Это было самым настоящим чудом, Рождественским чудом. Сегодня Сочельник, он едет домой, где его ждут жена и сын, их сын! На заднем сиденье огромные пакеты с подарками, ведь это будет первое Рождество Олежки!
Первое Рождество Олежки. Фото Lemuana
Два года назад их брак чуть не распался, мало, кто может выдержать путь, что они прошли — десять лет бесплодных попыток завести ребенка, десять лет обследований в лучших клиниках, включая медцентр в Израиле. И в каждой дарили надежду, уверяли, что обязательно получится. Но шло время, ничего не выходило, и напряжение росло. Каждый винил другого, и, наконец, настал день, когда Анна заявила, что уходит, а он не стал останавливать. Он только спросил, куда она направляется, жена что-то сказала о пансионате для пожилых, мол, нашла там работу с проживанием.
— Весьма приличный пансионат для обеспеченных клиентов, не переживай за меня.
Кирилл и не переживал, он жалел себя, жалел за годы супружеской жизни, как ему казалось, потерянные. И находились утешительницы. А через полгода Анна вернулась, и это была уже другая Анна — сильная, уверенная в себе женщина, женщина, перед которой невозможно устоять. Куда делся потухший, вечно виноватый, взгляд? Отношения возродились. Работу она оставила, но несколько раз в неделю отправлялась за город в пансионат.
— Не могу бросить своих подопечных, — объясняла она.
Через пару месяцев она сообщила, что ждет малыша. Кирилл не поверил, отвез в клинику – там подтвердили.
— Анна, ты же понимаешь, что должна быть предельно осторожна. Пора прекращать эти твои поездки.
— Нет, я буду делать то, что считаю нужным, ты же хочешь сына? У нас родится здоровый ребенок.
— Но почему, откуда такая уверенность?
— Просто доверяй мне.
Заявила, что на родах будет присутствовать старушка из пансионата, ей даже удалось договориться с врачами больницы, а от присутствия Кирилла отказалась. Сын, действительно, родился здоровым. Молодой отец отвез милую старушку обратно, а через несколько дней Анна и Олежка были дома. Кирилл столько раз спрашивал ее, как это случилось, почему удача повернулась к ним лицом. Та лишь улыбалась, обещая рассказать на Рождество. И вот теперь он торопится домой, где любимая жена, долгожданный сын и та самая история.
Малыш спал, а Анна ждала его в гостиной у елки.
— Ты обещала, — шептал он, вдыхая миндальный запах ее волос.
— Помнишь старушку, которая принимала роды?
— Принимала роды? А разве не врачи клиники?
— Ну и врачи, разумеется, но Марию Алексеевну они знают, она когда-то работала акушеркой и приняла тысячи малышей.
— И что?
— А то, что мы обязаны ей появлением Олежки. Она – наследственная повитуха, повивальная бабка.
Анна появилась в пансионате под Рождество. Это был дорогой пансионат с весьма капризными постояльцами, к которым нужен был особый подход. И только Мария Алексеевна была не похожа на остальных — простовата, без тени снобизма. Но самое удивительное, что она пользовалась авторитетом у этих состоятельных дам и господ. Последние дни перед праздником обслуживающему персоналу хлопот прибавилось – надо согласовать проведение праздника, учесть все капризы для праздничного меню, помочь с выбором нарядов. Их заказывали, возвращали, приглашали швей для подгонки. И только Мария Алексеевна была абсолютно равнодушна.
— А вы не будете заказывать новое платье? — спросила Анна.
— Платье? Зачем, у меня есть выходное платье, которое служит мне уже десять лет.
— Но другие…
— Я знаю, милая, но мне есть, чем занять себя, — она кивнула на корзину с рукоделием. – Посмотри, какие носки я вяжу.
— Носки? Но кому?
— Подарю их всем, — и старушка вновь склонилась над работой, что-то пришептывая.
На Рождество Анна тоже получила подарок от Марии Алексеевны. Та увела ее в свою комнату сразу после общих поздравлений и раздачи подарков. Протянула Анне грубо связанный широкий пояс.
— Будешь спать в нем, слышишь, обязательно.
— Зачем? – не поняла женщина.
— Ты же хочешь ребенка? Будешь спать в нем полгода месяца, а потом вернешься к мужу.
— Но чем пояс поможет моему материнству?
И старушка рассказала, что она – потомственная повитуха, а это не просто женщина, принимающая роды.
— Это целое искусство, тайные знания, помогающие душе прийти в этот мир, доченька. Женщины из нашего рода всегда этим занимались, еще до тех пор, когда родовспоможению начали обучать. Да и не всему обучить можно. Вот ты, например, знаешь, почему не получается забеременеть? Неудачи родили в тебе отчаяние и страх, не может плоть, пропитанная страхом, выносить сильного сына. А твой сын будет сильным. Ты удивилась, когда узнала, что мои носки примут в дар с удовольствием, а ведь радовались, потому как знают, сила в них целебная, я часть себя вкладываю. Вот и думай, доченька. А пока иди, мне спать пора.
Кирилл молча выслушал рассказ жены. Он никак не мог поверить, все казалось какой-то сказкой.
— Послезавтра поедем в пансионат, я покажу ей Олежку и отвезу кашу.
— Кашу? Почему кашу?
— Праздник такой, повитухам несут кашу в знак благодарности на следующий день после Рождества.
— Все это… — Кирилл не договорил – из соседней комнаты раздался детский плач.
Историю рассказала Елена Гвозденко
Глава 1. Не слыхивала она, что б из живота детей доставали да ещё двоих.
Марфа шла к купчихе Ватутиной, девушка сильно переживала, это был её первый самостоятельный выход. Глафира занедужила, а у купчихи заранее была с ней договоренность.
— Пойдешь одна, — прошептала Глафира слабым голосом. – У тебя всё получится.
