Пропп исторические корни волшебной сказки таинственный лес

Повесть А. П. Чехова «Степь» (1888) – одно из немногих произведений классика мировой литературы о луганской земле. В произведении упоминаются  Славяносербск, Бахмутский шлях, Луганск. Это великолепный текст о донбасской степи, которая узнаваема с первой строчки, и которая мало изменилась со времен Чехова. В то же время в этой повести, написанной в жанре реализма, можно обнаружить архаичный подтекст, восходящий к древним обрядам инициации, отраженным в фольклоре разных народов, включая русский.

Сюжет повести Чехова прост: мальчик Егорушка едет из родного дома в большой город, где ему предстоит поступить в гимназию учиться. Его дорога по степи, встречи с разными людьми, незначительные на первых взгляд события этого путешествия – купание в реке, гроза – и составляют содержание повести. Однако за этими простыми формами стоит архаичный смысл. В конце дороги, в новом городе, Егорушка оказывается не таким, как в начале пути. Степь, по которой он ехал, изменила его, и поступать в гимназию приехал другой человек. Не говоря этого прямо, Чехов явно показывает, что дорога по степи стала инициацией, в результате которой, пройдя через ряд испытаний, мальчик становится взрослым человеком.

Инициация, то есть посвящение во взрослую жизнь, действует в архаическом обществе как механизм самосохранения, воспроизводства и регенерации культуры. Существует множество ритуалов посвящения, и выполнение ритуала – единственный способ стать взрослым. Инициация оказывается доступным человеку магическим инструментом, который позволяет ему умереть по одну сторону от границы миров и возродиться по другую – в другом качестве, в другой категории лиц. В ходе инициации мальчик умирает и появляется мужчина, при этом происходит не только знакомство с ранее запретными текстами – мифами, объясняющими устройство мира и общества, но и психологическая перестройка личности посвящаемого.

В повести Чехова инициация не называется прямо и не описываются целенаправленно совершаемые ритуалы, однако основные признаки инициации присутствуют. Герой покидает то место, где он жил в статусе ребенка, и в конце повествования меняет свой статус – становится юношей, который должен учиться, жить вдали от дома, усваивать законы взрослой жизни. На пути к этой цели герой проходит через ряд состояний, в которых узнаются магические практики архаичных обществ: голод, жажда, омовение, страшная гроза, болезненная слабость, вызванная духовным состоянием героя, которая бесследно прошла на следующий день, когда Егорушка проснулся к новой жизни. Происходит полная психологическая перестройка личности героя, необходимая для вступления в эту новую жизнь, что является одной из двух главных целей инициации. Автор покидает Егорушку в незнакомом городе, у чужих людей, накануне экзамена в гимназию, которым маркируется начало процесса интеграции персонажа в современное общество, то есть реализуется вторая функция инициации – вступление в коллектив полноправным его членом по окончании обучения.

Таким образом, Чехов на материале современной ему жизни воспроизвел, возможно, бессознательно, основные моменты инициации мальчика, существующие в культуре всех народов мира, включая русскую. У Чехова инициация связана с дорогой, что бывает не всегда. Местом инициации часто является лес, а дорога представляет собой символ духовного движения человека.

Дорога – это магическое соединение двух сфер, жизни и смерти, этого мира и того света, своего и чужого. Оба элемента оппозиции могут кодироваться образами дороги, но в большей мере – смерть. Это прежде всего проявляется в похоронном ритуале. Символическая смерть старого человека, ребенка, каким он был, и есть основной компонент инициации.

Советский историк Владимир Пропп показывает, что сохранившиеся в обществе народные сказки представляют собой окультуренные мифы об инициации. Страшный миф о смерти превращается в сказку, когда древние обряды перестают соблюдаться и взрослые перестают в них верить. Однако и в такой форме сказки сохраняют многие элементы мифов об инициации, в частности, образ дороги как средней сферы между миром живых и мертвых и образ дороги как испытания.

Герой сказки пускается в путь-дорогу, чтобы найти волшебный предмет или найти себя. Путь-дорога разбивается на множество локальных испытаний, которые нужно преодолеть для перехода на следующий участок дороги или для получения конечного результата. Особое место среди этих преград занимает лес, представляющий собой оппозицию не только профанному миру, который герой покинул, но и сакральному центру, в который герой стремится. Лес одновременно выступает и в роли прибежища духов, демонов и загадочных зверей, и в роли места жительства святого отшельника.

Владимир Пропп в своей классической работе «Исторические корни волшебной сказки» показал, что темный лес в сказке является местом инициации, а персонаж, которого главный герой встречает на окраине леса – баба Яга в избушке – является привратников другого мира, пропускающим героя в мир смерти.

В повести Чехова функциональное место леса в инициации занимает степь. Именно здесь герой встречает персонажей, которые выступают как в роли привратника иного мира, так и в роли аскета-отшельника. Этот компонент сюжета реализуется в посещении постоялого двора Мойсей Мойсеича.

Постоялый двор воспринимается Егорушкой как что-то незнакомое и совершенно чуждое. Хозяин постоялого двора и его семья производят впечатление людей иного мира, Егорушка никогда ничего подобного не видел, их странность подчеркивается. В сказках в таком доме герою дают какой-то подарок, который помогает ему в дальнейших испытаниях, – коня или клубок. Мойсей Мойсеич и его жена дают Егорушке пряник. Этот пряник Егорушка положил в карман и не съел. Пряник остается в кармане на всем пути Егорушки, он полностью размокает от дождя и тает во время последней грозы, в которой и завершается перерождение героя. После этого волшебный предмет из иного мира уже не нужен, он сам собой разрушается и не выходит из мира степи в обычный город.

Также на постоялом дворе Егорушка видит Соломона, брата Мойсей Мойсеича, который полученное им наследство, все деньги, сжег в печке. Это поступок подчеркнуто аскетический, символизирующий отказ от мира, который по плечу не каждому. Таким образом, параллель лес-степь подтверждается тем, что в степи Егорушка встречает типично сказочных персонажей на функционально правильных местах.

Еще одним важным компонентом волшебной сказки, отголоском обряда инициации, является волшебный помощник. Волшебный помощник дает герою добрый совет, полезный предмет, сопровождает героя в пути или спасет ему жизнь. Эту функцию в повести Чехова выполняют два персонажа – отец Христофор и старик Пантелей. Оба помощника в первую очередь помогают герою советами, объясняют как себя вести в новом мире.

Отец Христофор едет в степь по торговым делам, однако это не отменяет его сакрального статуса. Наоборот, тот факт, что он священник, постоянно подчеркивается: он говорит о церковной жизни, читает молитвы, дядя Егорушки Кузьмичев, руководитель поездки, вынужден против воли задерживаться в пути, чтобы отец Христофор мог исполнить нужные обряды. Отец Христофор рассказывает Егорушке, как нужно учиться, что нужно делать в той будущей жизни, к которой он направляется. В начале пути Кузьмичев и отец Христофор сворачивают в сторону по делам, оставляя Егорушку с обозом, который идет к пункту их общего назначения. Здесь Егорушку берет под свое покровительство старик Пантелей.

Странность, неотмирность старика Пантелея подчеркивается прежде всего его внешностью, тем, что он ходит босой. Связь Пантелея с миром смерти тоже существует в повести: у Пантелея сгорела вся семья, жена бросилась в горящую избу за детьми, и с ними погибла. Пантелей не только дает Егорушке конкретные рекомендации, как себя вести в пути, но и защищает мальчика, когда это нужно, кормит его и помогает пережить грозу, в которой и происходит заключительное очищение героя в завершении инициации.

Итак, в повести Чехова «Степь» воспроизводится архаичный образ дороги как инициации, которая приводит героя не только в другое место географически, но и меняет его статус с ребенка на взрослого. Пройдя дорогу-инициацию, Егорушка готов занять свое место в коллективе взрослых, потому что произошла необходимая для этого психологическая перестройка личности. В повести также использованы элементы волшебной сказки, которая является отголоском реальных обрядов инициации. В повести Чехова функциональное место леса заменяет степь, а современные автору, на первый взгляд полностью реалистические персонажи, выполняют функции привратника иного мира, святого аскета-отшельника и волшебного помощника, проводящего героя сквозь испытания и помогающего ему советом.

 Повесть Чехова «Степь» – это произведение, содержащее многие смыслы. Она не только описывает красоту донбасской природы, но и дает возможность задуматься о духовном перерождении, о собственном пути, о связи времен, о культурной памяти, что увеличивает значимость творчества Чехова для современного Донбасса.

Под волшебными сказками Пропп В.Я. понимает те сказки, строй которых изучен им в «Морфологии волшебной сказки».

Здесь будет изучаться тот жанр сказки, который начинается с нанесения какого-либо ущерба или вреда, или с желания иметь что-то и развивается через отправку горя из дома, встречу с дарителем, дарит ему волшебное ср-во. Часто уже возвращ-ся домой, братья сбрасывают его в пропасть. В дальнейшем он вновь прибывает, подвергается испытанию через трудные задачи и воцаряется, и женится в своем царстве. Это краткое схематическое изложение композиции.

