Солнце уже ушло из зенита. Желтые лучи пробивались сквозь листву под углом.
Недавно закончился быстрый и сильный дождь. Камень памятника потемнел от воды. С сочно-зеленых деревьев редко срывались тихие капли, некоторые из них гулко разбивались об растущие на земле лопухи.
– И что теперь? – обратился Максим к надгробию.
Он не представлял, что надо делать на кладбище. Как себя вести. Молчать, говорить, плакать? Вопрос вырвался сам собой.
Раньше он ходил сюда с дедушкой. И все было просто. Теперь он пришел сюда к дедушке.
– Это важный вопрос.
Максим вздрогнул, вдруг услышав голос в полной кладбищенской тишине, и резко обернулся.
У оградки, положив на нее между пиками ладони, стоял человек, мужчина. Среднего роста, бритый наголо. В белой тунике без рукавов и таких же белых широких штанах. И еще кое-что – Максим не сразу понял, что он видит – за спиной у этого человека были крылья, тоже белые, но с заметным вкраплением черных перьев. Человек? Ангел.
– Совсем уже сдурели, – Максим выдохнул. – Кладбище-то – не место для розыгрышей, наверное.
– А тебя никто не разыгрывает, – спокойно сказал человек.
– Тогда что происходит? Ты, значит, ангел?
– Ангел.
Конечно, Максим не поверил. Что за чушь? И тот, кто назвал себя ангелом, это понял. Он сделал несколько шагов вправо, глядя на ветки дерева над собой, будто бы отходил, чтоб они ему не мешали.
– Ну смотри, – сказал он.
Ангел широко расправил крылья, взмахнул ими раз и оказался в воздухе, взмахнул еще раз и повис над Максимом, над памятником, над оградкой. Он опускался и поднимался, удерживаясь в воздухе сильными и неторопливыми взмахами крыльев, каждый из которых вызывал порывы ветра, распахнувшие Максиму куртку, стряхнувшие с дерева и с кустиков остатки дождя.
– Действительно ангел? – удивленно обронил Максим.
Тот кивнул головой, прокружил над ним и приземлился на то же место, с которого взлетел.
– Ангел-хранитель?
– Да прямо. Нет, обычный.
Обычный ангел.
– Я услышал твой вопрос и пришел.
Максим невольно усмехнулся и посмотрел на надгробие. На нем были имена его родителей, которых он почти не помнил, бабушки, которую он не знал, а теперь там появилось и имя дедушки, который в одиночку его воспитал.
– Это не первый вопрос, который я задаю. Кому? – он пожал плечами. – Кому-то из вас, скорее всего.
– Могу представить, – ангел снова подошел к оградке, положил на нее руки.
– И никто не отвечал. Блин, я уже убедился, что вас не существует, – он потряс головой. – Ни бога, ни вас. Но раз ты здесь – ангел, то…?
Максим почувствовал себя некомфортно, поворачиваясь к своему собеседнику вполоборота, чтобы потом обратно повернуться к надгробию, и он встал в угол участка так, чтобы видеть все сразу.
– Существует ли бог? Да, существует, – ангел чуть заметно повел крыльями.
– Ведь я, кажется, даже молился. Хотел понять, почему все так происходит, почему со мной.
– Ответ принес бы облегчение?
Максим сунул руки в карманы, весь сжался, не отрывая взгляда от имен родителей.
Робкое радостное сомнение вдруг пробежало в его сознании.
– Он мог бы просто успокоить – сказать, что их души бессмертны, и что когда-нибудь мы увидимся.
Но ангел ничего не ответил.
Максим вдохнул и шумно выдохнул носом.
– Так и что – есть эта загробная жизнь или нет ее? – не выдержал он.
– Что бы я ни сказал про… «загробную жизнь», ты поймешь превратно, потому что нет подходящих слов и значений. Да, бессмертная душа обретает покой. Но жизнь – жизнь у человека одна, и смерть ее конец.
– Ну да, – Максим поморщился, это была не то чтобы надежда – так.
Они надолго замолчали. Максим одну за другой терял все мысли и только смотрел на темный мокрый камень, погружаясь будто полностью в его зернистый узор.
Но вот он опомнился, посмотрел на ангела, который за все то время, кажется, не пошевелился, и спросил:
– А почему сейчас я был услышан?
– На все воля случая.
– На все воля бога?
– Бог проявляет себя в случае. Большое заблуждение считать, что бог – это седой дядя с бородой, живущий в небесах, имеющий понятную человеку волю, – ангел улыбнулся.
– Случайность – есть провидение?
Ангел прищурился и как-то неопределенно покачал головой.
– Возвращаясь к вопросу, – он посмотрел Максиму в глаза, – это не тот вопрос. Что тебя на самом деле беспокоит?
Все-то знает. Максим просто боялся чувства вины. Но если от себя умалчивать есть смысл, то какой уж смысл умалчивать перед высшей силой.
– Я был не в городе, – он сделал паузу. – Я не успел попрощаться.
– Хорошо.
Ангел убрал руки с оградки, обошел ее, прошел в калитку и встал рядом.
– И что теперь? – голос Максима дрогнул.
– Я могу дать вам общую грезу.
– Но дедушка умер.
– Ну, я все-таки – ангел, – он подался чуть ближе. – Душа бессмертна. А я кое-что умею.
– Ладно, – Максим вынул руки из карманов, зачем-то потер себя по брюху, оправил куртку.
– Тогда закрой глаза.
Он послушался.
– Открой глаза.
***
Ливень крупной дробью колотил по бревенчатой палубе плота. Сильный ветер резко поворачивал в разные стороны широкую посудину.
– Держишься? – прокричал дедушка, выходя из рубки и сам схватившись за ее стенку.
Максим плотнее сомкнул руки вокруг ящика, прочно приделанного к палубе, и крикнул через плечо:
– Держусь!
Дедушка, щурясь, посмотрел на небо.
– Ветер как будто со всех сторон, но гонит нас вперед по течению! В темноте придем к порогам! Нехорошо!
Максим попробовал разглядеть что-нибудь в сумерках впереди, сгущенных грозовыми тучами, но безуспешно. По сторонам еще угадывались далекие темные берега, но впереди полная неизвестность. Надо бы включить прожектор на крыше.
Шторм разразился невероятно быстро. Еще две минуты назад Максим лишь борясь с небольшой качкой вышел из рубки и без проблем добрался до ящика на правом краю плота. Хотел убрать забытую удочку. Но не успел он за ней нагнуться, как порыв ветра ударил в него и в плот, и Максим пошатнулся и поскользнулся, не упал, но уселся, приземлившись на ягодицы. И тут же хлынуло как из ведра, а ветер завыл и закружил их судно. Максим еще попытался встать, но тут же опять рухнул – теперь на карачки, и ему не оставалось ничего другого, кроме как схватиться за ящик, чтоб не свалиться в воду.
Удочки, конечно же, и след простыл, и Максим даже почти успел расстроиться по этому поводу, но быстро вспомнил, что это не главная его проблема. Главная проблема – ему не добраться до рубки. Пространство посреди плота, которое ему для этого нужно преодолеть, обычно занимал стол с лавкой и шалашик, благоразумно убранные Максимом вместе с дедушкой с появлением в небе туч. Но даже если бы они и не были убраны – они никак не крепились, и сейчас бы давно уже были за бортом. Максиму не за что было схватиться.
Ситуация непростая, и как из нее выходить пока что Максим не знал, но, к счастью, в ящике, за который он держался, хранились в том числе и запасные спасательные жилеты. Это было то, что он мог сделать – достать один из них и надеть. Поэтому он собрался и, внимательно прислушиваясь к поведению ветра, для начала пересел в несколько заходов так, чтоб не прижиматься подбородком к ребру крышки, отставив кверху попу, а обхватить ящик ногами, и тем самым дать рукам определенную несмелую свободу. После чего, поочередно перехватываясь, он смог вытащить из ящика жилет и натянуть на себя, чувствуя явное облегчение и надеясь, что испытывать его ему не придется.
Дедушка же, видимо, к этому времени уже знал, как действовать дальше, и ждал только, пока Максим хоть как-то себя обезопасит.
– Максим!
– А?!
– Подержись еще так, я найду веревку!
– Хорошо!
Максим проверил, надежно ли держат руки, еще раз посмотрел без толку вперед, и уставился в желтизну жилета на груди, сильно выделяющуюся на фоне серой непогоды. И вдруг понял – ему совсем не холодно. Да, он чувствовал ветер, чувствовал дождь, но при этом не чувствовал холод. А опасность происходящего ощущалась скорее как азарт, нежели как страх. Это было странно, но подумать еще на эту тему он не успел.
– Эй! – Раздался дедушкин крик. – Лови!
Он повернул голову назад насколько мог. Дедушка стоял в дверном проеме, держа в руках веревку с петлей на конце, приподнимая ее повыше, как бы показывая ему. Максим кивнул, как получилось, и, схватившись сильнее всеми остальными конечностями, одну руку вытянул.
Дедушка прицелился, дождался верного направления взбалмошного ветра и бросил. Но недостаточно сильно, и веревка упала, чуть-чуть не долетев. Дедушка собрал веревку обратно, снова прицелился и, сверившись с ветром, бросил еще раз. И на этот раз длинны бы ей хватило, но упала она слишком далеко от правого края палубы – Максиму было не дотянуться. Дедушка, кажется, страшно выругался и уже было потянул обратно, но тут очередным шквальным порывом ветер оказал им услугу – качнул плот, а вместе с ним толкнул веревку прямо Максиму в руку.
– Ура! – крикнул дедушка.
Максим вцепился в веревку и прижал ее к груди для сохранности.
– Теперь накинь петлю на ящик и затяни! Я закреплю у себя!
Максим последовал указанию, растянул петлю побольше, не отпуская вторую руку и помогая себе только пальцами, надел на ящик, опустив ее где-то до его середины, и затянул, насколько хватило сил.