— Но я одна ещё ни разу не принимала роды, — пыталась отказаться Марфа. – А вдруг что-то пойдет не так?
— Всё пойдет так, как надо, Марфа. Ты уже давно мне помогаешь. Я тебя всему обучила, — Глафира пыталась успокоить и подбодрить свою ученицу. – Нельзя не пойти. Ты же знаешь, что денег, отдать купчихе её задаток, у нас нет. Да и роды принимать у нее всё равно кому-то надо. Где она сейчас повитуху искать будет?
Глафира была хорошей повитухой. Многие горожанки обращались к ней со своими проблемами. И все они: богатые дамы, жены купцов, мещан и простых служак — хотели рожать с ней. Многим детишкам она помогла прийти в этот мир.
И ни разу за эти семь лет, что Марфа прожила у Глафиры, она не видела, что бы повитуха помогла хоть одной женщине избавиться от плода. Хотя изредка к ней приходили с такими просьбами.
— Жизнь – это самое дорогое, что есть на земле. – Говорила в таких случаях Глафира. – Я не пойду против жизни.
Потом, когда посетительница скрывалась за дверью, Глафира строго смотрела на свою ученицу и добавляла:
— И тебе не советую.
— Я всё понимаю, — лепетала тогда Марфа, — я обещаю.
— Жизнь долгая, — прерывала её повитуха. – Всякое случиться может, но против неё идти не моги!
Семь долгих лет она воспитывала Марфу, таскала её везде с собой и учила своему ремеслу. Последний год она только находилась рядом, контролируя и нахваливая свою ученицу. Женщина чувствовала, что какая-то злая хворь поселилась в её теле, и хотела передать Марфе как можно больше знаний и навыков.
За этот долгий год Марфа освоила много приемов: и повернуть ребенка, лежащего поперек матернего живота, могла, и двойню принимала, и даже, когда ребенок попой выходить надумал, не растерялась.
Глафира была ей очень довольна. Но во всех тех случаях Марфа знала, что Глафира рядом с ней стоит и, если вдруг что-то пойдет не так, то она тут же вмешается и поможет.
А теперь Глафира слегла, слегла внезапно, неожиданно для Марфы. В одно чудесное солнечное утро она просто не смогла подняться с кровати.
А у них с купчихой Ватутиной уже была договоренность. Та озаботилась заранее, после первой задержки примчалась.
— Глафирушка, уж не брось меня, сыночек нам ой как нужен с Петрушей Ивановичем моим. А то сама знаешь, одни девки у меня. Ты же сыночка принимать у меня придешь? Чую сердцем, мальчик на этот раз должон быть.
У купчихи было семь детей, семь дочек, и она не оставляла надежды разродится мальчишкой.
— Конечно, конечно, матушка, — увещевала ее Глафира, осматривая живот, — раз чуешь, значит должон.
Напоминать о том, что предыдущие семь раз купчиха тоже наследников чуяла, Глафира, принимавшая всех её семерых девчонок, предусмотрительно не стала.
— Надежда умирает последней, — сказала она потом Марфе. – Не мы её давали, не нам и отбирать. Может и правду на этот раз пацанёнок будет. Хотя, сомневаюсь я в этом.
— Почему, — спросила Марфа. Ей было интересно, как Глафира пол ребенка угадывала. Повитуха ошибалась редко.
— Да у таких, как она одни девки и рождаются, — ответила Глафира. – Ты на её зад посмотри, на тело дебёлое, на грудь.
— Грудь как грудь, — пробормотала Марфа. – Большая грудь. Молочная. Ребенка такой грудью, наверное, легче легкого вскормить.
У самой Марфы то пока похвастаться было не чем. Да и Глафира при всей своей миловидности аппетитными формами не обладала.
— Не всегда, не всегда, — проговорила Глафира. – Порой грудь у женщины полная, да жиром заплывшая, молочной ткани там мало. У купчихи такая, и зад рыхлый, потому и родятся у неё одни девчонки. Да и у мужа её по родне одни девки. Он сам-то единственный сынок у своей мамаши среди десяти девок! На роду им написано без наследника остаться. Так-то!
— У тебя всё получится, — каждое слово давалось Глафире с трудом, она с каждым днём слабела, — ты вспомни, какой у неё зад! С таким задом рожают легко. Девок своих она выплюнула и не мучилась совсем.
Марфа уже подходила к купеческому дому, когда к ней на встречу выбежала пожилая служанка Аксинья Ивановна.
-Ну, где вас с Глафирой носит, — запричитала она, — матушке нашей совсем плохо! А Глафира где?
Аксинья заметила, что повитухи рядом с Марфой нет.
-Глафире тоже плохо, — ответила Марфа, — я сегодня за неё.
-Ох, в недобрый час собралась рожать наша матушка, — перебила ее Аксинья, — поди, загубишь ты её.
— Типун тебе на язык, Аксинья Ивановна, — сплюнула с досады Марфа, — Глафира меня сама оправила одну, доверяет, значит!
— Да, что ты пигалица можешь, — не унималась Аксинья.
— Всё могу, — девушка вдруг почувствовала какую-то необъяснимую ярость, — а ну веди меня к своей хозяйке. Ей плохо, а ты тут на меня зло срываешь! Быстро веди!
— Ой, и правду, про матушку-то нашу я совсем забыла. Ну, пошли. Только, боюсь, прогонит она тебя. Только Глафире доверяет.
Когда Марфа вошла в комнату, купчиха была без сознания, живот у неё стоял колом, а вокруг растекалась красная лужа.
— Ой, матушка! Что же делается-то, — запричитала Аксинья, — матушка, очнись. Пигалица тут Глафирина пришла, роды у тебя принимать.
