Повесть белкина барышня крестьянка сочинение

У друзей и знакомых Пушкина «Повести Белкина» вызывали… хохот. Первым читателем их был Е.А. Баратынский, Пушкин рассказывал Плетневу: «Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся» [Пушкин 1987: 239]. Сам «Плетнев считал, что фонвизинский эпиграф к циклу — «уморительно-смешной» [Подковыркин 2014]. Кюхельбекер, читавший «Повести» в тюремной камере, смеялся «от доброго сердца» над 4-ой из них («Станционным смотрителем»). «Московский телеграф» писал о повестях как о «фарсах, затянутых в корсет простоты, без всякого милосердия».

Литературная пародия здесь направлена далеко не только на разрушение канонов романтического и сентиментального повествования. Впрочем, пародия всегда направлена на большее. «Узнав о том, что в произведении пародируются какие-то литературные тенденции, стили, приемы, мы должны быть готовыми к тому, что одновременно в этом произведении идет повышенно серьезный разговор о жизни, о том, что касается каждого из нас <…> Пародийное разрушение отжившего и строительство нового – единый художественный процесс» [Новиков 1989: 184, 193]. Посмотрим, что же разрушал Пушкин и что новое, касающееся каждого из нас, хотел сообщить.

* * *

      Словосочетание «маленький человек» в значении литературного типа пришло из статьи В. Г. Белинского «Горе от ума», где было употреблено для характеристики «человека низкого социального статуса»: «горе маленькому человеку, если он, считая себя «не имеющим чести быть знакомым с г. генералом», не поклонится ему или на балу не уступит места, хотя бы этот маленький человек готовился быть великим человеком!.. тогда из комедии могла бы выйти трагедия для «маленького человека»» [Белинский 1839]. Белинский здесь обобщает тенденцию литературы XVIII века делать из героя низкого социального положения рупор демократических идей, что характерно для произведений Сумарокова, Радищева, Карамзина и др. («Солнце равно освещает и помещика и крестьянина… Никак не вообразительно мне, что вельможа от маленького человека, а малочинный от крестьянина весьма отличен был» [Сумароков 2014]; «Опомнитесь, заблудшие, смягчитесь, жестокосердные; разрушьте оковы братии вашей, отверзите темницу неволи и дайте подобным вам вкусити радость общежития» [Радищев 2014]). Мы видим, что социальная сторона темы маленького была «достаточно полно отражена еще в литературе XVIII века» [Аникин, 1990].

В веке же ХIX, начиная с произведений А.С. Пушкина, тема «маленького» человека обретает нравственную и философскую глубину. Белинский так объясняет этот процесс: «Природа – вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе – человек. А разве мужик – не человек? – Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? – Как – что? – его душа, ум, сердце, страсти, склонности, – словом, все то же, что и в образованном человеке…» [Белинский 1978: 208].

* * *

      Но вот к «Повестям Белкина» Белинский остался равнодушен, считая их слишком легковесными. «Ничего „выжать“ из этих повестей ему не удалось – философия не поместилась», – комментирует Белинского Эйхенбаум.

Однако «в пушкинской критике всегда была камнем преткновения интерпретация этих простых повестей. Всегда считаясь «простыми», они тем не менее стали объектом непрекращающихся истолкований и приобрели в литературоведении репутацию загадочных» [Бочаров, 2007].

Эффект загадочности простых, казалось бы, «побасенок», возникает из-за множественной субъектности, нужной автору для создания пародийного, иронического модуса. Помимо автора тут и Белкин, и издатель, представляющий нам Белкина вкупе с кратким очерком его жизни, есть свои рассказчики и у каждой истории («Смотритель» рассказан титулярным советником А.Г.Н., «Выстрел» подполковником И.Л.П., «Гробовщик» приказчиком Б.В., «Метель» и «Барышня» девицею К.И.Т.), и, конечно, сами герои этих историй. Причем каждый из субъектов повествования имеет достаточно четкую жизненную позицию. За множеством масок и полумасок теряется уже, кажется, и сам автор, что позволяет В.В. Гиппиусу считать «Повести» примером собственно реалистической объективности. Но многополярность здесь кажущаяся: как в кукольном театре – кукол много, а кукловод один. И с читателем на всех уровнях художественной структуры произведения играет именно Автор.

