Песня ты рассказы про нас всему свету

Что значит клеймо «иноагент», будет ли изменен закон о СМИ-«иноагентах», стала ли Нобелевская премия мира бронежилетом для редакции «Новой газеты», когда будет создан международный трибунал против пыток? Об этом мы поговорили с лауреатом Нобелевской премии, главредом «Новой газеты» Дмитрием Муратовым.

– Дмитрий Андреевич, во-первых, поздравляем вас с Нобелевской премией, всю редакцию «Новой». Скажите, пожалуйста, вы, наверное, видели реакцию в российских соцсетях – и часть реакции была такой достаточно негативной: кто-то обвинял вас в том, что вы не все вещи называете своими именами. Почему есть такая реакция, как вы на нее отреагировали?

– Вы знаете, я вот что сделаю: я учту их замечания и в следующий раз непременно произнесу то, что они хотят.

– В последние годы журналисты «Новой газеты», отдельные журналисты или редакция, испытывают ли какое-то давление со стороны властей?

– Я думаю, это вполне общеизвестно. Знаете, любые серьезные публикации вызывают, к сожалению, вещи, которые как минимум можно назвать агрессивными. Когда после расследований Лены Милашиной целый полк имени Кадырова строится в казарме и они требуют у президента прекратить деятельность «Новой газеты», а затем говорят, что если это не будет сделано, то один из них возьмет на себя грех на душу, типа что убьет, значит, видимо, да, я так интерпретирую. К сожалению, такое было. Были объявления кровной мести.

Несколько месяцев назад, и, кстати, никого снова не нашли, сюда подъехал велосипедист, у которого был хорошо оснащенный электровелосипед, и был обрызган вход в редакцию ядовитым веществом, после чего институт, который с нами соседствует, вынуждены были эвакуировать. Там, по-моему, неделю никто не работал, был невыносимый запах специальной вони. Честно сказать, это затратное дело, нам даже пришлось асфальт срубать и новый класть для того, чтобы можно было тут продолжать работать в офисе. Все это говно творится регулярно. Мы к нему относимся прагматично, понимаем, что к чему, откуда что, откуда что летит. Это, наверное, просто часть работы.

– А получение Нобелевской премии, на ваш взгляд, может повлиять на уровень повышения безопасности отдельных сотрудников редакции или всей редакции?

– Это же медаль, а не бронежилет. И, по-моему, всем разъяснил Владимир Путин о том, что никто не получит никаких особых условий. Так нам они и не нужны, мы о них и не просили. Поэтому будет ли Нобелевская премия защитой или нет – не знаю. А вот то, что на самом деле эта премия принесла нам много дополнительной работы, – это правда.

Потому что мы получаем невероятное количество писем с просьбой посмотреть на неправосудный приговор, помочь с лекарством, с квартирой, с инвалидными колясками, с тем, что арестован в Казахстане предприниматель, – это только то, что прямо буквально за последние какие-то часы. И сейчас рождественские и новогодние праздники, а после них мы, видимо, будем создавать такую волонтерскую группу, которая возьмет на себя вот эту функцию отвечать и пытаться помочь. Ведь если люди обращаются к человеку, который по какой-то причине получил Нобелевскую премию мира, значит, они не могут обратиться к местной власти, они не могут искать справедливости в местных судах, это означает, что у них нет никаких местных депутатов, которым они доверяют. Это вообще показывает, что вертикаль у нас, конечно, крепкая, но люди не знают, куда реально обратиться. Просто не знают. Значит, она построена не для них. Не то что это открытие, просто теперь это свалилось на нас такой достаточно большой, могучей лавиной.

– А что сейчас, в 2021 году, представляет собой диалог власти и медиасообщества?

– Я там какого-то особого диалога структурированного не вижу. Существуют известные встречи, которые проводятся в формате «без записи», куда приглашаются редакторы газет на встречу с президентом и ближайшими руководителями его администрации. Это откровенные просто на грани возможного разговоры про все темы. В этом году эта встреча тоже была, она была в феврале, в этом году она была дистанционная, но от этого накал ее не был меньше. А какой это диалог, если в России же понятно, что когда говорят «иноагент», это имеется в виду враг народа – мы же не будем друг другу голову дурить и говорить, что нет, это просто такой закон?

Это не такой закон, это клеймо, это поганое клеймо, которым любых своих оппонентов власть пытается наградить. И когда у нас только за последние 2,5 месяца свыше 100 медиа, правозащитников и журналистов фактически получают запрет на профессию, кто-то продолжает работать, а кто-то не может эту работу продолжать: не приходят спикеры, больше не предлагается реклама, если тебе помогают читатели, а ты «иноагент», то ты должен вообще-то понимать, какие риски несут уже читатели за тебя. У людей отнимают их медиа, это же не просто журналистов гнобят. Это же читателю говорят: «Слышь, это неправильно, ты туда ходи, сюда не ходи, ты вот это читать не можешь», – это же огромное недоверие к народу. Вот что такое объявлять «иноагентами» журналистов – это не доверять собственному народу.

