Рассказ для пятого класса

Но его удивительная память до мелочей сохранила те события, о которых теперь мы можем узнать только из его рассказа.

Первая воздушная тревога

Прошли годы и десятилетия, но в моей памяти навсегда остались эти грозные дни. А на письменном столе стоят фотографии тех, кто отразил первый удар и спас нас от ужаса оккупации: Жаворонков, лейтенант Волнянский, капитан Горшков, комиссар Агеев, майор Зубков. Всегда я помню негромкий голос по радио 3 июля 1941 года: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!».

Тот самый дом, о котором идет речь в рассказе.

В 1941 году мне, Большакову Валерию, было десять лет. Я жил с мамой Галиной Александровной и бабушкой Александрой Петровной в Туле, в большом доме с мезонином на улице Глеба Успенского, 9. С нами жила мамина сестра Ирина Александровна с мужем Константином Борисовичем. Мама работала инженером-строителем на патронном заводе. Тетя Ира – в водоканале, дядя Костя – в облторготделе. Я учился в 6-й средней школе и весной перешел в третий класс.

Валерий Большаков у своего дома на улице Глеба Успенского.

22 июня был теплый, солнечный день. Я гулял во дворе с нашей собакой, взрослые были на работе (тогда был скользящий график выходных). Бабушка часов в одиннадцать пошла на базар. Часа через полтора возвращается – на ней лица нет. Сказала, что началась война: Германия напала на нас. На базаре она прослушала речь т. Молотова.

Через некоторое время загудели гудки заводов – начались митинги. Вскоре прибыли мама, тетя Ирина с мужем, стали обсуждать ситуацию.

Первые дней десять было спокойно, но председатель уличного комитета проверяла жителей домов и сверяла списки: продовольственные карточки готовились. Их стали выдавать в райисполкоме примерно через десять-двенадцать дней.

Особо хочу сказать о председателе уличного комитета. Им была жительница нашей улицы Надежда Ивановна Пшеничникова – женщина средних лет и удивительной энергии: она знала всех и всё, имела связь с милицией и НКВД.

В начале июля, с приближением немецкой армии, ввели светомаскировку, рекомендовали на стекла окон наклеить полоски бумаги. По распоряжению ГКО на чердаке надо было иметь бочку с водой, ящик с песком, лопату, топор. Щипцы для захвата зажигательных бомб быстро изготовили в наших артелях и развезли по домам. Приказано было силами жильцов вырыть во дворах защитные щели в пятидесяти метрах от дома. Нам помогали соседи.

Затем пожарные проехали вдоль улицы и разломали сараи и амбары, которые были ближе к дому, чем пятьдесят метров. Наш сарай уцелел, в доме №11 разломали. Затем с телеги в сопровождении Надежды Ивановны по списку раздали противогазы – нам дали четыре взрослых и один детский. Город к налетам авиации был готов.

Первая воздушная тревога была объявлена 20 или 21 июля в 13-14 часов. Я, мама (у нее был выходной), бабушка и собака побежали в сад к нашей щели, собака впереди. Однако все ограничилось зенитной стрельбой в районе Московского вокзала. Наверное, это был разведчик. Больше мы в щель не прятались, она служила складом для сельхозинвентаря. В 1945-м ее закопали.

Фронт приближался, город готовился к обороне.

В конце сентября начали рыть противотанковые рвы. Около нас ров вырыли на перекрестке улиц Пирогова и Пушкинской.

1 октября началась эвакуация заводов, занятия в учебных заведениях прекратились.

В начале октября по радио объявили, что в пригородных совхозах овощи на полях не убраны  и разрешили их собрать для себя. Недалеко от нас, в конце ул. Оборонной, были большие поля совхоза «Парники». Мы с мамой взяли у соседей тележку и пошли. На полях уже было много народа. Мы решили собрать лук-репку – получился целый мешок, хватило на всю зиму.

Периодически объявляли воздушную тревогу, но в нашем районе было тихо – бомбили вокзалы и железную дорогу, пострадали там и некоторые дома.

Маму оставили на заводе, а дядю Костю в начале октября призвали в Красную армию, но перед этим он по распоряжению ГКО сдал на хранение во Дворец пионеров свой радиоприемник СИ-235 и охотничье ружье.

Тревога нарастала. Пришел день 29 октября. Мы уже знали, что немцы у Тулы – в Подземгазе. Про этот день, 29 октября, следует сказать особо. В публикациях часто пишут о неких погромах и грабежах магазинов. Возможно, где-то и было так, но около нас все прошло спокойно. В десять утра мы с бабушкой вышли из дома в магазин, а соседка сказала, что утром народ пришел, и продавцы сообщили, что они могут брать все продукты. Конечно, возникла определенная толкотня, но без драк, битья витрин. Быстро все разобрали. Наш сосед из дома №6 привез на тележке два ящика макарон.

На базаре были три хозмагазина, товар из них тоже разобрали, сняли электросчетчики и забрали кассовые аппараты – ничто не должно было достаться врагу. Это была акция, санкционированная руководством вследствие нависшей над городом угрозы.

Еще одно событие было в районе 24-25 октября в начале ул. Макса Смирнова – близко от нас. Там жила мамина подруга по строительному техникуму Бронислава с мужем Борисом и двумя детьми – сыном Борей шести лет и дочкой Идой четырех лет. Они попросили маму взять к нам детей, если немцы войдут в город, потому что решили уйти в район, а с маленькими детьми далеко не уйдешь. Боря и Ида жили у нас с 26 октября, родители их проведывали по вечерам. Когда к середине ноября стало ясно, что немцы Тулу не возьмут, дети вернулись домой.

Мы же решили укрыться на время боев у соседей в доме №7 – он тоже двухэтажный, но низ кирпичный, и дом ниже нашего.

Снаряд пролетел в трех метрах от дома

Утром 30 октября на южной окраине началась интенсивная артиллерийская и ружейно-пулеметная стрельба. Бой продолжался весь день, к 18-19 часам затих. Мы сидели в страхе, но снаряды и мины до нас не долетели, разрушений не было.

После девятнадцати часов по улице прошла предуличкома Надежда Ивановна и сообщила тяжелое известие: немцы заняли Рогожинский поселок и вышли к поселку Красный Перекоп – до нас три километра.

Ночью были мы дома, утром – опять в дом №7. Весь день шел бой, но у нас было спокойно, я решил погулять. В нашем саду был холм за флигелем высотой два – два с половиной метра. Я поднялся на него и стал смотреть на юг. Около 14 часов бой несколько затих, и я увидел несколько немецких самолетов на юге. Это были «юнкерс-88» и «хейнкель-111». С них стали падать бомбы и послышались взрывы в районе Красного Перекопа. Самолеты улетели, и бой возобновился. К 18-19 часам затих, и мы пошли несколько передохнуть домой.

Готовились спать, и вдруг около 22 часов в центре города раздался невероятный ревущий звук. Перепуганные, мы выскочили во двор и увидели летящие от центра к югу огненные стрелы. Сразу стало радостно – мы применили новое оружие. Это был залп «катюш».

Так как нам прямой угрозы не было, 1 и 2 ноября мы у соседей уже не сидели, но в эти дни бой был весь день. 3 ноября бой стал слабее, и мы узнали, что возобновляется снабжение продуктами. Около нас было три магазина: один на углу ул. Г. Успенского, 1, второй на углу Колхозной и Пирогова, третий на углу Гоголевской и Пирогова. Мы называли их магазины Курятникова, Копанева, Волкова. Тогда еще часто называли магазины по бывшим владельцам. Мы пошли с мамой в магазин Волкова – другие два были закрыты, так как были в зоне возможного обстрела. Магазин Волкова был кирпичный, трехэтажный и прикрывал нас – очередь – с юга.

