Пришвин читать рассказы о природе читать бесплатно

Рис. И.Година

Маленького слепого лисёнка вынули из норы, дали воспитывать молочной кош­ке, и она любила его, и он ласкался к ней, как к родной матери.

В лукошке окотилась кошка, котят за­бросили, другая вскоре окотилась в том же лукошке — оставили одного.

Тогда обе кош­ки одного котёнка стали кормить: родная уйдёт — лезет в лукошко чужая. И не только волк, даже тигр будет с величайшей нежно­стью заглядывать в глаза, если человек вы­ходит его и с малых лет станет ему вместо матери.

Несправедливо бранятся зверем. Хуже нет, когда скажут: «Вот настоящий зверь». А между тем у зверей этих хранится бездон­ный запас любви и нежности.

Рис. И.Година

Сегодня, разглядывая на снегу следы зверушек и птиц, вот что я по этим следам прочитал: белка пробилась сквозь снег в мох, достала там с осени спрятан­ные два ореха, тут же их съела — я скорлуп­ки нашёл. Потом отбежала десяток метров, опять нырнула, опять оставила на снегу скорлупу и через несколько метров сделала третью полазку. 

Что за чудо? Нельзя же подумать, чтобы она чуяла запах ореха через толстый слой снега и льда. Значит, помнила с осени о своих орехах и точное расстояние между ними.

Но самое удивительное — она не могла отмеривать, как мы, сантиметры, а прямо на глаз с точностью определяла, ныряла и доставала. Ну как было не позавидовать бе­личьей памяти и смекалке!

Рис. И.Година

Сегодня с утра стали собираться к нам гости.

Ещё скопа прилетела, рыбный хищник, нос крючком, глаза зоркие, светло-жёлтые, высматривала себе добычу сверху, останавливалась в воздухе для этого и пряла кры­льями. Коршун с круглой выемкой на хвосте прилетел и парил высоко.Первая прибежала трясогузка, просто так, чтобы только на нас посмотреть. Прилетел к нам в гости журавль и сел на той стороне речки, в жёлтом болоте, среди кочек, и стал там разгуливать.

Прилетел болотный лунь, большой люби­тель птичьих яиц. Тогда все трясогузки по­мчались за ним, как комары. К трясогузкам вскоре присоединились вороны и множество птиц, стерегущих свои гнёзда, где
выводи­лись птенцы. У громадного хищника был жалкий вид: этакая махина — и улепётывает от птичек во все лопатки.

Неустанно куковала в бору кукушка.

Цапля вымахнула из сухих старых трост­ников.

Болотная овсянка пикала и раскачива­лась на одной тоненькой тростинке.

Землеройка пискнула в старой ли­стве.

И когда стало ещё теплее, то листья че­рёмухи, как птички с зелёными крылышка­ми, тоже, как гости, прилетели и сели на го­лые веточки.

Ранняя ива распушилась, и к ней приле­тела пчела, и шмель загудел, и первая ба­бочка сложила крылышки.

Гусь запускал свою длинную шею в за­водь, доставал себе воду клювом, поплёски­вал водой на себя, почёсывал что-то под каждым пером, шевелил подвижным, как на пружине, хвостом. А когда всё вымыл, всё вычистил, то поднял вверх к солнцу высоко свой серебряный, мокро сверкающий клюв и загоготал.

Гадюка просыхала на камне, свернув­шись в колечко.

Лисица лохматая озабоченно мелькнула в тростниках.

И когда мы сняли палатку, в которой у нас была кухня, то на место палатки приле­тели овсянки и стали что-то клевать. И это были сегодня наши последние гости.

Рис. И.Година

Мы ходим с тобою в лесу,— сказал я Зиночке,— а может быть, под каждым шагом нашим в земле живёт один или два зверька.

— Давай выроем ямку и увидим, кто в ней живёт,— предложила Зиночка.

