Пристрастные рассказы лиля брик читать

В сегодняшней подборке собраны автобиографии трёх незаурядных женщин — Анны Вырубовой, Лили Брик и Майи Плисецкой. Весь ХХ век в этих книгах. Вся богема — от императорского двора, царствующих особ, поэтов Серебряного века и футуристов до всемирно известных танцовщиков, модельеров и режиссёров. Эти книги хороши в качестве портретов эпохи. В них много — про отношения, про людей, про быт, про то, что даже «боги» сцены и искусства — тоже люди, всего лишь люди, со своими радостями, горестями и пороками.

«Страницы моей жизни», Анна Вырубова

Автор этой книги — ближайшая подруга императрицы Александры Фёдоровны. Ещё при её жизни в России имя Вырубовой было демонизировано, связано со сплетнями и слухами. Её обвиняли во многих грехах и аристократия, и большевики. Называли шпионкой и участницей оргий с Григорием Распутиным. После революции она была арестована, провела в разных тюрьмах несколько месяцев, после чего ей удалось бежать в Финляндию, где и были написаны эти мемуары. Первая часть книги — жизнь при дворе, почти ежедневное общение с членами царской семьи, поездки в Крым и Финляндию, на Волгу и в Москву. В этой части повествование бесхитростное и несколько инфантильное. Восприятие государя и государыни напоминает восприятие ребёнком родителей, всегда правых, подчёркнуто хороших и правильных, почти святых. Весь текст пропитан преданностью императорской семье, стремлением увидеть только хорошее, правильное. Вторая часть посвящена рассказу о мучениях после первого ареста в 1917-м. За два года Вырубова находилась в нескольких тюрьмах. Скотские условия существования, от которых запросто можно сойти с ума, издевательства охраны над больной женщиной сначала в Петропавловской крепости, а потом в других тюрьмах. Всё это не поддаётся ни осмыслению, ни пониманию. Анна Вырубова — глубоко верующий человек. В нечеловеческих условиях она держалась, благодаря постоянной молитве и своей вере в Бога. Даже самых больших своих мучителей она оправдывает и прощает — «бо не ведают, что творят». Она постоянно рассуждает о том, во что превратились русские люди в предвоенные и военные годы — особенно высшие круги, великие князья, министры и знать, которая гнобила её и ненавидела Императрицу. Я не знаю, насколько соответствует истине то, что написано в этой книге. Одно понятно точно — перед революцией российская аристократия находилась в сильно нездоровом состоянии. Интриги, слухи и оговоры, очернение друг друга, разлад и самая натуральная гниль в отношениях не могли сами собою вырасти во что-то здоровое. В 1914 году это патологичное состояние усилилось: «В военное время петроградское общество заразилось какой-то эпидемией: все были в ненормальном, возбуждённом состоянии». До сих пор мы не можем оправиться от последствий того состояния общества. Почему оно возникло? И что нужно сделать, чтобы избежать этого в будущем? «Страницы моей жизни» дают почву для размышлений на разные темы — и о судьбе России и русского народа, и о национальной идее и национальном характере, и о мифах и легендах, так укоренившихся в нашем сознании, что клещами не вытащить, и о вере в Бога, и о самоотречении, стойкости духа и умении не озлобиться в самые страшные минуты. Анна Вырубова — очень редкий, очень достойный человек.