Дедушка, заметив высоту, опять скрылся внутри рубки, и через какое-то время безжизненно лежащая на палубе веревка, зашевелилась, натянулась и напряглась. А дедушка вновь показался наружу.
– Ну что?! – крикнул он. – Вперед?!
Вперед.
Максим взялся левой рукой за веревку, правой рукой обхватил ее, зажав в кулак жилет на левом плече, убрал ноги от ящика и вытянулся вдоль палубы и веревки, опять стоя на карачках.
Упираясь ногами в мокрую палубу и подтягивая себя левой рукой, Максим стал продвигаться к рубке. Быстро не получалось, к тому же коленям было больно на круглых бревнах, и приходилось ставить их примеряясь.
Ветер же будто сжалился, увидев, что происходит на плоту посреди реки, и чуть затих. И только когда Максим уже почти добрался, все-таки не сдержался и хлестнул по воде рядом, плот накренился, а Максим завалился на правый бок, раскинувшись в стороны, как звезда, удержавшись только правой рукой. К счастью, порыв был мимолетен, и Максим быстро встал обратно, прополз еще два шага, а тут уже дедушка схватил его за плечи и втянул под крышу рубки.
Все их вещи, складная мебель и разнообразный инвентарь сейчас были убраны в длинные высокие сундуки вдоль стен, служащие также и лавками, кроме них в пустом помещении осталась только лестница на крышу, к которой была привязана веревка.
Максим уселся на сундук и привалился к стене, выдохнул и радостно посмотрел на дедушку в слабом свете с улицы. Дедушка улыбался. Он тоже весь вымок – с растрепанных седых волос, обычно зачесанных назад, а сейчас свалившихся на глаза, стекала вода, несколько ручейков срывались с длинной щетины.
Дедушка провел пальцами по волосам, зачесывая их, и тоже сел на сундук напротив.
Максим вдруг вспомнил, что когда он были маленьким, они с дедушкой играли в плот. Роль плота выполнял диван, его игрушки превращались в морских жителей, а бескрайним морем была вся квартира. С собой они всегда брали водолазное снаряжение, в котором Максим погружался в глубокие воды, добирался до самой кухни и приносил оттуда пропитание.
– Помнишь, мы играли в плот? – спросил он.
– Конечно, помню. Здорово было.
– Ага, – протянул Максим, лениво хватаясь за приятное воспоминание, которое уже куда-то улетало, становясь все меньше и меньше. Пока не исчезло совсем.
И тут ветер вдруг разбушевался с прежней силой, а плот шкрябанул обо что-то днищем.
Максим с дедушкой посмотрели в дверной проем – все так же ничего не разглядеть.
– Я поднимусь и включу прожектор!
Дедушка кивнул.
Максим добрался до лестницы у дальней стенки, поднялся по ней, и высунулся наполовину на крышу, держась за поручни по периметру проема. Прямо перед ним свесив голову стоял прожектор.
Максим ослабил винты-фиксаторы, направил лампу вперед и нажал кнопку. Мощный луч света разогнал сумрак и высветил приближающиеся с ужасающей скоростью…
– Это пороги! – крикнул снизу дедушка, который тоже все увидел.
Они со всего размаха врезались в бурлящую на камнях и ступенях воду. Раздался жуткий треск, плот встал на правый борт, потом на левый, вздыбив корму, ударился носом о камень, развернулся и понесся задом наперед – он бился и разворачивался еще и еще, Максим совсем потерялся в пространстве, а весь мир слился в одну лишь кипящую сталью тьму.
Валун, который нанес последний удар, тот удар, который расколол плот на части, сейчас выступал на поверхность воды мокрым бугорком. Далеко справа, невидные из-за густых зарослей на берегу, шумели пороги.
Шторм кончился. Наступило утро. Солнце светило с чистого синего неба. Было жарко.
Максим стоял ногами в прибое на коротком песчаном береге, слева и чуть позади лежали обломки их судна.
Уходя от воды берег превращался в узкую тропинку, ведущую куда-то в заросли. На тропинке, спиной к реке, стоял дедушка, уперев руки в боки, отчего казался еще больше, чем был на самом деле, и всматривался в зеленую даль.
Максим не помнил, как они сюда попали, как прошла ночь. Не помнил, чтоб они что-то ели. Но он не был голоден, не чувствовал жажды, и вообще был полон сил. И азарт – опять это странное ощущение, как тогда на плоту.
– Настоящее приключение, а?
Максим повернулся к дедушке.
– Пойдем посмотрим, куда ведет тропинка? – предложил он.
– Читаешь мои мысли, – дедушка отвернулся от зарослей. Он был весел, и это заряжало Максима.
Они втащили поглубже на берег обломки плота, чтоб их не снесло вдруг течением. Отыскали в сундуках в покосившейся рубке две панамы, два рюкзака, два фонарика, большой нож – не мачете, конечно, бензиновую зажигалку, пару бутылок воды. Максим походил по песочку – высушил ноги, тщательно их отряхнул от мелких песчинок и обул кеды.
Экипировка была закончена и, посмотрев еще раз на плот, который надо будет восстанавливать, они двинулись по тропинке, дедушка впереди с ножом в руках, Максим позади.
Это был не просто лес – это оказался тропический лес, джунгли. Тропинка шла мимо плотно растущих пальм, папоротников, лиан, которые сплетались над их головами ¬– и чем дальше они шли, тем плотнее становился этот купол, создающий тень. Птицы вели спокойный разговор, только какая-то одна повышала голос и выдавал протяжные тирады, где-то в глубине леса изредка вскрикивало неведомое животное, а вокруг иногда что-то стукало и поскрипывало.
– Помнишь, мы ночевали в джунглях? – спросил дедушку Максим.
В его детстве, у них была такая игра – посреди комнаты они ставили палатку, дедушка включал на магнитофоне запись звуков тропического леса, где-то случайно купленную, и они ложились так спать. Как будто бы далеко-далеко, в загадочных джунглях.
– Да, помню. Здорово было.
Идти пришлось совсем недолго ¬– вскоре тропинка стала плавно сворачивать влево и сквозь узкий проход между двумя деревьями она вылилась в круглую песчаную поляну под синее небо.
Дедушка первый, а Максим за ним вышли из-под тени деревьев, сделали еще несколько шагов и остановились.
Прямо перед ними, слегка утопшее в белом песке, стояло невысокое прямоугольное здание из серого камня, с колоннами по углам, с изрезанным какими-то загогулинами двускатным фронтоном над черным, подернутым дымкой, зевом портала.
Солнце напомнило про жару. Дедушка достал из рюкзака бутылку воды, сделал глоток, протянул Максиму.
– Интересно, что там.
– Проверим, – предложил Максим, оторвавшись от горлышка.
К широкому порталу вели две ступеньки, изъеденные ветром и временем, а сам он был затянут толстой вуалью то ли пыли, то ли паутины – тем, что показалось им дымкой.
Дедушка ножом, не торопливо ведя сверху вниз и слева направо, убрал белую занавесь, открыв им проход.
С некоторой опаской ощупывая тьму фонариками, смотря под ноги и по сторонам, они вместе ступили внутрь.
Здесь оказалась только одна комната, и посреди нее возвышался постамент, на стенах слева и справа в держателях торчали два факела.
– Зажжешь? – почему-то шепотом спросил Максима дедушка.
– Ага, – ответил он так же шепотом.
Максим подошел к факелу на правой стене. Неизвестно, сколько он ждал этого момента, но промасленная тряпочка выглядела довольно свежей, и стоило поднести к ней пламя бензиновой зажигалки, как факел вспыхнул, ярко осветив свою половину комнаты.
– Кидай, – шепнул дедушка, стоявший у противоположной стены.
Максим кинул ему зажигалку, и дедушка зажег второй факел.
В комнате стало совсем светло.
Они выключили фонарики и огляделись. Облицовка внутри отсутствовала, поэтому и пол, и потолок, и стены, и постамент – это был тот же серый камень, что и снаружи. Только стены и потолок потемнели от копоти. Но главное, что бросалось в глаза – кроме постамента, здесь ничего не было, как будто только ради него одного это здание и существовало.
Переглянувшись, Максим с дедушкой подошли поближе.
На вершине, загибающейся с двух краев, как лодочка, лежал чемодан, темный металлический кейс с кодовым замком на три цифры.
– Вот как, – вздохнул дедушка.
Максим не понял его реакцию, и потянулся к кейсу.
– Бери-бери, что-то мне подсказывает, что это безопасно, – подбодрил его дедушка.
Максим взял чемодан, повертел в руках. Внутри что-то лежало, но чемодан был легким.
– Возьмем с собой, – сказал дедушка и потрепал нежно Максима по загривку.
Дорога обратно прошла незаметно. Шли молча. Максим то рассматривал находку, то качал ею в такт шагам, свесив в руке.
Обломки плота, конечно же, не срослись сами собой и все так же лежали печальным валом.
Дедушка полез в рубку положить их рюкзаки, а Максим снова поднял к глазам чемодан.
– Знать бы, какой код, – вдруг пришла ему в голову такая очевидная мысль.
Дедушка вылез из рубки, спустился на песок, сел на обломок палубы. И как-то серьезно и грустно посмотрел на внука.
– Помнишь, когда-то очень давно ты спросил меня, что самое ценное в нашей квартире. Я сказал, что самое ценное – это наши с тобой фотографии, потому что это память – о твоем детстве, и это будет память обо мне, когда я умру.
– А я положил наш альбом с поездки на море в твой чемодан, решив, что так фотографии будут под защитой, – вспомнил Максим.
– Да… и это тот самый чемодан.
Максим взглянул на дедушку.
Ведь точно же – был ангел.
– Мы всегда мечтали с тобой отправиться в путешествие.
Общая греза.
Резкое осознание заставило сердце забиться чаще.
Максим посмотрел на дедушку по-другому, и понял – он совсем не знает, что говорить. К такому нельзя быть готовым.
Он махнул чемоданом перед собой.