Среди сказок имеются особая категория – волшебные. Они составляют часть фольклора. Изучение структуры волшебных сказок показывает тесное родство этих сказок между собой. Волшебные сказки для нас есть нечто целое, все сюжеты ее взаимно связаны и обусловлены.

Сказка и образ

Сказка имеет связь с областью культов и религии. Фантастические образы первоначально отражались только в таинственных силах природы, приобретая теперь и общественные атрибуты и становясь теперь представителями исторических сил.

Сказка сохранила следы очень многих обрядов и обычаев. Например, в сказке рассказывается, что девушка закапывает кости коровы в саду и поливает их водой. Самый простой случай – это полное совпадение обряда т обычая со сказкой.

Сказка и миф

Миф и сказка отличаются не по форме, а по своей социальной функции.

Сказка и миф (особенно МИД доклассовых народов) иногда настолько полно могут совпадать между собой, что в этнографии и фольклористике такие мифы часто называются сказками. Завязка

С первых же слов сказки – «В некотором царстве, в некотором государстве»… слушатель сразу охвачен особым настроением, настроением эпического спокойствия.

Изоляция царских детей в сказке

Царские дети содержатся в полной темноте («»Испостроили ей темничу»»). Запрет света здесь совершенно ясен. В грузинских и мегрельских сказках царевна именуется mzeфunaqav. Этот термин может носить два значения: «солнцем не виденная» и «солнца не видевшая». С этим запретом света тесно связан запрет видеть кого бы то не было.

Запрет стричь волосы

Вслед за заключением девушки обычно следует ее брак

Мотив заключения девушек и женщин широко использовали в новеллистической литературе

Беда и противодействие

Из беды и противодействия создается сюжет. Какая-либо беда – основная форма заявки. Ход действия требует, чтобы герой как-нибудь узнал об этой беде.

Пространство в сказке играет двойственную роль. С одной стороны, оно есть в сказке. С другой стороны его как бы совсем нет. Все развитие идет по остановкам и они очень детально разработаны.

Яга очень трудный для анализа персонаж. Ее образ слагается из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе из разных сказок, иногда не соответствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый образ. В основном сказка знает 3 разных формы Яги.

Весь ход развития сказки и в особенности начало, показывает, что Яга имеет какую-то связь с царством мертвых.

пропп сказка волшебный культ

Лес постоянный аксессуар Яги. Мало того, даже в тех сказках, где нет Яги («Косоручка»), герой или героиня непременно попадают в лес.

Лес дремучий, темный, таинственный, несколько условный, не вполне правдоподобный. Связь обряда посвящения с лесом настолько прочна и постоянна, что она верна и в обратном порядке.

Лес в сказках вообще играет роль задерживающей преграды. Лес, в который попадает герой, непроницаем. Это своего рода есть, улавливающая пришельцев. Такая функция сказочного леса ясна в другом мотиве – в бросании гребешка, который превращается в лес и задерживает преследователя. Здесь же лес задерживает не преследователя, а пришельца, чужака. Сквозь лес не пройти. Мы видим, что герой получает от Яги коня, на котором он перелетает через лес.

Избушка на курьих ножках

Некоторыми особенностями обладает избушка в женских сказках. Девушка, прежде чем идти к Яге, заходит к своей тетушке, та предупреждает ее о том, что она увидит в избушке и как себя держать.

В американских охотничьих мифах можно видеть, что для того, чтобы попасть в избушку, надо знать имена ее частей. Там же избушка сохранила более ясные следы зооморфности, а иногда вместо избушки фигурирует животное.

Чтобы попасть в избушку, герой должен знать слово. Есть материалы, которые показывают, что он должен знать имя («Али-баба и 40 разбойников»).

Лес – первоначальное непременное условие обряда, также в последствии переход в иной мир. Сказка – последнее звено этого развития.

Постоянная, типичная черта Яги: «она кормит, угощает героя». Герой отказывается говорить, пока не будет накормлен. Еда имеет здесь особое значение.

«Хозяйка леса»

Особенность образа Яги – это ее резкая женская физиологичность. Она всегда безмужняя старуха.

Наряду с проверкой магической силы умершего, стали появляться представления о проверке его добродетели. Проверка магической силы умершего и передача ему помощника для дальнейшего следования по царству мертвых, превратилось в испытание и награждения добродетели. Так возникла функция задавания задач.

«Изгнание и заведенные в лес дети»

Кода наступал решительный момент, дети, так или иначе отправлялись в лес к страшному для них и таинственному существу. Для фольклориста известны 3 формы: увод детей родителями, инсценировка похищения детей в лес и самостоятельная отправка мальчика в лес без участия родителей.

Если детей уводили, то это всегда делал отец или брат. Мать не могла, т.к. то самое место, где производится обряд, было запрещено женщинам.

В сказках увод детей в лес всегда есть акт враждебный, хотя в дальнейшем для изгнанника или уведенного дела оборачиваются весьма благополучно.

«Похищенные дети»

Существом, похищавшим детей, была Ламия. Существа, являвшиеся из леса, были замаскированы под животных или птиц, изображали их и подражали им. В лесу раздавался шум трещоток, все в ужасе разбегались.

Это вид членовредительства. В сказке герой, часто в избушке, теряет свой палец, а именно – мизинец левой руки. Потеря пальца часто встречается в следующих ситуациях:

У Яги и подобных ей существ. Палец отрубается, чтобы узнать, достаточно ли откормлен мальчик.

У лиха одноглазого. Здесь бегущий герой прилипает пальцем к какому-либо предмету.

В доме разбойников. Палец отрубается жертве из-за кольца.

«Знаки смерти»

Это бросает свет на мотив героя или героини, отправляемой в лес на смерть, причем требуется показать знаки совершившейся смерти – окровавленную одежду, вырезанный глаз, печень, сердце, окровавленное оружие.

Сжигание, обжаривание, варка посвящаемых прослеживаются уже на наиболее ранних известных нам ступенях обряда посвящения. Сжигание, обжигание, обжаривание во всех этих случаях ведет к величайшему благу, т.е. к тем способностям, которые нужны полноправному члену родового общества.

«Волшебный дар»

При помощи дара достигается цель. Этот дар – какой-нибудь предмет (Кольцо, шарик) или животное (конь). Мы видим, как тесно образ Яги связан с обрядами посвящения. Помощник-хранитель был связан с тотемом времени.

Лицо, совершавшее обряд, представляло собой женщину. Яга и лесной учитель в сказке представляют собой взаимный эквивалент. Оба сжигают или варят детей в котле. Но когда это делает или неудачно хочет сделать яга, то это вызывает отчаянную борьбу. Если это делает лесной учитель – ученик приобретает всеведение. Но и яга – существо благодетельное. В некоторых случаях мы видим, что здесь играли роль мужчины, переодетые в женщин. По другим свидетельствам, все члены союзов имели общую мать-старуху. В женской природе можно видеть отражение матриархальных отношений.

При существовании обряда инициации этот процесс должен был уже закончиться: обряд- условие приема в мужской союз. Руководителя обряда переодевали в женщину. Отсюда связь с переодетыми в женщин богами и героями (Геракл, Ахилл), к гермофродизации богов и героев.

Уход детей в лес был уходом на смерть. Вот почему лес фигурирует и как жилище Ягы, и как вход в ад. С появлением земледельческой религии вся «лесная» религия превращается в сплошную нечисть: великий маг – в злого колдуна. Тот уклад, который уничтожил обряд и его создателей и носителей: ведьма, сжигающая детей, сама сжигается сказочником, носителем эпической сказочной традиции.

При укладе, пришедшем ему на смену и превратившем святое и страшное в полугероический, полукомический гротеск.

Большой дом и малая избушка

В сказке имеется непосредственное возвращение из лесной избушки домой. Обычно дети или девушки. Не всегда герой встречает на своем пути «большой дом», но часто он сам выстраивается (или встречает) избушку и надолго остается жить в ней.

Братья от 2 до 12, но бывает и 25, и 30.

Герой видит здесь другую подачу еды, чем ту, к которой привык.

Это братья. Разбой – прерогатива новопосвященного, а именно молодого героя.

Это братство имеет свою очень примитивную организацию. Оно имеет старшего, который выбирается.

Динамическое начало с появлением в этом братстве девушки. В мужских домах всегда находятся девушки, служившие братьям. Она живет в особом помещении при доме. Обращение с ней рыцарское. Групповой брак имел тенденцию заключиться индивидуальным браком. Стремился брак стать индивидуальным и главную роль в этом стремлении играли дети.

Отношение к детям неодинаково

Красавица в гробу

Все, что делалось в мужском доме, для женщин было тайной. Временная смерть – характерный признак обряда посвящения.

Герой часто бывает грязен, вымазан сажей. Он заключает союз с чертом и ему запрещается мыться. За это черт дает ему несметное богатство, после чего герой женится.