– За 30 лет после падения Советского Союза журналистов убивали, сидит сейчас в СИЗО Иван Сафронов. Вашего заместителя Сергея Соколова в 2012 году, насколько помню, люди увозили в лес. Это скорее какие-то из ряда вон выходящие эпизоды или они характеризуют отношение определенных представителей власти к журналистскому сообществу?

– Вы знаете, то, что рассказали вы, то, что связано с Сафроновым, то, что после кавказской командировки Александр Бастрыкин вывез и угрожал Сергею Соколову, вот его кабинет, он там сидит за этой дверью, это, безусловно, особые события. Но если посмотреть, как реагируют государственные органы власти на запросы медиа, например, в какой степени выполняют они закон «О СМИ» и Кодекс об административных правонарушениях, вовремя отвечая на запрос информации со стороны средств массовой информации, мы увидим, что эта связь разрушена, что сословное государство, которое у нас построено, фактически считает, что оно само для себя важно, а общаться посредством медиа с народом – это ему западло. Это мы видим, к сожалению, абсолютно регулярно, да.

И чего там, читали же приказ ФСБ, где 60 пунктов, о чем рекомендовано и не рекомендовано писать медиа? Я такого не припомню даже в советские времена, засекречено все: космос весь, морально-психологическая обстановка в вооруженных силах. Вот полковник Захарченко украл сколько-то, 9 или 11 миллиардов, так нельзя же теперь говорить, что это полковник Захарченко, потому что он полковник. А военнослужащего мы не можем теперь, по их мнению, упоминать.

И полковник Черкалин, который украл больше все-таки, чем украл его коллега из МВД, потому что Черкалин все-таки из ФСБ и поэтому положено больше. Мы не можем говорить, что Черкалин курировал весь банковский сектор Российской Федерации, потому что он у нас военнослужащий.

Мы не можем писать об этих самых тюремщиках, которые пытают людей, потому что они же тоже военнослужащие, они же тоже на довольствии, они люди в погонах. Вот эти ограничения, которые пытаются ввести для СМИ, прикрываясь заботой о защите персональных данных, это выходит за все разумные рамки так же, как и огромная симпатия к сталинским следователям-палачам, фамилии которых из уголовных дел, с которыми знакомят тех, кто может до сих пор еще воспользоваться своим правом посмотреть на дела своих родственников, тогда пострадавших, в годы репрессий, эти имена у них тоже, значит, вымарываются.

Значит, теперь мы не сможем узнать, что начальник, например, томского НКВД Овчинников, пытаясь овладеть женщиной, забрал ее мужа, знаменитого ученого немецкого, ученого-лингвиста, расстрелял, а потом долго еще у нее принимал для него посылки. Мы теперь не можем сказать, что это Овчинников, комиссар НКВД, потому что он теперь у нас о-го-го, теперь мы задеваем честь его оставшихся в живых родственников. Да, эти ограничения системны, мы их видим, мы вынуждены работать в таких условиях.

– После вашего заявления о непризнании сроков давности по делу об убийстве Анны Политковской к вам обращались ли из каких-то кремлевских структур или администрации президента или люди, связанные с властью?

– Мы получили официальный ответ из Следственного комитета Российской Федерации, что следствие по делу Анны Политковской будет продолжено. Это письмо. Но продолжается ли оно в реальности – у нас нет никакой уверенности по этому поводу.

– На ваш взгляд, есть ли сейчас необходимость создавать такую своего рода офшорную журналистику, когда редакции российских медиа вывозятся за границу для того, чтобы обеспечить безопасность журналистов?

– У нас таких денег нет. У Настоящего Времени если есть, значит, вы молодцы. А у нас этих денег нет. Я помню, Moscow Times, что ли, посоветовал, что хорошо бы, чтобы «Новая газета» и человек сто журналистов уехали куда-нибудь в страны Балтии и там пожили. Мне любопытно, а они как бы там квартиры купят или будут помогать снимать жилье? Это на какую экономику рассчитано? На экономику медиа или это ля-ля языком с тем, чтобы показать, что кто-то там тоже поборник свободы слова? Это же ля-ля.

– То есть здесь основная проблема скорее в финансах или есть этические, профессиональные какие-то аспекты, которые не позволяют этого делать?

– Я вам скажу так: вот эти благие пожелания типа «вы все уезжайте и там работаете» – это просто сразу же разбивается вопрос: «Простите, пожалуйста, это на какие же деньги, как полагаете, ваше это проектное мышление, оно на какие деньги опирается?» Это первое. Второе: у нас, я полагаю, если жизни журналиста будет грозить опасность, мы найдем возможность этого журналиста спрятать. Но о массовой эмиграции, отъезде из России по разным соображениям речи, конечно, не идет.

– Один из самых обсуждаемых законов в этом году – закон о СМИ-«иноагентах». Вот несколько думских партий внесли поправки с требованием смягчить. А есть еще фракция, например, «ОВД-Инфо» признаны «иноагентом», запустили петицию с требованием полностью отменить. На ваш взгляд, здесь какая стратегия: диалога или непримиримости и требования полной отмены в перспективе?