-Замолчи, Аксинья, — вдруг раздался рядом твердый голос Марфы, — она не слышит тебя. Ты лучше воды мне принеси горячей и холодной два тазика, прикажи белья принести побольше, нитки с иголкой да браги чистой, и нож поострее.
— Нож-то зачем? Господи! Дурная твоя башка!
— Матушку твою спасать будем! Да вот травок тут я принесла, завари по щепотке, там они разложены уже как надо.
Я нащупала языком плотное кольцо кожи, обхватившую головку члена, а ниже его начиналась самая настоящая каменная твердь! Папа был возбужден до предела! Я, впрочем, тоже. Я уже просто изнемогала. Мне просто необходимо было потереть свою сырую до безобразия пипку. Только я направила в ее сторону руку, как почувствовала нежное прикосновение к своим трепещущим пипкиным губкам чего-то теплого и мягкого. Я скосила глаза и увидела в своей промежности мамину голову. Она тоже почувствовала мое изнеможение и принялась активно выцеловывать и вылизывать мои пока еще девственные складочки. Я просто застонала от наслаждения, насколько это было возможно с вибрирующим членом во рту. Да-да, он уже вибрировал и начал ритмично дергаться, словно по нему пропустили электрический ток. Папа сначала засопел, а потом прорычал…
— Вер-р-ра! Я больше не могу…
Мама резко отняла свой рот от моей пипки и взволнованно крикнула…
— Светик! Приготовься…
Ничего более она сказать не успела, потому что рот мой моментально наполнился густой, пряной жидкостью. Я непроизвольно сглотнула, но тугие струи, хлещущие из дырочки в папином члене, снова на-полнили собой мой рот спермой. Я не успела проглотить новую порцию, и белая блестящая капля потекла по моему подбородку. Но мама была уже начеку. Она неуловимым движением языка слизнула эту волшебную каплю и застонала от наслаждения. Папа увидел это и, видимо решив, что с меня пока хватит, резко выдернул дергающийся член из моего рта и направил его в призывно раскрытый мамин ротик. Он так и оставался открытым, пока еще две мощные белесые струи оросили мамино небо. После них из дырочки потекла сперма уже без напора. Мама так же быстро, как и с моего подбородка до этого, слизнула эту драгоценную каплю. Тут же на ее месте появилась новая. Теперь уже не растерялась я и быстро слизнула с папиного члена новую порцию. Он благодарно погладил меня по голове дрожащей рукой. Тогда я снова взяла папин член в рот целиком, причем, на этот раз до самых яичек. Черные курчавые волосы щекотали мой нос, но я удержалась и не чихнула. А член в это время начал стремительно «сдуваться». Было такое ощущение, что это я своим горячим язычком растопила его, как мороженое!
Папа вынул из моего рта свой сморщившийся член и пару раз провел по нему рукой, натягивая кожицу на головку и тут же полностью ее обнажая. Новая капля спермы, уже как-то неохотно, выкатилась из дырочки и повисла на члене белой соплей. На этот раз мама опередила меня и слизнула ее, как лягушка муху.
Папа откинулся на диване, блаженно отдуваясь. Его ставший маленьким член свесился на правое бед-ро. Но мама не дала ему отдохнуть. Ему — то есть папе. Впрочем, и его писюну тоже. Мама стала перебирать своими пальчиками папину пипирку (членом ее сейчас назвать — язык не поворачивался), оттягивать кожицу с головки, теребить яички — и произошло чудо! Сморщенный стручок вдруг начал наливаться силой и увеличиваться прямо на глазах! Было такое ощущение, что из папиного живота лезет какая-то палка! Сначала она росла, лежа на папином курчавом животе, а затем вдруг резко подпрыгнула и закачалась, как мачта.
Я непроизвольно протянула руку и коснулась обнажившейся головки. Член вздрогнул от моего прикосновения и, кажется, стал еще тверже.
— Ну что, Света, — спросила мама, — ты готова к самому главному?
У меня сразу пересохло во рту, а губки моей пипки судорожно сжались. Самое главное! Боже, как я хотела этого, но как же я этого боялась! Мама с папой поняли сразу мое состояние. Мамина ладонь скользнула между моих ног и начала нежно массировать мой кучерявый холмик. Затем ее указательный палец переместился на пуговку клитора и стал его поглаживать — нежно-нежно, едва касаясь. Мои губки стали понемногу разжиматься, и мамин палец не преминул тотчас же в них погрузиться.
— Ой, как тут у тебя сыренько! — воскликнула мама. — Это хорошо, не так больно будет.
— Не бойся, я не сделаю тебе больно… — прошептал папа, придвигаясь ко мне вплотную. Он взял обеими руками мою голову и приблизил к моим губам (тем, что у рта) свои губы. Сначала он поцеловал меня совсем как раньше — лишь коснувшись моих губ своими. А затем он захватил мои губки себе в рот и стал их неистово сосать. Его горячий язык раздвинул мои губы и проник мне прямо в рот, где тут же принялся играть моим языком. Между тем папины руки опустились с моей головы сначала на плечи, затем скользнули к грудям. Папа аккуратно зажал между большими и указательными пальцами мои соски и стал их потихонечку разминать. Соски сразу затвердели, как маленькие пенисы. Затем, продолжая левой рукой легко мять мою грудку, папа опустил правую ладонь мне между ног, отодвигая мамину руку и занимая ее место. Мои половые губки снова крепко сжались, словно створки раковины. Видимо, подсознательно я все же очень боялась предстоящего.
— Ну же, ну, Светик, расслабься, — зашептал папа мне прямо в ухо и тут же взялся губами за его мочку. От этого по всему моему телу пробежала легкая дрожь.
— Что, приятно? — все так же шепотом спросил папа.
— Да… — чуть слышно ответила я, потому что мой голос внезапно сел.
— Значит, здесь у тебя сильная эрогенная зона, — сказал папа и снова сжал мочку своими губами.
