Переэкзаменовка по литературе рассказ

Предисловие:

Автор: Луис Бланко Вила
Перевод с испанского: Голубкова Вера Витальевна

Чертовски забавная вещь в этом доме – телячьи нежности. Мать по сути своей добрая, ласковая и немного склонна к слезам. Слезы катятся градом, даже когда она смотрит какой-нибудь душещипательный фильм, особенно если в конце всё хорошо. Если же у положительных героев что-нибудь не клеится, мать выходит из комнаты под предлогом, что ей приспичило в туалет… и приспичивать ее может два, а то и три раза за фильм. Иногда она меняет пластинку своих оправданий и заявляет, что ей нужно гладить, но тут же возвращается, стоит только детям сообщить, что в фильме все налаживается.

Кстати, мать терпеть не может глажку и ей приходится проявлять недюжинное терпение, ибо она ее изрядно бесит.

Во всем остальном она просто золото и обожает всех ласкать и гладить. Меня, самой собой, тоже, а уж о детях и говорить нечего: если у кого-нибудь из них неприятности, дело заканчивается материнскими объятиями с разговорами или без. Она крепко обнимает и целует детей, попутно разбираясь в их проблемах.

Бывает, что она нежничает и с заправилой, но он не слишком-то податлив на эти штучки. Однако если подобное все же случается, то дети таращатся на их поцелуи и объятия так, будто увидели небывалую диковину.

Тем не менее, следует сказать, что на деле отец гораздо мягче, чем кажется на вид. От меня ничто не ускользнет, и я не единожды видел странный блеск в его глазах, когда он, сидя в своем закутке, читал и одновременно смотрел фильм (право, не знаю, как ему это удается, но это именно так). Так вот во время какой-нибудь трогательной сценки, из тех, что вынуждают Бегонию-мать уходить в туалет, я замечал, как он беспокойно ерзал в кресле и даже вздыхал украдкой. До ушей остальных эти бесшумные вздохи не долетают, но у меня тончайший слух. Иногда я недвусмысленно даю отцу понять, что подловил его, и тогда он мечет в меня убийственный взгляд. Не дай бог в эту минуту спросить его о чем-то, ибо он начинает кричать. Просто ужас как. С детьми то же самое: на вид отец кажется невыносимо строгим, но… даже если кто-то из них порой заваливает экзамен, он не сердится. Просто становится серьезным и журит за допущенную глупость, поскольку провинившемуся в сентябре предстоит переэкзаменовка, а если бы он выучил предмет чуть лучше, этого не случилось бы. Но вот чего он совершенно не приемлет, так это перекладывание вины на преподавателя. Еще бы, ведь он сам учитель…

Если же паче чаяния кого-то удивляет моя осведомленность в этих сугубо личных делах, должен заметить, что выражение “глупый кот” всего лишь ласковое прозвище, и глупости во мне, прошу прощения, ни на малейшую шерстинку. Я живу в этом семействе уже больше девяти лет и отлично распознаю даже самые незначительные смены настроения как внешние, так и внутренние, которые заметны лишь по легкому напряжению мускулов и налету печали или радости, проскользнувшему во взгляде.

Домочадцы не догадываются о моей способности подмечать подобные перемены, а для меня эта способность порой только к худшему, поскольку я понимаю, когда дела совсем плохи и состояние людей не то, каким кажется.

Бегония-мать в курсе всех школьных дел, – по крайней мере с тех пор, как я вошел в этот дом, – хотя начальной школой она теперь не занимается, поскольку никто из детей там уже не учится. Речь идет о делах школьного родительского комитета. Зачастую кажется, что родители учеников занимаются школой больше, чем сами учителя.

Сколько раз у нас дома я присутствовал на сборищах типа собраний родительского комитета. Заправила жутко недоволен тем, что посиделки устраиваются в нашей квартире; помнится даже, что однажды он разозлился пуще обычного и, ругаясь, удалился в парк. Особенно непростительно, если собрания устраивают, не предупредив его заранее. Я понимаю отца, хотя иногда он бывает чересчур резок.