Стоим, вдруг слышим вдали пушечный выстрел, затем свист снаряда вдоль ул. Пирогова и взрыв внизу. Начался обстрел колокольни Всехсвятской церкви.

Через некоторое время вдали новый выстрел и взрыв около нас. Высовываемся из-за магазина – колокольня вся в дыму. Попали.

Так продолжалось около часа. Колокольню обстреливали примерно 7 или 8 ноября, затем бой на окраине затих. Немцы начали перегруппировку. Больше колокольню не обстреливали. В итоге южная часть колокольни была в выбоинах, железо с купола сорвало, но каркас и крест устояли, а у южного левого ангела взрывом оторвало одно крыло и часть спины.

Так выглядела колокольня Всехсвятской церкви после обстрела.

Обстановка была весьма спокойная, продукты получали. Электричества не было, мы соорудили коптилки. Керосин два раза в неделю привозили на лошади в бочке, и мы набирали в бидоны. Вода в колонке была бесперебойно.

В этот довольно спокойный период мы вполне могли погибнуть дома в середине ноября. Дело было так. Около 21 часа я и мама сидели в комнате, ближе к воротам. Мама вышивала, а я читал Дюма «Двадцать лет спустя». Бабушка пошла вылить помои с черного хода. Вдруг напротив дома раздался взрыв. Тут вошла бабушка и сказала, что она открыла дверь, а в нее летит нечто светящееся, потом взорвалось. Утром мы пошли посмотреть. Оказалось, что снаряд пролетел от нашей комнаты в трех-четырех метрах. Перелетел через ворота и врезался в фундамент дома №6 напротив. Вмятина была небольшая. По-видимому, это был шальной снаряд танковой пушки. Но пролети он на три-четыре метра левее, попал бы в нашу комнату. Судьба сберегла нас.

Вот еще эпизод. В середине ноября я с товарищем гулял во дворе, и вдруг над нами на юг полетели снаряды. С бугра во дворе мы посмотрели вниз и увидели на путях вдоль Упы наш бронепоезд, который вел огонь по немцам на юге. Вдруг появились два мессершмидта. Они были на высоте около километра. Каждый сбросил по бомбе. Одна бомба упала в насыпь перед бронепоездом, вторая – за ним. После чего бронепоезд уехал в сторону Ряжского вокзала, а самолеты улетели.

Надо отметить, что во время осады наше перемещение было ограничено определенными границами: улицами нынешней Оборонной, Буденного и Тимирязева, к югу – до кладбищенской стены. У нас все было спокойно. В этом периметре снаряд попал только в дом №2 на ул. Гоголевской. Разрушения были небольшие, жители уехали в эвакуацию. Некоторые дома на улице стояли пустыми – хозяева уехали в эвакуацию, но ни один не был разграблен. За порядком следила милиция и наша энергичная предуличкома Надежда Ивановна Пшеничникова.

В середине ноября вечером мы увидели зарево большого пожара на уровне центра к западу от нас. Потом узнали, что сгорела бывшая фабрика Баташева на ул. Лейтейзена.

Это было большое двухэтажное здание, в нем было подсобное боевое производство патронного завода.

Еще один факт был уже после снятия осады. В середине декабря мы с мамой днем пошли на Всехсвятское кладбище. Было около двенадцати часов. Мы уже возвращались по аллее и около колокольни услышали звук немецкого самолета, он летел с юго-востока на высоте метров сто. Это был «мессершмидт-109». Он обогнул колокольню, вдруг сбросил бомбу и улетел. Взрыв раздался в районе ул. Коммунаров. Мы с мамой туда пошли и увидели, что бомба попала в средний из трех довоенных домов.

На правой стороне улицы (сейчас это дом № 66 по пр. Ленина) бомба разрушила все четыре этажа южной части дома.

Как школьники убирали урожай

20 января 1942 г. возобновилась работа учебных заведений, и я опять пошел в третий класс. В конце мая 1943 года сдал экзамены за четвертый класс – арифметику, письменный и диктант. Получил листок-табель (дневников тогда не было) с оценками за четверть и годовые и выводом: переведен в пятый класс.

Получил в библиотеке учебники для пятого класса, затем классный руководитель нам сказала, что есть приглашение из пригородного совхоза «Парники» работать летом на полях. Это было совершенно добровольно. Я пришел домой, отдал маме табель и сообщил о приглашении. Мама сказала: иди работай. И я пошел.

Поля совхоза «Парники были в конце ул. Оборонной до самой Упы, а правление около Конной площади, на ней торговали скотом. Потом на этом месте сделали трампарк. Прийти надо было в семь утра. Я прибыл в правление, меня записали в журнал и дали в кассе специальную дополнительную хлебную карточку на 400 гр. хлеба в день. Для справки: я, иждивенец, получал в день 400 гр. хлеба, мама, служащая, 600 граммов, рабочие на заводах – 800 граммов. Таким образом, я стал получать 800 граммов хлеба в день.

Нас пришло с учительницей человек двенадцать. Всех накормили скромным завтраком: ячневая каша, куска два хлеба и стакан суфле – в то время это был популярный сладкий напиток на основе толокна. После этого бригадир повел нас на поле, на прополку. Работать мы должны были до 12 часов. Бригадир сразу сказал нам: дети, вы можете на поле съесть морковку или горох, но не должны брать с собой ни одну морковку, ни один стручок гороха. Это будет считаться хищением социалистической собственности. Мы работали, учительница сидела и читала книгу.

В 12 часов мы опять приходили на центральную усадьбу, где нас ждал скромный обед: суп-лапша (иногда щи), макароны (иногда разная каша), два кусочка хлеба и стакан того же суфле.

Работали каждый день без выходных. При дожде на центральной усадьбе ждали его окончания, но тогда климат был устойчивый, и дожди утром редко случались. Так мы работали июнь и июль. В августе полоть уже было не надо.

Первого октября я пошел в пятый класс. Во время войны учеба начиналась 1 октября. Тут новость: нас разделили на школы, мужские и женские. В нашем районе четвертая школа стала мужской, 6-я и 8-я  –женскими. Другие школы района были госпиталями.

Учимся. Вдруг классный руководитель говорит, что в учительскую приехала кассир и выдает талоны на трудодни для получения на них овощей по выбору и деньги за трудодни. Я тогда получил 135 рублей – немалые деньги для подростка. Для сравнения: моя мама, инженер на патронном заводе, получала зарплату 600 рублей в месяц.

Мы с мамой взяли у соседей тележку и поехали в совхоз. Овощи предлагали на выбор: картофель, капусту, морковь, свеклу, лук-репку. У нас дома был свой небольшой огород, и я взял лук-репку.

В 1944 году после окончания пятого класса нас снова пригласили в совхоз «Парники». Я опять пошел. Работало нас мало: двенадцать–пятнадцать человек. Связано это с тем, что в нашем Центральном районе был частный сектор – огороды, сады, а у моих товарищей родители в основном работали на оборонных предприятиях и были весьма обеспеченными. Мы тоже жили весьма хорошо, но мама считала, что работа для общества полезна.

Снова приехала кассир после 1 октября и опять выдала талоны на овощи и деньги за трудодни. В этом году я не пропустил ни одного дня и получил уже 147 рублей, а правление премировало меня калошами – очень ценная тогда вещь.

В 1945 г. школьников на сельхозработы уже не приглашали.

Прошли годы, и вдруг случилось  неожиданное продолжение этого давнего периода. В 1991 году при оформлении пенсии в 60 лет ко мне обратились четыре моих бывших товарища по классу с просьбой подтвердить, что они работали в 1943-44 годах в совхозе «Парники». Подтвердил.

 Евгений КАЛАЧЁВ

 ВЕЛОСИПЕД

 Рассказ

 После пятого класса Манзаю родители подарили новый взрослый велосипед. Велосипед был великолепен: темно-синяя рама, крылья, багажник, на заднем крыле темно-красный светоотражатель, на никелированном руле никелированная ручка с тросом – ручной тормоз и металлический круглый звонок, черное сиденье, над цепью под цвет рамы металлическая защита, чтобы штанина случайно в цепь не попала. Одним словом, супермашина, а не велосипед.