— М-м-м! — непроизвольно застонала я от нахлынувшей волны сладострастия. Губы моей пипки тут же разжались, и я просто почувствовала, как по ним из горящего влагалища заструилась жидкость. Я уж даже подумала сначала, что писаю, так много было этой влаги. Но нет, это явно была не моча. К тому же папа, почувствовав своей ладонью этот маленький потоп, выпустил изо рта мое ухо и припал жадными губами к моей пипке, слизывая и глотая мои выделения.
О! Это было что-то! Я выгнулась, как кошка, запихивая всю свою пипку папе в рот. А он уже пустил в ход язык. Он совал его во влагалище, имитируя половой акт, вылизывал каждую складочку моей пипки, тер языком мой набухший и затвердевший клитор… Да уж, клитор у меня набряк — будь здоров! Почти как член! Он выдвинулся из малых и больших губок и торчал, ало поблескивая. Вот это да! Никогда у меня такого не было, даже когда я мастурбировала! А папа уже заглотил этот мой сладко пульсирующий отросток и неистово стал его насасывать. О-о-о! Вот тут-то я и кончила. Даже на несколько секунд потеряла сознание. Такого взрыва сладости я еще никогда не испытывала! Пипка моя сокращалась, как бешеная, поливая папино лицо остро и пряно пахнущей жидкостью. Он даже на мгновение отпрянул, не ожидая такого извержения, но тут же быстро припал ко входу во влагалище широко открытым ртом, глотая горячую слизь, сочащуюся оттуда с таким наслаждением, словно это был волшебный нектар!
А затем быстро отпрянул, уперся руками в диван и подтянул к моему животу свой. Член торчал, как корабельная мачта! И вот эта мачта стала приближаться к моей все еще сочащейся пипке. Вот его багровая головка коснулась моих трепещущих губок и медленно стала погружаться внутрь, раздвигая их все шире и шире. Я уже ничего не боялась, я хотела лишь, чтобы вся эта упругая громадина оказалась скорее во мне целиком. Я подалась даже навстречу медленно входящему в меня члену, но тут же вздрогнула от боли, на-ткнувшись чем-то внутри себя на папину твердыню.
— Осторожно! — сказал папа. — Это и есть девственная плева. Нам сейчас нужно будет преодолеть ее. Это всего мгновение, потерпи!
Я кивнула и непроизвольно зажмурилась. А папа сделал вдруг резкое движение, и я почувствовала, как во мне разместился весь твердокаменный папин член. Это было так прекрасно, что я даже не обратила внимания на резкую, но мгновенную боль, когда разорвалась моя бедная целочка. Туда ей и дорога! Я стала женщиной! Я трахаюсь! Фу, какие слова завертелись в моей ликующей головке!
Папа между тем наращивал темп. Его член безостановочно двигался во мне, натирая мое непривычное к подобному обращению влагалище. При этом раздавался такой своеобразный хлюпающий звук, от которого я распалилась еще больше. Я уже вовсю вскидывала свою попку, двигаясь навстречу папе. А он уже просто рычал от наслаждения, все убыстряя и убыстряя темп.
— Иван! Не кончи в нее! — вскрикнула мама, почувствовав, видимо, что дело идет к разрядке. Она оказалась права. Я почувствовала, что папин член во мне судорожно дернулся и тут же, рывком, папа вытащил его из меня. Член дергался, как в припадке, и на пике каждого сокращения из него вырывалась густая белесая струя, заливая мою грудь, живот, ноги. Несколько капель долетели даже до лица, и я их тут же быстро слизнула. О! Как прекрасен был этот агонизирующий член! Он весь блестел от моих выделений и был слегка запачкан кровью, словно раненый боец. Но я понимала, что это моя кровь и мне ее было ни чуточки не жал-ко.
Поток спермы между тем утих, и папа, взяв член в руку, принялся размазывать им ее по мне. Это было тоже чертовски приятно! И самое интересное — начав было чуть-чуть сникать, папин член вновь напрягся, наливаясь гранитной твердостью. Мне ужасно захотелось, чтобы он снова вошел в меня. Я схватила член рукой и попыталась направить его себе во влагалище, но папа резко выдернул его из моих рук.
«Алло! Здорово! Жду на волейбольной площадке. На фиг уроки! Не пожалеешь!»
Красная телефонная трубка, казалось, взорвется – настолько возбужденным был голос Макса, законопослушной «флегмы», который обычно в выходные просиживал штаны дома за чтением ненаучной фантастики и приключенческой попсы типа «Одиссея капитана Блада. Его услышала даже бабушка на кухне – несмотря на симфонию шкворчащих на сковородке котлет и страшных радиопомех, из-за которых временами прорывался концерт Вертинского по «Голосу Америки». Мне повезло с бабушкой по многим причинам. Например, не каждого внука в 11 лет вот так легко, даже не проверив домашнее задание, отпускают в воскресный вечер на улицу:
«Беги сейчас же! И без сенсации не возвращайся! Иначе сама съем твои любимые котлеты!»
На краю волейбольной площадки, в тени старого клена меня уже ждал Макс и наш приятель Юрка, который, как выяснилось, и был автором ошеломляющего открытия.
«Она совсем недавно в наш двор переехала, – почти шепотом сообщил Юрка. – Про нее еще почти никто не знает! Я случайно столкнулся с ней вчера»
«А я о таких пока только читал, — с предвкушением осязаемой мистики проговорил Макс. – Но она – самая настоящая. Сомнений тут быть не может. Она сидит здесь только в сумерках, когда нормальные бабки по квартирам прячутся»
«Да кто «она»?!»
«Ведьма!»