Например, игра с эпиграфами. Самый первый эпиграф – ко всей книге, перед предисловием издателя, из Фонвизина. И Плетнев считал его «уморительно-смешным»:

Г-жа Простакова.

То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.

Скотинин.

Митрофан по мне.

(Недоросль)

Что в нем смешного? Думаю, авторская ирония по отношению не только к наивному Белкину, но и к наивному читателю, если он готов увлечься внешней стороной этих историй и не заметить их смысл.

Дальнейшие эпиграфы даны уже Белкиным. Желая блеснуть, к каждой повести молодой помещик приводит цитаты из литературных произведений. Но сопоставление видит лишь внешнее, тематическое. Но те же белкинские эпиграфы прочитываются по-другому, если видеть иронию Пушкина. Например, в качестве эпиграфа к «Выстрелу» Белкин вспоминает парочку цитат о дуэли: «Стрелялись мы» Баратынского и «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел)» Бестужева-Марлинского (но тут авторство Белкин не помнит). История про дуэль – и эпиграф про дуэль, это от Белкина. От автора же – сопоставление двух цитат, при котором холодно-расчетливый тон второй развенчивает романтичность первой. О чем, собственно, и «Выстрел». Эпиграф к «Метели» – пейзажная зарисовка из баллады Жуковского «Светлана»: история про метель – вот и эпиграф про метель. От автора же намек на романтические штампы, по которым герои пушкинской «Метели» строят свою жизнь, и метель как метафора сумятицы их мыслей и чувств, ибо для Пушкина метель – образ смятенного духа (Ср. стихотворение «Бесы», метель в «Капитанской дочке» и пр.).

В общем, уже понятно, что главное в повестях находится совсем не там, где обычно его ищут. Даже на уровне сюжета пушкинские повести вступают с читателем в игру. На первый взгляд, это фабульные тексты, родственные жанру анекдота (истории из жизни). Однако именно сюжета в большинстве из них и нет, а происшествие является мнимым. «Выстрел» посвящен выстрелу, который так и не состоялся. «Станционный смотритель» – вывернутая история о блудном сыне, где вместо сына дочь, вместо сыновьего раскаяния – её счастливая жизнь, а вместо отцовского прощения – обида, озлобленность и смерть. Иллюзорна коллизия «Гробовщика», обернувшая сном пьяного человека. А конфликт «Метели» и вовсе нелеп: на следующий день после побега дочери родители, напуганные ее недомоганием, буквально умоляют ее сделать то, что она считала романтическим вызовом, – выйти замуж за Владимира. Да и про что «Барышня-крестьянка», если Лиза готова отказаться от любви, лишь бы не утаить свою игру с переодеваниями.

Но почему же многие не видят этой игры? Потому что образная структура «Повестей Белкина» построена на штампах, на пародировании привычных литературных историй. «Здесь встречаются литературные реминисценции из «Душеньки» Богдановича, «Переселения душ» Баратынского, «Русалки» и «Оборотня» О. Сомова, «Бедной Лизы» и «Натальи…» Карамзина, «Романа в семи письмах», «Замка Вайдена» и др. романов Бестужева-Марлинского, «Ростовского озера» Измайлова, «Тёмной рощи» Шаликова, «Даши, деревенской девушки» Львова, «Инны» Каменева, «Спасской лужайки» Лажечникова, «Легковерия и хитрости» Брусилова, из Сен-Пре, романов Ричардсона и др. а также пушкинские автореминисценции (например, мотив переодевания для любовного обмана из «Каменного гостя» или мотив отложенной мести из «Моцарта и Сальери»)» [Подковыркин 2014]. Штампы эти автор использует по принципу «кривого зеркала»: вместо восхищения «романтические» поступки героев вызывают хохот, – у тех, кто видит, что это пародия. Тех же, кто готов воспринимать всё буквально, Пушкин предостерегает – во-первых, эпиграфом из «Недоросля», во-вторых, образом рассказчика Белкина. (Интересно, является ли чеховский Беликов производным от Белкина?)