— Зверёк убежит от нас подземным хо­дом, прежде чем мы его обнаружим,—отве­тил я.— А вот лучше давай выроем канавку с отвесными стенками, уж кто-нибудь ночью в неё попадёт, а если он маленький, то, мо­жет, из нашей канавки и не вылезет.

Мы так и сделали.

И вот утром нашли в нашей канавке ма­ленькое животное, величиною с напёрсток,— землеройку. Мехом своим похожа на крота: мех ровный, гладкий, с синеватым отливом. На мышь совсем не похожа, рыльце хобот­ком, страшно живая.

Посадили в банку — прыгает высоко. Да­ли ей червя — сразу съела, будто век свой в банке жила.

Мы слышали, что прямой солнечный луч убивает землеройку — она ведь подземный житель. Вот и задумали мы испытать, прав­да ли это, а потом взвесить её, смерить, исследовать внутренности, положить потом в муравейник. Муравьи быстро очистят скелет, а мы его изучим.

Потом задумали поймать крота и поса­дить вместе с землеройкой в банку.

Да мало ли чего мы ещё задумали!

Но в это время землеройка подпрыгнула на двенадцать сантиметров в высоту, пере­прыгнула через край банки и очутилась на земле.

А земля ей — что рыбе вода: землеройка мгновенно исчезла.

Долго этот исчезнувший крохотный зве­рёк не отпускал нашу мысль на свободу и всё её держал под землёй, где живут корни деревьев и между корнями всякие неведомые нам существа.

На воде дрожит золотая сеть солнечных зайчиков. Тёмно-синие стрекозы в тро­стниках и ёлочках хвоща. И у каждой стре­козы есть своя хвощовая ёлочка или трос­тинка: слетит и на неё непременно возвра­щается.

Очумелые вороны вывели птенцов и те­перь сидят отдыхают.

Листик, самый маленький, на паутинке спустился к реке и вот крутится, вот-то кру­тится…

Так я еду тихо вниз по реке на своей ло­дочке, а лодочка у меня чуть потяжелее это­го листика, сложена из пятидесяти двух па­лочек и обтянута парусиной. Весло к ней одно: длинная палка и на концах по лопа­точке. Каждую лопаточку окунаешь попере­менно с той и другой стороны. Такая лёгкая лодочка, что не нужно никакого усилия: тро­нул воду лопаточкой — и она плывёт, и до того неслышно плывёт, что рыбки ничуть не боятся. Чего-чего только не увидишь, когда тихо едешь на такой лодочке по реке!

Вот грач, перелетая над рекой, капнул в воду, и эта известково-белая капля, тукнув по воде, сразу же привлекла внимание мел­ких рыбок верхоплавок. В один миг вокруг грачиной капли собрался из верхоплавок на­стоящий базар. Заметив это сборище, круп­ный хищник — рыба шелеспер — подплыл и хвать своим хвостом по воде с такой силой, что оглушённые верхоплавки перевернулись вверх животами.

Они бы через минуту ожи­ли, но шелеспер не дурак какой-нибудь: он знает, что не так-то часто случается, чтоб грач капнул и столько дурочек собралось во­круг одной капли; хвать одну, хвать дру­гую — много поел, а какие успели убраться, впредь будут жить как учёные, и если свер­ху им капнет что-нибудь хорошее, будут в оба глядеть, не пришло бы им снизу чего-нибудь скверного.

Многие думают, будто пойти только в лес, где много медведей, и так они вот и набросятся и съедят тебя, и останутся от козлика ножки да рожки. Такая это не­правда!

Рис. И.Година

Медведи, как и всякий зверь, ходят по лесу с великой осторожностью и, зачуяв че­ловека, так удирают от него, что не только всего зверя, а не увидишь даже и мелькнув­шего хвостика.

Однажды на севере мне указали место, где много медведей. Это место было в вер­ховьях реки Коды, впадающей в Пинегу. Убивать медведя мне вовсе не хотелось, и охотиться за ним было не время: охотятся зимой, я же пришёл на Коду ранней весной, когда медведи уже вышли из берлог.