Запретный чулан

Мотив – запретный чулан восходит к комплексу «большие дома». Имелось запретное помещение, в котором находилось вырезанное из дерева животное. Чулан может находиться в «большом доме», в доме разбойников, в родительском доме, на том свете.

Комбинированные персонажи (помощники). Сказка не знает сострадания. Если герой отпускает животное, то он делает это не из сострадания, а на договоре.

Волшебные дары

Помощник – выражение силы и способности. Все помощники представляют собой одну группу персонажей.

Превращенный герой в сказке помощник может рассматриваться как персонифицированная способность героя.

Переносит героя в иное царство. Мотив кормления орла создается на основе имеющегося события. Между орлом и шаманом имеется тесная связь.

Лошадь появилась не на смену лесным животным, а в совершенно новых хозяйственных функциях. Конь облачается в птичий образ. Конь и орел – единственные помощники героя.

Когти, волосы, шкурки, зубы.

Многие волшебные предметы представляли собой части тела животного: шкурки, волоски, зубы. При посвящении юнош получали власть над животными.

Предметы, вызывающие духов.

Представление силы невидимым существом – дальнейший шаг на пути к созданию понятия силы. Так создается концепция колец и других предметов, из которых можно вызвать духа.

Живая и мертвая вода

«Живая и мертвая» то же самое, что и сильная и слабая. Ворон, улетающий с двумя пузырьками, приносит именно эту воду. Мертвец, пытающийся попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется тоже всего одной водой. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни, пользуется обоими видами.

– подчеркнутый, выпуклый, яркий момент пространственного передвижения героя.

Переправа в образе героя.

В сказке герой, чтобы переправиться в иное царство или обратно, иногда превращаясь в животное.

Птица вязана с морем

Это образ свободы, покоя, гордости

В Риме при смерти императоров отпускали орла, чтобы он уносил душу властителя к небу. В христианстве, в образе крылатых ангелов, уносящих душу, мы имеем последние остатки этой веры.

С отмиранием тотемизма формы меняются. Все способы переправы имеют одно новое происхождение. Они отражают представление о странствии умершего в загробный мир. Даже такие формы как лестница, дерево и ремень, обнаруживают при сопоставлениях свою первоначальную животную форму.

Он иногда ассимилируется с обликом героя и представлен всадником. Под змеем конь спотыкается.

Змей живет в горах. Такое местопребывание не мешает ему в то же время быть морским чудовищем. Иногда он живет на горах, но когда герой к нему приближается, он выходит из воды.

Он молниеносно и неожиданно похищает женщин.

Обрядовое поглощение и выхаркивание

Бой => погоня => попытка проглотить героя

Герой находит в желудке или голове змея алмазы,

Девушку в сказке кладут в стеклянный гроб.

Хруст горы, в которой обитает змей.

Царевна сидит на стеклянной вышке.

Центр тяжести героизма переносится от поглощения к убиению. С появлением скотоводства, земледелия этот процесс заканчивается.

В греческом мифе нет похищения девушки драконом. Это представление могло жить в народе не засвидетельствованным в греческой литературе, через которую мы знаем миф.

Функционально он близок к змею нашей сказки. У него 3 собачьи головы, из пасти капает ядовитая смола, у него змеиный хвост, которым он жалит

Сказка отражает все этапы развития, начиная от более древних, как приобрести через змея знание птичьего языка, так и переходных, как унесение в желудке рыбы в чужие края.

За тридевять земель.

Все, что связано с тридевятым государством может принимать золотую окраску (золотой дворец). Свинка – золотая щетинка, утка – золотые перышки, золоторогий олень, золотохвостый олень, золотогривый и золотохвостый конь и др.

Сказка о том , как герой на своем пути попадает в медное, серебряное и золотое царства. Медное и серебряное – проходные этапы, золотое – этап прибытия.

Никакого единообразия нет. Есть многообразие.

Живут во дворце, напоминают нам животнообразных обитателей в «большом доме». На том свете люди – змеи, львы, медведи, мыши. Т.е. звери в тотемическом понимании.

Иногда царевна изображена богатыркой, воительницей, она искусна в стрельбе и беге, ездит на коне, и вражда к жениху может принять формы открытого состязания с героем.

Одна освобождена героем от змея, он – ее спаситель. Это – тип кроткой невесты.

Другая взята насильно. Она похищена или взята против ее воли хитрецом, который разрешил ее задачи и загадки.

Герой показан, что он должен искать, отправляться туда и вернуться или погибнуть.

Достать золотую ветку

Дворец, сад, мост. Сама по себе задача построить дворец непостижима. Мотив золотого дворца, из тридесятого царства и золотой – это один и тот же дворец. Сад – загадочный, красивый. Мост – преграда, препятствие.

Задача – просидеть в горячей бане. Это испытание может быть связано с испытанием едой.

Обычно перед свадьбой

На силу и ловкость героя

Часто на этом сказка заканчивается. Иногда все жители деревни в первую ночь таинственным образом умирают. Страх перед брачной ночью – страх перед еще не сложившейся властью царь-девицы.

Сказка как целое

Развитие идет путем наслоений, замен, переосмыслений, с другой стороны – путем новообразования.

Сказка как жанр

Сюжет и композиция волшебной сказки обусловлены родовым строем на той ступени его развития. Сказка перешла от более ранних эпох

Фольклор, и в частности сказка, не только единообразен, но при своем единообразии чрезвычайно богат и разнообразен.



С начала XXI века активно ведётся работа по исследованию и сравнению культур Европы и Азии. Много внимания уделяется изучению мифологии и фольклора. В поле зрения исследователей часто оказываются волшебные народные сказки, как носители специфических аксиологических качеств, характерных для различных народов и культур. Особенно интересны в этом плане японские волшебные сказки, которые были использованы для сравнения многими учёными, в том числе и отечественными: А. О. Выстороп анализировала сходства и различия японских и русских народных сказок в работе «Русские и японские волшебные сказки: сравнительный анализ» [4], а О. В. Язовская в статье «Сравнительный анализ сказок Дальнего Востока (по материалам японских и китайских сказок)» [21] — японских и китайских сказок. При общем интересе к сказочному фольклору этой страны, практически отсутствуют работы, посвящённые сравнительному анализу японских и европейских сказок. В настоящей работе мы предприняли попытку восполнить этот пробел. Поэтому основной направленностью исследования для нас стало проведение сравнительного анализа японских и европейских сказок. В качестве последних автора будут интересовать греческие, болгарские чешские, итальянские, английские и французские сказки. При проведении исследования был использован аналитический подход, ведущими методами стали структурно-типологический и метод сравнения.

В качестве материалов исследования нами использовались: сборник японских народных сказок «Десять вечеров» [7] в переводе В. Марковой, а также японские сказки «Момотаро» [13],«Иссумбоси» [10], «Кинтаро» [11], «Повесть о прекрасной Очикубо» [14], Хачикадзуки [22], «Крестьянин и тэнгу» [12], «Ведьма с горы Тёфукуяма» [2], «Повесть о старике Такетори» [15], «Дед Ханасака» [6], «Вода омоложения» (若返りの水) [23], «Чаша из красного лака» [19], «Две сестры» [5], европейские сказки из сборника «Чешские народные сказки. Златовласка» [20] и «Три волшебных листочка» [18], сказки «Белая дама» [1], «Джек — покоритель великанов» [8], «Волшебницы» [3], «Добрый жаворонок» [9].

Как известно, история сказки делится на зачин, завязку, кульминацию, развязку и эпилог. У многих сказок Европы и Японии встречаются заметные сходства в композиции.

Часто они начинаются со встречи героя и какого-либо мифического или религиозного существа. Иногда действующим лицам нужно обмануть злого мага, ведьму или животного, а также проявить хитрость, чтобы избежать смерти от них. В качестве примера можно привести английскую сказку «Белая дама» и японскую сказку «Крестьянин и тэнгу».

В европейских сказках история не всегда заканчивается торжеством протагониста (главного героя произведения) над злодеем, порой герой остаётся в опасности и ищет защиту у бога, что говорит о явном христианском влиянии.

Не во всех сказках Европы и Японии встречи с волшебными животными, богами и людьми, умеющими колдовать, сулят неприятности и требуют от героя проявления смекалки. И в Японии, и в Европе порой за доброту, проявленную по отношению к сверхъестественному существу, протагонисты получают награду, как было в японской сказке «Ведьма с горы Тёфукуяма» и французской сказке «Волшебницы». В первом случае старушка от горной ведьмы за помощь в хозяйстве и уходе за ребёнком получила прекрасную парчу, которой оказалось так много, что её хватило на всё поселение. Во втором же случае за проявленное добродушие волшебница наградила девушку особым даром, который позволил принцу влюбиться в неё и жениться без приданного.