Иван Петрович, помещик села Горюхино, человек незамысловатый, засыпающий от хозяйственных расчетов и смиряющийся с любым текущим положением дел: с воровством крестьян, с социальной несправедливостью. «Белкин пушкинский есть <…> начало только отрицательное, – правое только как отрицательное, ибо представьте его самому себе – оно перейдет в застой, мертвящую лень, хамство Фамусова и добродушное взяточничество Юсова» [Григорьев 1990: 71].

Образ Петра Ивановича Белкина – это и есть главный «маленький человек» данного произведения, название которого символично: «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». В небольшом предисловии издателя слово «покойный» по отношению к Белкину и его семье употреблено 8 раз. Есть даже словосочетание «покойный автор». Но разве принято к указанию авторства добавлять эпитет покойный?

Сочинения «Покойного Александра Сергеевича Пушкина?», «Покойного Чехова?»

Это абсурдно, ведь понятно, что мы все умрем.

Эпитет «покойный» выполняет особую роль. «Любая фраза приписываемых Белкину текстов имеет свою лицевую и изнаночную стороны, – пишет В.И.Тюпа. – Циклообразующим фактором первостепенной значимости следует признать именно эффект двуголосого слова, явленный Пушкиным впервые не только в истории русской, но и всей мировой литературе».

В повестях Белкина именно образ Белкина создает двухголосие в произведении, это его «покойная» фигура противопоставлена автору как первая мертвая душа в русской литературе – душе живой.

Это не Пушкин «высмеивает» каноны и шаблоны романтической, сентиментальной, мелодраматической литературы, для пушкинского круга в 30-м году такое развенчание уже неактуально. Это Белкин стремится все многообразие жизненных ситуаций свести к схемам, известным ему из литературы. Это его «голос старается придать пересказанным анекдотам назидательность, однозначную серьезность и даже приподнятость, <…> а подлинный автор стирает «указующий перст» своего «предшественника» лукавым юмором» [Тюпа, 2001]. Завершённость, которую Белкин дает своим историям, автора смешит. Об этом эпиграф к книге, приравнивающий «охотника к историям» Белкина к фонвизинскому Митрофанушке.

Как и Белкин, герои всех пяти повестей – жертвы шаблонности мышления. Моделями, по которым они строят свою жизнь, являются сентиментальные и романтические клише. Псевдоромантический Сильвио, псевдотрагический «Станционный смотритель». Апогеем романтического шаблона становится «Метель», героиня которой, пострадав от попытки следовать книжным образцам, ничуть не меняется и, спустя годы, будучи замужем за неизвестным, назначает встречу новому романтическому герою, и ждет его «с книгою в руках и в белом платье, настоящей героиню романа…»

Если обратиться к повестям в той последовательности, как они создавались, то первой будет повесть «Гробовщик». В ней концепция «все не так, как кажется» наиболее очевидна. Адриан живет, руководствуясь одной потребностью, – стремлением к материальному благополучию. Уже второе слово в этой истории: «пожитки». Переезжая на новую квартиру, Адриан беспокоится. Но, наладив привычный быт, всем доволен (прям будущий Николай Иваныч Чимша-Гималайский). «Адриан обошел свое жилище, сел у окошка и приказал готовить самовар» [Пушкин 2012: 100]. Филистерское благополучие прервано «тремя франмасонскими ударами в дверь» [Пушкин 2012: 100]. Это сосед-ремесленник пришел звать Адриана на праздник, где неосторожный тост: «За здоровье тех, на кого мы работаем, наших клиентов!» – оскорбляет героя, и он, как это свойственно мелочным натурам, удовлетворяется мстительной злобой – зовет в гости клиентов-мертвецов. Мертвецы приходят. Однако и тут на первый план выходят хозяйственные подробности: «Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб – и еще сосновый за дубовый?» [Пушкин 2012: 106]. В этой бытовой во всех отношениях повести, где образы персонажей, язык, интерьер – всё отражает, по выражению В.В. Гиппиуса, – «простой быт», фантасмагория нужна для того, чтобы встретиться с натурой героя, подлой и бездушной. Визит мертвецов к Адриану – способ разговора с совестью. Но очнувшись от ночного морока и осознав, что ему всё привиделось, ни минуты не размышляет гробовщик о пережитом – обрадованный, он приказывает подать чаю.

