Прочитать отрывок из рассказа ю нагибина сирень

1. 

  Èííà, âñòðåòèâøèñü ñëó÷àéíî ñ Íåëåé ó ìåòðî, óäèâèëàñü, êàê õîðîøî âûãëÿäèò åå áûâøàÿ îäíîêëàññíèöà: íè îäíîé ìîðùèíêè, ñëîâíî åé íå 40, à 25 ëåò.  Çàõîòåëîñü óçíàòü ñåêðåò òàêîé íåóâÿäàåìîñòè. Ê ñ÷àñòüþ, ïîäðóãà ðàñïîëàãàëà âðåìåíåì, äà è Èííà íèêóäà íå òîðîïèëàñü ñåãîäíÿ. Æåíùèíû çàøëè â áëèæàéøåå êàôå, çàêàçàëè ÷àé ñ äåñåðòîì è íà÷àëè ðàçãîâîð.
— Ñêîðåå ðàññêàçûâàé î ñâîåé ìåòàìîðôîçå, — òîðîïèëà Èííà ïîäðóãó, êîòîðàÿ âäðóã ñòàëà âíèìàòåëüíî ðàçãëÿäûâàòü íåçíàêîìîãî ïîæèëîãî ìóæ÷èíó, ñóõîùàâîãî, ñ ïîòóïëåííûì âçîðîì, ñèäåâøåãî ê íèì â ïðîôèëü çà ñîñåäíèì ñòîëèêîì. Êàçàëîñü, ÷òî îí åé êîãî-òî íàïîìèíàë, íî íèêàê íå ìîãëà âñïîìíèòü êîãî.  Óâèäåâ âîïðîñèòåëüíûé âçãëÿä Èííû, Íåëÿ íà÷àëà ðàçãîâîð:
— Òî, ÷òî ñî ìíîé ñëó÷èëîñü íà ïðîøëîé íåäåëå, Èííà, ïîõîæå íà ñîí èëè êîëäîâñòâî. Äàæå íå çíàþ, ñ ÷åãî íà÷àòü.
— Ñ ñàìîãî íà÷àëà ðàññêàçûâàé, — ïîïðîñèëà ïîäðóãà.
—  òî âîñêðåñåíüå, óòðîì, âñïîìíèëà, ÷òî ó ìåíÿ êîí÷èëñÿ íî÷íîé êðåì äëÿ ëèöà. Ïîýòîìó ïîñëå çàâòðàêà îòïðàâèëàñü íà ìàøèíå â «***», ãäå îáû÷íî ïîêóïàþ ïðîäóêòû íà âñþ íåäåëþ: öåíû íèçêèå, äà è ñêèäêè ïî êàðòå ïîáîëüøå, ÷åì â äðóãèõ ñóïåðìàðêåòàõ. Êîãäà âûáðàëà ïðîäóêòû, çàøëà â îòäåë  êîñìåòèêè è âçÿëà íî÷íîé êðåì. Äíåì åçäèëà ïî äåëàì, âå÷åðîì õîäèëà â òåàòð, à ïåðåä ñíîì óìûëàñü, ñíÿëà òîíèêîì îñòàòêè êîñìåòèêè, îòêðûëà áàíî÷êó ñ êðåìîì, íàíåñëà íà ëèöî è øåþ, à ÷òîáû ñïåöèàëüíî íå æäàòü, êîãäà îí âïèòàåòñÿ, ïðî÷ëà íåñêîëüêî ñòðàíè÷åê èç ðàññêàçà Þ. Íàãèáèíà «Òàèíñòâåííûé äîì», ïîòîì ëåãëà ñïàòü.
— Íó, à äàëüøå-òî ÷òî? Íåóæåëè âñå èçìåíåíèÿ òâîåé âíåøíîñòè — äåéñòâèå ýòîãî êðåìà? – íåòåðïåëèâî âîñêëèêíóëà Èííà, ïåðåáèâàÿ Íåëþ.
-Òðóäíî ñêàçàòü, äî ñèõ ïîð ÿ íàõîæóñü â äîãàäêàõ… Êîðî÷å, óòðîì ñàìà íèêàêèõ èçìåíåíèé â ñâîåé âíåøíîñòè íå íàøëà, ìîæåò, ïîòîìó ÷òî îïàçäûâàëà. Äàæå òîëêîì íàêðàñèòüñÿ íå óñïåëà.  À ìóæ áûë çàíÿò ñîáîé: áðèëñÿ, ñîáèðàëñÿ ñ ìûñëÿìè ïåðåä ðàáîòîé (îí æå ó ìåíÿ áîëüøîé íà÷àëüíèê), ðàç íèêàê óòðîì íå îòðåàãèðîâàë…
   Íî êîãäà ÿ ïîÿâèëàñü â ñâîåì áèáëèîãðàôè÷åñêîì îòäåëå, òî ñòàëà ëîâèòü óäèâëåííûå âçãëÿäû ñîòðóäíèö. À Ìàðüÿ Èâàíîâíà, çàâåäóþùàÿ áèáëèîòåêîé, íå âûäåðæàëà è ïîäîøëà ê ìîåìó ñòîëó. Íàãíóâøèñü, îíà òèõî øåïíóëà: «Âûéäåì â êîðèäîð».  Òàì ñïðîñèëà: «×òî ïðîèçîøëî, Íåëëè? Åñëè áû ÿ íå âèäåëà Âàñ â÷åðà â òåàòðå, òî ðåøèëà áû, ÷òî Âû ñäåëàëè êðóãîâóþ ïîäòÿæêó ëèöà».
    ß íå ñðàçó ñîîáðàçèëà, êàê ðåàãèðîâàòü íà òàêèå ñëîâà. Åäèíñòâåííîå, ÷òî äîãàäàëàñü ñäåëàòü, òàê ýòî ïîäîéòè ê áîëüøîìó çåðêàëó.  Ìû ñ Ìàðüåé Èâàíîâíîé – ïî÷òè ðîâåñíèöû, à â çåðêàëå — ìàòü è äî÷ü…  Ñðàçó ñòàëî ïîíÿòíî, ÷òî ìîÿ íà÷àëüíèöà èìåëà â âèäó.  Íî äàòü îáúÿñíåíèå ñâîåé ìåòàìîðôîçå ñìîãëà ëèøü îäíî: äåéñòâèå êðåìà. Âåñòü î íåì áûñòðî ðàçíåñëàñü ïî áèáëèîòåêå íå áåç ñòàðàíèé Ìàðüè Èâàíîâíû… Êîíå÷íî, âñå çàõîòåëè óçíàòü íàçâàíèå ÷óäîäåéñòâåííîãî êðåìà. Ìíå ïðèøëîñü ñêàçàòü íå òîëüêî íàçâàíèå, íî è ìàãàçèí, ãäå êóïèëà.
   Â òîò äåíü æåíùèíû-ñîòðóäíèöû (è ñòàðûå, è ìîëîäûå) ïðîäóêòèâíî ðàáîòàòü áûëè íå â ñîñòîÿíèè, ìå÷òàÿ òîëüêî î âîëøåáíîì êðåìå. Äà è ÿ îçàáîòèëàñü, ðåøèâ çàêóïèòü êðåì ïðî çàïàñ. Âåäü áàíî÷êà áûñòðî çàêàí÷èâàåòñÿ.
   Óâû, íà ñëåäóþùèé äåíü âñåõ, êðîìå ìåíÿ, æäàëî ðàçî÷àðîâàíèå: æåëàííîãî ïðåîáðàæåíèÿ íå ïðîèçîøëî. È æåíùèíû ñòàëè ïåðåøåïòûâàòüñÿ, ñìîòðÿ íà ìåíÿ íå ïî-äîáðîìó (ìÿãêî ñêàçàíî).
— Òàê çíà÷èò äåëî íå â êðåìå? — ðàçî÷àðîâàííî ïåðåáèëà ðàññêàç ïîäðóãè Èííà.
— Âûõîäèò, ÷òî íå â íåì… Íî ÿ ïî-ïðåæíåìó åãî èñïîëüçóþ íà íî÷ü. Êóïèëà íåñêîëüêî áàíî÷åê â òîò äåíü àæèîòàæà, òàê êàê ñêîðî êîí÷èòñÿ òà, ïåðâàÿ áàíî÷êà.
— À òû íå ïðîáîâàëà íà÷àòü ïîëüçîâàòüñÿ äðóãîé áàíî÷êîé, ÷òîáû ïîíÿòü, â êðåìå ëè äåëî?
— Ïðîáîâàëà, — ïðèçíàëàñü Íåëÿ, — ýôôåêò òîò æå- îìîëîæåíèå íàëèöî.
— Íî ïî÷åìó íà äðóãèõ êðåì òàêîãî ýôôåêòà íå ïðîèçâåë? — óäèâèëàñü Èííà.
— Ñàìà ãîëîâó ëîìàëà íàä ýòîé çàãàäêîé. Âåäü Êîñòèê, ðàçãëÿäåâ âå÷åðîì ìîå ïðåîáðàæåíèå, íàìàçàëñÿ íà íî÷ü ýòèì êðåìîì òîæå, íî… Òåïåðü ñòðàäàåò, ÷òî  âûãëÿäèò çíà÷èòåëüíî ñòàðøå ìåíÿ, è çëèòñÿ.
   Îôèöèàíòêà ïðèíåñëà çàêàç. Ïîäðóãè íåìíîãî îòâëåêëèñü íà ÷àé è ïèðîæíûå. Ïîòîì Íåëÿ âñïîìíèëà î ìóæ÷èíå çà ñîñåäíèì ñòîëèêîì, êîòîðûé ïðèâëåê åå âíèìàíèå, íî åãî óæå â êàôå íå áûëî. Ïîáîëòàâ åùå êàêîå-òî âðåìÿ, æåíùèíû ðàñïëàòèëèñü è ðàçîøëèñü.

2.   

 Íåëÿ íå ñðàçó îòïðàâèëàñü äîìîé. Ðåøèëà ïðîãóëÿòüñÿ ïî ïàðêó Àëåêñàíäðèíî, áëàãî âðåìÿ íå ïîçäíåå. Ïðîéäÿ ïî öåíòðàëüíîé àëëåå, îíà ñâåðíóëà íà áîêîâóþ äîðîæêó è ïðèñåëà íà ñêàìåéêó. Äóìàòü íè î ÷åì íå õîòåëîñü, ïðèêðûâ ãëàçà, æåíùèíà íàñëàæäàëàñü òèøèíîé è ïîêîåì, êîòîðûé íàðóøèë çâóê ÷üèõ-òî øàãîâ. Ñåðäöå âäðóã íàïîëíèëîñü íåïîíÿòíîé òðåâîãîé, à êîãäà îòêðûëà ãëàçà, òî óâèäåëà òîãî ñàìîãî ìóæ÷èíó èç êàôå. «Òîëüêî áû íå ñåë ðÿäîì», — óñïåëà ïîäóìàòü Íåëÿ. Íåçíàêîìåö, ñëîâíî óñëûøàâ åå ñëîâà, óëûáíóëñÿ, ïðèñåë íà ñêàìüþ è ïðîèçíåñ íåãðîìêî:
 — Äîáðûé âå÷åð, Íåëëè.
 — Ðàçâå ìû ñ âàìè çíàêîìû? — óäèâèëàñü æåíùèíà.
 — À âû, Íåëëè, òàê è íå âñïîìíèëè ìåíÿ, õîòÿ è ïûòàëèñü. Õè-õè.
   Ãîëîâà å¸ ïîøëà êðóãîì: ñ óæàñîì ïîíÿëà, ÷òî îí ÷èòàåò ìûñëè!
 — Íå ïóãàéòåñü, ìèëàÿ, è íå æäèòå êàêîãî-òî ïîäâîõà, — êàê ìîæíî ìÿã÷å ñêàçàë íåçíàêîìåö, ïðîäîëæàÿ óëûáàòüñÿ. — Íî âû äîëæíû äàòü ñëîâî, ÷òî î íàøåé áåñåäå íèêòî íå óçíàåò. 
 êîíöå êîíöîâ Íåëëè óäàëîñü ïåðåëîìèòü ñåáÿ, íåñìîòðÿ íà ñòðàõ (ìû âñåãäà áîèìñÿ íåèçâåñòíîãî), è îíà êèâíóëà â çíàê ñîãëàñèÿ.
— Âñïîìíèòå, äîðîãàÿ, ÷òî âû ÷èòàëè ïåðåä ñíîì â òî ïàìÿòíîå äëÿ âàñ âîñêðåñåíüå? – ëóêàâî óëûáàÿñü, ñïðîñèë íåçíàêîìåö.
— Ðàññêàç Þðèÿ Íàãèáèíà «Òàèíñòâåííûé äîì». Íî ïðè ÷åì çäåñü ýòî?
— Êòî ãåðîé ðàññêàçà è ÷åì îí îòëè÷àëñÿ îò æèòåëåé äðåâíåé ÿïîíñêîé ñòîëèöû?
Âîïðîñ íåçíàêîìöà ñíà÷àëà âûçâàë íåáîëüøîå çàìåøàòåëüñòâî, ñ êîòîðûì æåíùèíà óñïåëà áûñòðî ñïðàâèòüñÿ, è ïîñëå íåáîëüøîé ïàóçû îòâåòèëà:
— Àêèðà Êàâàøèìà- ïëåìÿííèê è íàñëåäíèê ìåíÿëû ãîñïîäèíà Èòî. Íà ìîìåíò ñìåðòè äÿäè åìó íå áûëî è äâàäöàòè ëåò, íî îí óìåëî ïîâåë äåëî, õîòÿ íå çàâîåâàë ñèìïàòèé ñîãðàæäàí, â îòëè÷èå îò ñâîåãî óìåðøåãî ðîäñòâåííèêà. Î þíîøå õîäèëè ñòðàííûå ñëóõè.
— Êàêèå ñëóõè? — æèâî ïîèíòåðåñîâàëñÿ íåçíàêîìåö.
— Îí áûë íèíäçÿ. Ìîã íåçàìåòíî ïîäõîäèòü, ñëîâíî âîçíèêàÿ èç âîçäóõà, à ïîòîì âìèã èñ÷åçàòü. Ýòî ïóãàëî ëþäåé.
— Ó âàñ õîðîøàÿ ïàìÿòü, Íåëëè,- çàìåòèë íåçíàêîìåö è ïðîäîëæèë.- Äåéñòâèòåëüíî, íèíäçÿ, ïî íàðîäíûì ïîâåðüÿì, êîòîðûå îïèñàë â ðàññêàçå Íàãèáèí, âëàäåþò äàðîì íåçðèìîñòè, óìåþò ïðîíèêàòü ñêâîçü ñòåíû, äûøàòü ïîä âîäîé, ïëåâêîì óáèâàòü íåïðèÿòåëÿ, îñâîáîæäàòüñÿ îò ëþáûõ îêîâ. Ó íèõ êîøà÷üå çðåíèå (âèäÿò âî òüìå) è îñòðåéøèé ñëóõ.
—  Íå ïîéìó: âû ôàíàò Íàãèáèíà èëè íèíäçÿ? – ïîèíòåðåñîâàëàñü Íåëëè.
—  ß íèíäçÿ, — ñïîêîéíî îòâåòèë íåçíàêîìåö.
   Íåñìîòðÿ íà òî, ÷òî ðàçãîâîð áûë ëåãêèé è äàæå âåñåëûé, ïîñëåäíÿÿ ôðàçà íåçíàêîìöà ïðîñòî ñðàçèëà Íåëëè. Âîëåé-íåâîëåé îíà âñòóïèëà â îáëàñòü ïðåäïîëîæåíèé, êîòîðûå òàê ïóãàëè, ÷òî ïåðâàÿ ìûñëü áûëà: «Ñêîðåå áåæàòü!» Íî ñòðàõ íàñòîëüêî ñêîâàë âñ¸ òåëî, ÷òî æåíùèíà îñòàëàñü íåïîäâèæíî ñèäåòü.
— Ó âàñ, íàäî îòìåòèòü, ñòàëüíûå íåðâû, — ñêàçàë íèíäçÿ, ïðîäîëæàÿ íàâÿçàííóþ èì áåñåäó. — Âû çàìåòíî èñïóãàëèñü, íî â âàøèõ èíòåðåñàõ äîâåñòè íàø ðàçãîâîð äî êîíöà.
— Ãîâîðèòå, — ñ òðóäîì ðàçæàâ ðîò, ïðîøåïòàëà Íåëëè è ïîòåðÿëà ñîçíàíèå…

3. 

