Прожаренное мясо как пишется

• Главная
  
• Общество
  

«Только вперед!»

Небольшое село Комарове над речкой Припять находится в десяти минутах езды от поселка Ратно на Волыни, к чьей общине оно принадлежит. До границы с Беларусью – километров 20. Как и все селения в глуши, Комарове понемногу вымирает… В местной школе осталось всего 57 детишек — здесь учатся до девятого класса. Местные вздыхают: скорее всего, заведению осталось работать недолго — уже со следующего года могут оставить только начальные классы, а там и вовсе, чего доброго, закроют… Содержать его общине не под силу.

Хотя школа в Комарове не пасет задних по уровню образования. Местные выпускники учатся в престижных вузах в Киеве и других областных центрах. А учительница украинского языка и литературы Галина Шура, которая работает в ней уже 36 лет, на днях второй раз стала победительницей радиодиктанта национального единства. На этот раз — единственной среди многочисленных участников, не допустившей ни одной ошибки.

«КП в Украине» связалась с победительницей.

— Галина Серапионовна, поздравляем с победой! Поделитесь, зачем вам, учителю украинского языка, сдался этот диктант? Вы не уверены в своих знаниях?

— Не то, что не уверена — хочется больше знать. Пишешь, что-то новое узнаешь, совершенствуешь полученные навыки, а что неизвестно — ищешь. Хочется писать — потому, что это шаг вперед. А мы же с детьми работаем, и нам нужно только вперед.

— Много сомнений было во время диктанта?

— На первый взгляд, он показался мне несложным. Но зная, что там будет и какое-то усложнение, в нескольких местах раздумывала — не сразу отправила.

— Что было самым сложным?

— Самой тяжелой была определенная конструкция во втором абзаце, которая выделялась тире. Автор читал, и на этом месте слово «проносилось» прозвучало громче… Уже в последние секунды поставила там восклицательный знак.

«Как жить в Украине, не зная родного языка?»

— Как нужно готовиться к диктанту, чтобы победить? Вы как готовились? 

— Честно говоря, я не готовилась. Просто искала, кто такой Андрухович, чтобы с его стилем познакомиться. И уже потом, когда закончила писать, продолжила совершенствовать свои знания об авторе. А особенной подготовки не было.

— И как вам Андрухович? Нравится?

— Честно — не читала особо. Так, урывками — оттуда кусочек, оттуда. Слышала — современный, модерный, популярный… Но, знаете, в программе школы для изучения его нет. Получается, интересуешься, но в общих чертах.

— Галина, такая идеальная грамотность что-то дает в жизни? Так ли это необходимо в наш век, когда все ошибки в текстах автоматически исправляются?

— Быть грамотным — это не является чем-то плохим, это очень даже хорошо. И как жить в Украине, не зная своего родного языка? В первую очередь надо знать свой родной язык, в совершенстве знать. Хотя часов в школе у нас немного — уже английского больше по расписанию, а украинский сокращают… И английский, как международный язык, важен, но и родной важен. Если б увеличивали часы, то дети были бы грамотнее. Но не все дети гуманитарии и не всем легко идет язык.

— Может ли ваша победа в этом соревновании среди самых грамотных сегодня быть стимулом для детей?

— Да, это же пример. Я стараюсь писать с детьми и отправлять работы вместе, но сейчас из-за карантина и дистанционного обучения не сделали этого. Хотя дети из 8-го класса дома пытались, но не успевали записывать и забросили. В прошлые годы я писала со своими выпускниками, а в последнее время и дети не очень хотят, и эти ограничения выбивают из колеи. Если б были в школе, то писали бы, а дома я не могу их проверить и организовать.

— А как вы вообще этот диктант проходите? Знаю, некоторые записывают на диктофон, а потом еще раз слушают.

— Я записала за один раз, а что не успевала, дописывала при повторном чтении. Просто почерк вышел такой «карлючками» — потому, что спешила. Но потом села и спокойно переписала. Еще немного подумала, исправила и так отправила.

Джамала научила: «крымскотатарский» пишется слитно

— Вы уже не первый год пишите диктант…

— Я пишу уже лет шесть, но отправляю не всегда. В 2017 году тоже была победителем. Тогда мне прислали диплом за безупречное написание. После этого еще несколько раз писала. В прошлом году «короной» заболела и по состоянию здоровья не писала. А в этом году решила не пропускать. Это второй раз я победила, но первый, когда я единственная победительница. Есть диплом, две книги прислали интересные.

— На этот раз вы были уверены в своей победе?

— Нет, я не была уверена. Прошел период, можно было свериться с правильным текстом, а я как-то… Не то, что боялась, а думала просто: что будет, то будет. А раньше проверяла, это был стимул — я чего-то не знаю, значит, нужно посмотреть и запомнить. Когда был текст про Джамалу, я написала «крымскотатарский» через дефис, а нужно слитно. Это я на всю жизнь запомнила.

— Еще кто-то из вашего окружения пишет диктант? Может, родные или с учителями соревнуетесь в грамматике?

— Мама, ее уже год как нет, оставалась дома и радио слушала. И в день письменности тоже писала, пока еще видела. Я в школе, она — дома. Она не отправляла, дома я проверяла —   даже не знала, что моя мама пишет так грамотно. Было несколько ошибок, но все равно такого я не ожидала от нее. Она библиотекарь. Но в последние годы перед пенсией работала совсем не по профессии — бухгалтером-кассиром…

— 75-летняя Кристина Гоянюк из Львова пишет диктанты уже 20 лет… Вы тоже не настроены бросать?  

— Я по радио слышала о ней, в прошлом году тоже какую-то ошибку допустила. Думаю, что у меня получилось благодаря моей интуиции. Конечно, я каждый год буду писать диктант с детьми вместе. Все — дети хотят или нет, но будут!

— Как вообще проводите день радиодиктанта? Диктант и проверка много времени занимают, отпрашиваетесь с работы?  