Вторая по очередности написания повесть – «Станционный смотритель». Эпиграф к ней – характеристика чиновника того же ранга, что и Самсон Вырин, данная Вяземским: «Коллежский регистратор, / Почтовой станции диктатор». Диктатор, понимаете? Самсон, разрывающий пасть льву. И контрастом ­– Вырин, «маленький человек», не столько униженный социально, сколько мелкий духовно.

«Интересно заметить этимологию фамилии Выриных: «вырить» – значит «приноравливаться», а также «вырь» – это омут, темный и гибельный водоворот (согласно словарю В.И. Даля)» [Аникин 1990].

Месть ветхозаветного Самсона филистимлянам страшна: он обрушил храм и убил всех находившихся в нем. Месть же Самсона Вырина жалка: он бросил ассигнации, полученные от гусара, «притоптал каблуком и пошел», но затем, «отошед несколько шагов», «воротился» [Пушкин 2012: 117].

Этот отец не требует справедливости, не защищает дочь, которая, «во всю дорогу плакала», а при виде отца упала в обморок, а осмеливается лишь униженно просить: «Сердце старика закипело, слезы навернулись на глаза, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!..» [Пушкин 2012: 52].

Униженность и раболепство подменили отцовскую совесть и мужскую честь, как лубочные картинки заменили суть евангельского учения. «Картина в доме станционного смотрителя – вовсе не икона, а скорее карикатура на христианский сюжет: видно, что, по Пушкину, христианская идея дана, но не востребована человеком в истинном виде. В лубочном стиле картинки идея Евангелия огрублена и подавлена плотью, словно приближена к обыденности. «Блудный сын стоит на коленях; в перспективе повар убивает упитанного тельца»» [Аникин, 1990].

Но может быть, именно внезапное горе раздавило Вырина? Может, он таким не был? Обратимся к тексту.

Повесть начинается с рассуждения о незавидной участи станционных смотрителей: всякий может накричать на него, а гусар еще и замахнется нагайкой. С одной стороны, этот чиновник просто выполняет свою работу. С другой, дрожит перед вышестоящими и уступает их произволу, нарушая должностные обязанности. Разве вина его, что он, повинуясь капризу проезжающего генерала, «отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую» [Пушкин 2012: 44]? А почему он так делает, кстати? Потому что и сам уверен в том, что значимость человека определяет его социальное положение. И что по сравнению с генералом, он­ – незначителен. Тут очередная усмешка автора через речь рассказчика: «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось бы в употребление другое, например: ум ума почитай?» [Пушкин 2012: 109]. Как гоголевский Хлестаков с презрением отзывается о собственной должности: «чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр… » [Гоголь 1951], так с презрением относиться к себе и Вырин. Нестарый еще 50-летний мужчина, «свежий и бодрый», позволяет, чтобы от нахала-гусара, замахнувшегося нагайкой, его защищала… дочка. Да, она привыкла спасать своего отца: «Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво разговаривает» [Пушкин 2012: 112]. Однако ни такое странное положение дел, ни ранняя искушенность «маленькой кокетки», которая в 14 лет беззастенчиво дарит рассказчику поцелуй, не нарушает благодушного покоя Вырина. Отъезду Дуни с гусаром также способствует он сам: «Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви» [Пушкин 2012: 115].

Проблема «маленького человека» в русской литературе в том, что в глубине души он сам согласен со своим положением. «В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой отпустил ее», но, узнав к вечеру, что «Дуня с той станции отправилась далее с гусаром», отец «не снес своего несчастия; он тут же слег» [Пушкин 2012: 115]. Вместо того чтобы ехать, искать, спасать – слег. Единственное, что он предпримет ради спасения дочери от участи, которую считает жестокой и незавидной, – это визит к Минскому, в ходе которого станет униженно попросить, а затем, совсем уж низменно, вернется за брошенными ассигнациями.