   Èííà óæå ãîòîâèëàñü îòîéòè êî ñíó, êîãäà ðàçäàëñÿ çâîíîê íà ìîáèëüíûé. Ïîäóìàëà ñ íåäîâîëüñòâîì: «Êîìó ÿ, îäèíîêàÿ æåíùèíà, ïîíàäîáèëàñü â òàêîå âðåìÿ?» Íåõîòÿ âçÿëà òåëåôîí, íî ñîííîå íàñòðîåíèå òîò÷àñ ïðîøëî, êîãäà óñëûøàëà âçâîëíîâàííûé ãîëîñ Íåëëè:
— Èííà, ìîæíî ÿ ñåé÷àñ çàéäó? ß òóò ðÿäîì ñ òâîèì äîìîì.
— Íàâåðíîå, åñòü âåñêèå ïðè÷èíû äëÿ ñòîëü ïîçäíåãî âèçèòà. Ïðèõîäè.
Äîëãî æäàòü íå ïðèøëîñü.  Îòêðûâ íà çâîíîê äâåðü, Èííà ñ òðóäîì óçíàëà ïîäðóãó. Îíè íå âèäåëèñü 5 ëåò ïîñëå èõ ïîñëåäíåé âñòðå÷è â êàôå.
— Íåëüêà! Òû ëè ýòî?! – íåâîëüíî âîñêëèêíóëà Èííà, ïðîâîäÿ ïîçäíþþ ãîñòüþ â ïðèõîæóþ. – Òîëüêî ãîëîñ íå èçìåíèëñÿ, à íà óëèöå íå óçíàëà áû òî÷íî!
   Õîòü Íåëëè ïî-ïðåæíåìó âûãëÿäåëà íà 25 ëåò, íî âíåøíîñòü åå ðàçèòåëüíî èçìåíèëàñü: âìåñòî áåëîêóðîé ãîëóáîãëàçîé êðàñàâèöû ïîäðóãà óâèäåëà øàòåíêó ñ óçêèì ðàçðåçîì ÷óòü ïðèïóõëûõ ãëàç. Îíè ïðèäàâàëè åé ñõîäñòâî ñ ÿïîíêîé èëè êîðåÿíêîé. Îäåæäà Íåëëè âñåãäà îòëè÷àëàñü áåçóïðå÷íûì êëàññè÷åñêèì ñòèëåì. Íî â ýòîò ðàç ïîâåðõ êëàññè÷åñêîãî ïëàòüÿ îíà íàäåëà ëåãêóþ êîðîòêóþ äæèíñîâóþ êóðòî÷êó, à íà å¸ íîãàõ  êðàñîâàëèñü ìîäíûå áåëûå êåäû. Ïîêà Èííà ñ óäèâëåíèåì ðàçãëÿäûâàëà ïðèÿòåëüíèöó, òà óæå óñïåëà ðàçóòüñÿ, ñíÿòü êóðòî÷êó è ñåñòü â êðåñëî.
— ×àåì íå óãîñòèøü? — ðîáêî ïîïðîñèëà Íåëëè.
— Çåëåíîãî òåáå èëè ÷åðíîãî?
— Äàâàé ÷åðíîãî: îò çåëåíîãî ìåíÿ óæå òîøíèò.
Èííà îòïðàâèëàñü íà êóõíþ, íå çàäàâàÿ ëèøíèõ âîïðîñîâ, ïîìíÿ ñòàðèííûå ðóññêèå ñêàçêè ïðî äîáðûõ ìîëîäöåâ, êîòîðûå âíà÷àëå ïðîñèëè íàïîèòü è íàêîðìèòü, à ïîòîì âûñïðàøèâàòü.
       Êîãäà ÷àé áûë ãîòîâ, Èííà ïðèãëàñèëà ïðèÿòåëüíèöó çà ñòîë, ñ òðóäîì âîçäåðæèâàÿñü îò âîïðîñîâ. Íåëëè ñ æàäíîñòüþ íàáðîñèëàñü íà ñëèâîâîå âàðåíüå, íå ãîâîðÿ íè ñëîâà. Ïîòîì ñ ÿâíûì óäîâîëüñòâèåì ñòàëà æåâàòü ïå÷åíüå, îòõë¸áûâàÿ ÷àé. Êîãäà, íàêîíåö, ïîäðóãà íàñûòèëàñü, òî íà÷àëà ðàçãîâîð. 
— Ïîñëå íàøåé âñòðå÷è â êàôå, åñëè ïîìíèøü, æèçíü ìîÿ êàðäèíàëüíî èçìåíèëàñü.
— Êàê íå ïîìíèòü! Òû ïðîïàëà íà 5 ëåò! – âñòàâèëà Èííà.
— Äà, ìîæíî ñêàçàòü, ÷òî âî âñåõ ñìûñëàõ «ïðîïàëà». Ñïàñèáî, ÷òî íàçâàëà òî÷íûé ñðîê ìîåãî îòñóòñòâèÿ. Ìíå-òî êàçàëîñü, ÷òî ïðîøëî íå áîëüøå íåäåëè. Òåïåðü ïîíÿòíî, ïî÷åìó ñåãîäíÿ, âåðíóâøèñü äîìîé, óâèäåëà â êâàðòèðå ÷óæèõ ëþäåé. 
— Òû, êîíå÷íî, íå çíàåøü, ÷òî âñå ñ íîã ñáèëèñü, ðàçûñêèâàÿ òåáÿ? — ñ óïðåêîì ñïðîñèëà Èííà. — À òâîé Êîñòÿ òàê ãîðåâàë! Õîðîøî, ÷òî âàø Äèìêà èç àðìèè âåðíóëñÿ. Îí è ñïàñ îòöà: îáà óåõàëè ðàáîòàòü íà Ñåâåð, ïðîäàâ êâàðòèðó, ÷òîáû íè÷åãî íå íàïîìèíàëî î òåáå…
— Ïî÷åìó îíè çàõîòåëè òàê áûñòðî îáî ìíå çàáûòü?
— Íó òû, Íåëÿ, äàåøü! Ñàìà æå  ïèñüìî ïðèñëàëà, ãäå îñâîáîæäàëà ìóæà îò âñåõ îáÿçàòåëüñòâ, à ê íåìó ïðèëîæèëà çàâåðåííîå ó íîòàðèóñà çàÿâëåíèå íà ðàçâîä è îòêàç îò âñåõ èìóùåñòâåííûõ ïðåòåíçèé. Áåç ýòîãî çàÿâëåíèÿ íå ñìîãëè áû ïðîäàòü êâàðòèðó. Òû, âèäíî, âñ¸ ïðåäóñìîòðåëà, óõîäÿ îò ìóæà.
— Áîæå! Ñêîëüêî ÿ îò òåáÿ óçíàëà! È âñå îí, èñêóñèòåëü!..- âîñêëèêíóëà Íåëëè è âäðóã îñòàíîâèëàñü.
— Òû î êîì ýòî? ×òî çà èñêóñèòåëü? — æèâî ïîëþáîïûòñòâîâàëà Èííà.
— Ïðîñòè ìåíÿ, íî ÿ íå ìîãó ñêàçàòü ÷òî-òî îïðåäåëåííîå. Ãäå áûëà, ñ êåì- äî ñèõ ïîð äëÿ ìåíÿ çàãàäêà. Íå ïîìíþ, ÷òî ïðîèçîøëî ïîñëå íàøåãî ñ íèì ðàçãîâîðà â ïàðêå, íî ó ìåíÿ îñòàëîñü îùóùåíèå ñíà÷àëà íåâîîáðàçèìîãî ñòðàõà, à ïîòîì- ïüÿíÿùåãî âîñòîðãà.
— Òðóäíî ïîâåðèòü, ÷òî òû íè÷åãî íå ïîìíèøü! Íà íàðêîìàíêó íå ïîõîæà. Âûãëÿäèøü ïîòðÿñàþùå! Ìîæåò, ñëó÷àéíî ïîïàëà â êàêóþ-òî ðåëèãèîçíóþ ñåêòó? Íó êàê òàê áûñòðî îòêëþ÷èòüñÿ îò ðåàëüíîñòè?!
— Íå çíàþ. Ìíå ïîðà. Áëàãîäàðþ çà ÷àé, Èííî÷êà!
— Êóäà òû íà íî÷ü ãëÿäÿ? Îñòàâàéñÿ íî÷åâàòü.
— Íå ìîãó. Îí çîâåò.
— Êòî? – ñïðîñèëà Èííà, âõîäÿ â ïðèõîæóþ. Íî Íåëëè òàì óæå íå áûëî.
   ×àñû â ãîñòèíîé ïðîáèëè ïîëíî÷ü.  Æåíùèíà ëåãëà ñïàòü, íî äîëãî íå ìîãëà óñíóòü, âîðî÷àÿñü ñ áîêó íà áîê. Íå øåë èç ãîëîâû ýòîò ñòðàííûé âèçèò. Õîòÿ ïîíÿòíî, ÷òî Íåëëè ñòðåìèëàñü óçíàòü î ñâîèõ áëèçêèõ, ïîòîìó è çàøëà…
 «Äà, èíîãäà ÷åëîâåê èìååò òàêóþ ïñèõîëîãè÷åñêóþ (èëè ìàãíåòè÷åñêóþ) âëàñòü, êîòîðàÿ ïðîòèâ âîëè çàñòàâëÿåò äðóãîãî èäòè çà íèì, — äóìàëà Èííà, çàñûïàÿ. — È Íåëëè  óøëà…». 

(Èëëþñòðàöèÿ èç Èíòåðíåòà)

Юрий Нагибин

Биография

Личность Юрия Нагибина в некотором роде феноменальная в истории советской литературы. В течение полувека менялись правители, цензура то ослабевала, то снова перекрывала воздух прозаикам и поэтам. Нагибин никогда не писал в стол, умел подстраиваться под новые литературные веяния. При этом, как сказал Андрон Кончаловский, сочинял произведения, которые останутся в памяти читателей как образцы классической прозы.

Детство и юность

В биографии Нагибина немало удивительных фактов. Так, имя настоящего отца писатель узнал, будучи взрослым. Кирилла Нагибина расстреляли. Он так и не успел увидеть сына. Однако участник Антоновского мятежа, дворянин по происхождению, успел написать письмо другу Марку Левенталю с просьбой позаботиться о жене и ребенке, который скоро появится на свет.

Юрий Нагибин

Адвокат Левенталь сдержал обещание: дал мальчику свою фамилию. В Ксению Алексеевну, мать будущего писателя, он был давно влюблен. В 1927 году Левенталя отправили в ссылку. Мать вскоре вышла замуж в третий раз – за неизвестного сегодня прозаика Якова Рыкачева. Этот человек поощрял литературные начинания пасынка.

Но третьего мужа Ксении Алексеевны ожидала участь предшественников. Репрессии 1937 года не обошли стороной семью Рыкачева: писателя посадили за год до того, как Юрий получил аттестат зрелости и подал документы в медицинский институт.

Юрий Нагибин в молодости

Врачом Нагибин не стал. Однажды в числе прочих студентов побывал в морге. Картина, которую там увидел, отбила желание учиться в мединституте. Решил стать сценаристом. К тому времени молодой писатель уже опубликовал первый рассказ. Нагибин перевелся во ВГИК, но проучился недолго. Началась война.

На фронте Нагибин работал инструктором политотдела: выпускал пропагандистские листовки, разбирал вражеские документы. В 1942 году получил контузию. До конца войны проработал корреспондентом. Даже в те годы продолжал писать прозу. Первый сборник вышел за два года до Великой Победы.

Литература

Ни один успешный советский писатель не писал то, что думает. Нагибин – не исключение. В 60-е по Москве ходили слухи о несметных богатствах писателя. Книги Нагибина печатали, по его сценариям снимали фильмы. Но писательской удовлетворенности не было. Искренним и откровенным сочинением стал «Дневник», опубликованный после смерти автора.

Писатель Юрий Нагибин

В начале 50-х заработок составляли гонорары, получаемые за статьи. Нагибину приходилось сочинять невероятные истории, дабы выжить. Так, в сталинские времена появилась заметка о цыганах, прибывших на кибитках к избирательному участку, чтобы отдать голоса за «вождя». Нагибин получал за невероятные сюжеты неплохие гонорары и называл подобное творчество халтурой.

По словам Кончаловского, писатель дорого заплатил за место под солнцем. Да и сам Нагибин считал, что халтура разрушает душу художника. Причем стремительнее, чем алкоголь, к которому он, как и прочие мастера слова, был неравнодушен.

Книга Юрия Нагибина

Сейчас рассказы советского классика изучают школьники на уроках литературы. В «Зимнем дубе» рассказано о сложных взаимоотношениях молодой учительницы и Савушкина – ученика посредственного, но умеющего ценить красоту родного края. Взаимоотношению человека с природой посвящен рассказ «Эхо». В коротком произведении «Котят топят слепыми» рассказано о спившемся солдате, повидавшем на своем веку много горя, бывавшем на передовой, но неспособном лишить жизни животного.

В ранних произведениях Нагибин рассказывает о детстве, школьных друзьях. Немалое внимание писатель уделял и военной теме. В конце 60-х написал сценарий к киноленте «Бабье царство». Фильм посвящен сельским жительницам, оставшимся без мужской поддержки после войны.

Юрий Нагибин в кабинете

Повести и рассказы Нагибина разные по содержанию. В 80-90-е советские писатели высказали все, о чем молчали десятилетиями. Не остался в стороне и Нагибин, опубликовав несколько неожиданных произведений. В литературном журнале появилась повесть «Терпение», вошедшая в трилогию, посвященную инвалидам, не пожелавшим возвращаться после войны домой. Герои Нагибина – люди, которые понимали, что в мире здоровых, физически полноценных людей они лишние, а потому поселились на острове Богояр.

Личная жизнь

Детей у Нагибина не было. Как утверждала вдова писателя, Юрий Маркович относился к продолжению рода очень серьезно. После событий в Чехословакии, произошедших в конце 60-х, сказал жене:

«В этой стране детей заводить нельзя».

Первой женой стала Мария Асмус, дочь преподавателя Литературного института. С ней он прожил два года. Затем женился на дочери Ивана Лихачева – политического деятеля, основателя отечественного автомобилестроения. Но и этот брак оказался недолгим – всего пять лет.

Юрий Нагибин и его первая жена Мария Асмус

Третья жена прозаика – Елена Черноусова, о которой ничего не известно. Четвертая – Ада Паратова. С популярной в те годы артисткой эстрады Нагибин сохранил теплые отношения и после развода. В пятый раз писатель женился на Белле Ахмадулиной. Эпизод из личной жизни Нагибина отразил в книге воспоминаний Василий Аксенов.

В некогда нашумевшей «Таинственной страсти» рассказано о некоем литераторе, который, внезапно вернувшись домой, находит жену в компании двух женщин. Обстановка в спальне говорила о том, что вечер дамы провели отнюдь не за милыми дружескими беседами. Имена автор изменил. Однако биографы писателя полагают, что Аксенов отразил в книге сцену из семейной жизни Нагибина.

Юрий Нагибин и его пятая жена Белла Ахмадулина

С Ахмадулиной прозаик прожил восемь лет. Давая интервью газете «Собеседник» в 2012 году, Алла Нагибина, шестая и последняя жена писателя, подтвердила слухи. Прототипы сцены, описанной Аксеновым, – ее покойный муж и знаменитая советская поэтесса. Согласно словам вдовы Нагибина, Ахмадулина не хотела расставаться с писателем, который в отличие от большинства коллег много зарабатывал, пользовался уважением чиновников. Но Юрий Маркович настоял на разводе: поэтесса чрезмерно любила застолья и нестандартные сексуальные эксперименты.

Повезло Нагибину только в последнем браке. С Аллой Григорьевной писатель прожил четверть века, хотя они имели мало общего. Алла родилась в Ленинграде в тот год, когда ее будущий муж оканчивал школу. Она не любила вспоминать детство. Он же отразил события ранних лет в трогательно-ностальгической манере в сборнике «Чистые пруды».

Юрий Нагибин и его шестая жена Алла

С популярным писателем Алла познакомилась в 1966 году. Произведениями Нагибина тогда уже зачитывалась вся страна. Незадолго до первой встречи на экраны вышел фильм «Председатель», снятый по сценарию Нагибина. Сначала Нагибин ездил в Ленинград. Однако поездки из Москвы в Северную столицу быстро утомили. Писатель сделал Алле предложение, как только оформил развод с Ахмадулиной.

Знаменитый прозаик всегда выглядел элегантно. Нагибин покорял женщин аристократическими манерами, которые перенял от матери-дворянки. Виктория Токарева о нем сказала так:

«Он был красавцем и этим отличался от всего писательского поголовья».

Но Нагибин выгодно смотрелся на фоне коллег не только благодаря костюмам, которые приобретал во время заграничных поездок. Писатель прослыл рафинированным интеллектуалом: читал Гете в подлиннике и цитировал Пруста в оригинале.

Юрий Нагибин в последние годы

Слава к Нагибину как к сценаристу пришла в середине 60-х. На экраны вышла кинолента, которая на сегодняшних зрителей не производит впечатление, «Председатель». Однако для тех времен фильм о колхозном быте оказался чересчур смелым. Киноленту долго не пропускали, из-за чего у автора сценария случился инфаркт. Но все же премьера состоялась. Афиши с фото Михаила Ульянова были повсюду. Актер получил известность благодаря Нагибину, который выбрал его на главную роль.

Смерть

Спустя 17 лет после выхода «Председателя» писатель снова перенес инфаркт. Тогда он предсказывал причину смерти, которая настигнет его в 1994 году. Говорил, что однажды сердце его разорвется и случится это во сне. Так и произошло.

Могила Юрия Нагибина

Последние годы Нагибин провел за границей, но умер в родном городе. Вычитал рукопись «Дневника», заснул и больше не проснулся.