Я посмотрел на угловой подъезд нашей девятиэтажки, куда были прикованы взгляды моих друзей. На скамейке, которую обычно, глотая семечки и выплевывая сплетни, оккупируют бабульки в платочках, сидела в целом очень похожая на них старуха. Разница была только в том, что ее язык не поворачивался назвать бабушкой. Бабкой, старухой и… Присмотревшись, я понял, что она и правда напоминала ведьму – ну, как о них рассказывал Гек Финн, или изображали в сказках Гофмана. Сгорбленная спина, длинная кривая клюка в костлявой руке и, главное, густая копна нечесанных седых волос, из-за которых я не мог рассмотреть лицо. Еще она курила и беззвучно шевелила губами.
«А теперь, настоящий индеец, — глубоко дыша, торжественно обратился ко мне Макс, — Ты сам добудешь главное доказательство того, что она ведьма. Ты должен пройти мимо нее, приостановиться, улыбнуться и что-нибудь спросить»
Было только начало седьмого вечера, мимо нас с работы брели люди, да и вообще весь мир знал, что, как настоящий индеец, я мог ночь на кладбище провести и не пикнуть! И все равно по спине у меня пробежал холодок.
«А зачем?»
«Ты же сам говорил, что индейцы узнают жизнь на ощупь!»
Через несколько секунд я беззаботной походкой пионера на свободе приближался к заветной скамейке. Для храбрости насвистывая «А ну-ка песню нам пропой веселый ветер!» Остановившись прямо перед старухой, я наполнил легкие вежливостью и выпалил:
«Добрый вечер! Простите, вы не подскажите, который час? А то скоро фильм про войну показывать будут, а я хотел сначала…»
Закончить фразу я не успел. Старуха рывком головы откинула назад волосы и одарила меня таким исполненным необъяснимой, многогранной и пронзительной злобы взглядом, что он меня потом не одну неделю по ночам будил. Одновременно она с пеной у рта промычала что-то совершенно нечленораздельное и огрела меня клюкой. Было больно, но это ерунда. Главное, стало действительно страшно.
Оказавшись снова в кругу друзей, я с удивлением обнаружил, что нас стало четверо: пока я узнавал жизнь на ощупь, к пацанам присоединилась наша подружка и одноклассница Женька. Она, судя по всему, видела, как старуха обошлась со мной и теперь смотрела в сторону подъезда глазами, в которых смешались испуг, любопытство и азарт.
«А теперь смотри внимательно! – не дожидаясь моей реакции, прошептал Макс. – Женька, твой выход! Да не бойся, Юрка же все объяснил…»
«С тебя сочинение о пионерах-героях!» — решительно вдохнув и выдохнув, напомнила Максу Женька и пошла повторять только что проделанный мной маршрут. Мы видели, как она так же, как и я, остановилась напротив старухи и вежливо спросила у нее что-то. Дальше мои глаза округлились: ведьма медленно подняла голову, и на ее лице появилось подобие… улыбки! Мы плохо слышали, что она говорила, но губы ее шевелились так, будто она рассказывала нашей подруге добрую сказку. Затем она достала откуда-то яблоко, протерла его и вручила Женьке, как родной внучке, привстав и обняв за плечи!
Я был поражен. Макс светился гордостью и удовлетворением, словно Шерлок Холмс, получивший только что неопровержимое доказательство своей теории. Юрка взирал на него с восхищением Доктора Ватсона. Женька, поигрывая яблоком, шла к нам. Старуха встала и скрылась за дверью подъезда.
«Это все Юрка, он ее первым заметил», — повторил Макс, когда мы уселись обсудить это дело в большой комнате моей квартиры. Моя бабушка любезно принесла блюдо с котлетами, я поставил на проигрывателе «Бременских музыкантов» — чтобы нас, если что, было сложнее подслушать, ну и вообще, для конспирации.
«Ну да, я вот так же, как ты сегодня, шел по двору, смотрю, какая-то незнакомая тетка пачку сигарет уронила, — навернув пару котлет, рассказал Юрка. – Я эту пачку поднял, протягиваю ей, говорю: «Вы уронили!» Она пачку взяла, потом оглядела меня с ног до головы – а я как сейчас был, вот в этой тельняшке – и как замычит, и как набросится на меня с этой палкой своей! Только по тебе, Стас, она всего один раз попала, а по мне раза три, не меньше, вон, следы остались!» — и наш приятель, задрав тельняшку, продемонстрировал синяк на правом боку.
«А сегодня мы с Юркой за ней уже вместе наблюдали, — снова перехватил инициативу Макс. – И знаете, что? Днем она сначала побила близнецов из 6-го «Б», они на детской площадке в войнушку играли, потом этой палкой совсем взрослому пацану чуть магнитофон не разбила…»
«Детей, получается, не любит?» — предположил я.
«Ты дальше слушай! Юрка поговорил с близнецами, они рассказали, что она только мальчишек ненавидит и палкой своей бьет. А девчонок, наоборот, яблоками угощает и даже в щеки целует!»
«А потом я это и сам видел, — продолжил Юрка. – Она из кондитерской выходила, а навстречу ей девчонки из школы гимнастики. Так она им полпакета ирисок в карман отсыпала!»
«А сейчас ты сам уже знаешь, как она с тобой обошлась, а как с Женькой! — подытожил Макс. – Ну, что скажешь, Зоркий Сокол?»
Зорким Соколом меня назвали в честь героя Гойко Митича, когда мы сколотили наше индейское племя. А потом я по традиции «защитил» свое имя, всадив с двадцати шагов девять стрел из десяти в самую тонкую яблоню во дворе.
«Жень, а что она тебе так долго говорила?» — повернулся я к нашей единственной «скво».
«В том-то и дело, что она не говорила, — немного взволнованно рассказала Женька. – Она почти мычала, причем так жалостливо и призывно… Будто хотела мне что-то важное сказать, или позвать куда-нибудь».