 – Ты можешь подержать за сидушку – хочу примериться, – попросил Манзай.

 – Могу, – сказал Леха и взялся руками за низ сиденья.

Манзай прокрутил педали, чтобы одна была в самом низу, а вторая на самом верху, руками взялся за руль, поставил правую ногу на нижнюю педаль, левую забросил через сиденье, чуть не зацепив Леху ногой по лицу.

 – Держи! – сказал Манзай.

 – Держу! – ответил Леха, напрягая силы, потому что велосипед кренило то в одну, то в другую сторону.

Манзай уверенно поставил ногу на верхнюю педаль, а до нижней педали еле доставал. Тогда он, опираясь руками на руль, спустился с сиденья, носком ноги достал до нижней педали.

 – Толкай! – крикнул Манзай и нажал на верхнюю педаль.

 Леха плавно, но со всей силы начал толкать велосипед, упираясь в сиденье и багажник. Велосипед тронулся с места, угрожающе завихлял из стороны в сторону, но Манзай был опытный ездок – поворачивал руль в ту сторону, куда кренился велосипед, и одновременно нажимал на педали. Когда велосипед начал набирать скорость, Леха отпустил его, и стал смотреть с завистью, как Манзай едет на нем по большому полукругу. Чему завидовал Леха? Новому ли велосипеду – у него был маленький велосипедик, чуть больше трехколесного? Или тому, что Манзай был старше его и выше почти на полголовы, а главное, что у него руки и ноги были длиннее? Леха ответить сам себе точно не мог. Но то, что нужно было что-то делать, он точно знал. И придя домой, он долго рассказывал про Манзая и его велосипед и в конце рассказа попросил у родителей купить ему новый велосипед.

 – Да, действительно, старый уже ему мал, – сказала мама.

 – А до взрослого он еще не дорос, – сказал с улыбкой папа.

 Леха хотел возразить папе – Манзай тоже еле до педалей достает, но мама сказала:

 – У нас в магазине продавались подростковые велосипеды. Алеше такой был бы как раз. Но их уже давно нет в продаже. И стоили они половину моей зарплаты.

 – Ладно, Леха, будем думать. А ты пока уж погоняй на старом, – добавил папа.

 – Я лучше с Манзаем на багажнике, – недовольно буркнул Леха.

 Через неделю у Лехи появился новый велосипед. Подростковый. Мама купила его с рук у знакомой, у которой сын вырос. Сыну знакомой купили большой велосипед. А старый достался Лехе. Старый велосипед выглядел лучше нового: чистый, смазанный, блестящий, с двойной верхней планкой ярко-синей рамы, с удобным никелированным рулем, на котором был ручной тормоз и звонок; крылья: переднее и заднее с темно-красным отражателем света; маленький багажник. А сиденье было из перфорированной кожи, мягким и удобным.

 Леха с первого взгляда влюбился в свой новый велосипед. А когда сел на нем прокатиться, то понял, что мечтал о таком всю свою жизнь. И размер велосипеда ему идеально подходил. И педали работали плавно, без рывков. И цепь не щелкала. Через час он так привык к новому велосипеду, что казалось, что он и велосипед – это единый организм или механизм, если угодно.

Манзаю Лехин новый велосипед тоже понравился. Он внимательно осмотрел его, проверил, как закрывается багажник – плавно ли? Пальцем проверил натяжение цепи. Зажав коленями переднее колесо, попытался сдвинуть руль. Руль был надежно закреплен.

Потом перевернул велосипед вверх тормашками, поставив его на сиденье и руль, руками раскрутил педали. Проверил, как крутится заднее колесо, переднее, проверил ножной тормоз.

 – Даже малозаметных восьмерок и тех нет, – удовлетворенно сказал Манзай. – А дай-ка промчусь на нем?!

 У Лехи глубоко внутри шевельнулась легкая ревность, но Манзаю он отказать не мог – лучший друг все-таки.

 – Гони, только далеко не уезжай. А то я на твоем поехать не смогу, – сказал Леха.

И началась у Лехи новая жизнь. Утром, после ухода родителей на работу, заезжал Манзай и они на велосипедах, словно на реактивных самолетах, неслись по гладкому асфальту дамбы в парк. По сторонам длинной дамбы, уходящей с крутого берега плавно вниз, с высоты дамбы и велосипеда словно на ладони просматривалось зеленоватое зеркало большой протоки и песчаный остров у основного русла многоводной реки.

 А парк был огромным, разделенным глубокими протоками на четыре острова, на которых росли тополя, заросли черемухи, краснотала. Тополя были толщиной в три обхвата, с глубоко изрезанной, словно оврагами, корой. А на одном из островов, на который не вели ни мост, ни дамба, и на который можно было добраться лишь вброд по мелкому каменистому перекату, словно бамбук, рос тальник, сквозь который пробраться, не прорубив себе тропку, было невозможно, и в чаще которого даже в самый жаркий солнечный день было прохладно и темно, как в сумерках.

 По заасфальтированным аллеям парка можно было гонять на велосипедах быстро, но интересно это было только в первый раз. И они с Манзаем находили узкие тропы, нахоженные рыбаками, ездили, уворачиваясь от веток деревьев, пригибаясь к самым рулям.

 – Сегодня поедем по «фронтовой дорожке», – говорил Манзай.

И они забирались в такие буреломы, где корни огромных деревьев буквально вспарывали тропу, и приходилось ехать медленно, чтобы не упасть, переезжая очередной корень.

И каким новым неизведанным миром оказался вроде бы давно уже знакомый парк. Каких только птиц Леха с Манзаем не увидели в потаенных местах: и ползающих по стволам деревьев поползней, и красногрудых снегирей, и желтоголовых щеглов, и больших серых дроздов, и полосатых длиннохвостых кукушек.

И каких только зверушек они не обнаружили в, казалось бы, таком обжитом человеком месте – городском парке. И мышей, и сусликов, и лягушек, и жаб, и ужей. Однажды они на высоченном старом тополе, который старше, наверное, их города, увидели висящих вниз головой летучих мышей.

А уж про ос, полосатых шмелей, черных шершней, лохматых многоглазых тарантулов, огромных сине-зеленых стрекоз, черной саранчи с красными крыльями, полосатых жуков-стригунов, разноцветных бабочек – и говорить не приходится… Целый мир открылся перед Лехой и Манзаем. Мир, который можно обнаружить только тогда, когда сам становишься частью этого мира…

 Через неделю, расставаясь вечером, Манзай сказал:

 – Завтра я не приеду. Буду готовиться к концерту в музыкальной школе. Лето, а они концерт придумали, – сплюнул он.

 Леха тоскливо смотрел на Манзая.

 – Придешь? – спросил тот.

 – Не-а. Ненавижу музыкалку, – сказал Леха.

 – Это мне надо ее ненавидеть, а не тебе, – сказал Манзай.

 Они помолчали, посмотрели по сторонам. С высоты велосипеда все казалось меньше ростом: и дома, и машины, и люди.

 – Да, после концерта займемся подготовкой наших железных коней к дальним походам. Рванем на Вавилинские острова?

 – Рванем, – оживился Леха.

 – Там уличных фонарей нет. Нужно будет поставить на велики освещение, катафоты. Кстати, я знаю, что катафоты завезли в магазин. А вот где брать фары, динамо, не знаю?

 – Может, фонарики прикрутить? – спросил Леха.

 – Может и фонарики… Только запасные батарейки понадобятся, – задумчиво произнес Манзай. – Ну, пока! – И они покатили по домам.