– Проходить там какие-то двойные сплошные линии, поэтому было две таких петиции. Одну делал независимый союз журналистов, писал один из руководителей этого независимого союза журналистов, сотрудник «Коммерсанта», на нее была вполне такая деловая реакция, поскольку в выработке этой петиции участвовали юристы. Кстати говоря, в том числе и наши юристы, которые говорили о том, что должен быть срок попадания в этот список и срок выхода из него, что должна быть судебная процедура, а не просто так. И должно быть предупреждение, а не по радио ты узнаешь, что уже тебя, значит, назначили «иноагентом».

Вторая петиция была пламенной и публицистичной, и, по-моему, она была расценена как невозможная. Но все равно мне кажется, что и та петиция, и другая полезны. Они показывают, что профессиональное сообщество не готово мириться с участью жертвы, которую им отводят. Поэтому по мне так – и та, и другая имеет право на существование. Что будет дальше – мне неизвестно.

Когда-то в начале 2000-х у медиа действовал свой индустриальный комитет, там, где обсуждались все вопросы, связанные с медиа. Теперь такого нет, теперь есть петиции. Внесет ли Государственная Дума в результате эти поправки или нет – не знаю. Внесены ли они сейчас – неизвестно. По-моему, пока нет. Самое важное, если будут внесены поправки, то те, кто уже подпал под действие этого закона, чтобы они имели возможность оспорить и выйти оттуда. Потому что «Дождь», например, уже туда попал. И вот теперь будут приняты поправки – они коснутся «Дождя» или «Важных историй», например, или не коснутся? Я не буду там про вас или еще про кого-то говорить. Если не коснутся, тогда не нужно, тогда ничего не надо. Тогда вы уже свыше 100 скопом фактически замочили, а теперь типа изменили закон. Нет, он должен иметь, безусловно, влияние на дальнейшую судьбу тех, кто попал в этот список.

– Скажите, пожалуйста, в связи с тем списком, про который вы говорили, о запрете на публикацию несекретных сведений от ФСБ, в котором действительно более 60 пунктов. C ним есть ли риски у «Новой», которая часто пишет и про какие-то военные операции, попасть в этот список «иноагентов»? Или это полностью исключено?

– Я не знаю про это. Видите ли, это же вопрос не ко мне. Я не включаю в список «иноагентов» и не исключаю из него. И кто включает и как – это тоже тайна, покрытая мраком. Как я понимаю, этим занимается тайная полиция, а тайная полиция – это такая специальная организация, которая решения принимает, но за последствия ответственности не несет. Что они решат? На что они обидятся? Гадать об этом невозможно. Предугадывать их действия бессмысленно. Пытаться как-то лавировать невозможно. Поэтому мы работаем как работали.

К сожалению, мы должны учитывать маркировку, и мы вынуждены маркировать дорогих нашему сердцу коллег, что государство вынуждает называть их, упоминать, что они признаны государством «иноагентами». В остальном мы пока работаем так, как мы работали. Конечно, мы видим увеличенное количество штрафов в отношении нас. Но мы не любим про это много разговаривать, но фактически регулярно, чуть ли не раз в две недели, мы подпадаем под какие-то санкции Роскомнадзора, у нас сильные юристы, и мы благодарны в том, что они вовремя находят для нас какие-то приемлемые выходы, которые упасают. У нас есть предварительное чтение материалов юридической службой для того, чтобы просто не попасть на деньги. А как будет дальше – честно, горизонта планирования нет.

– На ваш взгляд, россияне заинтересованы в сохранении независимых медиа в России?

– Это самый важный вопрос. Из всех существующих вопросов это самый важный вопрос. Я помню, что в советское время «Московские новости», «Известия», «Литгазета», «Комсомольская правда», «Огонек» не пользовались любовью начальства, но они пользовались любовью народа. И в этом как раз и был феномен советской прессы перестроечного времени. Есть ли интерес к независимым медиа у общества сейчас? Конечно, есть, но, прямо скажем, это не входит в приоритеты, это не входит в общественный и в социальный приоритет. Даже люди, которые в разных социальных сетях находятся, у них устроено по-разному отношение к медиа. Те, кто у нас условный фейсбук, – это у нас люди, для которых медиа является свободой слова и базовой ценностью. Те, кто у нас «ВКонтакте», для них важнее благополучие семьи, безусловно, ипотека, рост цен. Вот так это происходит, равновесия эта система не достигла, и часто власть пользуется тем, что народ, что люди, что общество равнодушно к этой базовой ценности, да как и к демократии в целом.

– Как бы вы оценили 2021 год для независимых медиа: совсем плохо или будет еще хуже?

– Этот год кошмарен, он реально кошмарен. Я уже назвал цифру в сто человек и медиа за 2,5-3 месяца, всего там уже более 200, если я не ошибаюсь. Процесс этот неуклонно продолжается. Это осложняет работу медиа очень сильно, особенно в глазах части читателей. Более того, читатели лишаются очень важного сервиса – тех медиа, к которым они привыкли. Думаю, что это переломный в буквальном смысле год для российских медиа.

– Можете ли вы рассказать, проанонсировать какие-то расследования или рассказать о ближайших профессиональных планах редакции?