— Я ставлю в известность дирекцию, мне выделяют класс, и с желающими детьми из разных классов мы организовываемся и пишем. Дирекция помогает, не запрещает.

— К вам односельчане приходят с просьбами помочь правильно что-то написать, составить письмо?  

— Если обращение, какие-то документы оформить — то да, были случаи, когда обращались.

Ученик — на автомобиле, а учитель — на велосипеде

— Много ваших учеников являются призерами или победителями олимпиад?  

— В последние годы нет. Школа маленькая — по пять-шесть детей в классе. Одна выпускница учится в Киево-Могилянской академии на журналиста — она и в конкурсах, и на олимпиадах призовые места занимала. Она уже взрослая. У каждого ребенка своя склонность. Не все гуманитарии, не все математики. Может, и от учителей зависит. Знаю по себе: если учителя любишь, то и предмет любишь.

— Какие проблемы сейчас есть в украинской школе?

— Если нашу школу брать… В этом году мы еще учимся, а что будет в следующем — не знаю… Когда организовалась Ратновская община, возник вопрос о понижении нашей школы до первой степени — должны остаться только начальные классы. А средние, с пятого по девятый, хотят возить в райцентр в семи километрах от нас. Нам сказали, что будут 28 детей возить, а нас закроют. Дорога очень плохая, грунтовая — по проекту это не дорога, а дамба, которая отделяла реку от села. Родители собирались и туда ездили, и сюда их вызывали — и на этот год отстояли школу. У нас новое большое помещение, и у общины нет денег на содержание полноценной школы. В дальнейшем, мы так думаем, хотят закрыть нас совсем. Мы сейчас боремся, отстаиваем свою школу. Наши выпускники учатся и в Киеве, и в Виннице, и в Тернополе в престижных вузах… Почему мы должны закрываться?

— Что нужно сделать, чтобы профессия учителя снова стала престижной?

— Ой, я даже не знаю… Если смотреть в селе — то нам немного легче, у нас есть домашнее хозяйство, и мы выживаем. Надо поднять зарплату — потому, что молодой специалист получает зарплату, на которую нельзя прожить. Это мы уже с опытом и надбавками имеем чуть больше. А молодой не пойдет. Поэтому, мне кажется, первое — это материальное обеспечение. Если будет это, то престиж поднимется, мы будем выглядеть более достойно в селе. Ученик ездит в Польшу и покупает автомобиль, а учитель или пешком идет на работу, или на велосипеде. Этот ученик подвозит меня и подсмеивается: «Вот, у меня за месяц столько, сколько у вас за год». У нас молодому специалисту платят шесть тысяч, а если у него меньше часов, то и шести не будет. Все упирается в материальный вопрос.

Член Национального союза писателей, экс-депутат Жогорку Кенеша Бактыбек Максутов выпустил в свет в бишкекском издательстве «Турар» книгу «Герой Кыргызской Республики Турдакун Усубалиев».

Книга на 288 страницах большого формата иллюстрирована двумя десятками исторических фотографий Усубалиева, в том числе с посещавшими Кыргызстан руководителями СССР Никитой Хрущевым, Леонидом Брежневым и Константином Черненко.

Известный общественный деятель, экс-глава пресс-службы правительства Курманбек Раматов с редакцией VB.KG поделился своим мнением о книге как ценном вкладе в изучение истории Кыргызстана.

Судьба Усубалиева удивительна настоящими рекордами. Он почти четверть века, с 1961–го по 1985 год единолично возглавлял Кыргызстан, а в 2000–2005 годах был старейшим депутатом Жогорку Кенеша.

Сам Усубалиев рассказывал о себе:

— Я, Турдакун Усубалиев, являюсь одним из потомков сарыбагышского племени. По старинной народной традиции каждый взрослый кыргыз должен знать семь своих прямых предков по мужской линии, если он их не знает, то его осуждают, как не знающего своего родства. Но я знаю не только имена семерых своих прямых предков, –но и всех родоначальников, от которых происходило племя сарыбагыш, — подчеркивал аксакал и перечислял своих предков от полулегендарных Доолоса и Манапа с их потомками до непосредственно предшествующих его рождению семи поколений — Учуке, Доолоткул, Бай, Калыгул, Кунтууган, Кененсары и Усубалы.

По словам Турдакуна Усубалиева, его отец Усубалы Кененсариев и мать Рапия Байгазиева (дочь уважаемого человека из другого рода) прожили вместе 69 лет, очень уважали друг друга, были добрыми и отзывчивыми людьми, эти их качества высоко ценили люди их рода.

Всего мать Усубалиева родила десятерых детей. У Турдакуна были старшие братья и сестры, младший брат и младшие сестры, он пережил их всех. До сталинской насильственной коллективизации в начале 30–х годов жили в местности Байтели Кочкорского района, на расстоянии примерно трех километров от того места, где сейчас стоит дом родителей, у них было небольшое хозяйство, состоящее из двадцати–тридцати голов овец и коз, двух–трех голов крупного рогатого скота, нескольких голов кумысных кобыл и верховых лошадей, а также несколько гектаров поливных земель. Была у них юрта, в которой жили весной, летом и осенью, а зимой — в мазанке, которую отец построил с помощью родственников, ашаром.

— Помню, у мазанки не было фундамента, стены, стоящие прямо на земле, были сложены из глины и глиной же обмазаны. Вместо окон был небольшой проем в восточной стене — сюда по утрам в наше темное жилище заглядывало солнце. Стекла в нем не было, да в те годы его не было, наверное, не только в горном Кочкорском районе, а вообще во всем Кыргызстане. Но надо было как–то защищаться от ветра и снега, и отец заклеивал наше единственное окно прозрачной желтоватой бумагой. Она днем пропускала свет, и это казалось нам необыкновенным, — рассказывает Усубалиев.