«Пристрастные рассказы», Лиля Брик

Эта книга — скорее штрихи к портрету, чем сам портрет. Вернее, портрет самой Лили вырисовывается довольно чёткий, но вот остальные люди, которые окружали её всю жизнь, описаны очень поверхностно. Итак. «Пристрастные рассказы» — это сборная солянка из дневниковых записей, архивных документов, воспоминаний, записочек, рисунков Маяковского, фотографий. Лиля Брик — незаурядная женщина, всю жизнь притягивающая к себе мужчин. Обаяние, внимание к людям, эрудиция, остроумие. И что-то неописуемое, какая-то природная притягательность была в Лиле Брик — всю жизнь к ней тянулись люди, всю жизнь её кто-то обожал. Здесь много личных писем: к Маяковскому и от Маяковского, к сестре Эльзе Триоле и её мужу Луи Арагону, к Осипу Брику и к другим людям. Хлебников, Бурлюк, Надя Леже и другие знакомые и знаковые имена здесь встречаются. Но, к сожалению, всю книгу меня преследовало ощущение чего-то неприличного. Как будто заглядываешь к людям в постель, или читаешь дневник, не предназначенный для чужих глаз. Слишком интимное, слишком личное. Все эти уменьшительно-ласкательные (Детик, Лилятик, Щен), всё это щебетанье любивших друг друга людей — всё это оказалось как-то слишком для меня. Тем более, что возникло ощущение, что Лиля Юрьевна специально опубликовала это, чтобы подчеркнуть свою исключительность: «Влюблённых в меня, пожалуй, было больше, чем это нормально». Она с каким-то упоением рассказывает о чувствах Маяковского к ней (упоминая при этом, что Осип всё же был для неё главной любовью жизни), что становится не по себе. Приводит письма, где Маяковский распинается, бичует себя, клянётся в любви, молит о встрече. Где вопят ужас, горе, нескончаемая боль от разлуки с нею: «Без тебя я прекращаюсь». «Если буду совсем тряпка — вытрите мною пыль с вашей лестницы». «У тебя не любовь ко мне, у тебя — вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я, но если я кончаюсь, то я вынимаюсь, как камень из речки, а твоя любовь сплывается над всем остальным». Маяковский, человек с «тонкой кожей» и уязвимой психикой, выставлен тут напоказ именно своей уязвимой стороной. И от этого неуютно, обидно за него. Остальная часть книги написана в стиле: «Пообедали: артишоки, гигантский ростбиф, рокфор, изумительное шампанское», или «Заехали к Леже, завезли икру», или «Весь день смотрели всяких Пикассо и Матиссов». Видимо, дневник не предполагал публикации, и поэтому не претендовал на глубину описаний и анализ времени, в котором жила Лиля. Читать же про то, какие чулки она заказала из Франции и чем их семейство потчевали Арагоны, не особенно увлекательно. Разве что для узких специалистов. Мой вердикт: если хочется подробнее узнать о футуризме, о Маяковском и о людях, его окружавших, стоит, пожалуй, читать другую книгу. Если же интересна личность самой Лили Брик, то да, здесь её много.

«Я, Майя Плисецкая…»