– Расследования мы никогда не анонсируем, и тут причина абсолютно понятна: поскольку мы никому подарков не делаем. Могу точно сказать, я говорил об этом в Осло во время церемонии. На днях я встречаюсь с господином Каляпиным, с рядом волонтеров, и мы будем создавать международный трибунал против пыток. Это важнейшая вещь, это явление стало просто повсеместным в нашей стране: и в тюрьмах, и в СИЗО. И вот это то, что действительно, реально входит в ближайшие планы.

– Просчитывали какую-то реакцию на создание этого трибунала со стороны властей? Или вы вообще не оглядываетесь на это?

– Когда ты смотришь на эти видео, когда-то мы первые написали про ИК-13 в Ярославской области, заключенный Макаров и то, что делали с ним, – смотреть на это невозможно, мы живем в XXI веке, у тебя в километре, в полутора-двух страшно издеваются над людьми. Мне кажется, это унижение, которое в шаговой доступности от тебя происходит, нуждается в абсолютно срочной реакции, независимо от того, нравится это кому-то, не нравится это кому-то – мы будем этим заниматься, да.

– Несмотря на все сложности, вы и еще десяток, наверное, редакций успешно занимаетесь тем, чем занимаетесь. В чем сила российских независимых медиа?

– Есть ли она – это большой вопрос. Есть ли влияние? Да, есть. Есть ли сила? Не знаю. Но в первую очередь это влияние и возможность что-то сделать, возможность оштрафовать «Норникель» или сделать так, что власть обращает внимание, меняет свою оптику на детей с орфанными заболеваниями, в том числе со спинально-мышечной атрофией, или то, что мы сделали, например, сумев помочь многим-многим-многим людям из числа тех, кто были людьми с нетрадиционной ориентацией в Чечне, чеченскими геями – это зависит, конечно, от аудитории. У нас аудитория как бы передает часть своей влиятельности нам.

Мы являемся для нашей аудитории своеобразным парламентом. Когда их интересы никто не представляет, помните, ровно 10 лет назад на Болотной площади был главный лозунг: «Вы нас даже не представляете»? Я не думаю, что сейчас нашу аудиторию многочисленную, там у нас только в соцсетях свыше 30 миллионов, никто не представляет в этом парламенте. Мы представляем эту аудиторию, и, соответственно, мы сила друг для дружки. Вот именно на читателях основана влиятельность газеты.

О присуждении Дмитрию Муратову Нобелевской премии мира – за «усилия по сохранению свободы мысли как непременного условия для демократии и мира» ​– было объявлено 8 октября. Владимир Путин лично не поздравлял журналиста, ставшего четвертым гражданином России, отмеченным этой наградой. От имени Кремля главного редактора «Новой газеты» поздравил пресс-секретарь президента Дмитрий Песков. На сессии «Российской энергетической недели» в Москве Путин прокомментировал возможность включения Муратова в список «иноагентов». Президент тогда заявил, что Муратов не должен «прикрываться» Нобелевской премией, а если он нарушит закон, «она его не спасет».

«Новая газета» занимается журналистскими расследованиями и репортажами. Так, с ее страниц россияне узнали об убийстве и изнасиловании чеченской девушки Эльзы Кунгаевой, за которое был осужден полковник российской армии Юрий Буданов. Журналисты «Новой» расследовали действия российских властей во время освобождения заложников «Норд-Оста» и Беслана. За время существования издания были убиты четыре журналиста «Новой», включая Анну Политковскую, а также сотрудничавшие с газетой адвокат и правозащитница. Дмитрий Муратов заявил, что посвящает им свою премию.

Владимир Крупин… Замечательный русский писатель. Первый лауреат Патриаршей литературной премии, Почетный гражданин Кировской области, настоящий патриот родного края… 7 сентября Владимиру Николаевичу Крупину исполнилось 80 лет. Трудно в это поверить, но это на самом деле так.

– Владимир Николаевич, вы из поколения детей войны – родились в сентябре 1941-го. Помните вернувшихся с фронта рядовых защитников Отечества?

– Очень помню. Очень. И жалость к ним от всех односельчан помню. И коляски инвалидов, и как отменили льготы на ордена. И как не платили тем семьям, в которых отец, сын, муж пропал без вести, на которого не было похоронки.

Помню, фронтовики были очень немногословны, когда мы приставали к ним с расспросами. Война – это отклонение от нормы, кому хочется вспоминать ненормальность.

– У меня в руках ваша первая книга – «Зёрна», где тема войны тоже присутствует: безногий председатель-фронтовик, мальчишка, у которого затягивает руку в молотилку… А ещё – пронзительный рассказ «Передаю…» Знаю, как дорога бывает писателю самая первая книга…

– Помню, я очень страдал, что у меня нет книги. В самом деле, уже тридцать три, а книги нет. Но вот, после четырехлетних издательских терзаний, рецензий, редакторской правки, вышла. Это было такое счастье! Получил в руки авторские экземпляры, позвонил жене. Увиделись в Александровском саду у Кремлёвской стены. Надя прижимала книгу к груди, гладила обложку. И вот – над нами пролетели два аиста. Это был апрель 1974-го.

– Из книги «Зёрна» ещё с 1970-х у меня остались в памяти «Ямщицкая повесть» и рассказ «Передаю…». Чем для вас памятна и дорога эта книга помимо того, что она первая?