Юрий Нагибин – биография, фото, личная жизнь, рассказы, книги, смерть

Юрий Нагибин: биография

Личность Юрия Нагибина в некотором роде феноменальная в истории советской литературы. В течение полувека менялись правители, цензура то ослабевала, то снова перекрывала воздух прозаикам и поэтам. Нагибин никогда не писал в стол, умел подстраиваться под новые литературные веяния. При этом, как сказал Андрон Кончаловский, сочинял произведения, которые останутся в памяти читателей как образцы классической прозы.

Детство и юность

В биографии Нагибина немало удивительных фактов. Так, имя настоящего отца писатель узнал, будучи взрослым. Кирилла Нагибина расстреляли. Он так и не успел увидеть сына. Однако участник Антоновского мятежа, дворянин по происхождению, успел написать письмо другу Марку Левенталю с просьбой позаботиться о жене и ребенке, который скоро появится на свет.

Юрий Нагибин

Адвокат Левенталь сдержал обещание: дал мальчику свою фамилию. В Ксению Алексеевну, мать будущего писателя, он был давно влюблен. В 1927 году Левенталя отправили в ссылку. Мать вскоре вышла замуж в третий раз – за неизвестного сегодня прозаика Якова Рыкачева. Этот человек поощрял литературные начинания пасынка.

Но третьего мужа Ксении Алексеевны ожидала участь предшественников. Репрессии 1937 года не обошли стороной семью Рыкачева: писателя посадили за год до того, как Юрий получил аттестат зрелости и подал документы в медицинский институт.

Юрий Нагибин в молодости

Врачом Нагибин не стал. Однажды в числе прочих студентов побывал в морге. Картина, которую там увидел, отбила желание учиться в мединституте. Решил стать сценаристом. К тому времени молодой писатель уже опубликовал первый рассказ. Нагибин перевелся во ВГИК, но проучился недолго. Началась война.

На фронте Нагибин работал инструктором политотдела: выпускал пропагандистские листовки, разбирал вражеские документы. В 1942 году получил контузию. До конца войны проработал корреспондентом. Даже в те годы продолжал писать прозу. Первый сборник вышел за два года до Великой Победы.

Литература

Ни один успешный советский писатель не писал то, что думает. Нагибин – не исключение. В 60-е по Москве ходили слухи о несметных богатствах писателя. Книги Нагибина печатали, по его сценариям снимали фильмы. Но писательской удовлетворенности не было. Искренним и откровенным сочинением стал «Дневник», опубликованный после смерти автора.

Писатель Юрий Нагибин

В начале 50-х заработок составляли гонорары, получаемые за статьи. Нагибину приходилось сочинять невероятные истории, дабы выжить. Так, в сталинские времена появилась заметка о цыганах, прибывших на кибитках к избирательному участку, чтобы отдать голоса за «вождя». Нагибин получал за невероятные сюжеты неплохие гонорары и называл подобное творчество халтурой.

По словам Кончаловского, писатель дорого заплатил за место под солнцем. Да и сам Нагибин считал, что халтура разрушает душу художника. Причем стремительнее, чем алкоголь, к которому он, как и прочие мастера слова, был неравнодушен.

Книга Юрия Нагибина

Сейчас рассказы советского классика изучают школьники на уроках литературы. В «Зимнем дубе» рассказано о сложных взаимоотношениях молодой учительницы и Савушкина – ученика посредственного, но умеющего ценить красоту родного края. Взаимоотношению человека с природой посвящен рассказ «Эхо». В коротком произведении «Котят топят слепыми» рассказано о спившемся солдате, повидавшем на своем веку много горя, бывавшем на передовой, но неспособном лишить жизни животного.

В ранних произведениях Нагибин рассказывает о детстве, школьных друзьях. Немалое внимание писатель уделял и военной теме. В конце 60-х написал сценарий к киноленте «Бабье царство». Фильм посвящен сельским жительницам, оставшимся без мужской поддержки после войны.

Юрий Нагибин в кабинете

Повести и рассказы Нагибина разные по содержанию. В 80-90-е советские писатели высказали все, о чем молчали десятилетиями. Не остался в стороне и Нагибин, опубликовав несколько неожиданных произведений. В литературном журнале появилась повесть «Терпение», вошедшая в трилогию, посвященную инвалидам, не пожелавшим возвращаться после войны домой. Герои Нагибина – люди, которые понимали, что в мире здоровых, физически полноценных людей они лишние, а потому поселились на острове Богояр.

Личная жизнь

Детей у Нагибина не было. Как утверждала вдова писателя, Юрий Маркович относился к продолжению рода очень серьезно. После событий в Чехословакии, произошедших в конце 60-х, сказал жене:

«В этой стране детей заводить нельзя».

Первой женой стала Мария Асмус, дочь преподавателя Литературного института. С ней он прожил два года. Затем женился на дочери Ивана Лихачева – политического деятеля, основателя отечественного автомобилестроения. Но и этот брак оказался недолгим – всего пять лет.

Юрий Нагибин и его первая жена Мария Асмус

Третья жена прозаика – Елена Черноусова, о которой ничего не известно. Четвертая – Ада Паратова. С популярной в те годы артисткой эстрады Нагибин сохранил теплые отношения и после развода. В пятый раз писатель женился на Белле Ахмадулиной. Эпизод из личной жизни Нагибина отразил в книге воспоминаний Василий Аксенов.

В некогда нашумевшей «Таинственной страсти» рассказано о некоем литераторе, который, внезапно вернувшись домой, находит жену в компании двух женщин. Обстановка в спальне говорила о том, что вечер дамы провели отнюдь не за милыми дружескими беседами. Имена автор изменил. Однако биографы писателя полагают, что Аксенов отразил в книге сцену из семейной жизни Нагибина.

Юрий Нагибин и его пятая жена Белла Ахмадулина

С Ахмадулиной прозаик прожил восемь лет. Давая интервью газете «Собеседник» в 2012 году, Алла Нагибина, шестая и последняя жена писателя, подтвердила слухи. Прототипы сцены, описанной Аксеновым, – ее покойный муж и знаменитая советская поэтесса. Согласно словам вдовы Нагибина, Ахмадулина не хотела расставаться с писателем, который в отличие от большинства коллег много зарабатывал, пользовался уважением чиновников. Но Юрий Маркович настоял на разводе: поэтесса чрезмерно любила застолья и нестандартные сексуальные эксперименты.

Повезло Нагибину только в последнем браке. С Аллой Григорьевной писатель прожил четверть века, хотя они имели мало общего. Алла родилась в Ленинграде в тот год, когда ее будущий муж оканчивал школу. Она не любила вспоминать детство. Он же отразил события ранних лет в трогательно-ностальгической манере в сборнике «Чистые пруды».

Юрий Нагибин и его шестая жена Алла

С популярным писателем Алла познакомилась в 1966 году. Произведениями Нагибина тогда уже зачитывалась вся страна. Незадолго до первой встречи на экраны вышел фильм «Председатель», снятый по сценарию Нагибина. Сначала Нагибин ездил в Ленинград. Однако поездки из Москвы в Северную столицу быстро утомили. Писатель сделал Алле предложение, как только оформил развод с Ахмадулиной.

Знаменитый прозаик всегда выглядел элегантно. Нагибин покорял женщин аристократическими манерами, которые перенял от матери-дворянки. Виктория Токарева о нем сказала так:

«Он был красавцем и этим отличался от всего писательского поголовья».

Но Нагибин выгодно смотрелся на фоне коллег не только благодаря костюмам, которые приобретал во время заграничных поездок. Писатель прослыл рафинированным интеллектуалом: читал Гете в подлиннике и цитировал Пруста в оригинале.

Юрий Нагибин в последние годы

Слава к Нагибину как к сценаристу пришла в середине 60-х. На экраны вышла кинолента, которая на сегодняшних зрителей не производит впечатление, «Председатель». Однако для тех времен фильм о колхозном быте оказался чересчур смелым. Киноленту долго не пропускали, из-за чего у автора сценария случился инфаркт. Но все же премьера состоялась. Афиши с фото Михаила Ульянова были повсюду. Актер получил известность благодаря Нагибину, который выбрал его на главную роль.

Смерть

Спустя 17 лет после выхода «Председателя» писатель снова перенес инфаркт. Тогда он предсказывал причину смерти, которая настигнет его в 1994 году. Говорил, что однажды сердце его разорвется и случится это во сне. Так и произошло.

Могила Юрия Нагибина

Последние годы Нагибин провел за границей, но умер в родном городе. Вычитал рукопись «Дневника», заснул и больше не проснулся.

Юрий Нагибин: биография, личная жизнь, произведения писателя

Нагибин Юрий Маркович, биография которого очень многообразна и местами даже таинственна, – это известный советский писатель, журналист, сценарист, автор множества разнообразных произведений.

Детство

Родился Юрий Нагибин в 1920 году, после страшной трагедии, произошедшей в его семье. Его отца – дворянина Кирилла Александровича Нагибина – расстреляли как сторонника белогвардейского движения. Перед арестом отец попросил своего друга – адвоката Марка Левенталя — позаботиться о своей беременной жене и будущем ребенке.

Левенталь оказался преданным товарищем. Он женился на Ксении Алексеевне и усыновил новорожденного мальчика, подарив ему свое отчество. Это дало возможность ребенку избавиться от ярлыка “сына предателя” и вести обычную жизнь в советском обществе.

К сожалению, 1927 году правительство сослало московского адвоката в Республику Коми. Об отчиме у мальчика остались приятные воспоминания. Став взрослым, он даже тайно ездил к нему в ссылку, стараясь помочь и поддержать.

Следующий отчим маленького Юрия – Яков Рыкачев, за которого мать вышла замуж спустя год после высылки второго мужа, — оказался писателем. Он раскрыл литературный талант своего пасынка и поощрял его в этом.

Мать будущего писателя была красивой неординарной женщиной. Она оказывала большое влияние на развитие своего сына и на становление его как личности. Это же признает и Юрий Нагибин, дневник которого открывает нам многие тайны о его происхождении, юности, личной жизни.

Первые начинания

Свой путь по литературной стезе молодой человек нашел не сразу. Он профессионально занимался футболом, многие даже заверяли парня, что в этом его ожидает великое будущее.

Видя, что Юрий умеет передавать свои мысли и чувства насыщенными меткими словами, отчим посоветовал ему написать рассказ. Произведение получилось неудачным, но сам процесс творения очень понравился юноше.

1938 году, по убеждению матери, Юрий Нагибин поступает в мединститут. Но понимая, что ошибся с выбором профессии, переводится во ВГИК, на факультет сценарного искусства. Этот решительный поступок круто меняет судьбу молодого человека. Теперь он – будущий писатель Юрий Нагибин, биография которого неразрывно связана с творческими стараниями и трудами.

Посещая лекции, парень интенсивно занимается литературной деятельностью – пишет рассказы, статьи, рецензии и очерки. Начинает печататься с 1940 года. При поддержке В. Катаева и Ю. Олеша становится членом Союза писателей.

Закончить вуз Юрию не удалось – началась война.

Военное творчество

На фронте пригодились знание немецкого языка и врожденная сноровка. Нагибин работает старшим инструктором политотдела, с оружием в руках участвует в боевых действиях. Все свои фронтовые впечатления и приключения он описывает в рассказах, которые пишет наспех между напряженной работой и ответственными заданиями.

В ноябре 1942 года Юрий получил тяжелую контузию, после которой пришлось вернуться в Москву и начать осваивать новый вид деятельности – работу военным корреспондентом газеты “Труд”. Благодаря своей должности у молодого человека была возможность побывать в важных горячих точках – под Ленинградом, во время освобождения Минска и Вильнюса, а также параллельно заниматься личной литературной деятельностью. В 1943 году издается его первый сборник рассказов “Человек с фронта”. Корреспондентские заметки и очерки вошли в другие собрания сочинений — “Две силы”, “Большое сердце” и др.

Расцвет литературной деятельности

После войны Юрий Нагибин много ездил по стране как корреспондент, свои наблюдения и размышления он воплощал в ярких живых заметках, напечатанных в разных периодических изданиях, а также в собственных произведениях.

Теперь он – не просто журналист, а самодостаточный известный писатель Юрий Нагибин, рассказы которого прагматично поэтичны и чарующе реалистичны, ими зачитывается весь Советский Союз. Среди его знаменитых творений невозможно не упомянуть такие произведения, как:

• «Ценою жизни» (1944 год);
• «Зерно жизни» (1948 год);
• «Государственное дело» (1950 год);
• «Трубка» (1953 год);
• «Рассказы о войне» (1954 год);
• «Ночной гость. Бой за высоту. Трудное счастье.» (1958 года);
• «Последний штурм» (1959 год);
• «Павлик» (1960 год);
• «Погоня» (1963 год);
• «Чужое сердце» (1969 год);
• «Моя Африка» (1973 год);
• «Ты будешь жить» (1974 год);
• «Пик удачи» (1975 год);
• «Остров любви» (1977 год);
• «Заброшенная дорога» (1979 год);
• «Музыкант» (1986 год);
• «В дождь» (1988 год);
• «Пророк будет сожжен» (1990 год).

Помимо военной и патриотической тематики, Юрий Нагибин пишет красивые лирические истории, заставляющие задуматься и по-новому осмыслить свою жизнь. Его рассказы о детстве и юности поражают трогательными описаниями первой любви и мальчишечьей дружбы, недетских проблем и бурных подростковых радостей.

Юрий Нагибин, рассказы которого актуальны до сих пор, талантливо и тонко изображал в своих произведениях человеческие связи и отношения, порывы души и прозаичность будней, пылкость сердца и холодность рассудка. Он пишет о разных людях, разных по социальному и культурному положению, по возрасту и образованию. Он описывает не судьбы и эпопеи, а короткие эпизоды и случаи, происходящие ежедневно и ежеминутно. Ведь то, что окружает человека повсюду, — и есть красота бытия, поэзия действительности.

Описания природы, встречаемые в произведениях Нагибина, красочны и колоритны, они психологически точно переплетаются с чувствами и эмоциями героев и происходящих событий.

«Чистые пруды»

Одно из таких нежных приятных произведений – рассказ “Чистые пруды”. Юрий Нагибин описывает в нем дружбу четырех ребят, их первые мелкие радости и горести, их взросление и становление в жизни. Война разбросала друзей по разным дорогам, она истерзала их и некоторых убила, но не смогла заглушить в них ни любовь к родине, ни преданность товарищам, ни жизнерадостность молодости, ни ощущение счастья.

«Дафнис и Хлоя. «

Еще одно потрясающее произведение, которое написал Юрий Нагибин, — “Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя”, оно до сих пор будоражит воображение и возбуждает интерес к эротической литературе у современного читателя. История взята из греческой литературы, но модернизирована и улучшена самим Нагибиным. Эта история не только о трагической страсти и обжигающей близости, но и о нежной привязанности и ласковой любви, выдерживающей все трудности, не подвластной даже смерти. Повесть была издана посмертно, в 1995 году. Она произвела небывалый фурор в литературных кругах и представила автора совсем с другой стороны, непривычной для многих его почитателей.

Дело в том, что долги годы выдающийся писатель и журналист жил, приспосабливаясь под режим и окружающих его людей. Он публиковал то, что хотели опубликовать власти, он издавал то, что разрешала издавать строгая цензура, он писал то, о чем не думал и чего не хотел. Патриотические восхваления и воспевания вождя народа как в художественных произведениях, так и в публицистике нелегко давались писателю. Уже тогда в своем “Дневнике”, изданном лишь в 1994 году, Нагибин откровенно изобличал фальшь и самообман общественного строя того времени, людей, с которыми он сталкивался как на родине, так и за границей, и даже самого себя.

Писатель объяснял, почему притворялся: он мог зарабатывать только литераторством, поэтому приходилось писать то, за что платили, на заказ.

Общественная жизнь

Юрий Нагибин, произведения которого в СССР считались эталоном социализма, занимал ответственные высокие посты в государственном аппарате того времени. В течении десяти лет, начиная с 1955 года, он работал в редакционной коллегии журнала “Знамя”, а с 1966 года, на протяжении 15 лет, — в журнале «Наш современник”. С 1975 входил в состав правления СП РСФСР, а с 1981 – правления СП СССР. Нагибину было присвоено звание Заслуженного работника культуры ПНР.

Путешествия

В связи со своими общественными назначениями и творческой деятельностью, а также в соответствии с личными желаниями знаменитый писатель много путешествовал. С 1955 года он побывал в таких странах, как Турция, Греция, Египет (1962 год), Италия, Австрия, Люксембург (1965 год), Япония, Гонконг (1966 год), США, Нигерия (1969 год), Венгрия, Франция (1971 год), Сингапур, Болгария, Австралия, (1974 год), Югославия, Индия (1977 год) и другие, посещая некоторые государства не один раз и совершая зарубежные поездки вплоть до 1985 года. Такие турне предоставляли писателю небывалую пищу для размышления и давали возможность отобразить свои наблюдения в последующих произведениях.

Кинематография

Начиная с 1955 года талантливый прозаик пробует свои силы на новом поприще – ему предлагают писать сценарии к кинофильмам. Живой литературный язык, яркие красочные описания и реалистичные колоритные персонажи находят теперь отображение не только на листе бумаги, но и на съемочной площадке. Фильмы, снятые по сценарию Нагибина, интересны и по-своему неповторимы. Их смотрят, ими наслаждаются до сих пор.

