Помещик и крепостные бабы рассказы

Хорь и Калиныч. Характеристика героев

В рассказе «Хорь и Калиныч» Тургенев изображает два противоположных типа крестьян, чаще других встречающихся в жизни.

Хорь — человек умный и практичный; он умеет устроиться в жизни. Хорь понял, что чем дальше от барина, тем лучше; поэтому он выпросил себе позволение поселиться в лесу на болоте. Здесь он начал торговать «маслишком да дегтишком» и разбогател. Однако Хорь не желал откупиться от барина потому, что по его мнению, жить за барином выгоднее: «попадешь совсем в вольные люди, тогда кто без бороды живет (т.е. всякий чиновник).

Практичность Хоря видна и из того, что он не обучает своих сыновей грамоте, хотя и сознает пользу ее. Он знает, что грамотных тотчас возьмут на барский двор, и тогда его дружная семья расстроится. Как и все мужики, Хорь смотрит на женщин с презрением. «Бабы — народ глупый, — говорит он: что их трогать? Такими пустяками занимаются. Не стоит рук марать».

Хорь также не обращает внимания на чистоту и опрятность в доме. Но эти мелкие недостатки не заслоняют величавой, достойной уважения фигуры Хоря. По своему трудолюбию, хозяйственным знаниям и опытности он стоит гораздо выше своего барина. Из рассказа прямо вытекает заключение, что такого человека нельзя лишать свободы, а между тем во времена крепостного права помещик легко мог разорить его хозяйство, оскорбить, унизить и даже продать другому помещику.

Калиныч, по определению Тургенева, «идеалист-романтик». Он обладает восторженным, мечтательным характером и поэтому не любит заниматься хозяйством. Все свое внимание он обратил на изучение природы. Он умеет заговаривать кровь, испуг, бешенство, может выгонять червей из ран; пчелы у него не мрут, «рука легкая». У Калиныча доброе, нежное сердце. Он ко всем людям относится с любовью, за своим барином — помещиком Полутыкиным — ухаживает, как за ребенком.

«Уж ты его у меня не трогай» (т.е. не осуждай), — говорит он про своего барина другу своему Хорю. — «А что ж он тебе сапогов не сошьет?», — возражает Хорь. — «Эка, сапоги! На что мне сапоги? Я мужик», отвечает Калиныч. Но Полутыкин нисколько не ценил восторженной, бескорыстной привязанности к нему Калиныча и на вопрос автора, какого мнения он о Калиныче, Полутыкин холодно отвечал: «усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю. Каждый день со мною на охоту ходит … Какое уж тут хозяйство, посудите сами». Таким образом, Полутыкин ценил крестьян постольку, поскольку они занимались хозяйством и давали барину более дохода.

В лице Калиныча Тургенев изобразил ту сторону природы русского человека, благодаря которой в прежнее время вырабатывались типы покорных и преданных дядек и нянек. В прежнее время происхождение этих типов объясняли снисходительным отношением помещиков к крепостным, но Тургенев ясно показывает нам, что эти типы — порождение гуманной, любвеобильной природы простого народа.

Характеристика главных героев рассказа «Хорь и Калиныч»

Сочинения

Один из самых известных рассказов, которые входят в сборник Тургенева «Записки охотника» — это «Хорь и Калиныч». Характеристика главных героев произведения знакома многим еще со времен учебы. Писатель в качестве ключевого направления выбрал образ жизни простых крестьян, среди которых много талантливых людей. Кроме того, автор описывает и образы помещиков, которых он встречал при посещении барских усадеб.

Образ рассказчика

Повествование ведется от лица рассказчика, который часто общается с простыми людьми из народа. Он охотник, но в то же время является наблюдателем за жизнью крестьян, их бытом и нравами. Кроме того, повествователь буквально влюблен в красоту родного края и с удовольствием проводит время на природе.

Спутником рассказчика постоянно является собака. Именно с ней он охотится, ходит по полям и лесным массивам, часто оставаясь ночевать в деревенских избах. Причем автор с удовольствием знакомится с крепостными мужиками и никогда не ставит себя выше других. Он с интересом выслушивает мнение каждого, показывая читателю характер и нравы людей. А способности и таланты главных героев — Хоря и Калиныча, описывает с большой симпатией.

Знакомство с Хорем

Хорь представлен в произведении низкорослым мужчиной крепкого телосложения. Герою на вид около 50 лет. Из других особенностей портретной характеристики:

• кудрявая борода;
• маленькие, но внимательные глаза.

Семья Хоря, помимо его самого, состоит из 9 сыновей, которые во всем стараются помогать отцу. Кроме того, у главного героя есть жена, однако она славится ворчливым характером и часто затевает ссоры с невестками. Однако сам глава семейства никогда не влезает в их разногласия, предпочитая оставаться в стороне.

По натуре он немногословный человек. В то же время, несмотря на то что никакой грамоте Хорь не обучался, он довольно умный и предприимчивый. Мужчина сумел избавиться от барской зависимости, и в рассказе является достаточно зажиточным крестьянином. Он ведет подсобное хозяйство, с которого отчисляет ежегодный оброк.

В повседневной жизни Хорь занимается продажей собственного меда и другими продуктами, в том числе пенькой. Его изба стоит вдалеке от остальных жилищ. Причина тому пожар, после которого помещик дал разрешение крестьянину построиться за деревней. Несмотря на то что герой — простой труженик, у него всегда чисто и уютно в доме.

Автор, делая описание героя, представляет его как рассудительного и расчетливого хозяина, имеющего чувство достоинства. Он гостеприимный и, хотя не любит особо разговаривать, с рассказчиком вполне общителен и с интересом узнает о жизни в других местах. Хорь грамотно рассуждает о покупках, продажах товаров.

Добрый Калиныч

По цитатной характеристике, Калиныч является полной противоположность своему другу Хорю. Он вынужден работать на барский двор, причем собственное хозяйство оставляет желать лучшего. Единственное, в чем можно наблюдать порядок — это пасека, поскольку пчелы любят чистоту.

Для барина герой готов практически на все. Он с почтительностью исполняет каждую просьбу, сопровождает помещика на охоте, поскольку хорошо разбирается в птицах и может определить их вид по одному пению. Калиныч очень любит природу, а также часто собирает ягоды для господ.

Из отличительных черт внешности крестьянина можно выделить:

• высокий рост;
• худощавое телосложение;
• смуглое лицо;
• небольшая редкая борода.

Герой отличается простодушием и открытой душой. Ходит он неспешно, никуда не торопясь. При разговорах словно подбирает каждое слово, поскольку речь медленная. Своим другом — Хорем, Калиныч воспринимается как неисправимый мечтатель и романтик.

В то же время крестьянин хорошо осведомлен о действии лечебных трав, умеет готовить из них лекарственные средства. Кроме того, мужчина славится хорошим голосом и великолепно поет. Несмотря на разные характеристики Хоря и Калиныча, герои являются хорошими друзьями.

Помещик Полутыкин

Персонаж рассказа изображен автором как мелкий помещик, который любит заниматься охотой. По характеру Полутыкин гостеприимный хозяин, причем довольно добрый, поскольку относится к своим крестьянам с пониманием и благодушием.

В то же время помещик славится своей праздностью. Он может заниматься различными пустяками. Например, попросить своего повара изменить до неузнаваемости рецепт какого-нибудь блюда, называя это французской кухней. Также Полутыкин постоянно мечтает найти богатую невесту и выгодно жениться, в результате чего вынужден предпринимать безуспешные попытки сватовства.

Автор описывает портрет помещика и дает характеристику героя «Хорь и Калиныч» с некоторой иронией. Помимо легкомыслия последнего, повествователь отмечает ограниченность барина. Например, тот постоянно может рассказывать один и тот же анекдот, цитаты, которые уже все запомнили.

Рассказ относится к жанру реалистичной литературы. В своем сочинении Тургенев показывает картину крестьянской Руси того времени на примере двух самых типичных представителей простого народа, какими являются Хорь и Калиныч. Анализ произведения помогает понять, что автор пытается показать жизнь простого народа и натуральные картинки окружающей природы. Несмотря на зависимость от барских господ, крестьяне не показаны глупыми людьми. У многих имеется собственное мнение на происходящие события.

«Хорь и Калиныч» главные герои

Рассказ «Хорь и Калиныч» входит в цикл произведений Тургенева «Записки охотника». Главные герои «Хорь и Калиныча» – простые крестьяне, характеристики этих персонажей дают понятие о жизни крестьян в целом, об их мировосприятии и образе существования. В «Хорь и Калиныче» герои отображают уровень жизни в двух разных областях России. Повествование идет от лица рассказчика, близко общавшегося с этими простыми мужиками.

Характеристика героев «Хорь и Калиныч»

Главные герои

Зажиточный оброчный крестьянин, который не зависит от барина.

Этот мужик, благодаря своему уму и предприимчивости, сумел отделиться от зависимости хозяина, и ведет свое безбедное хозяйство, лишь раз в год заплатив барину оброк. Ему интересна практическая сторона жизни общественного строя. Это умный и расчетливый хозяин, внешне напоминает Сократа. Грамоты не знает, у него целое подворье детей, они живут с отцом, и только один из них умеет читать. Водит трогательную дружбу с Калинычем.

Калиныч

Крепостной крестьянин, бездетный вдовец.

Этот герой полностью зависит от своего барина, трудится на него в ущерб своему хозяйству. В порядке у него находится только пасека, так как в беспорядке пчелы не живут. Калиныч ближе к природе, он ее любит, и хорошо понимает. Он простодушный и открытый человек. Ему не важен его внешний вид, Калинычу больше по душе его слияние и связь с природой, с живыми существами. Калиныч дружит с Хорем, с любовью и уважением относится к своему приятелю.

Второстепенные персонажи

Полутыкин

Мелкий помещик, страстный охотник.

Полутыкин – хороший человек, но его праздность привела к тому, что он занимается всякими пустяками. Он незлой помещик, по-человечески относится к своим крестьянам.

Рассказчик

Наблюдательный мужчина средних лет.

От его лица идет рассказ, где он выглядит наблюдательным человеком, дающим объективную оценку людям, их отношению к жизни.

Редактор: Наталья Якушина

(монопьеса)

Вот, говорят, где родился, там и пригодился. Это всё верно, всё так и есть. Отец мой сказывал, что его дед почитай всю жизнь просидел в нашей деревне. Только раз в Покровское выбрался, на ярмарку, да и то – ногу сломил и провалялся на палатях весь сенокос, и ещё аж до третьего Спаса…

А вот, бывает, братцы мои, совсем наоборот. Это я вам говорю, орловский мужик Иван Журавлев. Я полмира обошёл, а помирать господь бог возвратил на родину, в Липовицу. Липовица – это наша деревня. Она там, за гребнем. Вон, коровник, видите? Коровник, а рядом сарай. А мимо – дорога бежит наверх. По этой дороге колхозная машина за молоком приезжает…

Пауза.

Я всегда, сколько себя помню, любил на этом пригорке сиживать. И мальчонкой, еще до революции, и потом, когда в Липовицу вернулся через тридцать с лишком лет. Сидишь тут, а вся округа как на ладони. Бывало, после воскресной службы все наши – домой, а я, наоборот, – мимо кладбища да под липу. Сяду – и глазею во все стороны. Вон, по левую руку, пруд в низинке, а за ним луг… А по правую руку – поле ржаное… А вон стрижи полетели над землей… Низко-низко! Прямо рай земной: солнышко греет, ветерок холодит… И дух от земли такой, что не надышаться. И вот, сижу так, пока наш колокол не подаст голоса… Хорошо!

Как-то раз я так вот сидел – да как затяну свою любимую, про двенадцать разбойников и атамана Кудеяра. А меня кто-то – хвать за ухо. Гляжу, а это отец Григорий, наш батюшка. Ты, говорит, чего тут покойников пугаешь, кто тебя такому выучил? А я ему – так то бабуня, она у нас без песни шагу не ступит… Коли так, говорит батюшка, будешь у нас на клиросе петь. Ну ладно, стал я петь на службах – верую там, единородный сыне или великую ектенью. Сначала мне понравилось, а потом скучно стало со старушками, да и ребята меня поддразнивали.

Так вот, до революции никакого коровника там не было, да и колхоза, понятное дело, тоже. Зато располагался наш хутор, журавлевский, по нашей фамилии. И этот самый сарай… который рядом с коровником… то была наша мастерская. Её, мастерскую, отец с моими братьями поставили, когда я ещё пешком под стол хаживал…

В этой самой мастерской мы колеса для телег мастерили, колёсные пары. Себе и на продажу. И когда я приехал в Липовицу, в пятьдесят четвертом году, председатель мне и говорит: коли ты, Француз, наш, липовецкий, и сарай ваш, семейственный, то и живи там, чего уж…

Вы, конечно, спросите, а почему тебя, меня то есть, Французом кличут? Длинная эта история. Даже не знаю, браться ли рассказывать…

Вон, видите, по дороге из Липовицы человек идет? Видите? Далёко, но разобрать можно… Женщина. Юбка на ней и платок на голове. Как без платка в такую-то жару… Это племянница моя. Она ко мне идёт, повидаться. Давненько мы с ней не видались, с родительского дня. Она младшенькая среднего моего брата. Нас было трое у отца с матерью, братья мои старшие и я. Мы крестьянским трудом жили да ещё ремесленным. Ну, пока можно было… А как братьев в ссылку погнали со всем семейством, они младшенькую-то свою возьми да оставь родне. Осень была, зима на носу, холодно, мало ли… Как в воду глядели.

Ну вот, пока она идёт, племянница, мы с вами успеем договорить. Она еще к бабам в коровник заглянет, потолковать о том о сём, а потом уж сюда, ко мне…

До семнадцати годов жил я в округе безвылазно, только в Покровское ездил с отцом или братьями, в базарный день колеса возили. Занятие это колёсное завелось в нашем семействе, как дед мне сказывал, сразу после того, как царь-освободитель волю дал. Так и повелось, кто — в поле, а кто – на колеса. Мужики, понятное дело. Бабы что – они на подхвате: детишки, поесть приготовить и всё такое прочее.

Вот и я пошёл по этой части, по колёсам. Уж не знаю, почему так вышло. Дед говорил, что всегда у нас кто-то находился, чтоб это колесное занятие не пропадало. И ты, говорил дед, из таких. Ну, а мне-то что?

Так что старшие мои – в поле, а мы с отцом – в мастерской. Дело нехитрое, коли его освоишь. Тут, главное, чтоб матерьял был подходящий. Хоть у нас деревня и Липовица, но липа на колёса не годится, мягка больно. Тут нужен ясень или на крайний случай – дуб.  Раньше, при старом режиме, да не при последнем царе, а до того – матерьял сами заготовляли. Но потом ни ясеня, ни дуба в округе нашей не сыскать стало, так что заготовки на ярмарке покупали.

И вот я, значит, целый день в мастерской, а старшие – в поле. Возвращаются – и меня давай допекать: дескать, катаешься тут на колесиках, а мы тебя – корми…

А я им: ещё неизвестно, кто кого кормит, вот на Покров сочтём, где барыш главный будет: на колесах или на ржи да на овсе…

Более всего мне по душе было – как из прямого бруска выходит колесная четверть. Вот он, брусок, – прямой и не согнуть его, не переломить. А попарил его, потомил да на круг натянул, и вот он уже дугой изогнулся, и на утро – готовая четверть. Ну, а собрать само-то колесо, из четвертей, да спиц, да оси – это уж дело попроще, хотя и весёлое.

В мастерской чем ещё хорошо – кухня рядом, маманя всегда чем-нибудь угостит. Отец, бывало, кричит: не давай ему, он ещё на кашу не наработал, а маманя кивает, да-да, мол, – а сама чего-нибудь да сунет. Или хоть квасу нальет.

Вот так мы и жили – хоть летом, хоть зимой. Неделя пройдёт, а в воскресенье – на службу в церковь. Всем семейством, и бабушка, пока жива была, и дед, пока ноги носили. Ну, я на клирос или, когда стал отлынивать, – за спинами прячусь. Взрослые, понятное дело, молятся и крестятся, а мы, ребята и девки, по сторонам глазеем да перемигиваем – до тех пор, пока отец Григорий службу не остановит и не заругается. Тут кому – подзатыльник, кому – по шее. Сначала вроде опять тишь да гладь, а потом – снова здорово… Ничего не поделаешь, дело молодое и глупое.

Как война с германцем началась – старший пошёл в армию, а к весне возвратился без правой руки, чуть ниже локтя ему оторвало. Ну, с такой культей – какой из него колесник, разве одной левой управишься?.. В поле ещё туда-сюда, а в мастерской – не выйдет ничего. Я тогда у отца и так уж в подмастерьях ходил, а тут совсем стало ясно, что моя доля – колёса…
Ну, а на второй год войны приехала из Петербурга дочка нашего помещика Нина Николаевна и стала по воскресеньям читать в классе. Лекции всякие. Про старинных героев, греков и этих, которые после них были, – римляне… Ну, и про наших, русских: Сусанин там или Кутузов.

Я до того в школу две зимы ходил, до войны ещё. Отец меня туда налаживал, чтобы грамоты поднабрался. А то путаемся, счесть не можем – ни расходу, ни доходу… Ну, я кой чему выучился, а потом бросил. Учитель меня всё звал. Как встретит, бывало, на улице, так говорит: ты, Ваня, напрасно не ходишь, я бы мог тебя в училище в Покровском устроить, ты смёткий, из тебя писарь выйдет, а может и того больше… А я всё смеялся: какой из меня писарь, если я по колёсному делу?

Так вот, как стала помещичья дочка лекции свои рассказывать по воскресеньям, все наши ребята туда бегали попервоначалу. Не то чтобы им про греков было интересно, а просто барышня была такая красивая, что глаз не отвести.

Ну, и я как-то пошел послушать и потом уж ни одного воскресенья не пропускал, так что братья надо мной стали насмехаться: мол, не разевай рот, не для тебя пирог испечён…

Дело это, которое между бабой и мужиком происходит, я рано попробовал. Девки у нас в округе были смышлёные, да и солдатки баловали. Но Нина Николаевна вроде как и не бабой гляделась. Одно слово, барышня. С ней-то не пошуткуешь, что там у девок за пазухой иль под юбкой. Парни-то наши языки чесали промеж собой насчёт неё, а у меня – не поворачивался. Даже и не знаю – почему… Потом уже, когда я встретил мою Мари, вот тогда до меня дошло, что девка только глядится девкой, а на самом-то деле – штучка тонкая. И куда уж там дурачку деревенскому в пятнадцать лет понимать такие материи…

Барышня Нина Николаевна проживала у отца в имении. Помещик наш когда-то всей Липовецей владел, а к войне у него земли осталось не так много, но самая лучшая. Дом стоял хороший, вон там, за гребнем, направо, через луг. При советской власти там школу завели, а при немцах она сгорела. Я этого, конечно, ничего не видал, это мне племянница потом рассказала, когда я вернулся.

В общем, я все рассказы барыши прослушал. И всё помню: и про страдания господа нашего Иисуса Христа, и про спартанцев, и про Пушкина, и про царицу Екатерину…

Иной раз после лекции сидели, чай пили, разговаривали. Мы, девки и ребята, спрашиваем, а Нина Николаевна отвечает, и так всё как-то бывало хорошо, по-человечески. Даже и театр пробовали делать. Этот, как его, водевиль… Нина Николаевна мне всё бранила: что я громко кричу и глазюки таращю…

Один раз пригласила нас Нина Николаевна к себе в имение. Сыграла на инструменте музыку. Мне понравилось, грустная была музыка и звонкая. А ребята говорят: пусть Ванька споёт. Ну, я спел, как сейчас помню – не велят Ване по улице ходить, не велят ему красавицу любить… Нина Николаевна засмеялась, а потом говорит: давай-ка попробуем эту песню… Показала мне слова и наиграла на инструменте. С тех пор я и пою всю свою жизнь эту песню:

Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
И сердце девичье забьётся
В восторге чувств не для меня.

Не для меня бегут ручьи,
Текут алмазными струями,
Там дева с чёрными бровями,
Она растет не для меня.

Ну, и так дальше, до самого конца.

Пауза. 

А когда царя-батюшку сбросили – началось. Форменный беспорядок. Одно, другое, третье. Временное правительство, большевики, фронтовики возвращаются. Землю начали делить заново. Шум, крик, перессора…

И вот как-то приходит средний брат из деревни и говорит, что в имении фронтовики шуруют. И кажется, самого помещика прибили… Потом он воды из ковша хлебнул, посмотрел на меня и еще что-то сказал отцу и старшему, я не разобрал. Они тоже на меня посмотрели, а отец головой покачал.

Помню, пошёл я тогда в мастерскую, походил вокруг колёсного круга – а потом сиганул через плетень и побежал полем, вокруг пруда, прямо на имение. Я бежал всё быстрее, как будто мог еще куда-то успеть, так что раз со всего маху свалился в яму и бок подрал. Подбегаю, а из дома выходят врач, из земской больницы, который маманю лечил, и отец Григорий, наш священник. Я в кустах спрятался, пока они ушли за гребень, и пошёл в дом.

А там, в зале, темно, на столе свечка горит, а рядом, под белой простыней, – что-то большое, я даже не сразу понял, – что там… Огонёк свечки скачет, как живой, и на простыне – красные пятна, то тут, то там… А я стою, как вкопанный, глаз не могу отвести от простыни…  Как вдруг над самым моим ухом кто-то говорит, таким сухим незнакомым голосом: «И ты здесь…» Гляжу, а это – она, Нина Николаевна, стоит в дверях. Платье на ней разорвано и лицо побито. «Что, – говорит, – полюбоваться пришел?» А я смотрю на неё и слова сказать не могу. «Или ты тоже хочешь?.. – говорит она с нехорошей улыбкой. – А что, давай… Вам теперь всё можно».

Сказала – и ушла. Ну, и я пошёл — куда глаза глядят…

Пауза.

Так вот и закончилось всё это: воскресная школа, имение, помещик и Нина Николаевна, её рассказы, чай да театр…

Не сказать, чтобы в деревне радовались, когда это всё случилось. Скорее, стыдно было. Так что быстро забыли, как будто бы ничего и не было вовсе. И наши, отец с матерью и старшие – тоже. Один только раз слышал я под окном, как мать сказала что-то про Нину Николаевну, – дескать, она-то чем провинилась, – так отец что-то такое ответил ей, из священного писания, что дети, мол, отвечают за родительские грехи… Помню, тогда я подумал: неужто и мне придется отвечать за их прегрешения?.. Другое дело, что я не понимал тогда толком, что это такое, по-настоящему, – грех. Отец Григорий на проповеди, конечно, частенько толковал нам о грехах и геенне огненной, но до сердца и души не доходило. Что мы, парни да девки, понимать тогда могли?..

А потом, в восемнадцатом году, под рождество, красные забрали в их армию среднего брата. И возвернулся он только летом, контуженный на правое ухо. А осенью пришли с юга белые. Корпус генерала Май-Маевского. И говорят: мобилизация, вы должны помогать большевиков скинуть. Будет, мол, Учредительное собрание и новая жизнь. И требуют от нас, от нашего семейства, одного мужика.

Ну, отец видит, что никуда не деться и говорит мне: иди-ка ты, сынок, сходи. Может, и правда, прогонят большевиков, так нам зачтется. Не высовывайся, под пули не лезь, начальство слушайся. Москва недалече, глядишь, к масленице вернёшься, а я тут пока один колёса погну…

Ну, я пошёл. А куда деваться?

Дали мне шинель, показали, как из винтовки стрелять. Дело нехитрое. Толку, правда, немного, потому как попасть я мог разве что в белый свет…

Уж не знаю почему – поставили меня денщиком ротного командира. Тут мне повезло, капитан Муромцев был мужчина спокойный, солдат по морде не лупцевал и даже не ругался последними словами. Только если совсем уж что-нибудь эдакое – так посмотрит, что хоть под землю провались…

В бою капитан не робел. Наоборот, делался таким весёлым-весёлым… Станет на одно колено, в бинокль смотрит да что-то напевает. Пуля просвистит – он и ухом не ведёт. А у меня душа – в пятки… Лежу, носом в землю, господа поминаю, маманю, всех святых…

Должность свою я старался исполнять на совесть: и порядок, и поесть вовремя, и поручения разные от капитана донести куда надобно… Один рядовой, Митька, земляк из соседнего уезда, всё меня подначивал. Будто бы я аки молния по командирским приказам ношусь, рота не успевает башкой вертеть…  А что ж не помочь хорошему человеку?.. Как-то раз подслушал я разговор капитана с другим ротным, ротмистром. Они ночью выпивали, а я им закуску таскал… Так вот, ротмистр говорил, что вся беда в России от того, что мало пороли да ссылали, что нужно простонародье в полной строгости держать. На что наш капитан смеялся и отвечал в таком разе, что — как же его, народ-то, взять в полную строгость, когда он того уже не хочет… Может, оттого и настала революция, что вместо того, чтобы учить народ и делать его ровней, пороли да ссылали? Ротмистр на слова про «ровню» ругался и грозил, ежели Москву возьмут, всех смутьянов на бульварах развесить… Я, помню, удивился: что это за бульвары такие, на которых людей развешивают?..

Ну, Москву Май-Маевский не взял, а заместо того, наоборот, пошли мы назад, на юг, потому что красные давили вовсю. А мы с Митькой всё судили да рядили – что же нам делать? То ли сбежать и – по домам, то ли дальше уходить вместе с белой армией. То есть, всё дальше от Липовицы…

Митька – мне: а кому ты нужен в Липовице? Земли тебе все одно не достанется, потому как старшие братья загребут. Ты им не нужен вовсе… Маманя с отцом тебя, конечно, ждут, живого, а братаны – те нет, ты им лишний. А фронтовики? Они, небось, теперь все большевиками стали. Думаешь, они тебе в укор не поставят, как ты к Деникину пошёл?..

А я ему: так разве ж я своей волей, то ж мобилизация, я за старших, за все семейство пошел…

А Митька мне: большевики тебе скажут, дескать, коль не своей волей, так надо было перебежать к ним, красным то есть. А теперь ты вражина, и с тобой будет разговор простой…

На этом он меня, конечно, всегда побивал, потому что от фронтовиков я ничего хорошего не ожидал.

Все не могли мы с ним решить, как нам поступить. И вдруг, под Воронежем, пропал Митька. Утром был, а к обеду его не нашли. Ага, – подумал я, – он решил без меня дать дёру… Обиделся я на него, но тут ранило капитана Муромцева, стал он без сознания, и полковой командир велел мне за ним ходить, как за родной матерью. Ну что делать, так я и ходил за капитаном, пока он не выздоровел. Совестно было его бросить. Он, бывало, дремлет, а я рядом на телеге сижу и песню какую нить затяну – не слышно шума городского или раскинулось море широко. Он вроде спит, а потом скажет: давай – не для меня…

Я ему всегда до конца не допевал –

А для меня – кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются:
Судьба такая у меня.

А раз – забыл. Гляжу – а у него слезинка из закрытого глаза скатилась на щеку…

Встал на ноги капитан только после Ростова, когда мы уже шли к Новороссийску. А там – полный беспорядок. Всё перемешалось, никого не найти, из-за гор канонада слышна ночью, все бегают, матерятся. И передают от одного к другому, что красные рубят нашего брата беспощадно…

Капитан Муромцев пошёл к начальству разбираться, а я – первым делом к морю, посмотреть: что это такое – море? После нашего пруда в Липовице повидал я две реки – Воронеж и Дон, но море, конечно, не сравнить. Волны – в два аршина.  Бегут на тебя, бегут, как будто кто их гонит, – то ли царь морской, то ли сам господь небесный…

Я даже попробовал этой морской воды. А она – холодная и как бы рассолом сладким отдаёт…

Вернулся капитан от начальства, пошли мы в трактир, поесть. И говорит капитан: через два часа уходит корабль на Крым. Так что решай: либо со мной, либо положись на волю божью и милость большевиков. А они, говорит, будут здесь дня через два…

В общем, ушёл я с капитаном Муромцевым в Крым, и там мы ещё полгода проваландались. И опять я гадал, что мне делать: возвращаться в Липовицу через большевиков или бежать дальше в туретчину… Я говорю капитану: что за Константинополь такой, что мы там забыли, кому мы там нужны? А он усмехается, дескать, мы теперь никому не нужны, а там хоть живы будем… Вон, красные с севера жмут, и теперь уже, ясное дело, сбросят нас в Черное море, порубив предварительно на кусочки… Это он, капитан, в подпитии так выражался… А так, коли уйдём в туретчину, – глядишь, мир посмотрим. А уж совсем будет невмоготу – можно и вернуться, когда война кончится, никуда твоя Липовица не денется, она триста лет стояла и ещё столько же простоит… Это мне, говорит капитан, назад хода нет, а тебя, может, и простят большевики.

Куда мне было деваться от капитана Муромцева? Ушел я с ним в Константинополь этот самый Стамбул, турок посмотрел и турчанок. А уже из туретчины пошли мы в Африку, в порт Бизерту, через все море, которое называется средиземным. Теперь уж море было теплое, и купался я в нём и даже плавать выучился…

А уж из Бизерты пришли мы в Марсель, и вот там я к французской речи стал привыкать. Интересная та речь, шустрая и звонкая, как у птицы весенней… И французы народ шустрый, за ними никогда не успеешь поспевать.

Марсель – город такой большой и красивый, что я по первости даже не понимал, как это можно так жить. Целый час идёшь по улице, а она не кончается. Дома каменные, с завитушками, трамваи бегают по рельсам, трактиры на каждом шагу. И народу – как колосьев на току.

В Константинополе-то, в Стамбуле то есть, мы на острове сидели. Я оттуда вообще ни разу не выбрался, только издаля, через пролив видал эти самые башни – минареты… А тут – Марсель, корабли в порту один на другом, крепость какая-то вдоль берега, стены в сто аршин высотой. А церкви-то каковы!.. Я как в первый раз зашел в ту церковь, так у меня прямо дух занялся: это ж какую махину люди смогли выстроить, голову закинешь, а все равно не видать, что там, наверху…

А ещё – автомобили! Сколько же их там по дорогам бегало! Я как увидал, обсмотрел его со всех сторон по-настоящему. У нас в полку тоже был один, но тогда меня к нему не допускали. А тут – вот они, блестящие, дымом воняют, а колеса – у! – нашим-то не чета.

Целый год прожили мы в Марселе, в казарме. Полсотни нас было, русских. Офицеры с французами всё толковали, как нам быть и как жить, а мы, нижние чины – за хозяйство в ответе и развлекайся кто как может.

Как-то пошёл я погулять к морю. Нравилось мне море: волна бежит, солнышко светит, и запах такой, словно от липы цветущей… А я хожу по берегу и песни ору – чтоб волну перешуметь. А что? Никого нет, разве господь бог слышит – так он поймёт, не заругает.

На обратном пути обгоняет меня автомобиль. Марка Рено, я уже знал. Один француз – за рулём, второй – рядом. Я – за ними, вышел за поворот, гляжу – автомобиль на боку, французы стоят и думают, что делать.

А на боку, потому что колесо с оси слетело и валяется в яме. Смотрю – ничего, целёхонькое. Можно и назад вернуть, ежели автомобиль приподнять. Кое-как мы колесо на ось поставили, и тот, который помоложе, поехал потихоньку, а мы со вторым — пешком. По дороге француз всё расспрашивал, кто я такой и как здесь оказался. Про Россию он понял и всё качал головой. Так мы дошли до автомобильной мастерской, а там оказалось, что этот пожилой – сам хозяин и есть. Он дал мне монету – за помощь. Я на эти монету купил вина, поесть и принёс капитану Муромцеву. Он смеялся и говорил, что я не пропаду, если что… Я про себя подумал: что это такое – если что?..

Стал я немного работать в этой мастерской. Хозяин за мной дочку присылал, если было много заказов, и они с зятем не справлялись.

А потом капитан объявил, что должны мы ехать в Париж. Вроде как там можно устроиться лучше. Хозяин мастерской сказал мне, что если уж я собрался в Париж, надо идти на завод Рено, что в Биянкуре. Мол, там меня запросто возьмут. Помню, я удивился: как это он так уверен, что меня возьмут?..

Приехали мы в Париж. То есть, не то чтобы Париж, а какая-то деревня за окраиной. Ну, я говорю – деревня, но это не то, что наша Липовица. Домики каменные, заборы железные и на них живой вьюнок – плющом называется.

Поселили нас в каком-то большом сарае. Муромцев с офицерами в Париж ездят, ну а мы, нижние чины – кто куда и сами по себе.

Тут я вспомнил про завод Рено и поехал в этот самый Биянкур. Приезжаю утром, а там народ с вокзала валит – и прямо в заводские ворота. Идут и идут, конца им нет. И сплошь одни мужики. Ну, и чёрт меня дёрнул, я между ними затесался – и тоже к воротам. Уже почти прошёл, но тут меня – хвать, и в какую-то каморку. И спрашивают: ты кто такой? А я говорю, на работу пришёл наниматься. На работу? – говорят. Так это в контору.

В конторе спросили документы. Я дал бумажку, которую нам в Марселе выписали. Конторщик пробурчал, что почитай каждый день русские приходят… Поспрашал он меня, что могу, и велел приходить через неделю.

А потом, помню, поехали мы на собрание. Там наши русские собирались, какой-то воинский союз, название уже не упомню. Ну, собрание как собрание. Про революцию, большевиков и что нужно быть готовыми вернуться, значит, на родину – ежели назреет момент.

И вот здесь я увидал, что это такое – Париж. Капитан Муромцев повел меня глядеть. Он всё знал, побывал ещё до войны. И с большим удовольствием мне показывал-рассказывал. И про башню Эйфеливую, и про мост в честь нашего царя, батюшки убитого Николашки, и про большой дом, где лежит самый великий француз Наполеон Бонапарт. Ну, что сказать? Для меня и Марсель был как чудо, а уж Париж – как таких чудес целая гора…

И здесь-то я и увидел, что такое – бульвар. И на нём не людей развешивают, а просто гуляют или по своим делам ходят. Большая улица, а посередине – ещё одна, поменьше…

Настал день, приехал я на завод Рено. Повели нас, ораву мужиков, по цехам. Идём, а мастера подходят, смотрят, кого-то берут. Ну, и меня тоже взяли. Хотел я в колесный цех, да не дошел до него, поставили на главную сборку. За мной и другие наши потянулись, русские, и почти всех взяли.

С тех пор я там, на заводе Рено, и работал. Сколько новых машин прошло через мои руки — даже не сочту. И автомобили, и автобусы, и даже танк был… Сначала ездил каждый день из нашего сарая и обратно, а потом сняли комнату недалеко от завода. Стал ходить в бистро, в кинематограф. Там, в Биянкуре, и познакомился я с моей Мари…

Выходим мы как-то с ребятами из бистро, а навстречу – девчонки. Ну, я-то по-французски не очень, а ребята давай с девчонками шутковать, как это у них бывает, быстро-быстро, так что ничего не поймёшь. А одна, такая черноглазая, всё молчит и только усмехается. Через пару дней встретил я черноглазую в булочной. Разговорились, и пошёл я её провожать. Проводил, иду назад, как вдруг окружают меня ребята, французы. И говорят, ты чего за нашими девушками бегаешь?.. И один мне – слева в ухо, а другой – справа по затылку. Ну, я отбиваюсь кое-как, и тут вижу – бежит со всех ног моя черноглазая и ну орать на парней, особливо на того, кто мне по уху заехал.

Так я познакомился и с Мари, и с её кузеном Люка. А тех кузенов у Мари было по всей       Франции – хоть ими пруд пруди…

Люка был парень хороший, мы с ним подружились. Он как раз вступил в социалистическую партию и всё меня расспрашивал про Россию. Он, конечно, думал, что я тоже за большевиков. Потому что как же мог быть рабочий человек за эмигрантов, за белых, когда в СССР трудовые массы строят социализм назло буржуазии…  Ну, я с ним не спорил, чтоб его не огорчать.

Так стали мы с Мари — жить. Это она всё решила – что я буду её парнем. Она такая – если чего решила, её не переспорить. Сняли комнату. Я – на завод, Мари – в свой магазин. Вечером – домой… А в воскресенье – в Париж, гулять.

И вот идём мы как-то вечером по улице Вожирар в синематограф. На Мари, как сейчас помню, голубенькое платье с пояском и шарфик на шее. Она такая тоненькая, глазастая, шустрая, щебечет на своем французском, я и половины не понимаю.

Вечерний Париж, это, братцы мои, – ни в сказке сказать, ни пером описать. Всё горит, всё сверкает, народ туда-сюда снуёт. Уж не помню, какой фильм был, только афишу помню, шикарная такая афиша – дама с мужчиной в обнимку. Она с афиши на нас глядит, а он – на неё, и зубы у них такие белые и красивые…

Постояли мы с Мари у афиши и уже собрались идти в зал, как вдруг подъезжает автомобиль. Выходит из автомобиля господин, в черном костюме, и подаёт руку молодой даме. Платье у дамы дорогое, в кружевах, уж будьте покойны, раз в десять дороже платье, чем у моей Мари… И вот они проходят мимо нас к ресторану, дама поворачивает голову – и тут я вижу, господи ты боже мой, – это же Нина Николаевна, дочка нашего помещика, та самая барышня, что у нас в школе детей учила.

Та самая – да не та. Та, конечно, была помещичьей дочкой, нам не ровня, но всё ж таки своя, почти деревенская, с ней можно поговорить и даже посмеяться. А тут – дама: волосы закручены в прическу, блестят, и запах как в парфюмерном магазине на Шан зе лизе, куда мы с Мари как-то раз заходили, просто посмотреть.

И вот, как узнал я Нину Николаевну, на меня какое-то затмение нашло. Я так обрадовался, что совсем позабыл про всё, что случилось в Липовице в семнадцатом году, про этих самых фронтовиков, про свечку на столе и всё остальное…

А она на меня смотрит – лицо весёлое и глаза такие блестящие. И вдруг, словно чёрта какого увидала, – прямо шарахнулась в сторону, вцепилась в своего кавалера – и в ресторан. Ну, а мы с Мари – в синематограф.

Мари, конечно, заметила, что я сам не свой. Все поглядывала на меня, удивлялась, наверно, что я её не тискаю потихоньку, как обычно… А я сидел какой-то деревянный и ничего не мог с собой поделать. И только лицо Нины Николаевны передо мной стояло вместо экрана. То одно лицо – из семнадцатого года, исцарапанное. То другое – нынешнее, такое взрослое и красивое.

Ну, выходим после сеанса на улицу. Мари меня тормошит, и я вроде как в себя прихожу. И тут сбоку подходит господин – тот самый, с которым приехала Нина Николаевна, кланяется Мари и обращается ко мне на чистом русском языке. И говорит, дескать, Нина Николаевна просит меня завтра вечером прийти по этому адресу. И подает бумажку с адресом. И уходит. Садится в автомобиль, а из окна автомобиля смотрит на меня Нина Николаевна…

Тут, понятное дело, в меня вцепилась Мари, она обалдела оттого, что я знаком с такими господами. Пришлось мне всё рассказать про то, что случилось в Липовице. Пока я рассказывал, она смотрела на меня круглыми глазами, я уже думал, что она на меня рассердится. Но нет – наоборот, она меня крепко обняла и вздохнула… Вот ведь каковы эти женщины, никогда не поймёшь, что они сейчас тебе скажут или сделают.

На другой день после работы пришёл я по адресу. Дом был хороший, но не шикарный. Поднялся я на этаж. Дверь открыл тот самый господин. Провел меня в комнату. Нина Николаевна сидела у стола. Господин хотел было уйти, но Нина Николаевна показала ему – чтобы сел рядом.

Какое-то время она смотрела на меня, а потом спросила, как я очутился в Париже.

Ну, я начал ей рассказывать, с самого начала, как вам, примерно: и про корпус Май-Маевского, и про эвакуацию, и про Бизерту, и про Марсель и Рено… Только про Мари ничего не сказал.

Нина Николаевна меня слушала и перебирала в руке белый платочек. А потом спрашивает, не забыл ли я песни. И затягивает – не для меня… Ну, я ей – подпевать. И тут вижу, у неё из глаз – слёзы ручьём. Господин взял её за руку, и несколько минут мы сидели в полном молчании.

«Значит, ты ничего не знаешь, как там Липовица, наше имение?» – спросила Нина Николаевна.

Что я мог ответить?

«А ты не пробовал написать письмо? – продолжала Нина Николаевна. – Говорят, почта работает. У нас есть знакомые, которые получили ответ».

Потом мы пили чай, и в разговоре выяснилось само собой, что в семнадцатом году Нина Николаевна уехала в Петербург, через Финляндию попала к немцам и там встретила своего дальнего родственника, за которого вышла замуж. Это был, конечно, тот самый господин, что пил с нами чай. Он был адвокат и, судя по всему, небедный.

Когда я уходил, Нина Николаевна спросила про Мари и пожелала нам счастья. Потом обняла меня, поцеловала в лоб и прошептала: «Как же там Липовица?.. Без нас с тобой?».

Слова Нины Николаевны про письмо в Россию не выходили у меня из головы. Мари говорила, что нужно идти в посольство и всё узнать. Но мне туда, к большевикам, совсем не хотелось. Мари меня стыдила, дескать, ты же во Франции, что они могут тебе сделать. Но я отказывался. Тогда Мари сговорилась с Люка. Ну а этому парню – что море, что канава, — он туда явился, наплёл про дальних родственников, и ему сказали, что писать можно. Письмо дойдёт и ответ – тоже. Если, конечно, остался кто-нибудь живой из родных, и они захотят ответить.

И я написал. Мол, так и так, пишет ваш сын и брат Иван… Как вы там поживаете, все ли живы-здоровы?..

Прошло какое-то время, и приходит ответ. Средний брат своей рукой пишет, что у них всё хорошо, все живы, хоть и маманя хворает, а отец совсем слабый, так что колесное наше дело барыша не даёт. Дескать, все рады, что я жив, маманя плачет без перерыву, и все удивляются, куда меня занесло…

Ну, я помню, тоже заплакал, глядя на это письмо. Маманю вспомнил, Липовицу нашу и Нину Николаевну, когда она совсем молоденькая была и рассказывала нам в воскресной школе про поэта Лермонтова и царя Петра Великого. И так мне стало жаль, что не остался я тогда, в двадцатом году, в России и не вернулся в свою Липовицу… Всё ж таки, родная земля, и вон, у них там всё хорошо… Но тут пришла Мари и утешила меня: мол, у каждого своя судьба. Да и разве Париж хуже твоей деревеньки, неблагодарный ты русский дурачок… Это она так меня называла, когда злилась или, наоборот, дразнила.

Прожили мы в Биянкуре десять лет. Каждый день, рано поутру – на завод. Иногда по дороге покупал я в киоске русскую газету. Там на первой странице всегда была статья про Россию, то есть, про Советский Союз. Как они там живут. Из этой газеты узнал я про колхозы. И подумал, что отцу с братьями этот самый колхоз совсем не понравится.

Там, в Биянкуре, родилась наша Кати. Она как раз только на ножки поднялась, как приезжает капитан Муромцев. Прощаться. Я, говорит, Ваня, в Лондон уезжаю. Буду теперь там жить. Там у меня невеста, и всё такое прочее.

Ну, что тут скажешь? Выпили мы, и спрашивает капитан мою Мари – дескать, слыхала ли она, как я пою? Мари засмеялась, и мы с нею вместе пропели братца Жака…

Обнялись напоследок, посмотрел капитан на нашу Кати, засмеялся – и ушёл. И с тех пор я его больше не видал. Только два письма от него было. На первое я ответил, а на второе – как-то не собрался. Потому как – ну что писать-то? Жизнь наша была простая и одинаковая.

А потом умер отец Мари, и она решила вернуться в свой Безансон, потому что мать не справлялась – двух братьев Мари убило на войне. Приехали мы в Безансон, и стал я за мужика во французском доме. В автомастерской работал, ну и по хозяйству, самой собой, всегда забот полон рот.

Так дожили мы до сорокового года, когда пришли боши, немцы. При них жить стало хуже, потому что мастерская закрылась. Я брался за любую работу, даже по хозяйству помогать – старикам или кому побогаче. По-нашему, по-деревенски, – батрачил.

Ну, а в сорок третьем году, осенью, приходит вечером соседка и говорит, что её сестра, машинистка из мэрии, слышала, как боши расспрашивали про меня… Про русского, то есть.

Мари как услыхала, так села на кухне на стул и долго молчала. А потом говорит: тебе надо в Лион, там найдёшь кузена … Ты, говорит, мне живой нужен, русский мой дурачок, так что – иди. А кузенов у неё – чуть не в каждом департаменте.

Так я и пошёл в Лион, потому с моей Мари, если ей что голову втемяшится, – спорить было – как плевать против ветра.

В Лионе отыскал я кузена Мари и целый год прятался в деревнях вместе с партизанами, с маки. Нападали мы на бошей, и я узнал и французскую винтовку, и трофейный германский автомат… Сначала боялся немного. Забыл уже гражданскую, как пули свистят, но – привык. Тоска берёт, когда прячешься без дела. Только и думаешь про девочек, днём и ночью. А ежели занят, да кругом товарищи, – кто пошутит, кто поспорит, – тут страху до тебя не добраться. А потом ведь что? В бою не повезло – пуля стукнула, и конец. А коли – мимо, значит, живём до следующего раза.

А как союзники пришли, как фронт через Безансон перекатился – я сразу домой. Прихожу в наш домик, а там – никого. Теща померла, девочек моих – нет. Соседи говорят, боши угнали в Германию, на какой-то завод.
Ну что делать, надо жить.  Живу. Каждый день спать ложусь, и тоскливо мне, хоть волком вой…
А к лету сорок пятого вернулись те, кого боши вместе с моими девочками угоняли. Они мне и рассказали, что девочки были живы перед самым освобождением, а дальше ничего не известно.
Ну, я подождал. Может, думаю, вернутся. Жду. Неделя, вторая. Нет никаких сил – терпеть. Надо, думаю, искать. Собрался и пошёл. На поезде до Мангейма, а потом пешим делом.
Отыскал тот завод, а там – никого, закрыто. Американский офицер велел мне возвращаться домой: дескать, смотри, а то попадёшь в какую историю… Как в воду глядел.
Делать нечего, пошёл я обратно в Безансон. А назад-то идти, судари мои, не то что вперёд. Хоть и домой, а ноги не несут…
И вот иду я, плетусь, и нагоняет меня машина. Я возьми руку-то и подыми. Устал. Остановились, взяли меня в кузов. Слушаю, батюшки мои: по-русски говорят! Ну, я, понятное дело, не вытерпел. Так и так, говорю, братцы, я тоже, значит, из России. Смеются солдатики: повезло, сейчас тебя оформят, и домой. А я им – так, мол, и так: дом-то у меня теперь в Безансоне. Они опять смеются: эк тебя занесло-то, на самый французский край света…
Подъехали к развилке. Им – направо, мне – налево. Я – сходить. Прощайте, говорю, братцы, передавайте привет моей Липовице… И тут из-за солдат высовывается офицер и говорит: погоди-ка, Журавлёв, разговор есть… Капитан. Погоны – ну почитай как в Добровольческой армии. Я уже ногу занёс, через борт, а он меня за руку берёт и говорит: погоди… А на посту томми стоят, англичане, смотрят на нас, спокойно так смотрят – а чего им беспокоиться-то, чай не война… И вот он тянет меня за руку, капитан-то, мне бы спрыгнуть вниз, а он уже кричит: поехали!..
Увезли они меня в какой-то дом, а там капитан с другими офицерами давай меня допрашивать. Кто таков, зачем по Германии шастаю? Ну, я им всё как на духу. А они, вижу, не верят. Что-то ищут, а что – не пойму.
И – не пускают. Я уж и так, и эдак. Не пускают.
А потом – повезли. На восток. Сначала в Лейпциг. Там снова меня допрашивали. Теперь уже про капитана Муромцева. Нет ли у меня с ним связи, не получал ли я от него каких-то указаний. И конечно, снова всё без толку, потому что ничего я про своего капитана не знал с того самого дня, как он в Лондон подался.
Ну, посадили меня в поезд, повезли через Польшу. Опять с солдатами еду, но под присмотром. Поручик сидит, лейтенант по-советски, молчит сам и не велит с мужиками разговаривать.
Так и Варшаву проехали, потом Смоленск, а потом уж я смекнул, что меня в Москву везут.
Приехали на вокзал, там машина. Едем по Москве, а я смотрю в оба глаза. Интересно. Город немалый, Безансону не чета. Как Париж, а то и поболе.
Привезли меня в какой-то большой дом, перед ним ещё голая площадь. Потом уже мне растолковали, на пересылке, и про Лубянку, и про НКВД…
Опять меня допрашивать взялись. Опять про капитана Муромцева, какие он мне инструкции давал, как я с ним связь держал и всё такое прочее. А я что: то же самое, как попка, повторяю. А они – сердятся. Грозят мне и расстрелом, и тюрьмой, и лагерем на двадцать пять лет. Как-то раз пришёл генерал, здоровый такой, посмотрел на меня, послушал, потом ворот кителя расстегнул и как даст мне по морде, так сразу два зуба и вышиб. А что толку? Хоть все зубы мне долой, а всё одно ничего нового не скажу.
Генерал меня так отмордовал, что я сознания лишился. А как очнулся, слышу, они между собой меня обсуждают. Один другому говорит: что с ним теперь делать? Не похоже, что он с Муромцевым связан и с англичанами. Засылать его – так сразу в Сюрте явится. Вот если бы его баба с дочкой у нас в руках были, тогда – другое дело… Какому только дураку пришло в голову тащить его сюда через три страны?
В конце концов, дали мне срок – за измену Родине. Я сначала думал: ни за что меня наказали, несправедливо. А потом вспомнил двадцатый год, Новороссийск, Крым, и понял, что это господь бог меня покарал – за то, что бросил я родной край и сбежал на чужбину…

Пауза.

И поехал я снова на восток. В столыпинском вагоне. Не знаю, почему вагон был столыпинский, просто так все говорили… И Урал видал, и Обь, и Енисей. На Байкал одним глазком взглянул через щелочку.
Привезли нас на Амур, в город Комсомольск, и там в округе все свои девять лет отбарабанил я на стройке БАМа. Сначала на ветке до порта Ванино, в горах. Но до самого моря-то не дошли, вернули нас назад и пошли уже на север, до Ургала. Оттуда я и поехал назад, в свою Липовицу…

Ежели меня спросить, можно ли прожить в тайге на каторжных работах – я так скажу, что можно, но не всякий осилит. Ну, сами посудите. Привезли нас на перевал, ноябрь месяц, мороз. Из вагонов вылезаем, говорят – вот здесь обживайтесь, барак ещё не готов, сами как-нибудь… Землянки копали. Потом бараки ставили. Лесу много, инструменту мало, топор, лопата да кайло. А что делать? Везде живут люди. Ну, те, которые выживают…

Потом пригнали японцев. Интересный народ. Работать умеют. Молчат. И всё кланяются. Как-то раз приходит японец и спрашивает меня… по-французски. Правда ли, что я в Париже бывал?.. Стали мы с ним разговаривать. Я по-французски, а он – по-русски… Курам на смех, но потихоньку привыкли. Он парень был образованный, у себя в Японии что-то про Францию изучал, но никогда там не бывал. Ну, вот я ему и рассказывал, как мог. Про что? Да про все, что видел, что со мной было… Ну, вот примерно, как вам. Только у нас времени было побольше. Бывало сидим с ним перед сном, он смотрит на меня, вроде слушает, а вроде и нет, о своём думает… Может, про Париж, а может, про дом, про мать да жену… Ведь, по правде говоря, что мог я ему такого рассказать, чего он из своих книжек не знал? Может, просто было ему любопытно, что вот здесь, в горах Сихотэ-Алиня, в советском лагере, есть человек, который по всей Франции проехал, от Марселя до Безансона. Ведь, чудеса да и только!

Года два мы с японцем дружили, а потом разъехались наши этапы в разные стороны. Не знаю, жив ли он, вернулся ли в свою Японию, вспоминает ли меня…

Ну, а когда на Ургал тянули ветку от Комсомольска, бандеровцев привезли. Эти ребята, бандеровцы, мужики крепкие, злые. Работают хорошо, держатся вместе, даже бытовики наши, урки, их не трогали, опасались. А то как же – фронтовики. Они там, у себя, на западной Украине и с немцами воевали, и с нашими, то есть, советскими.

Один из них, Петро, взялся было ко мне приставать. Ты, говорит, москаль немытый, у вас в избе рушника чистого не найти, тряпкой грязной утираетесь, а у нас стены белёные, полы крашеные… Ну, я-то не злой, я больше смеялся. Потом уж мы с ним сошлись. Они, бандеровцы, ко мне приходили, а я им рассказывал, как там во Франции всё устроено. И про народный фронт, и про бошей, и как вообще французы живут. Им-то я мог рассказать получше, чем японцу моему, всё-таки язык у нас почти одинаковый…

Вот я им говорю, бандеровцам, – чего же вы с нашими, с советскими-то воевали? Как же это – мы все славяне, а тут — друг против друга?

А Петро смеётся и говорит: ты, Ваня, в своей Франции нюх потерял, ничего не смыслишь. Они же, ваши-то, советские, как пришли в тридцать девятом, так давай свои порядки наводить: колхозы, кого в тюрьму, кого в Сибирь… Это, спрашивается, почему? Мы тут испокон веку жили, под панами мучились, а вы пришли – и давай шуровать похлеще тех панов… Это кто ж стерпит?

В пятидесятом году получил я письмо из Липовицы. Я до того пару раз писал, ответа не было. И вот – пришёл ответ. От племянницы. Так, мол, и так, одна я, никого из нашей ближней родни нету, как выслали в тридцать втором году, так никто не вернулся и весточки не подал.

Потом уже, в Липовице, узнал я в подробностях, что и как там всё было. Как попал наш хутор под раскулачивание и братьев со всем семейством выслали. Куда – неизвестно. То ли на Беломорский канал, то ли на реку Обь.

Хутор наш разорили. Большой дом разобрали, перенесли в деревню, там теперь правление колхоза. Ну, а для отца с маманей оставили погреб, под большим домом. Там они дожили свой век, через год померли – одна за другим.

Как только Петро, бандеровец, услыхал про это письмо из Липовицы, так и сказал мне: вот теперь ты узнал, на своей семье, что делают большевики с трудовым народом… Как же можно всё это терпеть?..

В пятьдесят четвёртом году вышел я на свободу из лагеря в Ургале. Справку в зубы – и езжай куда хочешь, кроме городов по списку, их там было штук сто. Куда мне было ехать, как не в свою Липовицу?

Через две недели я туда добрался. Иду по деревне – и не узнаю. Показалось мне, что тридцать пять лет назад была она краше… Избы маленькие, заборы плохонькие, а в центре – правление колхоза. Из наших, журавлевских брёвен.

Пока сидел у председателя, племянница прибежала. Крепкая баба, молодая, на бабушку свою похожа, на маманю, то есть. Обнимает, плачет – понятное дело, родня.

Пошли мы с ней на кладбище, помянули родителей моих, а для неё, значит, бабку с дедом. Хорошее место, возле бывшей церкви – её перед войной разорили. Оттуда вся округа видна. Ну, сами видите: вон поле, вон пруд, а там и хутор наш бывший, от которого осталась одна мастерская. Там теперь – колхозное имущество, рядом c коровником. Я как посмотрел на тот коровник в первый раз, и грустно мне стало. Грязно, коровы какие-то ледащие. Я-то во Франции видывал получше… А председатель мне: ты, дескать, помалкивай, что ты там видел, а не то закатают опять – БАМ достраивать…
Мужик он не злой, председатель. Позволил мне жить в нашей фамильной мастерской, на складе то есть. Всё одно – негде, а тут вроде – своё. Выгородил я себе угол, и стал жить. И в соседнем эмтеэсе – работать. Пока ноги таскали…

Ну и, конечно, тосковал я по своим девочкам – Мари и Кати. У меня теперь жизнь была такая, что я по ночам с ними разговаривал. Лежу на своём топчане и толкую с девочками – о том, о сём. Как я их искал, как в России оказался… Теперь-то, в своём доме, воля вольная, никто не слышит. В лагере меня, бывало, мужики ругали, что я по ночам заговариваюсь…
И представляю – как они там, в Безансоне? Одиннадцать лет прошло, Кати уже взрослая девушка. Может, замуж вышла, как раз – время. А может, и Мари – тоже. Что ж ей, одной мучиться?

Я про них думал – как про живых, потому что – как же по-другому?  Пока человек живой, ему хочется думать про жизнь, про хорошее.

И вот я так лежу-лежу, а потом – душа велит, песню затяну. А как устану – можно и спать. Бабы мне, бывало, говорят: сидим у коровника на крылечке, слушаем тебя через стенку и ревём…

Вот я так думал, думал, а потом взял и написал письмо. Во Францию. Племянница меня отговаривала, а я всё равно послал. Чего мне было теперь бояться? Написал на конверте адрес: Франция, Безансон, улица, дом. На почте в Покровском все бабы сбежались на меня смотреть. Ты, говорят, чего это удумал? Разве это можно, во Францию? В Орел звонили. В конце концов, приняли письмо, и стал я ждать.

Лежу ночью и представляю, как в наш домик приносит письмо почтальон Анри – тот, который носил почту до войны. Если он, конечно, жив остался. Вон он кричит: мадам, вам письмо из России, то есть, из Советского Союза… И Мари бежит со всех ног, открывает письмо прямо у ворот, и читает, и плачет…

Пауза.

Проходит время, месяца полтора-два, зовёт председатель и давай меня ругать. Дескать, подвёл я его. Поругал, а потом рукой махнул: чего с меня взять? Езжай, говорит, в Орёл, в комитет безопасности.
Ну, не впервой мне – приехал. Бояться – не боялся. Арестовывать – так в Липовице бы и взяли. А так – приехал с повесткой.
Провели в кабинет. Капитан на меня посмотрел, открыл какую-то папку, достаёт бумагу и мне даёт.
Я гляжу – а это почерк Мари. Письмо… Ну, кое-как прочитал. Французский-то я забывать стал… Главное – понял, живы они, здоровы. И ещё понял – что карточка должна быть, фотография.
Спрашиваю капитана. Он вздохнул, показывает карточку.
Я гляжу: а Кати-то моя – взрослая барышня. Ну, точь в точь – Мари, когда я её в Париже встретил…
Сижу, смотрю, насмотреться не могу. А капитан мне говорит: всё, свободен. А письмо с карточкой – забрал и в папку положил.
Со мной прямо плохо сделалось. Давай я капитана просить – чтоб хоть карточку позволил взять. А тот: не могу, всё в твоём деле. Вещдоки. Уходи, мол, добром.
А я сижу, и так на душе моей горько, что словами не описать.
И тут капитан мне говорит: ладно, приходи в шесть часов, посмотрим…
Проболтался я по городу до вечера, прихожу. Капитан меня встречает и даёт карточку. И говорит: копию для тебя сделали, начальство разрешило. Ты, говорит, у нас знаменитость со своей французской роднёй…
Повел он меня в большой кабинет, к генералу. И начали они меня расспрашивать. Ну, я им всё рассказал. Так же, как вам, примерно. Чего мне скрывать? Я за эти годы столько понарассказывал, что можно, наверное, книжный том напечатать.

Потом, вижу, они меня не для протокола – просто из своего интереса. Чаю мне налили – и слушают. А я что – коли не посадят снова, и хорошо.

А генерал потом говорит мне: ты, Иван, прямо как тот Афанасий Никитин… Тут я вспомнил, как Нина Николаевна рассказывала про того Афанасия, который за три моря в Индию ходил… А я, выходит, не в Индию, а и в Африку, и во Францию, и почти что до Сахалина дошел. Ну, и моря у меня другие: Черное, Средиземное, да ещё Байкал за море сойдёт, хоть я его только в щёлку и видел… Жалко, до холодного моря Охотского не доехал чуток, рядом был, да не вышло.

В общем, возвратился я в Липовицу с карточкой, племяннице показал, на могилку к родителям сходил – похвастаться…  С тех пор так и жил – счастливый. Да что мне ещё и нужно-то было: только и знать, что девочки мои живы и здоровы.
Ну, а через год стал у меня живот болеть. Болит, не проходит. Оказалось, плохая болезнь с коротким таким названием… Сделали мне в Орле операцию, и протянул я еще полтора года.
А потом схоронила меня племянница. Здесь, на кладбище нашем, на липовецком. Все мы тут: и я, и отец с матерью, и помещик наш, батюшка Нины Николаевны, и отец Григорий. Отсюда, с могилки моей, вся округа видна как на ладони: и земли нашей русской – во все стороны – видимо-невидимо…

Пауза. 

Ну, вот она и подошла, племянница. Выросла при советской власти, а на кладбище крестится… Садится на бугорок, молчит, думает о чём-то своём. Забот, поди, полон рот. Муж, дети, работа – жизнь нелёгкая.
Вот она посидит так ещё немного – и пойдёт домой. Жить дальше. Живые – живут. Как могут. А нам остаётся только – смотреть им вослед да желать удачи.
Чего и вам желаю. Как говорится, будьте здоровы, живите богато. Это я вам говорю, орловский мужик, француз Иван Журавлев. Который полмира обошёл, а помирать возвратился в свою родную Липовицу… Так что – прощайте на добром слове.

_________________________________________

Об авторе:  ВИКТОР ИВАНОВИЧ КАЛИТВЯНСКИЙ 

Родился на Украине, вырос в Комсомольске-на-Амуре. Живет в Дубне (Московская область). Окончил экономический факультет Московского авиационного института и Литературный институт им. Горького. Прозаик, драматург.
Автор книг «На три голоса», «Урок советского», «Выкуп» и других.
Пьеса «Утечка» получила гран-при драматургического конкурса «Свободный театр-2010», напечатана в журнале «Современная драматургия» и поставлена в театре «Комедия» в Нижнем Новгороде в рамках семинара Союза театральных деятелей «Авторская сцена-2011».
Пьеса «Возчик» получила специальный приз драматургического конкурса «Свободный театр-2009», напечатана в сборнике «Лучшие пьесы 2009», поставлена в Хабаровском краевом Театре драмы и комедии в 2014 году.
Пьеса «Инспекция» получила второй приз драматургического конкурса «Действующие лица-2013», напечатана в журнале «Современная драматургия» и в сборнике «Лучшие пьесы 2013». В декабре 2017 года состоялась читка «Инспекции» в Сахаровском центре.
Пьеса «Легенда о кимрском сапожнике» стала дипломантом конкурса «Автора на сцену-2019», пьеса «Француз» – дипломантом конкурса «Монолит-2020».

В среде отдельной части белорусской интеллигенции, культивируется мнение, что униатство (греко-католическая церковь) — есть самая что ни на есть «беларуская нацыянальная царква», а времена Речи Посполитой были «залатым часам для Беларусі». Однако, так это или нет, не надо усилено фантазировать, а следует узнать, что об этом думали и говорили сами предки современных белорусов. Этому вопросу посвящено, опирающееся на широкий пласт исторических свидетельств и документов, исследование О. В. Щербицкого «Что дала православным западно-русcам уния?» , опубликованное в 1913 году в «Вестнике Виленского православного Св.-Духовского братства» (№ 6, 7, 8, 9, 10 и 11). В том же году вышла отдельная брошюра О. В. Щербицкого: «Что дала православным западно-руссам уния? (По поводу попыток ввести унию в столице)». Вильна: изд. Виленского православного Свято-Духовского Братства, 1913. 59 с.

Осип (Иосиф) Васильевич Щербицкий (1837-1916) — виленский историк и краевед. Был одним из первых учеников известнейшего белорусского ученого М. О. Кояловича (1828-1891) и даже написал о нем воспоминания. Родился в Старая Псуя Дисненского уезда Виленской губернии, ныне агрогородок Глубокского уезда Витебской области — 1916 г.]. Его отец, пономарь местной униатской (позже православной) церкви, умер, когда Осипу было 5 лет.

В 1847 году поступил в Вильнюсскую уездную духовную семинарию, после ее окончания в 1853 году поступил в Литовскую духовную семинарию, в 1859 году — в Санкт-Петербургскую духовную академию, которую окончил в 1863 году. Под руководством М.В. Каяловича написал «Историю базилиана». Орден в Союзе »., За что получил степень магистра богословия.

С 1863 по 1864 год он был инспектором и преподавателем Вильнюсской уездной духовной семинарии. С 1864 по 1876 год он был преподавателем литературы в Литовской духовной семинарии. С 1876 по 1900 год он был инспектором и преподавателем Литовской духовной семинарии. С 1901 по 1915 год он был помощником архиепископа Вильнюсского центрального архива старинных актовых книг. Статский советник.

Исследовал архивы Вильнюсского Троицкого монастыря, Жировичской духовной семинарии и Литовской духовной консистории. Сборник материалов к 5, 10, 11, 12 и 13 томам многотомного издания «Археографический сборник документов по истории Северо-Запада России, изданный Управлением Вильнюсского учебного округа» (редактор томов 5, г. 10, 11). Участвовал в подготовке справочника «Опись документов Вильнюсского центрального архива старинных актовых книг» (вып. 1, 1901; вып. 9, 1912; вып. 10, 1913). Работы по истории Православной и униатской церквей Беларуси определяются богатством собранных архивных материалов.

———————-

Текст работы Щербицкого «Что дала православным западно-русcам уния?» редакция проекта «Западная Русь» подготовила в современной орфографии.

Оригинал, текста, объединенный из 6 номеров за 1913 год «Вестника Виленского православного Св.-Духовского братства» (№ 6, 7, 8, 9, 10 и 11) можно открыть в формате PDF по ссылке.

————

Редакция проекта Западная Русь выражает благодарность польскому историку Михаилу Джега (Белототчина), приславшего нам эти материалы для публикации.

———————

Одною из главных причин принятия унии некоторыми западно-русскими иерархами и дворянами были притеснения и обиды, которым подвергались православные от р.-католиков, а также лишение некоторых гражданских прав и преимуществ, предоставленных исключительно р.-католикам. Со времени присоединения Литовско-русского княжества к Польше при Ягайло и принятия им р -католической веры, гонения православных и ограничения их гражданских прав все более и более усиливаются. Так на сейм в Городле (1413 г.) было постановлено, чтобы все гражданские должности были замещаемы только людьми, послушными римскому костелу, т. е. людьми римско-католического исповедания.

Что эта конституция имела силу и исполнялась на деле, в практике, это видно между прочим из распоряжения Сигизмунда I, сделанного в 1516 г., по случаю распространения польского права на землю Дрогицкую, относительно двух главных «урядников» этой земли, чтобы оба эти „урядника» были непременно римско-католической веры.*) Тот же Сигизмунд, в одной грамоте, данной в Гродне в 1522 г. о том же предмете, т. е. о раздаче высших государственных должностей, так выражается: «мы не должны и не можем раздавать или предлагать таких должностей никому из русских, без особенного разрешения на то нашего Королевского — Совета (absque consilio mirum cosiliariorum), а будем давать их и предлагать людям римско-католического исповедания» * *) К довершению унижения православных пред католиками, Ягайло давал некоторым католическим епископам, как напр. Львовскому, право наказывать русских греческого обряда, как еретиков. «Поелику, сказано в привилее, данном львовскому епископу в 1423 г., в подчиненных нам русских областях, населенных людьми греческого обряда (православными), от чего совершается здесь много такого, что противно Римской Церкви, то для преуспеяния католичества в этих областях, мы даем власть Иоанну, архиепископу львовскому, и его преемникам власть наказывать всяких еретиков, не признающих истинной веры христианской» (т. е. римско-католической, с воспрещением католикам крестить детей «в схизматическую секту», Эта грамота подтверждена королями: Владиславом III, 1442 г. 30 сент., и Сигизмундом I в 1509 г. апр. 14.

Преемник Ягайло Казимир (1440—1492 г.) издал постановление, по которому православным запрещено строить новые и возобновлять старые церкви.***)

В 1509 г. Сигизмунд 1, подражая примеру своего благочестиваго предка, дал латинскому львовскому епископу право назначать так на зываемых „вицерегентов» или наместников православных епископов во Львове и в других местах этой эпархии с тою же целью, т. е. чтобы схизматики (православные) успешнее могли быть обращены в христианскую (латинскую) веру, или хоть сколько нибудь могли быть исправлены в своих заблуждениях»****).

^* Volumina Licum, т. 1. стр. 174. ст. 385.
*Архив Юго-Западн. России, т. X, ч. I, стр. 1. (5ип рзиз. Бпрриетепипт, стр. 9.)

***О dziesiecnach kosciel na Rusi. I/. Pocieja, стр. 7.

**** …quo decreto, ipsi schimatici tanto facilins ad religionem christianam dducantur, seu selttem in eorom erroribus emandarentur tale decretum tolimus, ut., D. Archiepiscopus Leopoensis modernus raeterique pro tempore existentes… isos viceregentes Ruthenos in Leopoli.. et alibi in diocesi instituere et constituere poerint .. Jbidem, стр 10

 В то время, как р.-кат. иерархи имели право занимать все высшие государственные должности, православные епископы, какого-бы они ни были происхождения, лишены были права заседать в Сенате наравне с католическими епископами.

В первой половине XIV ст. православные епископы и дворяне стали настойчиво добиваться на сеймах уравнения своих прав и преимуществ. Откажитесь от схизмы, от послушания константинопольскому патриарху и признайте римского папу главою Церкви, говорили р.-католики православным, и вы будете пользоваться одинаковыми с нами правами. Соблазн был велик, — и некоторые из православных иерархов, дороживших временными выгодами и положением в обществе, поддались этому соблазну. Известный Афанасий Берестейский в своем «Диариуше» о первых виновниках унии говорит: «Потий (Ипатий Потей) — до епископства был каштеляном берестейским и имел кресло в Сенате, а когда сделался епископом, его лишили этого кресла. Спрашивал он (Потей) разных особ и пана виленского Ходкевича: почему это «под королем — польским вольности маешь спольные, а не заседаешь столков с бискупами (католическими)? Тогда духовные римские „порадили ему»: — «гды будете мети от отца святого, стараго Риму папежа, благословенство, то латво вам будет мети межи нами и столок сенаторский». Совет этот попусту не пропал: Потей, Терлецкий, Рагоза и другие единомышленники их стали серьезно подумывать о подчинении Западно-русской православной Церкви римскому папе, стали совещаться как между собой, так и с католическим духовенством об условиях, на каких может и должна быть подчинена Западно-русская Церковь римскому папе. Плодом таких совещаний был „Договор», заключенный в 1596 г. в Варшаве луцким епископом Кириллом Терлецким, будто бы от лица западно-русского православного духовенства, с католическим духовенством. Вот главнейшие пункты этого «Договора»: «когда будет признано главенство папы не только всем духовенством русским, но и народом, чтобы был принят новый календарь. Все таинства и все вообще церковные службы будут совершаться по обрядам Восточной Церкви, без всякой перемены, как совершались они и до сего времени. Владыкам (русским епископам) будет дозволено участвовать вместе с католическими епископами в королевском совете, а когда дело унии придет к желанному концу, один из владык совершит в католическом храме, в присутствии короля, божественную литургию на своем (славянском) языке. Русское духовенство будет иметь право совершать богослужение в католических храмах по русскому обряду, а католическое духовенство в русских церквах по латинскому обряду. Об исхождении Св. Духа сделана оговорка, что как греки, так и римляне правильно веруют, а если и были между ними какие недоразумения относительно этого догмата, то это происходило от того, что они не понимали друг друга. Что же касается других разностей, из-за которых шел до сих пор спор между греческою и римскою Церковью, то с признанием римского папы главою Церкви, они не имеют особенного значения; так, например, приобщение св. тайнам может быть безразлично совершаемо, и под одним видом, и под двумя. Русское духовенство, как белое, так и монашествующее, будет свободно от податей, и вообще будет пользоваться всеми правами и преимуществами наравне с католическим духовенством. Русским людям светского звания будет свободный доступ ко всем должностям земским и городским. Браки католиков с лицами греческого обряда не будут возбраняемы. Все эти пункты будут утверждены на сейме и получат силу конституции сеймовой. Договор этот был утвержден королем Сигизмундом III особой грамотой, в которой он за себя и за своих преемников обещал всему русскому духовенству все права и преимущества, какими пользовалось католическое духовенство *).

Обласканные католическим духовенством, обнадеженные польским королем, западно-русские иерархи приступили к составлению плана введения унии. Терлецкий и Потей, самозвано действовавшие от лица всего русского духовенства, отправились в Рим. Папа милостиво принял в торжественной аудиенции посланных с проектом унии епископов и утвердил этот проект. Вручая им письмо к польскому королю, папа сказал: «вас и церкви ваши и церковные имения мы его (короля) просили, дабы не только вас, и все ваше своею властью защищал, но дабы вас почтил и возвысил и к сенаторам причислил, пока вы в послушании Римской Церкви и целости веры католической пребудете **).

*) Гарасевич. Annales Eccfeiae Ruthenicae Стр. 175- 185,

**) Бантышъ-Каменскій. Истор. извѣстіе о’-ъуніи. Изданіе 1866 г. стр. 46

Первые деятели унии, в виду грядущих благ, стали с такою энергию, с таким рвением распространять унию, что приводили в изумление даже католиков *). В угоду католикам уступки со стороны униатов следовали за уступками не только в обрядах, но и в догматах; новые церкви строились по образцу католических костелов; той-же участи подверглись некоторые из древнейших православных храмов, отнятых униатами. Так наприм. две древнейшие церкви в Вильне, откуда началось распространение унии по всей Литве, —Пречистенский митрополитальный собор и Св.-Троицкая монастырская церковь, отнятые у православных в 1609 г. и как сильно пострадавшие от огня — первая во время пожара, опустошившего Вильну в 1610 году, а вторая — от пожара в 1706 г., восстановлены в стиле убогих р.-католических костелов**). Мало по малу стали исчезать в униатских церквах иконостасы, а если где и сохранялись, то устраивались в вице ширм, которые во всякое время можно было снять, если, например, в этой церкви желал служить католический священник или епископ; на хорах появились органы; никейский символ веры в богослужебных книгах стал печататься с прибавлением; —«и от Сына», духовенство облеклось в ксендзовские рясы и подрясники — так наз. «сутаны», не растило волос и бороды. На Замойском униатском соборе 1720 г. постановлено было, чтобы вся западно-русская иерархия приняла и распространяла исповедание веры, составленное папой Урбаном VIII для восточных народов греческого обряда. В это исповедание вошли все вероисповедные особенности, которые были неизвестны первенствующей апостольской Церкви, и которыми Восточная Церковь отличается от Западной.

*) Таковы подвиги изуверства и фанатизма знаменитого Иосафата Кунцевича, вызвавшее известное письмо к гетману Льве Сапеге, канцлеру Литовскому.

**)Пречистенский собор восстановлен только через 37 лет после пожара (1610 г.) униатским митрополитом Смогоржевским в 1785 г , в убогом виде, нисколько не напоминавшем об его древнем величественном виде,—без купола и башен, с высокой двускатной крышей и стрельчатым аттиком на верху фронтона — Св. Троицкая церковь, опустошенная пожаром в 1706 г,, восстановлена базилианами также в стиле убогих р.-католических костёлов, с высокой двускатной черепичной крышей, без главного купола, с двумя небольшими башнями над алтарной частью. В нынешнем боле приличном виде и стиле церковь эта обновлена в 1870-хъ год. ректором Литовской д. Семинарии архим. Богониѳм (Шершило).

Чего-же достигли, чего добились православные западно-руссы путем измены праотеческой православной вере и переходом в унию, а по принятии унии—путем уступок в угоду католикам? Чем отплачивали католики за такие великие жертвы со стороны униатов? Может быть с каждой новой уступкой в пользу католиков униаты приобретали и сильнейшую любовь, и большее уважение к себе католиков? Нет, нисколько! Напротив, — чем больше униаты делали уступок в своих религиозных верованиях и в обрядах, тем больше усиливалось и пренебрежение к ним католиков. Из «Договора», заключённого Терлецким и Потеем с католическим духовенством, мы видели, что первые виновники унии изменили вере отцов своих в надежде уравнения прав русского духовенства с правами, предоставленными р.-католическому духовенству. В действительности же, на деле, ни один из этих пунктов договора не был исполнен. Сколько ни добивался Потей сенаторского кресла, он не получил его, несмотря на неоднократное ходатайство самого папы пред польским королем Сигизмундом III. «Мы неоднократно уже представляли твоей королевской милости, как и теперь представляем, писал папа королю, —чтобы ты удостоил звания сенаторского брата нашего Ипатия Потея, архиепископа Киевского, митрополита всея Руси, оказавшего, как тебе известно, великие услуги Церкви и св. унии. Пример этот заохотил бы и других к переходу в унию. Да и несправедливо было бы лишать униатов тех прав и преимуществ, которыми пользуются католические епископы. Посему ты сделаешь угодное Богу и весьма приятное нам, если ты сопричислишь этого знаменитого епископа к числу сенаторов». Но король, действовавший под влиянием всесильного тогда католического духовенства, особенно иезуитов, не убедился доводами папы, и ни Потей, ни его преемники не добились сенаторского кресла*).

*) Вот как объясняет профессор М. 0. Коялович причину, почему униатские епископы не добились чести заседать в Сенате рядом с латинскими иерархами. «История домогательств униатских иерархов занимать сенаторские места рядом с латинскими иерархами довольно замечательна. Ее поднял собственно князь Острожский. Епископы воспользовались этою счастливою мыслью и внесли ее в условия унии. Король согласился и обещал хлопотать об этом пред сеймом. Папа также просил короля и народ польский доставить эту честь епископам, принявшим унию, но обещание это все-таки не исполнялось, даже не знаем, было-ли оно представляемо на усмотрение сейма. Явное дело, что ни король, ни латинская партия не очень заботились об этой чести униатских иерархов. Что же за причина такого их невнимания к своим новым братьям? Очень важная. Если-бы униатские епископы получили место в сенате, то имели бы самостоятельный голос по всем вопросам об унии. Уния тогда могла бы образоваться в сильное, самостоятельное вероисповедание, а этого вовсе ненужно была латинянам; по их взгляду уния должна была находиться всегда в их руках и от них ожидать всех милостей, потому что в таком только случае они могли вести ее к латинству». Лит. церк ѵнія, т. 11, стр. 2а2, прим, 6

Не уступки нужны были латинянам, а окончательное отречение униатов от греко-русского обряда и переход в католичество. Уния была в руках польского правительства, вдохновляемого иезуитами, ловушкой для привлечения возможно большого числа православных западно-руссов в католичество посредством всякого рода унижений, оскорблений и притеснений. Бессильны были даже короли, желавшие иногда помочь православным добиться справедливости и защиты их законных прав. Так известный поборник православия Афанасий Берестейский выхлопотал у Владислава IV привилей брестскому братству при церкви Рождества Пресв. Богородицы с подтверждением прежних прав и дозволением приобрести плац в Бресте на постройку братского дома, но приложить печать к привилею не согласились ни канцлер кн. Радзивил, ни подканцлер ксендз Тризна и за 30 талеров. «Будете все униатами, и потому напрасно прикладывать печать», говорили канцлер и подканцлер Афанасию. В бытность свою в Кракове Афанасий просил воеводу новогрудского Сапегу выхлопотать у короля лист упоминальный к Брестским властям на защиту православных братчиков от „кривд и утисков», каким подвергались они от католиков и особенно иезуитских студентов. „Будьте униатами, то в покою будете жити», отвечал ему Сапега. Подобные же призывы в унию, обращенные к православным западно-руссам слышались во всех городах и местностях. „Бросьте свою проклятую схизму, говорили католики православным, примите святую унию, и вас никто не будет притеснять, напротив, все будут любить вас, уважать и защищать». Но и уния не спасала и не спасла западно-руссов от унижений, притеснений и обид со стороны католиков. Больше всех подвергалось унижению и обидам белое униатское, особенно сельское духовенство.

Уния сблизила католическое и униатское духовенство настолько, что ксендз мог служить обедню (мшу) по своему обряду в униатской церкви, а униатский священник имел право совершать богослужение по своему греко-восточному обряду в католическом костеле. В торжественные и вообще в праздничные дни ксендз и священник приглашали друг друга для взаимных услуг, т.-е. для совершения разных треб, особенно исповеди богомольцев, в громадном числе собиравшихся в дни храмовых, престольных праздников. Из этого, однако, не следует заключать, что между ними (за весьма редкими исключениями) было истинно братское общение, основанное на христианской любви. Нет, —если ксендз и приглашал к себе униатского священника, или сам являлся к нему на богослужение в торжественные дни, так наз. „фесты“, то делал это для того, чтобы так или иначе унизить попа, показать и доказать своим правоверным католикам и униатам превосходство своего католического обряда пред униатским, что поп хоть и униат, но по обрядам он все-таки схизматика. «Мы, униаты, за вами, православными, еще живем», сказал львовский униатский епископ Лев Шептицкий могилевскому епископу Георгию Конисскому, в бытность его в Варшаве! „когда вас католики догрызут, тогда примутся за нас; да и теперь в ссорах называют нас, равно как и вас, схизматиками *). До нашего времени сохранилось довольно значительное число письменных памятников, свидетельствующих о подобном общении между униатскими священниками и ксендзами. Из них мы укажем только два памятника, из коих один относится к началу XVII в., т. е. ко времени ближайшему к началу унии, другой—к позднейшему времени, — ко второй половине XVIII в.

В 1624 году униатский митрополит Иосиф-Вельямин Руцкий, один из ревностнейших поборников и распространителей унии, вот что доносил папе: «Что мы, униаты, терпим от латинян, это хорошо известно нунцию апостольской столицы, который занимает этот пост в Польше уже в течении восьми лет. Латиняне, всегда ненавидевшие русских схизматиков (православных), с такою же закоренелой ненавистью относятся к ним и после того, как они отреклись от схизмы (православия) и приняли унию. Парохи латинские (приходские ксендзы) собирают десятину с униатских прихожан, несмотря на то, что у них есть свой униатский священник, а в некоторых местах латинские парохи доходят до такой наглости, что собирают десятину даже с самих священников униатских. Все эти обиды и унижения русские униаты переносили до сих пор молча, ради спокойствия и сохранения братской любви, в надежде, что время, как лучший наставник, все исправит. Видя, что и уния не защищает их от преследований латинян, они начинают пробуждаться как бы от летаргического сна, начинают сознавать, откуда они ниспали, и сравнивая свое нынешнее положение с прежним, приходят в ужас от одного воспоминания об этом, и потому находят причины к совращениям» **), т.-е. к возвращению в православие.

*) Бантыш-Каменский. «Ист. пзв. об унии», стр. 347.

**) Гарасович Аппаlѳs, Ессlesiae Ruthѳnісаѳ, стр, 291.

Не улучшилось положение униатского духовенства и при преемнике Вельямина Руцкого митрополите Антонии Селяве. Вот что писал он в Конгрегацию Пропаганды (распространения веры) в своем „Мемориале»:
„Антоний Селява», так начинается этот „Мемориал», „со всеми епископами и клиром греко-униатским всенижайше приносит вам, пречестные отцы, жалобу на обиды и притеснения, которые униатское духовенство претерпевает от латинских епископов не только тайно, но и явно, в глазах всей Польши, как это недавно случилось на провинциальном соборе, бывшем в 1643 году, на котором латинские епископы сделали разные постановления, противные буллам Урбана VIII и постановлениям самой Конгрегации пропаганды.

Вот эти постановления:

1) св. собор просит и умоляет, чтобы им (униатам) запрещено было пользоваться теми правами и преимуществами, какими пользуется латинский клир и епископы;
2) чтобы униатские епископы не употребляли титула Illustrissimus;
3) не надевали золотой цепи во время богослужения и т. п.

Другой провинциальный Краснославский собор, созванный в следующем году епископом холмским Павлом Плисецким, утвержденный и обнародованный в 1644 году, еще точнее и определённее высказал свой взгляд на унию и униатов.

1) „Русские униаты, сказано в актах этого собора не только всему латинскому клиру, но и всему католическому делу (в Польше) причиняют гораздо больший вред, чем прежние дизуниты (православные), тем, что развращают латинское (католическое) юношество, привлекая его в свой обряд, воспрещая ему принимать таинства от латинских священников и вообще напояя его своими восточными заблуждениями. Посему: 1) воспрещаем, чтобы они (униаты) ни под каким предлогом не смели принимать в свои школы, особенно в холмскую, латинских юношей, и чтобы родители римско-католического обряда не смели посылать своих детей в эти школы, под угрозой церковного запрещения, и тем же наказанием угрожаем воспитанникам, если они осмелятся посещать их школы (униатские).

2) Постановляем также, чтобы никто из приходских священников (парохов) латинских не дозволял русину-униату совершать в своей церкви (костеле) богослужение, особенно таинство св. евхаристии, ни по латинскому, ни по греческому обряду. Равным образом никто из католических священников не смеет совершать святейшего таинства в русской (униатской) синагоге, под угрозой запрещения и отлучения от Церкви.

3) Запрещаем также, чтобы ни один католик не смел исповедоваться у русского униатского попа, в противном случае пусть знает, что разрешение, которое он получит от русского униатского попа, не будет иметь никакой силы.

4) Сочетавать браком католика с католичкой, или—если бы даже один из венчающихся был русского униатского обряда—никто не может, кроме латинского священника. Если же кто из русских униатских попов безрассудно осмелится противиться этим постановлениям, то подвергнется отлучению и другим строгим наказаниям от светской власти*).

*) Гарасович Аппаlѳs, Ессlesiae Ruthѳnісаѳ, стр, 391.

Другой исторический памятник, как сказано выше, относится ко второй половине XVIII ст. Происшествие, описанное в этом памятнике, происходило в 1772 году, в двух униатских приходах, в Ковалях и Свиле, находящихся вблизи м-чка Глубокого, Дисненского у., Виленской губ. В этом местечке в это время существовал монастырь кармелитов босых, которые были ктиторами двух вышеупомянутых униатских церквей. В Ковалях и доныне совершается храмовой праздник 25 июля в день Успения Св. Анны, чтимой православными, униатами и католиками. На этот праздник настоятель униатского Березвецкого монастыря (в нескольких верстах от м. Глубокого), отправил двух иеремонахов-базилиан в помощь священнику для совершения треб и для проповеди. Прибыли сюда и глубокские кармелиты, как ктиторы Ковальской церкви. Вот эта-то встреча кармелитов с униатскими монахами-базилианами и священниками и описана в документе. «Прибывши утром в дом ковальского священника, —так доносят своему архиерею березвецкие базилиане, —мы были очень радушно приняты хозяином, который тотчас же попросил нас отправиться в церковь. Когда мы вошли в церковь, то увидели стоящего у престола кармелита Исидора, который клал свои латинские опресноки (латинская просфора, облатки) в дарохранительницу. Увидя это, мы обратились к хозяину с следующими словами: „разве отцы кармелиты не знают или не веруют, что как по-ихнему, католическому обряду, так и по нашему греческому обряду в св. дарах есть Христос. Зачем же они, против обычая, в русской церкви выставляют в монстрации публично свои освященные дары, как-будто желая тем унизить наш обряд, или сомневаясь в важности совершаемого нами таинства? — Уж так их милость (кармелиты) привыкли распоряжаться в церквах, ктиторами которых они считаются, —отвечал священник затем мы занялись исповедью. Около 11-ти часов к нам прибыла еще толпа кармелитов глубокских. Навстречу им вышли униатские священники и березвецкий проповедник-базилианин.

Когда вошли кармелиты в церковь, хозяин попросил березвецкого проповедника отслужить обедню с певчими (msza spiewana). Во время этой обедни о. духовник березвецкий произнес проповедь, в которой, между прочим, убеждал народ, что униатам нет необходимости переходить с своего обряда в католический. Эта часть проповеди сильно не понравилась о.о. кармелитам, так как они с парохом глубокским ксендзом Теодоровичем подобные совращения правоверных униатов считают апостольским подвигом, и потому, то явно, то скрытно, советами, подговорами, издевательствами и преследованиями привлекали униатов в свой обряд. Они стали давать разные знаки своим „капелистам“ (музыкальному оркестру), чтобы те заиграли в трубы и ударили в бубны (kotly) с тем, чтобы заглушить проповедь. К счастью, находившиеся на хорах наши (униатские) приходские. священники не допустили их до этого. Пытались о.о. кармелиты приостановить проповедь и другими неблаговидными способами. После обедни, когда проповедник стал разоблачаться, кармелиты грозно посматривали на него, а один из клириков их сказал проповеднику: ales jak dlugo bluzni swa msza (фраза, трудно переводимая на русский язык). Хотя уже было послеобеденное время, одна кож кармелиты, желая отомстить нам, заставили одного из своих ксендзов служить обедню. После обедни один из них говорил проповедь, в которой старался опровергнуть то, что говорил наш проповедник против перехода униатов в латинский обряд. „Напротив, говорил кармелит, не только позволительно, но далее спасительно бросать проклятый (potepiony) русский обряд и принимать святую католическую веру; и кто наговаривает и совращает Русь, тот делает доброе дело, как, например, ясновельможный фундатор наш (помещик Корсак) в Мядзиоле совратил целый приход». «Трудно передать все те грубые, цинически-саркастические выражения, которыми была уснащена эта проповедь», — замечают жалующиеся базилиане. Наши иноки, опасаясь еще более грубых, соблазнительных для народа выходок со стороны разгневанных кармелитов, отправились в свой фольварок Микуличи.

Между тем кармелиты, по окончании своего богослужения, с толпой своих приверженцев, стали рукоплескать своему проповеднику, приговаривая: „вот проповедь, так проповедь! Истинно католическая, польская, а первая была — схизматическая, московская'». Выезжая из села Ковали, при многочисленном стечении народа, собравшегося на праздник, кармелиты делали угрозы своим крепостным крестьянам, которые тогда держались еще унии, называя их—схизматиками.

Вскоре- наступил храмовой праздник в с. Свиле. Здесь повторилась почти та же история, что и в Ковалях. „Наш старший, продолжают базилиане в своем донесении, получивши приглашение от свильского приходского священника прибыть к нему с монахами в день храмового праздника Преображения Господня, по народному «Спас», для торжественного богослужения в Свильской церкви, заблаговременно велел прибить объявления к дверям костелов и церквей униатских в м-чке Глубоком с приглашением на упомянутое торжество в Свиле, где будет совершаться богослужение по русскому обряду, с проповедями и катехизическими поучениями. Хотя кармелиты сорвали это объявление, однако старший их послал на этот праздник трех монахов. Мы прибыли в Свило довольно рано, еще до вечерни в канун праздника; к этому времени прибыли и кармелиты из Глубокого. Когда все собрались в церковь, старший наш велел одному из монахов сказать народу катехизическое поучение об исповеди, чего он не мог исполнить, потому что толпа кармелитских братчиков своими оглушительными песнями не только говорить поучение, но даже и вечерни начать не допустили. Только после долгих наших просьб кармелиты велели братчикам прекратить пение, и тогда только мы могли отслужить вечерню. При выходе из церкви прислужники кармелитов, указывая на нас пальцами, называли нас схизматиками.

«В доме священника мы нашли еще больше кармелитов, которые от имени своего приора объявили, что не дозволят нам завтра совершать богослужение, а тем более говорить проповедь, а если самовольно сделаете это», — говорили они, — то мы прикажем трубить в трубы и бить в котлы, потому что ваш проповедник в Ковалях проклинал католическую веру.

Приходский священник, говорится далее в донесении, также много получил неприятностей от кармелитов за то, что пригласил нас; они грозили ему и другим священникам, что впредь не будут содержать русских попов, а сделают так, как фундатор их в с. Мядзиолах.

На следующий день, желая помешать нашей утрени, приказали своим братчикам петь коронку, рожанец и др. песни. Наконец, уже около восьми часов, когда братчики от продолжительного пения утомились, мы торжественно отслужили утреню с прибывшими из соседних приходов священниками. Обедню служил один из прибывших священников. Старший наш нарочно не служил, чтобы употребить все средства к тому, чтобы наш проповедник говорил проповедь. Кармелиты также придумывали средства, как бы помешать этому. С этой целью они еще до окончания обедни заняли ступеньки, ведущие на амвон. Старшему нашему удалось однако уговорить кармелитов не препятствовать униатскому проповеднику сказать поучение, на что кармелиты согласились под условием, чтобы проповедник ничего не говорил против перехода униатов в католичество.

После униатской обедни кармелиты начали служить свою латинскую мшу, которая не была кончена, потому что служащий кармелит, действительно, или притворно, во время проповеди, впал в обморок. В народе говорили потом, что Святой Спас покарал его. Хотя кармелит, произносивший проповедь, по обязательству, и воздерживался от выходок против унии, однако закончил ее молением, чтобы Святой Спас преобразил старую просфору*).

К этому донесению березвецких базилиан присоединили свою жалобу на притеснения католических ксендзов пять униатских приходских священников. „Претерпевая тяжкия притеснения, преследования и обиды как клира нашего, так еще больше нашего обряда, со стороны о.о. кармелитов и католических парохов, живущих в пределах наших приходов, — писали священники своему архипастырю, — со слезами просим милости и покровительства вашего преосвященства».

*) Презрительный намёк на совершение таинства Евхаристии как православными, так и униатами, на квасном хлебе, который называется—просфорой.

Переходы и совращения униатов в католичество начались вскоре после введения унии и были так часты и многочисленны, что вызывали со стороны униатов неоднократные протесты и жалобы папе, чему служит доказательством упомянутое выше «Донесение» или «Информация» Руцкого о притеснениях и обидах униатов со стороны католиков (1624. г.). В ответ на эти жалобы папа Урбан VIII издал буллу, по которой униатам запрещалось переходить в латинский обряд. Но иезуиты, окружавшие короля Сигизмунда III и заправлявшие в это время польской политикой, лучше папы понимали интересы католичества в Польше. Как скоро они узнали, что в Польшу прислана упомянутая булла, они убедили короля не обнародовать ее, потому что запрещение униатам переходить в латинский обряд сделано во вред р.-катол. вере, и потому просили короля, чтобы он чрез папского нунция в Польше сообщил Конгрегации распространения веры, что лучше было бы сделать это запрещение только для русского .(униатского) духовенства Согласно желанию короля, папа издал новый декрет, в котором пояснялось, что запрещение переходить в латинский обряд относится только к униатскому духовенству, но при этом просил короля убеждать католическое духовенство и особенно отцов иезуитов, чтобы они, по крайней мере, «не с такою горячностью совращали русских в католичество».

К чему все это клонилось, прекрасно разъясняет в своем письме (1753 г.) к униатскому митрополиту Флориану Гребницкому его поверенный в делах в Риме Ясон Смогоржевский. «Я спрашивал у здешних кардиналов и прелатов, писал Смогоржевский, о резолюции по вашему делу относительно перехода униатов в католичество. Секретарь Конгрегации распространения веры отвечал мне, что это дело не может быть решено в вашу пользу, так как этому противится сам король, который в последнем своем письме объясняет, что в переходе Руси в католический обряд заключается польза целого королевства. Получивши такой жестокий ответ, я поспешил к кардиналу, королевскому приятелю, с просьбой, чтобы он доложил святейшему отцу, что наш пресветлейший король не захочет сделать что-либо во вред нашему обряду, что подобное толкование королевского письма оскорбляет добрые чувства нашего короля и направлено к уничтожению унии в Речи Посполитой. Несомненно, что к предположенному уничтожению нашего (униатского) обряда подает повод своевольный переход наших светских именитых родов в католичество. Благодаря неусыпным заботам и постоянным наущениям католических ксендзов во время исповеди, согласно тайной инструкции своих епископов, думающих только о нашей гибели, шляхта и мещане, обольщаемые разными земными и духовными приманками, а крестьяне из-под кнута, мало-по-малу оставляют, а впоследствии и все оставят свой родной обряд. Приходские священники в таком случае останутся без приходов, а после их смерти правительство, конечно, не позволит рукополагать на их место новых священников, а затем не будет нужды ставить и епископов, а, в конце концов, все, что только осталось русского, обратится в католичество, не останется даже имени униатов, останутся одни только дизуниты (православные), как свидетели обесславленной Восточной Церкви *).

*) Документы, объясняющіе исторію Зап.-Рус. края, изданіе Археогр. Комиссіи — подъ редакціей М. О. Кояловича, 1865 г. стр. 362.

После этого становится понятным, почему Сигизмунд III, по совету иезуитов, просил папу, чтобы он запретил переход в католичество только униатскому духовенству. По мере перехода целых приходов униатских в католичество, униатская иерархия должна была прекратиться сама собою, за «ненадобностью».

В начале XVIII столетия (1717 г.) появился даже особый «Проект уничтожения православной и униатской веры в русских областях, подвластных Польше».

«Мы поляки, сказано между прочим в этом проекте, ради целости и безопасности нашего отечества, должны обратить особенное внимание и всеми силами стараться о том, чтобы все население Литвы и Польши исповедовало одну веру. Для этого все чины и сословия и каждый порознь поляк, если только дорога ему целость и безопасность отечества, все обязаны содействовать уничтожению греческого обряда какими-бы то ни было средствами.

Далее предлагаются и самые средства, из коих укажем более характерные.

«Шляхта греческого обряда, как пребывающая в унии, так особенно схизматики (православные) должны быть устраняемы от высших должностей в государстве, особенно от таких должностей, занимая которые, они могут иметь много друзей, иметь влияние на общественные дела и защищать — своих единоплеменников и единоверцев—русских. В обществе, в собраниях каждый поляк должен чуждаться русского; в соседстве не заводить с ним дружбы, за исключением таких случаев, когда можно извлечь из такой дружбы какую-нибудь пользу. В беседах в обществе, где присутствует русский, больше всего вести разговор о русских баснях и суевериях. Но чтобы благополучно довести это святое дело до конца, нам больше всего необходимо обратить внимание на владык (епископов) и попов. На первых мы должны напустить побольше туману, поставить их в такое положение, чтобы они ничего не видели, ничего не замечали, что совершается вокруг них; вторых (попов) нужно так прижать, чтобы они ничего ни думать, ни делать не могли, как бы они хотели. Семейство и родственники попов должны быть позываемы к помещичьему суду на расправу, и за малейший проступок или неповиновение воле панской, должны быть, для большого унижения их, строго наказываемы. Кроме того, необходимо везде разглашать, что сыновья каждого попа или попросту— поповичи, кроме одного, который должен занять место отца, не свободны от подданства пану… Ищущих священнических мест надобно уговаривать, чтобы они не женились, давать таким преимущество пред женатыми священниками, больше давать им свободы в действиях, умножать их доходы. А коль скоро все попы сделаются не женатыми, подобно ксендзам, тогда мы можем считать свое дело выигранным; потому что, как скоро начнут умирать такие священники, некому будет заступить их место: поповичей не будет, хлопским сыновьям не позволим учиться, шляхты низшей мало; дойдет дело до того, что нужно будет назначать католических ксендзов. А нам только это и нужно. Если таким образом мы перетянем всю Русь в латинский обряд, то мы тем самым не только отнимем у москалей всякую надежду на возвращение её России, но сделаем ее даже враждебной России».

Проект этот, по словам Бантыш-Каменского, был напечатан и разослан во все воеводства и поветы, на все сеймики. Хотя проект и не получил законодательной санкции, но каждый поляк-католик считал своим долгом приводить его в исполнение. Да и нужна-ли была эта санкция, когда каждый из них еще до появления проекта на свет уже носил его в душе своей и так или иначе выполнял его на деле. Что это действительно так было, обратимся к фактам, к истории.

Проект, как мы видели, советует обратить особое внимание на духовенство греко-русского обряда, и преимущественно на попов и их семейства: «попов надо прижать, т. е. поставить в такое положение, чтобы они ничего ни думать, ни делать по своему желанию не могли». Выполнение этого пункта проекта начиналось в школе.

Как православные, так и униаты, по недостатку своих школ, отдавали детей своих в иезуитские школы, или в так называемые «папские алюмнаты». В этих школах, с первых же дней поступления, детей учили понимать различие между „попом» и „ксендзом», Quomodo latine vocatur—«ксендз»? Как по-латыни называется — ксендз? спрашивали друг друга иезуитские школьники в присутствии униатских и православных своих товарищей, «Sacerdos» отвечали все в один голос, Quomodo —поп? А как—«поп»? «Sacrificulus» (жрец), отвечала та-же толпа школьников. Затем, конечно, следовал общий хохот.

Этого мало. Униаты отличались от католиков своим греко-восточным обрядом, сохранившимся во всей православной Руси, почему этот обряд безразлично назывался также греко-русским. Благодаря этому обстоятельству униаты не потеряли своей народности—русской. Этот-то греко-русский обряд и мешал столь вожделенному для поляков единству веры и полному слиянию двух наций—польской и русской—в одну нацию— польскую.

По проекту каждый поляк-католик должен считать своей священной обязанностью употреблять все средства к уничтожению греко-русского обряда. С этою целью иезуиты всегда старались отыскать в униатском богослужении какую-нибудь мнимо-комическую сторону, и тотчас выводили ее на сцену в своих религиозно-театральных представлениях. Кроме того, иезуиты не позволяли униатским питомцам ходить в униатские церкви на богослужение, заставляя их даже исповедоваться у ксендзов. О таких насилиях неоднократно заявляли иезуитам даже их друзья —базилиане. Так на конгрегации базилианской, в Жировицах (1661 г.), многие из прибывших на эту конгрегацию заявили, что — «их • милость о.о. иезуиты заставляют исповедоваться у них нашу униатскую молодежь, которая обучается в их школах, и запрещают им посещать наши церкви в воскресные и праздничные дни. Для нас, униатов, это унижение, а схизматикам (православным) это подает повод все более и более утверждаться в той мысли, что мы, униаты, нарочно соединились с римской Церковью с той именно целью, чтобы совершенно уничтожить Русь *). Если и эти гуманные, по мнению иезуитов, меры не имели желанного успеха, то прибегали к другим более суровым, —к насилию п унижению. Так, например, униатским питомцам отводили самые худшие помещения, давали им дурную и скудную пищу, одевали их в грубую одежду чернорабочих и заставляли исполнять самые низкие в школе работы, напр., чистку отхожих мест, прислуживание своим же товарищам из знатных польских фамилий и т. п. Иезуиты обращались так не только с питомцами из мирян, но и с униатскими монахами, обучавшимися в их школах. В актах униатских съездов и базилианских конгрегаций находим весьма частые заявления и жалобы о подобных притеснениях и унижениях. Так, все униатские прелаты и епископы, приехавшие на очередной базилианский съезд в Бресте в 1666 г., жаловались папскому нунцию, председательствовавшему на этом съезде, что о.о. иезуиты в папских алюмнатах (семинариях) в Польше, с презрением относятся к униатским монахам-базилианам, даже к имеющим священный сан, и всеми мерами стараются унизить их, приказывая им исполнять самые «подлые», унизительные для их сана услуги для воспитанников из шляхетских и сенаторских фамилий, за что те подвергаются посмеянию от других своих сотоварищей. И вообще их милость о.о иезуиты так обращаются с русской шляхтой, с русскими мещанами и с людьми разных званий и состояний греческаио обряда, с тою целью, чтобы они перешли в латинский обряд, несмотря на запрещение папы Урбана VIII» **).

*) Вилен. Археогр. Сборник, т. XII, стр. 63—77. 
**) Jbid. т. XII, стр. 83- 92.

С какими убеждениями выходили из этих школ униатские питомцы — понятно само собой. Люди с твердым характером, с крепкою любовью к своему родному—русскому обряду, к своим русским собратьям по вере и национальности, выходили из школы с чувством горечи и негодования к своим притеснителям, к ненавистникам всего русского. Таковыми были большею частью дети униатских священников, или как их тогда называли — «поповичи»; но таких было незначительное меньшинство; большинство же дети именитых граждан, родовитой шляхты, выходили из иезуитской школы ревностнейшими поляками и католиками. Так, сыновья знаменитого поборника православия Константина Константиновича Острожского уже были ревностными католиками. Тоже совершилось с знаменитыми родами князей Огинских, Воловичей, Зеновичей, Корсаков и др. Все они изменили праотеческой православной вере и перешли в католичество, а некоторые и подданных своих — крепостных крестьян перевели в католический обряд, как это сделал помещик Корсак, переведший в католический обряд громадный Мядельский приход в Дисненском уезде.

Но вот, наконец, «княжата и панята» окончили курс наук в иезуитской школе; окончили в ней курс и товарищи их—«поповичи». «Панич» сделался настоящим «паном», — владельцем обширных имений; в этих имениях несколько униатских приходов с убогими церквами, ктиторами и фундаторами которых считается владелец имения. На один из таких приходов назначен священником тот попович, который учился в иезуитской школе вместе с владельцем имения, —ктитором церкви приходской, — тот попович, который там, в школе, чистил ему сапоги и платье, над которым он не раз потешался, как над своим «хлопом». «Русин, поп, хлоп», — твердили ему в школе, —одно и то же; значит с ними нужно и должно обращаться как с «хлопами». И вот начинает «ясновельможный пан» новую потеху над бывшим «поповичем», а теперь настоящим «попом». В такой-то день панские именины, или другая какая-нибудь «урочистость». Зовет он к себе «на учту» соседей панов с панятами, князей с княжатами… Собрались гости. Пан велит призвать к себе и приходского священника „на учту». С величайшею неохотой идет он на панский двор, — ослушаться, не пойти нельзя, — хотя он и знает, какая „учта» ожидает его у пана. Еще на дворе встречает его стая собак, которые рвут полы его убогой рясы.

Никто не выходит к нему на выручку. Зовет пан гостей к окну, и все заливаются звонким смехом, глядя на потешную травлю „попа». Наконец, бедному священнику кой как удалось отделаться от собак, и он вошел в переднюю панского палаццо. Никто из слуг панских не обращает на него внимания. Долго он стоит в прихожей, наконец, его приглашают в гостиную. Остановился он у порога и дальше не смеет идти, пока не подойдет к нему хозяин и не предложит ему сесть. Непривыкший к светским обычаям и манерам, священник не знает, что ему делать, где сесть. Нет, уж лучше где-нибудь в углу постоять, думает он про себя, чтобы никто или по крайней мере немногие заметили его присутствие. Между гостями идет оживленный разговор о последней моде, о новой охоте, о собаках… Появление нового лица дало новую тему для разговора. Пошли в ход разные анекдоты и рассказы про „попов», как такой „пан, грабя» (граф) приказал отодрать попа нагайкой на конюшне за то, что тот ослушался его светлости —не отправился на работу вместе с „подданными» пана граби. Тут кто-нибудь из гостей вступается за оскорбление священного сана. Хозяин, желая поддержать гуманного гостя, громко, как бы в назидание и в укоризну всем присутствующим, говорит: „нельзя бить попа; а вот другое дело — отодрать лозьём его попадью, —ведь у них одно тело, — тогда и поп будет повежливее».

Кровью обливается сердце священника, он не может дольше выносить этих пошлых острот, тем более, что он не может и не смеет возразить, отвечать на эти остроты, —и просит пана отпустить его домой. Завтра ему нужно встать пораньше и отправиться в поле с сохой или с бороной, — у него нет слуг, нет крепостных, не получает он и жалованья, а должен в полном смысле слова в поте лица своего добывать себе насущный хлеб, чтобы скопить кое-что на черный день, на воспитание детей.

Вот сын кончил курс наук в публичной школе, дочь помолвлена за кандидата на такой-то приход. Состарившийся отец тешит себя надеждою, что он хоть умрет спокойно, но эти надежды улетучились как сон, как мечта: дочери пан велит выходить замуж за дворового сапожника, который хорошо шьет ботинки его наложнице, а сына велит взять в гайдуки. Напрасно несчастный отец умоляет пана о сострадании, о милосердии. Пан неумолим, —у него всегда в таких случаях один ответ: „читай, поп, —вот конституция…», которая отдает мне твоих детей в крепостные, наравне с хлопами *).

*) Конституция 1764 года «О поповичах», по которой сын православного и униатского священника, не полупивший образования и не занимающийся никаким ремеслом, становится крепостным того помещика, в имении которого жил или живёт его отец, — понятая и истолковываемая панами по их личному усмотрению и произволу, Ф. Бродович. Историч. Записки.

Но ведь я воспитывал их и готовил не в гайдуки…—смиренно замечает отец.

„Молчать! повинуйся законам и не рассуждай!» — грозно обрывает его ясновельможный пан

Но дочь… о которой не упоминает конституция…

„Молчать! Молчать… повторяю: сын и дочь — одна кровь, плод одного чрева… Если ты осмелишься противиться моей воле, я прогоню тебя с прихода… Я тебя уничтожу».

Все вышеприведенные факты основаны на документах, напечатанных в „Исторических записках» архипресвитера Луцкого униатского капитула Феодосия Бродовича о событиях на Волыни. „Я не хочу назвать подобных владельцев по именам, чтобы не возобновить невыносимо тяжёлого воспоминания о них (obrzydliwey pamieci), говорит автор вышеупомянутых „Записок»: они теперь перед судом Божиим». Существуют еще и до сих пор фамилии магнатов и князей, которые когда-то принадлежали к этому обряду (греко-русскому) и имения которых простирались по всему Киевскому, Бреславльскому, Волынскому, Русскому *) воеводствам. Всех их перетянули из церквей в костелы (т.-е. из унии в католичество). Очень усердно работали над воспитанием их потомков, чтобы они стыдились подражать своим дедам и прадедам… Затерты, изглажены и следы их записей на Евангелиях, раздроблены обширные бенефиции на столько частей, сколько считалось в них деревень, построены в каждой из них убогие церкви, недостойные названия Святыни Господней, будто бы „для большей славы Божией», — а на самом деле — для больших доходов с корчемной аренды, к которой причислили и попа, имеющего равный с крестьянами надел земли, чтобы и над ним господствовал арендатор. Притесняли их (попов) подводами, фуражами и военным постоем так, что они не раз обращались со слезами на сеймы, прося, как милости, восстановления своих прав».

*) Русью, русскими назывались города: Витебск, Могилев, Шклов, Копыск, Свислочь, Орша. Актовая книга, хранящаяся в Вилен. Центр. Архивѣ, № 7027, стр. 1326, актъ № 362.

Вот те сладкие плоды, какие достались в удел православных западно-руссов, отторгнутых от праотеческой православной веры первыми виновниками, первыми апостолами Унии — Потеями, Руцкими, Кунцевичами и их сподвижниками — во имя того же „мира», той же братской христианской „любви», во имя которых задумали ввести унию и распространить ее во всей Восточной Руси современные нам апостолы „Святого Единения» православного русского народа с католической Церковью под главенством римского папы, русские ренегаты Зерчаниновы, Дейбнеры и вдохновители их иезуиты.

Таково было положение унии и белого униатского духовенства в Западной Руси до падения Польши. День суда Божия настал, и Польша погибла от безначалия, от бесправия и своеволия шляхты и необузданного произвола и фанатизма римско-католического духовенства.

Но не смотря на все гонения и преследования в Западнорусском народе не угас русский дух не ослабело воспоминание о „старожитной» православной, русской вере, от которой оторвали его, то силой, то лестью, то обманом, и ввели во „Святое Единение» с римско-католической Церковью. С этим народом жило и разделяло его горькую долю убогое, униженное, забытое своими высшими ополяченными иерархами, белое униатское духовенство, которое крепко держало в своих руках знамя русской народности, и это знамя удержало и сохранило до присоединения Западной России к Восточной, под скипетром русских монархов. Как ни скудны предания и памятники внутренней, домашней жизни Западнорусского народа в это смутное время, но и то, что сохранилось, ярко отражает настроение духа народных масс, не забывших под гнетом панов и ксендзов, своей родственной связи с Православной Русью. По свидетельству вышеупомянутого Ф. Бродовича, многие старики-священники рассказывали, что в народе сохранились образа и крестики, занесенные когда-то русскими офенями, и народ хранил их как святыню, потому что от них ксендзом не пахло.

С падением Польши пали и все преграды, мешавшие западно-русским униатам возвратиться в лоно матери своей—православной Церкви. По рассказам стариков-священников, население присоединенных русских областей было убеждено, что с возвращением к России оно само собой возвращается к православию. С каждым разделом Польши сотни тысяч униатов присоединялись к православной Церкви. Так после второго и третьего раздела, с 1792 г. по 1796 г., из унии в православие перешло около трех миллионов. До какой степени во времена Императрицы Екатерины II было сильно стремление Западно-руссов к возвращению в православие, видно между прочим из послания администратора Луцкой униатской епископии Стефана Левинского от 26 мая 1789 г. В душе поляк и горячий поборник полонизма, по убеждению приверженец католичества, Левинский, видя невозможность действовать силой, пастырским словом убеждал свою духовную паству, что уния то же, что католичество, и что вера польская тоже, что вера русская*). «Расторгнув узы принуждения, угнетавшего свободу исповедания прародительской веры, Мы с удовольствием видим, писала Екатерина II.— что обитатели возвращенных от Польши областей, исполненные усердия к благочестию, возвращаются радостно в объятия православной Восточной Церкви **)».

Поляки увидели, что их дело погибает, что надо поскорее покончить с оставшимися униатами, т. ё. поскорее перетянуть их в католичество. Многие обстоятельства содействовали выполнению ими этой задачи. Поляки прежде всего воспользовались крепостным правом над простым народом. Со времени перехода крупной шляхты в русское подданство, крепостное право стало крепче и безопаснее. Теперь всякую попытку крестьян к обратному переходу из католичества в унию, или из унии в православие паны представляли бунтом, неповиновением их помещичьей власти.

Польское р.-католическое духовенство в лице своего митрополита Сестренцевича добивалось смешения униатской иерархии с католической, чего отчасти и добилось тем, что бывшее униатское управление соединено было с католическим в Петербургской р. — католической коллегии. При Павле I поляки воспользовались нерасположением этого Государя к действиям своей матери и могуществом полоцких иезуитов. Падение при этом Государе Сестренцевича не ослабило, а напротив укрепило усилия поляков окончательно поработить себе униатов. В первых годах XIX ст., благодаря влиянию Чарторыйского и Чацкого, введших во всей Западной Руси чисто польское образование, унии, казалось, суждено было окончательно погибнуть. Ходили слухи, что правительство само желает перехода униатов в католичество ***).

*) Кояловичъ М. 0. Исторія возсоединенія Зап.-русск. уніатовъ старыхъ временъ. С.-П.Б. 1873 г.

**) Собр. законовъ т. XXIII, )7, 384.

***) В 1805 г. униатский митрополит Лисовский на предложенные ему правительством запросные пункты по делам унии, между прочим, отвечал: «1802 г каноник Шпандырь, заседатель в Духовной Коллеги учинил предписание Полоцкому протоиерею Марскому, а сей другим деканам (благочинным) и приходским священникам сообщил таковое предписание, якобы Государь Император Павел I открыл своим рескриптом, что перехождение униатов в римский обряд есть дозволительно, что уния существовать не может, будет потреблена; советовал и велел принимать униатов в латинский обряд —во славу Божию. За семь отзывом последовало, что латинское белое и монашеское духовенство, снесись с помещиками, униатских церквей ктиторами, начали священников наговаривать, а прихожан крестьян принуждать, дабы они приняли латинский обряд, что и возымело успех; ибо некоторые священники сами с целыми приходами приняли оный, другие колебались и посылали прошения в Могилевскую Консисторию о покровительстве. По иным же местам разъезжали латинские монахи и отчасти приводили в свой обряд». Документы, обясн. Ист. Запади. Русскаго Края, стр. 688. 

Таким поворотом политики русского правительства по отношению к униатам и воспользовались поляки. Целые приходы униатские были обращены в католичество. В одной нынешней Виленской епархии в начале прошлого столетия обращено было в католичество до 20 т. униатов.

Латиняне торжествовали: на все жалобы униатов и запросы правительства они отвечали, что уния и католичество—«одна вера». Унии грозила окончательная гибель. Высшее управление униатской Церкви составляло второй департамент римско-католической коллегии, но все важнейшие вопросы и дела решались в общем собрании коллегии по большинству голосов, которое всегда, конечно, оказывалось на стороне латинян. Вследствие этого униаты не имели возможности провести ни одной меры, благотворной для их Церкви, и не могли остановить самого пагубного для неё распоряжения. Лучшие люди между униатами так рассуждали, что если суждено погибнуть унии, то пусть лучше сольется она с православно-русской Церковью, чем с латино-польской. В этом направлении стал действовать еще при Екатерине II белорусский епископ, а потом митрополит Йраклий Лисовский, по происхождению малоросс. Лисовский добивался отделения унии от латинства и в обрядах, и в управлении, и сближения её с православной Церковью. Для выражения более резкого отделения от латинства и сближения с православием Лисовский изменил свою униатскую одежду и отрастил бороду. Этими усилиями к сближению униатской Церкви с православной Лисовский нажил себе множество врагов, особенно между базилианами, ярыми приверженцами латинства, и умер, не добившись никакого существенного улучшения положения униатов.

Умер Лисовский, но не умерла мысль, за которую страдал он при жизни, — мысль о защите Западно-русского народа от посягательства латинян на его веру и народность и о сближении греко-униатского обряда с греко-восточным православным обрядом, с православной Россией. Мысль эту продолжали осуществлять приверженцы Лисовского, во главе которых стал полоцкий каноник, а потом полоцкий архиепископ Иоанн Красовский. Мысль эта оживила белое униатское духовенство. Началось серозное подготовление к окончательному присоединению униатов с православной Церковью. Белое духовенство, как напр., Брестский капитул, стало заявлять пред высшим правительством о порабощении унии латинянами и особенно базилианами, между которыми большинство были католики. Приходские священники стали подавать жалобы и протесты против незаконного, насильственного обращения помещиками и ксендзами целых приходов в латинский обряд. Но и латиняне не дремали. Видя такое всеобщее стремление белого униатского духовенства к восстановлению своих попранных прав, к освобождению унии из-под ига латинства, паны и ксендзы пустили в ход все пружины, все средства, какие были в их руках, чтобы приостановить и ослабить эго движение. Жалобы приходских священников о насильственном совращении панами и ксендзами их прихожан в латинский обряд или совсем оставлялись без последствий, или же решения по ним отлагались на неопределенное время *).

В 1827 г. митрополит литовский и виленский, а тогда еще каноник Иосиф Семашко, в бытность свою в Петербурге, при свидании с бывшим тогда директором иностранных исповеданий Карташевским, просил, между прочим, содействия его к скорейшему решению третий десяток лет тянувшегося дела о совращении в Литовской епархии 20 тысяч**) униатов. „Не имеется уже почти никакой преграды к совершенному совращению униатов в римский обряд», писал он между прочим в своей докладной записке по этому делу: — „римский обряд в западных губерниях распространялся на развалинах греко-российского и греко-униатского; да и откуда столько римских епархий — в коренных русских областях? Это русская кровь в — сердцах ныне России враждебных. Сия страсть к прозелитизму в римском духовенстве ещё не охладела; никакие законы не могут положить существенной преграды действиям оной ***)“.

*) Таково, например, вопиющее дело, начатое по жалобам священника Горсплянской Церкви (Полоцкого у, Витсб. г.) Бледухи о совращении в католичество целого прихода владельцами имения Горспли братьями — — каноником Алоизиом и Шамбеляном Шантырами. Дело это началось 1799 г. и окончилось через 30 лет (1829 г); указ Духовной Коллеги о возвращении униатам Горсплянской церкви приводился в исполнение 10 лет. Дело это хранится в Рукописи. Отдѣленіи Виленской Публичной Библіотеки

**) Что эта цифра не преувеличена, можно судить потому, что в деле о совращении в католичество Горсплянского прихода, о чём сказано выше, упоминаются и другие приходы, в это время также совращенные в католичестве: Дубровский, Шпаковский, Ветринский, Вилльский и Бидрянскиій.

***) М. Коялович. «О полившемъ митрополитѣ Литовскомъ Іосифѣ» (Брошюра).

Таким образом вся история унии в Северо-Западном крае служит подтверждением слов ревностнейшего распространителя её митрополита Руцкого, что «хотя-бы — они—униаты, —были самыми ревностными приверженцами римского обряда и готовы были душу свою положить за Церковь римскую, их всегда считали ниже католиков-латинян», и, прибавим от себя, всегда ненавидели столько же, если не больше, сколько и православных. И что всего удивительнее, —как скоро западно-русс, по наущению ксендза, особенно иезуита, принял католичество, он гораздо более расположен был к немцу-лютеранину, даже к еврею, чем к своему собрату — русскому.

Что же было причиной такого разъединения между людьми одной и той-же нации, та кой вражды и ненависти ренегата русского католика к своему собрату — русскому, только другой веры, —православному и даже униату? Вот что отвечает на этот вопрос очевидец гонений, которым подвергались униаты во второй половине XVIII ст., во время неурядиц в Польше, кончившихся её падением, архипресвитер Луцкого униатского капитула Ф. Бродович:

„Если-бы эта ненависть, говорит он, происходила от невежества, то она не была бы так всеобща, проявлялась бы исключительно в невежественной толпе, которая не дает себе отчета, почему она любит или ненавидит, и, следовательно, эта ненависть, как безотчетная, не могла бы так глубоко вкорениться и долго продолжаться. Но так как эта ненависть существует уже в течение нескольких веков, когда она обхватила все сословия, людей всякого пола и возраста, как будто потомки получают ее в наследство от своих отцов п дедов,—когда, сверх того, все вообще латинское духовенство и даже частные в нем лица, отличающиеся особенным благочестием, не могут скрыть своего нерасположения, а подчас и ненависти к русским,—когда оно так явно высказывает свою закоренелую вражду во всех делах, касающихся прав и привилегий униатов, с величайшей несправедливостью отнимают у русских их собственность,—то неразумно и неестественно было-бы думать, что эта ненависть происходит от невежества толпы. И так, где же причина этой непримиримой вражды поляка к русскому? Семена этой ненависти посеяло в сердцах поляков то общество, которое столь долгое время давало ход и направление политическим событиям в Польше, которое льстило до подлости представителям Речи Посполитой, — общество жадное к присвоению чужих имений и больше всех ненавидевшее Русь, как православную, так и принявшую унию. Семена этой ненависти так глубоко пустили корни на развалинах опустошенной ими Руси, что их едва-ли можно истребить, хотя уже и не существует это общество (иезуиты). Справедливо говорит поговорка: „искра, брошенная злою рукою, и ниву сожжет, и сама пропадет». Знай же русин (принявший унию), —знай, что ты напрасно стараешься всеми силами доказать свою верность римскому Костелу, напрасно отдаешь себя в неволю, готов даже лишиться имущества и жизни, чтобы только доказать, что ты твердо и непоколебимо держишься унии, тебе никто и никогда не поверит. Участь твоя всегда была горькая. За что-же тебя, русин, преследовали и преследуют? Не за, толи, что ты хотя и принял унию, но всё-таки составляешь отрасль Восточной Церкви, которая когда-то осмелилась соперничать с Западною Церковью? Вот, кажется, твой первородный грех и даже больший в глазах света, чем первородный грех Адама пред Богом, потому что твоего греха ни крещением, ни покаянием, ни даже изменой древним твоим обрядам, ничем не загладить».

Не мешало бы крепко помнить это и нынешним апостолам „Святого Единения» православной России с латинским Римом, а еще более тем простодушным русским людям, которые уже уловлены в иезуитские сети русскими ренегатами Зерчаниновым, Дейбнером и др.

Осип (Иосиф) Васильевич Щербицкий.
Что дала православным западно-руссам уния. //
«Вестник Виленского православного Св.-Духовского братства». 1913. № 6, 7-8, 9, 10 и 11.

Или отд. брош.: «Что дала православным западно-руссам уния?
(По поводу попыток ввести унию в столице)».
Вильна: изд. Виленского православного Свято-Духовского Братства, 1913. 59 с.

«Бежин луг» — краткое содержание и пересказ рассказа И. С. Тургенева

Рассказ Ивана Сергеевича Тургенева «Бежин луг» входит в сборник рассказов «Записки охотника». Рассказ был опубликован в 1851 году . В нём автор показал крестьянских ребят, у которых сказки и поверья гармонично переплетаются с собственными фантазиями и впечатлениями от природы.

Главные герои рассказа

• Павлуша — мальчик лет 12 с умным и прямым взглядом, «в голосе у него звучала сила». Он любознательный, смелый, решительный, рассказывает только о том, что сам видел или слышал. В непонятных явлениях Павел пытается разобраться (например, с голосом из бучила). Он умеет рассказывать ярко, обстоятельно, занимательно и даже весело.
• Ильюша — мальчик лет 12. Он работает в маленькой кустарной бумажной фабрике, очень увлекается поверьями, верит в чудеса, в нечистую силу и боится её. Ильюша пересказывает мальчикам то, что услышал от других людей о странных случаях.
• Федя — красивый подросток лет 14 из богатой семьи (судя по его одежде).
• Костя — мальчик лет 10, тщедушный, бедно одетый. Взгляд его был печален и задумчив.
• Ваня — смирный мальчик лет 7.

Другой персонаж

• Рассказчик — охотник, наблюдательный человек, ценящий красоту природы.

Очень краткое содержание для читательского дневника

Возвращаясь домой после охоты, рассказчик заблудился и подошёл вечером к двум кострам, у которых было пятеро мальчиков. Они стерегли пасущихся лошадей. Охотник сообщил им, откуда он, и подсел к костру, затем лёг и притворился спящим. Мальчики продолжили свой разговор. Они долго рассказывали друг другу про нечистую силу.

Ильюша рассказал, что он слышал, как домовой ходил ночью у мельничного колеса, а Костя — про то, как плотник заблудился и увидел на ветке лесного дерева русалку. Она манила его к себе, плотник перекрестился, и русалка сказала ему, что будет он горевать до конца дней. С той поры плотник Гаврила всегда грустный.

Когда ребята поели сварившуюся картошку, Ильюша снова стал рассказывать страшную быличку о том, как псарь Ермил ночью ехал из города, увидел на могиле барашка, взял его с собой и стал приговаривать: «Бяша, бяша», а барашек, глядя ему в глаза, тоже произнёс: «Бяша, бяша…»

Вдруг обе собаки мальчиков залаяли и бросились от костра. Павлуша ринулся за ними. Вскоре он вернулся на лошади, собаки тоже прибежали. Павлуша сказал, что собаки что-то учуяли, и он подумал, что там волк. Охотник удивился, что безоружный мальчик ночью поскакал на волка.

Ильюша снова стал рассказывать — на этот раз о покойном барине, который выходил из могилы, чтобы искать разрыв-траву.

Павлуша рассказал о том, как у них в селе все перепугались, когда было солнечное затмение, так как думали, что увидят Тришку. Один из мальчиков, Костя, спросил, кто это. Ильюша сказал, что это удивительный человек. Если он придёт — это знак, что настали последние времена.

Павел продолжил рассказывать, как все увидели идущего в село человека с удивительной головой и подумали, что это Тришка. А это оказался бочар, который надел на голову купленный жбан.

Затем Павел пошёл к речке за водой и, возвратившись, сказал, что слышал голос Васи — утонувшего в реке мальчика. Ребята подумали, что это плохой знак.

Потом мальчики уснули. Уснул и охотник. Ранним утром он ушёл от костра. В конце рассказа автор сообщил, что в том же году Павел упал с лошади и погиб.

Краткий пересказ (более подробный, чем краткое содержание)

Однажды в июле рассказчик охотился в Чернском уезде Тульской губернии со своей собакой Дианкой. Вечером, возвращаясь домой, он заблудился.

На берегу широкой реки увидел охотник 2 огонька, около которых копошились люди. Он узнал место, куда зашёл. Это был Бежин луг. Усталый охотник решил провести ночь у костров и стал спускаться к ним с холма. Вдруг на него бросились 2 большие белые собаки. Несколько мальчиков вскочили с земли. Когда охотник отозвался на их вопросительные крики, мальчики подбежали к нему и отозвали собак.

Это оказались ребятишки из соседних деревень. Они стерегли табун лошадей. Мальчики спросили охотника, откуда он, и посторонились, когда он подсел к костру.

Из разговоров мальчиков охотник узнал их имена: Павлуша, Федя, Ильюша, Ваня и Костя.

Старшему из них, Феде, было лет 14. Был он из зажиточной семьи, так как одет очень хорошо.

Павлуша был «малый неказистый», но с очень умными глазами и какой-то силой в голосе, поэтому он понравился охотнику. Павлуше на вид было лет 12. Он следил за чугунком, в котором варилась картошка.

Ильюша был одного возраста с Павлушей. Его вытянутое лицо выражало «какую-то тупую, болезненную заботливость».

Костя был мальчик лет 10, с печальным, задумчивым взглядом.

Самому маленькому из них, Ване, было лет 7. Он смирно лежал под рогожей, иногда выглядывая из неё.

Охотник лёг в стороне под кустик и притворился спящим.

Мальчики возобновили прерванный разговор. Ильюша стал рассказывать, что он работает на фабрике, и однажды там ему с ребятами пришлось заночевать, так как было много работы. Ильюша утверждал, что они слышали домового, как он ходил наверху, потом спустился по лестнице, распахнул дверь, походил невидимый по помещению, а когда пошёл к двери, громко закашлял.

Затем Костя рассказал про плотника Гаврилу, как он заблудился в лесу и увидел на ветке русалку. Она его манила к себе, но он перекрестился. Русалка заплакала и сказала, что он будет печалиться до конца дней. С тех пор Гаврила и ходит невесёлый.

Услышав слабый свист, мальчики вздрогнули. Павлуша насмешливо крикнул, чего они всполохнулись, и сказал, что картошки сварились.

Когда мальчики поели, Ильюша снова начал рассказывать страшную историю о том, как ехал псарь Ермил из города домой и увидел на могиле утопленника барашка. Ермил взял его с собой. Барашек смотрел ему в глаза. Ермилу стало не по себе, он погладил его и сказал: «Бяша, бяша!» А барашек оскалился и тоже сказал: «Бяша, бяша…»

Не успел Ильюша произнести последнее слово своего рассказа, как обе собаки бросились с лаем от костра. Павлуша бросился за ними. Через некоторое время он прискакал на лошади, прибежали и собаки.

Павел сказал, что собаки просто что-то учуяли, а он подумал, что там волк. Охотник поразился, что мальчик ночью, не задумываясь, поскакал безоружным на волка.

Ильюша начал рассказывать страшную историю про покойного барина, который вышел из могилы и искал разрыв-траву. Охотник заметил, что Ильюша лучше других мальчиков знает сельские поверья.

Павлуша рассказал, что было у них в Шаламове, когда солнца не стало видно. Все перепугались, думали, что увидят самого Тришку. Костя спросил, кто такой Тришка. Ильюша с жаром рассказал о Тришке. Он сказал, что это удивительный, лукавый человек. Когда придёт Тришка — это будет знак, что наступили последние времена.

Павел неторопливо продолжил свой рассказ о затмении солнца. В его деревне старики говорили, что когда «предвиденье небесное» начнётся, придёт Тришка. Когда началось затменье, все вышли из домов. И вдруг увидели, что с горы идёт человек с удивительной головой. Кто-то крикнул, что идёт Тришка. Все переполошились, а оказалось, что это шёл бочар Вавила. Он купил жбан и надел его на голову.

Мальчики засмеялись. Вдруг 2 раза раздался над рекой резкий звук. Костя испуганно спросил: «Что это?» Павлуша ответил, что это цапля кричит.

Костя спросил у Павлуши, кто это стонал из бучила (ямы с водой), когда Костя шёл мимо бучила. Павел ответил, что может это жалуется душа лесника, которого там воры утопили, а может это были голоса маленьких лягушек, которые жалобно кричат.

Павел пошёл к реке за водой. Ильюша крикнул ему вслед, чтобы не упал в реку. Разговор зашёл о водяном, потом вспомнили Васю, который утонул. Когда пришёл Павел с котелком воды, он сказал, что из-под воды его звал Васин голос. Павлуша отошёл, однако воды набрал.

Федя сказал, что это звал Павла водяной, а Ильюша с расстановкой проговорил, что это дурная примета. Павел решительно произнёс: «Ну, ничего, пущай! Своей судьбы не минуешь».

Мальчики замолчали, а собаки задремали. Лежали и лошади. Охотник заснул, проснулся он рано утром и подошёл к тлеющему костру. Мальчики спали вокруг него, один Павлуша проснулся и пристально посмотрел на охотника. Тот кивнул ему и пошёл восвояси.

Рассказчик с сожалением добавляет, что Павла в том же году не стало: он упал с лошади и убился.

Заключение к краткому пересказу

В рассказе И. С. Тургенева «Бежин луг» раскрыты темы:

• детство;
• интересы деревенских мальчиков в середине 19 века;
• поверья.

Основная мысль (идея) рассказа «Бежин луг»: раньше для крестьянских мальчиков разговоры у костра в ночном были одним из уроков, которые они получали в своей жизни. Мир они воспринимали через различные поверья, бытующие в народе. Тогда в них верили и взрослые, а дети верили ещё сильнее в поэтичные истории о русалках, водяных, домовых.

Краткое содержание рассказа может пригодиться для заполнения читательского дневника, а краткий пересказ — для подготовки к уроку литературы.

Краткое содержание Тургенев Бежин луг

Заблудившийся в лесу охотник, ближе к ночи выходит на луг, называющийся в этих краях Бежин. Уставший, он готов просить приюта у кого угодно. На его удачу на лугу расположились вокруг костра ребята, выведшие, лошадей в ночное. Они позволили охотнику переночевать возле их костра.

Сначала ребята молчали, но когда решили, что взрослый заснул, продолжили прерванный разговор. Рассказывали они друг другу страшные истории про нечисть. Первой была быль о том, как мальчикам довелось ночевать на бумажной фабрике и довелось им услышать домового. Увидеть-то его нельзя, а вот звуками разными напугал он мальчишек довольно сильно. Сначала были шаги за стеной, потом сама собой распахнулась дверь, за которой никого не оказалось, и раздался жуткий кашель.

Следующей была история про местного плотника по имени Гаврила, повстречавшего как-то в лесу русалку. Сидела она на дереве, а волосы-то у нее зеленые были. Звала она Гаврилу к себе, тот и пошел. Видать, защекотать его хотела. Они ж, русалки, все этим промышляют! Но плотник-то возьми да перекрестись. Та смеялась все, а после крестного знамения и перестала. Сказала, что могла она с Гаврилой жить всегда, а теперь не бывать тому. И теперь ей невесело будет, пусть же теперь и плотник веселиться не сможет. Вот и ходит он с тех пор печальный.

Дальше история была о том, как псарь Ермила, проходя через болото мимо могилы утопленника, увидал хорошенького барашка. Хотел подманить его да и забрать, позвал: «Бяша, Бяша». А тот оскалился и ответил ему также: «Бяша, бяша».

А еще кто-то видел однажды, как покойный барин искал ночью на болоте разрыв-траву. Уж больно могила давит на него.

А баба Ульяна пошла ночью к церкви. По народному поверью, можно таким образом увидеть тех, кто в течение года умрет. Увидала мальчишку деревенского, тот и впрямь по весне Богу душу отдал. А потом женщину. Приглядывалась Ульяна, приглядывалась, а то она сама! Жива пока, но так и год еще не окончился.

Много еще разных историй рассказывали мальчишки. И про леших и про водяных. Один из ребят отошел от костра, а, вернувшись, поведал, что подойдя к реке, слышал как его кто-то позвал по имени. Решили мальчики, что это водяной был, и ведь только вот его поминали. Не к добру это!

На этом охотник заснул. А утром, поблагодарив ребят пошел домой. Через некоторое время узнал он, что мальчик тот, и в самом деле умер, только не утонул, а упал с лошади.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Тургенев. Все произведения

Бежин луг. Картинка к рассказу

Сейчас читают

На дороге лежит Коняга. Нет у него сил пастись или отойти в тень. Полоса, вспаханная только что, очень уже тяжелая попалась, с камнями. Непонятно даже, как удалось пройти ее до конца такому замученному

Данный рассказ Виталия Драгунского находится в составе цикла «Денискины рассказы», следовательно, ключевой герой здесь шестилетний мальчишка по имени Дениска.

В одной семье, где росли двое детей, Вася и Катя, жила кошка. Осенью она пропала. Где ее только не искали, дети бегали по округе, везде ее звали, но найти так и не смогли. Однажды дети играли у своего амбара, с крыши им послышался писк

Смерть близкого человека всегда как-то сказывается на нас, ведь это потеря кого-то очень близкого и любимого заставляет терять смысл жизни в общем. Так произошло и с девочкой, которой было только семнадцать лет, и звали ее Мария.

Виктор Пелевин по праву считается одним из лучших российских писателей наших дней. Он родился осенью 1962 года. Юношеские годы и детство проходили в городе Долгопрудый.

Краткое содержание рассказа «Бежин луг»

Событие, описанное в рассказе, происходит в середине XIX века в России. В эти года еще не отменено крепостное право. Заблудившийся охотник, автор рассказа, заблудился по лесу. Он выходит на Бежин луг, где сидят крестьянские мальчики. Портреты детей, их рассказы и легли в основу этого произведения.

Автор повести – охотник, который и описывает красоту летней ночи, крестьянских детей у костра. Подразумевается, что это сам Тургенев, заблудившийся в лесу.
Павлуша – мальчик с неправильными чертами лица и в заплатанной одежде, но с умным взглядом. Он – сильный, авторитетный, смелый и решительный.
Федя – красивый, белокурый мальчик, имеет обеспеченных родителей, богато одет. Он пришел на Бежин луг не по нужде, а из интереса. Ведет себя с чувством превосходства.
Илюша – тревожный, озабоченный, неприметный мальчик. Он чисто одет. Илюша уже работает на фабрике и гордится этим.
Костя – невысокого роста, мальчик, болезненный на вид. Его выделяют задумчивые глаза – блестящие и большие.
Ваня – кудрявый мальчик лет семи, тихий, самый маленький и неприметный.

Несколько человек упоминается в мистических рассказах мальчиков, например, плотник Гаврила, впавший в депрессию, баба Ульяна, переполненная страхом смерти, красавица Авдотья, увидевшая водяного.

Рассказчик охотился за тетеревами в Тульской губернии. Охота в этот день удалась, и домой он стал возвращаться лишь вечером, когда солнце уже зашло. Увидев незнакомый осинник, охотник понял, что сбился с дороги. Он заприметил знакомую Синдеевскую рощу, но вместо нее обнаружил лишь темный бугор. Охотник понял, что совершенно заблудился. Он пошел по звездам, наугад. Но вот, наконец, увидев местность, рассказчик понял, куда зашел. Огромная равнина, полукруг широкой реки – это место называлось «Бежин луг». Охотник заприметил два костра и людей возле них. Подойдя ближе, он увидел крестьянских детей, 2-х собак и табун лошадей. Дело в том, что в жаркие летние дни лошадей выгоняют кормиться по ночам, чтобы им не докучали оводы и мухи. Для мальчишек такое времяпровождение – настоящий праздник.

Охотник сказал ребятам, что заблудился и немного поговорил с ними. Он прилег и огляделся по сторонам. Природа вокруг была восхитительна, и рассказчик любовался ею. Из разговоров мальчиков, которых было пятеро, рассказчик узнал их имена и принялся разглядывать их.

Федя – белокурый мальчик, происходил, судя по его одежде, из богатой семьи. Его черты лица были правильными, мелковатыми. Ему было лет четырнадцать, и вел он себя немного высокомерно. Павлуша – широкоскулый, неказистый мальчик с копной черных всколоченных волос. В нем чувствовались ум и сила. Ильюша – горбоносый и подслеповатый. Лицо его было озабочено и напряжено — брови сдвинуты, а губы сжаты. Костя – десятилетний мальчик, был бедно одет. Он выделялся своими глазами – большими, печальными и задумчивыми. Ваня – самый незаметный из ребят. Он лежал под рогожкой, лишь изредка поддерживая разговор.

Охотник претворился, что спит, и мальчики разговорились. Ильюша завел речь о домовом. Мальчик ночевал на фабрике с ребятами. И все они слышали, как домовой ходил, как трещали и гнулись доски под ним. «Потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает».

Дети пекут картошку, посматривают «сварилась» ли она, но картошка еще сырая. Костя рассказывает историю о Гавриле-плотнике. Пошел однажды Гаврила в лес орехов набрать. Задремал и, вдруг слышит, что кто-то зовет его. Увидел тогда он русалку на дереве. Она – вся светленькая и серебряная, как рыбка. Зовет она его к себе и смеется. Гаврила тут же перекрестился. Русалка принялась горько плакать, что не быть им вместе теперь. Не утащила она его в воду, но Гаврила с тех пор не весел, стал. Ходит теперь он мрачным и задумчивым.

Ребята обсудили рассказ о русалке, и вдруг услышали странный и протяжный звук. Ильюша призвал на помощь крестную силу. Павел усмехнулся их реакции и сказал, что картошка уже готова.

Следующую историю рассказывал Илья, про прорванную плотину. В этом глухом месте захоронен утопленник. Однажды псарь Ермила возвращался с почты домой в ночное время. На могиле он увидел барашка и взял его с собой. Странный был этот барашек, уставился мужику прямо в глаза. Ермила гладит его и приговаривает: «Бяша, бяша», а барашик повторяет за мужиком эти же слова, оскаливши зубы.

В момент этого рассказа собаки, громко лая, скрылись во мраке ночи. Их вернул Павлуша, он предположил, что собак взбудоражил волк, но волка нет нигде.

Илья еще рассказал о покойнике-барине, искавшего разрыв-траву, поскольку могила давила на него сильно. Костя был удивлен, он считал, что покойники являются только в родительскую субботу.

Илья вспомнил, что баба Ульяна сидела на паперти, чтобы увидеть, кто в этом году умрет. И увидала она саму себя.

Мальчики вспомнили о недавнем затмении солнца, рассказы о Тришке. Он, якобы, в затмение и явится, и никакой на него управы не будет. Потом дети вспомнили Лешего, поговорили о том, что он не издает никаких звуков, только трещит. Видел его один мужик, рассказывал, что Леший темный, стоит за деревом, только глазища светятся. Дальше разговор пошел о Водяном, который Акулину «испортил» и утопил маленького Васю, игравшего на берегу. Павлуша, вернувшись с реки, как раз слышал голосок Васи, звавший кого-то.

К утру мальчики умолкли, задремал и охотник. Рассказчик проснулся еще до рассвета, и пошел домой вдоль реки. Он рассказал еще и о том, что не стало Павлуши в том же году. Охотник сожалел о гибели такого сильного и смышленого паренька.

Когда читаешь этот рассказ, то буквально чувствуешь дыхание природы, красоту летней ночи, радость от общения детей друг с другом. Ребята сидят у костра и разговаривают. Рядом с ними сидят собаки, пасутся лошади. Складывается очень душевная картина.

Здесь изображено то основное, что ценят люди – контакт человека с природой, дружба ребят и животных, их радость от разговора у костра. Тем более, что действие происходит ночью, когда мир наполнен бесшумной и таинственной красотой.

Несмотря на то, что эти дети принадлежат к семьям крепостных, они с интересом общаются, радуются друг другу. Дети вспоминают страшные случаи из жизни, которые переплетаются с народными поверьями о русалках, утопленниках, леших.

Я думаю, что Тургенев хотел описать контакт человека с природой, то гармонию и красоту, которая есть в жизни каждого человека, независимо от их сословия. Крепостные крестьянские мальчишки с интересом общаются, радуясь замечательной возможности побыть ночью на природе. Важно лишь заметить эту красоту жизни, заключенную в самых обыденных и простых вещах, и наслаждаться гармонией жизни.

_________________________________________________________________________________________________
Сочинение.
Сатирическое изображение «хозяев жизни» в сказках М.Е.Салтыкова-Щедрина

Несомненно, самым выдающимся памятником писателю остаются его произведения, до сих пор читаемые и не потерявшие актуальности. В частности, «Сказки» Салтыкова-Щедрина представляют собой итог многолетней работы сатирика, ярко выражают его идейно-художественные принципы, оригинальную манеру письма, многообразие его изобразительных средств и приемов. Смех – основное оружие сатиры. «Это оружие очень сильное, — говорил Щедрин, — ибо ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан, и что по поводу его уже раздался смех». «Сказки», рисующие картины жизни всех социальных слоев общества, подводящие итог собственно сатирическому творчеству писателя и представляющие собой последний звонкий аккорд щедринского смеха, могут служить как бы хрестоматией образцов щедринского юмора во всем богатстве его художественного проявления. Здесь и презрительный сарказм, клеймящий царей и царских вельмож («Медведь на воеводстве», «Орел-меценат»), и веселое издевательство над дворянами-паразитами («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик»), и пренебрежительная насмешка над позорным малодушием либеральной интеллигенции («Премудрый пескарь»). Наиболее резко и открыто сарказм Щедрина проявился в сказках, изображающих бюрократический аппарат самодержавия и правящие верхи вплоть до царя. В сказке «Орел-меценат» дана уничтожающая пародия на царя и правящие классы. Орел – враг науки, искусства, защитник тьмы и невежества. Он уничтожил соловья за его вольные песни, грамотея-дятла «нарядил… в кандалы и заточил в дупло навечно», разорил ворон-мужиков. Кончилось тем, что вороны взбунтовались, «снялись всем стадом с места и полетели», оставив орла умирать голодной смертью. «Сие да послужит орлам уроком!» — многозначительно заключает сказку сатирик. Сказка «Медведь на воеводстве» написана на одну из самых основных и постоянных тем щедринского творчества. Она представляет собой острую политическую сатиру на правительственную систему самодержавия, служит ниспровержению монархического принципа государственного строя. Тема сказки восходит ко многим ранее созданным сатириком произведениям. В произведении «Медведь на воеводстве» царские сановники преобразованы в сказочных медведей, свирепствующих в лесных трущобах. В этой сказке издевательски высмеиваются царь, министры, губернаторы. В сказке выведены трое Топтыгиных. Топтыгин первый «во что бы то ни стало на скрижали истории попасть желал, и ради этого всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы с ним не заговорили: об торговле ли, о промышленности ли, об науках ли – он все на одно поворачивал: кровопролитиев…вот чего нужно!» Лев послал его усмирять «супостатов» в дальний лес, где «в ногу никто маршировать не хотел». А Топтыгин первый с похмелья чижика проглотил. Весь лес вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали. Отстранили его от воеводства. В это время в другую трущобу Лев послал другого воеводу, Топтыгина второго. Этот был умнее своего осрамившегося тезки и начал свою административную деятельность с крупного злодейства. «Выбрал он ночку потемнее и забрался во двор к соседнему мужику». Разорив его до последнего, решил весь двор по бревну раскатать, да попался. «Сбежались мужики, кто с колом, кто с топором…» Содрали с Топлтыгина шкуру, а стрево вывезли в болото, на растерзание хищным птицам. Топтыгин третий был умнее своих предшественников и отличался добродушным нравом. Он «прямо юркнул в берлогу, засунул лапу в хайло и залег». Так продолжалось многие годы. Наконец, лопнуло терпение мужиков, и они расправились с Топтыгиным третьим. Таким образом, спасение народа не в замене злых Топтыгиных добрыми, а в устранении воевод Топтыгиных вообще, т.е. в свержении самодержавия. Карающий смех Щедрина не оставлял в покое представителей массового хищничества – дворянство и буржуазию, действовавших под покровительством правящей политической верхушки и в союзе с нею. Умение сатирика обнажать «хищные интересы» крепостников и возбуждать к ним народную ненависть ярко проявилась уже в первых щедринских сказках – «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» и «Дикий помещик». Приемами остроумной сказочной фантастики Щедрин показывает, что источником не только материального благополучия, но и так называемой дворянской культуры является труд мужика. Генералы-паразиты, привыкшие жить чужим трудом, очутившись на необитаемом острове без прислуги, обнаружили повадки голодных диких зверей. «Вдруг оба генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычанье». Только появление мужика спасло их от окончательного озверения и вернуло им обычный «генеральский» облик. Что же было бы, если бы не нашелся мужик? Это договаривается в сказочном повествовании о диком помещике, изгнавшем из своего имения всех мужиков. В сказке «Дикий помещик» Щедрин как бы обобщил свои мысли об освобождении крестьян. Он ставит здесь необычайно остро проблемы пореформенных взаимоотношений дворян-крепостников и окончательно разоренного реформой крестьянства. Помещик, как и генералы из сказки, не имел никакого представления о труде. Брошенный своими крестьянами, он сразу превращается в грязное и дикое животное. Он становится лесным хищником. Внешний человеческий облик дикий помещик приобретает снова лишь после того, как возвращаются его крестьяне. Ругая дикого помещика за глупость, исправник говорит ему, что без мужицких податей и повинностей государство существовать не может, что без мужиков все умрут с голоду. Салтыков-Щедрин воссоздает полную социального драматизма картину общества, раздираемого антагонистическими противоречиями, и издевательски высмеивает лицемерия хищников-тунеядцев. Волк обещал помиловать зайца («Самоотверженный заяц»), другой волк однажды отпустил ягненка («Бедный волк»), орел простил мышь («Орел-меценат»). Разоблачая ложь о великодушии и красоте «орлов», он говорит, что «орлы суть орлы. Они хищны и плотоядны…» Щедрин последовательно развивает в сказках идею о том, что моральные меры воздействия на хищников останутся тщетными и не приведут к ожидаемым результатам.
Прочитав «политические» сказки Салтыкова-Щедрина, можно прекрасно изучить историю нашей страны.

…