В углу мазанки был очаг с дымоходом. На очаг ставился казан, в нем варили мясо, лапшу, вообще все, что было съедобным. Никаких разносолов. Все очень просто. Очень обыкновенно. Топили соломой, кизяком, пламя из печи освещало комнату. Использовалась и лучина, горевшая на животном масле.

Начал учиться он в 1929 году. В центре Кочкорки была одноэтажная 4–классная начальная школа. Тогда в райцентре жило немало русских. Занятия кыргызского и русского классов чередовались.

Юные кыргызы старались научиться русской разговорной речи, а русские ребята — кыргызскому языку. Как курьез, Усубалиев вспоминает: «Мы, кыргызские и русские ребята, общаясь между собой, наряду с несложными словами простого обихода быстрее всего запоминали ругательства — и кыргызские, и русские».

Каким образом русское население оказалось в горной Кочкорке? На этот вопрос Усубалиев нашел ответ много лет спустя в исторической литературе. Село Кочкорка до революции называлось Столыпино — по имени царского министра, который переселял безземельных русских крестьян в Семиречье.

Отца Усубалиева избрали председателем колхоза, и это при том что он был неграмотным! Тогда подросток Турдакун учился в 6–м классе семилетней школы, одной на весь огромный Сталинский район, объединивший бывшие Кочкорский и Джумгальский. Отцу надо было подписывать финансовые чеки по взаиморасчетам с Госбанком, а он не умел ни читать, ни писать.

Много вечеров у Турдакуна ушло на то, чтобы отец научился чертить первую букву своей фамилии. Как только бухгалтер колхоза напишет финансовый чек, отец верхом на лошади едит в школу, и так, не сходя с лошади, ждал, пока Турдакун выйдет из класса на перемену. Вслух сын прочитывал написанное бухгалтером, отец внимательно слушал и, если написано было все правильно, тут же из кармана вытаскивал колхозную печать, чтобы поставить на чек, на котором стояла еле начерченная им буква. Так отец c сыном и «председательствовали».

Через год председателем колхоза избрали молодого грамотного человека, направленного из республиканского центра. Как положено, при передаче дел провели хозяйственно–финансовую ревизию, не было обнаружено никаких нарушений в период работы отца. Работал отец честно, по принципу: доверяй, но проверяй.

Это стало большой наукой для юного Турдакуна: доверять — слегка, проверять — досконально, каждую строчку. Как его родной отец своего главбуха.

Турдакун Усубалиев учился на рабфаке во Фрунзе, в 1939–1941 годах — на факультете языка и литературы в Кыргызском государственном учительском институте. Была и работа учителем начальных классов и завучем в родной Кочкорке, затем — партийная работа во время Великой Отечественной войны, а ближе к ее концу Усубалиева направили снова на учебу, на сей раз в Москву, в Высшую партийную школу.

Известно, что вместе с Усубалиевым учились тогда в ВПШ в Москве, например, Кулуйпа Кондучалова, будущий министр культуры Кыргызской ССР, и Асылбек Алтмышбаев, будущий вице–президент Республиканской Академии наук.

Но карьера Усубалиева сразу оказалась самой головокружительной. Кондучалова и Алтмышбаев вернулись во Фрунзе, а Турдакуна направили на работу в святая святых советской империи — в аппарат Центрального Комитета ВКП(б)!

Как считают современные историки, «попасть в Москву на учебу со всех точек зрения было огромным везением, хотя Турдакуну везло во всем: сразу после школы поступил на рабфак, потом в единственный тогда вуз — Кыргызский учительский институт, который окончил как раз к началу войны, чудом не попав в репрессивные списки НКВД 1937–1938 годов. Главным везением было то, что Усубалиев не был отправлен на фронт, как все его сверстники, хотя просился несколько раз, а стал кадровым партийным работником, работая на руководящих должностях в глубоком тылу, даже заработал медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

По воспоминаниям Усубалиева, однажды они поехали на лесозаготовку в Калининскую область, остановились в обычном русском селе. Там увидели воочию: жизнь была еще тяжелее, чем в родной Кочкорке.

А еще в Москве Усубалиев нашел личное счастье: в Высшей партшколе училась кыргызстанка Кульджаке Ниязалиева. Красавица успела поработать литературным сотрудником вновь созданного журнала «Кыргызстан аялдары» и инструктором Токмакского райкома партии.

— Мы, я и моя жена Кульджаке Ниязалиевна, прожили в Москве десять лет после учебы. А всего более 12 лет. Эти годы остались в нашей памяти как незабываемый период, давший нам много человеческого счастья. Мы прожили столько лет в Москве, являющейся одним из главных центров мировой цивилизации! Не скажу, что у нас был полный материальный достаток, что мы ни вчем не нуждались, но это на нашем настроении никак не сказывалось. Зарплата, которую я получал в ЦК, обеспечивала моей семье хотя и скромные, но безбедные жизненные условия. Вначале нам дали одну комнату в общей квартире, затем, когда родились дети, предоставили двухкомнатное жилье, но все в той же коммуналке. А в начале 50–х годов дали двухкомнатную отдельную квартиру со всеми удобствами, что, конечно, явилось признаком должной оценки моей добросовестной работы за истекшие годы в аппарате ЦК. Повторюсь, для нас главным было не богатые бытовые условия — того, что мы имели, было достаточно для полного счастья! — восклицает патриарх.

А когда Усубалиев в мае 1961-го стал первым секретарем ЦК Компартии Киргизии, хозяином республики, то четверть века подряд воочию наблюдал советских лидеров — от Хрущева до Горбачева включительно — в самых разных ситуациях. Практически еженедельно, а иногда и ежедневно общался с ними по телефону правительственной связи, причем в зависимости от экстренности ситуации беседы имели место в любое время суток. Много раз бывал у кремлевских сильных мира сего на приеме в режиме тет–а–тет. Причем и у первых, и у вторых, и у третьих лиц. Фрол Козлов, Михаил Суслов, Дмитрий Полянский — Турдакун Усубалиев едва ли не единственный опубликовал о них подробные воспоминания. Как и об Урхо Калеве Кекконене и Радживе Ганди, посещавших Кыргызстан.