«Характер — это и есть судьба…». Вот не знаю, рада ли я, что прочитала эту книгу… Столько негатива выливается из неё. Я не виню Плисецкую в пристрастности и категоричности. Она многое в жизни пережила — расстрел отца, ссылку матери, слежку КГБ, доносы, клевету, нелепые слухи, ультиматумы и шантаж властей. Ей и правда почти всю балетную жизнь мешали. Не давали танцевать то, что она хотела. Не выпускали за границу. Закрывали уже готовые, выстраданные постановки. Но ведь при всём при этом ей так много удалось сделать! Редкий талант трагедийной актрисы, собственный стиль танца, феноменальное творческое долголетие, балетные номера, ставшие эталонными. Очень хотелось прочитать больше вот про это. Это тоже есть в книге, но совсем небольшими кусочками, маленькими вкраплениями в основную массу негатива. Она и сама с печалью пишет об этом: «Хотелось бы мне рассказать про «Спящие», «Лебединые», как я кидала большие батманы, про красивых партнёров. Но с какого конца не взглянешь, всё оборачивается к политике.» Безусловно, Плисецкая остаётся для меня гениальной танцовщицей, человеком талантливым, сильным, волевым. Но хотелось узнать ещё и какой она была с друзьями, что любила есть на завтрак, какие отношения у неё были с родственниками, половина из которых тоже принадлежала к балетному миру. Что трогало её в людях, в природе, в городах, в жизни вообще. И это тоже есть маленькими вкраплениями в тексте, совсем маленькими, на мой взгляд. Людям, которых она ненавидела, презирала, посвящено гораздо больше внимания и текста, чем тем, кого она любила. И именно этот перекос мне был неприятен. Два основных акцента в книге — на балетных постановках и на кознях, которые чинили власти, завистники, недоброжелатели. Ненависть к советской идеологии и её яростным адептам, нетерпение к человеческим слабостям, категоричное неприятие лжи, лести, мягкотелости, «отечество почти я ненавижу» — главные акценты здесь. Плисецкая танцевала на лучших сценах мира — в Италии, США, Испании, Японии, Аргентине… На её выступлениях бывал Сталин, Хрущёв удостаивал разговорами, Брежнев хватал ручищами за колени, Горбачёв бесцеремонно вмешивался в жизнь Большого театра. Она была на короткой ноге с Робертом Кеннеди, Марком Шагалом, Лилей Брик, Пьером Карденом, Галиной Улановой, Растроповичами и другими великими людьми. И тем не менее она пишет, что «плохих людей во все века было больше, много больше. Хорошие всегда исключение, подарок Неба». Магическая, тонкая, талантливая, красивая, глубокая, чудесная, сильная, могучая, излучающая бешеную энергию и свет — Плисецкая на сцене. Непримиримая, категоричная, язвительная, гневная, желчная, обиженная — Плисецкая в этой книге. Во время чтения этой книги я посмотрела несколько балетов с Плисецкой. И сделала вывод, что смотреть на её постановки мне гораздо приятнее, чем читать её.

* * *

Также на нашем сайте вы можете найти подборки книг на любой вкус.

Подробные рецензии Александры Макаровой на представленные в подборке книги, вы можете найти в группе «Влюблённые в книги» во «ВКонтакте» и Instagram @knigizdes.

Екатерина Лаврентьева: «Вся проблема в том, что Родченко было бы тесно в рамках какого-то уже стандартного, отрытого и изученного вида творчества. Он себя действительно считал экспериментатором, открывателем новых пространств. Родченко сравнивал себя с Колумбом»

«Отец мечтал, чтобы ребенок выучился на зубного техника»

— Екатерина, сегодня исполняется 130 лет со дня рождения Александра Родченко. Как Москва, по сути, главный город в его жизни, отмечает такую внушительную круглую дату?

— В связи с пандемией планы поменялись. Два или три года назад они были грандиозными. Мы хотели повторить экспозицию, которая открылась к 125-летию, или расширить ее. Но пока эта идея приостановлена на будущее. Хотя, мне кажется, один совершенно шикарный проект все же открылся как раз к 130-летию.

Он состоялся в здании Строгановки на четвертом этаже, где находится кафедра мебели. Там буквально на днях завершилась реконструкция рабочего клуба Александра Родченко. Это, на самом деле, может быть не такой громкий проект, который мог бы состояться где-то в Третьяковке или на какой-то другой открытой выставочной площадке. Но, мне кажется, восстановленный рабочий клуб был бы лучшим подарком. А еще вышла книга о Родченко, которую инициировала Галерея Люмьер. Она сделана на основе двух портфолио Родченко, напечатанных ограниченным тиражом в середине 1990-х. И сейчас в Доме радио в Петербурге проходит фотовыставка Родченко, на основе тех же портфолио из коллекции фонда Still Art.

— Сделаем небольшой экскурс в биографию вашего прадеда. Его юность и начальное становление, как личности и художника, прошло в Казани. Он прожил там почти 15 лет. Как этот город отразился на Родченко?

— Во-первых, Казанская художественная школа. Это место, где он получил творческие навыки. Родченко ведь родился в Петербурге. С этим городом, соответственно, связаны самые ранние детские воспоминания. Это сцена. Ведь родился он, как пишет в своей литературной биографии, «в театре». И комната, где они жили, была над театральным пространством. Далее семья перебирается в Казань. Отец мечтал, чтобы ребенок выучился на зубного техника, потому что эта профессия приносит доход.