 А на следующий день Леха поехал на велосипеде в магазин. Велосипед оставил возле входной двери, прислонив к стене. Катафоты он увидел сразу, когда прошел в нужный отдел. Попросил продавщицу посмотреть поближе. Продавщица подала ему катафот. Леха покрутил в руках нужную круглую вещичку с темно-красным стеклом. Свет отражался хорошо. И с обратной стороны был крепеж к спицам.

 – Сколько? – спросил Леха.

 Продавщица ответила.

 – Дайте два, – Леха протянул деньги.

 Когда Леха, довольный покупкой, вышел из магазина, он не сразу понял, что произошло. Он сбежал по крыльцу, быстрым шагом направился в сторону дома, но внезапно остановился.

 «Велосипед! Он же стоял здесь!!!» – застучало у него в мозгу.

 Леха судорожно оглянулся: «Может, я его оставил в другом месте?!».

 «Нет. Я же не сошел с ума?! – мысли беспорядочно метались в голове. – Может, кто-то взял прокатиться и вот-вот вывернет из-за угла дома?!».

 Но никто не вывернул из-за угла дома, и ничего в этом мире не изменилось – только не было велосипеда. Как будто его никогда и не было в Лехиной жизни. Как будто никогда не было в Лехиной жизни этой самой счастливой недели.

 Из магазина вышли два пацана, ровесники Манзая. Леха подскочил к ним:

 – Велосипед не видели?!

 – Какой велосипед? – пацаны, улыбаясь, посмотрели друг на друга.

 – Как какой?! Мой! – напирал на них Леха.

 – Да отстань ты! Ничего не видели…

До дома Леха шел целый час, хотя ходьбы было всего минут пятнадцать. Он заглядывал во все проулки, дворы, переходил с одной стороны улицы на другую. Домой он пришел совсем истощенный, но не физически, а психологически. Огромная пустота вошла в его жизнь. И он сначала бессмысленно сидел на диване, потом лег, повернулся лицом к стене и так пролежал до тех пор, пока не пришли с работы родители. На вопрос родителей, что случилось, он произнес всего одно слово:

 – Украли…

 Но не заплакал, как в детстве. И не стал рассказывать подробности, тем более, жаловаться. А просто молчал в оцепенении.

 Вечером приехал Манзай – видимо мама сообщила ему о произошедшем.

 Леха отдал ему катафоты.

 – Вышел из магазина, а его нет… – только и сказал он.

 – Ничего, что-нибудь придумаем, – пообещал Манзай. – А катафоты себе оставь. Еще пригодятся.

 Через день приехал Манзай на своем велосипеде. Настроение у него от того, что успешно выступил на годовом выпускном концерте, было хорошим и немного расслабленным – теперь и у него наступили полноценные каникулы. Леха встретил его, молча пожал руку.

 – Я поспрашивал пацанов про твой велосипед – никто ничего не знает. Наверное, это кто-то из правобережных. Но там у меня друзей нет – сам знаешь, – сказал Манзай.

 – Знаю, – сказал Леха. Он достал из кармана катафоты. – Возьми, тебе они больше пригодятся. Ну пока, – кивнул Леха.

 – Ты куда?! – удивленно спросил Манзай.

 – Да огород родичи просили полить – видишь, какая жара стоит, да и тебе хочется погонять на велике, – сказал Леха.

 – А где у вас огород? – спросил Манзай.

 – А что? – вопросом на вопрос ответил Леха.

 – Садись, подвезу, – сказал Манзай.

 – Ну поехали, – через силу улыбнулся Леха. Забрался на багажник. – Трогай.

Манзай хотел направить велосипед в сторону выезда со двора, но Леха скомандовал:

 – Езжай между сараями к недостроенной котельной.

От этого места до огорода было метров тридцать. Леха улыбнулся. В этот раз уже спокойно – ведь Манзай был ни в чем не виноват.

Манзай посмотрел через плечо на Леху – издевается над ним что ли? Но поехал послушно за сараи.

 Небольшой огородик находился между задней стенкой сарая и недостроенной котельной, но был хорошо удобрен и густо засажен помидорами. За калиткой стояла большая металлическая бочка с водой, рядом большая металлическая лейка.

 – Закатывай свой велосипед сюда, – сказал Леха, раскрывая пошире калитку.

 – Так никого же нет, – сказал Манзай.

 – На всякий случай, – сказал Леха.

Манзай закатил велосипед на огороженную территорию, но калитку закрыть не мог – мешало заднее колесо.

 – Ладно, пускай так.

 – Ладно, – подтвердил Леха.

 Солнце поднималось все выше и выше и начало печь уже по-настоящему. Лехе такая погода очень нравилась. Он снял рубашку, опустил руки в прохладную воду, черпанул пригоршню из бочки и плеснул себе в лицо. Потом черпанул еще пригоршню и полил себе на плечи.

 У Манзая огорода не было, но он быстро обучался. Также разделся до пояса и также поплескался прохладной водой из бочки.

 «Ура! Каникулы!» – хотел воскликнуть он, но вспомнив, что у Лехи украли велосипед, сказал:

 – Каникулы. – Но от улыбки удержатся не смог.

 Леха тоже улыбнулся:

– Ты загорай, а я быстро.

Он схватил лейку, набрал в бочке воды и стал поливать помидоры под корень.

 – Жара! Лей на них сверху, чтобы не завяли, – сказал Манзай.

 – Не-а, – сказал Леха. – Сверху нельзя. Видишь, желтые цветочки? В них если попадет вода – завязи не будет, – гордый за свои познания продолжил Леха.

 – А-а, понял, – сказал Манзай. – Давай, я пополиваю.

 Потом они залезли на толстую стену недостроенной котельной и загорали на плоских горячих камнях, посматривая с высоты на огородик, на сараи, на внутреннее пространство котельной, которое было захламлено всякой ненужной всячиной.

 – А что это там? – спросил Манзай.

 – Где? – спросил Леха.

 – Пошли… – сказал Манзай.

 Они спустились со стены, через широкий проем вошли вовнутрь, Манзай ухватил одной рукой торчащее из мусора велосипедное колесо и потянул. Леха принялся откидывать старые доски, ржавые ведра, рваные мешки, наполненные всяким хламом.

 Вскоре они извлекли колесо из-под завала. Оно было в плачевном состоянии – не было нескольких спиц, остальные болтались, еле держа заднюю втулку со звездочкой. Но на ободе была целая шина и камера с ниппилем.

 – Вот сюда поставим катафот, а спицы мы подтянем и новые поставим. Есть такой инструмент. Я у Броньди, в дедовском сарае, видел, – сказал Манзай.

 Леха, задумчиво разглядывая находку, ничего не сказал. Но было видно, что слова Манзая подтолкнули его к мысли.

 – Есть идея, – опережая его, сказал Манзай.

 – Едем, – сказал Леха. – Только колесо в огород занесу.

 – Почему в огород? Неси сразу в сарай. Да сарай закрыть не забудь, – улыбнулся Манзай.

 Они ехали по улице Лиственниц. Сначала, в центре города, дорога была ровной. Манзай с силой нажимал на педали, Леха, сидевший на багажнике, мог только мысленно помочь другу. Разогнавшись, велосипед катился по инерции некоторое время; Манзай в это время отдыхал, а Леха глазел по сторонам. Проехали мимо Дома туристов, через некоторое время дорога пошла под уклон. Запахло сернисто-метановыми испарениями – справа и слева от дороги было узкое, но длинное болото с открытыми озерцами коричневой воды, в которой пацаны и уже взрослые мужчины большими сачками ловили дафнии – рачков для аквариумных рыб.

 Леха покрепче вцепился в седушку, потому что велосипед стал набирать большую скоростью. Манзай чуть-чуть пригнулся к рулю, ветер откидывал назад полы расстегнутой рубашки. Но прохладнее от этого не становилось – стояла полуденная жара.