Интереснейшие подробности об организованной КГБ СССР ссылке бывшего премьер–министра Венгрии, закадычного сталинского друга Матиаша Ракоши в кыргызстанский Токмак — тоже из мемуаров Усубалиева.

Плюс эксклюзивные подробности о спасении озера Сон–Куль от осушения и о попытке переброски вод Сары–Джаза и других рек в Иссык–Куль. О больших планах застройки центральной части Фрунзе-Бишкека и прокладке троллейбусных линий до аэропорта «Манас», Сокулука и Канта. Все это штрихи к портрету всей республики.

Усубалиев внес огромный личный вклад в развитие промышленности и сельского хозяйства, науки и культуры Кыргызстана. Как бы памятниками ему стали построенные под его непосредственным ежедневным руководством беломраморные дворцы общественного пользования во Фрунзе-Бишкеке, в том числе правительственный «Белый дом», нынешний Исторический музей, здания Национальной библиотеки и Музея изобразительных искусств, аэропорт «Манас».

Множество исторических сюжетов представлено в новой книге Бактыбека Мансурова. Можно сказать, что научное усубалиевоведение только начинается. И большой вклад в него — писателя и историка Бактыбека Мансурова.

Herrlich
wie
am
ersten
Tag[1]

*

Судьбой я обречён какой: под сенью сна — мечты о смерти —
В кошмарных превращеньях тверди искать свободу и покой? Л.Чертков, 1962

*

Wer Wissenschaft und Kunst besitzt,

Hat auch Religion;

Wer jene beiden nicht besitzt,

Der habe Religion.[2] Goethe

*

Кто
обладает деньгами и средством их достижения, тот обладает смыслом. У того есть своя,
присущая только ему, выстраданная им религия. Кто ими не обладает — у того
пусть будет религия.

Потеряв смысл в контексте гётевской абсолютности
«слова» и даже желание им обладать, я провалился глубоко вниз, в преисподнюю, слившись
со «стадом». Отказавшись от всего, чем полноправно владел: религией денег с её
прерогативной монополией на природу вещей. И стал парадоксально свободным, чудом
(чудом ли?) избежав устрашающего бряцания кимвала катарсиса, — предопределяющего
невозможность «оттуда» выхода. Оттуда, где перевёрнутое сознание определяет
чистоту потерянного смысла.

Сокуровский
«Фауст»-2011 завладел «Золотым львом». (Сокуров вообще сегодня в тренде.) Наконец-то, хочется сказать, but… поздно,
хочется добавить вслед. Не поздно завладел, конечно, — тут предела нет. Запоздал
лет на двадцать, вот что скорбно. Но то уже от автора, художника, творца не
зависит, к сожалению.

Ох, как
не помешала бы гётевская аббревиатура Фауста — в исполнении мэтра Сокурова — именно
тогда! Когда только-только символическое упрощение реального содержания жизни
начинало реализовывать себя жестом, мимикой, откликом-эхом отторжения. Как
отражением зеркального восприятия западных ценностей, наводящих силу нашего
внимания на смысл. На глазах превращавшийся, закостеневая, в пустые слова. Присваивающие
себе титул понятия, лейбл: блистательную форму, формулу. Таящую в себе по-голливудски
великолепный, но бессодержательный иллюзион невнятиц. Выдавая патологию
восприятия — за норму.

На то,
чтобы понять тривиальную вещь, у меня ушла вся жизнь. Вру — не вся, мне нет и шестидесяти.
Так что поживём ещё, попишем, хм.

А вещь,
в принципе, вот.

В
результате ядерного взрыва смены десятилетий, эпох, мы оказались замкнутыми в некоей
онтологически смысловой монаде (оборачивающейся в причудливую парадигму
искажений). В которой есть и понятие происходящего, и его акустический образ. Есть
целый набор терминологических случайностей, but… Нет
лишь одного: действительности.

— …Я
писатель, — ни с того ни с сего ответил я мужику на муторно наглое «ты кто?». Отойдя
пару шагов в сторону от пивного ларька.

Впереди
светила армия, ранний ребёнок, заочный вуз и — тридцать лет непонятного
взросления на грани меж тюрьмой и волей. Тридцать лет…

И вот
уже начало двадцатых XXI
века(!),
— когда вдруг вспомнил тот нетрезвый разговор 82-го за кружкой жигулёвской питерской
кислятины.

Брякнув
ту «пророческую» фразу, пошатываясь. Неровно глядя на обшарпанный фронтон
Инженерного замка, вмиг забыл о ней ровно на три десятка. Не помышляя, что
«полтинник» подкатится быстро и, нежданно-негаданно став писателем, вдруг
вспомню выроненное спьяну предсказание:

Впервые я увидел воду…

Прекрасна рябь, над нею дымка.

Прохладой веет и покоем,

И я — в безбрежности пылинка.

Являясь
счастливым обладателем этого единственного четверостишья, навеянного полупьяным
Невским восторгом, я сочинял песенки, — истово рыча их в бражных сообществах. Страдая
наутро раздвоением личности: блаженно влить вовнутрь литру-другую совкового пива
и продолжить затуманенное «ершом» веселье; то ли всё-таки плестись на работу, учёбу.
А значит, быстро трезветь и встраиваться в беспробудный поток серо-суровых
сограждан. Спешащих прорваться-провалиться в распахнутое чрево раннего метро.

Часто
выбирали первое. По-коммунистически потом борясь с парткомами, комсомолами,
старостами групп. Требуя справедливости во исполнение гуманного
социалистического опциона на болезнь, отдых. Да мало ли ещё чего — больную мать,
в конце концов. Хотя все всё понимали: комсомол, с партией во главе, — пил,
бухал ещё беспробудно-изощрённее нас, простых смертных. Не подозревающих, что
вчерашняя истошно горланящая неподалёку компашка в скоро надвигающемся будущем —
группа «Кино».