Вот некоторые из них:

• «Гость с Кубани» (1955 год);
• «Ночной гость», «Трудное счастье» (оба — 1958 год);
• «Братья Комаровы» (1961 год);
• «Председатель» (1964 год);
• «Бабье царство» (1967 год);
• «Директор», «Чайковский» (оба — 1969 год);
• «Дерсу Узала», «Ярослав Домбровский» (оба – 1975 год);
• «Поздняя встреча» (1978 год);
• «Детство Бемби», «Юность Бемби» (1985 и 1986 года);
• «Гардемарины, вперед»! (1987, 1991, 1992 года).

Нагибин как сценарист очень одарен и многогранен. Ему удалось создать множество любимых прекрасных героев, таких непохожих по характеру и мировоззрению, но слова и поступки его персонажей заставляют зрителя переживать весь спектр чувств и эмоций одновременно: плакать и смеяться, волноваться и радоваться. В своих кинолентах Юрий Нагибин талантливо изображает разные исторические эпохи и различные судьбы людей. Его сюжеты никогда не нагоняют скуку, а, наоборот, заставляют задуматься, представить себя на месте героев, попереживать и помечтать.

«Гардемарины»

Мало кто знает, что Нагибин является сценаристом всей трилогии в соавторстве с Н. Соротокиной и С. Дружининой. «Гардемарины-3» являются самой последней работой писателя в кинематографии (1992 год). В них Юрий Маркович воплотил многие мечы своей молодости — юный задор и безмерную отвагу, смекалку и удаль, страстную любовь и нежную привязанность, понятия о чести, дружбе и любви к родине. Прекрасный сценарий гармонично переплетается с музыкальной оранжировкой, живописными пейзажами, качественной съемкой трюков и спецэффектов, отличным актерским составом.

Личная жизнь

Любой писатель – это творец интимной жизни, поэтому Юрий Нагибин, личная жизнь которого была яркой и динамичной, находился в постоянном процессе созидания своего индивидуального счастья.

Юрий Маркович был страстной и пылкой натурой, он много раз пленялся роковыми красавицами и, в свою очередь, вскружил голову не одному десятку прекрасных женщин.

В официальном браке писатель состоял шесть раз. Женившись в двадцать лет на Марии Арнус и прожив с ней всего два года, сразу же вступил в брак с Валентиной – дочерью директора автозавода. После пяти лет совместной жизни супруги расстались. Следующими женами знаменитого писателя были Елена Черноусова, эстрадная артистка Ада Паратова, известная поэтесса Белла Ахмадулина. Многие ссоры и раздоры в семейной жизни прозаика имели довольно обширную огласку. Его разводами были недовольны в верхах, иногда из-за этого Нагибин считался невыездным.

Последней женой Юрия Марковича была простая переводчица Алла, с которой он прожил достаточно долго – с 1968 года до конца своей жизни в 1994 году.

Ни одна из женщин Нагибина не подарила ему ребенка, что всю жизнь доставляло ему некоторую боль и переживания.

Юрий Нагибин

С вои первые рассказы Юрий Нагибин создавал еще в детстве, ему помогал отчим — писатель Яков Рыкачев. Нагибин прославился как автор автобиографических повестей и детских произведений. Помимо этого, он писал сценарии для фильмов, изучал историю Москвы и вел телепрограммы о писателях.

Студент ВГИКа и военный корреспондент

Юрий Нагибин родился 3 апреля 1920 года в Москве. За несколько месяцев до этого его отца, Кирилла Нагибина, расстреляли за связи с белогвардейцами. Мать будущего писателя, Ксения Каневская, пыталась скрыть дворянское происхождение сына. Она указала в документах, что отец ребенка — адвокат Марк Левенталь, друг ее мужа. Друг семьи, писатель Игорь Оболенский вспоминал о Каневской: «Ксения Алексеевна была жестким человеком, довольно острым на язык. Юрку обожала».

В 1927 году Левенталя арестовали и сослали в Ивановскую область. Мать некоторое время воспитывала Юрия Нагибина одна, но вскоре вышла замуж. Ее супругом стал писатель Яков Рыкачёв.

В детстве Нагибин увлекался футболом, даже входил в состав юношеской сборной «Локомотива». Однако мать и отчим часто предлагали ему попробовать себя в литературе. Первые произведения Нагибин создавал под руководством Якова Рыкачёва.

В 1938 году Нагибин окончил школу. Он хотел поступить в Литературный институт имени А.М. Горького, но мать убедила его подать документы в медицинский вуз. Однако уже на первом курсе писатель перевелся на сценарный факультет ВГИКа.

Вскоре произведения Нагибина появились в советской прессе. В 1940 году в журнале «Огонек» напечатали его рассказ «Двойная ошибка», а в 1941 — «Кнут». Писатель вспоминал: «Мартовскими, грязно заквашенными улицами я бегал от одного газетного киоска к другому и спрашивал: нет ли последнего рассказа Нагибина? Первая публикация светится в памяти ярче, чем первая любовь». В свободное от учебы время Нагибин читал свои рассказы на литературных вечерах.

Когда началась Великая Отечественная война, студентов и преподавателей ВГИКа эвакуировали в Алма-Ату. Нагибин не поехал с ними, остался в Москве и записался добровольцем в армию. Он хорошо знал немецкий язык, поэтому попал по распределению в Политическое управление Волховского фронта, в отдел контрпропаганды. Писатель придумывал лозунги для агитационных листовок, переводил документы, вел радиопередачи. В то же время он участвовал в боях на Воронежском и Волховском фронтах, получил Орден Отечественной войны II степени.

В 1942 году Нагибин был тяжело ранен, и его освободили от службы по состоянию здоровья. Тогда писатель вернулся в Москву и устроился журналистом в газету «Труд». Как военный корреспондент, он участвовал в битве за Сталинград, освобождении Минска, Вильнюса и Каунаса.

В газете «Труд» Нагибин публиковал свои рассказы о войне. Часть из них вошла в сборник «Человек с фронта». Книгу напечатали в 1943 году, и вскоре Нагибина приняли в Союз писателей СССР. Позднее он вспоминал: «Все виденное и пережитое тогда неоднократно возвращалось ко мне много лет спустя в ином образе, и я опять писал о Волге и Донбассе военной поры, о Волховском и Воронежском фронтах и, наверное, никогда не рассчитаюсь до конца с этим материалом».

«Очень хорошая проза»: рассказы и сценарии Юрия Нагибина

После войны Юрий Нагибин продолжал работать журналистом. Он публиковался в московских и региональных газетах, много путешествовал по СССР. К литературному творчеству Нагибин вернулся в начале 1950-х годов. Он опубликовал рассказы «Зимний дуб», «Четунов, сын Четунова», «Трубка». Затем вышли сборники «Человек и дорога», «Чистые пруды» и «Ранней весной». Нагибин стал одним из самых популярных прозаиков тех лет. По его произведениям сняли фильмы «Ночной гость», «Трудное счастье», «Братья Комаровы». Писатель вспоминал: «В критических статьях появились высказывания, что я наконец-то приблизился к художнической зрелости».

С начала 1960-х Нагибин часто ездил в Ярославскую и Рязанскую области — в Мещеру и на Плещеево озеро. Там писатель общался с местными жителями, ходил вместе с ними на охоту. Его впечатления от поездок легли в основу так называемого Мещерского цикла: сборников «Зеленая птица с красной головой» и «Погоня. Мещерские были».

В то же время Нагибин писал сценарии для фильмов. По ним в эти годы сняли около 20 кинокартин: «Девочка и эхо», «Бабье царство», «Председатель» и другие. Писатель вспоминал: «Начал я с самоэкранизаций, это был период учебы, так и не завершенной в киноинституте, освоение нового жанра, затем стал работать над самостоятельными сценариями».

В 1964 году Юлий Файт экранизировал автобиографические рассказы Нагибина о Великой Отечественной войне. Режиссер писал: «Нагибин был классиком советской литературы, непререкаемым авторитетом в кино Мы вместе работали над режиссерским сценарием. Далеко не каждый писатель возьмется».

В 1966 году Юрий Нагибин поддержал Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которых осудили за «антисоветскую агитацию и пропаганду» в произведениях. Вместе с Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, Варламом Шаламовым и многими другими советскими поэтами и прозаиками Нагибин подписал «письмо 62-х» с требованием освободить писателей.

В 1970-х Нагибин работал над циклом автобиографических рассказов и повестей о своем детстве, в который вошли книги «Школа», «Переулки моего детства» и «Лето». Нагибин писал: «Мои рассказы и повести — это и есть моя настоящая автобиография». Создавал он и произведения для школьников — например, «Рассказы о Гагарине».

Вместе с японским режиссером Акирой Куросавой Нагибин написал сценарий фильма «Дерсу Узала». В основу сюжета легли произведения Владимира Арсеньева «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала». Картина вышла в 1975 году, а в 1976-м получила премию «Оскар» в категории «Лучший фильм на иностранном языке».

«В шестой раз сочетаюсь законным браком»: личная жизнь

Юрий Нагибин был женат шесть раз. Его первой супругой стала Мария Асмус, дочь профессора Литературного института. Они поженились в 1940 году и прожили вместе около двух лет. Марии Асмус Нагибин посвятил автобиографический роман «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя». В нем он писал о своем первом браке: «Если человек без конца возвращается к какому-то переживанию своей жизни, значит, оно было очень важным, решающе важным, но так до конца и не понятым. Вот и я опять начинаю пережевывать жвачку под названием «первая любовь». Не отпускает меня эта тема моей жизни».

Вторая жена писателя, Валентина Лихачева, была дочерью директора автозавода имени Сталина. Нагибин познакомился с ней в 1943 году. Третьей супругой Нагибина стала Елена Черноусова, а четвертой — артистка эстрады и гимнастка Ада Паратова.

В пятый раз, в 1959 году, Нагибин женился на поэтессе Белле Ахмадулиной. Предложение ей прозаик сделал прямо на дне рождения бывшего мужа Ахмадулиной — поэта Евгения Евтушенко. Нагибин прожил с пятой супругой восемь лет. В автобиографической книге «Дневник» он вспоминал, что Ахмадулина была «холодна, как лед».

Последней супругой Нагибина стала переводчица Алла Нагибина. Они познакомились в 1965 году в гостях у общих друзей, а свадьбу сыграли в 1968-м.

Со своей шестой женой писатель прожил до конца жизни. Детей у них, как и в остальных браках Нагибина, не было.

Историческая проза и мемуары Юрия Нагибина

Летом 1980 года Юрий Нагибин отправился в путешествие на Русский Север. Он побывал в Архангельске, Карелии, на Соловецких островах. Впечатления от этой поездки стали основой для соловецкого цикла рассказов и повести «Встань и иди», которую Нагибин посвятил своему отчиму Марку Левенталю. За это произведение в 1989 году писатель получил венецианскую премию «Золотой лев».

В 1980-х Нагибин продолжал писать детские произведения. Вместе с Ниной Соротокиной и Светланой Дружининой он создал сценарии для фильмов «Гардемарины, вперед!» и «Виват, гардемарины!». На телевидении выходили программы писателя, посвященные жизни Михаила Лермонтова, Николая Лескова и Сергея Аксакова.

В эти же годы Нагибин увлекся историей. Он написал повесть «Квасник и Буженинова», действие которой происходило в XVIII веке. Затем писатель опубликовал серию рассказов о знаменитых музыкантах и писателях.

Нагибин изучал и историю Москвы. Он написал книги «Москва… как много в этом звуке» и «Всполошный звон. Книга о Москве».

Последние годы жизни Нагибин вместе с женой провел в Италии. Несколько раз он выступал с лекциями по русской литературе в университетах США. В эти же годы писатель работал над книгами воспоминаний «Моя золотая тёща», «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя» и «Дневник». Юрий Нагибин умер 17 июня 1994 года. Похоронили писателя на Новодевичьем кладбище в Москве.

Ассоциации. Какую тайну всю жизнь хранил Юрий Нагибин?

Часть 2

А жизнь тем временем шла своим чередом. В 1959 году Нагибин встречается с Беллой Ахмадулиной. Ей 22, она уже побывала замужем за Евгением Евтушенко и рассталась с ним. Ее только что отчислили из Литинститута за проваленный экзамен по марксизму-ленинизму. Хотя истинная причина была в другом.

Юная поэтесса, уже ставшая звездой, отказалась участвовать в травле Бориса Пастернака.

Она обрушилась на меня как судьба. Было то, что я понял лишь потом, — стремительно и неудержимо надвигающийся мир другого человека, и я был так же беспомощен перед этим миром, как обитатели Курильского островка перед десятиметровой волной, слизнувшей их вместе с островком.
Из дневника Ю. Нагибина

Нагибину было под сорок. И он так же, как и прежде, был внешне предельно лоялен к власти. Но любовь между этими двумя, столь различными по духу и душевной организации людьми, вспыхнула мгновенно.

Белла не была красавицей, но была необыкновенно утонченной, словно статуэтка из дорогого фарфора. А еще и манера говорить — голос, словно серебряная дудочка, навевавшая сны о неведомых мирах и очарованных далях.

Нагибин в то время тоже производил на всех ошеломляющее впечатление. Сейчас это называют харизмой… Раньше — более милым словом: «обаяние». Непоколебимая, невозмутимая уверенность в себе, в сочетании с львиной мужской притягательностью. Стареющий лев. Это определение более всего подходило ему. Он мог позволить себе выбирать. И выбрал — взбалмошную, экзальтированную, но очень талантливую девочку с татарским разрезом горящих глаз.

Безупречным казался этот союз. Нагибин помог жене написать два киносценария по его новеллам — «Стюардессу» и «Чистые пруды». Причем сделал это так, чтобы она имела возможность прочитать за кадром свои стихи.

В кинематографе Нагибин чувствовал себя как рыба в воде. В конце 50-х один за другим вышли фильмы, снятые по его рассказам и сценариям: «Трудное счастье», «Самый медленный поезд» и «Ночной гость» с неподражаемым И. Смоктуновским в главной роли.

Такая удачливость еще сильнее раздражала завистников. Пока другие или диссидентствовали, ведя на кухне запрещенные разговоры против власти, или, наоборот, смирялись, он каким-то чудесным образом умудрялся быть в фаворе, не особо скрывая свои потаенные мысли. И при этом греб деньги не просто лопатой, а ковшом экскаватора.

«Председатель» — легендарный фильм по его сценарию. Но посмотрели его «люди сверху» и возмутились: мол, что это такое, это клевета на действительность. Сценариста публично обвинили в том, что он оболгал и очернил образ колхозника.

Нагибин нервничал. Он понимал: власть, которая дала ему все, может все и отнять. Например, закрыть ему дверь в кинематограф. А это пробило бы серьезную брешь в доходах.

Нагибина склоняли и в прессе, и на заседаниях СП. Напряжение нарастало. В какой-то момент сердце не выдержало. Инфаркт.

Он справился. И вышел из больницы в тот момент, когда «Председатель» с неподражаемым М. Ульяновым уже триумфально шествовал по экранам. Зрительные залы были неизменно переполнены, и критики вынуждены были замолчать.

А дальше — шаг вперед. Мировой кинематографический уровень.

В «Красной палатке» снимаются Клаудия Кардинале и Шон Коннери. Фильм «Девочка и эхо» получает призы на фестивале в Локарно и Каннах. «Бабье царство» (да, тот самый, где сыграла великолепная Римма Маркова) — специальный диплом на фестивале в Сан-Себастьяне. И вершина: «Дерсу Узала» Акиро Куросавы по сценарию Ю. Нагибина становится лауреатом «Оскара».

И тут, когда удача не просто вновь улыбалась ему, а была словно в зените своей солнечной улыбки, в писателя будто вселился неудержимый бес. Ежедневные застолья становятся многодневными. Алкоголь льется рекой. Не щадил ни себя, ни официантов — они просто не успевали подносить горячительные напитки.

Возвышенный и утонченный брак с Беллой становится жалкой пародией на семейную жизнь. Они сразу договорились, что их союз будет, так сказать, свободным, то, что метко называют «высоки-ие отношения!» Но даже для них есть какой-то предел, какое-то табу… И это табу было нарушено.

Если сходятся люди, которые любят друг друга, то у них все должно быть на жизнь и смерть, и нет такой вещи, которой нельзя было бы простить. Я чувствовал ее как часть самого себя, вернее, как продолжение себя. Совершенно естественно, что это продолжение должно быть наделено всеми моими отвратительными качествами: распутством, склонностью к пьянству, особой бытовой лживостью при какой-то глубинной правдивости натуры, неумением быть счастливым.
Из дневника Ю. Нагибина

Нагибин был на грани срыва, и друзья страшились за него. Даже Василий Шукшин, не отличавшийся робостью характера, попадает под нагибинскую горячую руку.

В творчестве тоже все было беспорядочно. Вслед за мытарствами фильма «Председатель» начались новые мучения с фильмом «Директор».

Нагибин писал сценарий к этому фильму, взяв за основу свою жизнь в семье главного строителя автомобилей — Ивана Лихачева. По мнению кинематографистов, образ Лихачева на экране мог воплотить только один актер — Евгений Урбанский.

Евгений Урбанский
Фото: kulturologia.ru

Нагибин, чтобы хоть как-то отвлечься от закулисных игр и интриг по поводу фильма, отправился на съемки в Каракумы. Там они встретились с Урбанским и тут же схлестнулись так, что посыпались искры! Неудивительно, они были из одной породы победителей, а двух победителей на одном месте, как известно, быть не может.