– Вещи твои разбирал, нашел, а код не помню, – у него задрожал голос, – да и сам кейс-то уже как память… Ломать не хочется, – Максиму на глаза навернулись слезы, – ты же когда-то на работу с ним ходил, – он шмыгнул носом.
Дедушка встал, подошел, обнял его. Максим обнял дедушку в ответ, так и не выпуская кейса.
– Мне позвонили, я сразу поехал, но не успел, – сквозь слезы, уткнувшись в дедушкино плечо, проговорил Максим.
– Ничего страшного, – тихо ответил дедушка.
– Я не успел сказать, что люблю тебя.
– Я знаю это, я тоже тебя люблю, – он поцеловал Максима в макушку.
Они помолчали.
– Ты хоть снись мне.
– Будет только горше.
– Да и пусть…
Они простояли так долго, и, наконец, с общим глубоким вздохом отпустили друг друга.
Дедушка отошел к обломкам.
– Наверное, пора просыпаться. Дальше у нас разные пути.
Максим кивнул.
Дедушка посмотрел на реку, потом повернулся обратно к Максиму.
– Код – сто шестьдесят девять, – улыбнулся он.
Максима сотрясла мелкая дрожь.
– Прощай, Максим.
– Пока, дедушка.
Слезы застлали глаза.
***
Максим открыл глаза, вскочил на кровати. Он часто дышал, а все лицо у него было мокрое.
Сон. Это был сон. А был ли ангел?
– Сто шестьдесят девять, – горячо прошептал он.
Максим дернул шнурок лампы, свалился с кровати, запнулся об одеяло, рухнул на коленях у шкафа, распахнул его и вытащил кейс.
– Сто шестьдесят девять…
В ЛЕСНОЙ ТИШИНЕ
Помнится, лето 1963 года. Тотьма. Пристань. Сюда, к пароходу я приходил почти каждый вечер. Любил приходить сюда и дружок мой Вася Елесин, с кем мы вместе работали в тотемской районной газете. На той же пристани встретили мы и Василия Ивановича Белова, автора только что вышедшей книги «Знойное лето». Белов прихрамывал, и лицо его было угрюмым. Он ехал в командировку в Великий Устюг. И вот решил задержаться. Нам он сказал:
— Позднее уеду. Теперь мне надо прийти в себя.
Мы поняли: что-то случилось на пароходе. Белов открылся:
— Ссора была. С пижонами. Из-за песни. Они пели какую-то красивую чепуху. А я потребовал нашу, русскую. И даже запел. И вот они на меня. Всей стаей… Не буду об этом и говорить. Противно. Сейчас бы мне, эх, настоящей лесной тишины. Может, подскажете: где она тут?
Мы рассмеялись:
— Где же, как не в лесу!
Белов улыбнулся
— Что мне и надо!
Сказано – сделано. Переплыв на пароме через реку, мы оказались на том берегу, где была проселочная дорога, которая нас и вывела в Красный бор, одно из красивейших мест в окрестностях Тотьмы.
День был чудесный. Мы с Елесиным приставали к Белову, чтобы он открыл нам, как это так у него в рассказах выходит соединение того, что случается в жизни сейчас, с тем, что было в ней, и что будет.
Белов поморщился:
— У вас и вопросы… Как у литературных светил. Вы это… выбросьте лучше из головы. Когда захочешь писать – запишется само. И о том, что вчера, и о том, что потом. И без всяких соединений.
Мы даже немного смешались.
— А как же тут быть?
— Никак. Просто жить! – ответил Белов и, выбросив руку вперед, спросил, как потребовал:
— Что вы там видите?
— Сухону.
— А там? – рука Белова вскинулась вверх.
— Облака.
Опишите их состояние. По-настоящему опишите. Это и будет литература.
Право, около нас и над нами, было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Уплывали одни облака. Приплывали другие, точь-в-точь строители, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развернутое сиянье.
Уехал в Великий Устюг Белов через сутки. А мы, как и раньше с Васей Елесиным, вновь и вновь выходили к вечернему пароходу. Ждали счастливого продолжения. В Белове видели мы творца огромной величины, умевшего поднимать человеческий дух могуществом слова и слога. Одним словом, учились. И у него, и у классиков русской литературы, и у тех, кого мы искали, отправляясь в поездки по сплавучасткам, лесным поселкам и хуторкам, где всегда находили хранителей русского языка, чья богатая речь была, как книга, которую ты читаешь, читаешь, читаешь, зная о том, что она не закончится никогда.
ОТСТУПИВШАЯ СИЛА
Сегодня нас ждал переполох. Белов, Коротаев, Хлебов и я. Присутствие тёмной кощунственной силы ощущали мы, вслушиваясь в рассказ Вячеслава Кошелева о том, как его родной дед вместе с семьёй под конвоем охранников добирался из вологодской деревни на необжитые земли республики Коми. Добирался пешком. До места переселения более тысячи вёрст. Если можешь – иди.
Шли отборные хлеборобы страны, переведённые в одночасье в кулаков второй категории. В чём они согрешили? В том, что умели выращивать хлеб, но не умели его раздавать бесплатно. Шли, кто в одиночку, кто семьями, оставляя сзади себя под берёзой или осиной, а то и в болотинке холмики тех, кого канала лесная дорога. Сколько косточек было посеяно в ней, никто не считал. Семья Кошелевых явилась к конечному пункту тоже с потерями…
Ставим себя на место гонимого. Ты и нетронутый лес. Тянется лес до гор Северного Урала. А кто постоялец в лесу? Заяц, комар, лисица и выпь. Мне от этого холодно. Спрашиваю себя: а я бы так мог? В ответ – тишина.
Что было дальше? Опять испытание. Сумеет семья устроить себе неизвестно чем вырытую землянку – будет выиграна неделя, а то и две. И за эти 10-15 дней спеши подготовить ещё одно, но уже основательное жильё, чтоб однажды под завывание вьюги тебе и твоим домочадцам в стылые чурки не превратиться.
Переселенцы чаще всего умирали на первом году. Голод и холод. Если и то, и другое одолевали, значит, и жизнь оставалась с ними и в них.
Выживали сильнейшие. Выживали и жили благодаря своему трудолюбию, крестьянской смекалке, умению из ничего делать всё, и тому, что держались возле таких же, как сами они, самостоятельных и надёжных.
Укреплялись переселенцы. Не хотели жить бедно и безнадёжно. Врубались в угрюмый сузём, сжигали лесную непро́лазь, рыхлили землю, сеяли хлеб. Хотели того или нет, но образовывали колхозы. Так было надо по строгим законам социализма. Сильные кулаки и колхоз создавали сильный.
Дети росли. Превращались в парней. 1941-й почти всех позвал на войну. Половина из них осталась на поле брани. Тот, кто вернулся, имел при себе медали и ордена. Были, среди возвратившихся, и герои.
По истечению срока высылки далеко не все уезжали на родину. На родине не было ничего – ни жилья, ни земли. Всё отобрано. Здесь же – уже состоявшееся хозяйство, привычный уклад, рыбалка с охотой, добропорядочные соседи, одним словом, нормальная жизнь…
Нас пятеро. Все взволнованы. Особенно сильно обеспокоен Белов. Как если бы речь шла о его семье, которую убивали. Сидим на квартире у баснописца, пьём чай и внимаем рассказу внука ссыльного кулака.
— Я решил повторить дорогу, — продолжал Вячеслав. — Ту самую, какой шли в неволю мои дедушка, мама, папа, два моих дяди и малые ребятишки. Повторить дорогу на каторгу спустя сорок лет. И что же? Прошёл её. Больше месяца был в пути. В поселение, где когда-то жили мои родители, меня встретили насторожённо. Хмуро уставились на меня плечистые мужики с пудовыми кулаками. Но когда я сказал, чей я есть, тут же, меня по очереди – в объятия. Сразу стал я своим у своих….
Не сразу осмысливаешь соседство двух ситуаций. То, что рядом с тобой светлый мир города металлургов. И то, что к душе твоей приваливает нечто угрюмое, тёмное, и надо это преодолеть.
И всё же тот вечер нам запомнился навсегда. Днем мы общались с череповчанами, рассказывали им о писательской жизни, читали стихи. А в сумерках, перед тем как пойти в гостиницу, посидели у Славы Хлебова. Главное – получили в подарок рассказ о стойкости русского человека, который вопреки государственной строгости пошёл и прошёл через всё, что замахивается на жизнь. О, как тепло высказывался о стойкости русского человека Василий Белов. Главное свойство таких людей, как Кошелев, выделил он — это искренность. И вообще, в понятии человеческого таланта есть какая-то почти религиозная тайна…
Год спустя я читал книгу «Константин Батюшков. Странствия и страсти». Автор её – Вячеслав Анатольевич Кошелёв, проректор Череповецкого пединститута.
В то время я возглавлял писательскую организацию. И очень обрадовался, когда на руках у меня оказалось заявление Кошелева с просьбой принять его в члены Союза писателей СССР.
Вручать писательский билет человеку, который был кость от кости в родного деда, повторившего добровольно его дорогу на выселки, скажу откровенно, было приятно.
Книга «Константин Батюшков», как, впрочем, и другие его работы, тем и оригинальна, что все герои ее не выдуманы. Эпоха, в которой они живут, приближена к нам настолько, что кажется всё, о чем сообщают они, было вчера. Голоса автора нет. Есть голоса тех, кто совсем с нами рядом, несмотря на то, что им уже 200 и более лет. Смещение времени происходит видимо от того, что автор умеет жить сразу в двух временах – в сегодняшнем и в давно забытом-перезабытом. Отсюда к нему и доверие, как и ко всякому в грешной России, кто во всем полагается на себя. На свой жизненный опыт, свою культуру, свой интеллект, и свое неотклоняемое стояние. Обо всём этом высказался на этой встрече Василий Белов. Как сейчас помню его назидаие:
— Мало сказано о несчастных людях страны, кто пострадал от слепой государственной силы. Надо о них сказать не просто больше, а исключительно, всё… Это наш долг перед нашими отцами матерями.