По вечерам, как правило, он возвращается усталый, немного посидит в гостиной, а потом принимается за работу на пишущей машинке… Ему не нравится, если в доме устраиваются сборища, поскольку приходится обмениваться с гостями приветствиями и слушать их разговоры – не всегда тихие – так что заниматься своими делами попросту невозможно… Иными словами, все планы идут коту под хвост. Особенно сильно отец расстраивается, если ему нужно что-нибудь писать, а делает он это практически каждый день.

— Я бы остался у себя кабинете, – слышу я его жалобы.

Заправила говорит о рабочем кабинете в школе, где он трудится по утрам.

— Хоть бы предупредила…

Подобное случается нечасто, но я знаю, что для него это помеха. Как я говорил, отцу не нравятся сюрпризы, тем более такие.

Бегония-мать, о которой я хотел рассказать, но отвлекся, уделяет школе уйму времени. Она терпеть не может смотреть на часы и очень редко их носит. Забавно, но все часы ломаются, стоит только матери надеть их на руку. В одном из разговоров я сам слышал, что это ее пульс их разрушает. Не знаю как такое может быть, но за время моей жизни в этом доме, сломалось множество часов. Часы служат ей от силы два-три года, не больше, после чего Бегонии-матери приходится с ними распрощаться, поскольку новенькие с виду они окончательно сбрендили и отсчитывают время на свой лад, а не как все остальные.

Впрочем, говоря о забавном, я имел в виду не наручные часы Бегонии-матери, кстати, довольно дорогие, а ее чувство времени и меры. К примеру, выходя из дома со словами: “я ушла за луком к Римини” – это название соседнего магазина – она может вернуться только через час. Позвонив в дверь, (ибо никогда не брать с собой ключи – это еще одна особенность Бегонии-матери), она запросто задержится у открытой двери лифта, чтобы довести до конца явно долгий разговор с собеседником, стоящим в кабине. “Я встретила Пепиту, Альберто, Хуана”…

У Бегонии-матери знакомых целый свет, и она общается со всеми. Это просто нечто. То же и с родительским комитетом, о котором я уже упоминал. Анхель, Елена, Марисоль, Энкарнита, Хуанхо… Ну да, я знаю всех по именам. Они звонят по телефону, изредка приходят к нам, передают записки через наших двух учеников – Уксию и Мичу. Эти имена известны и привычны всем домочадцам… И кажется, один лишь заправила понятия не имеет с кем говорит по телефону, если он один дома, и ему приходится брать трубку. Он все подробно записывает на белой доске для сообщений, которую сам же и повесил на кухне, под полкой, на которой громоздятся его книжки с рецептами.

Впрочем, мне не хочется вдаваться в подробности, поскольку это совсем другое дело. С момента моего появления в этом доме, по воскресеньям, за исключением отпуска, еду всегда готовит заправила. У него целая библиотека книг с рецептами, занимающая всю заднюю стену кухни. И как на параде белоснежные передник, курточка, косынка, и высоченный колпак… Утром по воскресеньям отец несколько часов проводит за стряпней. И не дай бог его отвлечь или помешать. Он становится злющим как пантера, похлеще, чем когда работает в кабинете. Я сам это видел.

Как вы заметили, я никак не могу сосредоточиться на персоне Бегонии-матери. А все потому, что заправила мне больше интересен. Мне тяжелее его понять: он лучше других скрывает свои чувства, хотя и в меньшей степени, чем думает. Уж на что Бегония знает отца как облупленного и все же, как я уже упоминал, нет-нет да и упрекает его, что даже после тридцати лет совместной жизни не знает чего от него ждать. А ведь Бегонии-матери ума не занимать. И интуиция у нее о-го-го какая. Она сразу видит человека насквозь. И если, к примеру, кто-то ей не понравился, то дело труба. Не то, чтобы она продолжала предвзято к нему относиться, просто этот человек, как правило, не оправдал ее надежд. В подобных вопросах Бегония-мать достойна восхищения. Конечно, она тоже не без греха, и у нее есть свои заскоки. Я говорю так не со зла, но характерец у матери ужасно взрывной. “Как газировка,” – говорит бабуля. Правда это производит впечатление только на тех, кто ее не знает. С громкими криками мать гоняется за разозлившим ее ребенком, а тот привычно уворачивается и хохочет, потому что знает ее. Устав кричать и бегать, мать прекращает гонку, и ее злость моментально проходит. Видел я и то, как она грозила заправиле, что уйдет из дома, после чего и в самом деле уходила, громко хлопнув тяжелой стальной дверью. Через какое-то время она возвращалась и с достоинством проходила мимо, ни с кем не разговаривая. Ее лицо было сдержанно-спокойным, а взгляд вроде бы сердитый, но в то же время лучится весельем.