 После низшей точки, где под дорогой пролегала большая труба, начался подъем. Да такой крутой, что Лехе пришлось соскочить с багажника. Даже без него Мазай еле-еле с маленькой скоростью поднимался в гору, давя со всей силой на педали велосипеда.

На горе они пересекли последнюю улицу города, проехали дорожно-строительную организацию с колесными тракторами, бульдозерами, грейдерами и катками в просторном дворе – это они увидели через широкие открытые ворота, и перед ними раскинулось огромное холмистое плато, простиравшееся до гряды гор из песчаника. На это плато вела грунтовая, хорошо наезженная дорога, покрытая мелкой светло-коричневой пылью. И они двинулись в неизвестное.

 Здесь уклон был небольшой, но Манзай не разгонялся, чтобы не пылить. Они медленно приближались к городской свалке. Была она беспорядочной, разбросанной на большой площади.

 – Вот, где-то здесь Броньдя и нашел настоящую финку. Помнишь, я тебе рассказывал? – сказал Леха.

 – Помню, – сказал Манзай. Он вспомнил и про клятву, и про Светку. Но сейчас было не до девчонок. И он больше ничего не добавил.

 Вдруг в низкой, редкой, пожелтевшей от жаркого солнца траве Леха увидел змею. Несмотря на пекло, у него побежали холодные мурашки по спине. Змея совсем не походила на небольших по размеру степенных ужей, которых они обнаружили с Манзаем в парке. Эта была длинной, почти метровой, с мощным гибким телом, которое зловеще переливалось перламутровыми оттенками под солнечными лучами. А главное, она была чрезвычайно проворна, резка, и от нее веяло опасностью.

 – Смотри, гадюка!

 Манзай затормозил.

 Леха соскочил с багажника, стал искать глазами палку или камень.

 – Что ты ищешь? – спросил Манзай.

 – Хочу вооружиться, пока она кого-нибудь из нас не укусила.

 – Посмотри вверх, – сказал Манзай.

 Леха посмотрел на небо. Такого количества коршунов в одном месте, паривших так низко над землей, он давно не видел.

 – Похоже у них здесь пир. В честь моего выпускного концерта, – засмеялся Манзай.

 – Так гадюка падаль не ест, – сказал Леха.

 – Правильно, но мыши все едят. А для нее мыши – любимая еда. И для коршунов мыши еда, а уж змеи для них, как для нас шоколадный пломбир. – Манзай облизнул сухие губы.

 – Ты прав. Пусть ползет. Они без нас разберутся, – сказал Леха.

Им повезло. Они еще несильно углубились на территорию свалки, как почти у дороги, в гуще мусора они увидели велосипедную раму. Осмотревшись, чтобы не наткнуться на змею или тарантула, они вытянули раму из мусора. Рама из-за толстого слоя пыли, казалось, была ржавой и никуда не годной. Но когда Леха рукой провел по тому месту, где обычно есть надпись у каждого велосипеда, он с радостью увидел – на темно-синей краске золотыми крупными буквами было написано «Урал».

 – Ого! – сказал он. И продолжил осмотр трофея. У велосипеда не было руля, сиденья, колес. Зато была цепь и втулка с большой звездочкой и педалями. Правда одна педаль была сильно изогнута.

 – Ничего, разберем, выправим молотком, – довольный за Леху, сказал Манзай.

 – Может, еще поищем? – возбужденно сказал Леха.

 – Давай, – согласился Манзай. – Только недолго. В такую жару солнечный удар можно получить… Вот бы сейчас залезть в твою бочку в огороде, – мечтательно проговорил он.

 За полчаса поисков удалось разыскать только переднее колесо. Колесо было с ужасной восьмеркой. Когда вынесли его на дорогу, Манзай потоптался на нем, выправляя.

 – Потом спицы снимем, обод положим на ровное место, обстучим деревянным бруском, и будет как новое, – оптимистично сказал Манзай.

 Обратно возвращались пешком. По очереди кто-то вел велосипед, а кто-то держал раму, взгроможденную на этот велосипед. Колесо, которое нацепили на руль, благо одна спица вылетела, мешало поворачивать руль, что тоже тормозило движение. Зато настроение было хорошим – ведь дело сдвинулось с мертвой точки.

На следующий день, когда Леха с Манзаем вытащили из сарая части велосипеда, к ним подошел Броньдя. Леха к тому времени принес из дома губку с порошком, ведро с водой, начал отмывать от пыли и грязи раму, колеса.

Манзай прихватил из дома плоскогубцы, восьмигаечный ключ, болты – ждал, когда Леха закончит мыть.

 – Так у тебя же есть велосипед, зачем тебе этот металлолом? – не выдержав молчания, спросил Броньдя.

 – Был, – после паузы ответил Леха.

 – Почему был? Продал, что ли? – из любопытства спросил Броньдя.

 – Украли, – выдохнул Леха. И замолчал.

 Замолчал и Броньдя, переваривая услышанное.

Манзай пристально взглянул на Броньдю.

 – Ты бы лучше помог… – Манзай замолчал, пытаясь вспомнить имя Броньди.

 – Костя, – подсказал Леха.

 – Да, Костя, ты бы помог.

 – Как что-то нужно – так сразу Костя, а так всё Броньдя, да Броньдя, – обиженно сказал Броньдя. – А как покататься на новом велике?

 – Так ты и не просил, – сказал Леха.

 – Хочешь на моем? – задал вопрос Манзай.

 Броньдя замялся, размышляя:

 – Хочу.

 – Давай под рамкой. А то у тебя ноги еще коротки. Я и то еле достаю, – сказал Манзай.

 Броньдя со второй попытки – первый раз нога соскользнула с педали – тронулся с места, сделал небольшой круг по двору.

 – Спасибо, Манзай. Хороший у тебя велик. Новый. Только руль – не очень, – сказал Броньдя.

 – Почему? – удивился Манзай.

 – Сейчас покажу, – не удержался Броньдя. Он пошел в свой сарай и вывел оттуда взрослый велосипед с высоким необычным рулем. – Вот какой!

 Манзай с Лехой внимательно осмотрели велосипед Броньди, подержались за его необычный руль.

 – Он с таким и был? – спросил Манзай.

 – Нет. Это мне дед такой раздобыл, – сказал с гордостью Броньдя.

 – А старый где? – как можно безразличнее спросил Манзай.

 – В сарае валяется, – простодушно ответил Броньдя.

 – Так тащи его. Примерим на этот, – сказал Манзай.

 – А что взамен? – начал торговаться Броньдя.

 – Как что? С нами будешь гонять, правда, Леха?

 Леха посмотрел на Манзая, потом на Броньдю.

 – Да ладно вы… – только и сказал он.

 Броньдя увел свой велосипед в сарай, долго не выходил.

 – Куркуль. Зажал, – почти равнодушно сказал Манзай.

 Но в это время появился Броньдя. В одной руке у него был руль, во второй – банка с солидолом.

 – Давайте, я вам помогу.

 – Давай, – сказал Леха.

 К вечеру велосипед был собран. Без крыльев, без багажника, без сиденья. Педаль была выправлена. Правда, на ней остались следы от молотка. Но не в красоте дело. Главное, что педали крутились, не цепляясь за раму. И спицы были поставлены на колеса и затянуты как следует. Правда, восьмерили немного. Но было терпимо. Главное, что не тормозили о раму и вилку. Леха из дома принес старые свои брюки, обмотали ими раму в том месте, где должно было быть сиденье, сверху замотали синей изолентой.

 – Давай, ты первый, – сказал Леха Манзаю.

 Манзай поехал, сделал круг по двору, второй. Слез с велосипеда.

 – Без сидушки даже лучше – ноги до педалей лучше достают, – сказал он.

 – Теперь ты, Броньдя, – сказал Леха.

 Броньдя обрадовался:

 – А можно я, как Манзай, на раме попробую?