«Самая настоящая ведьма, — констатировал Макс. – Но не мальчишки ее цель. Их она просто терпеть не может и гоняет для вида. Ей девчонки нужны, она их домой к себе заманить хочет и в ученицы свои превратить»
«Может, милицию вызвать?» — осторожно предложила Женька.
«Чтобы они, как в прошлый раз, у нас луки и стрелы отобрали, а ее отпустили? Как с теми алкоголиками? Нет уж, сами разберемся. Пусть сегодня каждый подумает, а завтра снова на совет соберемся».
Все заулыбались. Это была дивная история, как мы решили проучить алкоголиков-картежников и горящими стрелами сожгли стол во дворе, за которым они вечерами напивались и матерились. Мне этот подвиг стоил похода в детскую комнату милиции, так что людям в погонах я с тех пор не доверял.
Зато я доверял своей бабушке и перед сном рассказал всю эту историю.
«Да, это похоже на сенсацию, не зря вы котлеты все слопали», — задумчиво согласилась она.
«А, может старуха просто сумасшедшая? — с надеждой спросил я. — Все-таки сражаться с бледнолицыми алкашами – одно дело, а со всякой чертовщиной – совсем другое».
«Понимаешь, внук мой дорогой, во-первых, она не старуха, — сказала бабушка. – Я ее видела из окна, и ей вряд ли больше 45 лет, то есть она намного моложе, ну, например, меня, а ты же меня старухой не называешь?»
«Но она злая и жестокая!»
«Не ко всем, как видишь, не ко всем. Может быть, она просто больна. Но она не сумасшедшая – такую бы одну в наш дом не переселили, а твой Юрка сам рассказывал, что она теперь в «однушке» на шестом этаже живет».
На следующий день была школа, и мы с Максом и Юркой обсуждали план проверки ведьмы на колдовство, а также последующего разоружения ее и выведения на чистую воду.
Вбежав домой, чтобы открыть «Приключения Тома Сойера и Гекльбери Финна», где подробно описан один из обрядов, я услышал от бабушки:
«Смотри, похоже, я была права. Видишь «Скорую»? Наверняка это к ней»
Наши окна выходили во внутренний двор дома, и мы могли отлично видеть угловой подъезд. Сидя на кухне, бабушка штопала на своем древнем «Зингере» и временами поглядывала в окно. Вдруг она резко встала и прильнула к стеклу. Я подошел и увидел, как из подъезда, отряхиваясь, ругаясь и держась за поясницу, вышел пожилой военный в фуражке, за ним, что-то виновато бормоча, семенил лысоватый врач в белом халате. Ничего мне не объясняя, бабушка накинула плащ и вышла из квартиры. Я видел, как во дворе она встретилась с военным, взяла его за руку и повела в яблоневый сад на другую сторону дома. Лысый доктор между тем сел в «Скорую», потом из подъезда вышли еще двое санитаров в белых халатах. Машина уехала.
Я бал разочарован и обрадован одновременно. Значит, все-таки не ведьма. Ведьмы же не болеют. «Скорые» к ним не приезжают. И уж тем более военные не ходят. Но «Тома Сойера» я на всякий случай все же открыл…
Когда бабушка вернулась, по ее лицу сразу стало ясно, что происходит нечто драматическое. После потери сына, моего дяди, задолго до моего рождения, а потом мужа, моего деда, когда мне было пять лет, она, как говорила мама, совсем разучилась плакать, а, когда хотела, просто становилась очень и очень серьезной. Бабушка сняла плащ, но не повесила его на вешалку, а сложила в руках и, сев на диван, оставила на коленях. Она всегда держала этот плащ в руках, когда ей надо было о чем-то как следует подумать и принять важное решение. Точно так же она сидела год назад, когда они с мамой решали, ехать ли маме по контракту на Чукотку.
«Стас, эта женщина – не ведьма, — четко и спокойно произнесла бабушка. – Запомни сам и передай всем своим друзьям. Не вздумайте ничего с ней делать, да у вас и не получится: сегодня ей сделали укол, а завтра ее заберут в… небольшую больницу, месяца на два, наверное. Ты меня понял, внук мой единственный?»
«Понял, — сразу, но не без легкой досады согласился я. – А кто этот дядька старый в фуражке?»
«Это просто старинный знакомый нашего деда, — ответила бабушка. А теперь извини, мне нужно позвонить одной подруге, только это очень деликатный разговор. Почитаешь пока на лоджии?»
Был май, потом мы все разъехались по лагерям и родственникам на летние каникулы, а, когда снова встретились в сентябре, про злую старуху даже не вспомнили – столько накопилось новых впечатлений, к тому же, о ней, после того, как ее в самом деле куда-то увезли, никто ничего не слышал.
Я увидел ее снова в начале октября, в самый разгар бабьего лета. Неожиданно, это была очень красивая сцена. Она стояла, по-прежнему, слегка согнувшись, но явно стараясь держать спину ровнее, с распущенными, но на сей раз хорошо расчесанными седыми волосами, под тем самым кленом, где мы с приятелями впервые собрались на нее поглазеть. На ней было что-то темно-красное, то ли пончо, то ли плед, и на фоне блистающего всеми оттенками красного и желтого клена она смотрелась особенно феерично. Но, самое главное – она была не одна и она… улыбалась. Я буквально замер на нашем балконе, потому что только сейчас понял: она была, конечно, немолодой, но очень красивой женщиной, которую не то, что старухой, тётей назвать было бы глупо! Рядом стояла и что-то увлеченно рассказывала ей другая женщина, совсем маленького роста, очень похожая на пожилую Валю из нашего с бабушкой любимого фильма «Офицеры».
Потом я и мои друзья видели их вместе не раз, в том числе и на той самой лавочке углового подъезда. Осенью, зимой. Ни о каких случаях нападения на пацанов мы больше не слышали, да их теперь невозможно было и представить – место кривой палки заняла прямая трость, а спина у «нашей ведьмы», как мы продолжали между собой называть эту женщину, почти распрямилась.