Бегония-мать очень мила и обаятельна. Все так говорят. А заправила вечно шутливо попрекает ее этим, ворча, что какой-то умник спрашивал о ней, восхищался необыкновенной красотой его жены и интересовался, почему не пришла эта очаровательная богиня. Короче говоря, Бегонией-матерью восхищаются все.

— А на меня совсем не обращают внимания, – жалуется отец, – будто мы и вовсе незнакомы…

Время от времени отец тоже злится. Почти всегда из-за денег. Особенно когда приходят счета. Он разглядывает их и так и этак.

— Черт возьми, оказывается, я задолжал семьдесят тысяч песет “Английскому Двору”… Послушай, я же дал тебе купоны на распродажу в этот супермаркет на двадцать тысяч дуро… [прим: 1 дуро =5 песетам]

Громко сопя и прищелкивая языком, будто желая что-то сказать, заправила принимается снова изучать чек… А затем мрачно изрекает:

— Так мы и до конца месяца не дотянем…

Бегония-мать в бешенстве взвивается, готовая наговорить отцу кучу гадостей:

— Вот уж не знаю, какого черта тебе приспичило ехать в Италию в прошлом месяце, если все так скверно.

И следом:

— И зачем нужно было транжирить деньги на подарки к серебряной свадьбе? Я тебя об этом не просила…

Когда до нее доходит смысл сказанных слов, уже ничего не исправить. Она раскаивается, но слово не воробей…

Впрочем, я же говорил: интуиция – вот ее главное оружие. Она обладает особым чутьем и улавливает даже малейшие изменения в голосе мужа. В этом семействе пресловутые отцовские интонации стали легендарными. Заправила, как правило, никогда не кричит, защищаясь богатой палитрой интонаций как разнокалиберными пистолетами. А Бегонию-мать это бесит, потому что она слету просекает убойную силу каждой из них.

Следует заметить однако, что их перепалки уже принадлежат истории. В последнее время при мне они не ссорились. Не знаю, может, с деньгами стало получше, или заправила – по уверению Бегонии-матери – достиг нирваны и почти не злится. Совсем недавно Бегония-мать сердилась на отца, но безответно. Она решила, что заправила должен больше есть, если не хочет заболеть, – анорексией, кажется, – из-за проклятого стремления похудеть.

— За май одиннадцать кило, – хвастливо заявил отец.

Мать потихоньку закипала.

— Осталось спустить еще парочку-тройку, – с довольной улыбкой подначивал жену заправила.

— Плевать! – рявкнула она. – Сейчас ты у меня как миленький съешь вот это…

Мать как ребенку придвинула ему тарелку с поджаренным до золотистой корочки филе, которую отец с усмешкой отставил от себя. Мать тут же подвинула ее обратно.

— И все из-за этого дурака! – Мать ткнула пальцем в Мичу. – Он, видите ли, сказал утром: » Папа, что это у тебя под галстуком?»

Дети напрочь забыли об этом, да и заправила

Марина Якимович (Марина): Владимир, я благодарю Вас за согласие дать интервью. Расскажите моим читателям о себе. Расскажите о своей родительской семье. Я знаю, что Ваша мама была врачом, а отец погиб на фронте, но расскажите обо всём подробнее. Где и как прошло Ваше детство, что запомнилось?