ВТОРОЙ СОЛОВЕЙ
Белов и казенщина
На литературных семинарах, постоянно проходивших в В ологде в конце 50-х, начале 60-х прошлого века Василий Белов, как руководитель, выделил двух детдомовцев Толю Мартюкова и Колю Рубцова. И в самом деле, кто б мог подумать, что с берегов речки Толшмы, как из гнезда, в разные пределы страны вылетят два соловья, грудь которых наполнена образами красивой деревни Николы. Речка, изгородь, сельсовет с красным флагом, пасущееся стадо коров, просторы летнего луга – всё это станет для них чем-то общим, конкретным, из лучшей местности, откуда они и брали образы для рождающихся стихов. Голоса разные, а источник один.
Не удивительно, если что-то в строчках Рубцова было почти Мартюковским. Так же, как в опытах Мартюкова могло открыться что-то Рубцовское. Это не было подражанием. У того и другого – своё. Единственно, чему Мартюков и Рубцов могли подражать – так это родной природе. Писать так, как рука незримого живописца. И главное, чтобы строки стихов вели за собой, обнажали тайну души влюблённого в красоту и чудо счастливого человека. Счастливого оттого, что он, открывая книгу Рубцова, разглядел в ней то, чего не хватало его душе. А потом, спустя годы, когда не стало Рубцова, мог увидеть его продолжение, раскрыв при этом сборник стихов Анатолия Мартюкова.
Однако не стало и Мартюкова. Читаю фрагменты письма Мартюкова ко мне.
«Я живу собой. Всё, что есть во мне, моим и останется. В нынешние лета труднее располагать на взаимность и чью-то чуткую душу. Теперь я знаю, что мы дышим одним воздухом. И живём под одной крышей. Крышей добра и справедливости. Мы – это ты, к примеру, и я.
Я прост перед всеми людьми. И доверчив только до первого обмана. Любая правда, даже если она жестокая, меня не обижает. В этом случае я не оправдываюсь. Да и в любом случае оправдываться не надо…»
Не просто складывается судьба поэта. Да и признание его встречает на своём пути немало препятствий. Помню, как мы принимали Анатолия Мартюкова в писательский Союз. Вёл собрание Александр Грязев. Не знаю, почему, но, видимо, мало кто читал Мартюкова, и были, поэтому все безразличны к тому: примут его в наше братство или не примут? Случилось так, что против вступления его в Союз поднялись 2-3 руки. Воздержавшимся оказалось почти всё собрание. А за то, чтоб принять Мартюкова? Один человек. И это был я.
Наше казённое равнодушие привело к тому, что яркий талант оказался на выбросе. Мы прошлись по нему собственными ногами.
На следующий день в писательскую организацию позвонил только что приехавший из Москвы Василий Белов. К счастью, он был знаком с творчеством Мартюкова. Услышав, что Анатолий оказался непринятым, Белов разразился тяжёлой бранью:
— Да вы что там все с ума посходили!..
Надо отдать должное Саше Грязеву. Он взял себя в руки, набрался мужества и потребовал от всех нас, чтобы мы по-настоящему ознакомились с творчеством Мартюкова. Повторное голосование поправило положение. Мартюков был принят в Союз единогласно.
Анатолий Мартюков – поэт редкостный. Долгие годы он работал в велико-устюгской районной газете. Для писателя работа в газете – это проверка его на художественный талант. Редко кто выдерживает такую проверку. Талант, как правило, размывают газетные строки, и подававший большие надежды начинающий писатель становится обыкновенным скучным корреспондентом. С Мартюковым этого не случилось.
Читаем его стихи, как открываем калитку в усадьбу, где соседствуют мужество, солнце и красота. Нет сегодня Анатолия с нами, но есть чуть притихшая в русской природе его походка, которой он до сих пор ступает по нашей земле, оставляя для нас не тускнеющие шедевры.
Солнышко мое –
Небесный пахарь…
Загораясь от своих забот.
Розовое,
В розовой рубахе
Над полями Родины идет.
Новый день,
И труд его понятен.
Он идет
И сеет,
Сеет свет.
А вокруг
Земля без темных пятен…
И во мне, наверное,
Их нет.
— Кланяюсь, — сказал Белов, читая это стихотворение.
ОТ КОГО МЫ ПОШЛИ?
Ясно, что будут и впредь разговоры о жизни сегодняшнего села, кому уготована жизнь, но не тихое умирание. Это не только серьезно, но и катастрофически необходимо. Это, собственно, есть ответ на последнее предсмертное дыхание классика русской литературы Василия Ивановича Белова, чьи книги воспринимаются, как стон и плач ко всему уходящему на нашей прекрасной русской земле. Из наших вологодских писателей эту наследственную эстафету подхватили, прежде всего, Александр Цыганов, Геннадий Сазонов, Виктор Бараков, Ольга Фокина и Людмила Яцкевич. Немало есть и других прозаиков и поэтов, кто в своих исканиях, как прозаических, так и поэтических, повторяя гения Пушкинской поры, глаголом жжет сердца людей. Утверждаю, что Вологодская писательская организация, несмотря на то, что нет сейчас с нами ни Белова, ни Рубцова, ни Романова, ни Коротаева, является сильнейшей в России. Об этом говорят как выходящие, так и приготовленные для выхода книги.
Когда-то всех нас активно поддерживала газета «Вологодский комсомолец». Не было писателя, который бы в ней не печатал свои стихи, очерки и рассказы. И Василий Иванович был одним из самых активных. Но речь сейчас о русской деревне, как и о всей России. Быть ей или не быть?
Как жила деревня, скажем, лет 100 назад, когда вмешались две революции? И всё пошло по неведомому пути… Наиболее долгий путь был колхозно-совхозный. А сейчас какой путь? Вопрос, который бы непременно поставил сегодня Василий Белов. Однако нет сейчас с нами его. Но мы-то есть. Как нам жить с тем разладом, который сейчас благоухает во всех наших селах и деревушках, так же как и в умирающих леспромхозовских весях? А порою и в городах?
Немало прочитано литературы о 1918-м. Особенно за советский период, когда роль большевистских лидеров была завышена на порядок. И революционная ломка рассматривалась, как сила, преобразующая страну. Всё ли так было, как описывают они?
Ведь главной бедой того времени были человеческие потери. Не лишне предположить: от кого мы пошли? От самых ли сильных? От самых ли слабых? Всего скорее от тех, кто в те дни уцелел.
Сколько мы потеряли гениев от земли, от промышленности, от культуры, науки, искусства, литературы? Не подсчитать. Как сложилась судьба состоятельных землевладельцев? Лесопромышленников? Царских чиновников? И прочих сословных и несословных, составивших очередь обреченных, потерявших ориентир, куда и зачем им идти? Об этом так мало сказано нашей литературой.
Но главное, главное, что нас, сегодняшних, ждёт впереди? Чтобы это понять и принять, надо всем нам сберечь свои силы и души для будущих дней. Сберечь во имя того, чтоб Россия жила по законам совести и природы и была всегда процветающей. Чтоб дышать её воздухом можно было бы в полную грудь.
ГОРОЙ ЗА НАРОД
Так уж выпало по судьбе Василия Ивановича Белова, что главными героями большинства его произведений стали крестьяне. Те самые труженики полей и ферм, о которых мы начинаем незаслуженно забывать. Собственно крестьяне и были главным стержнем СССР. Среди них Белов и родился. И жил среди них. Благодаря чему в основе всех его публикаций и был обозначен конкретный путь, каким шла страна в свое завтра и послезавтра. Путь колхозно-совхозный, который наткнулся на стену. А что за стеной? Куда идти дальше? Уверен: был бы сейчас Василий Иванович около нас, он непременно б вернулся к этому страшно больному для всех вопросу. Ведь все доподлинно понимают: Россия – и без деревни – это уже другая страна. Не наша.
В 1963 году Белов задержался на пару дней в Тотьме, где встречался с тотемской молодежью. У него только что вышла книга «Знойное лето», первый его прозаический опыт. И вот, общаясь с читателями, оказался творец и умом и душой среди ненаписанных откровений не только людей талантливых и успешных, однако и тех, кого бьют, позорят и унижают, отбирая у них и здоровье, и родину, и мечту. Поразила его судьба председателя колхоза «Объединение» Василия Ефремовича Каминского. Кулак-выселенец – и вдруг стал хозяином толшменских спецпоселков, любимцем взрослых и детворы, кто повернул подневольное бытиё к созиданию и успеху. Вернул обездоленным, в чьей жизни так много было потерь, веру в себя, сделав так, чтоб земля, на которой ты обитаешь, непременно бы стала тебе и родной, и радостной, и любимой.
Поверили люди в Каминского, как в чудодея. Главное, что хотел председатель «Объединения», так это сделать жизнь в спецпоселках и сытой, и светлой. Чем брал? Опытом и сноровкой строителя, талантом бывалого агронома. И щедрой душой. И защитой тех, кто себя защищать не умел. И конечно, мудростью и умом. О, сколько было в жизни его отчаянно-смелых решений, риска, азарта и даже погони за чем-то почти фантастическим, после чего жизнь хозяйства преображалась. В конце концов, все три поселка стали не только в районе, но и в области на слуху. Радовали в полях не только рожь и овес, но и пшеница, и кукуруза, и даже гречка. Всё, что росло на Кубани и в Украине, стало расти и в Никольском. Арбузов, к примеру, у нас не было и в помине. И вот, они – на просторной колхозной бахче. Кушайте, бабушки, на здоровье! Кушайте, дедушки! Кушайте, ребятишки! Не исключаю, что кушал эти арбузы и Коля Рубцов, находившийся в это время в Никольском детдоме, где нет-нет и встречался с ребятками спецпоселков.
О таких, как Каминский, Василий Белов писал с особым старанием. Писал о многих из них. Однако не обо всех. Кого-то и пропускал. Казалось, делал это он специально, оставляя пропущенную работу для следующего творца. В надежде, что тот расскажет о выселенцах не хуже, чем он.