 – Пробуй, – улыбнулся Леха.

 – Если сломаешь – сам ремонтировать будешь, – засмеялся Манзай.

 Потом поехал Леха. Собранный велосипед, конечно, был не таким навороченным, как у Манзая или Броньди. Был он большим, неудобным и тяжелым… Но, как ни странно, Леха уже начинал любить его и чувствовал, что этот крепкий, надежный железный друг у него надолго… А что касается красоты, то Леха сходил домой, принес переводную картинку и наклеил ее на раму. Чуть выше надписи «Урал».

 Манзай как-то странно посмотрел на Леху, а утром приехал, как всегда, на велосипеде. Только тот был без багажника, без крыльев, без защиты на цепь, без сиденья. А с руля исчез рычаг ручного тормоза и звонок.

 – Что такое? – удивился Леха.

 – Зачем ненужное железо возить, – сказал Манзай и протянул Лехе деревянную прищепку. – Защеми брючину, чтобы в цепь не попала…

 И только через много лет Леха понял, зачем Манзай тогда снял со своего велосипеда все «лишнее».

Виктор Драгунский «Друг детства»

3–4-й классы

О чем рассказ:

Дениска размышляет о том, кем хочет быть в будущем, и решает стать боксером. Он просит у папы боксерскую грушу, но тот ему отказывает. Мама предлагает Дениске вместо груши взять старого плюшевого мишку. Мальчик вдруг понимает, что не может бить игрушку, потому что она — друг его детства.

«Друг детства» входит в цикл «Денискины рассказы», который может казаться «избитым», несколько назидательным, совсем детским и простым.

На самом деле это немного застит восприятие, тогда как тексты Драгунского очень глубокие, многослойные и — что мне кажется особенно важным — человечные. Они про то, как ребенок учится справляться с самим собой. Я считаю, что «Друг детства» — хороший учебник по развитию эмоционального интеллекта, где показано, как человек открывает свои эмоции, учится их считывать и с ними справляться. Иными словами, рассказ показывает, как можно принимать себя и разговаривать с самим собой.

А зайти здесь лучше с разговора о том, что каждый человек в детстве мечтает кем-то стать. Спросите у ребенка: «А чего хочется тебе?» — и позвольте ему просто беззаботно помечтать. Сам герой рассказа тоже об этом размышляет в самом начале. 

«То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далекие звезды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далекий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. <…> А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой».

Кстати, можно сравнить, что из этого ребенка привлекает. Мне вот больше всего нравится идея поехать в Сингапур и купить там забавную обезьянку (смеется). На самом деле, страшно полезно обсуждать с ребенком его мечты и то, как он представляет себе их исполнение. Посмотрите, как здорово герой раскручивает свою мечту и погружается в мир фантазий:

«Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило».

Попробуйте поговорить со своими детьми и так же раскрутить ситуацию. О чем ты мечтаешь? А что это? А как это будет? А что с тобой произойдет, если это случится? Здесь и путь к развитию речи, умению рассуждать.

Но это и рассказ о ребенке, которого не слышат взрослые. Кстати, очень часто в «Денискиных рассказах» ни один взрослый не понимает Дениску — мальчик невероятно одинок. Он решает, что хочет быть боксером, идет к папе, просит купить грушу, но папа отказывает и уходит на работу: «Ты спятил, братец, — сказал папа. — Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится».

И здесь вы можете начать разговор, который очень поможет ребенку проговорить свои эмоции. Почему здесь папа не слышит Дениску? А кто тебя не слышит? Когда, в какой ситуации? Заодно можно и ненавязчиво учить ребенка «я-высказыванию», которое бывает так полезно в жизни, в сложные моменты коммуникации: «Я расстраиваюсь, потому что…»

Дениска считывает эмоции взрослых, считывает свои и честно себе в них признается: «А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся…»

Мама героя предлагает Дениске заменить боксерскую грушу старым плюшевым мишкой. И на этом фрагменте очень здорово повспоминать с ребенком его вещи из детства. Вообще мне кажется, это еще одна очень серьезная проблема современных детско-родительских отношений: наша жизнь часто по разным причинам беспредметна.

Человеку важно жить среди вещей, потому что он наделяет вещи смыслом: мой мишка, мой проигрыватель, моя любимая елочная игрушка, которую мы вместе с дедушкой достаем из коробки с антресоли… Вещь позволяет нам личностно отнестись к миру вокруг, зарядить его смыслом, эмоциями. А когда у нас только гаджет, этих эмоций и чувств нет, но не только в гаджетах дело: мы живем в культуре, где каждую вещь можно поменять, у нас одноразовый мир. И про это тоже интересно с детьми говорить.

И рассказ «Друг детства» — он про то, как вещи, наделенные смыслом, помогают ощутить, что мир не одноразовый, и то, как ребенок через игрушку приходит от сиюминутного к настоящему. Есть вещи, которые помогают нам удержаться за смысл, за чувства, за подлинное. 

Достаньте игрушки или другие вещи ребенка и вспомните, что с ними связано.

Это психологическая техника заземления или якорения. Возьмите в руки плюшевого мишку, что вы почувствуете? Уют, грусть, радость?

Говоря об этом рассказе, мы с учениками всегда вспоминаем, какие у них есть друзья детства. Понятно, что это обычно Таня-Вася-Петя, с которыми они бегали вместе или играли в прятки. А в рассказе Драгунского другом становится игрушка. Как когда мы в доме находим предмет и начинаем про него подробно рассказывать, мы видим, что он становится живым, заряженный ассоциациями, он начинает нам что-то говорить.

И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал…

В своей книге «Снег на траве» Юрий Норштейн, рассказывая, как он снимал «Сказку сказок», говорит о шершавости детства. Мне кажется, очень точное определение. Спросите ребенка, кто или что у него ассоциируется с детством, какие ощущения, запахи, воспоминания. Это возможность отрефлексировать круг детских воспоминаний у ребенка, который вот-вот станет подростком. И это будет тем ресурсом, который поможет сохранить связь в будущем, если она будет рваться.

Финал рассказа очень сильный. В нескольких абзацах содержится формула огромного количества текстов русской литературы, например, «Войны и мира» или рассказа «После бала».

Это про то, как мы принимаем свои эмоции. Плачем — и честно признаемся себе, что мы плачем. Принято повторять довольно опасную «максиму», что мужчины не плачут. Но здесь хорошо видно, что, когда мальчик заплакал, в его жизни наступил экзистенциальный момент — момент выбора. Ты принимаешь решение — и с тобой происходит что-то такое, что твою жизнь переворачивает. Привычное стало новым, ты изменился. Мишка стал другой, ты открыл, что мир наделен смыслами и чувствами, что ты плачешь, что ты одинок, и это становится моментом жизненного поворота. Отсюда вырастает философская проблематика, то, что Толстой называл «остранением», с одной стороны, а с другой — очень простая, но по-человечески мудрая мысль: мы взрослеем, когда принимаем свои эмоции.

Нина Дашевская «Дом над морем»

5–6-й классы

О чем рассказ:

Мальчик по имени Джордж приезжает из-за границы к прадедушке Георгию, который живет в доме над сердитым морем. Он не знает русского языка, а дедушка — английского.

Для подростка самое главное в жизни что? Общение со сверстниками. И примерно в пятом классе у него как раз это открытие и случается. Каждый родитель сталкивается с тем, что прекрасный златокудрый ребенок с большими ресницами и пухлыми щеками превращается в высокое, колючее существо, которое даже ругается, слушает всякую ерунду и говорит: «Мам, отвали».

Помните пролог «Зеркала» Андрея Тарковского? Мальчик-заика в кабинете у логопеда пытается произнести без запинки фразу: «Я могу говорить». Через эту метафору можно показать, что происходит в душе у любого подростка, потому что его мир невероятно немой. Ключевой вопрос в таком возрасте — как найти с внешним миром общий язык и как научиться говорить, чтобы тебя поняли. Но и мир тоже ищет способ пробиться к подростку, хотя многим родителям порой проще сделать годовой бюджет, нежели пробиться к сыну или дочери.