Владимир Гоммерштадт (Владимир): Благодарю Вас, Марина, за, ничем не заслуженный, интерес к моей тщедушной персоне!
Я был семейным божком (со всеми вытекающими из этого последствиями крайнего эгоцентризма, патологической обидчивости, крайней распущенности — жизнь пообломала края этих крайностей, но, чем богаты тем и рады: приходится довольствоваться наличным, адаптируя к реалиям жизни). Семья состояла из меня, мамы и тёти — старой большевички (был такой термин, внушавший предельное уважение), потерявшей в войну своего единственного сына, обратившей свои уязвлённые материнские чувства на меня: сын Юлик ушёл добровольцем на фронт по причине полной беспризорности, тётя с головой была в общественной работе. Жили мы в Москве, в Орлово-Давыдовском переулке, тетю звали Лия Давыдовна. Её мужу, герою гражданской войны Василию Котенко, стоял памятник в далёкой Якутии, а якутские ученики школы его имени присылали детские поздравления, альбомы с образцами тундровой флоры и фотоотчёты о своей пионерской жизни. Я был «славный мальчик Вовочка», так подписывались книжки, которые дарили бородавчатые тётины сопартийные подруги, а я их, зажмурившись, целовал (согласно предложенному ритуалу), изначально, я был действительно славный, послушный, доверчивый… Отец, в моей жизни, фигура мифологическая — он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Мама, человек невероятной энергетической силы, окутывала меня почти богородичною любовью, тем болезненней было оказаться, в соответствии житейским реалиям, в детсадовских коллективах. Потом была, всё более ненавистная, школа и материнская тирания, с желанием сделать меня удобным для себя и общества. Тема детства, задающего ложные, не изживаемые ориентиры, так и застряла в горле — ни проглотить, ни выплюнуть, ни слова не скажешь… промычишь лишь маловразумительное.

Марина: Расскажите о том, как сложилась жизнь дальше. Какой и кем был выбран вуз после школы?

Владимир: Окончив первый класс на отлично, четвёртый — с двумя четвёрками (тогда была мода награждать успешных учеников памятными книгами: на школьной фотографии свечусь подбитым глазом) в подростковую ломку я вошёл абсолютно неподготовленным, учился достаточно плохо (классе в восьмом была переэкзаменовка по русскому языку). Поэтому моя увлечённость рисованием, случившаяся об эту пору, была воспринята близкими, как спасение чести семьи. Да и мой ангел-хранитель несколько обнадёжился — как то само-собой сложилось, что стал ходить в изостудию; двумя этажами ниже, в дружественной семье, была художница, благодаря которой легко удалось преодолеть обывательскую вкусовщину самонадеянной родни и подготовиться в проходимое для моего уровня «умелой неумелости» художественное училище, где живописи и рисунку, к моему глубокому огорчению, уделялось, не так уж и много времени.
Через десяток-другой лет, вновь оказавшись в стенах МТХТУ из-за необходимости получить какую-то канцелярскую выписку, слегка прибалдел, увидев свою курсовую работу в витрине эталонных образцов, припомнив с каким скрипом четвёрку за неё получил. Учился я неряшливо, много прогуливал, был на грани вылета, перевёлся с гримёрного на бутафорское отделение, брал академический отпуск, дипломную работу едва завершил, словом, доверия к своим способностям никоим образом вызвать не мог. Думаю, что это качество — «недосоответствия» — сквозною нитью идёт через всю мою жизнь. Зная это, никогда не притязал всерьёз называть себя ни художником, ни поэтом. Называют, не возражаю, внутренне проговаривая: «знали бы вы…».

Марина: В самокритичности Вам не откажешь. Какие книги Вы читали в детстве, что было любимым? Как случился Ваш приход в поэзию?

Владимир: Почему-то раннедетские: Чуковский, Маршак, Барто… кстати, сплошные стихи… живут во мне более глубинной жизнью, чем последующая детская проза. Русские сказки с сюжетными наворотами оставили свой след. Первый опыт стихоложества, где-то в четвёртом классе — «За одну с тобою парту посадили нас/ В тот же миг отсел я от тебя/ И жалел об этом после этого/ И жалею я об этот и сейчас»— любовная лирика (предполагалось что это песня). Я бы и сейчас взял отсюда блочёк:«Об этом? После этого — давно всё фиолетово!» Тогда же я изводил учителей навязчивым повтором фразы: «Бáшки-мáшки, страсти-то какие!»… вполне себе текст. В классах 7-9, не помню с какой-такой стати став социально озабоченным, ваял: «Чёрное солнце душит зноем/ Расплавлен город — течёт асфальт/ Человек, насекомое злое,/ Жизнь твоя —фальш!». Продвинутый одноклассник, комсомолец-отличник, ознакомленный с моими поэтическими дерзаниями, экзальтированно воскликнул: «Да это же — маразм!» Слово показалось настолько серьёзным и созвучным внушающим уважение терминам: марксизм, монизм, махизм… равно непонятным и убедительным в своём звучании, что я, первоначально, возгордился, решив, что соответствую некоему современному поэтическому направлению. Впрочем, в значительной части написанного, я и сейчас этому «направлению» вполне соответствую. Но… руки и мозги не должны быть связаны: многое из той похабели, что я понаписал, заостряет ассоциативный слух при доработке настоящих стихов. Их у меня не так уж и много, однако левые слуховые и
смысловые подголоски, в значительной степени отфильтрованы.