И вообще, мне думается, Белов никогда не считал, что пишет кого-то лучше. «Самый талантливый из писателей кто? – сказал он однажды. – Тот, кто себя писателем не считает. А пишет затем, что не может уже не писать. Переполнило! Выплёскивается на волю! И надо, надо освободиться. Отдать тому, кто поймет тебя, как себя…»
Вот и с Каминским подобное получилось. Не Белов о нем написал. Хотя собирался. Но не успел. А написала о нем заведующая музеем имени Николая Рубцова Галина Алексеевна Мартюкова. Рассказала о нем и о тех, у кого отобрали родину и свободу! Очерк опубликован в сборнике «Толшма» с подзаголовком «Поселки спецпереселенцев в Никольском сельсовете». Добавлю к сказанному, что почти все население спецпоселков еще в 50-е годы прошлого века вернулось на историческую родину. Многие из них не забыли места, где пролетели лучшие годы. У них эти годы пали на дальнее детство. Вот и у сына Каминского Михаила и двух его дочерей Надежды и Веры отроческие лета пролетели на дивных холмах Никольской земли. Слишком много доброго они здесь заполучили. Потому спустя 55 лет сюда и приехали на побывку. Сердце не выдержало. Хотелось еще раз окинуть глазами все то, что осталось в душе навсегда.
«Обо всех патриотах, кто горой за народ, рассказать невозможно. Но стремиться к этому надо…Особенно, если тебя беспокоит память. Память о тех, кто жил меньше, чем собирался…» Говорил об этом Василий Иванович в конце декабря 2005 года при милейшей супруге Ольге Сергеевне, когда мы обменялись книгами. Я подарил ему «Россия. Родина. Рубцов». Он мне – «Невозвратные годы». А тремя годами раньше он вручил мне трилогию «Час шестый», книгу объемом без малого в тыщу страниц, написав на ней:
«Сережа, мы давно с тобой близки и понимаем друг дружку великолепно.
Будь здоров и живи долго.
Белов. 27. 12 2002.»
ОПОРА
Сколько было встреч с Василием Ивановичем Беловым! Обыкновенные писательские собрания, литературные семинары, прогулки по улицам Вологды, поездки на родину Николая Рубцова. Белов обязательно что-то в твоих откровениях находил, что надо было знать и ему, волей-неволей настраивая тебя на еще незабытые воспоминания. Так в Тотьме, прогуливаясь по берегу Сухоны, он обратил внимание на вырубки средь боров. Вздохнул:
— Гибнет, гибнет русская красота. А кто этому вдохновитель?
— Такие, как Каганович, — напомнил я.
— Ну-ко ты, ну-ко. Подробней об этом. – Белов не просил, а требовал, чтобы я поделился чем-то таким, чего он, может быть, и не знает. — Чувствую, знаешь об этом ты больше, чем говоришь…
И я рассказал:
В юные годы какое-то время жил я в Алма-Ате. Несколько дней ходил по роскошным улицам дивного города, вбирая в себя красоты востока. Однажды в пальмовом сквере геологического института увидел плечистого, без головного убора, гладко выбритого мужчину. Был он в сопровождении одетых в халаты солидных коллег, которые подкатили покрытую шёлком передвижную трибуну. Он тут же и встал за нее. И, как бывалый оратор, заговорил о дружбе советских народов. Говорил он недолго, однако эффектно, в каждой фразе упоминая, если не Карла Маркса-Фридриха Энгельса, то Ленина-Сталина, и от его веских слов веяло верой в будущее страны. Потом он спустился на каменную дорожку и, к одобрению всех собравшихся, взял и выудил из толпы юную пионерку. Секунда – и девочка с красным галстуком на груди оказалась на правом его плече – красивая и смущенная, будто маленькая принцесса. Мужчина, несмотря на жару, был в военного кроя френче и ослепительно чёрных хромовых сапогах. В повороте его головы, широких плечах и улыбке, с какой он держал счастливую пионерку, было что-то от полководца. Я даже дыхание затаил.
— Это кто? – спросил у стоявшего рядом со мной молоденького казаха. Тот, пораженный моим невежеством, едва от меня не отпрянул, но, все, же сказал:
— Лазарь Моисеевич Каганович…
Сколько лет прошло с той поры! А я до сих пор не забыл, как рассматривал этого бодрого, с девочкой на плече, сурового оптимиста. И почему-то не верил в тот исторический факт, что он отправлял людей в катастрофическое пространство, покрытое северными лесами. Отправлял не отдельными группами, а эшелонами поездов, где они, заготовляя плановый лес, ежедневно вели поединок за выживание.
Однако годы идут, меняется качество бытия, и всё подвергается переменам. Время вносит существенные поправки. Была и попытка что-то по-доброму изменить. Возвратить людям то, что они потеряли. Те народы, что обитали на разработанных их же руками лесных площадях, снова переселялись. Теперь уже добровольно. Без конвойных сопровождений. Именно этот кусочек жизни нашего государства я и увидел собственными глазами.
После южной Алма-Аты, в том же 1950 каком-то году я опять оказался в Тотьме. Был облачный день. На Сухоне, ниже пристани остановилась причаленная баржа. Шла загрузка людей. Откуда они? Кто с Поволжья. Кто с Украины. Кто с Казахстана. На баржу по трапу вносились ящики, сундуки, мешки, баулы и чемоданы.
От знакомых узнал, что это репатрианты. Возвращаются «на юга», на те самые территории, откуда когда-то их гнали на север. Переселяли, как кулаков второй категории, и вот теперь они едут домой.
Кто-то из горожан неожиданно подошел к спускавшейся к трапу группе репатриантов. Наклонился к самому старенькому из них, чтоб забрать у него клетку с парой козлят.
— Помогу, — сказал. И с ходу разговорился.
— Сами-то вы откуда?
— С Днепропетровска, — ответил владелец козлят.
— А у нас-то как оказались? В Тотьме-то нашей?
— Колото-молото, — старый побито вздохнул. – Были вольные казаки. Стали, что тебе козочки в клетке. 20 годиков здесь обретались.
— В самой, что ли, Тотьме?
— Рядом, в Чуриловке. На лесных заготовках. Сына здесь положил в земельку. И жену тоже здесь. Остался с дочурой. Э-э, Катерина! — старичок кивнул ступавшей где-то за ним круглощекой девочке с чемоданом. – Не отставай! – Поднял кепку над головой, покрутил, показав куда-то к заречному бору. – А содеял такое кто? – заключил. — Его владычество, Каганович. Вот так-то, молото-колото. Пожелал бы я ему побывать в нашей коже. Едем, куда мы теперь? На родину. А ждут ли нас там?
Женщина с рюкзаком за спиной, тоже из тех, кто когда-то расстался с родной стороной, пристроилась к разговору:
— Не ждут, так воротимся. Обратно сюда. В коренных русичей превращаться. Слава Богу, земельки тут хватит на всех… Главное, что народ здесь, хоть и не больно богатый, однако сердешный. Примет…
Много народу скопилось на берегу. Каждый смотрел и видел, как бывшие кулаки заходили на сходни, а там рассыпались кучками по барже, образуя плывущее поселение. Тихо было. Лишь шорох подошв да гул рабочего катера, выправлявшего трос, чтобы сразу и потащить громоздкую с маленьким флагом баржу по створу белеющих бакенов к повороту реки, за которым садилось сонное солнце.
Берег замер. Никто никому слов прощальных не говорил. Никто и рукой не махал. Два стана людей. Один возле старого замка на берегу, где сейчас милицейское учреждение. Второй – на барже. Все, кто плыл, и кто оставался, словно окаменели. Каждый вглядывался в свое и видел то, что никто, помимо него, не видел.
ПО БЕЛУ СВЕТУ
Уплывая в очередной раз из Тотьмы в Вологду, Белов крепко пожал мою руку. И сказал как бы от имени всех, о ком беспокоился, как о братьях:
— Рубцов, Романов, Коротаев, Багров, Цыганов… Каждый из вас имеет собственный стиль. Каждый по-своему видит всё, что около и вдали. И проявляет себя через собственную работу. Кто о ней судит? Пришедшее время. А в нем — тот самый, кто хотел бы прочесть нас не только глазами, но и душой.
Слово писателя, знай, гуляет по белу свету, помогая всем страждущим в постижении крена жизни, особенно в наши дни, когда рядом воинствуют ложь, обман, блуд и зависть. Но ведь и ты присутствуешь в этом мире. Чего ждать от тебя?
— Первым делом того, что ты должен быть, как опора, на которой и держится наша жизнь, — молвил я.
Белов вздохнул:
— О, как нам не хватает этой опоры… А где найти ее? Только в своем народе. Именно в тех, кто всегда рядом с нами…
ГОЛОС ИЗ КЛЕТКИ
В моей небольшой книжке «До свиданья, родина», вышедшей в 2004 году, есть рассказ «Забытое поле», который я посвятил Василию Ивановичу Белову. Он небольшой, потому привожу его целиком.
«Задичавшее поле, где когда-то твердела в наливе высокая рожь, заросло плодовитыми сорняками. Это наша действительность, перекосы угрюмого века, на ветрах которого разлетаются семена чернобыльника и осота.
А над полем – привычные добрые облака и такое же доброе солнце. И знакомый косяк отлетающих птиц, и оса, зависшая над ромашкой. Это вечность, какая была здесь и прежде.
Оставаться с таким же неизменяющимся лицом предстоит ей всегда. Потому что оса и птицы, солнце и облака обходились и обойдутся без человека. Человек же без них обречен. И еще обречен он без хлебного поля. Возвратить ему лучшие дни может лишь колосистая рябь поспевающих ржей, на усах которой качается доброе солнце».
Что сказал об этом рассказе Белов? Я не спрашивал. Да он бы, наверно, и не ответил. Главное, чтоб все это шло без лукавого и навязывания себя, как достойного бытописца.
— Пиши так, как если бы перо вела совестливая рука, — говаривал Белов. Говаривал как бы в пространство. И не однажды.