Собственно, об этом рассказ Нины Дашевской «Дом над морем», и начинается он с ситуации тотального непонимания.

Дом стоял высоко над морем. Спиной прилепился к скале, как ласточкино гнездо; а окнами смотрел на море. Море, море, до самого горизонта. Такое спокойное там, вдалеке. А здесь, внизу, оно сердито набрасывалось на скалы, кипело, будто злилось на всех. И особенно на этот маленький домик, забравшийся так высоко.

Мир ощетинился. Первая сцена — это сцена немоты: у открытого окна старик варит кофе, на него смотрит его правнук, который приехал из-за границы и не понимает русского языка. Старика зовут Георгий, мальчика — Джордж. Друг для друга они — иностранцы. На самом деле это универсальная ситуация, которая описывает ощущения подростка и его родителей — они понимают, что утратили язык общения. И старик в рассказе чувствует эту стену:

Надо же, какие нежные у него руки, как у девочки. Что в голове — не поймешь. Не выпускает из рук модную игрушку, телефон. Фотографирует, щелкает кнопками — куда ему столько фотографий?

Самая главная метафора — чужой язык как знак непонимания между поколениями. С этим хорошо рифмуется стихотворение Кристины Стрельниковой «Говори», которое написано от лица подростка. Там есть такой рефрен: «Я-вас-не-слышу, я-вас-не-слышу…»

Но в рассказе вдруг рождается понимание. В доме есть старое трофейное пианино, на нем училась играть внучка старика, мама Джорджа. Именно она оказывается связующим звеном между прадедушкой и мальчиком. И Джордж тоже садится играть.

Во второй части показано, как понимание рождается без слов — в музыке. Здесь же старик впервые называет правнука Георгием, а прежде латинские буквы имени George казались ему такими же чужими, как в надписи на крышке немецкого пианино.

Мир немоты, где люди и природа не могли найти общего языка, заканчивается пониманием без слов и помимо слов. Музыка — это метафора рождающегося разговора, понимания и преодоления разрыва.

Как известно, много говорить с подростком часто бесполезно, поэтому обсудить рассказ так же подробно, как и «Друг детства» с четвероклассником, у вас вряд ли получится. Но здесь можно спрашивать про ассоциации. Хороший вопрос: с кем в рассказе ты себя ассоциируешь? С мальчиком? С морем? С камнями?

В этом смысле, мне кажется, «Дом над морем» для подростка будет абсолютно терапевтичен, потому что там показано, как из мира немоты и тотального непонимания может родиться единство, и это единство часто проявляется не в словах. Понимание приходит через творчество и свободу, которую дает человеку искусство.

В финале совершенно посторонняя пара на пляже вдруг слышит звук пианино и видит, что море затихло. Это неожиданный композиционный ход, почти фантастический, но оказывается, что событие встречи и понимания имеет космический масштаб. Думаю, этот рассказ для подростка невероятно обнадеживающий и успокаивающий — как пианино для моря.

Фазиль Искандер «Тринадцатый подвиг Геракла»

7–8-й классы

О чем рассказ:

Пятиклассник не решил домашнюю задачу по математике и обманом во время урока привел доктора с медсестрой в свой класс, чтобы устроить вакцинацию от тифа. Учитель Харлампий Диогенович обо всем догадывается и высмеивает его, вызывая к доске.

Рассказ «Тринадцатый подвиг Геракла» — интересный повод для разговора с подростком, потому что здесь важно уметь чувствовать юмор и иронию, как и вообще читая всего Фазиля Искандера. И с этим у школьников, избитых зачастую звериной серьезностью школьной литературы, есть большие трудности: они умеют смеяться над мемами, но совершенно не готовы считывать иронию в художественном произведении. 

Считается, что автор писал тексты только серьезно и непременно вкладывал в них «мораль, короче». Но слово «поучительно» никак не ложится на Искандера. Он часто уходит в добрый, иногда издевательский юмор.

О рассказе «Тринадцатый подвиг Геракла» можно говорить в двух плоскостях. Во-первых, в плоскости человеческой: что такое юмор и как он нам помогает в нашей жизни. Во-вторых, если ребенок интересуется литературой и мы хотим двинуть его в сторону внимательного чтения, здесь можно рассуждать о том, как человек побеждает хаос.

В этом рассказе смех помогает преодолеть страх. В самом начале мы погружаемся в атмосферу страха: в школе, где учился герой, боялись все. Это очень актуально, потому что сегодня, на мой взгляд, современная российская школа построена на педагогике страха: здесь все учатся бояться, начиная с первого класса. Увы, главный, кто боится, — это директор.

Он [директор] всегда, и зимой и летом, ходил в одной шляпе, вечнозеленой, как магнолия. И всегда чего-нибудь боялся. Со стороны могло показаться, что он больше всего боялся комиссии из гороно, на самом деле он больше всего боялся нашего завуча. Это была демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе, но сейчас я рассказываю о другом.

Уже здесь ирония с поэмой в байроновском духе побеждает «демоническую женщину», оказывается, что смех — преображающая сила. Делая ситуацию смешной, мы позволяем себе отпустить ее. А самое главное, смех мешает человеку забронзоветь, недаром в рассказе вспоминается Древний Рим.

Мне кажется, что Древний Рим погиб оттого, что его императоры в своей бронзовой спеси перестали замечать, что они смешны. Обзаведись они вовремя шутами (надо хотя бы от дурака слышать правду), может быть, им удалось бы продержаться еще некоторое время. А так они надеялись, что в случае чего гуси спасут Рим. Но нагрянули варвары и уничтожили Древний Рим вместе с его императорами и гусями.

Если дальше копаться в этом рассказе, можно заметить, что здесь подозрительно много античности: упоминание Пифагора, учитель по имени Харлампий Диогенович. Рядом со школой находится стадион, а для греческой культуры это одно из ключевых мест — пространство олимпийских игр, во время которых, вспомним, прекращались любые войны.

А на что становится похожим урок математики у Харлампия Диогеновича? На спектакль. Ученик будто стоит на сцене, над ним все смеются. Это комическое представление. И функция театра в древнегреческой культуре точно такая же, как функция Геракла, то есть очищение мира от хаоса. В трагедии это очищение страданием, или катарсис, а в комедии — очищение смехом. Геракл, как мы помним, тоже очищает Авгиевы конюшни, но в метафорическом смысле — борется с хаосом. Превращение хаоса в космос — это ядро древнегреческой культуры.

Но что такое хаос в рассказе? Действие происходит в начале войны. Значимая деталь — задача про артиллеристский снаряд, которую пятиклассник никак не может решить. Вокруг война («потому что началась война и он [одноклассник героя Адольф] не хотел, чтобы его дразнили Гитлером»), страх — с которого начинали. И Харлампий Диогенович, устраивая представление на уроке, побеждает смехом страх смерти. Он преображает мир и создает из хаоса космос, как Геракл. И оказывается, это рассказ не только о том, как мальчик получил двойку, но и о том, как стихия жизни побеждает стихию смерти.

Юрий Буйда «Продавец добра»

8–9-й классы

О чем рассказ:

Родион Иванович продает в лавке гвозди и прочий железный скарб. Но однажды он сходит с ума и начинает разносить по всему городу пустые бумажные коробочки с надписью «Добро».

Рассказ Юрия Буйды «Продавец добра» строится вокруг странной метафоры, а подростки это очень любят. Поэтому, кстати, им так нравятся антиутопии, где все понятно, но метафорично. Здесь же главная метафора — пустая коробочка.