Мне очень хотелось застать медведя за едой, где-нибудь на полянке, или на рыбной ловле на берегу реки, или на отдыхе. Имея на всякий случай оружие, я старался ходить по лесу так же осторожно, как звери, зата­ивался возле тёплых следов; не раз мне каза­лось, будто мне даже и пахло медведем… Но самого медведя, сколько я ни ходил, встре­тить мне в тот раз так и не удалось.

Случилось, наконец, терпение мое кончи­лось, и время пришло мне уезжать. Я на­правился к тому месту, где была у меня спрятана лодка и продовольствие. Вдруг ви­жу: большая еловая лапка передо мной дрогнула и закачалась сама.

«Зверушка какая-нибудь»,— подумал я.

Забрав свои мешки, сел я в лодку и по­плыл.

А как раз против места, где я сел в лод­ку, на том берегу, очень крутом и высоком, в маленькой избушке жил один промысловый охотник. Через какой-нибудь час или два этот охотник поехал на своей лодке вниз по Коде, нагнал меня и застал в той избушке на полпути, где все останавливаются.

Он-то вот и рассказал мне, что со своего берега видел медведя, как он вымахнул из тайги как раз против того места, откуда я вышел к своей лодке. Тут-то вот я и вспо­мнил, как при полном безветрии закачались впереди меня еловые лапки.

Досадно мне стало на себя, что я подшумел медведя. Но охотник мне ещё рассказал, что медведь не только ускользнул от моего глаза, но ещё и надо мной посмеялся… Он, оказывается, очень недалеко от меня отбе­жал, спрятался за выворотень и оттуда, стоя на задних лапах, наблюдал меня: и как я вышел из леса, и как садился в лодку и по­плыл. А после, когда я для него закрылся, влез на дерево и долго следил за мной, как я спускаюсь по Коде.

– Так долго,— сказал охотник, — что мне надоело смотреть и я ушёл чай пить в избушку.

Досадно мне было, что медведь надо мной посмеялся. Но ещё досадней бывает, когда болтуны разные пугают детей лесными зверями и так представляют их, что пока­жись будто бы только в лес без оружия — и они оставят от тебя только рожки да ножки.

Рис. И.ГодинаХорошо помню — дед Михей в своих ва­ленках проходил лет десять. А сколько лет в них он до меня ходил, сказать не могу. Поглядит, бывало, себе на ноги и скажет:

– Валенки опять проходились, надо под­шить.

И принесёт с базара кусок войлока, вы­режет из него подошву, подошьёт, и опять валенки идут, как новенькие.

Так много лет прошло, и стал я думать, что на свете всё имеет конец, всё умирает и только одни дедушкины валенки вечные.

Случилось, у деда началась сильная ло­мота в ногах. Никогда дед у нас не хворал, а тут стал жаловаться, позвал даже фельд­шера.

– Это у тебя от холодной воды, — ска­зал фельдшер, — тебе надо бросить рыбу ло­вить.

– Я только и живу рыбой, — ответил дед, — ногу в воде мне нельзя не мочить.

– Нельзя не мочить,— посоветовал фельдшер,— надевай, когда в воду лезешь, валенки.

«Верно, это правда,— подумал я,— что всему на свете конец бывает, не могут и ва­ленки деду служить без конца: валенкам приходит конец».

Рис. Н. Устинова

Этот совет вышел деду на пользу: ломота в ногах прошла. Но только после дед изба­ловался, в реку стал лазить только в
вален­ках и, конечно, тёр их беспощадно о придон­ные камешки. Сильно подались от этого ва­ленки, и не только в подошвах, а и выше, на месте изгиба подошвы, показались трещинки.

Люди стали деду указывать на валенки:

– Пора, дед, валенкам твоим дать по­кой, пора их отдать воронам на гнёзда.

Не тут-то было! Дед Михей, чтобы снег в трещинки не забивался, окунул их в во­ду — и на мороз. Конечно, на морозе вода в трещинках валенка замёрзла и лёд заделал трещинки. А дед после того валенки ещё раз окунул в воду, и весь валенок от этого покрылся льдом. Вот какие валенки после это­го стали тёплые и прочные: мне самому в де­душкиных валенках приходилось незамерзающее болото зимой переходить, и хоть бы что.