Я вспомнил одно видение. В два часа утра. Увидел, как встает из земли без лучей и сиянья огромное алое солнце. Такое бывает только в начале июля. Черные крыши домов, застывающая листва, пролетающий с мышью в когтях хищный филин.
Нет. Земля подбиралась не к собственной смерти. Шла она — к воскресению. И спасёт ее, я уверен был, тихий свет, разливающийся над миром. Православный народ называет его: «Божья милость».
— Такое местечко, под названием Глебово я время от времени и посещаю, – сказал я Белову.- Это родина нашего юного друга.
Белов улыбнулся:
— Уж не Саши ли Цыганова?
— Вот-вот.
— А почему ты вспомнил о нем?
— Это необъяснимо. Наверно, голос услышал. Оттуда, где люди в клетке. То есть в лагерной зоне, где не только охранные вышки, овчарки, бараки, но и ломающиеся судьбы. Несколько раз я бывал у Саши в гостях. А в первый раз — в зоне. Даже там выступал среди заключенных. Он, наш Саша, как воспитатель колонии, год за годом там пребывал. Тем, кто попал в эту клетку, пытался вернуть ту рисковую жизнь, которая на краю. Чтобы не было в ней последнего шага…
ПОЛНАЯ ЧАША
Много верст протопано мной вдоль реки Кубены, которую так любил Василий Белов, да и сам исходил он ее берега, как в детстве, так и в зрелые годы, попадая из дальней Тимонихи в город Харовск. Бывал здесь, как маленьким, так и взрослым. Потому и люди, с какими встречался во все свои годы Белов, то ли в деревне, то ли на лесосеке, то ли в заброшенном хуторке встречались и мне, постоянному жителю деревни Стегаиха, где я жил летами с семьей чуть больше, чем четверть века.
ВСЁ
В душе твоей — целое государство. А может, — и целый мир. Выражаешь себя словами, в которых есть всё, кроме правды, которая не вместилась в тебя, настолько она велика и страшна.
Однажды не будет нас на земле. Да и земли однажды не будет. С этим ли нам благоденствовать в нынешнем мире? Наоборот, лучше верить в неправду, чем в правду, коли у будущего нет силы, способной нас защитить и спасти.
Быть нам всегда на Земле, так же как и Земле вечно царствовать меж мирами. Пусть во Вселенной подобного, что надумал ты, и не будет. Зато будет в душе у каждого, кто дышит сегодняшним воздухом. Душе, хоть и скромной, однако способной принять в свои кладовые и комнаты всё.
Ночью в поле
Ночь. И надо же. Раздается не голос, а голосочек – тоненький- тоненький, но звенящий. Словно сам лилипут с балалаечкой на груди.
Я останавливаюсь. Стою на тропе. Слева — куртина крапивы. Справа – поле овса. Наклоняюсь к овсу и слышу:
— Это мы – молочные зернышки! Ты на нас наступил. Осторожней ходи!..
— Извините, — ответил я им. Встал на колени. И сам не заметил, как руки мои окунулись в овес, как в реку, и я в нем плыву. О-о, как мне хорошо!
Однако плыть помешал лилипут. Он словно ударил по балалайке:
— Я не река тебе! Раскупался! Мимо, мимо ходи…
Ночь. Впереди — еле видимая тропинка. Я иду, как обруганный, но веселый. Хорошо, когда рядом с тобой золотые овсы. В них не только молочные зернышки, но и бдительный, с балалаечкой лилипут, кого может услышать лишь тот, кого ночь застает в чистом поле
Око за око
Лосенок, мал да удал, так и крутится перед мамой, показывая ей свою живость и прыть. Жить бы да жить ему возле мамы. Она такая большая и сильная. А он так неопытен и доверчив.
Вместе они ходили на водопой. Шли по высокой траве. И не слышали, как по ней пробирается волк. Тот бросился на лосенка, да мама перехватила. Ударила волка правым копытом, а после — и левым. Волк – назад, по той же траве. Сначала пошел, а потом и пополз. Чуть живой, он наткнулся на муравейник. На нем и остался, подставляя себя со всех сторон муравьям.
А лосенок с лосихой пили воду в ручье. Напились – и назад. Встретили зайчика под осиной. У того на плече кустик ягодной голубики. Зайчик был самым ласковым зверем в лесу. Безобидным и очень добрым. Протянул голубику лосихе. Та зайчика тут же и облизала. А кустик с ягодами лосенку передала.
Пахнуло духом полуденной хвои. Рядом — ели и елочки. Там у мамы с лосенком убежище, где они скрываются от врагов.
Не успели лоси в елочки окунуться, как блеснуло стальное око. Грохот выстрела и журчание перебитого язычка, куда угодила горячая пуля.
Мама, как обезумела, видя то, как сына ее подняло и швырнуло, отделив на мгновение от земли. И второй бы раз нажал зверобой на курок, да глаза его разглядели стихию, налетевшую на него копытами и зубами.
Мать-лосиха вбивала охотника в мох и землю, потому как увидела в нем исчадие ада.
Зверобой сгинул так, что никто его больше не видел. Сработало, как у мстителей: око за око.
Укор
Разобрали дома на дрова. Увезли в жилую деревню. А от этой, от бывшей, где никто уже не живет, остались лишь трубы с лежанками да битый кирпич, где еще сохранились ветхие валенки и подушки, которые ждут стариков и старушек, словно они и не умерли и вот-вот возвратятся к печам, чтобы их затопить и, согревшись, почувствовать жизнь.
Безмолвные печи. Даже в ночи они белые и, горюя, скорбно вслушиваются в пустыню, не веря в то, что остались одни, не считая ворон.
Пернатые заменили людей. Забираются на ночь в печи, трубы которых засматриваются на звезды, принимая от них поминальный укор.
НА ЛЕДЯНКЕ
Декабрь 41-го. Русские девушки, ох, и выносливы. Всё-то ведь сами – и деревья сваливают на волок, и сучки с них ссекают, и разделывают хлысты, а потом, загрузив разделанное на сани, отправляют на пилораму. До нее 10 верст. И всё по ледянке. Идут лесные работницы вслед за лошадками, рядом с возами. Все, как одна, в полушалках, фуфайках и валенках. Везут березовый кряж, тот самый, который распилят, распарят, загнут, превращая его в солдатские лыжи. А кто на тех лыжах? Опять же, их, леспромхозовских девушек, кавалеры. Все они там. Воюют, кто-то под Ржевом, кто-то под Ленинградом.
Потрескивает мороз. Из-под ёлок, поднявшись стаями, взлетают зобастые снегири. Право, малиновая ватага, хлынувшая к возам. Садятся на крупы коней. А то и на вожжи.
Улыбаются девушки. То одна, то другая, не выпуская из рук вожжей, снимут птичку с коня и разговаривают, как с парнем.
— Куда полетишь-то теперь? А, малиновый? Коль туда, на войну, то привет моему сударику передай.
— Цви-цви! – отвечает снегирь, взлетая с вязаной рукавички, и тотчас же зигзагами — вверх, над мерцающей льдом дорогой. Неизвестно, куда и умчит. Может даже туда, где сударик
Хозяйка
Березы над Кубеной, как живые олени. Рядом – белеющие поля. Ещё вчера были черными, а сегодня, как саванами покрыты.
Вверху чьи-то веники обметают ползущие тучки. Отчего и снег не падает, а кружится.
До чего хорошо, когда белое с белым вьётся, как в развлекательном хороводе, сквозь который летит краснобровый глухарь.
Откуда он? Из деревни. Да-да. Снялся с дерева, что облеплено рдеющими плодами. Летит с веткой китайских яблок. Тех наросло нынче много. В каждом, считай, огороде. А кому убирать? Нет в деревне людей. Одна баба Тамара, да и та никуда дальше дома не выползает.
Там, за рекой, где гнездо глухаря, все рябины обклёваны. Ничего уже не возьмешь. Вот глухарь и летает туда, где человеческие деревья. Почти все они с яблоками, которые пропадают.
Предоволен глухарь. Снова, как и вчера, он летит к подруге своей с деревенским добром.
Что ж, вздыхает невидимая душа. Всё меняется в тихом мире. Был в деревне хозяином человек. Стала хозяйкой — лесная птица.
Домой
До деревни от фермы всего километр. Но как пройдешь его, если от ближних осин прошелестели три серых тени. Прошелестели, и нет их, как схоронились.
А вдруг это волки? Доярки домой собирались было пойти. Однако остановились. Обмолвились в беспокойстве:
— Коли дело такое, то никуда не пойдем. Заночуем с коровами.
— Уж враги, так враги. Прежде не было их.
— Из Сибири, поди. Там пожары везде. К нам и переселились…
— Пустяки! – сунулся в разговор Коля-Колька, местный механизатор, кто в тот вечер ладил на ферме доильную установку и, прихватив с собой вилы, смело двинул туда, где огни.
Хорошо, хоть светло от снега. Тот вверху и внизу. Земля от него, как зайчиками покрылась, знай, бежит в молоденьких шубках с веселым скрипом валенок и галош. Тут же и крик от коровника, где дежурил старенький дядя Леня:
— Не надо туда! Там серые! Видел собственными глазами…
Доярки притормозили. Не знают, куда и идти. И Коля притормозил. Сжав кулак в рукавице, погрозил то ли старому Лене, то ли волкам.
— Впер-ред! — приказал сам себе.
Доярки заволновались. Следом – за парнем. Сначала — шажком. Потом — и бегом. На полусогнутых, как гусыни. Догнав парня, тут же сбились в дружную кучу. Запышкали. С губ, как ветер, из-за которого даже шапка на Коле зашевелилась.
Уже у самой деревни кто-то шепотом у кого-то:
— А волки-ти чё? Куда подевались?
Коля взмахом руки показал на два стога соломы, стоявшие шагах в 20-ти от тропы:
— Видимо, там. Спряталися. Может, это, подстерегают…
Шутил, наверное, Коля-Колька. Хотя, как знать, может, и не шутил.