— Известно ли, почему они уехали в Казань?

— Его родители хотели открыть кафешантан в Казани. Отец был артистичной натурой, перепробовал разные профессии. Работал и натурщиком — изображал статуи на балах. Мать хорошо готовила, думала, что будет печь пирожки. Но отец умер в 1907-м, и мечта рассыпалась в прах. Но старший брат Родченко, Василий, стал актером. Так что Родченко всегда был окружен творческой атмосферой.

— А тягу к художеству и к художественной школе можно связывать с отцовской профессией?

— Он как-то всегда очень интригующе и красиво об этом говорил. Отцовская профессия бутафора действительно завораживала Родченко. Ведь, по сути, искусство, которое позволяет создавать копии предметов, — это то же художество. Не просто копирование действительности, а настоящее творчество. Например, отец черную икру из бисера делал, еще какие-то яства, убранства для стола.

— Мама никак не была связана с творчеством?

— Она работала нянькой, прачкой. Научилась читать только в 20-е годы, очень поздно. Но для нее это был просто какой-то невероятный мир. Наверняка знаете знаменитую фотографию «Мать». Она была на обложке «Советского фото». У нее на голове чепец, и она монокль придерживает. Если кадр целиком посмотреть, там впереди есть еще поверхность стола и журнал, который женщина читает очень серьезно, вдумчиво.

Выставка «Александр Родченко. Из коллекции Still Art Foundation» в центре фотографии имени братьев Люмьер в Москве. В центре — работа «Пожарная лестница» (1925)

«Родченко мог выглядеть достаточно спокойным, но внутри это был бурлящий творческий котел»

— Насколько я знаю, в Казанской художественной школе Родченко повезло учиться у Николая Фешина.

— Для начала ему требовалось туда поступить, ведь у Родченко не было первого школьного образования. Он брал учебники, старался, учился. Был такой интересный момент: Родченко штудировал геометрию. А там же нужно чертить, пользоваться циркулем и линейкой. И буквально в течение года он создает первые абстрактные композиции, сделанные с помощью циркуля и линейки. То есть он с самого начала живет в символизме, изучает пятно, линию, точку. Затем начинает искать какие-то новые пути в сторону абстракции, в сторону какого-то конструирования из плоскостей. Но эпизод со штудированием геометрии точно повлиял на его отношение к искусству.

И Николай Фешин, конечно, сильно повлиял. Для него это был очень серьезный педагог, потому что все остальные оказались достаточно классичными и не очень интересные. А вот Фешин, то, как он владел цветом… действительно чувствовал его.

Второй момент — это приезд Маяковского в Казань. Он буквально перевернул сознание юного Родченко. Маяковский пытается объяснить, что искусство — это некая стратегия, а необязательно классические ситуации, когда человек сидит в мастерской и пишет картины. Искусство — это некое культурное событие. И можно самому стать творцом такого культурного события, привлекать внимание публики, создавать какие-то нестандартные вещи и, главное, не бояться это демонстрировать, не бояться отрицания публики. Это абсолютно другое мироощущение, общее и для европейского, и для русского.

— Интересно, что за столько лет обучения в художественной школе, за столько лет жизни в Казани в этом городе хранится только одна работа Родченко — «Девушка с цветком» (1915). Знаете ли вы об этом?

— Да. Даже обнаружилась одна интригующая история. Родченко мог работать как каталогизатор для музея. Только не фотографии делать, а обрисовывать экспонаты.

— В Этнографическом музее? Он мог работать для Бруно Адлера.

— Да-да.

— Я видела дневниковую запись о том, что Бруно Адлер преподавал в Казанской художественной школе и попросил его отрисовать некоторые костюмы. Как думаете, если бы он остался верен только живописи и не было бы Маяковского, судьбоносного переезда в Москву, удалось бы ему реализоваться только как художнику?