Стоит заметить, что во всех приведённых примерах герои взаимодействуют с магическими и религиозными существами в лесу. Возможно, лес считался пристанищем волшебства, где человек был беззащитен. Точно раскрыл семантический смысл леса Пропп В. Я. в своей работе «Исторические корни волшебной сказки» [16, с. 29], говоря о нём, как о не вполне правдоподобном, тёмном месте, где проводили обряд посвящения. В Японии лес считается местом обитания опасных для человека существ. К ним, например, относятся ямауба — горная ведьма, которая встречает путника в образе юной девушки или беспомощной старухи, приводит в свой дом, усыпляет и потом убивает, и тэнгу — демон, обладающий немыслимой силой.

Порой герой или героиня в сказках Европы совершает ошибку или становится жертвой злодеев и проходит через испытания, чтобы всё исправить. Примерами могут быть чешские сказки «Девушка с золотым гребнем», «Златовласка» и шведская сказка «Три волшебных листочка». Чаще всего справиться с испытаниями помогают животные-помощники или волшебные существа, к которым герой или героиня ранее проявили милосердие: собаки, волки, мухи, муравьи и даже тролли.

В японских сказках персонажи совершают подвиги из-за чувства долга, просьбы, веления совести или предназначения, как было в сказках «Иссумбоси», «Подарок девы озера» и «Момотаро».

Стоит обратить внимание на то, что японские сказки часто рассказывают о реальных местах этой страны. В частности, герои историй могут жить в Тоно, городе префектуры Иватэ, как было в сказке «Подарок девы озера», или отправиться в Киото, бывшую столицу Японии, как сделал Иссумбоси, история также может начинаться в горах Асигара, в префектуре Канагава, как в сказке «Кинтаро».

В Японии чаще чем в Европе героями сказок становятся старики. Примерами являются «Сказка о старике Такетори», «Ведьма с горы Тёфукуяма», «Вода омоложения», «Старик Хасанака». Несмотря на свой возраст, они довольно быстро благодаря чуду добиваются исполнения желаний и обогащения. Европейские же сказки, в основном, рассказывают о приключениях молодых людей, для которых естественно начинать с какого-то «нулевого» уровня и достигать мечтаний постепенно, проходя через испытания и приключения. Так было в сказках «Златовласка», «Джек — покоритесь великанов», «Ведьмина дочка», «Как Джек ходил счастье искать», и «Три волшебных листочка».

Как в японских, так и в европейских сказках есть персонажи-злодеи. В сказках Европы антагонистами (противниками, соперниками главных героев) могут быть представители власти (например, алчные короли) и магические существа, например великаны-людоеды, колдуны, колдуньи, злые духи, феи, черти и Сатана, что может свидетельствовать о сильном влиянии на фольклор религии и различных суеверий. В японских сказках злодеями могут быть животные, люди, близкие протагонисту по социальному положению (которые, однако, могут быть богаче главного героя) и мифические существа: тэнгу, похожие на человека, но обладающие огромными крыльями и длинным клювом, демоны, оборотни-людоеды в образе обезьян.

Магические и религиозные персонажи играют не только роль злодеев. Они могут помогать герою, одаривать, вознаграждать его или даже сами быть главными героями.

В Японии вследствие религиозных влияний могут встречаться синтоистские и буддистские боги. Частой помощницей становится богиня Каннон, которая обычно награждает бездетных супругов долгожданным ребёнком, могут помогать и местные боги (божества определённых пещер, рек, лесов), как это было в сказке «Две сестры», испытывать и после вознаграждать могут ведьмы, духи животных, водяные девы. И в японских, и в европейских сказках животные могут сделать подарок герою, который принесёт ему или ей богатство и счастье. Например, волшебный предмет, благодаря которому у героя появляется много денег и много еды. Такой сюжет встречается в сказках «Добрый жаворонок» и «Чаша из красного лака».

В европейских сказках рождению ребёнка у супругов способствует безликое чудо, бог редко влияет на сюжет, хоть и может упоминаться. Иногда помогать во время приключений могут тролли, волшебницы.

На примере таки японских сказках, как «Иссумбоси», «Кинтаро», «Момотаро», можно понять, что их идеальный герой бесстрашен и порой беспринципен, достаточно силён и находчив, готов служить министрам, императору или же Японии в целом и бороться с демонами, не приобретая иногда притом выгоды для себя. Этот образ напоминает Ямато Такеру, легендарного воина-покорителя мятежных племён, беспрекословно выполняющего поручения отца-властителя.

Европейским же героям не всегда нужно быть самыми сильными и храбрыми. Через многие трудности они проходят благодаря смекалке или бескорыстности и могут всю награду или бóльшую её часть оставить себе. Такие герои есть в сказках «Златовласка» и «Джек — покоритель великанов».

Идеалы героинь в сказках также имеют свои особенности в обеих культурах. Наиболее отчётливо они заметны в сказках о золушках. Их изучению посвящена работа Л.Пханавана «Образ золушки в восточных и западноевропейских сказках» [17]. Он сравнивал сюжеты историй братьев Гримм и соответствующие истории Китая и Монголии и заметил явные сходства в значении имён и внутренних качеств девушек.

Японским вариантом персонажа «золушки» принято считать Очикубо из «Повести о прекрасной Очикубо». Близкой по сюжету, по нашему мнению, можно считать также сказку «Девушка с чашей на голове».

В странах Европы истории о бедной девушке были схожими, менялись в основном имена (Попелюшка, La Gatta Cennerentola). сказках европейских стран несут дополнительную смысловую семантическую нагрузку и отсылают к условиям жизни и труда, а также к внешнему виду девушки, у которой может быть какой-то недостаток или не всегда есть возможность ухаживать за собой. Так, в «Повести о прекрасной Очикубо» имя девушки — 落窪 — означает «маленькая каморка», что говорит об условиях, в которых она живёт, в «Девушке с чашей на голове» имя героини — 鉢かづき — означает «носить чашу», что раскрывает её главное несчастье, изъян в виде чаши на голове (рис. 1).

Рис. 1. Иллюстрация к сказке «Девушке с чашей на голове». На первом плане мачеха и родная дочь, а на заднем — Хачикадзуки, главная героиня истории [22]

В таких историях протагонистами являются «гонимые падчерицы». Они подвергаются издевательствами, но обычно не мстят своим мачехам и сводным сёстрам, хотя в качестве восстановления справедливости в конце сюжета злодеек обычно ждёт наказание. Так, в европейском варианте «золушки», на который ссылается в своем анализе Л.Пханаван, сёстрам на свадьбе главной героини голуби выклёвывают глаза [16, с. 197]. В сказке «Девушка с чашей на голове» мачеха и её дочь своей сварливостью вынуждают всех слуг бежать, остаются в нищете и вечно ссорятся.

Японские волшебные сказки о «золушках», в отличие от европейских, имеют локальное своеобразие, которое отражает особенности культуры Японии, что очень показательно на примере истории «Повесть о прекрасной Очикубо». В ней мачеха после возвышения падчерицы сначала бедствует, но вскоре оказывается прощена и получает просторный дом, что показывает– как значимо для культуры Японии почитание старших, несмотря на их деяния. Примечательно и упоминание в конце Акоги, служанки Очикубо, которая получает долголетие, возможно, именно потому что много помогала Очикубо.

Стоит отметить, что в волшебных сказках Японии и Европы у отцов героинь схожая роль: издевательствам по отношению к дочери они не мешают, однако потом осознают свою ошибку, оказываются прощёнными и живут с семьёй дочери. Подобный эпизод запечатлён в иллюстрации к сказке «Хачикадзуки» (рис. 2).

Рис. 2. Рефлексия и раскаяние отца (сказка «Девушка с чашей на голове») [22]

Есть и различия в образах героинь. Если «гонимым падчерицам» в европейских сказках достаточно быть хорошими добрыми хозяйками с красивой внешностью (чаще всего это золотоволосые девушки), то в японских сказках они кроме того должны быть искусны в умениях играть на музыкальных инструментах, шить и слагать прекрасные стихи (в сказке «Девушка с чашей на голове» эти навыки настолько важны, что являются решающими на смотринах невесты).Красота в японских сказках упоминается, но точных описаний внешности не используют, что, возможно, отсылает к душевной красоте героини

Данная статья не может охватить все аспекты фольклора, однако проведённое исследование позволяет убедиться в том, что волшебные народные сказки Европы и Японии имеют много общих компонентов в композиционных и аксиологических структурах, сюжетных поворотах, а также в поступках и духовных качествах героев. Общие ценности, выраженные в народном творчестве, способны помочь странам сблизиться для эффективного сотрудничества в дальнейшем.

