О Серебряном веке невозможно говорить, не упоминая Осипа Мандельштама, и уж тем более его имя не может быть опущено в разговоре об акмеизме, ведь он – автор одного из манифестов этого направления. Но в ранних его текстах, когда поэт искал себя, можно встретить черты и других направлений искусства — символизма и импрессионизма. Стихотворение «Невыразимая печаль…» — одна из импрессионистических зарисовок Мандельштама. Читатель может по-своему воспринять и «перевести» это стихотворение ввиду его бессюжетности и образности. Многомудрый Литрекон предлагает читателям одну из множества трактовок этого стихотворения.
История создания
Стихотворение «Невыразимая печаль…» написано в 1909 году и входит в первый для поэта сборник, получивший заглавие “Камень” (1913 г). Название уже отсылает читателя к акмеистическим представлениям о работе с текстом, но творчество Мандельштама начинается раньше, до его вхождения в «Цех поэтов».
Одной из главных оппозиций этого сборника становится противопоставление безликой вечности и хрупкого бытия. Для молодого поэта важно почувствовать себя живым, не закованным в лёд бесконечности, не слившимся с глухим космосом. Милое, кратковременное и ничтожное для лирического героя сборника значимее, нежели вечность.
Это период творческих поисков молодого поэта — время экспериментов над формой. Для Мандельштама в этот период было два авторитета — Фёдор Тютчев и Поль Верлен, и у каждого он почерпнул своё. Философские темы, которые Мандельштам переосмысляет, берутся у Тютчева. Эксперименты над формой, поиск подходящего формата — у Верлена.
Жанр, направление, размер
Жанрово стихотворение «Невыразимая печаль…» относится к элегии. Здесь мы видим размышления о хрупкости бытия, о печали, которая вполне очеловечена, и о смерти. При этом благодаря красочности и восторженному настроению, которые развиваются во второй и третьей строфах, элегия выходит светлой, проникнутой радостью быть живым в уютной комнате.
Если жанрово это элегия, то содержательно — интерьерная зарисовка, или натюрморт. Перед читателем разворачивается описание комнаты. Ваза, стоящая то ли на столе, то ли на полке. Сама комната, которая становится «маленьким царством». В зарисовке звучит любование комнатой, обстановка приятна лирическому герою.
В раннем творчестве Мандельштама совмещаются тенденции как символизма, уже переживающего распад, так и акмеизма, который только зарождается как поэтическая школа. Телесность сочетается с призрачными, ловко выхваченными образами, так что описание комнаты превращается в подобие сна.
При обсуждении этого стихотворения следует остановиться на фигуре Верлена, французского поэта-импрессиониста. В своём творчестве он провозглашал отказ от сюжетности, рассудочности и законченности. В тексте должны отражаться мимолётные мгновения, важно было само восприятие. В импрессионистических стихотворениях вероятнее будет отсутствовать история, зато будут яркие образы, из которых выстраивается изящная художественная зарисовка.
То, на каком методе изображения остановился поэт, всё больше склоняет назвать направлением этого стихотворения импрессионизм. Здесь важно было создать литературный аналог фрагментарной живописи. Натюрморт создаётся из отдельных словесных мазков, предметы называются парой штрихов, из которых читатель уже сам выстраивает картину. Предложения здесь рванные, поэтому картина не предстаёт обрывками, вспышками.
Стихотворение «Невыразимая печаль…» поделено на три строфы. Размер — четырёхстопный ямб с кольцевой рифмой (aBBa) с чередованием мужской и женской рифмы. Если говорить об ассонансах, то повторяется звук «о», добавляющий протяжности, а каждая строка заканчивается открытым звуком «а». Кажется, что при прочтении вслух строка за строкой висят какое-то время в воздухе, будто ноты.
Образы и символы
Начинается стихотворение «Невыразимая печаль…» с ожившей эмоции, глазастой печали. Поэт созерцает мир, выстраивает образную систему на основе чувственного опыта, поэтому в текстах Мандельштама частотны образы, связанные с телесностью. Самым популярным образом в творчестве Мандельштама являются глаза. Этот орган чувств позволяет воспринимать мир, видеть других людей и быть видимым.
Другой телесный образ — пальцы. Через руки и кожу человек соприкасается с реальностью. Неясно, кому они принадлежат в этом стихотворении, это никак не поясняется. Важнее здесь то, что они могут символизировать как милые посиделки с другом или подругой, так и смерть, то, как неожиданно обрывается жизнь. Так как перед этим идёт цепочка из вина и солнечного дня, то расшифровать это можно как призыв наслаждаться красотой мира, пока на то есть возможность.
Телесность сближает человека и мир, который его окружает, помогает осмыслить его через знакомые с рождения образы. Тело становится универсальным кодом для осмысления мироздания.
Темы
Уже в ранней лирике Мандельштама тематика стихотворений представляет собой размышления о смерти и восприятии действительности.
- Тема смерти реализуется в последней строфе, через образ пальцев, ломающих бисквит. Жизнь может прерваться неожиданно, и человек исчезнет в небытие. Сюда же можно отнести и образ вазы, которая могла и разбиться, тем самым «выплеснуть свой хрусталь». В стихотворении «Невыразимая печаль…» описываются хрупкие предметы, которые легко уничтожить.
- Действительность создаётся здесь через описание комнаты. Ощущение себя как живого существа вырастает из связи с предметами обстановки, следовательно — с действительностью. Комната превращается в автономный мирок, поэтому получает гордое наименование царства. Здесь нет ещё смерти, по крайней мере она не указано напрямую, зато рассыпаны красочные детали и оживают чувства и предметы.