Марина: Это интересно. Расскажите моим читателям о том, как случилось восхождение от «маразма» и «похабели» к тем великолепным стихам, которые мы читаем сегодня?

Владимир: Был период большого интереса к живописи. Мои картинки, казалось, попадали в разряд исканий современного искусства, с другой стороны, чувство природы в пейзажиках вполне себе встречало ответный отклик—рядом на долгие годы появились люди намного лучше меня разбиравшиеся в искусстве. Отношения были более чем доверительные — я не стеснялся показывать любые свои почеркушки, получал исчёрканные свои распечатки с толпами восклицательных и вопросительных знаков, не способных выразить всю меру недоумения… но два-три слова, случалось, были подчёркнуты, а иногда и целая строка, и это означало, что Муму литературной сопричасности плывёт мне навстречу и готова, обняв как родного, ввести в глубины творческой жизни. С другой стороны, два-три раза я был подвергнут такой жестокой порке, что по нескольку лет не мог и слова написать, зато, оклемавшись, почти отучился позволять себе ставить приблизительные слова.

Марина: Итак, живопись и поэзия. Скажите, как Вы позиционируете себя? Вы живописец, который увлечён ещё и поэзией или поэт, который иногда пишет картины? Какая из форм Вашего самовыражения первична?

Владимир: Как художник я вполне уже скончался. Той минимальной энергетики, которой требует это призвание, у меня давно нет. Время от времени я позволяю себе те или иные резвости в Фотошопе, очень редко, в компании любящих покалякать более-менее близких людей, пытаюсь что-либо изобразить или набросать, удивляясь, что что-то ещё получилось.

Марина: Скажите, Владимир, Вам стихи даются легко? Как Вы находите темы? Что их подсказывает? Какая тема случается чаще? Что Вас волнует?

Владимир: Я иду не от смысла, а от слова — это конкретное слово, сочетание слов, фраза, которая звучит как голос с другого надъобыденного уровня, жду когда другие слова к ним подтянутся, по некоторым стихам вижу, что прошли десятилетия… На каком-то этапе проклёвывается смысл и мне он интересен, потому что пришёл сам — я его за уши не тянул.
Забавно: желая привести в качестве примера стихотворение, сложившееся за тридцать лет из набора бессмысленных фраз, обнаружил его в интернете под чужим именем: «Серебряное мое молчание» Жора Разумов

Серебряное мое молчание
Нечаянное…

Молчу.

Вздохну ли —
В плену отчаяния
Беззвучное
Лепечу.

И чутко, и чисто —
Хрустальное,
Неведомое —
Звенит…

Задумчивое,
Печальное,
Нежнее листвы молитв.

Причудой небесного зодчества
Окажешься —
Пусть на миг —

Соборности одиночества
Единственный
Ученик.

Марина: А вот это ещё интересней. Ваше отношение к плагиату? Вас это оскорбило? Удивило? Расстроило?

Владимир: У этого же «автора» я нашёл ещё два стихотворения, очень качественных (как выяснилось, тоже «заимствованных»). Согрело сердце, что мой стиш оказался в такой шикарной компании. А так… Нэ! Нэхорошо!

Марина: Скажите, у Вас случается брак? Что Вы делаете с текстом, который не родился? Оставляете «дозревать» или выбрасываете и забываете?

Владимир: Ежели по гамбургерскому счёту, брак это девяносто шесть процентов написанного мною: либо на злобу дня, либо шуточки-прибауточки вполне себе бездумные, или, так сказать, рифмованные комментарии на полях. Случаются и там две-три блёстки, «и я вздохнул: ну, пусть живёт…». Когда я пытаюсь навести в чём-либо порядок, непременно выкидываю то, о чём потом искренне сожалею. Упорядоченность, в моём случае, враг творчества, беспорядочность — не меньший, но враг ласковый. Я очень бережно отношусь к опечаткам, зачастую это великолепные подсказки, изменение ракурса видения.