Литература:

1. Белая дама.— URL: https://agakids.ru/skazka/english/english2.php (дата обращения: 05.05.2021).
2. Ведьма с горы Тёфукуяма.— URL: https://everything.kz/article/53444807-vedma-s-gory-tyofukuyama [дата обращения: 06.05.2021].
3. Волшебницы.— URL: http://hobbitaniya.ru/french/french17.php (дата обращения: 05.05.2021).
4. Выстороп, А. О. Русские и японские волшебные сказки: сравнительный анализ: специальность 41.04.03 «Востоковедение и африканистика»: диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук / Выстороп Анна Олеговна; Кафедра востоковедения. — Екатеринбург, 2017. — 116 c. — Текст: непосредственный.
5. Две сестры.— URL: http://hobbitaniya.ru/japan/japan17.php (дата обращения: 07.05.2021).
6. Дед Ханасака.— URL: https://skazki.rustih.ru/ded-xanasaka/ (дата обращения: 06.05.2021).
7. Десять вечеров. Японские народные сказки.— URL: https://librebook.me/desiat_vecherov__iaponskie_narodnye_skazki (дата обращения: 21.05.2021).
8. Джек — покоритель великанов6 электронная книга. — URL: https://librebook.me/djek___pokoritel_velikanov (дата обращения: 05.05.2021). (нужно перенести выше и пересмотреть нумерацию!)
9. Добрый жаворонок.— URL: http://hobbitaniya.ru/bulgarian/bulgarian6.php [дата обращения: 05.05.2021].
10. Иссумбоси.— URL: http://hobbitaniya.ru/japan/japan27.php (дата обращения: 06.05.2021).
11. Кинтаро.— URL: http://actravel.ru/japan_tale_kintaro.html (дата обращения: 06.05.2021).
12. Крестьянин и Тэнгу.— URL: https://www.rulit.me/books/krestyanin-i-tengu-download-480335.html [дата обращения: 05.05.2021].
13. Момотаро.— URL: http://www.skazayka.ru/momotaro-yaponskaya-skazka/ (дата обращения: 21.05.2021).
14. Повесть о прекрасной Отикубо. — URL: https://librebook.me/povest_o_prekrasnoi_otikubo (дата обращения: 21.05.2021])
15. Повесть о старике Такэтори.— URL: https://librebook.me/povest_o_starike_taketori (дата обращения: 06.05.2021)
16. Пропп, В. Я. Исторические корни волшебной сказки / В. Я. Пропп. — 1-е изд. — Санкт-Петербург: Питер, 2021. — 576 c.
17. Пханаван Л. Образ Золушки в восточных и западноевропейских сказках // Известия Саратовского университета. Серия Филология. Журналистика. — 2020. — № 20. — С. 196–199.
18. Три волшебных листочка. Сказки народов Скандинавии. — СПб.: Астрель, АСТ, 2004. — 336 c.
19. Чашка из красного лака. — URL: http://skazkoved.ru/index.php?fid=1&sid=15&tid=965 (дата обращения: 07.05.2021)
20. Чешские народные сказки.— URL: https://www.rulit.me/books/cheshskie-narodnye-skazki-download-413501.html [дата обращения: 05.05.2021].
21. Язовская, О. В. Сравнительный анализ сказок Дальнего Востока (по материалам китайских и японских сказок) / О. В. Язовская// Актуальные проблемы гуманитарных и естественных наук. — 2009. — № 6. (страницы указать)
22. 22.日本の有名な話 第８話(Японские известные сказки — 8 сказка). — URL: http://hukumusume.com/douwa/betu/jap/05/15a.htm (дата обращения: 04.05.2021).
23. 若返りの水. — URL: http://hukumusume.com/douwa/betu/jap/01/28.htm (дата обращения: 06.05.2021).

22. Печь яги

В приведенных случаях мы могли заметить, что разрубленные тела часто варятся. Огонь так же омолаживает, как разрубание.

Мы знаем, что в обрядах инициации неофиты в самых разнообразных формах подвергались воздействию огня. Здесь можно было бы проследить эти формы, сопоставить их друг с другом, проследить зависимость или независимость одних от других, рассмотреть их развитие, появление заместительных, смягченных и символических форм. Параллельно с этим следовало бы рассмотреть богатейший, почти неисчерпаемый материал мифов и религиозных представлений, проследить соответствие форм сожжения в мифах формам в обряде и установить, почему, как и где явление превращается в свою противоположность, выражающуюся в том, что перемещается объект сожжения: сжигаемые дети заменяются сжигаемым сжигателем. Это — материал для большого социально-исторического исследования. Здесь опять могут быть установлены только основные вехи, может быть показана связь.

Сжигание, обжаривание, варка посвящаемых прослеживаются уже на наиболее ранних известных нам ступенях обряда посвящения. Спенсер и Гиллен записали эти обряды среди австралийцев. Обряд, записанный ими, длился много дней и представлял собой нечто вроде спектакля; один из его эпизодов состоял в том, что предварительно было вырыто в земле длинное углубление такой величины, чтобы вместить в себя тело мужчины. Это и есть «печь». Один из представляющих был уложен в углубление, другой стал на колени у его ног, а третий — у головы. Двое последних изображали собой мужчин арунта, жаривших человека в земляной печке. Каждый из этих двух при помощи бумеранга делал вид, что поливает жарящегося и засыпает его тело угольями; при этом они удивительно хорошо подражали звукам шипящего и лопающегося жарящегося мяса… Тогда из темноты выступил четвертый артист, представлявший мужчину тотема лягушки времен Альчеринга (т. е. глубокой древности). Он шел неуверенным шагом, беспрестанно втягивая в себя воздух, как бы чувствуя запах жарящегося мяса; но, по-видимому, он был не в состоянии открыть, откуда несся запах.

Таков рассказ Спенсера и Гиллена. Последний исполнитель приходит уже к самому концу представления. Посвящаемый к тому времени уже сгорел. Никаких следов старой, смертной, человеческой натуры не осталось, что и выражается в том, что после сгорания ничего нельзя было обнаружить по запаху.

В этом случае обряд выполнялся символически. Он мог выполняться более жестоко. Юношей держали на огне по 4–5 минут. В Верхней Гвинее посвящаемые «убивались, жарились и совершенно изменялись» (Achelis 11). Обряд в Виктории описывается так: «Сильный огонь, зажженный в предыдущую ночь, к этому времени уже сгорал, так что он содержал только золу и тлеющие уголья. Над огнем держат шкуру опоссума, и на нее лопатами насыпают угли и золу. Юноши проходят под шкурой, и их осыпают углями и золой». Лица, насыпающие угли лопатой, имеют специальное название (Mathews). Пролезание под шкурой есть, очевидно, более поздняя форма пролезания сквозь животное. В Меланезии посвящаемый пролезал сквозь длинное узкое здание, причем он обливался кипятком (Schurtz 385).

Мы знаем, что при посвящении юноша как бы получал новую душу, становился новым человеком. Мы здесь стоим перед представлением об очистительной и омолаживающей силе огня — представлением, которое затем тянется до христианского чистилища.

В Океании еще накануне «разжигают огромный огонь. Мужчины приказывают неофитам присесть к нему. Сами мужчины рассаживаются в несколько тесных рядов позади них. Вдруг они схватывают ничего не подозревающих мальчиков и держат их близ огня, пока не будут спалены все волосы на теле, причем многие получают ожоги. Никакие вопли не помогают» (Nevermann 1933, 25). Много разнообразных примеров заместительного сжигания можно найти в работе Боаса о социальной организации племени квакиутл.

Сжигание, обжигание, обжаривание во всех этих случаях ведет к величайшему благу, к тому благу, к которому приводит весь обряд вообще, т. е. к тем способностям, которые нужны полноправному члену родового общества.

Мы знаем, что весь обряд представляет собой нисхождение в преисподнюю. То, что происходило с посвящаемыми, происходило и с умершими. На островах Согласия представляли себе, что «душу варили или пекли в земной печке, подобно тому, как свиней пекут в земле, и что ее затем помещали в корзину из листьев кокосовой пальмы, ранее чем подать ее тому богу, которому умерший поклонялся в жизни. Этим каннибальским божеством он теперь съедается, после чего, посредством некоего необъяснимого процесса, умерший и растерзанный человек эманировал из тела божества и становился бессмертным» (Frazer 1928, 310).

Мы не будем останавливаться на стадии первобытного мифа, представленного огромным материалом, а прямо перейдем к сказке, причем проследим сперва сжигание как благо. В новгородской сказке мальчика отдают в науку «дедушке лесовому». Его дочери топят печь. «Дед и бросил мальчика в печь — там он всяко вертелся. Дед вынул его из печки и спрашивает: «Чего знаешь ли?» — «Нет, ничего не знаю» (трижды; печь накаляется докрасна). «Ну, теперь, научился ли чему?» — «Больше твоего знаю, дедушка’, — ответил мальчик. Ученье окончено, дед лесовой и заказал батьку, чтоб он приходил за сыном». Из дальнейшего видно, что мальчик научился превращаться в животных (См. 72). В вятской сказке мальчик также попадает к лесному учителю. Отец за ним приходит. «»Нет, еще не отдам. Я его еще варить стану в котле». Расклад огнище, поставил котел, сына как сцапал, бросил в этот котел. Тот выскочил невредимым. В другой раз бросил, тоже невредимо. «Будет ли ужо?» — «Нет, еще разок… Ты теперь больше меня знаешь, так будет»» (3В 30). Здесь мальчик научается понимать крик птиц. В обоих случаях сохранена первоначальная охотничья основа: прошедший посвящение приобретает качества животного. В материалах Больте-Поливки (III, 147) можно найти еще несколько случаев, где сжигаемый превращается в животное. От этого же представления идут легенды о кузнеце, Христе, черте, перековывающих старых на молодых. Сгорая, они приобретают молодость.