Каждый доказывал свою бойцовскую харизму, или, если угодно, свою «самость», любыми способами. Урбанский заявил, что сцену гонок по пустыне он будет играть сам, без каскадеров. Первый дубль отсняли неплохо, но режиссер А. Салтыков попросил сделать второй.

Автомобиль взлетел над барханом и перевернулся. Евгений Урбанский скончался от полученных ран по пути в больницу. Молва тут же обвинила в его смерти режиссера с его злосчастной просьбой о втором дубле. Ну и заодно оказавшегося рядом сценариста.

Нагибин вернулся в Москву обескураженный, притихший. Он, с его чутьем и острым чувством сопричастности к боли, ел себя поедом, мучительно корил за трагедию с актером. За то, что не настоял на каскадерах, за то, что спорил с Урбанским на съемках, за то, что вообще поехал в Каракумы.

Московский дом был пуст и неуютен. Белла бывала там теперь редко. Нагибин бежал от тоски пустого дома в рестораны. Они по-прежнему услужливо перед ним открывались, по-прежнему алкоголь лился рекой.

И водка, и эти мои нынешние дела — явления одного порядка: только бы спрятаться от действительности, от себя. А писать даже мои жалкие рассказы — это иметь дело с жизнью, а значит, и смертью.
Из дневника Ю. Нагибина

В ноябре 1968 года Нагибин и Ахмадулина окончательно расстались. На прощание Белла назвала мужа «паршивой советской сволочью» и этим ранила больше, чем супружеской неверностью.

Боли уже не было. Только зияющая черная пустота и усталость. От нее было два лекарства, причем одно — крепкое — уже не помогало. Оставалось второе — работа. Тем более что она продолжала оплачиваться.

Новую любовь Нагибин встретил в Ленинграде. Алла была переводчиком и замужем. Они увидели друг друга в каких-то гостях. Перед обаянием стареющего льва-златоуста могли пасть любые бастионы. Не устоял и этот.

Алла и Юрий Нагибины. 1973−1975 гг.
Фото: vseznaykavid.ru

Молодая женщина с глазами косули. Нагибин решил, что это его последний шанс. Так и случилось. Цветы охапками, прогулки, долгие беседы. В Ленинград он теперь ездил каждую неделю. А потом Алла перебралась в Москву. До конца своих дней Нагибин прожил с нею.

10 января Алла переехала окончательно. Два дня у меня такое чувство, будто мое сердце закутали в мех. Помилуй меня Бог.
Из дневника Ю. Нагибина

Нагибин успокоился, остепенился. Но ритм его жизни оставался неизменным. Каждое утро — обязательные четыре страницы текста. Вечером — отдых. Из окон его кабинета по всему писательскому поселку раздавалась изумительная классическая музыка: Рахманинов, Чайковский, Вагнер. И особенно громко — его любимый Лемешев.

Жизнь упорядочилась, вошла в колею хлебосольного открытого писателя-барина. Друзья, застолья, разговоры обо всем. Пир души.

Но оставалась еще одна тайна, которую он тщательно хранил в дальнем углу сада в жестяной коробке. И в один из дней он вытащил попорченные плесенью листы рукописи, перепечатал на машинке и уже не стал прятать. Оставил на столе как знак для жены: «прочти».

Благодаря отцу я узнал столько всяческой боли, сколько не причинила мне вся моя остальная жизнь. Это единственная основа моего душевного опыта, остальное все дрянь и грубость. Маленькая фигурка за колючей проволокой лагеря… и взгляд мне вослед, взгляд, который я физически чувствовал, даже скрывшись из виду, — это неизмеримо больше того, что способен дать сыну самый лучший отец.
Ю.Нагибин «Встань и иди»

В самом конце 80-х Нагибин надолго уехал в Италию. Алла осталась дома. Она перепечатала рукопись и отнесла ее главному редактору журнала «Юность» Андрею Дементьеву. На свой страх и риск. Реакция Нагибина была неизвестна, а в гневе он был страшен.

Но писатель по приезду ругать жену не стал. Он просто позвонил в редакцию «Юности» и узнал, что повесть «Встань и иди» готовится к печати. Она увидела свет в 1989.

Все, кто знал Нагибина, были потрясены. Оказывается, это утонченный сноб и бизнесмен от литературы 30 лет хранил в себе и в жестянке на даче такую боль.

Но это было лишь начало. Другую тайну жизни писателя узнали лишь после его смерти, когда была опубликована повесть «Тьма в конце туннеля». И она тоже была связана с его отцом: настоящим, которого он не знал — Кириллом Нагибиным, и тем, кто стал для него всем — Марком Левенталем.

Справа Кирилл Нагибин
Фото: fenixclub.com

И самое беспощадное и безжалостное его произведение — «Дневники».

Что бы я ни делал: писал, пил, развратничал, читал — я все делал на пределе своих сил, все делал страстно. Я не выпивал, а пил мертвую, я блудил каким-то первородным грехом, я работал, как фанатик. Меня всегда надо было удерживать: от работы, от водки, даже от покупки туфель. На каком повороте выронил я лучшее в себе?
Из дневника Ю. Нагибина

17 июня 1994 года Алла привезла в дом совсем маленького щеночка эрдельтерьера. Нагибин был вне себя от восторга и счастья. Это была его любимая порода. Он играл со щенком, гладил его, ласкал и вдруг заплакал.

— Ты знаешь, я не увижу, как он вырастет, — ответил он на испуганный вопрос жены.

Потом помолчал и добавил:

— Ни Нобелевская премия, ни богатство, ни литературное признание я не променял бы на годы, прожитые с тобой, — потом поцеловал ей руку и сказал, что немного поспит перед обедом.

Он ушел во сне. Ему было 74 года. Столько же, сколько его любимому певцу, чью жизнь он своеобразно отзеркалил. Такой же баловень судьбы, такой же сладкопевец-златоуст, те же толпы поклонников, тоже шесть браков и счастье лишь в последнем.

Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзённый,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определённый;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!

Дневники были изданы после смерти и стали вершиной творчества писателя. Он, пивший жизнь полной чашей и знавший горечь ее бессмертного напитка, выразил всего себя в «Дневниках» — такого как есть, без прикрас. Перед собой он был честен и трогательно-беззащитен. И хочется верить (действительно хочется), что день грядущий приготовил Юрию Нагибину не забвение, а долгую память.

Примечание. При написании эссе были использованы произведения («Квасник и Буженинова», «Дафнис и Хлоя», «Белая сирень», «Певучий голос Росси» (о С. Лемешеве) и др., отрывки из его выступлений на творческих вечерах, отрывки из его дневников, статья Юрия Кувалдина «Книга, а не человек» (о Нагибине), воспоминания друзей и информация из Интернета. Автор приносит сердечную благодарность за предоставленные материалы.

Задачи: Образовательные: помочь учащимся осознать чувство совести,

как одно из морально-этических

ценностей в обществе, учить соотносить понятия «стыд» и «совесть»;

Развивающие: содействовать формированию умений определять состояние

персонажа, рассказывать о его действиях,

выражать к ним свое отношение

Воспитательные: на примере произведения воспитывать положительные качества

 личности: совесть, дружелюбие,

отзывчивость

Тема: Аркадий Петрович Гайдар « Совесть».
( урок обучения чтению нового текста) Слайд 1
Цели: Обучающая 
  — продолжить формирование и совершенствование навыков беглого, выразительного и осознанного

чтения; умение отвечать на вопросы по прочитанному, умение работать с текстом;
  — обучать умению поиска информации в компьютере;
  Развивающая
— обогатить словарный запас учащихся, расширить кругозор,
  повысить интерес к чтению;
— развивать мыслительную деятельность, память, воображение,
  культуру речи, умение правильно оценивать свои поступки и поступки товарищей;
Воспитательная
— продолжать воспитывать доброту, уважение к окружающим;

 формирование гражданской ответственности и правового самосознания.

Оборудование: презентация

писателя Аркадия Петровича Гайдара.
На уроке нас ждет важная работа, с которой мы обязательно должны справиться. Готовясь к этому

уроку, я много информации взяла из интернета, так как в нашем учебнике, кроме текста больше

ничего нет по нашей теме. А что такое интернет? (Это мировая компьютерная сеть, где можно найти

всю интересующую вас информацию). Весь найденный материал я собрала в папку, с которой вы

постелила, салфетки разложила, соль в солонке, сирень в стакане и даже свечи в подсвечниках.
 Еды всякой приготовила: тут и сыр, и свекла в сахаре, и смородина в стакане, сок сливовый,

а себе – сосисок нажарила с салом.
 Пришла свинья, даже «здравствуйте» не сказала, влезла в сапогах на стол, все сожрала, ничего

собаке не оставила, даже свечку солью посолила и съела ее вместе с сиренью.
 Потом улеглась на скатерть и говорит:
— Скучно у тебя, собака! Ты бы стихи почитала или сказку какую-нибудь…
— Совести у тебя нет, — рассердилась собака. – Свинья, ты и есть свинья! Сейчас же убирайся отсюда!
И с тех пор собака на свинью сердита.  
б ) Анализ прочитанного по вопросам.
— Итак, каким героем оказалась свинья? Можно ли ее назвать воспитанной?

вариантам. Я буду зачитывать варианты вслух, а вы мне хором будете отвечать «да» или «нет». 

к ней. Слайд 11
е) — С какими словами Нина обратилась к малышу? (Несчастный прогульщик!)
ж) — Как надо читать слова Нины? (Строго.)  
— А слова Малыша? (Удивленно, испуганно). 
— Давайте прочитаем этот отрывок по ролям (учащиеся читают отрывок по ролям).
з) — Удалось ли Нине подшутить над малышом? (Нет) 
— Почему?
и) – Найдите и прочитайте, как поступила Нина с малышом?
к) — Почему Нина не подняла книг? (Ей было стыдно.)
л) – Найдите и прочитайте, что обнаружила Нина, когда вернулась обратно?
м) — Что она сделала? Прочитайте.
н) — Опишите настроение Нины в конце рассказа. (Грустное, тяжесть на сердце).
о) — Отчего она себя так чувствовала? (Было стыдно). Как об этом говорит автор? (Грызла

беспощадная совесть). 
— Это как? (Рассуждения детей).
п) — Кто помог появлению этого чувства в Нининой душе? (Малыш).
с) — Так что такое совесть? (Совесть это стыд).
— За что? (За свои поступки). Перед кем? (Перед окружающими). Слайд 12
Вывод: Совесть — это стыд за свои поступки перед окружающими людьми. 
Компьютер. (папка – определение) Проверим по словарю С. Ожегова (Дети читают определение

разместив на ступеньках.
— Хорошо ли она поступила? Выразите Ваше отношение
к поступкам Нины. (После размышлений появляется схема на доске). Слайд 15
— Как поступила Нина в начале рассказа? (Плохо . )
— А как она себя при этом чувствовала? (Хорошо )
-Оцените поступок Нины в конце рассказа. (Поступила хорошо )
— А каково ей было на душе? (Плохо )
— В каком бы случае Нина заслужила верхнюю ступеньку? Попробуйте продолжить конец рассказа.

разбирали).
— А кто автор этого рассказа?
Компьютер. (папка — портрет)
Аркадий Петрович Гайдар. Слайд 17
— Оказывается это фамилия писателя ненастоящая, а псевдоним. Аркадий Петрович Голиков, так звали

автора нашего рассказа «Совесть».
Хорошим, чудесным человеком был Аркадий Петрович. Он прожил на свете всего 37 лет, но это был

а жизнь, до конца отданная людям.
Родился Аркадий Петрович Гайдар 22 января 1904 года (102 года назад) в небольшом городе Льгове. А

. Гайдар любил детей, любил жизнь и во имя лучшей жизни он 14-летний мальчишка ушел добровольцем

на фронт в Красную армию. В 16 лет А.П. уже командовал полком. Храбро сражался за свою Родину.

В 1941 году началась ВОВ. Гайдар ушел на фронт в качестве военного корреспондента. Он воевал и в

партизанском отряде. 26 октября 1941 года А.П. Гайдар погиб в бою с фашистами.

— Гайдар написал много хороших, добрых и интересных книг, которые с удовольствием читали ваши

мамы, папы, дедушки и бабушки. И вот настал наш черед открывать для себя мир повестей и рассказов

Гайдара. Его рассказы и повести вы найдете в библиотеке. На выставке у нас книги Гайдара:

Слайд 18

Учитель обращает внимание детей на выставку книг.
«Тимур и его команда»
«Чук и Гек»
«Горячий камень»
«Р.В.С.» 
И все эти рассказы о смелых мальчишках, об их делах, об их жизни.
— Вернемся к рассказу «Совесть».
— Давайте еще раз прочитаем рассказ, и вы постарайтесь сравнить поступок Нины со своими

действиями и честно оцените себя.
(Чтение рассказа про себя).
VII. Рефлексия. Слайд 19
— Перед вами жетончики трех цветов: синий, зеленый, желтый.
• синий – вы позволяете себя обманывать,
• зелёный – допускаете иногда обман, 
• жёлтый – никогда никого не обманывали.
— Возьмите нужный жетон, положите его в коробочку. (Делать это нужно незаметно).
IX. Итог урока
— Чем занимались на уроке?
— Что больше всего понравилось?
— Что взяли полезного с урока для себя? 
  Понравился урок
Скучный урок
Познавательный урок
Надолго запомню
Не понравился
Многое извлек для себя
Спасибо за урок! Слайд 20

Всеволод Иванов в Хабаровске

Семьдесят лет назад, в феврале 1945-го, Всеволод Иванов вернулся на Родину из эмиграции, из Китая. Жить он стал в Хабаровске.

Судьбами русских, выброшенных на чужбину и позднее вернувшихся на родину, я интересуюсь давно. Был знаком со многими бывшими эмигрантами, в том числе со своим знаменитым однофамильцем, старейшим хабаровским писателем Всеволодом Никаноровичем Ивановым.

Известная рука известного писателя

Познакомился с ним весной семьдесят первого благодаря тогдашнему секретарю Хабаровской краевой писательской организации Виктору Николаевичу Александровскому, который, полистав рукопись моего юношеского рассказа о первобытных художниках и прекрасных девушках в оленьих шкурах, предложил: а давайте, Володя, я познакомлю вас с одним хорошим человеком, тоже историком…

Так, девятнадцатилетним студентом, по уши влюбленным в археологию, я стал навещать удивительного писателя, начинавшего творить еще в далеком «серебряном веке».

И пусть меня простят читатели, но при первой встрече я поразился несходству рослого, представительного Всеволода Никаноровича с седенькой, согбенной и с перекошенным от нервного тика лицом Марией Ивановной, его женой, которая постоянно суетилась и называла своего престарелого мужа трогательным именем Сёвушка. Как-то не верилось, что у такого все еще крепкого и видного мужчины, выглядевшего барином, такая невзрачная жена.

И если бы я тогда случайно заглянул в дневники писателя, попавшие позднее в фонды Хабаровского краеведческого музея, то, наверное бы… недоверчиво улыбнулся, уж очень было трудно представить, что такие искренние и «молодые» слова пожилой писатель посвятил своей немолодой супруге.

Слова эти иногда цитируются литературоведами, поэтому повторять их не стоит, но вот одну дневниковую запись, которая могла бы стать последней (но, к счастью, не стала), я все-таки приведу. Это когда в 1961 году, после многих десятилетий скитаний и эмиграции, Всеволод Никанорович навестил родную Кострому, отдавая ей дань памяти, загрустил и черкнул в записной книжке: «Чувствую, что как-то не по себе. Как бы чего не вышло. Под Богом ходим. Но всякая мысль — о Маше».

Такие же теплые, искренние слова, но только десятилетиями раньше, писатель посвящал и… другим женщинам. Такова уж жизнь. И библиотечный работник Мария Ивановна Букреева, как известно, была не единственной симпатией этого незаурядного человека, немало пережившего на своем веку.

Вообще, Всеволоду Никаноровичу везло на умных и деловых женщин. И симпатичных тоже. Разумеется, он мне об этом не рассказывал, просто изучение литературного наследия писателя, воспоминания эмигрантов, а также знакомство с одной разговорчивой женщиной-машинисткой, перепечатывавшей рукописи и заодно убиравшей в квартире писателя, навели на мысль, что самой любимой женщиной в жизни Всеволода Никаноровича была молоденькая сестра милосердия, умершая от тифа еще в первую мировую войну, и за которую он, видимо, молился.

Кстати, многие, знавшие писателя, говорили, что Всеволод Никанорович был глубоко верующим человеком. Не знаю, не замечал. Но то, что у него на письменном столе лежала ветхая рукописная Псалтирь шестнадцатого века, хорошо помню. И еще он показывал мне пожелтевший от времени лист, кажется, на итальянском языке, где сообщалось о монашеском хоре при старинном католическом монастыре, ежедневно служащем литургию… уже много столетий подряд!