Начиная разговор об этом рассказе, хорошо бы обратить внимание подростка на название «Продавец добра», потому что это явный оксюморон: добро нематериально, его невозможно продать. Но у слова «добро» несколько значений, потому что добром может быть и философская категория, и домашний скарб. И в рассказе эти два понимания соединяются.

В самом начале текст переполнен добром в значении «скарб». Мы оказываемся в тесной лавчонке на базаре, где трудится Родион Иванович: это каменный мешок с единственным окном, и этот мешок забит страшными железными вещами. Добро здесь — это ящики с гвоздями, молотки, проволока. Один из покупателей, неуклюжий усатый мужик в тулупе, требует у Родиона Ивановича сепаратор.

Родион Иванович, повинуясь ее приказам, таскал из подсобки ящики с гвоздями, мотки проволоки или «занадобившийся этому черту сепаратор». Усатый «черт» в мерлушковой шапке притопывал сапожищами на кирпичном полу, приговаривая: «Добра-то у вас как много… и откуда только берется?» Выбравшись из склада с сепаратором в руках, Родион Иванович отвечал с одышкой: «Добра-то много — да добра нет». Выражение лица его всегда было печально-ласковое.

А дальше Родион Иванович делает добро нематериальной субстанцией. Если сначала он продает ящики с гвоздями и проволокой, то после дарит коробки с ничем. Здесь буквально сталкиваются два значения слова. При внимательном чтении мы поймем, что ящики с гвоздями что-то напоминают, да еще и рядом со словом «черт» здесь вообще всплывает христианский подтекст.

В рассказе есть мелкая деталь: «занадобившийся этому черту сепаратор» — это нечто разделяющее. Главная задача дьявола — разделить и перессорить человека с Богом и человека с человеком. Героя окружает адский мир, а сам Родион Иваныч напоминает то ли Акакия Акакиевича, то ли монаха, у которого есть послушание таскать ящики с железными вещами и который занимается тем, чем занимался преподобный Антоний в пустыне, — борется с чертом.

«Добра-то много — да добра нет», — совершенно житийный ответ. Монахи часто отвечают черту, переигрывая его, и Родион Иванович переводит язык черта на язык Бога, потому что на языке черта добро — это гвозди (как будто бы те самые, которыми распинали Христа), а на языке Бога добро, которого нет в мире, — это святость. И выражение лица героя печально-ласковое — так обычно говорится о лицах святых или юродивых.

Раздавать пустые коробочки — это юродское поведение. Когда Родион Иванович уходит из лавки во второй части рассказа, мы видим, что железо сменяется бумагой. Если раньше героя окружал тесный мир каменного мешка, то теперь Родион Иванович бродит по городу: это открытое пространство, оно размыкается до размеров всего мира.

И оказывается, что текст вообще не про Родиона Ивановича, а про рассказчика, который как персонаж появляется только во второй части.

Однажды он постучал и в нашу дверь. Я открыл. На пороге переминался с ноги на ногу тощий тип с печально-ласковым выражением лица, в стареньком брезентовом плаще и выгоревшем до рыжины берете на стриженной под ноль узкой голове.

Понятно, что здесь «он» можно заменить на «Он». Происходит встреча человека с духовным началом в жизни. Родион Иванович приводит человека из «добра-1» в «добро-2», из добра как скарба в добро как в духовную категорию. Дальше, конечно, нужно думать: а что это такое за добро? В чем оно заключается? И здесь нет какого-то одного ответа. Добро нельзя подарить или наполнить, это твоя жизнь.

Можно говорить и о том, что это рассказ про веру. Пустую коробочку мы сами наделяем смыслом: нам никто его не подарит и не преподнесет на тарелочке, нам его даже не гарантирует исполнение ритуалов — они не дадут нам того, что составляет суть нашей жизни, то есть чуда.

Очень здорово здесь показать подростку фильм Тарковского «Сталкер». Сталкер — юродивый, жена ему об этом открыто говорит. Он обрит наголо, как Родион Иванович. Люди надеются, что герой приведет их в Зону, где они найдут добро и счастье, а в итоге обнаруживают только комнату с хламом. «У них же орган этот, которым верят, атрофировался!» — говорит Сталкер.

Пустая коробочка — такая же метафора, как и комната в Зоне. И люди, которые способны видеть добро на дне пустой коробочки и верить, что в Зоне исполняются мечты, не утратили смысл человеческой жизни, к таким и приходят Сталкер, Родион Иванович и Христос.

Владимир Набоков «Облако, озеро, башня»

10–11-й классы

О чем рассказ:

Эмигрант Василий Иванович в Германии выигрывает билет на увеселительную поездку, где его заставляют участвовать в странных развлечениях. Случайно оказавшись в постоялом доме с поэтичным видом на озеро и башню, он мечтает остаться там навсегда, но попутчики избивают его и не разрешают ему прекратить поездку. Измученный Василий Иванович просит у неизвестного нам рассказчика его отпустить, так как он устал быть человеком.

С одной стороны, это рассказ про тоталитарное общество, которое всех людей делает одинаковыми. С другой — что очень важно для подростков — о мечте, которая противопоставлена страшной реальности.

Во время поездки Василию Ивановичу выдают нотные листки со стихами, это все нужно было петь хором.

Василий Иванович, который не то что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова, воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом деле пел, — но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло. Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел выпасть.

«Прокачивание позитивом», массовое шествие — это знаки тоталитарного общества. Человек лишен собственного голоса, там все неподлинное: вместо любви — «пацлуй» (единственное русское слово, которое помнил немецкий сосед Василия Ивановича), там игра не игра и песня не песня — потому что песню ты поешь по вдохновению и с радостью.

Даже ночевали путешественники в кривой харчевне. Это адский расчеловеченный мир, и он в буквальном смысле убивает личность. Когда герой заявляет о том, что хочет остаться на постоялом дворе с видом на облако, озеро и башню, мы снова встречаем библейские аллюзии: Василию Ивановичу штопором продырявливают ладонь и ступню, а потом его лупят кнутом и топчут железными каблуками.

Набоков — писатель, у которого все значимо, даже буквы. Весь рассказ строится на троичном повторении. Герой опоздал на три минуты, он сел в вагончик сугубо третьего класса, где ему попалось три немецких соседа: Шульц, еще один Шульц и Шрам, в фамилии у каждого из них — буква, состоящая из трех частей.

В рассказе царствуют две противоположные стихии. С одной стороны, есть страшный мир, он постоянно шумит и шуршит. Предполагаю, что это намек на немецкий язык, в котором очень много шипящих звуков. Так Набоков описывает ощущение русского человека, который оказался в тоталитарной Германии (рассказ написан в 1937 году).

Но, с другой стороны, есть еще очень важная троичная структура — облако, озеро, башня. Вспоминаем трехстопный дактиль — стихотворный размер, в который складываются эти три слова. Для Василия Ивановича это место — мир поэзии, счастья, гармонии, это стихия лиризма, противопоставленная стихии шипящего языка и тоталитарного общества.

Еще один подтекст рассказа — «Обломов». Все три романа Гончарова начинаются на «о» — «Обыкновенная история», «Обломов»», «Обрыв». Можно сказать, что облако, озеро, башня — Обломовка Василия Ивановича. И оказывается, что его идиллия, как и любая другая, утопична и недостижима: Василия Ивановича из нее выдергивают.

Я очень люблю в связи с рассказом Набокова говорить о том, что однажды мы все встречаемся с утопией и теряем ее. И наша жизнь — это попытка восстановить утраченный рай, обрести гармонию и поэзию. Предупреждаю, что попытка заранее обречена, но именно она и наделяет человеческую жизнь смыслом.

Фото: Людмила Заботина

Антон Алексеевич Скулачев — преподаватель литературы в ГБОУ Школа №1514 (Москва), председатель Ассоциации «Гильдия словесников», член Совета по русскому языку при Президенте РФ.