Войдя в деревню, все маленечко подвоспряли. Было скучно, зато спокойно. Пахнуло откуда-то пирогами. Деревня не только скучала, но и жила, вслушиваясь в скрип валенок и галош, с каким расходились по избам животноводы. К тому же голос одной из доярок напомнил всем о завтрашнем дне:
— Утре-то, как мы с вами пойдем? Всяко, не по одинке?
— С ружьем! — откликнулся Коля-Колька. – У меня оно с пулями. Пусть кто сунется — отобьемся…
Уточка, уточка, полетим …
Был ты в обычной командировке. Только что слез с автобуса. Проходил около гаражей. Откуда-то со двора, где стоял автокран, послышались крики. Кто-то толстый, с развевающимся шарфом выскочил из ворот.
— Сюда-а!
Звали тебя. А может, и не тебя. Тем не менее, ты повернул.
— Ты — кто-о? Алексан? — спросили тебя.
— Нет.
— Всё равно. Помоги.
Кому и чем ты был должен помочь, тебе невдомёк. А когда ты понял, что это тебя не касается, ибо увидел, целую стаю о чем-то споривших выпивох и хотел пройти мимо них, как вдруг к твоей голове приложилась доска, и ты на пару минут выключился из жизни.
Удар не смертельный, но было больно. К тому же поплыли ноги, и ты упал, выпуская из правой руки чемодан.
Когда очнулся, увидел рядом под бампером крана лежавшего в сером пальто молодого мужчину. По лицу его полз красный шнур застывающей крови. «Мертвец!» — понял ты. Стало как-то не по себе. Ещё более удивило, когда вверху над собой разглядел куривших милиционеров. Их было трое, и они на тебя смотрели, как на законченного злодея. Отчего? Да, наверное, оттого, что пальцы руки твоей сжимали не ручку дорожного чемодана, а металлический болт. Не тот ли самый, которым и был отправлен в чужие миры расположившийся рядом с тобой неживой человек.
Здесь что-то не то, понял ты. Какая-то чертовщина.
Милиционеры выглядели уверенно. Им, наверное, было всё ясно. По их пониманию, здесь случилась схватка двух рассорившихся людей. Схватка, закончившаяся убийством.
Ты был должен давно оказаться в своем родном доме. И вот вместо дома — бог его знает и где. Ведут в какое-то мрачное заведение. Где коридор с постовым. Где первая ночь в обществе заключённых. А затем и утро нелепейшего допроса.
Тебе это утро преподнесли, как злодею, который должен принять на себя чужую вину.
Отвести от себя подставу ты, хоть и пробовал, да не мог. Не умел убедить в своей невиновности ни защитника, ни следователя, ни суд. Потому и принял, как чей-то подарочек — десять лет лагерей.
Жалко было жену. Она такая юная, неопытная, оставшаяся без денег. К тому же была беременной.
Жалко и сына, который ещё не родился, но родится, подрастёт, начнет говорить и обязательно спросит: где мой папа? Почему? Почему он не с нами?
Себя тебе было, не жаль. Наоборот, ты был зол на себя за то, что так несуразно попался, получив в обмен на свою неповинную жизнь чью-то чужую, над которой сейчас посмеивался убийца.
Из щелей вагона, мчащегося к востоку, ты видишь светящиеся цветы. День такой пасмурный, а шагах в 20-ти от тебя, возле насыпи — пышные вербы. О, как их много. И все они распустились. На какую-то долю мгновения ты в них видишь и не цветы, а сплотившиеся друг с другом чьи-то сиротские души. Ветерок чуть прошелся по ним, и ты услышал в их безрадостном шевелении сочувствующие слова:
— Не горюй, не горюй…
Скрежещут колеса вагона, унося тебя мимо разлившихся верб. Губы твои ломаются в трудной улыбке:
— Вербы, вербочки, до свиданья…
* * *
Темнота предзимнего дня. Выйди, не поленись за порог барака, и ты услышишь за вырубкой чью-то воркующую беседу. Знаешь, что там, кроме ёлок с березами, нет никого. А веришь, что это табор, а в нём, обвитые шалями кому-то гадающие цыганки.
Ночи в лесу такие все разные. Но из разных ты выбираешь свою, ту, что тебе обещает, хоть и малую, но надежду. Вот и сейчас ты глядишь сквозь потёмки на свежие пни. Вырубка, право, как тайное озеро, где сплошные живые утки, выплывающие из пней. Прямо к ногам твоим подплывают. Так и хочется наклониться, чтоб ладонью — по гладкой спине, как любимую женщину, ту, от которой тебя увезли. Увезли, наверное, для того, чтоб опять тебя к ней привезти. Но когда это будет?
— Уточка, уточка, полетим!
Ты к полёту этому так стремишься! Так и рвёшься туда, где твой берег, а на том берегу с тремя окнами на реку твой уютный бревенчатый дом. Там жена. Там и сын.
Сыну скоро пять лет. Он желает узнать:
— Где мой папа? Почему он не дома? Когда он вернётся?
Мама гладит малого по головке.
— Почему ты расспрашиваешь о нём?
— Я люблю его! — плачет мальчик и бросается к маме, чтоб обнять её и понять:
— А где он сейчас?
— За Уралом. В лесу, — отвечает она.
Сын серьёзен и хмур. Что-то вбивает себе в маленькую головку:
— А папа, какой у нас? Смелый?
— Смелый.
Сын решительно объявляет:
— К папе! К папе хочу!
— Далеко он, сынок. Очень, очень.
— А на поезде можно к нему?
— Наверное, можно.
— Мама, ты у нас — женщина. Дома сиди. А меня посади на поезд. Я поеду к нему! Завтра же и поеду!
Мама подхватывает ребенка. Поднимает на грудь. Прижимает к себе. Слышит сердце. Сначала — сына, потом — и своё.
— Ты ещё маленький. Рано тебе в такую дорогу. Потеряешься в ней. Я такого не вынесу. Заболею тоской и умру.
— Нет! Нет! Нет! — О, как льнёт к горячему маминому плечу задрожавшее личико сына. — Не поеду я никуда. Хочется к папе, а не поеду! С тобой остаюсь. Не хочу, чтобы ты умирала. Пожалуйста, мама, живи!..
Невозможного нет. Всё возможно. Только это возможное где-то там, в новой жизни. В жизни очень большой, неизведанной и манящей, к какой готова сегодня лишь рыдающая душа.
— Уточка, уточка, полетим!..
По лицу твоему порхает бархатная снежинка. Там и вторая. И третья. Много снежинок отправило небо, решив подарить их угрюмой земле, чтобы та немножко повеселела, и люди на ней снова учуяли, хоть и малую, но надежду….
Вот вам, граждане, и «год свиньи»
Николай Борцов воцерковился поздно, но крепко. Церковных служб не пропускал. Отрастил бороду по грудь, волосы по плечи (завязал их в пучок на затылке), регулярно читал правила – и утренние и вечерние, да еще и по кафизме к правилу добавлял. В воскресные вечера читал акафист Николаю Угоднику. 6 лет кряду ездил в Вятку и проходил с Великорецким крестным х…
Белла Ахмадулина: «Какое блаженство, что блещут снега…»
Какое блаженство, что блещут снега…Какое блаженство, что блещут снега,что холод окреп, а с утра моросило,что дико и нежно сверкает фольгана каждом углу и в окне магазина. Пока серпантин, мишура, канительвосходят над скукою прочих имуществ,томительность предновогодних недельтерпеть и сносить — что за дивная участь! Какая удача, что тени легливкруг елок…
Чудеса бывают
Белый, старый кот, выросший вместе с детьми, остался теперь со стариками. Они не очень благоволили к нему. Его нашли и принесли дети и, когда они выросли и разлетелись, вдруг стал не нужен. Его пинали и прогоняли из комнаты в комнату, а он ждал. Всё ждал, что вернутся его любимые детки.Теперь вот пришлось продать большую квартиру, которая оказалась и сл…
Земля их не держит: мастера и рекордсмены беспосадочных перелетов
Способность птиц летать мы воспринимаем как нечто само собой разумеющиеся и даже не задумываемся о том, что не все пернатые делают это одинаково хорошо. Есть среди них посредственности, а есть и асы.Достижения отдельных видов в летном искусстве столь велики, что нам, людям, несмотря на все наши технические достижения, остается только мечтать, чтобы хоть приблизиться к…
О чуде святителя Николая
&nbs…
Чудесное спасение
&nbs…
Юнна Мориц — «Снегопад»
Слышишь, как снег шуршит о стекла, Китти? Какой он пушистый и мягкий! Как он ласкается к окнам! Снег, верно, любит поля и деревья, раз он так нежен с ними! Он укрывает их белой периной, чтобы им было тепло и уютно, и говорит: «Спите, дорогие, спите, пока не наступит лето».(Льюис Кэрролл)
СнегопадСнега выпадают и денно и нощно,Стремятся на землю, дома оги…
Заповедная Русь. О творчестве художника Олега Молчанова
Благовест Эти бедные селенья,Эта скудная природа —Край родной долготерпенья,Край ты русского народа!Не поймет и не заметитГордый взор иноплеменный,Что сквозит и тайно светитВ наготе твоей смиренной.Удрученный ношей крестной,Всю тебя, земля родная,В рабском виде Царь небесныйИсходил, благословляя.
Художник Олег МолчановЭти строки Ф.И. …
Непотопляемый Сэм: корабельный кот, который пережил три кораблекрушения
Знакомьтесь, непотопляемый Сэм — пожалуй, самый везучий кот в историиНе все коты созданы для того, чтобы царственно лежать на диване, покрывать шерстью одежду своих хозяев и задумчиво смотреть в окно. Некоторые находят себе работу — например, смотрителями за музейными крысами, как коты Эрмитажа. Другие поступают на должность корабельного кота. Так сделал и наш герой: …
Андрей Фурсов рассказывает о новом штамме ковида «Омикрон», QR — кодах, вакцинации, пандемии и нарастании социальной напряжённости в обществе
Дорогие читатели, предлагаем вашему вниманию очередной выпуск канала «ДеньТВ», в котором Андрей Фурсов рассказывает как на наших глазах схлестнулись в схватке верхние этажи пирамиды власти. Какие варианты будущего открывает победа каждого из них. Как Британия перехватывает власть у США и что это означает для нас. Что означает ситуация с Бастрыкиным, о ч…
Возвращение домой.