И я опять вернулся к той мысли, что, по­жалуй, дедушкиным валенкам никогда и не будет конца.

Но случилось, однажды дед наш захво­рал. Когда пришлось ему по нужде выйти, надел в сенях валенки, а когда вернулся, за­был их снять в сенях и оставить на холоду. Так в обледенелых валенках и залез на го­рячую печку.

Рис. Н. Устинова

Не то, конечно, беда, что вода от рас­таявших валенок с печки натекла в ведро с молоком, — это что! А вот беда, что валенки бессмертные в этот раз кончились. Да иначе и быть не могло.

Если налить в бутылку во­ды и поставить на мороз, вода обратится в лёд, льду будет тесно, и бутылку он разо­рвёт. Так и этот лёд в трещинках валенка, конечно, шерсть везде разрыхлил и порвал, и когда всё растаяло, всё стало трухой..

Наш упрямый дед, как только поправил­ся, попробовал валенки ещё раз заморо­зить и походил даже немного, но вскоре вес­на пришла, валенки в сенцах растаяли и вдруг расползлись.

— Верно, правда,— сказал дед в серд­цах,— пришла пора отдыхать в вороньих гнёздах.

И в сердцах швырнул валенок с высокого берега в репейник, где я в то время ловил щеглов и разных птичек.

– Почему же валенки только воро­нам?— сказал я.— Всякая птичка весною тащит в гнездо шерстинку, пушинку, соло­минку.

Я спросил об этом деда как раз в то вре­мя, как он замахнулся было вторым вален­ком.

— Всяким птичкам,— согласился дед,— нужна шерсть на гнездо — и зверькам вся­ким, мышкам, белочкам, всем это нужно, для всех полезная вещь.

И тут вспомнил дед про нашего охотни­ка, что давно ему охотник напоминал о ва­ленках: пора, мол, их отдать ему на пыжи. И второй валенок не стал швырять и велел мне отнести его охотнику.

Тут вскоре началась птичья пора. Вниз к реке на репейники полетели всякие весен­ние птички и, поклёвывая головки репейников, обратили своё внимание на валенок.

Рис. Н. Устинова

Каждая птичка его заметила, и когда при­шла пора вить гнёзда, с утра до ночи стали разбирать на клочки дедушкин валенок. За одну какую-то неделю весь валенок по клоч­ку растащили птички на гнёзда, устроились, сели на яйца и высиживали, а самцы пели.

На тепле валенка вывелись и выросли птички и, когда стало холодно, тучами уле­тели в тёплые края. Весною они опять вер­нутся, и многие в дуплах своих, в старых гнёздах найдут опять остатки дедушкина валенка.

Те же гнёздышки, что на земле были сделаны и на кустах, тоже не пропадут: с кустов все лягут на землю, а на земле их мышки найдут и растащат остатки валенка на свои подземные гнёзда.

Много в моей жизни походил я по лесам и, когда приходилось найти птичье гнёз­дышко с подстилом из войлока, думал, как маленький:

«Всё на свете имеет конец, всё умирает, и только одни дедушкины валенки вечные».

Рис. И.ГодинаУдивляюсь на раков — до чего много, кажется, напутано у них лишнего: сколько ног, какие усы, какие клешни, и хо­дит хвостом наперёд, и хвост называется шейкой. Но всего более дивило меня в дет­стве, что когда раков соберут в ведро, то они между собой начинают шептаться. Вот шеп­чутся, вот шепчутся, а о чём, не поймёшь.

И когда скажут: «Раки перешептались», это значит — они умерли и вся их рачья жизнь в шёпот ушла.

В нашей речке Вертушинке раньше, в моё время, раков было больше, чем рыбы. И вот однажды бабушка Домна Ивановна с внучкой своей Зиночкой собрались к нам на Вертушинку за раками. Бабушка с внуч­кой пришли к нам вечером, отдохнули не­много — и на реку.