– Как раз тем и дорога, что первая. Сейчас их у меня вышло далеко за двести, но без первой их бы не было. А ещё тем запомнилась, что её как-то очень хорошо приняли, о ней писали. По ней приняли в Союз писателей.

Да, помню книжные магазины, на прилавках которых она мелькнула. И быстро испарилась. Ради улыбки расскажу о магазине «Урожай». Он был недалеко от московского Курского вокзала рядом с кинотеатром «Встреча». А так как я обязательно заходил во все книжные магазины, зашёл и в него. И вот, вижу в разделе «Хранение и переработка зерна» свою книгу «Зёрна». Она была в нескольких вариантах переплёта: черном, сиреневом, зелёном, прямо натюрморт. Стоила 55 копеек, тираж 50 тысяч. Набрал, сколько мог унести. Я же с радостью раздаривал, рассылал.

По «Ямщицкой повести» хотели ставить кино, я даже и сценарий писал, даже и режиссёр в Вятку приезжал, но чего-то не сложилось. Да и хорошо: все спектакли, кинофильмы по моим текстам оставили в памяти не лучшие воспоминания. Проза сопротивляется сцене и экрану.

– А кто в Союз писателей вам рекомендации давал? Тендряков, как автор предисловия к первой книжке, или кто-то иной?

– Да, он написал: «Прошу моё предисловие считать рекомендацией для вступления В. Крупина в Союз писателей». Ещё Анатолий Жуков, Георгий Владимов, очень хорошие писатели.

Вообще, интересный я автор: известен «Живой водой» да «Сороковым днём», повестями совсем заредактированными, а другие повести, больше двадцати, совсем не хуже двух названных, совсем неизвестны и в обиход критический не вошли.

– По утверждению критиков, Владимов в своём творчестве наследовал в первую очередь традиции Льва Толстого, которого он считал «высшим художественным гением в русской литературе». Был ли у вас в начале творческого пути свой высший художественный авторитет?

– Какого-то одного не было. Несомненно влияние в отроческих стихах Некрасова, Никитина, Кольцова, Есенина, в юношеских Маяковского, Блока.
Сейчас, конечно, уже давно и навсегда – Пушкин.

– Для многих первым побудительным шагом в творчестве становится влюбленность. А как было у вас? Вообще, в юные годы вы были влюбчивым человеком?

– Необыкновенно! Я же стихи писал. А как можно писать стихи и не влюбляться? Стихи и любовь – синонимы. Но в случае со мной важно вот что: я же пошел в школу пяти лет, то есть девочки в классе были старше меня. И все мои влюблённости им были смешны. Да чаще я и любил тайно. Но для поэта несчастная любовь крайне необходима: она выращивает душу.

Дневник всегда вёл, вот лучший друг отрочества моего юности. Где-то лет в 16-ть в нём написал: «Что делать, видимо, меня никто не будет любить. Мне остаётся работа».
Все свои увлечения помню и всем адресатам их очень благодарен. Но на поверку я оказался завзятым однолюбом. С моей Наденькой мы прожили 55 лет.

– И вы по-прежнему посвящаете своей супруге стихи?

– Да, бывало многократно, особенно на день рождения, который 31 декабря.

– Село Овсянка – родина Астафьева, Тимониха – Белова, Усть-Уда и Аталанка – родные места для Распутина. Кильмезь – родина Крупина… Наверное, не случайно все знаковые русские писатели последнего времени вышли из русской глубинки. Что для вас родная Кильмезь?

– Это – всё! Я и назвал свой давний рассказ «Кильмезь —сердце моё». И завещание написал, и у архиерея оно заверено, чтобы меня похоронили в Кильмези.
Когда мне тяжело, лежу с закрытыми глазами и мысленно бегу по тропинкам детства. И каждый день вспоминаю, как мы в жару окучивали картошку и ходили пить к роднику, который был недалеко. Вообще, родники и Кильмезь для меня взаимно дополняемы. Шли по берегу на сенокос и проходили 12 родников и пили по глотку из каждого. Кильмезь, Кильмезь… Есть такая пустыня среднеазиатская Барса-Кельмес. В переводе: Пойдёшь – не вернёшься. Так и моя Кильмезь: увидишь – не забудешь.

– Я помню ваш родительский дом: двухэтажный, четырехквартирный… Как же вы большой семьей умещались в одной маленькой комнатке и кухне?

– А вот умещались. Да ещё кто-то всегда в гостях был. И дедушка (отец отца). Спали на полатях, печке, лавках. Но до чего же дружно жили! Просыпались от запаха маминой стряпни. Вечером на плите пекли пекульки. Делали уроки впятером, облепливали стол.

В середине стола керосиновая лампа. Потом на два часа электросвет, потом до 11-ти. Радио – картонная тарелка в простенке. Во дворе корова, телёнок, поросёнок, куры, овцы. 

Счастливейшее время! Не пережившим не понять.

– Какая книжка с детства в памяти?