Черно…

Чёрная
брежневская осень, овеянная непреодолимостью неопределённости.

Большие
важные люди в беззащитной, ослабевшей в невосполнимых муках стране.

Чёрный
Невский в грязном инее. С яркими пятнами-проблесками ирокезов, рокерских цепей
на звенящих кожанах-косухах.

Пирожки-говнотики
с начинкой из мяса, повидла. Откликающихся не вызревшей, неосознанной пока по
молодости язвой. Приглушённой утренним пивом. Разбавленным тёплой водой из
чайника ввиду раннего морозца. Прихватывающего за нос вдогонку убегающему
трамваю.

Успел! —
и пар изо рта не удивляет съёжившихся пассажиров лёгким, но неистребимым
перегаром.

Чёрт, —
и в голове крутится песня, услышанная вчера. Копошится в воспалённом мозге прокуренный
мотив. И не вспомнить слов. А вскорости зачёт по истмату, научному коммунизму.
И нутром слышится какая-то тёмная неопределённость в лицах преподавателей… Но
она пройдёт года через два-три, когда вернусь сюда после «снайперской» армии. Переведусь
на заочное. Зачем?

Об этом
узна́ю лишь через сорок долгих, пролетевших секундой лет…

Иногда
думаю, что если бы в то время мне вынесли ПЖ (пожизненное заключение, —
не путать с ПМЖ), — правда, в ходу был расстрел. То вышел бы оттуда вполне
здоровым и бодрым. Хотя здоров и бодр я только из-за того, что ПЖ мне не дали,
да и не за что.

Просто
тогда я беспробудно-молодо пил и не знал, что полстраны безоговорочно сидело и
сидит. Сегодня, увы, категорически не пью из-за вызревшей, наконец, язвы, блин.
Но знаю, — что как парилось в застенках полстраны, так и продолжает париться.

А люди
вокруг — из трёх один «оттуда», снизу, с пристеночного боку. В последнюю же пору
— чуть ли не каждый второй… Что происходит?!

Ведь и тогда
не догадывался — по причине идеологических аллегорий. Зло отрыгающихся эзоповой
семантикой. А сейчас не знаю и подавно (по той же молчаливо-родовой причине). Разве
что подождать ещё сороковник.

Чего не
хотел точно: так это не писать, если когда-то буду писать. И не выдавать, коли
уж соберусь когда-либо выдать в каком бы то ни было виде беспросветной, никому
не нужной сюсюкающе убаюкивающей чуши про бессловесно-беззащитное прошлое. Недоделанно-недое́денное
при жизни, коли то была жизнь. Так и не превратившаяся во вкусно намазанное настоящее
— в рай. Ненадгрызанный даже по старости. И что смешнее, — так и не ставший лукавой
смертью. А это важно, и к этому вернёмся.

А ведь до хохочущей твари костлявой было
подать рукой…

Героическая,
по молодости, кончина стоит непройденной пустопорожней жизни. Если тоскливо
выглядывать-шарить, шмыгая втихаря. Коверкая сущность слезящимися тщетностью глазами
из той самой пустоты-жизни, вяло одолённой, испи́той, пропито́й, — но уже
вдогонку.

Мне
надо было совсем чуть-чуть, чтобы стать человеком, выйти в люди, приосаниться.
Разобраться-привыкнуть-уяснить. Я не смог рвануть и… Остался со всеми, уподобившись
стаду.

И мне
это безмерно, безумно нравилось. Рядом были мать, живой пока отец, друзья. Было
непрерывное веселье на фоне угасающего государства. На фоне утёршейся собственными
соплями свободы, — так и не ставшей всеобщим принципом.

И я
смотрю на моих «бывших» — издалека, ведь до них не достать. Смотрю больше по ТВ
да Инету: яхты, самолёты-дирижабли. Серьёзные лица, заграничные мулатки-жёны,
платиновые кейсы. Похожие на чемоданчики для винторезов…

—
Серёга, видишь?

— Да.

—
Далеко до объекта?

— Да. Сань,
вдруг промажу?

— Тогда
лучше не возвращаться. Восемьсот пятьдесят… поправка на ветер… 3,4.

— Усёк.

Мягко
нажал, не глядя в оптику на результат. Устало склонил голову, упёршись щекой в
тёплое цевьё.

—
Готов, — Саня опустил бинокль, — уходим. Ружьё возьмём с собой.

— Велено
бросить.

— Да
пошёл он… Терять четыре штуки…

Я и
тогда задумывался о смысле происходящего. Но не со своей колокольни. А как бы с
чьей-то чужой, потусторонней. Построенной не для меня, для кого-то другого. Более
умного, смелого, что ли…

Позади институт. Забытые со школы восторги
прощания навсегда, навек. Но прощания уже по-взрослому, с хитрецой и
прижимистостью.

Только
потом понял — это было расставанием с большой страной и большими нами из той
страны, называемой юностью. Нас было много. И прощались-откланивались, каждый
по-своему, мы все: советские выпускники последних советских лет. Лёгкие и
тяжёлые на подъём, на взлёт. Мягкие и твёрдые на вкус. Произведшие
окончательный выбор — и не произведшие.

Представляете?
— до сих пор не сделал этот проклятый выбор. Тогда же, в конце 80-х, — выбор
сделал меня. Выбрав и выбраковав, отбраковав. Неприспособленного, непригодного
к райским кущам социализма. Жёстко ввернув меня саморезом в чёрную действительность.
Похожую, как сейчас помню, на ту брежневскую осень. Просветлённую чьими-то
недоразвитыми откровениями. Сказавшимися надёжнее списанного со шпаргалки
истмата.

Знаете
ли, мы откровенно радовались мнимой неоконченности выбора. Позволявшей исполнять
некую незавершённую игру в прятки с самими собой. Круто обходя тающие на глазах
извилины несформированного мировоззрения осознанием того, что мы — часть
всемирной истории. Вершащейся прямо на глазах. Творимой нами не за страх, не за
совесть и не за деньги. А — именно за ту просоленную растаявшим снегом осень. Ознаменовавшую
так и не осмысленный финал вечного советского детства.