Там они расставили свои рачьи сеточки. Эти рачьи сачки у нас все де­лают сами: загибается ивовый прутик круж­ком, кружок обтягивается сеткой от старого невода, на сетку кладётся кусочек мяса или чего-нибудь, а лучше всего кусочек жареной и духовитой для раков лягушки. Сеточки опускают на дно. Учуяв запах жареной ля­гушки, раки вылезают из береговых печур, ползут на сетки. Время от времени сачки за верёвки вытаскивают кверху, снимают раков и опять опускают.

Простая эта штука. Всю ночь бабушка с внучкой вытаскивали раков, наловили целую большую корзину и утром собрались назад, за десять вёрст к себе в деревню. Солныш­ко взошло, бабушка с внучкой идут, распа­рились, разморились.

Рис. И.Година

Им уже теперь не до раков, только бы добраться домой.

— Не перешептались бы раки,— сказала бабушка.

Зиночка прислушалась.

Раки в корзинке шептались за спиной ба­бушки.

— О чём они шепчутся? — спросила Зи­ночка.

— Перед смертью, внученька, друг с другом прощаются.

А раки в это время совсем не шептались. Они только тёрлись друг о друга шершавы­ми костяными бочками, клешнями, усиками, шейками, и от этого людям казалось, будто от них шёпот идёт. Не умирать раки собира­лись, а жить хотели. Каждый рак все свои ножки пускал в дело, чтобы хоть где-нибудь найти дырочку, и дырочка нашлась в кор­зинке, как раз чтобы самому крупному раку пролезть.

Один рак вылез крупный, за ним более мелкие шутя выбрались, и пошло, и пошло: из корзинки — на бабушкину кацавейку, с кацавейки — на юбку, с юбки — на дорожку, с дорожки — в траву, а из травы — рукой подать речка.

Солнце палит и палит. Бабушка с внучкой идут и идут, а раки ползут и ползут. Вот подходят Домна Ивановна с Зиночкой к деревне. Вдруг бабушка остановилась, слу­шает, что в корзинке у раков делается, и ни­чего не слышит. А что корзинка-то лёгкая стала, ей и невдомёк: не спавши ночь, до того уходилась старуха, что и плеч не чует.

— Раки-то, внученька,— сказала бабуш­ка,— должно быть, перешептались.

— Померли? — спросила девочка.

— Уснули, — ответила бабушка, — не шепчутся больше.

Пришли к избе, сняла бабушка корзин­ку, подняла тряпку:

— Батюшки родимые, да где же ра­ки-то?

Зиночка заглянула — корзина пустая.

Поглядела бабушка на внучку — и только руками развела.

— Вот они, раки-то,— сказала она,— шептались! Я думала — они это друг с дру­гом перед смертью, а они это с нами, дура­ками, прощались.

Рис. И.Година

Как-то вечером к нашему костру пришёл дед из ближайшей деревни и стал нам рассказывать о лосях разные охотничьи ис­тории.

— Да какие они, лоси-то? — спросил кто-то из нас.

— Хорошенькие,— ответил дед.

— Ну, какие же они хорошенькие! — сказал я.— Огромные, а ножки тонкие, го­лова носатая, рога — как лопаты. Скорее — безобразные.

— Очень хорошенькие,— настаивает дед.— Раз было, по убылой воде, вижу, ло­сиха плывёт с двумя лосятками. А я за кус­том. Хотел было бить в неё из ружья, да по­думал: деться ей некуда, пусть выходит на берег. Ну вот, она плывёт, а дети за ней не поспевают, а возле берега мелко: она идёт по грязи, а они тонут, отстали. Мне стало забавно. Возьму-ка, думаю, покажусь ей: что, убежит она или не кинет детей?

— Да ведь ты же убить её хотел?

— Вот вспомнил!—удивился дед.—Я в то время забыл, всё забыл, только одно пом­ню: убежит она от детей или то же и у них, как у нас. Ну, как вы думаете?