«Вот это и есть бессмертие», — пояснил он, видимо, полагая, что монастырская тематика меня заинтересует. Но, честно говоря, дела церковные меня тогда мало интересовали. Как и не волновала история русского православия, трагический церковный раскол семнадцатого века, о котором Всеволод Никанорович поведал в романе «Черные люди». Сейчас же, когда старообрядчество становится мне все ближе по духу, остается лишь сокрушенно развести руками: эх, была же возможность поговорить о малоизвестных старинных источниках, о сокровенном…

И вообще, беседы с писателем давали редкую возможность заглянуть в начало двадцатого столетия, ощутить дыхание дореволюционной эпохи. Помню, как при первой же встрече Всеволод Никанорович многозначительно произнес:

— Эту руку шестьдесят шесть лет назад пожимал хорошо вам известный Дмитрий Иванович Менделеев. Эту же руку шестьдесят лет назад пожимал не менее вам известный Александр Александрович Блок. И эту же самую руку я протягиваю вам, мой юный друг…

Позже я интересовался у других молодых историков и литераторов, бывавших в этой квартире, а какой самой первой и памятной фразой встречал писатель их. И ответы были разными. Адресованный мне ни разу не повторился. Это я не к тому, что Всеволод Никанорович сказал мне нечто особенное и чересчур символичное, просто он не любил повторяться. Разве что фразу о «пьянице социал-демократе», некогда обучавшем его азам журналистики, я слышал не раз. И эта фраза мне почему-то также запомнилась.

А вообще исследователи творчества и биографы Всеволода Никаноровича Иванова, работая в архивах, конечно же, не раз сталкивались с газетными и прочими публикациями времен гражданской войны, где сообщалось о пьяных скандалах, выходках и прочих «закидонах» дальневосточных политиков и журналистов.

Некоторые из них были редакторами газет, возглавляли пресс-бюро, а один даже дослужился до… товарища министра внутренних дел меркуловского правительства, то бишь заместителя, и, обладая немалой властью, шутил, что простит своим собратьям по перу все, что угодно, кроме бездарности, и ежели таковой среди журналистов объявится, то вышлет его из Владивостока к чертовой матери!

Лучше других о том бурном, неистовом, катящемся в тартарары Владивостоке рассказал бывший поручик и талантливый поэт Арсений Несмелов, который позднее так же, как и Всеволод Никанорович, эмигрирует в Харбин и будет уважительно отзываться об Иванове, признает его талант и даже заметит в одном из писем своему парижскому коллеге, что тот «остепенился», издал «нечто евразийское, историческое», что «он все же талантлив, остёр, пожалуй, и глубок…»

Но прежде А. Несмелов упомянет с грустной усмешкой в своих мемуарах: «Чтобы понять нашу веселость, надо вспомнить, что трагедия борьбы белых с большевиками в то время на Востоке уже выродилась в комедию. Не «опереточными ли правительствами» называла владивостокская пресса всех этих Медведевых, Меркуловых и, наконец, Дитерихсов с их «воеводствами», «приходами» и прочим? Разве не комичны были наши «парламенты» и «нарсобы», где меркуловский премьер-министр…, бия себя в грудь, клялся кого-то сокрушить, а редактор меркуловского официоза… с мест для публики (правда, пьяный) кричал левому депутату: — Я тебе, сукин сын, всю морду раскровяню».

Две последние фамилии в цитате я специально пропустил, можете думать про кого угодно. Скажу лишь, что язык тогдашних газетных публикаций был остервенелым, хлестким, беспощадным. Доставалось в них и Всеволоду Никаноровичу Иванову, побывавшему к тому времени и шефом колчаковского бюро печати, и редактором ряда газет. Не церемонился и он в своих публикациях. И вообще, я думаю, тогдашние газетные склоки, ядовитые реплики, вроде «вечно пьяного Савоськи», нужно воспринимать скептически, а еще лучше с долей юмора. Хотя какой уж там юмор на исходе гражданской войны?

И еще в публикациях того времени, а также в более поздних эмигрантских воспоминаниях, крайне мало строк, посвященных прекрасным дамам, вдохновлявшим поэтов и журналистов. А если и есть, то опять же на скандальную, кабацкую тему, вроде… жена писателя такого-то, будучи в ресторане, огрела своего милого бутылкой по голове, а когда через некоторое время встретившие во Владивосток красные посадили его в тюрьму и приговорили к расстрелу, приносила ему водку и кокаин, плакала и материлась, умоляя тюремщиков отпустить на свободу своего непутевого и талантливого мужа.

Разумеется, к такой «залетной» богеме Всеволод Никанорович не относился. Ему на роду было написано смотреться солидно, респектабельно, возглавлять крупные газеты и встречаться с премьер-министрами. Но и он, конечно, был живым человеком, со своей бурной, насыщенной жизнью, выпивками и, как нетрудно догадаться, разнообразными и довольно сложными отношениями с женщинами, которым нравился. И такой крепкий, необузданный дядька, вкалывавший в журналистике, мне ближе и интереснее, чем обезличенный и во многом идеализированный образ «позднего», «остепенившегося» Всеволода Никаноровича.

Не буду продолжать эту тему. Скажу лишь, что личная жизнь писателя того, эмигрантского периода выпала из поля зрения его биографов. И слава Богу!

Ну а с Марией Ивановной Букреевой, которую я также по-доброму вспоминаю, Всеволод Никанорович связал свою судьбу позднее, вернувшись в сорок пятом году из эмиграции, когда уже был в пожилом возрасте. И был этот брак по-своему счастливым, на всю оставшуюся жизнь.

Дом «на сопках Маньчжурии»

А жизненный путь Всеволода Никаноровича, как известно, был долгим. Правда, когда после первой нашей встречи я залетел домой и стал с восторгом рассказывать о писателе-эмигранте, которому «аж восемьдесят три года», мама пожала плечами: «А твой прадедушка Ананий Савельевич, сколько ему было? И дед Иван Афанасьевич. Разве не помнишь?». Конечно, я запомнил и прадедушку, прожившего без малого сто лет, и отчима отца, то бишь неродного дедушку, попавшего в плен к немцам еще в первую мировую и отправленного ими в… африканскую колонию, а позднее немало лет помотавшегося по чужбине. Но все это было как-то обыденно, заурядно. А тут такой удивительный человек, писатель-эмигрант к тому же!

Впрочем, некоторых хабаровских писателей и «просто эмигрантов» я знал и прежде. Еще в первом классе с удовольствием слушал добрейшего и удивительно энергичного Николая Дмитриевича Наволочкина, который, по-моему, с тех пор нисколько не изменился! А класса с шестого, благодаря нашей классной руководительнице Нине Николаевне Халовой, познакомился и с ее мужем, Павлом Васильевичем, который спустя несколько лет подарил мне роман «Последний циклон» с такой вот дарственной надписью: «Володе Иванову с пожеланием удачи на творческом пути. Этот путь нелегкий и не всегда благодарный, но он благородный и главное — прямой. На дружбу. Павел Халов. 30.ХI.1970».

Конечно, знакомствами с писателями могут гордиться многие. Но вот дом детства, вроде нашего (хотя он нынче и весьма… страхолюден, загорожен решетками и вовсе не военный), уверен, встречается редко. Даже в Хабаровске, с его армейской «биографией», таких домов раз-два и обчелся.

Я не имею в виду всякие там «генеральские» многоэтажки, а скромные «лейтенантские» дома, в которых, однако, что ни жилец, то личность — и в службе, и в спорте и в… выпивке! Ну и, само собой, вальс «На сопках Маньчжурии» и романс «Ехали на тройке с бубенцами» в исполнении легендарного Александра Вертинского (в граммофонной записи, конечно) звучали там чаще, чем что-то другое. И войну в Маньчжурии там, особенно «под это дело», вспоминал едва ли не каждый загулявший папаня. Крутые были мужики, ничего не скажешь!

А жили мы тогда в доме №81 по улице Калинина, принадлежавшем КЭЧ, то бишь военному ведомству. Кроме офицерских семей, обитали там, качали мышцы, а частенько и… рюмки армейские спортсмены, переводчики, журналисты. А поскольку мой отец был в прошлом военным летчиком и мужиком компанейским, то загулявшие писатели и журналисты, наведывавшиеся в квартиру №3 к нашему однофамильцу и лучшему по тем временам хабаровскому очеркисту Герману Алексеевичу Иванову, охотно распивали и с ним бутылочку-другую.

Конечно, большой радости от таких случайных застолий хозяйкам не было, иногда моя мама даже выговаривала кому-нибудь из пьяной пишущей братии, что «такой умный, известный мужчина и пьет, не остановишь». Да и мне, мальчишке, честно говоря, смотреть на пьяные, хотя и умные, талантливые физиономии было не всегда приятно. Но то, что в детстве я наслушался таких вот «жизненных» разговоров, и были они откровенными, запоминающимися и совсем не книжными, это уж точно.

Кстати, и отцовских собеседников из числа бывших эмигрантов тоже порой тянуло на откровенность. Помню, как однажды отец поинтересовался (за рюмкой, конечно) у бывшего продавца торговой фирмы Чурина (не буду называть фамилию, хотя хорошо ее помню), где же лучше обслуживали покупателей, в эмигрантском Харбине или в нынешнем, родимом отечестве? И этот забулдыга-инвалид (отморозивший по пьянке уже после возвращения в Россию руки и ненавидевший всех и вся), помню, оглянулся по сторонам, хотя сидел с отцом у нас на кухне, понизил голос и произнес несколько емких русских слов. Нетрудно догадаться, каких.

Кстати, о неформальной лексике. Она, как известно, тоже «имеет право быть». Хотя, разумеется, изучать языки лучше все-таки в литературном варианте. Но в нашем многонациональном дворе это, увы, было невозможно. Я имею в виду татарский и башкирский, говорить на которых мальчишки, жившие в соседних деревянных домах, почему-то стеснялись. Зато их, «родимых» матюгов я наслышался.

И вспоминаю об этом, как ни странно, по-доброму, с грустью. Поскольку будь эти пацаны не такими стеснительными по части обычного, разговорного языка, а я — чуть любознательнее, выучил бы, глядишь, парочку-другую языков, может, и пригодились бы на журналистских путях-дорогах. А так вот остались в памяти большей частью… похабные истории и матюги. Русские, татарские, английские. Последних набрался во Владивостоке, от знакомых морских стюардесс. А вот китайским ругательствам и учиться нам в детстве не надо было!

Тут обычная фраза звучала для нас, мальчишек, уж очень смешно, матерно. Помню, как пацанятами носились по двору, выкрикивая «нехорошую» фразу, позаимствованную отцами где-то на фронте, в Маньчжурии. Думали, вот это возглас, похлеще русского «ура»! Позднее вычитал эту фразу у В.К. Арсеньева, и оказалось — никакая это не матерщина, а, напротив, приветствие самому дорогому и долгожданному гостю. Вот только бы не ляпнуть ее сейчас китайским туристам, приезжающим к нам, в Хабаровск, они, конечно, оценят такую «эрудицию», заулыбаются, а вот наши земляки, не отягощенные знанием китайской словесности, могут и… покрутить пальцем у виска.

Да, таким вот «крутехоньким» был наш двор. Но, оказалось, что по улице Калинина (бывшей Поповской, где до революции, как сообщали газеты, даже «утонула в грязи лошадь с подводой») были и другие весьма примечательные дома. При этой фразе, уверен, мой добрый знакомый Анатолий Михайлович Жуков, известный хабаровский краевед, наверняка оживится и выдаст «ворох» информации, но, оказывается, и он мало что знает о доме сталинской постройки под номером тридцать восемь, который я мысленно именую «домом переводчиков», «эмигрантским домом», а родители когда-то называли просто… «буржуйским гнездом»!

И вот в этом самом тихом и симпатичном доме жили в то время сплошь корейцы и другие восточные люди интеллигентной наружности. Само собой, молчаливые, отчужденные. И мальчишки их тоже были как бы «привязаны» к двору, по улицам не шлялись, с русскими сверстниками не дрались. Хотя постоять за себя запросто могли.

Но что меня больше всего поразило, это удивительная стойкость, терпение и полное отсутствие ругани, слез. Если бы русский подросток хряпнулся спиной о землю с приличной высоты и не «откинул копыта», то во дворе наверняка бы раздалось нечто визгливое и непотребное.

А вот корейские мальчишки, с которыми я изредка общался, даже в боли и травмах… наглухо затыкались, говоря мальчишеским языком. И когда позднее я стал интересоваться периодом корейской войны и… белобрысыми «китайскими добровольцами» с голубыми глазами, то вспоминал этих самых корейских мальчишек и их русских инструкторов.

Конечно, сейчас можно по-разному оценивать дела в соседней стране, но то что ее вождь был дядькой крутым и действительно нашим союзником во второй мировой, несомненно. И, как не трудно догадаться, улицы Хабаровска с такими вот «молчаливыми» домами в свое время прямиком вели в… приамурское село Вятское, где когда-то действовал центр подготовки корейских партизан, ну а оттуда… Впрочем, эта тема еще ждет своих летописцев и писателей, хотя журналисты в ней уже покопались.

Меня же в этом доме лет этак с девяти интересовала одна русская семья. Их дети, Олег и Алена, были — он на полгода старше, она — моложе на год. Сверстники, одним словом. Их мама, Нина Владимировна, врач, работала также, как и моя, в окружном военном госпитале. Так мы и познакомились, еще с пионерского лагеря. И их отец, чем-то похожий на Всеволода Никаноровича Иванова и такой же солидный, обходительный, барственный, для меня до сих пор (мысленно, конечно) — просто «дядя Боря Огородников». Работал же он переводчиком и диктором на Хабаровском радио, в редакции иновещания. Солидный человек, короче говоря.

И вот этот самый «дядя Боря», как мне кажется, чем-то предвосхитил мои будущие беседы с Всеволодом Никаноровичем Ивановым. Был он тоже реэмигрантом, только не харбинским, а из Японии, родился там. Поэтому японский язык, как и русский, был для него родным. Ну и приемы каратэ, джиу-джитсу, дзюдо он, разумеется, тоже знал. Да еще как!

Олег говорил, что отец его был даже чемпионом одной из японских префектур по борьбе дзюдо, и веселый, задиристый сынок, конечно, с удовольствием демонстрировал нам всю эту «экзотическую драчку». Не знаю, владела ли такими приемами озорная Аленка, его сестрица, но пловчихой она, как и все в их семье, была отличной, имела спортивные разряды, и я даже пытался плавать с ней наперегонки у левого берега Амура. Конечно, такие заплывы конца шестидесятых годов куда приятнее вспоминать, чем, скажем, их надменную бабулю-дворянку, в упор не замечавшую нас, подростков, и, наверное, выговаривавшую своей смешливой внучке, что «барышне негоже дружить с плохими дворовыми мальчишками». Ну и ладно.

Мальчишка давно вырос, поседел и отпустил бороду, но все равно по-доброму вспоминает и эту жизнерадостную эмигрантскую доченьку, ставшую позднее юристом, и ее крепенького, решительного братца, будущего офицера-подводника, и отчаянные заплывы по глубокой и стремительной протоке нашей далекой юности…

Вспоминаю я и всякие экзотические штуковины в квартире этих ребят. И особенно — книгу по археологии и этнографии, где на одном из рисунков кровля папуасской хижины завалена человеческими черепами. Не скажу, чтобы именно эта иллюстрация «соблазнила» меня в археологию (в мир древностей я влюбился еще в Черновицком краеведческом музее, лет пяти от роду), но то, что этот старинный рисунок стал как бы символом моих дальнейших исканий, я уверен. Именно с ним «в башке» и с рукописью исторического рассказа (того самого, что упомянут выше) «в руке», порядком оробевший, я и пришел впервые в гости к Всеволоду Никаноровичу Иванову.

Его квартира в доме №76 (надо же, совпадение!) находилась все на той же улице Калинина. На доме сейчас висит большая мемориальная доска, где писатель мало похож на себя, но всякий раз, проходя мимо, особенно с любознательной и симпатичной блондинкой, моей коллегой, я почему-то смущенно улыбаюсь, и в памяти раскручивается та самая «нить воспоминаний», которую кто только ни наматывал на палец, ни мусолил ее архивными документами и расхожими цитатами.

Но мне эти воспоминания близки, приятны, и какими бы «несерьезными» они вам ни казались, они есть, будут, даже если совсем, скоро превратятся в рваные и ненужные клочки бумаги, которые вместе с опавшими листьями и мусором ветер будет гонять по осенним улицам Хабаровска, Читы, Владивостока.

Разговор школяра с «герром Фаустом»

Итак, я пришел с рукописью рассказа. Того самого, о первобытных художниках и их чумазых красавицах, который уже успел показать в «Молодом дальневосточнике».

Там, понятно, похихикали за моей спиной, пожелали удачи, а заодно запечатлели мою персону в легендарной редакционной стенгазете «Перьерист» в образе «худосочного юноши, влюбленного в Хемингуэя». Но поскольку я уже года два, еще со школьной скамьи, печатался в «молодежке», терпеливо выполняя любое скучнейшее задание, то рукопись все же не оставили без внимания — отдали ее на рецензию бывшему собкору «Советской культуры» Аркадию Макееву.

Журналист этот был дядькой неплохим, к тому же интеллектуалом и весьма добросовестно (аж на трех машинописных страницах!) препарировал мой чересчур откровенный (в смысле первобытных «ухаживаний») студенческий рассказ. Вообще-то, рецензировал он основательно, без всяких там подковырок, но уж очень педантично, используя энгельсовские и прочие цитаты, уже порядком устаревшие. А я в археологии неплохо разбирался, и, конечно, моей «первобытной» натуре, грезившей наскальными рисунками в пещерах Ляско и Альтамира, стало грустно, что какой-то «партай-геноссе» учит меня уму-разуму. С тех пор к рецензентам я отношусь довольно настороженно.

