть первая
Введение
В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов… Читать текст полностью →

Рассказ «Приговор» — Федор Достоевский

Кстати, вот одно рассуждение одного самоубийцы от скуки, разумеется матерьялиста.
«…В самом деле —… Читать текст полностью →

Сказка «Слабое сердце» — Федор Достоевский

Под одной кровлей, в одной квартире, в одном четвертом этаже жили два молодые сослуживца Аркадий… Читать текст полностью →

Сказка «Двойник» — Федор Достоевский

Глава I
Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся… Читать текст полностью →

Рассказ «Господин Прохарчин» — Федор Достоевский

В квартире Устиньи Федоровны, в уголке самом темном и скромном, помещался Семен Иванович Прохарчин… Читать текст полностью →

Сказка «Два самоубийства» — Федор Достоевский

Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме в… Читать текст полностью →

Рассказ «Чужая жена и муж под кроватью» — Федор Достоевский

I
– Сделайте одолжение, милостивый государь, позвольте вас спросить…
Прохожий вздрогнул и несколько… Читать текст полностью →

Рассказ «Ползунков» — Федор Достоевский

Я начал всматриваться в этого человека. Даже в наружности его было что-то такое особенное, что… Читать текст полностью →

Рассказ «Скверный анекдот» — Федор Достоевский

Этот скверный анекдот случился именно в то самое время, когда началось с такою неудержимою силою и… Читать текст полностью →

Сказка «Униженные и оскорбленные» — Федор Достоевский

Часть первая
Глава I
Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мной случилось престранное… Читать текст полностью →

Сказка «Игрок» — Федор Достоевский

(Из записок молодого человека)
Глава I
Наконец я возвратился из моей двухнедельной отлучки. Наши… Читать текст полностью →

Сказка «Петербургские сновидения в стихах и в прозе» — Федор Достоевский

О, да будет проклята навеки моя должность — должность фельетониста!..
Не беспокойтесь, господа, это… Читать текст полностью →

Рассказ «Как опасно предаваться честолюбивым снам» — Федор Достоевский

Совместный рассказ Фёдора Михайловича Достоевского, Николая Алексеевича Некрасова и Дмитрия… Читать текст полностью →

Сказка «Вечный муж» — Федор Достоевский

I. Вельчанинов
Пришло лето – и Вельчанинов, сверх ожидания, остался в Петербурге. Поездка его на юг… Читать текст полностью →

Сказка «Петербургская летопись» — Федор Достоевский

<27 апреля>
Еще недавно я никак не мог себе представить петербургского жителя иначе как в… Читать текст полностью →