— Здесь вопрос отчасти психологический и личностный. Он касается его темперамента. Родченко мог выглядеть достаточно спокойным, но внутри это был бурлящий творческий котел. Вся проблема в том, что ему было бы тесно в рамках какого-то уже стандартного, отрытого и изученного вида творчества. Он себя действительно считал экспериментатором, открывателем новых пространств. Родченко сравнивал себя с Колумбом.

Кстати, в европейском искусстве у него есть своеобразный «брат-близнец» — Ласло Мохой-Надь. Он тоже был фотографом, преподавал в Баухаузе. Сейчас мы уже привыкли к слову «медиахудожник», но раньше это было экспериментом. Их с Родченко фотографии сравнивали, когда якобы нашли плагиат. Но пришлось объяснять и доказывать, что дело не в копировании, а в общем векторе искусства на тот момент.

Александр Родченко и Варвара Степанова (1920-е годы)
Фото: By Михаил Кауфман – museum.ru, Public Domain, commons.wikimedia.org

«Варвара Федоровна вздохнула и сказала: «Представь себе машину, которая все может, но стоит без дела»

— Вы уже немного затронули личную сторону характера Александра Родченко. Нигде не видела информации о том, каким он был в жизни, в окружении любимой жены, коллег, друзей.

— С одной стороны, Родченко был балагуром и человеком, который обожал розыгрыши. Он любил инсценировки. Даже его первые опыты в фотографии — это инсценировки для фотомонтажа. Там участвовала вся семья, друзья. Какой-то студент держит под мышкой стопку книг. Для детективной серии играла его мама Варвара Федоровна. Они изображали такую драматическую сцену, где один человек лежит на полу, а второй вскидывает вверх руки. Не то убийство, не то покушение. Есть снимок, где его коллега — режиссер и актер — держит в зубах нож. Есть фотография, где Степанова (Варвара Степанова — советская художница-авангардистка, жена Родченко — прим. ред.) специально сняла Родченко, а он буквально изображает сыщика, похожего на Шерлока Холмса, у него кепка, надвинутая на глаза, трубка, и он пальцем указывает на потенциального нарушителя.

— Это практически театр.

— Абсолютный театр. С другой стороны, у каждого художника есть свое альтер эго в искусстве, некий персонаж, образ. У Родченко это клоун. Он действительно очень печальный и грустный, потому что у него есть публичный внешний образ, и есть что-то грустное, ранимое. Такое личное пространство, далеко не всегда пышащее весельем.

Еще в воспоминаниях Степановой есть такие слова. Бабушка моя — дочка Александра Родченко — уже после войны как-то спросила: «Почему отец такой грустный?» А Варвара Федоровна вздохнула и сказала: «Представь себе машину, которая все может, но стоит без дела». С одной стороны, это такой генератор идей, готовый браться за любые творческие проекты, умеет это все организовать. С другой — былая невостребованность, связанная с периодами в истории.

Мне всегда кажется, что если бы он год-полтора еще прожил, то очень порадовался бы за своего ученика Сергея Урусевского. В 1957-м ведь вышел фильм «Летят журавли» (Родченко умер в 1956-м), и оператор Сергей Урусевский получил за него награду. Это действительно признание по-своему.

— Родченко внимательно следил за развитием кинематографа. Как думаете, каким бы вышел фильм, снятый Александром Михайловичем?

— У него было несколько опытов. Во-первых, Борис Барнет «Москва в октябре». Несколько кадров, которые довольно часто мелькают на выставках. Это съемки Белорусского вокзала. Там такие шикарные инженерные конструкции! От этого фильма практически ничего не осталось. Родченко был художником-постановщиком.

Он же с Дзигой Вертовым сотрудничал. С этой коллаборации начался его путь в графическом дизайне, с этих титров, которые они вместе делали. Вообще, развитие кино и фотографии шли параллельно. Они не отделяли одно искусство от другого.