Марина: Скажите, Вы когда-нибудь пробовали творить, перенимая манеру любимого поэта? Например а-ля Есенин или Рубцов? Получалось?

Владимир: У меня нет любимых поэтов. Есть стихи, которые в конкретный момент близки и внутренне созвучны. А-ля бывало и даже получалось. Однажды я переписал стихотворение Ходасевича в виде набора пустопорожних слов, сохраняющих лишь звукопись оригинала, затем заменял их всё более осмысленными словами. Если не ошибаюсь, получился этот стиш:

Тихо. Колокол спрятал язык.
Всё тускнеет: и берег, и море…
Позолота пустых колоколен,
и – кресты на могилах простых…

К туче клонится солнечный лик –
неказист, по-сиротски бездолен.
Ветер, ласков и самодоволен,
чуть небрежно коснулся гвоздик.

Здесь природы и зов, и закон.
Ну, куда от влюблённости деться?
Ветер пахнет корицей и детством
за окном, что распахнуто в сон.

Марина: При написании стиха, что самое сложное? Поиск такой рифмы, чтобы не повториться? Или создание индивидуальности текста: попытка его сделать не похожим ни на чей, и чем-нибудь запомниться?

Владимир: Самое сложное не спешить… иначе приходится в большом текстовом блоке, с трудом вылавливать два-три живых слова, дать голове очиститься от прилипчивых смыслов, ждать свежего дыхания и в нём различать слова.

Марина: Владимир, расскажите о Вашем отношении к современному русскому языку и к изменениям в нём. Ни для кого не секрет, что язык – живая материя, но перемены в нём воспринимаются по-разному. Есть люди, которые легко встречают новый сленг. Они сами тут же заменяют наречие «замечательно» наречием «круто» или «клёво», существительное «суть» существительным «фишка», глагол «понимать» глаголом «догонять» и т.д. Есть люди, которые, напротив, очень тяжело воспринимают подобные новшества. Как на это смотрите Вы?

Владимир: Время от времени из меня выпрыгивают удивляющие меня словечки, я их записываю,
иногда они сразу идут в дело, но, чаще, вылёживаются, случайно на них натыкаешься свежим взглядом, правишь, к ним притягиваются другие слова, удивляешься появившемуся вдруг смыслу — они живут своей жизнью, я стараюсь им не мешать и с интересом наблюдаю… К «сленговщине» отношусь с живым интересом, когда ситуация позволяет расспрошу поподробнее о «ньюансах»; сожалея о своём недопонимании, рыщу по словарям — не исключено, что это самое интересное для меня чтение: словари. Обожаю слово: «типа» за его снисходительное всепрощение. Готов трансформировать, искать сочетаний: «клёво выклеванный подсолнух…»
сейчас в голове проклюнулось. Но, как поэтическая заготовка, скорее, сгодится: «клёво выклеванный воздух»!

Окутанный прекрасным многословьем,
пленяющей игрой нечётких рифм,
ту книгу притулил у изголовья,
свой не решаясь чувствовать язык.

Так и уснул.
И сон был молчаливый.

Но утро разбудило:

— На, бери!
Вот — слово!

Записал.

И терпеливо
весь божий день
листаю
словари.

Марина: Спасибо. Скажите, Владимир, вопросами «а не графоман ли я? стоит ли хоть чего-нибудь то, что я выражаю?» задается каждый уважающий себя человек. Как Вы думаете, где искать ответа на этот вопрос? В самоанализе? В квалифицированном мнении со стороны?

Владимир: Право на творчество есть у каждого человека. «Нам не дано предугадать…» Сколько существует замечательной мемуарной литературы, где литературная неискушённость оказывается решающим стилистическим фактором достоверности и подлинности. Зачем душить творческий импульс надуманным вопросом соответствия чему-то там… он должен быть реализован. Это часть жизни. Захотелось одеть это вот платье сегодня. Право на ошибку освобождает личность от оков лжи — на ошибках учатся.