Скажу честно, что и мнение Всеволода Никаноровича Иванова об этом рассказе также не отличалось оригинальностью. Ну, что поделаешь, если старик был равнодушен к археологии. Или… почти равнодушен (позднее в наших музейных фондах я обнаружил немало его пометок о средневековом государстве Бохай и экспедициях Э.В. Шавкунова, с которым я был также знаком).

Зато в русской истории Всеволод Никанорович был силён. И я помню, как он пытался мягко и тактично увести меня от древних руин Вавилона и Египта к нашей сермяжной и многострадальной русской истории. Но я был парнишкой довольно упрямым и часто спорил, доказывал, что «вавилонская блудница, то бишь богиня любви, красоты и войны Иштар, это прекраснейший образ и совсем не то, что о ней думают христиане».

Всеволод Никанорович снисходительно улыбался, качал головой, мол, чувствуется школа Алексея Павловича Окладникова… Я, конечно, страшно гордился своей «принадлежностью» к школе знаменитого академика, хотя познакомился с ним лишь два года спустя.

А вообще, насколько я помню, между нами почти сразу же возникло некоторое непонимание. Точнее, не понимал я, уходя от близких Всеволоду Никаноровичу тем. Сказывалась, конечно, и общая культура. И дело не в том, что за его плечами был мощный Петербургский университет и семинары в Хейдельберге и Фрайбурге, а я к тому времени перешел лишь на заочное отделение скромного пединститута, дело — в иной, более одухотворенной, что ли, культуре, которой обладал Всеволод Никанорович, и культура эта, что ни говори, утрачена навсегда.

Опять же сказывалось знание иностранных языков. Хотя я и мог при случае щегольнуть в общаге фразой на «кухонной латыни» или на английском жаргоне, это — совсем не то, что цитировать Гёте. А на языке этого матерого германского человечища с его Фаустом мой собеседник говорил часто.

Кстати, из всех «фаустов» мне больше всего нравится «Трагическая история доктора Фауста». Ее автор, англичанин Кристофер Марло, был современником «великого драматурга» Бена Джонсона и «какого-то писаки» Вильяма Шекспира. И двое первых, имевших великолепное классическое образование, ни в грош не ставили третьего — автора «Гамлета», поскольку тот, неуч, умел изъясняться лишь на трех языках, они же владели каждый шестью.

Это я не к тому, что со своим скромненьким «английским со словарем» чувствовал себя ущербным в присутствии Всеволода Никаноровича, просто мы тогда жили за «железным занавесом», и знание иностранных языков (если, конечно, ты не был учителем или переводчиком в «фирме молчи-молчи») особым спросом не пользовалось. Зато сейчас, пусть даже на уровне сленга, с иностранцами могут общаться даже «продвинутые» двоечники.

Так вот Всеволод Никанорович порой, как мне казалось, слегка бравировал своим классическим немецким, цитируя «герра Фауста», а я, подобно средневековому школяру, точнее «студиозу», почтительно внимал ему, но больше… спорил.

Еще мы говорили об индийском поэте Рабиндранате Тагоре, волновавшем тогда мое воображение. Иванову доводилось слушать его выступления в Китае, в эмиграции. И, наверное, чтобы я не слишком обольщался насчет китайских и русских студентов-эмигрантов, внимавших лекциям великого «сэнсэя»-учителя, рассказал о таком эпизоде.

Однажды после лекции (кажется, в Шанхайском университете) к Тагору, чему Всеволод Никанорович был свидетелем, обратился бойкий студент: «Вот вы, сэнсэй, говорите о цветочках и радуге, а ведь нам, молодым, нужны дансинги и публичные дома». Вроде, понятно. Но чтобы нынешним студентам было еще понятнее, добавлю, что это примерно тоже, как если бы к Солженицыну при его возвращении на родину обратился нахальный юнец и заявил: «Вот вы, Александр Исаевич, толкуете, как нам обустроить Россию. А на фига?»

Кстати, с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича», уже запрещенной, я познакомился в том же семьдесят первом году, в августе, когда с поэтом Сашей Урванцевым, моим собратом по литературному объединению, спускался на резиновой лодке по таежной реке Амгуни и в одном из поселков местная библиотекарша, бывшая одноклассница моего приятеля, подарила нам эту книжку. Втихаря, разумеется. И даже показала список «для служебного пользования», где перечислялись все публикации этого автора в СССР, подлежащие изъятию и уничтожению. Список оказался на удивление кратким — всего-то с десяток наименований, и то главным образом — в прибалтийских изданиях, а ведь имя опального писателя уже тогда было на слуху.

Не скажу, чтобы стиль Солженицына мне нравился, придет время и уже в годы «перестройки» он даже покажется мне скучноватым, а сам писатель — зацикленным на политике, но тогда его повесть «Один день Ивана Денисовича» меня просто потрясла! И если бы ко времени моего знакомства с Всеволодом Никаноровичем Ивановым (а это, напомню, было весной) я уже кое-что прочел из «запретного списка», то наверняка бы поинтересовался мнением Иванова на этот счет. (Между прочим, имя Солженицына Всеволод Никанорович упоминает в своей записной книжке в «хрущевскую оттепель», называя «двуликим Янусом» книги Ажаева и Солженицына, а их самих — «двумя разом возникшими известностями на одной почве», только вот непонятно, какую из «физиономий» он адресует каждому из этих, в одночасье прославившихся писателей).

А так самый «крутой» вопрос о писателях-эмигрантах, который я ему задал, касался Владимира Набокова. «Это который Сирин?» — усмехнулся Всеволод Никанорович. И я понял, что начальный период эмиграции Набокова, когда тот творил на немецком языке и подписывался псевдонимом «Сирин», моему собеседнику также известен.

Больше о Набокове, которому американские литературоведы прочили Нобелевскую премию, хотя он ее так и не получил, мы не говорили. Как не говорили и о писателях-эмигрантах Иване Бунине и Альфреде Хейдоке, а также о… мастерах политического детектива Юлиане Семенове и Валентине Пикуле, которые позднее, уже после кончины Всеволода Никаноровича, переплелись в моем восприятии с личностью этого удивительного человека, моего однофамильца. Но об этом позже. А пока хотелось бы вот что добавить.

Видимо, в своих славословиях археологии (особенно месопотамской, в честь великой богини Иштар!) я несколько разочаровал собеседника. Во всяком случае, Всеволод Никанорович уже не пытался «сориентировать» меня в русской истории. Я же, к стыду своему, почти не воспользовался возможностью расспросить его о жизни российских эмигрантов в Маньчжурии.

Вот так и беседовали мы — обо всем и ни о чем. И это были хорошие, добрые беседы, и я не думал тогда ни о каких исследованиях биографии писателя, как, впрочем, не собираюсь и сейчас с умным видом рассуждать о его творчестве, ссылаться на мнение авторитетных ученых, хотя с некоторыми из них в юности выпил немало винишка в студенческой общаге и посмеивался над запретными фельетонами в белогвардейской прессе, которые друзья основательно конспектировали в архивах для будущих диссертаций, просто расскажу об отдельных эпизодах, встречах и даже скромных бытовых подробностях жизни этого интересного и даже загадочного человека.

По следам ушедшего патриарха

А почему бы и в самом деле не поговорить об этих самых малозначительных эпизодах и бытовых подробностях? Жизнь писателей, как известно, складывается не только из эпистолярных вздохов и рукописных откровений, но и из семейных размолвок, борщей и продуктовых посылок. Последние, благодаря все той же милой и разговорчивой женщине, секретаре-машинистке, о которой я уже упоминал в начале статьи, превратились почти что в легенду.

Так вот эта самая женщина, с которой я работал двумя годами позже в редакции газеты «Речник Амура», оказалась на удивление ценной рассказчицей. Мало того, что она разбирала рукописные закорючки Всеволода Никаноровича, приводя в божеский вид его роман «Черные люди», так еще и ухаживала за престарелой семейной четой, выслушивая наставления Марии Ивановны Букреевой, супруги писателя, и его собственные воспоминания. Не думаю, что о той молоденькой сестре милосердия, которую Всеволод Никанорович полюбил еще в первую мировую войну, он рассказывал машинистке в присутствии своей пожилой супруги. Хотя, как знать.

И вот эта сорокалетняя женщина (которую я, конечно, называл по имени-отчеству) была приветливой, работящей, но, увы, имевшей мужа-пропойцу, висевшего тяжеленной гирей на ее и дочкиных плечах. И она рассказала, как в свое время подруги Марии Ивановны, работавшие с ней в краевой научной библиотеке, на все лады уговаривали ее… не выходить замуж за Иванова: он, дескать, и эмигрант, и колчаковский журналист, и белогвардеец недобитый!

А потом, «сменив пластинку», ей же и позавидовали: мол, все понятно, на денежки позарилась. А Всеволод Никанорович, конечно, вернулся из эмиграции не с пустыми руками, да и позже, когда уже стали издаваться его книги, получал приличные гонорары. Ну и Мария Ивановна по доброте душевной стала рассылать родне посылки с соленой рыбой, икрой и прочим. Не знаю уж сколько там было посылок, но Всеволод Никанорович это приметил и… малость отчитал ее, стал выдавать денежки частями. Ну и что. В Германии, между прочим, мужья сами распоряжаются семейным бюджетом.

А вообще спасибо судьбе за такие «негромкие» знакомства. Хотя некоторые исследователи и могут поморщиться: мол, нашел чем гордиться, какие-то машинистки, домработницы… еще бы и собутыльников сюда приплел!

Можно и собутыльников. С одним из них, кандидатом биологических наук, литератором и сыном известной хабаровской писательницы, недавно ушедшей из жизни, я как-то раз имел удовольствие пригублять винишко в забегаловке, что на углу Комсомольской и Амурского бульвара, бывшем кафетерии.

Напомнил ему о том самом «развеселом» доме моего детства по улице Калинина, 81, где частенько выпивали писатели и журналисты, рассказал и о «прощальном загуле» того самого Германа Алексеевича, очеркиста, коему мой собеседник когда-то, еще до смерти жены Ирины, приходился зятем. «Да, помню, веселый был дом» — грустно согласился собеседник. «Так чего же вы не пишите о своем собственном писательском доме?» — упрекнул я его. «А, пустое» — махнул он рукой.

Очень жаль. Впрочем, и ровесники этого весьма башковитого мужика тоже не торопятся с публикацией своих воспоминаний. Я имею в виду детей известных хабаровских писателей, которым уже давно за пятьдесят, живших когда-то в «писательском доме» в бывшем Портовом переулке, рядом с нынешней гостиницей «Интурист». Вот уж кто мог бы рассказать о своих даровитых родителях.

Хотя об одном из них, писателе Александре Матвеевиче Грачеве, немного поведала на страницах «Тихоокеанской звезды» его дочь Анна Александровна Пономарева, заместитель директора Хабаровского краеведческого музея и моя коллега, стало быть. Есть у нее и более объемная рукопись, да вот что-то не торопится ее публиковать, говорит, может, когда-нибудь все вместе и напишем об этом доме, о наших родителях.

Поговорили мы с Анной Александровной и о Всеволоде Никаноровиче Иванове, которого она знала лет этак с десяти и у которого, как она помнит, еще на прежней хабаровской квартире — двухкомнатной «коммуналке» в доме, где нынче находится казино «Русь», висела репродукция знаменитой суриковской картины «Меншиков в Березове», на которого старый писатель был чем-то похож.

Слово «в ссылке» моя собеседница не добавляла, но было ясно, что именно таким, почти что ссыльным и ограниченным в дальних поездках, он и казался ей, тогдашней девочке. «Я, конечно, догадывалась, — говорила Анна Александровна, — что Всеволоду Никаноровичу ограничивали места проживания.

Не знаю, где бы он хотел жить после возвращения из эмиграции, но он очень много думал о России и, как мне сейчас кажется, пришел к выводу, что тот жизненный путь России, который сложился, определен в какой-то степени божественной судьбой. Вот и в его записных книжках вы найдете выражение, что и государство, и правители — от Бога, и наше дело — помогать государству. Он был государственником по самой своей сути».

Конечно, слово «государственник» звучит солидно и я бы не прочь порассуждать о рукописях Всеволода Никаноровича Иванова, хранящихся в фондах Хабаровского краеведческого музея, упомянуть о его переписке с тогдашними «корифеями советской литературы» и прочими «государственными мужами», но коль уж решил ограничиться эпизодами малозначительными и «несерьезными», то о них и речь.

А таких эпизодов в моей памяти сохранилось немало. Помню, как весной семьдесят пятого мне довелось… заносить мебель в этот же самый дом №76 по улице Калинина, помогать с переездом актеру театра драмы Юрию Кузнецову и его жене-актрисе Валентине Луневой.

Переезд на новую квартиру, сами понимаете, требует крепких нервов, а тут еще Юра (отличный парень и будущий герой телесериала «Улица разбитых фонарей») малость «заквасил», вот женушка и психовала, костерила его на чем свет стоит, а заодно и нас, «попутчиков драматургии».

И дернул же меня черт спросить в такую минуту: «А знаете ли, сударыня, в каком знаменитом доме вам дали квартиру? Тут сам Всеволод Никанорович Иванов изволил проживать!» На что красавица Валентина (а ее действительно называли одной из самых симпатичных актрис Хабаровского драмтеатра) едва не послала меня… куда-нибудь подальше, мол, нашел время умничать, давай, тащи холодильник! А вы что, ожидали утонченных мемуаров в духе Станиславского?!

Думаю, что Всеволоду Никаноровичу такой эпизод понравился бы. Он вообще был человеком с чувством юмора, мягкого и тактичного. И я мог бы привести немало иронических реплик в свой адрес, но лучше расскажу о случае с… астрономией, поведанном мне все той же дочерью писателя Грачева, Анной Александровной.

Она с удовольствием вспоминает, насколько интересно и толково Всеволод Никанорович рассказывал им, детям, о созвездиях. И когда однажды Грачев заспорил о яркой звезде, взошедшей над зданием управления Амурского пароходства, что на Комсомольской площади, и неправильно назвал созвездие, Всеволод Никанорович мягко заметил: «Вообще-то я неплохо знаю карту звездного неба, но такого вот созвездия, как вы сказали, Амурского пароходства, что-то не припомню…».

Кстати, о здании этого самого управления пароходства. Оно, как известно, нарисовано на обложке романа Дмитрия Нагишкина «Созвездие Стрельца» — лучшей, на мой взгляд, книги по топонимике старого Хабаровска. До сих пор с удовольствием совершаю «литературные прогулки» по страницам этого доброго и грустного романа, мысленно захожу в тот или иной знакомый мне с детства дом, вспоминаю давно ушедших людей. Отличная книга, что ни говори! И все же есть в ней… один ляп, вызывающий хохот у историков. Это когда автор на полном серьезе утверждает, что двенадцатого августа, в один и тот же день, американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки.

Как я ни пытался понять писателя, так и сяк складывая шестое и девятое августа, не получается искомая цифра. Уж… не «под этим ли делом» был создан сей эпизод? Может, и «под этим». Чего только не бывает в писательских биографиях. Но вот редакторам книжных издательств, в том числе и столичных, где неоднократно издавался роман «Созвездие Стрельца», не мешало бы быть повнимательнее.

А вообще от литературного краеведения я в восторге. И сын мой тоже. Поэтому когда мы с ним прогуливаемся по улице Муравьева-Амурского и останавливаемся у знаменитого «дома Такеучи», где нынче находится казино «Русь», я в который раз… сочувствую загулявшим персонажам Валентина Саввича Пикуля, выброшенным некогда с этого самого балкона.

«Это в какой-такой книге?» — может ревниво спросить кто-нибудь из краеведов. Да в том же романе «Богатство», где, помните, крутой персонаж (этакий сплав молодого Гондатти и журналиста Сильницкого!) давал в ухо накирявшимся купчикам-дебоширам.

Или в бульварном романе «Иди и не греши», где Пикуль, никогда не бывавший в нашем городе, выдал такой эпизод: «Старейшей гостиницей в городе считалось «Эльдорадо», разбитое на много каморок, в стенках между номерами имелись щели в ладонь человека. Местные донжуаны утверждали, что в «Эльдорадо» они целовались с женщинами через стенку: могли бы и дальше пойти в развитии накала страстей, но, согласитесь, это была бы уже сплошная порнография…»

«Да, забавно, — согласится кто-нибудь. — Но при чем тут писатель Всеволод Никанорович Иванов?» А при том, что это самое здание встречается на его жизненном пути не единожды: и в гражданскую войну, и после возвращения из эмиграции, когда верхний этаж дома был превращен в нечто смахивающее на «коммуналку», где одну комнату занимала супруга писателя Мария Ивановна Букреева, а в другой работал над рукописями он сам.

Дом этот я упомяну еще раз в конце статьи, а пока давайте представим Хабаровск шестидесятых годов, когда Всеволод Никанорович с обожавшей его старенькой супругой переехали в дом №76 по улице Калинина, а мы, мальчишки… терпели козни зловредного старикашки Тихого-Тищенко, жившего в нашем дворе, в двухэтажном доме №79-а, и оказавшегося… добрым знакомым самого Всеволода Никаноровича Иванова.