«Наверное, она повстречала еще более сильную волшебницу, которая теперь сама превращает ее в такую же добрую фею!» — предположила как-то Женька, и даже Макс не стал с ней спорить. Если честно, перестав быть злой ведьмой и став милой, приветливой, хотя и по-прежнему малоразговорчивой дамой, она просто перестала быть для нас интересна.
Последний раз мы с Максом видели ее весной. Возле ее подъезда стоял грузовик, и мужики выносили из подъезда какую-то неброскую мебель. Она стояла рядом с небольшим чемоданом, а та женщина, «Валя», с ней очень тепло прощалась. Мы с Максом помогли загрузить в кузов старое кресло, как вдруг «наша ведьма» повернулась к нам и очень медленно, тихо, заикаясь, но все же совершенно понятно сказала:
«Спасибо вам, мальчики! Вы извините меня и берегите себя, пожалуйста!» Оказалось, она навсегда уезжала в другой город к какой-то своей родне.
Ни я, ни бабушка не вспоминали о ней еще шесть лет. Весной 89-го, когда по телевизору показывали, как наши танки пересекают афганскую границу в северном направлении, бабушка крепко-крепко обняла меня, открыла секретер, достала запыленную бутылку коньяка, налила себе рюмку и впервые на моих глазах выпила.
«Ну все, теперь я могу быть спокойна», — сказала она и выпила еще одну. Я был уже большой мальчик и знал, что она имела в виду: что меня, если я не поступлю в институт и попаду в армию, уже не заберут в Афганистан. Войска вывели за месяц до моего семнадцатилетия. Ребятам 1971-го года рождения и моложе «выполнить интернациональный долг» не довелось. При том, что я знал парней всего на два года старше, которые радовались тому, что «еще успели» в Афган — и вернулись домой «грузом 200».
Вечером того же дня, когда мы вышли вместе прогуляться во двор, бабушка спросила: «Помнишь, как вы испугались тогда ведьмы из первого подъезда?»
И рассказала мне ее историю. Эту женщину звали Вера Сергеевна. У них была чудесная семья: она и трое ее любимых мужчин. Мужчины часто и много играли в военные игры – все родные по отцовской линии были офицерами. Ее муж погиб в 1977-м на учениях в Туркмении. Старший сын, который закончил Училище Связи и стал офицером, был убит в Афганистане в день открытия Олимпиады-80. Младший поступал в педагогический, но недобрал один бал, попал в армию, а через два месяца вернулся к матери в инвалидной коляске. Двигать он мог только руками и головой. Сначала он много пил, почти год, потом еще почти год лечился, потом столько же не выходил из дома. И никогда не снимал тельняшку, которую подарили ему однополчане. Стал собирать-разбирать магнитофоны, коллекционировать редкие записи. Мать помогла ему устроиться на работу в студию звукозаписи. После окончания рабочего дня он иногда ночами оставался в студии и слушал, как сказала бабушка, «ужасно красивую и необычную западную музыку».
И вот однажды он попросил друзей сделать ему подарок – дать посмотреть на мир с высоты колеса обозрения в городском парке. Когда открытая кабинка поднялась на самый верх, он уговорил товарища пересесть напротив и сфотографировать его одного. Никто даже понять не успел, как это случилось, как он смог так молниеносно и ловко прыгнуть. Все забыли, какие у него стали сильные руки.
Вера Сергеевна долго лежала в больнице, а, когда вышла, не могла говорить и превратилась в «ту самую ведьму». Ей нечего было делать одной в большой, некогда шумной «трешке» — и она переехала в «однушку» в нашем дворе.
Все это рассказал моей бабушке мужчина в военной форме – он оказался помощником военкома и давним приятелем деда. В тот день он наносил Вере Сергеевне ритуальный визит, и что-то пошло не так. Тогда, в самом начале афганской трагедии, в нашем городе еще не было никаких комитетов солдатских матерей, никаких организаций или сообществ, через которые матери и вдовы погибших на войне могли бы хоть как-то помогать друг другу. Все это появилось потом, а тогда – не было. Зато нашлась другая уникальная женщина – возможно, один из первых в стране психологов, кто профессионально и целенаправленно работал с родственниками погибших. Могу только догадываться, при каких обстоятельствах познакомилась с ней моя бабушка, но именно она отыскала в своих старых записях ее телефон и передала знакомому в фуражке. Чуть больше, чем за полгода почти ежедневного общения эта женщина сделала чудо – превратила злую костлявую ведьму в добрую красивую Веру. Она оказалась сильнее тех сил, что сделали возможным лишить Веру всех ее мужчин. Вместе они победили.
«Так несправедливо… — глядя в окно на угловой подъезд, закончила свой рассказ бабушка. – В 45-м мы думали, что теперь войны будут только в песочницах, всерьез призывали запретить «зарницы» в пионерлагерях. А через 40 лет никто не знал, как помочь той, кого вы, индейцы сопливые, так легко прозвали ведьмой. И мы понятия не имеем, что будет еще через 40 лет, и много ли будет таких психологов, чтобы, если случится горе, помочь тем девочкам, которым дарила яблоки Вера».
Конечно, я помню, как звали этого психолога. Я думал, не сочинить ли, не написать ли ради красивой концовки и вообще, что ее звали, например, Надя. Или Люба. Но передумал. Нет, ее звали красиво и совсем не по-русски: Гаянэ.
Деревенская история
А когда разошлись подруги по домам, Лидия Николаевна сняла тесный
бюстгальтер и хотела уже надеть свежую ночную рубашку, но сладко
потянувшись, глянула в старинное зеркало, висевшее здесь с незапамятных
времён… «Эх, мужика бы сейчас», – подумала она, сдавливая рукой
заросший густыми рыжими волосами лобок.