Никогда
никого не оправдывал и не оправдываю — просто так вышло, как поётся в песне.

И за
нищетой пришло богатство. А за богатством — скотство разврата и
неприспособленности к скороспелому счастью. Грохнувшейся с неба нам (получилось
— в наказание!) — недоструганным инженерам, учёным и музыкантам. Не успевшим
свыкнуться с проигранной рулеткой в жизнь как войной с неудавшейся жизнью. Ставшим
на путь светозарного, — пропитанного фантасмагорией брехни эгоцентризма: — вбитого
в голову учёными-коммунистами. Проповедующими сердоболие и сердолюбие к
среброболящим.

…Тот
неуверенный выстрел был удачным, и я больше не мучил товарища сомнениями по
поводу «попаду — не попаду». Стрелял молча, сглотнув слюну и затаив дыхание. Думая
только о будущем.

Первая,
невыносимо большая боль пришла, когда пришлось убить Саню-напарника.

Тогда я
увидел, какая участь ожидает в итоге меня. С философствующим разумом дебилоидной
макаки. Представлявшейся самой себе человеком.

Саню
приказано было бросить. Но я пошёл поперёк, воздав последнюю честь недавнему
партнёру по криминальному ремеслу. Перетащив его с места преступления до машины.
И далее — надёжно закопав Санька в безвестной безымянной могиле. Таким образом
открыв счёт собственноручных несанкционированных похорон. Укрепив в душе
неприязнь к беспрекословной материализации приказов. Взлелеивая мысль о выходе —
желательно безболезненном.

После
этого стал работать один.

Как я туда попал?

История
настоящей романтики — не моя история (в отличие от признанных творцов
криминального прошлого). Учитывая, что пишу не роман минувшего. А — неотъемлемую
конфликтную часть современности. Зеркально отражающую нестерпимую зрачкам,
привыкшим к темноте, ярко-светлую лазурь небосвода. Равно как замшелую грязь
жизненных ухабов и луж.

И я уверен,
что не смогу предостеречь такого же ухаря, каким когда-то был сам, — задача не
в том. Ухарь обожжётся и осядет, это как пить дать.

Даже не
собираюсь соблазнять читателя дешёвым потребительским чтивом. Рассчитанным на
всеведущих простаков. Этого, сознаюсь, не умею. Да и цену не смогу справедливо рассчитать.

Задача —
сконцентрировать совокупную стоимость релевантных понятий. Выходящих, преодолевающих
значимо-видимые пределы. Соприкасающиеся со свободой выбора как свободой
вероисповедания. Так же и свободой достижения собственной истины. Где дело
обстоит намного сложней, чем может показаться на первый взгляд.

Да,
хотелось бы искромсать-изничтожить настоящее. Чтобы остаться только в прошлом —
либо только в будущем.

Это
мечта, не исполнимая «простым смертным». Подразумевая под «простым» то, что
представляю из себя сегодня: жалкое больное бездарное зрелище из неудавшихся попыток
возместить переливающуюся через край повседневность безвозвратно ушедшего лета.
Любовь, молодость, ветер перемен, счастье, честь, дружба… зачем? Ещё раз —
зачем? зачем?!

Как
шекспировские апрели, благоуханные, в небесной лазури, сгорели в трёх жарких
июлях. Так же и мы хотели, чтобы наша осень, тронутая моровой язвой умирающей
мечты, остановилась во времени. Превратившись в непрекращающееся лето прошлого.
Вгрызаясь в него, как в вечный основной смысл. Отрицая побочное, топча его в
истерике страсти. Убивая и заставляя страдать. Превращая реально пройденное в нереальность
настоящего. Постигая кажущуюся близкой вероятность спасения через чудовищные
сомнения, боль. Впитывая ненависть, как впитывали любовь. Страдание как блаженство.
Смерть как жизнь. Иногда путая их, чаще всего путая… Меняя местами. Наслаждаясь
непрерывным движением, беспокойством и тревогой — жаждой цели. Ошеломлённо находя
опошленный, лукавый смысл в том, чтобы не думать о смерти. Ведь раздумья о ней
начисто лишены смысла, даже трансцендентального, — но это в молодости. И это
прошло. Обнажив значимую величину слова, обозначающего Смерть. Придушив похабное
бесстыдство чёрного отчаяния вседневной вседозволенности. Обратив её во
вседневный страх — Казнь.

Знаете,
прожитого хватило бы на пару-тройку глав посредственной прозы. Настолько же нечувствительной,
как и никому не нужной в лавине ежесекундно обрушивающейся информации. Поэтому
писать буду не о себе, — а о Вас.

О тех,
кто сохранил душу в ущерб фаустовской ламентации по действительно естественному
миру. Где безразличие и глухота — лишь обворожительные метафоры — бессознательные
проекции на мир собственной глухоты и безразличия. И в этом самопроецировании есть
равность тому духу, который Вы познаёте сами: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst, — nicht mir»[3].

И я не
зря вытаскиваю из тысячелетней темноты бодрствующего Фауста. Этот мир не глух и
не безразличен, если Вы не навязываете ему собственных преференций. А предоставляете
возможность выговориться о себе так, как это предоставили мне. Вытащив голышом из
экзистенциальной черноты брежневской осени.

*

Недавно спросил знакомого мента, убивал ли
он на войне? Знакомый ответил, что это было похоже на то, как всех зовут играть
в футбол — все идут и играют… «Так убивал или нет?» — «Нет», — ответил он. И я
понял, что он врёт. Что это не моего ума дело — думать о его войне.

*

…Был
голоден и честен. Став богатым, погряз в неестественном филистёрстве.

У нас
не было языка, законов. Не было никакой мудрости.

У нас
были не имена — названия. Даже когда соглашались — были против.