Но свой фильм, думаю, был бы на основе собственных репортажей. На счет методов съемки фоторепортажей у него все было очень четко и ясно продумано. Родченко называл это обсматриванием предметов со всех сторон. То есть должна быть близкая съемка, где мы видим фактуру, должны быть кадры, стандартные на первый взгляд, где некий антураж, там должны присутствовать ракурсные точки. Чем больше таких снимков, которые фиксируют вот эти разные точки зрения на пространство, тем лучше. Он же даже программу написал к своему курсу по фотографии, где планировал устраивать экскурсии, водить на съемки, в которых участвует кто-то из его коллег, и показывать, как эта ситуация должна развиваться. Родченко говорил: «Сначала изучи, где снимать, как снимать и что снимать, а потом снимай».

«Знаменитая «Лестница» — это буквально несколько кадров. Причем можно сделать вывод, что он ждет кого-то или это какой-то перерыв между съемками. Там три, по-моему, кадра: один самый известный и самый удачный, а два других — где людей больше. Иных кадров с этим сюжетом нет» («Лестница», 1929)

«Родченко — это художник-экспериментатор»

— А известно, как именно он работал? Много ли кадров делал или, наоборот, всего два?

— Все зависит от ситуации. Знаменитая «Лестница» — это буквально несколько кадров. Причем можно сделать вывод, что он ждет кого-то или это какой-то перерыв между съемками. Там три, по-моему, кадра: один самый известный и самый удачный, а два других — где людей больше. Иных кадров с этим сюжетом нет.

— Есть ли еще какие-то негативы, которые мы никогда не видели? Или уже все известно, оцифровано?

— Нет. Далеко не все известно. Только самые топовые сюжеты. Не так давно, за последние год-полтора, отсканирована часть, которая касается Москвы, с каких-то съемок в черте города. Наверное, еще что-то можно найти. Он же еще снимал студгородок в Лефортово, и некоторые студенты потом писали, что не поняли вообще, когда он фотографировал. То есть пришел человек, походил и через какое-то время ушел. Это тоже такая его черта характера — делать все незаметно. Так, чтобы не нарушить какую-то ситуацию, которую он видит. Дело не в количестве кадров, а в точности. У Картье Брессона это называется «решающий момент». Мне кажется, он по-своему придерживался этого взгляда.

— А как он вообще успевал экспериментировать и в архитектуре, и в дизайне, и в рекламе, и в фото, и в живописи?

— Это все шло поэтапно. В начале был живописный период. Он называл его лабораторным. Потом — эпохальный момент: выставка «5×5=25». Там Родченко показывает три холста: «Чистый красный», «Чистый синий», «Чистый желтый». Кто-то из критиков пишет: «Товарищ Родченко очень хороший маляр». Но для него это не ирония, а вполне осознанный шаг. Живопись есть плоскость, закрашенная цветом.

— Здесь скорее одно исходило из другого и дополнялось третьим?

— Да. А дальше — ВХУТЕМАС. И получается, что это совершенно поступательный тип развития лабораторных исследований. Дальше, собственно, идет дизайн. С 1923 по 1925 год он больше занимается им. Например, знаменитая серия для Добролета. Он первый корпоративный дизайнер. Родченко очень горд собой, ведь причастен к переустройству жизни, работает не для искусства, а для жизни. Веяние продолжит фотография, а затем — парадные альбомы. Это попытка использовать фотографию как средство коммуникации, комбинировать снимки меду собой. То есть это не фотомонтаж, где на листике картинки, а фотомонтаж во времени. Может быть, если бы не война, если бы не какие-то неурядицы, не какое-то отношение к искусству авангарда, то все вылилось бы в его эксперименты в кино.

— Как думаете, Родченко мог бы определить себя рамками одной профессии? Скажем, Александр Родченко — художник, Александр Родченко — фотограф, Александр Родченко — дизайнер.

— Мне кажется, нет. Но, наверное, если одним словом называть, то я бы сказала, что Родченко — это художник-экспериментатор. Он каждый раз ставил перед собой новые задачи и заставлял иначе функционировать пространство. От этой постановки вопроса многое меняется. Меняется отношение к проблеме, которая перед тобой стоит.