– Ну, это отдельная тема. Первая книга – «Родные поэты» 1947 года издания. Знал её наизусть. Она жива в моём доме в Кильмези. Читал так много, что прозвали «запечный таракан». Мама с нами залезала на полати и читала вслух. «Я ваши глаза берегла, – говорила она потом, – свет-то плохой, коптилка». А она и глаза и душу сберегала. О, это теперь, как сон – мама с нами, мы замерли и слушаем.

Был толстенький песенник русских песен, тоже читали. И ещё: в доме всегда пели. Праздники у нас незабываемы: мы на полатях, гости внизу за столом. И песни. Отец и мама очень хорошо пели. Ямщицкие песни, народные. Я этот песенник тоже считаю учителем жизни. И ещё сказки, былины, потом и классика.

– Глядя из сегодняшнего далека, какие 10 книг вы бы посоветовали непременно прочесть маленькому мальчику?

– Русские сказки, русские стихи и рассказы о природе, рассказы о животных, сказки Пушкина, былины, «Робинзон Крузо», «Путешествия Гулливера», Жития святых (в пересказе для детей), детскую Библию, Шмелёва «Лето Господне», вот вся десятка. Она сама расширит затем интересы взрослеющего человека.

– Школьные годы – чудесные?

– Как иначе в кильмезском раю? Школа наша и на областном уровне была заметна. Кружки тракторный, автодела, военный, школьный театр, постоянные соревнования в спорте, выступления самодеятельных артистов – всё было. Учителя такие, что многие ученики влюблялись в их предметы. И как всё школьное время мелькнуло! Но такой благотворный след оставило.

– В нашем разговоре мы пока не коснулись ваших родителей. Расскажите о них…

– О маме я рассказал в первой своей повести в рассказах «Варвара». Мама нас приучила ко всему, прежде всего к порядочности. И, уверен, привела к Богу. Церкви уже не было в Кильмези, но мама всегда, провожая, говорила: «Идите с Богом», всегда, закончив какое-то дело, говорила: «Слава Богу». И вот эти слова накрепко вошли в меня. Она уже в 18 лет была членом правления колхоза. Сёстры отца были не очень довольны его выбором: образование у неё только начальная школа, но с годами они поняли, что брату их досталось сокровище. Она в одиночку тянула огромное хозяйство, без которого бы мы не выжили. А война! Отец инвалид по зрению, но его призвали в трудармию, а это та же армия, ещё и пострашнее. А потом, он же лесничий, он же всё время в лесу, мама опять одна. И успевала нас всех обшивать, была у нас машинка «Зингер», помню, как она стрекотала. Ночами мама вязала носки, варежки. Ещё и была в родительском комитете, выбиралась народным заседателем. И никогда не кричала, не сердилась. Спящей я её увидел уже только в её старости. Пела замечательно.

Помню даже памятью слуха, как она пела свою любимую песню: «Край мой, единственный в мире, где я так вольно дышу, поле раскинулось в шири, к роще знакомой спешу…» И финал: «Хочется милым берёзкам низкий отвесить поклон, чтоб заслонили дорожку, ту, что ведёт под уклон»…

К маме тянулись. Шли к ней за семенами: огородница она была исключительная. Тыквы осенью мы и тащить не могли, катили по земле. Раз я играл с ребятами на Красной горе. Жгли костры, прыгали через огонь. И я схватил искру на свою телогрейку, вата затлела, только тогда я увидел, что на груди выгорела дыра. Забили снегом. Мне было очень стыдно перед мамой: бедно же жили. Постеснялся сказать. А утром обнаружил, что дыра аккуратно заштопана. И мама ничего мне не сказала…

Любила всех внуков, дожила до правнуков, опять же и для них носки-варежки. А её коврики, её половики доселе у всех нас как память.

Отец любил маму, из леса без цветов для неё не возвращался. Он ушёл от нас в 77 лет, мама дожила до девяноста. Оба в одной могилке на Ново-Макарьевском кладбище Вятки, недалеко от часовни.
 
– «Жить будешь – не будешь, а сеять-то надо!» – любил говаривать мой отец. А у вас остались от родителей какие-то наставления на всю жизнь?

– Наставления были, конечно. В армию уезжал, помню, как отец сказал: «Ну, Владимир, вперёд не суйся, сзади не оставайся». Мама всегда тоже увещевала: «Смеются над тобой, а ты громче их смейся». Или (о тех, кто над тобой издевается): «Дай, Господи, им здоровья, а нам терпения».

– А присказка «Землячество – понятие круглосуточное» много раз подтверждалась?

– Да. Особенно не в самой Вятке, а за её пределами, по стране и за границей. Оторванность от родины увеличивает любовь к родине. По себе знаю.

У нас, вятских, такое количество людей, которые принесли своими трудами славу России, мировой науке, технике, медицине, культуре, спорту, и при этом оставались простыми, доступными и хранящими любовь к родине. Я не люблю слова «малая родина», какая же она малая? Как сказал поэт: «Не может родина быть малой с такой великою душой». Вот и надо вспоминать и рассказывать о таких людях.