Мы не имели
сердец и глаз, — а лишь члены. И расчленяли природу для того, чтобы
наслаждаться собой. Превращаясь в ненасытных гурманов, поедающих друг друга. Передающих
из рук в руки расчленённую природу в виде обезображенного сознания правоты.

Тот,
кто ввёл нас в ту игру, не собирался никого уводить из купринской «ямы». Добиваясь
доверия распоряжаться нашими думами и душами, не вызывая ненависти. Потому что
он объяснил нам, — что истинно и что ложно. И мы ему верили, — следуя за ним на
его футбол.

Всегда грезил
— кто-то же должен зафиксировать хотя бы часть лихорадочной правды лживого
лихолетья. Кто-то должен объяснить на уровне подсознания, на уровне ощущений,
эмоций и боли ту беду, так и не перешедшую в такой любимый «ими» фарс. Не
стрелялками и ложными сентенциями о поколенческом безверии в русскую корневую
сущность — вековую фаустовскую печаль по былинной земной вселенской правде. А —
так, по-простому. И неужели это буду я?..

А вот
поди ж ты, угораздило.

Всю
жизнь сводил концы с концами субстанции строгого, классического употребления
понятий о мире (с его мифами). Боге, логике пройденного пути. Становящихся отстранённой
биографией… убийцы. Уповающего в итоге не столько на силу анализа, сколько на
инстинкт.

Свести
концы было нелегко, если не вымолвить «невозможно». И это было испытанием. Денатурализация
и деперсонализация мысли, рассудка и воли путём втемяшивания стереотипов
изменённого сознания как положительного знания — не заменили совокупности
инстинктов. Наоборот — укрепили их. Став сплошным негативным перечнем. Скрывавшим
за маской вспыльчивости, ветрености, — в то же время непререкаемой правоты и
мощи: — чувствительнейший иммунодефицит «гуттаперчевых мальчиков». Угрозой
ежесекундной смерти научивший нас жить «вопреки».

— Сань…

«С тех пор, как я увидел тебя впервые, но
ты так же юн»…

— Я не
мог этого не сделать… Понимаю, это бесчеловечно, безнравственно, это… Не по-людски…
Но я растерялся — слишком был занят собой и личной непонятной жизнью. Впрочем,
так же, как и ты… Ведь если б тебе приказали убрать меня, ты сделал бы то же
самое?

Моё
последнее «прости» растянулось на годы. Подкреплённые виллонствующей
уверенностью в безнаказанности и невозможности идентификации чёрного меня, нас,
аспидов. В странствующих масках инквизиторов, филантропов-узурпаторов играющих роль
гуманных людоедов: «Кто, злом владея, зла не причинит…»

Как не
вычислить пилатовским прокурорам, да и воландовским ищейкам шекспировских прототипов
Друга, Смуглой Дамы, Поэта-соперника. Как вовек не опознать таинственного W.H. Явившего
миру самого поэта. И далее, далее…

И вот что
мозг разрывало более всего — Саня не отзывался.

Он
молчал у себя в безвестной безымянной могиле и не отвечал на главный вопрос
моей жизни: так же бы он поступил или нет? так же или нет?!

— Да, выполнял
приказ, но я раскаиваюсь… И тогда раскаивался. Но сейчас, по прошествии двух
лет став матёрым убийцей, вдруг постиг, с чего началась моя ошибка…

— С
чего? — послышалось из могилы…

Не сбываются, рушатся, падают,

Как подорванная взрывчаткой башня,

Ожиданья. Уже не радуют

Надежды позавчерашние.

Все мы скопом молили небо,

В принципе, об одном и том же:

О немногом. Чтоб на потребу

Осталось трохи… там бог поможет.

Это я
напишу позже, в метафизическом неведении произошедшего со мной прошлого горя. Думая
о тех, кто остался «там».

…и там, где мы плачем ещё

над кувшином разбитым,

нам в нищую руку ключом

бьёт источник живой.

Век
назад допоёт за меня Рильке неоконченный сонет о непройденной и непонятой (вторым
мной!) жизни. К тому же толком не дожитой мной, первым. До сих пор пытающимся противостоять
неизбежности произошедшего — и не имеющего возможности загладить вину перед не
найденными никем могилами как воспоминаниями чьей-то оскорблённой, опустошённой
юности. Ставшей вечностью.

Автор
игры, создававший нам при случае новые маски, требовал волю к дисциплине и
самоограничение. Противопоставляя их стихийной витальности. Вырабатывая в нас
труднейшую и вместе с тем целительнейшую способность как бы тактического
самоотчуждения. Способность, позволявшую нам при любой ситуации раздваиваться и
наблюдать себя со стороны. Причём в высшей степени объективно и спокойно. Избегая
отождествления ситуаций с собственными масками. Каждая из которых в отведённый
ей промежуток времени насильственно узурпировала лицо. Стремясь выдать себя за
самою личность.

Это не
значило, что одно вытесняло другое. Это была временная замена, хоть и не
исключавшая прямой и быстрейший путь к концу. Если б не режиссура и юридическая
корректура, — мягко называя коррупционные связи. Но это скучно.

Веселей
произнести — «благосклонность звёзд». Освещавших наши деяния и банковские счета.
Что, в свою очередь, грубо.

Двойная
жизнь. Homines lupos — люди-волки

В
каком-то смысле «благосклонность звёзд» обернулась той самой западнёй, из
которой не суждено было ускользнуть никому — банкирам и придворным философам,
будущим олигархам и их служкам. Перешедшим впоследствии со вторых ролей на
первые путём приобщения хозяйских накоплений к списку собственных кровавых
достижений.

И Автор
игры, упомянутый выше, неважно, кто он и что сотворил (в смысле бизнеса и
финансовых вложений-достижений), в первую очередь сам оказывался прокажённым. Поверженным
в повальный психоз упоения гибелью сущего. Какими бы необыкновенными
дарованиями он ни обладал. (Что, в принципе, происходит и ныне, только в более утончённой
форме.)