Однако наряду с этим представлением о сжигании, как о благе, уже очень рано имелось другое, противоположное ему. Мы пока только устанавливаем факт, а объяснение его дадим после рассмотрения материалов.

Такое отрицательное отношение мы имеем, например, на островах Кука. Здесь полагали, что после некоторых приключений душа попадает в сети страшного существа, называемого Миру. «Наконец, — пишет Фрэзер, — сеть вытаскивалась с душой в ней, которая теперь, наполовину захлебнувшись, дрожа, вводилась к ужасной ведьме Миру, известной под названием «Красная», потому что ее лицо отражало пылающий жар вечно топящейся печки, в которой она варила свои неземные жертвы. Сперва, однако, она кормила и может быть откармливала их черными жуками, красными земляными червями, крабами и мелкими птицами. Подкрепленные, они должны были выпивать чашку крепкого «кава», сваренного прекрасными руками четырех красавиц — дочерей ведьмы. Приведенные в состояние бесчувственности этим опьяняющим напитком, души затем уносились без всякого сопротивления к печке и варились там» (Frazer 1928, 241).

Кто не узнает здесь детей, попавших к ведьме и откармливаемых, чтобы быть съеденными?

В этом случае интересно, что никакой борьбы против сжигания нет. Резко бросается в глаза полная неизбежность того, что происходит, обреченность души. Этот материал записан на островах Кука, а материал, приведенный выше, где сжигание приводит к обожествлению, записан не слишком далеко оттуда — на островах Согласия. Следовательно, на одной и той же территории мы имеем диаметрально противоположные представления. Дело, следовательно, не в территориальном принципе, а в другом: судьба души зависит от социального положения умершего. Сжигание смертельно для женщин, детей, для всех умерших естественной смертью. Они попадают в сети Красной Миру, и это означало окончательную смерть, уничтожение навеки. Убитые же в бою, вообще воины и вожди, умирают иначе: их души через горн уходят в небесный мир для вечной жизни.

Таким образом эта двойственность появляется с начатками социальной дифференциации.

Мы знаем, что мифы представляли собой табуированные, священные рассказы. Подробнее мы это увидим в последней главе. Но по мере «профанации» рассказа, связанной с совершенствованием орудий и падением магии, а в связи с этим и с социальным расслоением, берет верх «профанная» версия, т. е. версия, отрицающая благо сжигания и обращающая острие его против сжигателя, которого теперь бросают в печь. Но наряду с этим для социальных верхов, для вождей, героев, полубогов и позже богов все же рассказывается архаическая версия, выросшая из обряда.

С этой стороны интересно рассмотреть античный материал. Действующие лица — боги и герои. В гомеровском гимне Деметра, богиня земли, плодородия и подземного царства, странствует в поисках своей дочери и попадает в дом Келея. Здесь она живет неузнанной, она принята в няньки младенца Демофонта. «Деметра согласилась остаться там и стать нянькой младенца.

Она взяла ребенка в свои бессмертные руки и приложила его к своей благоухающей груди; и сердце матери радовалось» (Гомеровы гимны 54). Так Деметра воспитывала Демофонта, и ребенок рос подобно богу, не брал груди и не ел хлеба; но Деметра натирала его ежедневно амврозией, будто бы он действительно был отпрыском богов, нежно на него дышала, держа его на своих руках, ночью же, когда она была одна с ребенком, она тайно прятала его в силе огня, как головню, ибо ее сердце склонялось к ребенку, и с радостью она подарила бы ему бессмертие.

Так говорится в гомеровском гимне. Как указано, сгорания здесь не происходит. Мать ребенка однажды ночью подсматривает за Деметрой, в ужасе видит своего ребенка в огне и кричит; богиня в гневе на неразумную мать вырывает его из пламени, лишая его, таким образом, бессмертия. Предметом мифа является не столько сжигание, сколько сопротивление ему.

Совершенно то же мы видим в мифе о Пелее и Фетиде. Фетида, мать Ахилла, по ночам погружает сына в огонь, чтобы уничтожить, выжечь в нем смертную природу его отца Пелея и дать ему божественность и бессмертие. Но Пелей подсматривает и вырывает у нее сына (Тронский 531). Итак, в античности сгорание уже не происходит. Здесь мотив сгорания уже на ущербе. В этой связи оно переходит в загробные представления, и эти представления очень близки к сказке. Несмотря на то, что действующие лица мифа — боги и полубоги, люди, которые должны стать богами, по «непониманию» людей обыкновенных ими не становятся. Исторический процесс переосмысления здесь совершенно ясен.

Точно так же и сказка, наряду с сохранением архаических форм сжигания, приводящего к приобретению способностей, нужных охотнику и вождю, сохранила противоположное понимание сжигания как ужаса, который счастливо избегается. Примеров мы приводить не будем, они слишком известны.

23. Хитрая наука

Если наши наблюдения о связи сказки с обрядом посвящения верны, то они бросают свет еще на один сюжет, а именно на сказку «Хитрая наука» и на весь тот комплекс, при котором изгнанный или высланный из дому возвращается с каким-нибудь необычайным мастерством, знанием или умением. В сказке «Хитрая наука» родители, иногда по собственной воле, а иногда — по нужде, отдают сына в ученье. Казалось бы, что это — вполне реалистический элемент, и действительно, герой иногда (особенно в немецких сказках) возвращается ловким мастером какого-нибудь ремесла, но чаще ни фигура учителя, ни обстановка, ни способы учения, ни приобретенные знания нисколько не похожи на историческую действительность XIX века, но очень походят на историческую действительность весьма далекого прошлого.

Учитель, к которому попадает мальчик, — глубокий старик, колдун, леший, мудрец. Он живет за морем. «За морем учит один учитель разным наукам» (Худ. 94). Он «за морем», «за рекой», т. е. где-то в другом царстве, иногда в другом городе. «За Волгой, в городе такой был мастеровой человек, учил разным языкам и разным изделиям, и по всячески может он оборотиться. Обучал он молодых людей — ребят, брал их от отцов-матерей на три года» (Сад. 64). Иногда он является из могилы, если сказать «ох» (Аф. 251). Он является, если сесть на пень. Это — «дедушка лесовой» (См. 72). Из этих примеров видно, что учитель является из леса, живет в другом царстве, берет и уводит от родителей детей в лес на три года (resp. на один год, на семь лет).

Чему же герой выучивается? Он выучивается оборачиваться в животных или обучается языку птиц. «Отдали они его учиться на разные языки к одному мудрецу аль тоже знающему человеку, чтоб по-всячески знал — птица ли запоет, лошадь ли заржет, овца ли заблеет; ну, словом, чтоб все знал!» (Аф. 252). Он учится колдовству: «Отдай мне его колдовать» (ЗП 57). «Отдам учиться птичьему языку» (Аф. 253). Когда ученье кончилось, о нем говорится: «Сын твой в науке хорош, силы могучей» (Худ. 19). «А он волшебную имел великую силу и хитрость; знал такую силу, что не то что было, а знал, что вперед будет» (Худ. 19).

Способ, каким производится обучение, почти никогда не сообщается. Выше указывалось, что в одном случае герой варится в котле, отчего и приобретает свое вещее знание (См. 72). Почти никогда также не описывается жилище учителя. Только в одном случае мы узнаем, что это «дом в саду», в котором живет 12 молодцов (Худ. 94; о мотиве дома см. ниже § 30). В другом случае мы слышим о «широком учебном подворье» (Сад. 64).

Все эти частности: лесной характер учителя, уход детей от родителей, колдовской характер ученья, уменье превращаться в животных или понимать язык птиц и т. д. — все эти частности заставляют отнести и этот круг мотивов к тому же явлению, к которому отнесены предыдущие мотивы.

Обряд посвящения был школой, ученьем в самом настоящем смысле этого слова. При посвящении юноши вводятся во все мифические представления, обряды, ритуалы и приемы племени. Исследователи высказывают мнение, что им здесь преподносится некая тайная наука, т. е. что они приобретают знания. Действительно, им рассказывают мифы племени. Один очевидец говорит, что «они сидели тихо и учились у стариков; это было подобно школе» (Webster 7). Однако не в этом все-таки суть дела. Дело не в знаниях, а в умении, не в познании воображаемого мира природы, а во влиянии на него. Именно эта сторона дела хорошо отражена сказкой «Хитрая наука», где, как указано, герой выучивается превращаться в животных, т. е. приобретает уменье, а не знание.