— Думаю,— сказал я, вспоминая разные случаи,— она отбежит к лесу и оттуда, из-за деревьев или с холма, будет наблюдать или дожидаться.

— Нет,— перебил меня дед.— Оказалось, у них, как и у нас. Мать так яро на меня по­глядела, а я на неё острогой махнул. Думал — убежит, а лосёнков я себе захвачу. А ей хоть бы что — и прямо на меня идёт и яро глядит. Лосята ещё вытаскивают но­жонки из грязи. И что же вы подумаете? Что они делать стали, когда вышли на берег?

— Мать сосать?

— Нет, как вышли на берег — прямо играть. Шагов я на пять подъехал к ним на ботничке, и гляжу, и гляжу — чисто дети. Один был особенно хорош. Долго играли, а когда наигрались, то к матке, и она их по­вела, и пошли они покойно, пошли и по­шли…

— И ты их не тронул?

— Так вот и забыл, как всё равно мне руки связали. А в руке острога. Стоило бы только двинуть рукой…

— Студень-то какой!—сказал я.

Дед с уважением поглядел на меня и от­ветил:

— Студень из лосёнков правда хорош. Только уж такие они хорошенькие… Забыл и про студень!

Рис. И.Година

Многие думают, что до крайности труд­но вырастить у себя тетерева. Раньше у меня тоже ничего не выходило, и пойман­ные тетеревята хирели. Но теперь я научил­ся и вырастить у себя тетерева считаю для себя делом не очень трудным.

Сильно росис­тым июльским утром я пускаю собаку на то место, где водятся тетеревиные выводки. Мокрый от росы тетеревёнок боится взле­теть и бежит в траве, а собака за ним поти­хоньку идёт.

Так мы доходим до кочки. Тетеревёнок прячется за кочку, собака станет в упор. Раздвинешь осторожно траву, заметишь пёрышки… Цап! — и в шляпу. У меня таковская шляпа.

В деревне пойманному лесному гражда­нину прежде всего надо найти подходящую квартиру. Ныне живущий у меня Терентий, о котором я и рассказываю, вырос в под­полье у милой хозяюшки нашей, Домны Ивановны.

Самое главное, я считаю, на пер­вых порах — надо бояться застудить тетере­вёнка: они в это время очень зябкие и квё­лые. Корм начинают есть без всяких хлопот, только надо, конечно, знать, что дать. Если совсем маленьким взять, то надо кормить муравьиными личинками. Но я таких ма­леньких тетеревят не брал — незачем это: с собакой я всегда могу поймать в росу и хорошо летающего, окрепшего тетеревёнка. В неволе он очень скоро привыкает к голосу. Бывало, кричишь ему:

— Терентий, Терентий! Терёха, Терёха!..

Он и бежит. Голову вытянет и ждёт. Чер­вячка ему — он и глотнёт, — другого, треть­его… Чем надо кормить, знаешь по времени: я приношу с охоты тетерева и смотрю, что у него в зобу. Бывают ягоды можжевель­ника, брусника, черника, клюква. Зимой к корму, запасённому летом — клюква, брус­ника,— прибавляешь немного овса, потом больше, больше и так приучишь к этому обыкновенному корму, и тетерев живёт без всяких хлопот.

Потешно было с нынешним моим Терен­тием, когда я поймал его и принёс к Домне Ивановне. Мы на летнее житьё издавна уж ездим к этой Домне Ивановне, и я так при­учил её к своему охотничьему языку, к охот­ничьим своим птицам, что, бывало, когда со­седский петух станет забивать её петуха, она бросается на вражеского петуха с пру­том и ругает его:

— У, бекас, длинноносый, страшный!

Пойманного Терентия эта Домна Ива­новна устроила в подполье, и в первый день он там всё молчал. Рано утром на следую­щий день, когда только что стало светать, слышно мне было наверху, как он там, в подполье, забегал и стал по-своему сви­стать: