Сiдайте у гурток, малятки. Сейчас дiд Панас расскаже вам казочку.
Фирма, в которой дiд Панас работал в году далёком, двухтысячном, разрабатывала девайсы, которые сейчас, во время наше просветлённое, наверное, отнесли бы к IoT.
Дело в том, что в стране далёкой и богатой многие фирмы берут мультифункциональные устройства сканер-копир-принтер — да не мелочь пузатую, каковую хозяева радушные на стол гордо ставят, а такие, каковые сами со стол размером, и ценятся у торговца хитромудого столько, сколько холопу убогому за жизнь сознательную не заработать — в аренду. И позволяет это фирме малой, незначительной, во-первых, не вываливать суммы такие сразу, а, во-вторых, не заморачиваться покупкой расходников, техобслуживанием и проч.: от арендодателя такого девайса раз в какое-то время приходит холоп, специально обученный, аппарат сий открывает, тонер израсходованный досыпает, смазывает что дОлжно, ну и так далее. И окромя прочего, холоп сей, специально обученный, считывает с аппарата показания счётчиков — сколько страниц отпечатано было, сколько тонера израсходовано и т. п. — и записывает эти показания в книжечку свою. В центральном офисе своём холоп сей показания эти докладывает, и арендодатель выставляет арендатору счёт: «в месяце прошлом 450 страниц напечатать вы изволили, так оплатите же дань в 45 монет звонких, не деревянных».
Фирма, в каковую дiда Панаса работать позвали, родила мышь мысль: «А зачем холопа, специально обученного каждый месяц гонять? Пусть ходит он токмо туда, где что-то воистину сломалось. А узнавать, куда холопа посылать, будем мы при помощи коробка малого, специально обученного запрограммированного, каковой одним кабелем подключится к этому самому устройству зело многофункциональному, а другим — к сети вольной, международной, Интернетом кличущейся. Коробок сей диагностику всю прочитает, на наш сервер передаст, и доложит сервер арендодателю, к какому конкретно клиенту потребно слать холопа, специально обученного, с бутылью смазки али коробкой тонера, а к какому — всего-навсего счёт в конвертике малом, бумажном.»
И сел дiд Панас писать серверную часть, с которой коробочонка должна была соединяться и докладывать что дОлжно. А саму коробочонку — и железо, и софт — аутсорснула фирма в страну далёкую и загадочную, кою Кетаем кличут.
Долго ли, коротко ли, прошли годы месяцы, и пришла из земли далёкой коробка малая. И подключили её к серверам, и зажужжали тестовые ксероксопринтеры, и заморгала заморская коробочонка глазками зеленоватыми, и потекли по проводам байтики, и прожевали их написанные дiдом Панасом со товарищи сервера, и выплюнули счета, и возрадовались и CTO, и CIO, и CEO, и shareholder-ы, и выпустили коробочонки в продакшн. А дiда Панаса отправили… нет, не на пенсию — на все четыре стороны отправили (слава богу, что с выходным пособием), ибо всем известно: дiд сделал своё дело — дiд может уходить.
Вот только неувязочка вышла: как пошла коробочка по рукам клиентов — оказалось, что ж-ж-ж сие — неспроста: не всегда отзывались коробочки на призывы серверов своих, а коли отзывались, то не признавали командиров своих, а коли признавали, то несли в ответ ерунду несусветную. А коли привозили коробки малые в офис фирмы с намерением устроить им допрос с пристрастием — так прекращали коробчонки выкобениваться сий же час, и работать начинали без нареканий, аки доктор дiд Панас в спецификации прописал.
И пошли и CTO, и CIO, CEO, и и shareholder-ы нет, shareholder-ы никуда не пошли — не барское это дело — к дiду Панасу на поклон. И встал дiд Панас со своей завалинки, взял в руки посох свой крепкий, деревянный, и молвил: «Помогу я вам, сынки; посмотрю я, чем горю вашему помочь. Но таксу возьму я с вас не простую, а золотую.»
И взошёл дiд Панас в свой старый офис, и смахнул дланью своей пыль с клавиатуры, и призвал он демонов, именуемых словами страшными, колдовскими — trafshow(1)
и tcpdump(8)
, и медитировал он над тем, что сказали ему демоны о продакшене. И дошло до дiда Панаса, почему работали коробки в офисе фирмы, да не всегда работали в продакшне, и вспомнил он заклинания заветные: «maximum transmission unit« и «фрагментация пакетов«, и про гарантии священные протокола великого IP.
В офисе, коий пользовал сеть быструю, Ethernet-овую, в коей jumbo-кадры вольно бродили, непуганые, — первый же пакет пересылаемый гарантированно всё необходимое в себя вмещал. Когда ж привозили коробок малый к клиенту неблизкому, путь данных от сервера до него (и обратно) тернист был и извилист, и коли встречали пакеты жирные на пути своём интерфейсы с MTU невеликими, то плакали интерфейсы сии слезами горючими, и фрагментировали пакеты, и пропихивали фрагменты свозь себя в уверенности, что сторона принимающая соберёт пакет исходный из кусочков, в соответствии полном с заветами Винтона Серфа и Боба Кана великих, что в книгу не особо тайную записаны, из листов многих, RFC зовущихся. Но не читали заветов Серфа и Кана кетайцы ушлые, а если и читали — то не поняли, а если и поняли — то не так, и обрабатывала коробчонка ихняя из приходящих пакетов-кусочков тот только лишь, каковой быстрее остальных по проводам прибежать успел да не потерялся по дороге — и чихала звучно на все прочие с высоты своей невеликой. А понеже не обещает великий протокол IP порядка, а доставку токмо (ибо ежели кому порядок и целостность нужны, тот сынка его призывает, TCP), то и видели коробчонки вместо стройных сообщений серверовых шелупонь всякую.
И указал дiд Панас перстом своим, от клавиатуры заскорузлым, на чушь сию несусветную заказчикам. И бил CTO челом о длань свою да со всей силы; и закручинился CIO; и вырвал попросил CEO вежливо у дiда Панаса посох его крепкий, деревянный, и умчался быстрее ясна сокола в страну далёкую Кетай на крыльях люминиевых, боинговых, обещав то ли инсталлировать посох сей кому-то в отверстие неподобающее, то ли раздать чегой-то кетайцам ушлым — да ветер налетел вольный, и услыхали присутствующие из слов его что-то лишь про «…юлей»; и shareholder-ы нет, shareholder-ы никуда не пошли — не барское это дело.
Скоро сказка сказывается, но и …юли тоже не долго раздаются — не прошло и недель нескольких, как прибыли из далёкой страны Кетай коробки малые с прошивкой исправленной — знать, в отверстие подобающее посох инсталлирован был — и за…тряслось всё, запыхтело, и сервера зажужжали, и полились данные в глубокие закрома баз соответственных, и потекли денежки вечнозелёные стремительным домкратом в карманы shareholder-ов (и теперь-то они уж точно никуда не пошли: вот это — барское дело).
И я там был, только пива не пил — горькое оно. И вообще, сказка — ложь, да в ней намёк, добру молодцу про уровни модели OSI урок, не любо — не слушай, а семинар проводить не мешай.
8 сентября в польском издательстве Czarne вышла книга Паулины Сигень «Miasto bajka». В переводе на русский название звучит как «Город-сказка», и этот город — Калининград, а главные герои произведения — калининградцы. Книга выпущена в нон-фикшн серии Sulina, объединяющей исторические очерки и туристическую прозу под общим знаменателем: все они открывают польскому читателю малоизвестные ему части Европы, рассказывая о ключевых для этих мест фигурах и о зачастую стыдных проблемах и смущающих темах, которые не принято обсуждать. Главный редактор «Нового Калининграда» Денис Туголуков поговорил с журналисткой и писательницей о том, почему Калининградская область для основной массы поляков до сих пор остается белым пятном на европейской карте, об историческом наследии, доставшемся и Польше, и России после раздела Восточной Пруссии в 1945 году, о пресловутой калининградской идентичности и уместности разговоров о ней, а также о предполагаемой реакции калининградцев на книгу польского автора о них самих.
— Накануне мы шутили с тобой о том, что невозможно написать книгу про Калининград и не обидеть калининградцев. Так вот, некоторые из них уже обиделись на фразу из описания к ней — про «некрасивый город, не заслуживающий любви».
— Это так называемый blurb, то есть рекомендация к прочтению. Его всегда пишет другой автор либо авторитет в теме книги. В моем случае и к моей радости blurb написала польская ученая, писательница Людвика Влодек, работу которой я очень уважаю. Я не могла влиять на его содержание, но в целом он мне нравится. Нигде в самой книге я не написала, что Калининград — некрасивый, но из-за некоторых описаний у читателя может сложиться такой образ. Хотя, надо добавить честно, что среди знакомых мне поляков, которые посещали Калининград, сложилось впечатление, что он некрасивый. Но я думаю, они так считают потому, что знают город очень поверхностно. Не хотелось бы отвечать за Людвику — это ее слова и ее впечатления от прочитанной книги, — но, возможно, этот образ получился вот таким. Я, правда, не ожидала, что калининградцы так быстро обидятся — даже не на содержание книги, а на то, что написано на ее обложке. Чтобы оправдаться, могу лишь добавить, что те, кто первыми читали книгу, высказывали очень похожее мнение. Они говорили про ощущение камерности повествования и про нежность, с которой я пишу про Калининград. Поэтому пусть калининградцы сначала прочитают её — может быть, им покажется, что я достаточно объективно описываю их город.
— Большая часть книги — это беседы с различными героями, жителями Калининграда. Как ты их подбирала, это был случайный выбор или осознанное стремление найти именно таких людей?
— На этот вопрос не может быть хорошего ответа, за который меня никто не осудит. Я бы хотела начать с ремарки, которая, как мне кажется, поможет понять книгу. Дело в том, что в Польше сложилась традиция так называемого литературного репортажа. Я прекрасно понимаю, что и в англосаксонском мире, и в России немножко по-другому воспринимается жанр нон-фикшн, но у нас в стране под этим лейблом выходят совсем иные книги. Это можно считать польской литературной традицией: ее придерживается целый ряд признанных авторов, даже довоенных, — и я, в частности, ссылаюсь на Мельхиора Ваньковича и на его книгу о Восточной Пруссии, которая была написана в 1930-е годы. В Польше подобные книги принято писать в более литературном ключе, со значительной долей субъективности — это все равно будет нон-фикшн, но каждому при прочтении такой книги будет понятен субъективный взгляд автора. В польской традиции репортажа считается нормальным и даже желаемым, чтобы автор высказывал свои субъективные ощущения, свои суждения и мысли.
Паулина Сигень. Фото из личного архива
Я не отбирала героев — скорее накапливала. В книге далеко не весь мой калининградский опыт — я очень быстро поняла, что не смогу вместить в нее целиком все те поездки и встречи, которые у меня накопились за многие годы. Некоторые разговоры были случайными, некоторые я записывала, работая над другими материалами, которые по разным причинам не были опубликованы, часть диалогов мне показалось важным включить в книгу с точки зрения польского читателя и того, что он знает о Калининграде.
Вообще важно понимать, что я эту книгу писала для польского читателя, который о Калининграде не знает практически ничего. И я сама немного удивилась тому, как много места в ней я была вынуждена посвятить истории, хотя мне не хотелось этого — хотелось писать про современный Калининград, про здесь и сейчас. Но в итоге отсылок к истории очень много, потому что в ходе работы над текстом стало понятно, что без них, с одной стороны, сложно объяснить современность, а с другой, польский читатель очень мало про это знает, и картину происходящего нужно показывать в контексте.
— Насколько твоя книга будет интересна польскому читателю, если он, проживая рядом с Калининградом, за многие десятилетия так и не заинтересовался своим соседом?
— Хороший вопрос, учитывая, что вот уже полтора года пандемии никого в Польше не волнует вопрос закрытой с обеих сторон границы с Калининградской областью — вообще не существует этой темы. И я со всё большим удивлением отмечаю, насколько далек во всех смыслах, кроме географического, Калининград для поляков. И все-таки надеюсь заполнить некоторую пустоту в польском дискурсе, потому что на самом деле про Калининград у нас нет ни книг, ни репортажей в СМИ.
И это парадоксально, но мне кажется, что у моей книги очень большой круг потенциальных читателей. Это люди, интересующиеся Россией — а таких в Польше очень много, — люди, интересующиеся восточно-прусским наследием — и их тоже немало хотя бы потому, что и у Польши есть часть таких земель, да и в принципе похожий исторический опыт. После войны поляки также занимали территории, которые раньше были немецкими, хотя это, конечно, другая картина, в которой больше нюансов в том числе потому, что на части этих территорий жили этнические поляки, и эти места играли какую-то роль в польской истории. То есть в польском воображении эти люди и земли занимали какое-то место. Северная часть Восточной Пруссии до войны в российском общественном воображении не существовала.
Также надо отметить, что подобные книги у нас безумно популярны — это феномен польского литературного репортажа. Существуют целые издательства, которые специализируются на таких произведениях, и они неплохо живут. Если я кому-то за границей пытаюсь объяснить этот феномен, то привожу такой пример: когда я собиралась в Бухарест, то искала не туристический путеводитель, а книгу об этом городе из той же серии, в которой сейчас выходит моя книга. Это очень популярная практика среди поляков, часть нашей культуры: когда люди куда-то едут, то ищут вот такого рода глубокие, затрагивающие различные общественные и исторические темы, репортажи про интересующие их места.
— Как вообще появилась сама мысль написать книгу о Калининграде, почему ты выбрала именно его?
— Сейчас, когда я смотрю на это все, несколько дистанцировавшись, потому что в Калининграде из-за пандемии не была очень давно и уже не живу в Гданьске, а переехала в другую часть Польши, мне кажется, что я ничего не выбирала: все было довольно случайно, а я просто плыла по течению. Случайной была моя первая поездка в Калининград, и, наверное, случайным был затем переезд из Варшавы в Гданьск в 2012 году — тогда как раз начинался режим МПП (режим малого приграничного сотрудничества — прим. «Нового Калининграда»), и регион в этот момент сильно заинтересовал поляков; я стала писать статьи про Калининград и калининградцев — все это было большой случайностью. А с книгой все было очень просто: я очень быстро поняла, что помимо каких-то текущих тем, которые освещаются в СМИ, здесь происходит очень много других процессов, явлений, которые не подходят под существующие журналистские жанры. Ну и конечно, подумалось, что проще всего написать книгу. Потом уже оказалось, что это совсем не так просто, что книга требует много энергии и стоит нервов.
Сейчас меня удивляет, что «Miasto bajka» получилась совсем не такой, какой она мне представлялась тогда. Я не раз, будучи в Калининграде и общаясь с людьми, думала: «Вот про это напишу в книге», — но потом оказалось, что книга предполагает связную структуру, в которой не должно быть случайных сюжетов, поэтому пришлось в немного другом ключе работать и подбирать других героев и другие истории. Все как-то само складывалось, и у меня сейчас есть ощущение в духе французского постструктурализма, что автор произведения в принципе не очень сильно влияет на его содержание.
— Можешь вспомнить, когда ты в первый раз приехала в Калининград?
— Впервые я приехала в Калининград по учебе. Тогда я училась в институте этнографии Варшавского университета, и у нас были обязательные полевые исследования: нужно было ехать в более-менее отдаленную точку, делать research. В итоге я попала в небольшую группу студентов, которые поехали в Калининград. Из этой группы только я и еще одна моя коллега решили продолжать, все остальные после первой же поездки просто отказались. Это был 2007 год, если я не ошибаюсь, и им было сложно — из-за языка, которого они не знали, и из-за действительности, которая всем нам показалась резко отличающейся от польской. Для некоторых, мне кажется, это был просто культурный шок, и они не представляли себе, как можно сделать в таких условиях содержательную работу. К тому же этнографические исследования очень сложно делать в большом городе, если ты никого в нем не знаешь.
Тут еще стоит упомянуть о рефлексии, которая меня постоянно охватывает в последнее время: тот Калининград, в который я приехала в 2007-м, и тот Калининград, который я запомнила последним, в 2019-м, — это абсолютно разные места. Город очень сильно поменялся за это время, и я в своей книге пишу в том числе о том, что ловлю себя на ностальгии по тому старому Калининграду, который существовал тогда, когда я приехала туда впервые. Сейчас, мне кажется, Калининград очень похож на обычный современный европейский город, характерный для этой части Европы, а калининградцы во многом похожи на жителей Гданьска. Но я могу ошибаться, потому что «влилась» в эту среду, по ходу всех этих лет стала замечать, что меня уже мало что удивляет в Калининграде. А если приезжала с кем-то из поляков сюда, то они, в отличие от меня, удивлялись. То есть, привыкая, мы теряем критический взгляд. Но, возможно, получаем что-то взамен. Возможно, в моем случае это что-то передается ощущением камерности в рассказе про Калининград. За столько лет город стал для меня почти родным.
Королевские ворота, ставшие символом 750-летия Кёнигсберга/Калининграда и отреставрированные в 2005 году.
Фото: Ingvar Wolf (2009 год) / Wikimedia Commons (CC BY-SA 3.0)
— Я периодически обращаю внимание на сравнение поляков и русских: многие говорят, что мы ментально похожи друг на друга и общих черт у нас гораздо больше, чем различий.
— Это вопрос на отдельную и очень большую книгу. Конечно, есть очень много схожих моментов, но в целом мне не кажется, что поляки и русские прямо сильно похожи друг на друга. Хотя я совсем недавно написала статью о том, что, несмотря на то, что поляки не хотят быть похожими на русских, наша страна в некоторых политических и общественных аспектах за последние пять-шесть лет стала более похожей на Россию. Да, поляки и русские настолько похожи, что могут коммуницировать, договариваться, имеют определенный совместный исторический опыт. Но много в чем, даже в оценке этого исторического опыта, допустим, эпохи коммунизма, очень отличаются. Думаю, тут нельзя ограничиться простыми генеральными суждениями.
— В самом начале книги ты проводишь историческую параллель, напоминая читателю, что и часть Польши — тоже бывшая Восточная Пруссия. Я понимаю, что польское население там имелось и до войны, но в некотором роде поляки в 1945-м тоже получили новую для себя территорию. Насколько актуален для современной Польши этот исторический дискурс, поднимаются ли там вопросы об историческом наследии так же регулярно, как это происходит в Калининграде?
— В Польше случаются всплески общественной дискуссии на эту тему. Допустим, несколько лет назад на доме в Ольштыне во время ремонта фасада была найдена какая-то надпись на немецком, и возникла неразбериха, что с нею делать. Законсервировать? Оставить как есть? Но как оставить, если она на немецком, а Ольштын — польский город? Это будет нормально? То есть когда появляется повод для подобной дискуссии, то она возникает. Но мне кажется, что в целом дискуссия об историческом наследии уже позади, практически все точки над i расставлены. Да, польское население жило в части Восточной Пруссии, были поляки в Гданьске. Это сделало послевоенную задачу властей проще, так как им было на что ссылаться. Даже те довоенные немецкие земли, где поляков в принципе не было или было очень мало, имели какие-то исторические связи с польскими князьями, и это тоже служило доказательством того, что «мы сюда не пришли, мы сюда вернулись». Так звучал коммунистический лозунг, который должен был облегчать польским переселенцам жизнь в этих местах, которые создавались все-таки другой, немецкой культурой. Кстати, в той же серии, что и моя, год или два назад вышла книга про этот феномен обживания поляками немецкого наследия, она называется «Понемецкое» (польск. «Poniemieckie» — прим. «Нового Калининграда»).
Но для полной картины стоит отметить, что вопрос немецкого наследия и того, как польские сообщества в этих районах и городах его встраивают в свою историю и культурную память, с приходом к власти партии «Право и справедливость» стал политизироваться. Прежде всего в случае с Гданьском, так как у властей Гданьска четко выраженная антиправительственная позиция. Городские власти Гданьска и вообще Поморья — это враждующий с партией Ярослава Качиньского политический лагерь. И поскольку это политические оппоненты, то данный момент используется в чисто политическом ключе: как предыдущий президент Гданьска Павел Адамович, который был трагически убит, так и нынешняя глава города Александра Дулькевич обвиняются в том, что они работают не на благо поляков, а на благо немцев, что Гданьск — это не настоящий польский город и так далее. Такую картину создают госСМИ. Но для локальных сообществ, как мне кажется, все вопросы с немецким наследием уже решены, и это произошло, наверное, раньше, чем в Калининграде, хотя бы потому, что Польша просто не была так закрытой на контакты с Западом, в том числе с ФРГ.
Допустим, критическая рефлексия в том же Гданьске начиналась еще в 70-е — 80-е годы. Уже тогда местные литераторы стали рассматривать опыт переселения (с 1945 по 1950 гг. немецкое население было принудительно депортировано с присоединённых после Потсдамской конференции к Польше земель — прим. «Нового Калининграда») и делать попытки заглянуть в прошлое до 1945 года. То есть эта дискуссия, эта рефлексия появилась раньше и, как мне кажется, раньше достигла своего пика и превратилась в некоторый канон. То есть в доминирующем дискурсе были приняты определенные практики обращения с прошлым.
— Для Калининграда, на твой взгляд, дискуссия об историческом наследии еще актуальна?
— Я в определенный момент работы над книгой поняла, что в принципе в Калининграде очень много дискуссий завязано на историческое прошлое и на репрезентацию этого прошлого в пространстве. Бурные реакции на планы снести то или иное здание и построить на его месте что-то другое — они и есть про отношение к прошлому. Скандалы вокруг условной «ползучей германизации», допустим, история с показами спектакля «Кантград» (в последний момент перед показами постановки в Калининграде «Театр.doc» столкнулся с необходимостью поиска новой площадки — прим. «Нового Калининграда») — это все про то, или скорее всего из-за того, что в Калининграде не сложился еще связный рассказ про довоенное наследие, про то, какое у него место в современном Калининграде. Пока не сложится такой канон, каждый будет рассказывать свою историю. Власти — свою, инвесторы — свою, активисты — свою, граждане — свою. Причем некоторые из этих историй — вовсе не про историю, а лишь про деньги.
Сцена из спектакля «Кантград». Фото: Виталий Невар / Новый Калининград
— Что ты под этим понимаешь?
— Я запомнила Калининград 2007 года довольно бедным, особенно по сравнению с сегодняшним. Тогда в городе не было такого бурного развития, которое можно наблюдать сейчас. И вопросы, связанные с историческим наследием, мне кажется, не были столь важными и не обсуждались так интенсивно, как это происходит сегодня, когда появились реальные возможности переделывать город в крупных масштабах. Когда появились деньги, появились вызывающие большие разногласия и обсуждаемые идеи реконструкции Королевского замка или деконструкции Дома Советов.
— Один из героев твоей книги — постоянно муссирующий тему «германизации» калининградец Андрей Выползов, еще один — социолог Анна Алимпиева, фактически потерявшая работу после публикации первого. И ты рассказываешь об этой истории. Почему ты решила включить этих противоположных друг другу людей в свою книгу?
— Поскольку когда-то мне удалось пообщаться с Выползовым по этой теме, я решила использовать наш разговор, потому что это тоже определенный голос, и он про прошлое и про отношение к этому прошлому. И мне кажется, он имеет право быть и, наверное, не покажется польскому читателю каким-то абсолютно непонятным. Думаю, что хватает поляков, которые похоже рассматривают вопросы немецкого наследия в Польше. Конечно, я понимаю, что существует проблема политизации этих вопросов. Эта дискуссия, с одной стороны, подчиняется правилам, которые создаются не в Калининграде. А с другой, есть просто люди, у которых другое мнение и которые тоже имеют право озвучить свои идеи того, как следует выстраивать образ города и региона.
Анна Алимпиева говорит в другой главе книги довольно долго. И я ей дала выговориться — мы потом с редакторами обсуждали, нужно ли оставлять этот длинный монолог без каких-либо замечаний, но мне и не хотелось их делать, потому что для меня её речь стала некой суммой мнений, которые я часто слышала от калининградцев — о том, что никто не вправе им говорить, что и как они должны делать. И мне кажется, Анна довольно хорошо поясняет, почему так должно быть, и объясняет суть своих переживаний.
Так что эти герои выступают в разных контекстах, и я не считаю, что как-то их противопоставила — ну кроме того, что в реальной жизни они столкнулись друг с другом, — я не старалась показать их противниками, даже если их позиции по поводу облика города расходятся радикально.
— Ты затрагиваешь в том числе тему самоидентификации калининградцев. Как у человека, много путешествовавшего по России, я бы хотел спросить у тебя прямо: эта калининградская идентичность действительно существует?
— Не знаю, насколько четко мне удалось высказать свое мнение в книге — да я и старалась избегать резких суждений, — но мне кажется, что да. Калининградцам было бы очень сложно не отличаться от жителей других регионов, находясь в тех условиях, в которых они живут. Но есть одна существенная ошибка, которую калининградцы, как и другие люди, которые говорят или пишут о них, часто допускают в рассуждениях на эту тему: они забывают, что и в остальной части России не все люди одинаковы. В России очень много регионов, и в своих путешествиях я с большим восхищением открываю для себя то, насколько люди от региона к региону разные, насколько различны они по менталитету и насколько по-разному стараются выстраивать свои региональные сообщества. Нет никаких калининградцев и остальных россиян — все россияне очень разные, так что если сравнивать, то непонятно, кого и с кем. С москвичами было бы неверно, ведь, как говорится, Москва — не Россия. А в остальной России недолюбливание москвичей — это, пожалуй, единственная четкая черта, характерная для жителей всех регионов, в остальном они очень разные.
— Почему ты решила включить в число героев своей книги космонавта Алексея Леонова?
— Это очень веселая история, потому что для меня ответ на этот вопрос был очень очевидным, а для редактора, который первым прочел книгу и оставил свои замечания, нет. Он сказал: «Вот эту часть про Леонова я бы убрал». «Как это?». «Ну про Канта интересно, а про Леонова — так». Но если мы оставим Канта и уберем Леонова, то получится, что за 75 лет существования советского, а затем российского Калининграда в нем как будто не было истории. Мне Леонов кажется самым внятным символом того, что это не так. Да, история никому не рассказывалась: город был закрытым, новости оттуда не доходили — он в воображении поляков после 1945 года не существовал. Но для меня крайне важным было показать, что эта история — была, и это была великая история.
Памятный знак «Землякам-космонавтам», посвященный А.А. Леонову, В.И. Пацаеву, Ю.В. Романенко и А.С. Викторенко.
Фото: Виталий Невар / Новый Калининград
— Но есть и другой — я бы тоже назвал его героем книги — объект, который символизирует эту историю: Дом Советов.
— Что касается Дома Советов, то тут редактор сказал, что это лучшая глава во всей книге. Во мне есть какая-то безграничная любовь к этому зданию. Чисто на уровне эмоций для меня Дом Советов — это просто всё, без него для меня нет Калининграда.
— По-твоему, это главный символ Калининграда? Что он символизирует?
— Для меня, наверное, главный. Конечно, Кафедральный собор, двухъярусный мост, другие фрагменты исторической застройки — это очень интересные объекты, но Дом Советов — он про то, что пришли новые хозяева и хотели сделать что-то очень импозантное, но не получилось. В этом есть какая-то меланхолическая романтика. Если польский турист приедет в Калининград, он сможет оценить ценность Кафедрального собора, но не сильно ему удивится, потому что в Польше много памятников архитектуры той же эпохи, а некоторые небольшие городки в Варминско-Мазурском воеводстве старше Кенигсберга. Да, это ценно, интересно, но не то чтобы очень удивительно. А вот Дом Советов абсолютно удивителен. И то, что он никогда не использовался — еще удивительнее.
То место, на котором стоит Дом Советов, наверное, концентрирует на себе все калининградские проблемы с пространством. То, что люди за все годы советского, а затем российского управления городом пытались с этим местом сделать, и то, что это не получается, и то, что само здание получилось, но лишь до определенной степени — это все как бы вкратце рассказывает историю Калининграда и историю про то, как сложно в изначально чужом пространстве создать что-то свое.
Сейчас я с большим трепетом читаю все новости про Дом Советов и даже время от времени спрашиваю у своих знакомых, не начали ли его сносить. Очень сильно переживаю, что когда вновь откроют границы, его уже не будет и я его больше не увижу. Мне кажется, что это опять будет абсолютно бессмысленная, безумная травма для города. Хотя, что сделать с Домом Советов, я тоже не знаю. Прекрасно понимаю, что это здание несовременно — оно строилось по другим нормативам, по другим архитектурным и технологическим канонам.
— Кто из героев книги наиболее близок тебе самой?
— Мне кажется, каждый по чуть-чуть. И поэтому я дала всем этим людям высказаться. Я не хотела навязывать читателю какие-то свои суждения, понимая, что моя история абсолютно субъективна: она связана с определенным моментом, в который я впервые попала в Калининград, и с определенными людьми, с которыми я познакомилась. Мне хотелось, чтобы разные люди высказали свое мнение, но каждый из них понемногу высказывал и мою точку зрения. Конечно, выбирая тех, а не иных героев, я посчитала, что их истории, мнения и жизненный опыт хорошо отражают Калининград.
Мне было очень интересно пообщаться, например, и с Димой Москвиным, и с Сашей Жировым — людьми из других регионов с четко выраженной локальной идентичностью — по поводу их ощущения Калининграда — в том числе потому, что они могли высказать некоторые мои мысли по этому поводу. Я знаю, что калининградцы очень не любят такого — и об этом в том числе говорит Анна Алимпиева, — а мне кажется, что обязательно нужно противопоставлять себя и тот образ, который сложился внутри социума, тому, что находится снаружи; не надо всех подозревать в лукавстве, в том, что нам как-то хотят навредить или обидеть нас.
Также мне было важно высказать мысль о том, что калининградцы — не какое-то устойчивое сообщество людей, проживающих на одной территории с определенного момента, а сообщество, существующее в условиях постоянной, непрекращающейся с 1945 года миграции, которая происходит и сейчас. И это тоже вызывает напряжение, конфликты — но это и есть суть Калининградской области.
Дом Советов. Фото: Виталий Невар / Новый Калининград
— Пандемия как-то отразилась на написании книги? Грубо говоря, если бы не случилось эпидемии и закрытия границ, этот процесс бы еще продолжался?
— Были, конечно, еще идеи про некоторые части, которые могли войти в книгу, и даже попытки удаленно записать интервью, но в определенный момент стало понятно, что тот материал, который уже есть, достаточно связный и его достаточно, больше не надо. Пандемия одновременно усложнила и упростила процесс. Самым сложным для меня стало то, что я уехала жить в деревню. Образ Гданьска, как ты знаешь, тоже важен для этой книги. С 2012 года, когда я стала там жить, этот город служил зеркалом моего калининградского опыта, и какой была бы книга без Гданьска, мне сейчас даже сложно представить.
А в 2019-м я уехала в деревню со всеми этими наивными ожиданиями, что там у меня будет slow life, что я буду топить печь, пить чай и писать вечерами, но, конечно же, ничего такого не получилось. Место, в котором я живу, специфическое — это приграничная с Белоруссией, этнически белорусская деревня, то есть здесь достаточно много очень интересной фактуры, которая сама по себе втягивает. Это другая жизнь, происходящая на другом, отличающемся от польского и от русского языке, и тут очень быстро возникло очень много интересных для меня тем, линий, сюжетов — моя голова оказалась занята не Калининградом, а тем, что вокруг. Плюс дом в деревне — это очень много небольших действий, которые нужно повторять изо дня в день, чтобы все работало. Но после первого шока стало понятно, что нужно как-то заканчивать начатый процесс. Я очень благодарна издательству, которое было невероятно терпимо и поддерживало меня. Редакторы очень верили в эту книгу, и после прочтения первых глав, которые я им показала, они были уверены, что она получится очень хорошей.
— В одной из глав ты пишешь о том, что Калининградская область долго была подходящим местом съемок фильмов о войне. Сейчас это по-прежнему подходящее для таких целей место или все-таки нет?
— Если ты спрашиваешь о руинах и довоенных зданиях, которые можно использовать в качестве декораций, то, мне кажется, область — да, сам город — уже нет. Кстати, редактор в какой-то момент меня спросил: «А там реально так много руин?». И я испугалась, что образ, нарисованный мною, какой-то пугающий. На самом деле, если постараться ответить философски, то мне кажется, что с сегодняшней точки зрения везде можно снимать картины про войну, так как война может быть очень разной.
А если говорить о фильмах и сериалах, которые снимались в Калининграде, то мне очень нравится сериал «В клетке», который, понятное дело, не нравится калининградцам (сериал с Павлом Прилучным и Владимиром Епифанцевым в ролях снимался в Калининградской области несколько лет назад; его создатели рассчитывали на рибейты, но получили отказ — кинокомиссия посчитала, что лента создает негативный образ региона — прим. «Нового Калининграда»). Другое дело, что я еще не слышала про такой фильм или сериал, который был бы снят в Калининграде и нравился бы калининградцам. Сериал «В клетке» очень хорошо показывает, как остальная Россия, окей, Москва прежде всего — чтобы не попадать в ту же ловушку, о которой я раньше говорила — видит Калининград. И мне кажется, что вообще все, что снимается в Калининграде — это про то, как Москва видит Калининград. Но я не сильно удивляюсь тому, что киногруппы приезжают в регион и снимают там фильмы, потому что этот ландшафт действительно имеет определенную фактуру, и ее хочется как-то использовать.
— Какой реакции на свою книгу ты ждешь от калининградских читателей?
— Когда-то я шутила, что после этой книги калининградцы будут встречать меня на границе с оружием, а сейчас уже не сильно в шутку думаю, что, может быть, действительно стоит некоторое время в Калининград не ездить. Я понимаю отношение калининградцев к своему городу и к людям, которые пытаются что-то про их регион сказать. Не буду скрывать, что боюсь их реакции и переживаю. Наверное, больше всего переживаю за какие-то неточности, которые могли быть допущены, несмотря на то, что корректоры постарались все факты проверить и выправить, но, может быть, я что-то неверно поняла и ошиблась — вот за это боюсь, потому что это вопрос оценки качества моей работы. А про содержание и тот месседж, который заложен в текст — я надеюсь, что они вызовут интерес, может быть, станут началом каких-то новых дискуссий. Я думаю, калининградцам должно быть интересно узнать о том, как видят их самих, а также их регион другие. И как можно про это рассказывать.
Нашли ошибку? Cообщить об ошибке можно, выделив ее и нажав
Ctrl+Enter
Кадр из мультфильма «Двенадцать месяцев». Режиссеры И. Иванов-Вано, М. Ботов. 1956 год
Переносимся в Москву 1942 года, где один из самых известных советских детских писателей думает о том, как скрасить детям новый зимний праздник.
«12 месяцев», написанные советским поэтом, драматургом и сценаристом Самуилом Маршаком, уже давно стали классикой. Добрая сказка о серьезных вещах любима несколькими поколениями читателей и зрителей — она нашла воплощение на экранах и театральных сценах.
Маршак начал писать пьесу зимой 1942 года, а закончил зимой 1943-го. Это время он называл «самыми грозными днями» войны — именно тогда произошла битва за Сталинград. Несмотря на окружающие мрак и ужас, он старался сделать так, чтобы в тексте не было отзвуков войны. Наоборот, он хотел создать сказку не только для детей, но и для взрослых, которая рассказывала бы о добре — о том, что оно всегда будет вознаграждено.
Старинная легенда
В 1963 году в письме другу литературному критику Станиславу Рассадину Маршак объяснял, что за основу сюжета пьесы взял чешскую или богемскую легенду о 12 месяцах, которую слышал в чьем-то устном изложении. Возможно, тот его неназванный собеседник пересказал ему сказку чешской писательницы XIX века Божены Немцовой, основанную в свою очередь на старинной словацкой сказке. Сказка Немцовой была написана под католическое Рождество 1862 года, вскоре ее перевел на русский Николай Лесков.
В короткой сказке Немцовой гораздо меньше персонажей, чем у Маршака: мачеха, ее нерадивая дочь Елена, добрая падчерица Морушка да волшебники-месяцы, сидящие у костра. Капризы Елены дважды отправляют Морушку в зимний лес — сперва за фиалками, потом за яблоками. В третий раз туда идут сами мачеха и сводная сестра — и замерзают, разгневав тамошних обитателей.
«Сложный сюжет пьесы еще более отличается от сюжета сказки, — писал Маршак. — Многое придумано заново (как, например, характеры действующих лиц, отношение Апреля-месяца к падчерице, ее героизм, вторая ее встреча с 12 месяцами, превращение мачехи и дочки в собак, подарки месяцев, возвращение падчерицы домой и т.д.). Финал моей пьесы скорей в духе русских народных сказок».