«В цитате «Фиксируйте свой быт» есть еще слова «Не лгите, цените настоящее и современное». Родченко и его друзьям была важна идеология «объектив арестовал факт»

«Родченко спокойно мог бы вести «Инстаграм»

— Широко известна его фраза: «Снимайте свой быт, фиксируйте настоящее». По сути, это современный «Инстаграм». И этим занимаются миллионы людей. В каком-то смысле эти слова Александра Михайловича были провидческими. Как вы думаете, вел бы Родченко страничку в «Инстаграме»?

— Вполне. Мне кажется, Родченко спокойно мог бы вести «Инстаграм». В принципе, в то время существовали журналы «ЛЕФ» и «Новый ЛЕФ». Это был такой аналог соцсетей, потому что они объединяли близких по духу людей, там активно велась полемика, печатались фотографии. Снимки Родченко тоже там публиковались. А еще на разгромные статьи в газетах он отвечал именно в журнале «Новый лев».

— То есть Родченко очень даже вписался бы в современность?

— Я думаю, очень даже. Вот в этой цитате — «фиксируйте свой быт» — есть еще слова: «Не лгите, цените настоящее и современное».

— Это уже, мне кажется, расходится с тем, как используется «Инстаграм». Он не фиксирует жизнь, а скорее меняет ее немного в ту сторону, какую хотелось бы видеть.

— Это проблема современности. А Родченко и его друзьям была важна идеология «объектив арестовал факт». Ведь эти слова обращены к молодежи. Для него было важно убедить аудиторию, что действительность — это и есть самое настоящее искусство. И искусством ее как раз делает взгляд. Взгляд человека с нестандартных точек зрения. Того, кто хочет поучаствовать в жизни, в реорганизации пространства.

«Для меня этот снимок стал символом фоторепортажа» («Работа скорой помощи». Фоторепортаж, 1931)

— А у вас есть любимые работы прадеда?

— Их несколько. Сначала работа из серии «Цирк». Там женщина-акробат прыгает через кольцо и персонаж, который стоит к нам спиной, держит его. Это чистая и живописная работа. А еще она очень теплая. Есть в ней какое-то очарование. Она действительно другая. Это не тот Родченко, которого мы привыкли считать дизайнером, фотографом. Она очень личная.

Другая вещь — это фотографии из фоторепортажа «Работа скорой помощи». Там снята улица сквозь стекло кабины водителя. Родченко сидит с левой стороны. Мы видим трамвай, который перед нами остановился, людей, за этим наблюдающих. Для меня этот снимок стал символом фоторепортажа

Ну а третье — это Рабочий клуб Родченко. В 1925 году он вместе со своими студентами спроектировал и выстроил интерьер Рабочего клуба для павильона СССР на Международной выставке декоративных искусств в Париже. Данный клуб должен был стать образцовым рабочим клубом как по оформлению, так и по планировочному решению.

— Если бы у вас был один день для разговора со своим прадедом, о чем бы вы разговаривали? Что бы у него спросили?

— Наверное, я спросила бы о фотографии, о его отношении к данному виду искусства. И меня по жизни интересует вопрос: как все-таки человек останавливает свой взгляд, как он делает выбор, когда что-то творит? Где он видит эту границу между законченным и незаконченным, как он для себя оценивает этот момент завершенности работы или ее незавершенности? Настроение ли, эмоция ли? Что им движет, когда он нажимает на спуск? Как он чувствует, что это снимок, что это сюжет? Этот вопрос пытался ему задать мой дедушка Николай Сергеевич Лаврентьев, который тоже оставил свой след в фотографии, сделал невероятную галерею портретов поэтов и писателей времен оттепели.

— И какой ответ он тогда получил?

— Прадед ничего не ответил. Буквально ушел от вопроса. Для дедушки это была одна из обид и настоящее разочарование. Может быть, просто у него не было ответов. Но в этом и гений Родченко. Благодаря своему взгляду он вошел в историю.