Рассказ
Петров пропал. Определённо пропал. И что теперь делать ему, бедному? А виной всему была Кузя. Новый секретарь генерального. Она замещала старого секретаря Марину Львовну на время отпуска. Светловолосая Кузя напрочь опровергала расхожие шутки о недостатке интеллекта у блондинок. Она была умной, деловой, энергичной. А ещё Кузя была стройной, загорелой, не…
Стихи в задумчивой руке
Имя Паустовского звучит сейчас редко. И понятно почему: наша эпоха враждебна всему, что исповедовал Константин Георгиевич и в жизни, и в литературе.
* * *Опять в снега,как в ризы голубые, Закутана вечерняя страна.В пустых соборахслужат литургии,И грусть моя по-зимнему ясна.В седых садах,где в небе бродят звёзды,В золотизнерождественских ветве…
Невероятная история про шахтёров и героического крыса Ерёму
Случилось это в Кузбассе 70-х годах. Как-то во время смены, подрубили крысиное гнездо.Крысу маму и всех крысенышей сразу поубивало, кроме одного. Пожилой шахтер Митрич его выходил — кормил молоком из блюдца, когда тот по молодости прихварывал, растворял ему антибиотики в молоке.После такой усиленной заботы на хорошем питании крысенок окреп, вырос и прев…
Для тех, кто не спит. Виктор Третьяков — «Осенний романс»
Был конец ноября – самое грустное время в деревне. Кот спал весь день, свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная вода хлестала в окна. Дороги размыло. По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок. Последние птицы спрятались под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не навещал…Лучше всего было по вечерам. Мы затап…
Владимир Набоков: «Что нужно сердцу моему…»
Владимир Набоков (1899-1977) – замечательный русский писатель, поэт, переводчик и одаренный энтомолог, открывший несколько новых видов бабочек. Владимир Набоков родился в северной столице России – Санкт-Петербурге. Это событие в семье Владимира Дмитриевича Набокова и Елены Ивановны Набоковой (Рукавишникова) произошло 22 апреля (10 апреля) 1899 года. На…
Антон Чехов: «Зиночка». Рассказ
В.Г. Перов. Охотники на привале Компания охотников ночевала в мужицкой избе на свежем сене. В окна глядела луна, на улице грустно пиликала гармоника, сено издавало приторный, слегка возбуждающий запах. Охотники говорили о собаках, о женщинах, о первой любви, о бекасах. После того как были перебраны косточки всех знакомых барынь и была р…
Для тех, кто не спит. «Главное, ребята, сердцем не стареть…»
Если на одну чашу весов положить всю жизнь Николая Николаевича, его увлечения, пристрастия, а на другую — только работу над cловом, то стихи легко возьмут верх! А это всё потому, что в каждой написанной строчке звучит мелодия любви — любви к жизни, к людям, к Родине, к любимой женщине, в его стихах звучит всеобъемлющая любовь, сильнее которой нет ничего…
Секретный доклад глобалистов. Хаос в мире продлится до 2026-го года
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.Автор более 200 научных работ, в том числе девяти монографий.В 2009 году избран академиком Международной академии наук (International Academy of Science).Научные интересы сосредоточены на методологии социально-исторических исследований, теории и истории сложных социальных систем, ос…
Что общего у торта и балерины: история одного десерта
В феврале этого года великой русской балерине Анне Павловой исполнилось бы 140 лет. Мы расскажем, как так вышло, что её именем назван восхитительный торт и поделимся рецептом классической «Павловой».
12 февраля 1881 года в Санкт-Петербурге в семье прачки Людмилы Федоровны Павловой и отставного солдата Матвея Павлова родилась дочь — будущая велика…
Россия глазами читателей «Моей Планеты»
Публикуем снимки победителей конкурса «Моя Планета. Россия в деталях».
Снимки, демонстрирующие красоту нашей страны, станут экспонатами фотовыставки, которая пройдет в нескольких городах России. Полюбуйтесь на цветущий маральник и мощные байкальские льды, симпатичных морских котиков и полярную медведицу. Эти фотографии покажут, как убирают зерно н…
МБОУ «Средняя школа №2 г.Грязовца»
Алина торопилась, но, как всегда в такие моменты, сработал закон подлости. К концу смены привезли тяжелого пациента, надо было провести обследование и принять решение об операции. Когда она, наконец, выбежала из клиники, было уже поздно – банкет свекрови в разгаре, за столом наверняка обсуждают плохую невестку, а Олег мило улыбается. Она так живо представила эту картину, что хотела совсем не идти на этот злосчастный юбилей, в конце концов она устала, но девушка справилась с малодушием, не стоит обострять и без того непростые отношения с матерью мужа. Татьяна Васильевна – женщина властная, игнорировать ее праздник – верх безумия. Их подарок должен был забрать Олег, но не являться же с пустыми руками? Цветочный магазин рядом с их домом был закрыт, ехать в другой район за букетом было некогда, и Алина решила ограничиться коробкой конфет.
В магазине было многолюдно, лавируя между тележками, девушка добралась до прилавка с конфетами. Выбрав самую дорогую коробку и прихватив баночку элитного чая, Алина направилась к кассе. Глядя на очередь, она решила не заходить домой, чтобы переодеться, а ехать в ресторан от магазина. Она открывала приложение сервиса такси, когда услышала крик в глубине зала.
Она оказалась там прежде, чем осознала, что теперь уже точно опоздает на праздник. В углу, прислонившись к прилавку с крупами, прямо на полу сидел крупный мужчина лет шестидесяти. Рядом валялась корзина, из которой струйкой текло молоко.
— Разойдитесь, я врач, не толпитесь здесь, дайте доступ воздуху. — Алина опустилась на корточки. Пальто сразу же намокло, полы оказались в луже.
— Я врач, я постараюсь вам помочь. – Дыхание было тяжелым, веки полуприкрыты, но видно, что человек реагирует.
— Улыбнитесь, пожалуйста.
— Она точно врач? – донеслось из толпы за ее спиной.
Мужчина попытался улыбнуться, улыбка получилась кривой, левая часть лица оставалась почти неподвижной.
— Вызывайте «скорую», — крикнула Алина в толпу, — быстро.
— Как вас зовут?
Глаза мужчины приоткрылись, он пробормотал что-то невнятное.
— Иваном его зовут, Иван Дмитриевич из семьдесят второго дома.
— Не мешайте, пожалуйста. Что там со «скорой»?
— Едет.
— Поднимите руки, вот так, — Алина вытянула перед собой руки, демонстрируя, что нужно сделать. Она увидела то, что ожидала увидеть – левая рука мужчина не поднималась.
— Это инсульт, нужна срочная госпитализация, что там со «скорой», в конце концов? – Алина подняла с пола сумочку и стала набирать номер невролога, который сменил ее на дежурстве.
— Глеб, слушай, я в магазине, у нас тут инсульт, скорее всего, привезут к нам, приготовьтесь, сейчас приедем.
— А вы и правда невролог? — к Алине подошла женщина, которая знала больного. – Куда его отвезут? Я – соседка, хочу жене сообщить.
— Пока не знаю, скорее всего, во вторую.
Прибывшая бригада поздоровалась с Алиной.
— Ну вы даете, даже в магазине подрабатываете.
— Смешно, — грустно ответила девушка. – К нам?
— К вам, куда же еще, вы же дежурите, да и близко.
— Я еду с вами.
— Девушка, девушка, – бросилась к ней соседка, — как с вами связаться?
— Обращайтесь в больницу, а впрочем, — Алина достала визитку из кармана, — держите.
Из больницы она возвращалась уже ночью, гадая, вернулся ли Олег. Пальто было безнадежно испорчено, вряд ли с этими пятнами справится химчистка. Олег был дома, встретил ее в коридоре.
— Ну? – голос звучал, скорее угрожающе.
— Я не могу сейчас говорить, я очень устала.
— И от чего ты, интересно, устала? У моей мамы юбилей, все ждут Алину, а она не просто не является, она даже по телефону не поздравила.
— Ты хочешь скандала?
— А мне интересно, где гуляет моя жена, насколько я знаю, ее смена закончилась в шесть часов, вполне могла бы успеть к семи. Вместо этого она приходит за полночь, растрепанная, в грязном пальто. Что я должен думать?
— Думай, что хочешь, — устало протянула она и отправилась в ванную. Как же ее раздражала манера Олега во время скандала разговаривать с ней так, будто ее не было рядом. Выйдя из душа, она зашла в спальню за подушкой и пледом, Олег демонстративно молчал, делая вид, что читает. Диван в гостиной был неудобный, но Алина уснула, как только голова коснулась подушки. Проснулась она от звонка в дверь. Олег вошел в гостиную.
— Это к тебе.
— Ко мне?
На пороге стояла заплаканная женщина.
— Вы Алина Игоревна?
— Да, чем могу помочь?
— Я пришла сказать спасибо, вы спасли моего мужа, если бы вы вчера не оказались в магазине, возможно, его не было бы в живых, — женщина зарыдала.
— Успокойтесь, все страшное позади, но вам предстоит еще долгий путь к выздоровлению. Да, да, я понимаю. И вот, — женщина протянула пачку купюр.
— Что это? Уберите.
— Не подумайте ничего плохого, мне соседка вчера сказала, что вы пальто испачкали, когда…
— Нет, мне ничего не надо. Отдохните, наберитесь сил, завтра уже можете его навестить.
Когда за женщиной закрылась дверь, Олег подошел к Алине, обнял ее и прошептал:
— Прости, мне, действительно, стоит реже слушать маму, никак не могу привыкнуть, что ты у меня – спасатель.
Алина рассмеялась.
источник