Сомнений нет: это потрясало и приводило в
бешенство. Но на лицо было одно: абсолютная полифоническая включённость,
ослепительный коллектив в одном совокупном лице из ехидных масок. Траги-магический
театр перевоплощений, духовных, понятийных, смысловых. Питающий вдохновение из
неиссякаемого источника чёрного, чёрствого совкового варева той брежневской
осени.

И непонятным образом дело шло к концу…

Несомненно,
мы задыхались вместе с «процветающей» ельцинской страной, зашедшей в тупик,
выказывающей миру неестественно вычурные признаки отсутствия тупика.

От кроваво
витийствующих будущих форбсовских олигархов — до быкообразных, обвешанных рыжьём
директоров провинциальных автомоек. Мы считали себя мёртвыми, — по-гётевски
говорило наше второе инстинктивное «я». Оставляя последнее слово за
чисто моторной реакцией: первое «я» вставало, нарушая все нормы
поведения, и направлялось к выходу. Но дело шло при этом не об инерционной
выходке. А — о глотке свежего воздуха. Отсутствие которого сию же минуту
грозило разрывом сердца.

Тогда я
принял решение — надо убить Автора игры.

Категорический
отказ от всяких претензий — всё это делает меня здесь, в тиши, в высшей степени
счастливым. В человеческой помойке я обрёл самоё себя. Впервые в согласии с
самим собою стал по-школьному разумным.

Вслушиваясь
в далёкие отзвуки проносящихся сверху бентли и хаммеров. Напоминающих в
преисподней о чьей-то другой, считаемой кем-то другим реальной — жизни.

Перевирая
на ходу автора Фауста, я, как ехидный осклабившийся чёрт, беззаботно весело
хлопаю в ладоши при звуках колотящихся о мостовую и друг о друга автомобилей,
судеб, трагедий. Кажущихся кому-то большими.

Здесь
же, адски глубоко внизу выглядящими невзрачно мелочными. Мелкими, мрачными. Лишёнными
жизненного импульса. Звучащими разбитыми осколками туристического мифа.

— Сорок
пятый!

— Я.

— Почему
ещё в бараке?

—
Виноват…

Извини,
дорогой читатель, — пора на вечернее построение. Но я обязательно допишу этот
текст. Начинаю его заново аж в шестой раз — каждый раз мои бумаги изымают при
обыске контролёры. Что-то им там не нравится. Мол, романтизирую (это своими
словами) идеологию преступника, мать его за ногу через колено! (Это по их
словам.) Но ведь когда-нибудь отсюда выйду… И обязательно допишу.

— Сорок
пятый!

— Я.

— Какого
… ты там опять нацарапал-наа?

— Письмо,
гражданин начальник…

—
Письмо, твою бога…, дай сюда, …ь! ммм… ну-нааа…

—
Гражданин прапорщик, так ведь это я…

—
Молчать! На построение! Бегом… Сука-нааа…

Христа
ради, любезный читатель, не обращай внимания — всё в нашем мире когда-то затухает,
меркнет, как дольний проблеск звенящего дня.

Кончится
и эта одноглазая непруха, подхваченная необоримой стремниной явлений. Не успев даже
толком показаться в вихре несущегося потока. Впрочем, как и всё другое, тленное,
тщетное. Перелистнув очередную страницу непрожитого, но понятого нами прошлого,
наверняка нас простившего. Хотя об искуплении-амнистии узнаем не здесь. И, слава
Богу, не сейчас.

Хотелось
бы остаться анонимом, как фрейдовский несуществующий Шекспир, ведь я рассказываю
о Вас, а не о себе. Но — слева на лацкане номер, и он не скроет меня от
вечности: 5445 — это я, привет.

И я
непременно когда-нибудь допишу… Чтобы выжить.

По тропинке, мочою простроченной рыжей,

Проведут и поставят к холодной стене.

…Хорошо бы в такую погоду на лыжах

В вихрях солнца растаять в лесной белизне. Л.
Чертков

P.S.

Обладая
звериной интуицией, приснопамятный Автор нехило откупился. Я не смог отказать, поэтому
он остался жив.

Судья дал
пять лет. Так и не разгадав преступную теодицею непрошедшей по дантовой вине
рока прошлой жизни. Отчаявшись переубеждать меня в вере своей о первопричине,
начале зла.

Автор
игры сей момент — в лондо́нах. Кстати, настоятельно звал преданного Тристана
Отшельника с собой. Да я плюнул — не поехал.

Он «страшно
жалел», — как пошутил Жванецкий во времена, беспокойным краешком воспоминаний
задетые нами в недописанном пока повествовании.

И, видимо,
никогда уже не случится судьбе и всем, судьбу эту пережившим, решительно поставить
окончательную точку в безжалостно влившую, вселившую Вам, выжившим,
неистребимое зло порока. Не отпустившую грехов и даже не помышлявшую о
неделимой добродетели, великодушно побеждающей лукавую смерть. В проржавленно-просоленную
быстро растаявшим снегом — чёрную брежневскую осень.

Примечания:

[1] Из
пролога «Фауста» Гёте. Семантически можно перевести как восхваление
первозданности слова в самом буквальном смысле. В нашем случае — «сло́ва» в
гётевском, «чистом» смысловом изложении, понятии. Как не хватило «чистого»
смысла всей обсуждаемой эпохе. В принципе, в этом суть повествования, так что
нетерпеливым дальше можно не читать. Правда, сема, по Платону, есть гроб
— отсюда метаморфоза: в силе разрушения, о чём, в общем-то, и говорится, — есть
высшая сила созидания. О чём умалчивается. Ведь мы не боги.

[2] Из
«Кротких Ксений» Гёте. Перевод можно было бы выразить древнекитайской притчей:
«Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку.
Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про
слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним
словом?»

[3] «Ты
равен Духу, которого ты познаешь, — не мне», — говорит Дух Земли из гётевского
«Фауста».