Жалко ли читателю такого героя? Безусловно. Как жалко котенка или щенка, не способного постоять за себя. Он и описан так, жалостливо. Но речь-то идет о взрослом мужчине 50 лет, свежем и бодром, который «почтовой станции диктатором» мог бы быть. То есть никаких объективных причин у его «несчастия» нет. Только внутренние. Всей предыдущей жизнью, всеми поступками своими он подготовил подобное. Да и то, что случилось-то, в чем беда? Дуня счастлива, как и обещал ее отцу взволнованный Минский: «виноват перед тобой и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово» [Пушкин 2012: 116]. У нее трое детей и обеспеченное существование. А вот Вырин спился и похоронен «за околицей», на «голом месте», «не осененном ни единым деревцом», а в доме его живут пивовар и «жена пивоварова». И по могиле прыгает «рыжий и кривой» пивоваров сын.

Роль жертвы, которую на себя принимают «маленькие люди», часто доводит их до упоения своей никчемностью и… до гордыни: жестко и презрительно отзывается отец о Дуне по прошествии всего двух лет с момента ее отъезда: «Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы…» [Пушкин 2012: 54].

Следующей была написана «Барышня-крестьянка», наиболее легкая, игривая и светлая из всех. Вроде бы не сразу и увидишь в ней «маленького человека», настолько очаровательна Лиза, влюблен и прямодушен Алексей. Интересно, что поэтика этой повести (система образов, сюжет, место действия, пейзаж, стилистика, атмосфера) схожа с незаконченным романом «Дубровский». Сопоставительный анализ показывает, что счастье Лизы и Алексея вряд ли возможно. Под игривостью «Барышни-крестьянки» бездна – многолетняя ожесточенная вражда соседей-помещиков Берестова и Муромского. Один богатый, другой бедный и гордый. Но оба недалекие и упорные в своем противостоянии. Берестов «стал почитать себя умнейшим человеком во всем околодке… сам записывал расход и ничего не читал, кроме «Сенаторских ведомостей <…> Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь»; Муромский «был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего, уехал он в последнюю свою деревню, <…> развел он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка». Эта средневековая вендетта, трагичная в «Дубровском», здесь разрешается счастливо. Вроде бы. Потому что наряду с мотивом вражды семейств здесь есть не менее страшный мотив – отсутствие уважения к личности и… личности как таковой. Скажем, требование Берестова к сыну жить по отцовской указке и жениться по родительскому выбору: «Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! Продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю». Смешно? Уже нет. Легкая атмосфера карнавальности, маскарада скрывает средневековую ограниченность и духовную пустоту. Алексей, которому отец запрещает вступить в полк, проводит время в любовных утехах с крестьянками. Принятое им решение жениться на «крестьянке» Лизе совершенно неубедительно, раз даже в вопросе карьеры он не смог противостоять отцу. Лиза, не решаясь открыть правду ни отцу, ни возлюбленному, использует белила и сурьму, чтобы не быть узнанной приехавшим в гости Берестовым. Все легкомысленное предприятие ее было построено на убеждении, что отцы никогда не помирятся. Лизе хотелось того же, чем забавлялся Алексей с дворовыми девками. Рокировка «Лиза-Акулина» позволяет понять, что «маленький человек» не обязательно человек низшего сословия. Скорее, бедный духовно. Даже влюбившись, Лиза не решается сказать правду и готова скорее отказаться от любви, чем признаться в своем легкомыслии.

Не отвечающие за последствия своих действий, не испытывающие глубоких чувств, не обремененные чувством собственного достоинства и чести, герои повестей Белкина представляют коллективный портрет «маленького человека» – маленького не по социальному статусу, а по масштабу души.

Чем дальше, тем больше пустота героев камуфлируется пестротой стиля. Самсон Вырин укутывает совесть в превратно истолкованную библейскую причту. Лиза, скрываясь за переодеваниями, ускользает от честного признания. Две следующие повести показывают героев, еще дальше ушедших от осознанности и живущих в иллюзии романтического жеста.