Это воспитание или обучение составляет существенную черту посвящения во всем мире. В Австралии (Новый Южный Уэльс) старики учили молодых «играть в местные игры, петь песни племени и плясать некоторые корроборри, которые были запрещены женщинам и непосвященным. Они вводились также в священные традиции (рассказы) племени и в его науку» (Webster 58). Опять мы можем установить, что момент рассказа отступил на задний план перед моментом действия. «Обряды… состоят в грубой, но часто в очень выразительной драматизации мифов и легенд. Маскированные и костюмированные актеры представляют животных или божественных существ, историю которых рассказывают мифы» (178). В этом сообщении кроется предпосылка, что мифы первичнее драматических действий — «миф драматизируется». Нам кажется — дело происходило наоборот. Первично — драматическое действие, миф же развивается позднее. В этом в особенности убеждает Австралия, имеющая весьма сложные и длинные драматические представления, тогда как мифы коротки, крайне сбивчивы, аморфны и для европейца часто непонятны (Gennep). Эти представления и пляски не были зрелищами, Они были магическим способом воздействия на природу. Посвященный обучался всем пляскам и песням весьма тщательно и долго. Малейшая ошибка могла оказаться роковой, могла испортить всю церемонию. Кстати упомянем, что в белорусской сказке медведь отпускает падчерицу только после того, как она ему пляшет. В сборнике Боаса есть случаи, когда герой отправляется в «иное царство» и приносит оттуда пляски, которым обучает свое племя.

Юноша здесь обучается тем пляскам и церемониям, которые входят в осенние, весенние и зимние обряды, имеющие целью увеличить дичь, вызвать дождь, поднять урожай, отогнать болезнь и т. д. (Webster 183)

Герои русской сказки приносят от лесного учителя не пляски: они приносят магические способности. Но и пляски были выражением или способом применения этих способностей. Пляска сказкой утеряна: остался только лес, учитель и магическое уменье. Но в сказках других типов можно найти некоторые следы и плясок. Пляски совершались под музыку, и музыкальные инструменты считались священными, запретными. Дом, в котором производилось посвящение и в котором посвящаемые иногда некоторое время жили, назывался иногда «домом флейт» (Schurtz 641). Звук этих флейт считался голосом духа. Если это иметь в виду, то станет ясным, почему герой в лесной избушке так часто находит гусли-самогуды, дудочки, скрипки и т. д. Под эти гусли все должны плясать. Герой приобретает власть над плясками. Характер этих плясок, конечно, совершенно изменился. «Зашли в сторону. Стоит избушка. Зашли в ету избушку… Он глядел-глядел, да увидал дудочку под маткой (перекладиной). Начал в дудочку играть» (ЗП 43). На звук является Сам с локоть. Звук дудки вызывает духа.

В одной версии сказки «Гусли-самогуды» гусли делаются из человеческих жил. «Повел их мастер в мастерскую, сейчас одного человека на машину распялил и стал из него жилье тянуть» (См. 4). Что священные инструменты делались из человеческих костей, это известно. Но и пляски глухо сохранились в сказке. «После того стал Никита избушку оглядывать, увидал на окошке небольшой свисток, взял его, приложил к губам и давай насвистывать. Смотрит: что за диво? Слепой брат пляшет, изба пляшет, и стол, и лавки, и посуда — все пляшет» (Аф. 199). На звук является баба-яга. «Веселой отправился со своей скрипочкой, становится к сосне (он поселился с братьями в лесу). Подходит яга-баба к Веселому. — «Что ты, Веселой, делаешь?» — «А в скрипочку играю». Сбрасывает [яга баба] ведра… давай плесать». (Ж. ст. 269). В вятской сказке (3В 40) отслуживший солдат ночует в келейке у сиротки. Тут же большой украшенный дом (о доме ниже). Солдат ночует в доме. «Потом бесы зачали все комеди приставляти. У бесов испрошли все комеди. — «Давай, солдат, приставляй ты: у нас все вышли»». Название лесных плясок «бесовским комедийным представлением» весьма интересно и показательно. Важно также, что очередь доходит до героя, что и его заставляют производить некоторые мимические, действия.

В пермской сказке в запретном чулане большого дома находятся три девицы. Ванюша отдает им их платьица. «Они надели платьи, взяли ево под шашки (пазуху) и пошли кадрелью плясать» (ЗП 1). Что в платьях и крылышках девиц можно усмотреть тотемные маски и костюмы, об этом говорилось выше. Наконец, как указывает Д. К. Зеленин, религиозные обряды часто превращаются в игры (Зеленин 1936, 237). Может быть, игра в жмурки с медведем в лесной избушке представляет собой отражение плясок, которым выучивались в лесу.

Сравнительная характеристика материала сказки и материала этнографического показывает и здесь тесную связь.

24. Волшебный дар

Мы уже видели, что сказка дает в руки героя какой-нибудь волшебный дар и что при помощи этого дара он достигает своей цели. Этот дар — или какой-нибудь предмет (кольцо, ширинка, шарик и многое другое) или животное, главным образом — конь. Мы видим также, как тесно образ яги связан с обрядами посвящения. Есть ли в этих обрядах что-либо, соответствующее получению дара?

Вопрос о помощнике мы выделяем в особую главу. Здесь нас пока будет интересовать только момент передачи помощника в связи с изучением обряда. Оказывается, что в обрядах посвящения — такой момент не только имелся, но представлял собой центральное место, вершину всего обряда. Магические способности героя зависели от приобретения им помощника, который английскими этнографами не совсем удачно назван дух-хранитель (guardian spirit). Вебстер по этому поводу говорит; «Повсеместно среди женщин и непосвященных детей распространялась вера, что старшие, распорядители обрядов посвящения, обладают известными таинственными и магическими предметами, открытие которых посвященным представляет центральную и наиболее характерную черту» (Webster 61). И в другом месте: «Фундаментальной доктриной была вера в личного духа-хранителя (т. е. помощника), в которого посредством обрядов фаллического характера члены объединения, как полагали, превращались» (123). Шурц говорит, что весь обряд посвящения мальчиков «сводится к приобретению духа-хранителя, к приобретению волшебной силы маниту» (Schurtz 396). Более подробное изучение этого вопроса будет дано в следующей главе. Мы поймем и колечки, и палочки, и шарики и другие предметы, а также связь героя с его помощниками — животными. Здесь достаточно указать, что помощник-хранитель был связан с тотемом племени.

25. Яга — теща

В образе яги, однако, еще не все ясно. Из всего изложенного видно, что яга сближается нами с лицом или маской, производящей обряд посвящения. Здесь, однако, имеется одно несоответствие. Яга — или женщина, или животное. Ее животный облик прекрасно вяжется со всем, что мы знаем об этом обряде. Великий учитель и предок, производивший обряд, часто представлялся животным, носил его маску. Если же говорить о его человеческом облике, то, хотя в этнографических материалах это не указывается, он все же представляется мужчиной, а не женщиной. Присмотримся еще несколько ближе как к яге, так и к обрядам.

Одно из назначений обряда было подготовить юношу к браку. Оказывается, что обряд посвящения при экзогамии производился представителями не того родового объединения, к которому принадлежал юноша, а другой группой, а именно той, с которой данная группа была эндогамна, т. е. той, из которой посвящаемый возьмет себе жену. Это — австралийская особенность и, можно полагать, — древнейший вид посвящений (Webster 139). Раньше чем отдать девушку за юношу из другой группы, группа жены подвергает мальчика обрезанию и посвящению.

Мэтьюз в Виктории заметил еще другое обстоятельство: «Помощник (приобретаемый мальчиком) не должен относиться к родне посвящаемого: он избирается кем-нибудь из пришедших (на торжество) племен, в которое мальчик впоследствии вступит через брак» (Mathews). Как мы увидим ниже в главе о помощниках, этот помощник передавался по наследству. Здесь мы видим, что он передается по наследству по женской линии.

Сказка сохранила и это положение. Мы можем наблюдать следующее: если яга или другая дарительница или обитательница избушки состоит в родстве с кем-нибудь из героев, то она всегда приходится сродни жене или матери героя, но никогда не самому герою или его отцу. В вятской сказке она говорит: «Ах ты дитетко! Ты мне будешь родной племянничек, твоя мамонька сестрица мне будет» (3В 47). «Сестрицу» здесь нельзя понимать буквально. Эти слова в системе иных форм родства означают, что его мать принадлежит к тому родовому объединению, к которому принадлежит сама яга. Еще яснее этот случай, когда герой уже женат. В этом случае говорится: «это зять мой пришел», т. е. яга — мать или сестра его жены, сродни жене, принадлежит к тому же объединению, что и она. «Это мой зять пришел» (3В 32). «Эта старуха тебе теща» (Сад. 9). «А, — говорит, — ты мой племеш» (Сев. 7). «ух, шурин пришел» (К. 7). «Она (царевна) моя родная племенниця» (К. 9) и др.