Один из самых интересных персонажей, введенных Маршаком, — юная королева. Государством, в котором живут мачеха, падчерица и дочка, управляет совсем молодой монарх — в списке действующих лиц значится: «Королева, девочка лет 14». Королева не по годам инфантильна — учиться не хочет, профессора не слушает — и деспотична. Когда требуется подписать ходатайство о помиловании, она пишет «казнить», потому что это короче, чем «помиловать». И зря профессор пытается заставить ее задуматься — он ведь и сам соглашается с неверными ответами ученицы на уроке арифметики, потому что боится ее крутого нрава. Что говорить — зарвавшаяся правительница грозит издать «новый закон природы»!
Трое отрицательных персонажей закручивают весь сюжет. Королева, которой вдруг захотелось подснежников, обещает щедро наградить золотом и роскошными шубами того, кто достанет ей их зимой, а мачеха и ее дочка, услышав об этом, отправляют падчерицу в лес. Замерзшая девочка долго бродит по лесу, а потом выходит на поляну, где у костра греются 12 братьев-месяцев. Апрель, которому она приходится по сердцу, соглашается помочь ей, и вскоре мачеха и дочка мчатся во дворец. Приятно удивленная королева желает сама видеть чудесное место, где подснежников «невидимо-видимо», и злодейкам ничего не остается, кроме как позвать падчерицу с собой. Разгневанные месяцы устраивают гостям череду испытаний, в конце которых все получают по заслугам: Мачеха и ее дочь превращаются в собак, а королева, заметно присмиревшая, получившая урок на всю жизнь, и падчерица отправляются по домам.
Советский Новый год
Маршак не только добавил новых действующих лиц и разнообразил сюжет, но и изменил время действия. В сказке Немцовой и, видимо, исходной легенде события разворачиваются в середине января, а Маршак перенес их на пару недель раньше, так что развязка, в которой зло наказано, а добро торжествует, происходит как раз к Новому году.
Во времена, когда он писал «12 месяцев», Новый год для советских граждан значил не совсем то, что для нас сегодня. 1 января было обычным рабочим днем, а рождественская елка, запрещенная вскоре после революции 1917 года как религиозный пережиток, официально вернулась в советские дома лишь в 1935-м — как новогодняя. Как и чем ее наряжать, было не совсем понятно. Легкая промышленность не могла в полной мере обеспечить нужды всех желающих украсить елку, так что игрушки многие мастерили сами. Но главное — за это время успело вырасти поколение детей, не знавших подобного праздника. Новый год следовало изобрести, отделив его в сознании граждан от Рождества. На помощь в сотворении новогоднего мифа пришла литература.
Самуил Маршак писал праздничные сценарии и стихи, посвященные советскому Новому году, и пьеса «12 месяцев» стоит в этом ряду. Главный акцент в ней сделан все же на теме труда, а не волшебства. Почему месяцы оказались так благосклонны к падчерице? Они на протяжении всего года видели, как она много она работает — рубит дрова, набирает воду в проруби, поливает рассаду в огороде, — и прониклись к ней симпатией.
«Мне хотелось, чтобы сказка рассказала о том, что только простодушным и честным людям открывается природа, ибо постичь ее тайны может только тот, кто соприкасается с трудом», — писал Маршак в статье «Сказка на сцене».
Очень интересен ход с капризной и гордой королевой: тому, кто принесет ей подснежники, она обещала меха и сани, но в итоге ей самой пришлось просить и то, и другое у падчерицы — чтобы не замерзнуть и уехать домой. Героиня поняла, что не все дается просто так, «перековалась», как тогда говорили. А преодоление себя — тоже труд.
Истории вещей. Как новогодняя елка появлялась и исчезала в российской истории Возвращение в Новый год: пять традиций XX века
«12 месяцев» на сцене и экранах
Изначально Самуил Яковлевич задумывал «12 месяцев» как пьесу, которую поставят в МХАТе. В военные годы он активно сотрудничал с газетой «Правда» и другими изданиями и, хотя загрузка была очень серьезной, от цели не отступился.
«Загруженный ежедневной спешной работой в газете, над листовкой и плакатом, я с трудом находил редкие часы для того, чтобы картину за картиной, действие за действием сочинять сказку для театра…», — писал он.
Однако первым пьесу поставил Театр юного зрителя (в 1947-м), а уже потом, через год, — МХАТ. Интересно, что больше всего автор переживал, понравятся ли «12 месяцев» актерам.
В МХАТе спектакль создал режиссер и педагог ГИТИСа Платон Лесли, который позже вступил в должность заведующего труппой. Его сорежиссерами стали народный артист СССР Виктор Станицын и лауреат Сталинской премии Николай Горчаков. Главные роли сыграли Анастасия Георгиевская, Евгения Морес, Вера Бендина, Григорий Конский, Владлен Давыдов и другие. Музыку написал Борис Асафьев — консультант Большого театра, глава научно-исследовательского кабинета при Московской консерватории имени П.И. Чайковского.
В 1956 году Иван Иванов-Вано и Михаил Ботов сняли по «12 месяцам» мультфильм. Сценарий написал Маршак вместе с драматургом Николаем Эрдманом. Автором музыкального оформления стал Моисей Вайнберг, который через год напишет музыку к фильму «Летят журавли».
Через 16 лет сказкой заинтересовался режиссер Анатолий Граник, известный по комедиям «Алеша Птицын вырабатывает характер» и «Максим Перепелица». Он снял двухсерийный фильм с Николаем Волковым-старшим, Татьяной Пельтцер, Леонидом Куравлевым и Ольгой Викландт.