Марина: Не кажется ли Вам, что чем образованнее автор, чем больше он набит бродским-маяковским-самойловым, тем сильнее сомнение в собственном потенциале. И наоборот, чем меньше литературных примеров, тем увереннее человек, потому что ему не с чем сравнивать?
Отсюда вопрос: полезно ли глубокое знание литературы? Не вредит ли оно самооценке, ведь на начальном этапе графоманы все.

Владимир: Ну я-то уж точно: в силу своего невежества (неискушённости — скажем мягче) прошмыгнул в святую обитель искусства. Рисовать начал цветными карандашиками где-то лет в четырнадцать-шестнадцать, увидев в журнале «Америка» очень качественную репродукцию картины Ван-Гога «Звёздная ночь». Я «словил импульс». И оказалось — что цвет из под моего карандаша тоже импульсирует, контактирует со мною, что это… диалог! А стихи, в подавляющем большинстве, стали «доходить» до меня, лишь когда более-менее настоящих своих понаписал. Но, есть же и трепетные литературоведы, которым творческий импульс говорит: не отвлекайся на «своё», здесь— много бóльшее— «наше»!

Марина: Давайте поговорим о Вас. Скажите Владимир, Вы тщеславны? Есть желание быть знаменитым, иметь узнаваемый почерк?

Владимир: Как человек не уверенный в себе, мнительный и скрытный, маскирую своё тщеславие даже от себя. Быть знаменитым — это работа, а я ленив. Те три-четыре публикации, что у меня были, состоялись благодаря, отнюдь, не моим усилиям. Моё встревание в литературу произошло как-то помимо моих волений— в больнице лечащий врач предоставил мне во внерабочее время кабинет, чтобы я мог рисовать. Вскоре подтянулся народ потусоваться— в конце концов главврач прикрыл эту лавочку, но я успел сдружиться с одним из тусовщиков, литератором. Он поинтересовался не пишу ли. Я дал ему почитать свои дневники, которые тогда вёл, он предложил попробовать написать рассказ… Ему мои рассказы не нравились, но один из них приглянулся другому моему знакомому, у которого были связи в журнале «Советская женщина», и рассказ был протиснут в рубрику «Читатели пишут»… на японском языке. Я получил гонорар и узнал что для японцев я —Уради́миру Комирушютáто.

Марина: И Вы стали писать прозу?

Владимир: Да. И, исподвольно, стала нарабатываться чуткость к слову. Гиперответственность, присущая мне, не раз и не два проделывала эту злую шутку — уж лучше не делать вовсе, чем делать плохо. Пиши-ка ты, братец, стишки — авось, в трёх соснах не заблудишься.

Марина: Скажите, Вы легко идёте на общение, или коммуникабельность не Ваша черта и хотелось бы, чтоб все оставили Вас в покое?

Владимир: К сожалению, культура пауз отсутствует в нашей сообщительности. Крайне редко доводится услышать, что говорит данная целокупность собравшихся — соборное начало, пусть бы и двух человек. Это обессмысливает общение, к которому я отношусь с религиозным трепетом, увы… практика жизни показала — лучше пусть оставят в упокое. Но, на коротких отрезках, почти любое общение освежает.

Марина: Кроме поэзии и живописи чем Вы любите заниматься?

Владимир: С детства природа в моей жизни то, с чем-кем контакт несёт некую важную бытийную информацию. Я люблю ландшафтничать: обживать в лесу своё место, прокладывать путь солнечным лучам, дыханию ветра… «другая часть работы — смотреть на облака и ни о чём не думать…»

Марина: И Вам не страшно? Медведи, росомахи, кабаны тоже любят «ландшафничать» в лесу. У меня, например, нежелание встречи с ними подкреплено убеждённостью в несостоятельности моих аргументов.

Владимир: Острастка конечно нужна. Я далеко не знаток звериных повадок. Но, думаю, серьёзный зверь чует, что это чужое место и любопытствовать попусту едва ли станет. Однако, без костра заночевать в диком лесу едва ли решусь… А вот иссине-чёрную красавицу гадюку, пытавшуюся обжить моё место, пришлось убить.

Марина: Как Вы думаете, почему люди страдают?