А природа наша! Да есть ли ещё где краше? Какие Европы имеют такие просторные луга, такие высокие леса, сосновые боры, красавицы реки, такое разнотравье, такое весеннее ликование цветения и такую золотую осень. Такие сверкающие снега, такие ослепительные лунные ночи, такую россыпь серебряных звёзд? Не знаю, как кто, но я много ездил по миру и мне есть с чем сравнивать милую мою Вятку. Ничего равного ей нет. Да, знаю, что другие скажут: нет, а моя родина лучше. И очень хорошо. У каждого человека должно быть понимание, что Господь вывел его на Божий свет именно в этом месте, и это не случайно.

– Заканчивая «Вятскую тетрадь, вы пишите: «…Научиться любить, научиться прощать, научиться делать добро – вот тогда мы будем бессмертны. Что б ни происходило с тобою, Отечество мое, люблю тебя и навсегда знаю: любовь к Отечеству – почти единственное, что может спасти от упадка духа…» Как же обрести эту любовь в наше непростое время, как ее сберечь?

– Когда писал, так и думал, как написал. И доселе так считаю. Любовь к Отечеству не приобретается, это врождённое чувство. Не может же быть такого детства, в котором всё безпросветно. Любовь к родине надо беречь.

– «…Мы идем к своим святыням, мы созидаем свою душу, мы отмаливаем свои грехи, становимся лучше, и уже, дай Бог, наши молитвы о России, за Россию доходят до престола Господня…» Какие проникновенные, какие волнительные строки! Спасибо вам за ваши книги, Владимир Николаевич. С юбилеем!

Владимир Крупин

• Родился 7 сентября 1941 года в селе Кильмезь в крестьянской семье.
• После окончания школы работал слесарем, грузчиком, рабселькором районной газеты.
• Служил в армии в ракетных войсках.
• В 1967 году окончил факультет русского языка и литературы Московского областного педагогического института им. Н. К. Крупской.
• Работал редактором и сценаристом на Центральном телевидении, в издательстве «Современник», был членом редколлегии журнала «Новый мир», главным редактором журналов «Москва», «Благодатный огонь».
• Преподавал в Литературном институте, Российской академии живописи, ваяния и зодчества, Московской духовной академии, в других учебных заведениях.
• Книги писателя переведены на многие языки мира: армянский, болгарский, японский, немецкий, китайский, финский.

В России, по данным демографов, недавно была зафиксирована самая высокая смертность с 1945 года: число умерших в России за последние 12 месяцев превысило 2,4 млн человек. Естественная убыль населения, без учета миграции, за последний год почти достигла 1 млн человек (более 990 тысяч).

С самого начала пандемии коронавируса родные погибших в России сталкивались со сложностями при организации похорон: очередями в моргах, длинными сроками ожидания выдачи тел, ростом цен на похоронные услуги и нехваткой мест на кладбищах. Как изменилась работа похоронного бизнеса в России за пандемию? Журналисты Север.Реалий расспросили об этом родных умерших и самих похоронных агентов.

«В похоронном агентстве я взяла последний гроб и два венка»

Виктория Соколова из Петрозаводска похоронила свою маму в начале 2021 года. В посмертном эпикризе женщины указано три диагноза: инфаркт мозга, инсульт мозга, ковид. Маме Виктории было 85, но она, по словам Виктории, была «полна энергии».

Соколова вспоминает, что в тот момент местные власти «деликатно молчали» про масштабы смертности в регионе. Поэтому для Виктории было полной неожиданностью, что ждать похорон пришлось больше недели.

«В больницу я звонила сама, узнавала про документы. Мне никто не звонил, видимо, врачи сильно загружены были. Похоронили маму только на восьмой день. Везде были очереди, – рассказывает Соколова. – В морг я пришла к 15:00, но заключение получила только в 19:00. На кладбище тоже была небольшая очередь. И это Сулажгора, где только возможно подзахоронение. Думаю, что в Вилге очередь больше. И это все зимой, в морозы».

«В мэрии, на почте все то же самое. Много умерших. В похоронном агентстве я взяла последний гроб и два венка», – рассказывает Виктория.

Только в Карелии, где живет Соколова, смертность за два неполных коронавирусных года выросла почти на 40%. Такие выводы можно сделать из статистики, опубликованной региональным управлением ЗАГС. В 2019 году в республике было зарегистрировано 8814 смертей – в среднем 735 в месяц. А за десять месяцев 2021 года в Карелии зарегистрировали уже 10138 смертей, что означает, что умирают более тысячи человек в месяц. Таким образом, средняя месячная смертность в регионе выросла на 37%. В столице республики, Петрозаводске, дела обстоят еще хуже: там средняя месячная смертность выросла на 48%, или в полтора раза за два года.

Аналогичная ситуация и в других регионах России. В Калининградской области за 2020 год зарегистрировали 13 289 смертей, при том, что в 2019 году, до эпидемии, этот показатель составлял лишь 12 011. В Москве количество захоронений во время эпидемии коронавируса выросло на 25-30%, как и смертность, рассказывал в интервью РБК глава похоронной службы «Ритуал» Артем Екимов: за 9 месяцев 2020 года в городе произошло 87,2 тысячи погребений. В 2021 году смертность немного снизилась – до 85,5 тысячи погребений. Но до эпидемии коронавируса, с января по сентябрь 2019 года, в Москве похоронили лишь 77,7 тысячи человек, а в 2018 году еще меньше – 76,1 тысячи.