Герой «Выстрела» предстает в романтическом амплуа: «какая-то таинственность окружала его судьбу… никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку… никто не знал ни его состояния, ни его доходов… к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы» [Пушкин 2012: 70]. Однако кто смотрит на него так восторженно? Молоденький офицер, который 35-летнего Сильвио считает «стариком». Так, спрятанная под несколькими покрывалами (восприятие офицера, восприятие Белкина) и детективным сюжетом предстает перед нами история завистливой души. Сильвио, желавший во всем быть лучшим («Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова» [Пушкин 2012: 13]), не может стерпеть удачливости нового сослуживца. Прибегнув к низости («я стал искать с ним ссоры…однажды на бале… я сказал ему какую-то плоскую грубость» [Пушкин 2012: 14]), он вызывает последнего на дуэль. Однако просто убить «обидчика» ему недостаточно. Надо унизить его. Дождавшись женитьбы молодого человека, Сильвио собирается застрелить его на глазах жены. Отчаяние Маши, бросившейся к ногам злодея, смятение мужа, не знающего, как защитить жену от страшной сцены, удовлетворяют Сильвио. Теперь он снова может себя «уважать».

Сильвио гордился собой, пока был лучшим в полку. После появления более удачливого сослуживца все изменилось. Как и Самсон Вырин, Сильвио оценивает себя не по внутренним, а по внешним параметрам. Унизив противника, он возвращает себе самоуважение. Пожалуй, главная черта «маленького человека» – внешний локус контроля: он не знает себя и не ищет своей глубины, он оценивает себя лишь исходя из внешних социальных характеристик. А во всем происходящем с ним винит кого-то другого.

Если «Выстрел» пародирует мужскую романтическую модель, то в «Метели» показана женская. Ее героиня – просто слепок модных романов: «Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и следовательно была влюблена» [Пушкин 2012: 22]). В кого? Неважно. В данном случае в бедного армейского прапорщика. Долго ли длилась эта влюбленность, которую молодые люди считали трагически обреченной? Менее полугода: «Наступила зима и прекратила их свидания» [Пушкин 2012: 85]. Несмотря на недолгий стаж отношений, героиня не может ждать и решает тайно обвенчаться с возлюбленным. Метель – символ душевной смуты и хаоса. Впопыхах Марья Гавриловна выходит замуж за случайного мужчину. Если отвлечься от давно знакомого сюжета и попробовать представить, как это вообще возможно? – то, действительно, становится смешно. Она выходит замуж, чтобы быть с любимым, но идет к алтарю с незнакомцем и не замечает этого! Так впоследствии мадам Бовари у Флобера будет мечтать о каком-нибудь любовнике («un amant»). То есть важен не возлюбленный, а факт его наличия. Женитьба вслепую как метафора жизни впустую. А о чем думал молодой офицер, позволивший обвенчать себя? Сам он объясняет это «непонятной, непростительной ветреностью». И ситуации, и персонажи, и мило-неуклюжий язык этой повести – литературны, сентиментально-фальшивы. А самое страшное, что даже оказавшись в ложном и трагичном положении, Маша не делает выводов. По прошествии нескольких лет с новым героем, отличающимся «интересной бледностию» она опять играет героиню любовных романов: «Но более всего… (более его нежности, более приятного разговора, более интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение» [Пушкин 2012: 94]. Как прежний, так и новый ее возлюбленный, и она сама мыслят штампами и не могут видеть мир иначе. Маша ждет признания в любви, сама подталкивает его к этому: «каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что удерживало его?… она решила, что робость была единственной тому причинную, и положила ободрить его большей внимательностью и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию». Зачем?

Герои этой последней из написанных Пушкиным повестей по-настоящему страшны, куда до них мертвецам Адриана! Страшно, когда человек готов прожить жизнь по придуманному кем-то шаблону. Как писал Ап. Григорьев, «Повести Белкина» имеют целью «выставить пошлость пошлого человека» [Григорьев 1990: 80]

Расположение пяти повестей в окончательном варианте не соответствует тому порядку, в каком они были написаны. Повесть «Барышня-крестьянка», весёлая и игривая, занимает заключительное место, противостоя мрачному началу – повести «Выстрел». Расположение повестей организовано по принципу усиления-ослабления напряжения, как и рифмовка онегинской строфы. Первой идет повесть «Выстрел», обладающая грозной атмосферой романтического злодейства и напряженным детективным сюжетом, второй – на контрасте – «Метель», с ослабленной сюжетной структурой, немотивированными поступками героев и клишированным языком. Далее – мрачная фантасмагория «Гробовщика». Потом лирический, но сюжетно не напряжённый «Станционный смотритель». И, наконец, авантюрная интрига с почти полным отсутствием психологического компонента, «Барышня-крестьянка».