Владимир: По своей жизни знаю, что многое надо было именно выстрадать — получить как благостный плод страдания. Человек коснеет в своём благополучии… То же, наверное, можно сказать и про Народ.

Марина: Я хочу спросить Вас о любви. Что это такое? Это рабство? Счастье? Наказание? Что нужно, чтобы любовь (случившаяся невзаимной) не оставила выжженное поле?

Владимир: Как человек, промотавший этот дар, что я могу сказать? Испытание!

Марина: Давайте поговорим о деньгах, вернее, о больших деньгах. Скажите, деньги – это свобода или порабощение? С одной стороны, деньги – это решение многих вопросов до того, как эти вопросы образуются в проблему. А с другой – неизбежность подозревать окружающих в меркантильных мотивах общения с тобой и, как следствие, потеря лёгкости в общении, подспудный страх, в дальнейшем — одиночество. Кто менее разрушен, олигарх или бедняк?

Владимир: Марина, как олигарх олигарху, надеюсь, Вы меня поймёте: приходится косить под бедняка, чтобы сохранить себя от внешнего и внутреннего разрушения меркантилизмом.

Марина: Какую литературу Вы читаете? К каким книгам возвращаетесь? Бывало ли, что какая-нибудь книга «переворачивала» Вас? Какая книга приводила Вас в восторг, и Вы советовали друзьям и близким её прочесть?

Владимир: Я всегда искал «учительной литературы», понимая, что ничего не смыслю в жизни. В юности поставил себе задачку прочитать наиболее именитых авторов, и решал её самым тупым образом: форсируя по шестьсот страниц за день. После такого самоистязания проще стало что-то написать самому, нежели пытаться понять в написанном другими.

Марина: Владимир, скажите, что нужно обязательно успеть сделать любому человеку? Что важно не упустить?

Владимир: Пока есть состояние диалога с Жизнью успевать ничего не надо — главное при тебе.

Марина: Скажите, Владимир, Ваше становление и зрелость прошли в Советском Союзе. Расскажите моим читателям о своем отношении к советскому времени? Вам жаль, что оно ушло, или это хорошо, что всё закончилось? О чём утраченном Вы жалеете и каким переменам рады?

Владимир: А что закончилось? Ложь и лицемерие на всех уровнях! Не дай бог прикоснуться к политике. Страх смотрит из всех углов. Мошенники и воры — эталон для подражания. Зябкое, тревожное ожидание перемен… Всё то же. Разве что, в ожидании зябкости поприбавилось.

Марина: Ну и последний вопрос. Эрих Мария Ремарк сказал: «И что бы с вами ни случилось —
ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным.» Скажите, Владимир, что важным быть не перестаёт? Что в жизни значимее всего?

Владимир: Ремарка «Марии», по своему, точна. Здесь ключевое слово — «немногое»… Хотелось
бы остаться в рамках этой целомудренной недоговорённости. Иначе придётся мне что-нибудь
пафосное навернуть… Есть в моём внутреннем лексиконе термин «божественная ощупь» — это о
трепетности прикосновения к реалиям жизни: физическим, ментальным, какие там они ещё
бывают… ко всяческим. Искусство, в сущности, этому учит. Трепет — тот же «страх божий» —
его бы сберечь.

Марина: Я благодарю Вас, Владимир, за откровенность и уделённое мне время.

Владимир: И Вам спасибо, Марина! Кто бы меня, убогого, стал слушать…
25.03.2021г

***
Был пасмурный день потускневшего лета.
В серебряной роще вечернего света,
В свеченьи берёзовых слёз,

Я думал о том, как уходят мгновенья,
В которых рождаются стихотворенья,
Которые сердцем поёшь.

Как серость графита, легко серебрится
Печали божественной серая птица,
И я её медленно нёс.

Но в клетке груди моей ей слишком тесно,
И наше единство на миг лишь уместно —
В серебряных слёзах берёз.

Владимир Гоммерштадт

Дорогие читатели, вы можете задать свой вопрос Владимиру. Мой гость ответит на все. Автор лучшего вопроса будет премирован 50-тью серебряными монетами.

Если Вы считаете, что материал нарушает авторские права либо по каким-то другим причинам должен быть удален с
сайта, Вы можете оставить жалобу на материал.

Пожаловаться на материал