Вот какие бывают совпадения! А старикашка этот, Тихий-Тищенко, между прочим, был весьма колоритной личностью. То ли бывший актер, то ли администратор «погорелого театра», он появился в нашем дворе внезапно и шумно, как черт или конферансье из табакерки, к тому же вместе с женой-бабулей [дочь первого русского поэта Приамурья Леонида Волкова, погибшего в бою у Благовещенска в 1900 г. — Авт.], изысканно одетой и благородной, явно актерской внешности.

Ну, о бабуле ничего плохого я не скажу, приятная была старушка, а ее дедунок оказался занудливым, всюду лез с нравоучениями, к тому подвизался дворником (да еще каким!), на пляже ходил в полотняном костюмчике, шляпе-канотье и ловко так, палочкой-рогулькой, собирал бумажки. Родители наши, конечно, робели перед такой «старорежимной» персоной. И вот однажды этот дед присмотрел в чужом сарае ненужные, как ему казалось, весла и перенес их в свою кандейку, а мои друзья Валерка и Игорь Комаровы, сыновья военного переводчика, забрали их обратно. Что тут было! Дед накатал заявление в милицию, где расписал все «похищенное», вплоть до табуретки и банки с вареньем.

Бедный Комаров-старший, майор, отлично знавший корейский язык и не робевший перед «супостатами» в одноименной войне, долго извинялся, подарил деду весла, поставил новую дверь в его сараюшку, но тот был неумолим, и, завидя добрейшую тетю Таню Комарову, всякий раз принимал театральную позу и, указуя тросточкой, взывал к публике: «Вот она, нехорошая мать зловредных мальчишек, похитивших у меня банку варенья!» Невезучие Комаровы были вынуждены сменить квартиру, и ежели б об этом узнали те самые «недруги» из США и Южной Кореи, — они бы от всей души посмеялись: так тебе и надо, Ваня!

И этот самый дед Тихий-Тищенко оказался… знакомым Всеволода Никаноровича Иванова, имел с ним, как выражаются дипломаты, долгие и дружественные беседы. Позднее я не раз попадался на глаза этому старикану и, скажу честно, робел и старался улизнуть, о чем сейчас… сожалею. Такая беседа мне как журналисту и краеведу была бы весьма кстати. Тем более, что спустя много лет, разбирая в фондах Хабаровского краеведческого музея папки, имеющие отношение к Вс.Н. Иванову, я с удивлением обнаружил фамилию М.И. Тихого-Тищенко, «с глубоким прискорбием извещавшего» одну из женщин о «весьма печальном и горестном событии…». Вы догадываетесь, о каком именно.

И коль уж речь зашла об архивных материалах, вкратце упомяну и о своем собственном «визите» в мир рукописных закорючек и «тамошних» публикаций Всеволода Никаноровича Иванова.

Шелест старых страниц

Если вы думаете, что рукописное наследие этого необычного человека хорошо изучено и систематизировано, хранится в двух-трех архивах, где вас ждут-недождутся, то вы ошибаетесь. Немало документов еще «блуждает» невесть где, другие же не торопятся выдавать… А, может, это не так уж и плохо, что некоторые рукописи, дневники и письма известных людей вообще остаются неопубликованными. Или о них вспоминают спустя много лет, спокойно и без всяких конъюнктурных соображений, бесстрастно…

И тут я вспоминаю историю пятнадцатилетней давности, когда моя коллега по газете «Молодой дальневосточник» Галина Вострикова раскопала в литературном наследии Bс.Н. Иванова письмо генеральному секретарю Союза писателей СССР А.А. Фадееву, датированное 26-м ноября 1954 года.

Письмо как письмо. Сейчас бы на него даже не обратили внимания, но тогда, на волне всеобщей гласности и газетных разоблачений, оно показалось нам… ужасно стыдным. Еще бы! Бывший белый эмигрант, редактор колчаковского Бюро печати, и вдруг… откровенничает с идейным коммунистом, чуть ли не «диктатором от соцреализма»!

Хорошо что это письмо с «разоблачительным» комментарием не было тогда опубликовано. Зато сейчас оно воспринимается спокойно. Подумаешь, набросал письмо пожилой писатель своему более молодому коллеге (пусть даже стоящему у власти), поделился соображениями. Ну и что? А вообще это письмо по-своему интересно, типично для того времени:

«Уважаемый Александр Александрович!

Пятое утро подряд сижу на диване и слушаю передачи хабаровского радио, в которых идут отрывки из Вашего романа «Черная металлургия»… Наконец-то написано то, что нужно. Наконец-то изображено, что социализм реально существует, а не только идет за него борьба, что он вошел в быт, что русский народ живет по-новому, что он свободен, растет, дышит…

Слушая эти передачи, вижу воочию, как живет наша новая страна, которая стоит ведущим журавлем в косяке мира, как стоит она спокойно, широко, прочно, без всяких оттепельных лихорадок…

Ваш роман «Черная металлургия» означает возникновение новой, плодоносной советской литературы. Есть голос, на который нужно теперь идти. Вы удивительно точны во всем, начиная с заглавия Вашего романа — «Черная металлургия». Это художественно! Умно, как в музыке… Бесспорный социалистический реализм. Эти мысли, которые я набрасываю сейчас, после пятой радиопередачи, не новы у меня. Я давно ловил их в воздухе нашего времени, они должны были быть правы…

И еще хочется отметить одно — Вашу абсолютную мастерскую меткость. «Разгром», «Молодая гвардия», «Черная металлургия». Это три точных выстрела прямо в яблочко. Вы не позволяете себе роскоши литературно щеголять. Собранно. Точно. Нужно — а, стало быть, и верно. И три этих ваши вещи — три водораздела советской литературы, три семечка, принесших и еще приносящих богатые урожаи. Это свидетельство, что подъем новой жизни идет полным махом в самых недрах нашего народа, пусть это пока еще не все видят… Это покажет время, этот прояснитель зрения…

С уважением Вс.Н. Иванов».

[это все-таки сокращенный вариант. — Авт.]

Да, время многое прояснило. И слова Всеволода Никаноровича о «меткости» шефа советской литературы сбылись, хотя и трагическим образом: спустя два года Фадеев… застрелился, написав перед этим горькое и откровенное письмо партийному руководству, которому служил верой и правдой. Роман же «Черная металлургия», переделывавшийся автором на новый, «оттепельный» лад, так и остался незавершенным.

Не буду развивать эту тему, поскольку к Фадееву отношусь с симпатией (как и к самому Всеволоду Никаноровичу), скажу лишь, что, просматривая записные книжки Иванова, хранящиеся в фондах Хабаровского краеведческого музея, я обнаружил вклеенную в блокнот траурную вырезку из немецкой газеты с фотографией Фадеева и словом «гешторбен» [gestorben. — Ред.] — «умер» с восклицательным знаком, приписанным, судя по всему, самим Ивановым. Что он имел в виду, трудно сказать. Может так, бегло и непроизвольно, подвел итог… сталинской эпохе? Кто знает.

Интересно почитать и эмигрантские статьи Иванова. В отличие от его рукописных каракулей, смахивающих на… шифровку, газетные публикации и машинописные материалы читаются на одном дыхании. Хотя, замечу, степень откровенности той же книги «Огни в тумане», куда вошли опубликованные на чужбине очерки, на мой взгляд, уступает произведениям некоторых писателей-эмигрантов, в особенности «Окаянным дням» Ивана Алексеевича Бунина. Уж слишком старательно написаны и отредактированы эти публикации.

И даже полемика с коммунистической прессой, «нападки» на тогдашнюю советскую действительность выглядят подчас вяло, неубедительно. «Серость, скука — вот что распространяется по совпрессе», «сумерки русской мысли, русской публицистики», «партийная благоглупость красной рептилии» — вот, пожалуй, самые «хлесткие» из его тогдашних эмигрантских обличений.

Позднее в одном из писем Е.Г. Лебедевой Всеволод Никанорович напишет: «Жизни осталось мало, хочу побольше оставить воспоминаний… А самое главное — это досадно, что так мало осталось жизни, что она истрачена непроизводительно — на удирание, полемику, уклонение…»

Что ж, не каждому дано написать свои «Окаянные дни», книгу, после которой путь на родину будет заказан. А Всеволод Никанорович вернулся. И написал после этого свои лучшие книги — исторические повести, романы «Черные люди», «Александр Пушкин и его время». Причем вернуться он мог даже не в сорок пятом, после войны, а намного раньше, ибо еще в тридцатые годы получил советское гражданство и сотрудничал с ТАСС. Почему же он не возвращался?

Первым, кто, на мой взгляд, намекнул на эту, до сих пор неизвестную страницу в биографии Иванова, был автор статьи «Белый флаг на «ниссане», опубликованной в газете «Тихоокеанская звезда»… четверть века назад.

Я специально не называю фамилию этого человека, хотя пожилые хабаровские писатели и краеведы «со стажем» ее моментально «вычислили». Так вот автор статьи, в прошлом армейский разведчик, в августе сорок пятого, при освобождении Маньчжурии советскими войсками, весьма активно сотрудничал с тамошними русскими эмигрантами, в том числе и Всеволодом Никаноровичем Ивановым, о котором отозвался с уважением. А почему бы и нет? Многие эмигранты оказали советской разведке неоценимую услугу. Не будем ломать голову, когда именно Всеволод Никанорович стал консультировать или, скажем так, беседовать с людьми «из Центра», ясно одно — такие контакты были.

И тут я невольно вспоминаю (только не улыбайтесь)… разведчика Штирлица, но не того безупречного немецкого офицера, которого мы помним по кинофильму «Семнадцать мгновений весны», а молодого Максима Исаева в бурлящем, «катящемся в тартарары» предэмиграционном Владивостоке осенью двадцать второго года. Помните книгу Юлиана Семенова «Совершенно секретно, или Шифровка для Блюхера»? «Ну, началось! — вздохнет кто-нибудь. — Еще и Рихарда Зорге припомнит». А что, неплохая мысль. Тема русской эмиграции, как известно, настолько сложна и многогранна, что в ней найдется место и легендарному советскому разведчику, работавшему в Японии.

Но речь не о Рихарде Зорге. И даже не об Исаеве-Штирлице. Просто я подумал, что в свое время писателю Юлиану Семенову выпала редкая удача стать одним из самых информированных мастеров политического детектива.

Помню, как мой студенческий друг и однокурсник Юрий Ципкин, ныне профессор, не раз шутил, мол, в какой архив не зайду, всюду уже побывал этот настырный Юлиан Семенов со своим Штирлицем!

Но при чем тут Всеволод Никанорович Иванов, спросите вы. Разве эти писатели были знакомы? Да, были. Причем телеграмму, хранящуюся ныне в фондах Хабаровского краеведческого музея, отправил еще малоизвестный тогда автор. Вот ее текст: «Дорогой Всеволод Никанорович! От всего сердца поздравляю вас с 75-летием! Желаю вам счастья и творчества. Всего самого хорошего. Искренне вас почитающий и любящий Юлиан Семенов».

Приведу еще одну кратенькую выдержку из письма, адресованного на этот раз мне, от человека авторитетного и хорошо известного в Хабаровске, бывшего когда-то переводчиком на знаменитом Токийском процессе и общавшимся с самим … императором Айсиньгёро Пуи:

«Всеволод Никанорович Иванов был советский разведчик в Китае, по военной линии и по линии демиургов антисоветской пропаганды. Тяньцзин, Харбин, Шанхай, Пекин, Нанкин. Его личное дело… лежит в КГБ СССР, обратитесь туда, и у вас будет прекрасная тема для написания о нем повести. Он мой крёстный; мы дружили, он учился у меня китайскому, 1952-54 годы. Я знаком с ним с 1925, когда уже соображал, что к чему».

Что ж, спасибо за совет. Возможно, когда-нибудь хабаровские литераторы и обратятся в это серьезное ведомство и напишут увлекательный роман о самом Всеволоде Никаноровиче Иванове, которого мы по-настоящему не знаем. Мне же остаются скромные воспоминания, закончить которые хотелось бы таким эпизодом…

Грустная сцена в декабре

Да, речь пойдет о неизбежном, о чем ни раз задумывался и сам Всеволод Никанорович — о прощании с человеком, которого знали, помнили, уважали… И это случилось в том же семьдесят первом году, в декабре, когда после траурной сутолоки в Доме актера пишущая братия и прочие добрые люди заполнили аллеи и секторы «последнего приюта», чтобы проститься с человеком не просто удивительным, а загадочным и «большущим» для нашего провинциального Хабаровска.

Конечно, каждому этот печальный день памятен по-своему. Журналистке Нинель Крендель, с которой мы не раз беседовали в радиоэфире, он запомнился… томиком Достоевского с речью памяти Пушкина, бережно опущенным в могилу ее мужем, публицистом Виктором Шевченко.

Когда много лет спустя я поинтересовался у Нинель Семеновны, как получилось, что именно ей, тогда еще молодой и впечатлительной журналистке, пришлось заниматься столь тяжелыми, но необходимыми при похоронах хозяйственными делами, она вздохнула: «Просто жаль было Виктора, он так сильно переживал, любил Всеволода Никаноровича, отвечал за все это дело, ну а я просто помогала…».

Переживали и все остальные, пришедшие проводить писателя в последний путь. Для нас, двадцатилетних, это была еще и душевная встряска, думы о неизбежном… Хотя, конечно, в таком возрасте многое еще воспринимается наивно, по-книжному.

Вот и я почему-то лучше запомнил не само прощание с писателем, когда было много речей и венков, а отвалы мерзлой земли возле ям и бисеринки пота на бледном лице поэта Николая Кабушкина, моего старшего друга и наставника, поднявшего в стороне от могилы… берцовую кость какого-то давно истлевшего бедолаги. И мою ни к месту проявленную эрудицию, когда волнуясь и полушепотом я пояснил, что, судя по длине и форме… Словом, едва не уложил наповал и без того впечатлительного Кабушкина.

Запомнился и нервный, на грани срыва Павел Васильевич Халов. На кладбище он приехал на своем стареньком «москвиче», и когда на обратном пути я робко напросился в попутчики, он отмахнулся, мол, и так тесно. Но тут заступились две милых женщины: «Паша, ну что ты в самом деле? Мы подвинемся». И хотя Павел Васильевич зыркнул на меня свирепо, мы отправились в путь. И, надо же, на площади Ленина, у здания Высшей партийной школы, на вираже дверца машины распахнулась и, хотя я ее тут же захлопнул, Халов обложил меня таким матом, что… слабо не покажется! Вот вам и похороны.

Кстати, в своих беседах с Всеволодом Никаноровичем Ивановым мы касались и древних погребальных обрядов. И тех самых, древнерусских, языческих, когда «князь Игорь и Ольга печально сидят, дружина пирует на бреге», и римских, византийских, когда плохое и хорошее, грустное и радостное — все вспоминалось во время тризны. И я уверен, что окажись душа Всеволода Никаноровича с нами рядом в ту печальную минуту, она бы… улыбнулась, мол, хватит унывать, мои молодые коллеги, жизнь продолжается!

И действительно, поминки в тогдашнем кафе «Лотос» (а это — все та же «Русь», где на втором этаже немало лет прожил Всеволод Никанорович) очень скоро превратились в… шумный литературный банкет, где мне довелось сидеть рядом с добрейшим Николаем Дмитриевичем Наволочкиным, а напротив сидел и сверлил меня взглядом… все тот же вредный старикан Тихий-Тищенко. Небось соображал, а уж не этот ли сорванец вместе с братьями Комаровыми стырил у меня банку варенья? Да, чего только не бывает в нашей грешной жизни! И мне будет приятно, если эти скромные заметки вызовут у читателей улыбку, а не тоску и желание надраться.

Хотя в тот вечер, как вы догадываетесь, надрались многие. Мы с автором стихотворного цикла «Фрески Афрасиаба» и поэмы «Резной карниз» (тогда еще неопубликованной) зарулили в ресторан «Дальний Восток», купили бутылку шампанского и направились в студенческую общагу, где у моего старшего друга и наставника была прелестная подруга и он хотел поведать ей, какого замечательного мужика мы потеряли! А поскольку время уже близилось к полуночи, нас не пустили.

И тогда мы стали свистеть и орать под окнами, а мой друг-поэт еще и умудрился попасть льдышкой в окно на пятом этаже, где жила мадемуазель его сердца. Стекло треснуло. Девица погрозила нам кулаком и демонстративно выключила свет. И мы представили, как отчаянно завидовали ей подруги, ведь далеко не каждой норовит бацнуть в окно снежком или камешком молодой, но уже известный поэт.

А потом мы «прихлопнули» шампанское, и душа Всеволода Никаноровича Иванова, моего удивительного однофамильца, повела нас, закуролесивших, по ночному городу, и мы представили писателя молодым и решительным, бесшабашным и талантливым, гораздым на любые выходки. Вот таким, энергичным, шагающим по путям-дорогам истории, он и останется в моей памяти…

Владимир Иванов-Ардашев,

ст. «Такой необычный однофамилец» написана в мае 2002 г.,

полностью публикуется впервые.

оцифровка рукописи «Дебри-ДВ»