А объединяет их и оцельняет фигура покойного Белкина, который вместе с другими «покойными» героями повестей составляет собирательный образ первого «маленького человека» в русской литературе.

• Аникин А.А. Тема маленького человека в русской классике. М., 1990. [Электронный ресурс] URL: http://www.portal-slovo.ru/philology/37140.php (Дата обращения: 11.10.14)
• Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Избранные статьи. – М.: Детская литература, 1978. – С. 195-216.
• Белинский В.Г. Горе от ума… Сочинение А.С. Грибоедова. СПб, 1839. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/275071/read (Дата обращения: 20.07.14)
• Бочаров С.Г. О смысле «Гробовщика» // Филологические сюжеты. – М.: Языки славянской культуры, 2007 – 840 с. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/222041/read (Дата обращения: 11.10.14)
• Гаспаров М.Л. Русский стих начала ХХ века в комментариях. – М.: «Фортуна-Лимитед», 2001. – 288 с.
• Гиппиус В.В. Повести Белкина // От Пушкин до Блока. – М.-Л.: Наука, 1966. С. 7-45 с.
• Гоголь Н.В. Полн. собрание сочинений в четырнадцати томах. Т. 4. Ревизор. М.: АН СССР, 1951. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/249499/read (Дата обращения: 20.07.14)
• Гоголь Н.В. Шинель // Собрание сочинений в девяти томах. Т. 3. М.: Русская книга, 1994. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/281553/read (Дата обращения: 20.07.14)
• Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья первая // Григорьев А. Сочинения: в 2 т. Статьи, письма. М., 1990. Т. 2. – 510 с.
• Гукасова А.Г. «Повести Белкина» А.С. Пушкина. – М.: Академия педагогических наук РСФСР, 1949. – 128 с.
• Карпов А.С. Осип Мандельштам. Жизнь и судьба. – М.: РУДН, 1998. – 192 с.
• Купреянова Е.Н. А.С.Пушкин // История русской литературы в 4-х томах. Том. 2. – Л.: Наука, 1981. – С.288
• Мандельштам Н.Я. Вторая книга. – М.: Согласие, 1999. – 750 с.
• Новиков В. И. Книга о пародии, М.: Советский писатель, 1989. – 544 с.
• Одиноков В.Г. «И даль свободного романа…» – Новосибирск: Наука, 1983. – С.113
• Подковыркин П.Ф. Болдинская осень в творчестве А.С. Пушкина // Лекции по русской литературе XIX века. [Электронный ресурс] URL: http://www.distedu.ru/mirror/_litera/ic.asf.ru/~/ppf/Lect.html (Дата обращения: 11.10.14)
• Пушкин А.С. Пиковая дама. Арап Петра Великого. Повести Белкина. Дубровский. – М.: Книжный клуб, 2012. – 320 с.
• Пушкин А.С. Письмо П.А. Плетневу от 9 декабря 1930 года // Цит. по: Вересаев В. В. Пушкин в жизни. М.: Московский рабочий, 1987 – 702 с.
• Пушкин А.С. Повести покойного Ивана Петровича Белкина; Дубровский; Пиковая дама. М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2012. – 189 с.
• Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву [Электронный ресурс] URL: http://www.rvb.ru/18vek/radishchev/01text/vol_1/03prose/021.htm (Дата обращения: 11.10.14)
• Русская эстетика и критика 40–50-х годов XIX века – М.: Искусство, 1982. – 544 с.
• Сумароков А.П. О домостроительстве. [Электронный ресурс] URL: http://sumarokov.lit-info.ru/sumarokov/publicistika/public-41.htm (Дата обращения: 11.10.14)
• Тюпа В. И. Аналитика художественного. М.: Лабиринт, РГГУ, 2001. – 192 с.

____

Опубликовано Гостиная. 2020. № 106. Переработано по публикации Нравственный аспект образа «маленького человека» в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» // «Филологический класс», № 3 (45), 2016. ФГБОУ ВПО «Уральский государственный педагогический университет», Екатеринбург C. 12-21