Сев на скамью, стоящую напротив зеркала и раздвинув полноватые ноги,
стала поглаживать пальцами набухший клитор… В зеркале она видела свой
детородный орган, который так и не произвёл на свет ей потомства. Мужчин
у неё было предостаточно, Она даже не всех помнила, но двоих – Матвея и
Кузьму – забыть не могла. Матвей обещал развестись с женой и жениться
на ней. Собиралась за него замуж… Всё к этому шло, но он переметнулся к
жене Кузьмы и стал похаживать к ней, когда тот уезжал в город по делам
колхоза. Замуж так ни за кого и не вышла…
С Кузьмой у неё тоже есть, что вспомнить, но какие разные это были
мужики!.. Матвей никогда сразу не начинал соитие. Зацелует, бывало, всю с
ног до головы, оближет языком все её щелочки… Ласками доводил до
состояния, когда она была готова выполнять любое его желание.
Она с удовольствием брала в рот, его небольшой, но очень упругий член… С
ним было приятно иметь сношение во всех позах, но особенно, когда она
садилась на него сверху… С Матвеем она попробовала анальный секс.
Габариты его члена не причиняли ей боли, и она с удовольствием давала
ему в зад.
А Кузьма – тот был совсем другим… Крупный, громкоголосый, с огромными
лапищами. Бывало без всяких предварительных ласк стягивал с неё трусы и
бросал на кровать не раздевая. Задирал её ноги себе на плечи и всовывал в
неё свой большущий член, с хрустом раздвигая им стенки влагалища. Когда
это «дышло» достигало дна её «киски», ей казалось, что ещё немного и
оно окажется в её горле.
К счастью, Кузьма кончал первый раз довольно быстро. Зато после она
брала инициативу в свои руки. Второй и последующие разы она обхватывала
его член руками, не позволяя ему войти на всю длину. Но сдержать не
всегда удавалось, и после сношения с ним неприятное послевкусие не
покидало её по нескольку дней. Правда, впоследствии она заставила его
надевать на член пару бубликов и заготовила баночку гусиного жира,
обильно смазывая им вагину перед каждым сношением с ним…
Воспоминания распалили её воображение. Поглаживания клитора стали более
энергичными, и она вынуждена была встать со скамьи и пойти к
холодильнику за баночкой с гусиным жиром. И тут раздался робкий стук в
окно. «Неужели это Матвей?» – подумала она, погасив свет и выглянув в
окно. Но это был Кузьма. «Хрен редьки не слаще», – заключила она,
открывая прогнившую на петлях, дубовую дверь.
– Лидочка, горе у меня, – начал с порога Кузьма. – Вдовый я теперь. Уже целый месяц. Выходи за меня…
– А с женой-то что? – неужто помёрла?..
– Кабы помёрла, то не так было бы обидно. – Уехала с соседом Матвеем жить в городе… Письмо, вот оставила. Могу прочитать…
– Ну, коли не секрет, читай, – растерянно проговорила Лидия, продолжая держать в руке заветную баночку. – Садись к столу…
Накинув халат и определив, наконец, баночку на подоконнике, сама села
рядом. Кузьма достал из кармана исписанный крупным текстом лист бумаги и
запинаясь начал читать:
«Дорогой, Кузьма, прости меня, но продолжать жить с тобой я больше не
могу. Все пятнадцать лет нашей с тобой жизни я терпела твой елдак, как
могла. Теперь Лидка пусть потерпит, а я с Матвеем нашла своё женское
счастье. Детей я отправила к маме. Буду жить с Матвеем в городе. Меня не
ищи, к тебе я не вернусь. С Матвеем у нас любовь да союз, а с тобой,
гулюном, перетрахавшим половину баб нашей деревни, я расстаюсь без
сожаления. Прощай!».
В избе наступило долгое молчание. Наконец, Лидия прервала тишину и спросила:
– А жена Матвея куда смотрела?..
– Машка рада, что он ушёл… Она думала, что я сразу к ней прибегу. Да,
было у меня с нею, но такой ненасытной бабы – никогда не имел. Я от неё
уходил на четвереньках. Врачи говорили ей, что у неё бешенство матки…
Да и сама она, кажись, была бешеной… Уехала в Данию работать в каком-то
борделе…
Рассказывая всё это, Кузьма запустил руку под халат Лидии. Пальцы
скользнули по бедру и попали в самый центр разогретого влагалища. Лида
слегка ойкнула, но усилием воли заставила себя оттолкнуть пальцы не
скрывавшего своих намерений Кузьмы.
– Эх, Кузьма, я бы вышла за тебя, да боюся – будет дочка Маруся…
– А ты не бойся – давай, будет сын Николай…
– Мне ведь скоро сорок лет, а тебе подай минет…
– Разобью свой член о плинтус, буду делать куннилингус… Будет жизнь у нас прекрасная…
– Ну, тогда, на всё согласна я…
Это было похоже на дуэт Одарки и Карася из оперы Семёна Гулак —
Артемовского «Запорожец за Дунаем»,но всё здесь обошлось без слёз. Лида,
оказавшись под Кузьмой, уже хотела сама положить ноги на его плечи, но
увидев его едва ли не четверть метровое мужское достоинство, вспомнила
про бублики… Благо, недавно купила в сельпо их пару килограммов.
Хотела надеть ему три штуки, но уступила, и они сошлись только на одном.
Баночка с гусиным жиром была, как никогда, кстати.
Старый дед Егор, охраняя сельпо, услышал сладострастные стоны,
доносившиеся со стороны избы Лидии Николаевны, закурив самокрутку,
задумчиво заключил:
– Опять Лидка своих котов выгнала из избы. Теперь будут орать всю ночь… Как ни как, а на дворе месяц март…