«Хороним по три-четыре человека в день, в некоторые дни покойные – только жертвы COVID-19»

Высокий скачок смертности подтверждают все руководители муниципальных похоронных контор Петрозаводска. Как рассказал местному изданию «Петрозаводск говорит» директор предприятия «Ритуал» Сергей Гриненко, из-за роста смертности им пришлось изменить график работы агентства: похороны агенты вынуждены начинать раньше, а заканчивать позже.

«У заведующих кладбищами раньше было время заняться бумагами, а сейчас они работают, как на конвейере. Недавно одна заведующая жаловалась, что у нее перегорела лампочка, а времени оформить заявку на ее замену нет», – говорит Гриненко.

По словам руководителя муниципального предприятия «Мемориал» Дмитрия Данильева, из-за коронавируса между ними и частными конторами почти исчезла конкуренция, которая раньше была весьма жесткой.

«И у них переполнен траурный зал, и у нас. Расписание очень плотное. Настолько, что погребения не успевают проводить на третий день, как положено по традиции. Некоторые похороны переносятся на выходные дни – так тоже раньше не делали, – говорит Данильев. – Коронавирус стал одной из главной причин смертности. МУП «Мемориал» хоронит по три-четыре человека в день, и в некоторые дни покойные – это только жертвы COVID-19″.

О таком же напряженном графике сообщают похоронные службы и в других регионах.

«Количество ритуальных агентств за год увеличилось на 20%. И ритуальные агенты покупают себе хорошие машины, так как никто без работы не сидит, – рассказывает представитель похоронного агентства из Калининградской области Алексей Татаренков. – Как умирало какое-то количество людей до пандемии: домашние трупы, суицид, ДТП, онкология, сердечники, так они и умирают. Но к ним прибавилось такое же количество людей, умерших от пандемии».

По его словам, в этом году к высокой смертности минздрав Калининградской области подготовился лучше, чем в прошлом.

«Если в том году мы даже не знали, куда складывать трупы, не было даже подготовлено помещение под такое количество умерших, то в этом году привезли и установили большой холодильник, – рассказывает Татаренков. – Бригады, которые перевозят тела, снабжены индивидуальными пакетами для трупов, чего в прошлом году не было. По вскрытиям нет таких больших задержек. Судмедэксперты работают в три смены, а еще год назад работали в одну».

Очередь в морг, польские гробы и нехватка мест на кладбищах

В прошлом году Калининградская область также столкнулась с нехваткой гробов. Раньше их завозили в регион из Москвы, Новосибирска и соседней Польши. Но в Польше, как и в России, смертность тоже резко выросла, в результате чего польские производители перестали продавать гробы в соседние страны. Из-за нехватки гробов родственникам умерших еще недавно приходилось ожидать поставок по несколько дней, замечает Татаренков. Все эти факторы увеличивали сроки захоронения вплоть до двух недель.

В этом году польские компании увеличили мощности производства, поэтому перебоев с поставками гробов нет. Единственная проблема, которая ожидает Калининград, по словам Татаренкова, – нехватка мест на кладбищах. Об этой проблеме ранее говорили агенты и в других регионах:

«У нас есть устное распоряжение власти не продавать дополнительный участок земли под захоронение. По федеральному законодательству о похоронном деле, муниципальное кладбище (а они все в Калининграде муниципальные) обязано предоставить дополнительный метр земли под родственные захоронения. А в Калининграде кулуарно решили не продавать второй участок земли, что есть прямое нарушение закона о похоронном деле, идет ущемление прав населения, – объясняет Татаренков. – Но народ у нас не возмущается, никуда не пишет, ни в прокуратуру, ни в органы власти, поэтому как-то так. Это все произошло именно во время пандемии: у нас просто не хватает земли под захоронения».

Исполнительный директор Союза похоронных организаций и крематориев (СПОК) России Елена Андреева подтверждает, что все объекты инфраструктуры, связанные с ритуальными услугами и хранением тел, в том числе и медицинские объекты, например морги, уже почти два года работают в напряженном режиме из-за увеличенной смертности.

«Эта проблема по всей России существует, особенно когда идут волны. В период лета мы все наблюдали эту ситуацию, – говорит Андреева. – У нас есть необходимость расширять материально-техническую базу: строить хранилища и увеличивать количество моргов. В настоящий момент это проблема, потому что тел очень много. Мы говорили и до пандемии о том, что нам надо развивать инфраструктуру, но сейчас это очевидно: у нас не хватает объектов, чтобы справляться с периодами нагрузки».

Андреева подчеркивает, что в России необходимо улучшать количество и качество работы моргов.

«В Петербурге в бюро судебно-медицинской экспертизы (морг №1) начала действовать электронная очередь. Теперь нет такого, чтобы ждали на улице, – рассказывает она о нововведениях. – Конечно, время ожидания увеличилось, но город справляется. В некоторых регионах ситуация гораздо хуже, возникают вопросы с очередями, качеством и количеством хранения тел».

Полностью текст опубликован на сайте Север.Реалии