Очень интересный случай мы имеем в пермской сказке (ЗП 1). Здесь герой в поисках исчезнувшей жены попадает к яге. «Где же ты, милой друх, проживался? — Проживался я у дедушки в учениках шесть лет; он споженил меня на малой дочери. — Вот ты какой дурак! Ведь ты жил у брата моева, а взял племянницу мою». Здесь великий учитель назван братом яги. Здесь герой — муж не сестер, а племянницы яги. Конечно, все это — только глухие указания. Чтобы герой никогда не слыхал и ничего не знал о своей теще, живущей в лесу, это весьма странно, если под тещей, теткой, сестрицей и т. д. понимать то, что под этим понимаем мы. Но если предположить, что теща, сестра и т. д. заменили собой другие формы родства, что герой, попадая в избушку, попадает к «родственникам» своей жены по линии тотемного, а не семейного родства, тогда в этом нет ничего удивительного, а в свете наблюдений Вебстера становится и понятным, почему именно женину, а не свою родню он встречает в лесу.

Все эти материалы объясняют формы родства героя с ягой, но они еще не вполне объясняют, почему яга женщина. Они показывают, однако, что объяснение надо искать в матриархальных отношениях прошлого. Мы сейчас видели, что посвящение шло через род жены. Есть некоторые материалы, указывающие на то, что посвящение шло не только через род жены, но и через женщину в буквальном смысле этого слова: посвящаемый временно превращался в женщину. С другой стороны, и дух-руководитель мог мыслиться женщиной. К этому мы теперь обратимся.

26. Травестизм

В тех материалах, которые здесь были сопоставлены, есть одно несоответствие. По всему ходу сравнения видно, что яга по совокупности ее свойств и функций в сказке должна бы соответствовать той фигуре или той маске, перед лицо которой попадает посвящаемый. Между тем из материалов, которые здесь были приведены, не видно, чтобы лицо, совершавшее обряд, мыслилось или представляло собой женщину. Яга и лесной учитель в сказке представляют собой взаимный эквивалент: оба они сжигают или варят детей в котле. Но когда это делает или неудачно хочет сделать яга, то это вызывает отчаянную борьбу. Если это делает лесной учитель — ученик приобретает всеведение. Но и яга — существо благодетельное. С ее дарами мы еще познакомимся. Между образом яги и образом лесовика-колдуна сказка обнаруживает родство.

Есть ли для этого родства исторические причины? Сказка наводит на мысль, что и в обряде фигурировала женщина.

В большинстве случаев записавшие или описывающие этот обряд путешественники или исследователи ничего не говорят о том, чтобы распорядителями обряда были женщины. Но в некоторых случаях мы видим, что здесь играли роль мужчины, переодетые в женщин. По другим свидетельствам все члены союзов имели одну общую мать — старуху. Рассмотрим некоторые относящиеся сюда случаи. Неверман описывает начало обряда в бывшей Нидерландской Новой Гвинее у племени маринд-аним следующим образом: «Мужчины, переодетые старухами, с женскими передниками, пестро раскрашенные и с клыками над ртом в знак того, что им нельзя говорить, приблизились к майо-аним (т. е. посвящаемым). Последние обхватили шеи «праматерей» и те стали тащить их в потаенное место. Здесь они сбрасывались на землю и прикидывались спящими» (Nevermann 1933, 74). Мы имеем не что иное, как мимическое изображение похищения в лес старухой-женщиной. В соответствии с этим стоят и мифы: благодетелем-дарителем является женщина. Дорси записал следующий рассказ: человеку снится сон, призывающий его положить на голову глины, уйти на холм и стоять там дни и ночи. Так он стоит четыре дня. На пятый день он окружен орлами. Один большой красный орел говорит: «Я женщина, живущая на небе, я прихожу к людям и даю им сны. Я пришлю тебе кое-кого, а ты должен поместить мои перья на жезл, который будет для тебя волшебным жезлом». К нему является буйвол и дает дальнейшие поучения: «Орел, который к тебе появился, управляет всеми животными». Придя домой, он основывает «союз буйволовых плясунов» и учит свое племя пляскам и песням буйвола (Dorsey 68).

В этом мифе, отражающем приобретение шаманства, интересно, что животное, являющееся неофиту, есть женщина.

В женской природе подобных существ можно видеть, как и в женской природе яги, отражение матриархальных отношений. Эти отношения вступают в коллизию с исторически вырабатывающейся властью мужчин. Как из этой коллизии выходят? При существовании обряда инициации этот процесс должен был уже закончиться: обряд есть условие приема в мужской союз. Из этой коллизии выходят различно: руководитель обряда переодевается женщиной. Он мужчина-женщина. Отсюда прямая линия ведет к переодетым в женщин богам и героям (Геракл, Ахилл), к гермафродитизму многих богов и героев. Есть и иной исход: обряд исполняется мужчинами, но где-то в таинственной дали есть женщина — мать членов союза. Эта форма как будто более распространена, чем другие. Приведем несколько примеров. «Все маски племени (Новая Британия) имеют общую мать. Она якобы живет на месте сборищ союза носителей маски» и ее никогда не видят непосвященные… О ней говорят, что она больна, что у нее нарывы, и что из-за этого она не может ходить» (Nevermann 1933, 88). Хромота этой таинственной матери соответствует неспособности к ходьбе яги. В союзе Дук-Дук самый важный дух называется Тубуан. «Он считается женщиной и матерью всех масок Дук-Дук (т. е. всех, носящих маску). Вероятно, он первоначально был духом-птицей, но это почти исчезло из сознания туземцев» (Nevermann 1933, 88; Parkinson 578). Неверман сообщает также, что на празднества являлись странные фигуры, «обладающие одновременно фаллосом и грудями и представляющиеся непредупрежденному наблюдателю гермафродитами. Но туземцы резко отвергают такое толкование и подчеркивают, что они всегда представляются только мужчинами». Наконец, сам посвящаемый иногда мыслится превращенным в женщину. Его тайное имя иногда — женское (Nevermann 1933, 126, 99). Высшая степень посвящения включает уменье превращаться в женщину (Parkinson 605). Очень много примеров травестизма дает индийская повествовательная литература. Но и здесь мы найдем, что превращение в женщину происходит в лесу. Этот лес проклят — в нем мужчины превращаются в женщин, и потому мужчины избегают в него ходить — явный рудимент запретного леса.

Данных материалов достаточно, чтобы убедиться, что толкование О.М. Фрейденберг, будто «женско-мужская травестия представляет собой метафору полового слияния: женщина становится мужчиной, мужчина женщиной», в корне неправильно (Фрейденберг 1936, 103). Нам важен травестизм не как таковой, но он важен как фактор, объясняющий женскую природу яги и наличие в сказке мужского эквивалента к ней. Учитель-лесовик историчен, женщина, старуха, мать, хозяйка, дарительница волшебных свойств — доисторична, чрезвычайно архаична, но по рудиментам прослеживается в обрядовых материалах. Яга по той же причине женщина, по которой и сибирский шаман часто представляется женщиной, гермафродитом или мужчиной с женскими атрибутами в костюме. Для нас важно установить здесь связь, и связь эта вытекает даже из немногих здесь выборочно приведенных материалов.

27. Заключение

Рассмотрение яги закончено. Она рассыпалась перед нами рядом частностей и отдельных черточек. Мы должны опять их собрать воедино.

Но тут окажется, что воедино собрать их нельзя. Яга-похитительница, стремящаяся сварить или изжарить детей, и яга-дарительница, выспрашивающая и награждающая героя, — не представляют собой целого. Но вместе с тем они и не представляют собой двух совершенно различных фигур, объединенных только именем.

В основном оказалось, что яга-похитительница связана с комплексом посвящения, с ним же связан акт передачи помощника. Но атрибуты яги и некоторые ее действия и восклицания связаны с представлениями о прибытии человека в царство смерти. Эти два комплекса, однако, совершенно не исключают друг друга. Наоборот, они состоят в теснейшем историческом родстве.

Уход детей в лес был уходом на смерть. Вот почему лес фигурирует и как жилище яги, похищающей детей, и как вход в Аид. Между действиями, происходившими в лесу, и подлинной смертью особого различия не делали. Но обряд умирает, смерть остается. То, что было прикреплено к обряду, то, что происходило с посвящаемым, теперь происходит уже только с умершим Этим объясняется не только то, что и здесь лес, и там лес, но и то, что мертвецов варят и жарят уже с очень ранних пор, как это делали с посвящаемыми, и то, что посвящаемый испытывался на запах, а впоследствии на запах испытывался пришелец в иной мир.

Но это еще не все. С появлением земледелия и земледельческой религии вся «лесная» религия превращается в сплошную нечисть, великий маг — в злого колдуна, мать и хозяйка зверей — в ведьму, затаскивающую детей на вовсе не символическое пожрание. Тот уклад, который уничтожил обряд, уничтожил и его создателей и носителей: ведьма, сжигающая детей, сама сжигается сказочником, носителем эпической сказочной традиции. Нигде — ни в обрядах, ни в верованиях мотива этого нет. Но он появляется, как только рассказ начинает циркулировать независимо от обряда, показывая, что сюжет создался не при том укладе, который создал обряд, а при укладе, пришедшем ему на смену и превратившем святое и страшное в полугероический, полукомический гротеск.

Продолжение следует

Источник