- К тематике стихотворения можно отнести и тему поэтического дара. Из ленивого созерцания вырастает натюрморт, облечённый в слова. Не каждый может из обыденной комнаты создать зарисовку, которая выводит читателя на размышления о жизни и её быстротечности.
Проблемы
Проблематика стихотворения «Невыразимая печаль…» следующая: невыразимость того, что на душе, и хрупкость бытия.
Проблема невыразимости встречается и в других стихотворениях Мандельштама (например, в Silentium). Печаль не удаётся в полной мере выразить, она внутри лирического героя «открывает глаза», захватывает его. Следующий образ — ваза выплёскивает свой хрусталь, как поэт выплёскивает на бумагу стихотворение.
Проблема хрупкости бытия создаётся через наплыв образов. Сама форма — штрихи и наброски — создаёт ощущение зыбкости рисуемой картины. Хрустальная ваза, солнечный день, тонкий бисквит, белые пальцы — всё это может исчезнуть, и поэт пытается это запечатлеть, пока не наступило небытие, застывшая вечность.
Смысл
Основная идея стихотворения «Невыразимая печаль…» — показать через интерьерную зарисовку внутренние ощущения, запечатлеть мир таким, каким он предстаёт в текущий момент. Чувство обретает человеческий орган чувств, цветочная ваза оживает. Это запускает натюрморт, цветастый, дышащий и родной для лирического героя.
Главная мысль: человеку милы обжитые места, например, его спальня; прекрасен мир, который можно очеловечить и таким образом понять. У человека есть возможность этим насладиться, пока он ещё жив.
Чему учит?
Радость бытия заключается в привычных вещах. Это может быть комната, каждый миллиметр которой уже выучен наизусть. Солнечный день, вкус вина, чья-то компания или одиночество в обстановке, которая комфортна. Счастье — в мелочах.
Жизнь скоротечна и может оборваться в любой момент. Мы смертны, но наш мир прекрасен в своей красочности и многообразии. Даже когда одолевает печаль, не стоит забывать о том, что ещё обязательно будут тёплые майские дни и найдётся «сладкое лекарство» для души и тела.
Средства художественной выразительности
Рассмотрим, какие средства художественной выразительности используются в стихотворении «Невыразимая печаль…».
- Эпитеты: «невыразимая печаль», «два огромных глаза», «сладкое лекарство», «солнечного мая», «тоненький бисквит», «тончайших пальцев».
- Указания на цвет: красное вино, солнечный май, белые пальцы. Сюда можно отнести и хрусталь, ведь его структуру легко представить.
- Метафора «белизна пальцев» и олицетворения: печаль открыла глаза, цветочная ваза проснулась и выплеснула хрусталь.
- Инверсия: «проснулась ваза».
- Анафора: «немного» в третьей строфе.
- Деепричастный оборот «тоненький бисквит ломая» не связан ни с одним глаголом, и создаётся эффект, будто пальцы выплывают из небытия. Получается монтаж: перед внутренним взором читателя сначала ломается бисквит и только потом — белые пальцы. Так стихотворение заканчивается на телесном образе, не менее загадочном, чем ожившая ваза или раскрывшая глаза печаль.
Автор: Софья Панихидникова
Herrlich
wie
am
ersten
Tag[1]
*
Судьбой я обречён какой: под сенью сна — мечты о смерти —
В кошмарных превращеньях тверди искать свободу и покой? Л.Чертков, 1962
*
Wer Wissenschaft und Kunst besitzt,
Hat auch Religion;
Wer jene beiden nicht besitzt,
Der habe Religion.[2] Goethe
*
Кто
обладает деньгами и средством их достижения, тот обладает смыслом. У того есть своя,
присущая только ему, выстраданная им религия. Кто ими не обладает — у того
пусть будет религия.
Потеряв смысл в контексте гётевской абсолютности
«слова» и даже желание им обладать, я провалился глубоко вниз, в преисподнюю, слившись
со «стадом». Отказавшись от всего, чем полноправно владел: религией денег с её
прерогативной монополией на природу вещей. И стал парадоксально свободным, чудом
(чудом ли?) избежав устрашающего бряцания кимвала катарсиса, — предопределяющего
невозможность «оттуда» выхода. Оттуда, где перевёрнутое сознание определяет
чистоту потерянного смысла.
Сокуровский
«Фауст»-2011 завладел «Золотым львом». (Сокуров вообще сегодня в тренде.) Наконец-то, хочется сказать, but… поздно,
хочется добавить вслед. Не поздно завладел, конечно, — тут предела нет. Запоздал
лет на двадцать, вот что скорбно. Но то уже от автора, художника, творца не
зависит, к сожалению.
Ох, как
не помешала бы гётевская аббревиатура Фауста — в исполнении мэтра Сокурова — именно
тогда! Когда только-только символическое упрощение реального содержания жизни
начинало реализовывать себя жестом, мимикой, откликом-эхом отторжения. Как
отражением зеркального восприятия западных ценностей, наводящих силу нашего
внимания на смысл. На глазах превращавшийся, закостеневая, в пустые слова. Присваивающие
себе титул понятия, лейбл: блистательную форму, формулу. Таящую в себе по-голливудски
великолепный, но бессодержательный иллюзион невнятиц. Выдавая патологию
восприятия — за норму.
На то,
чтобы понять тривиальную вещь, у меня ушла вся жизнь. Вру — не вся, мне нет и шестидесяти.
Так что поживём ещё, попишем, хм.
А вещь,
в принципе, вот.
В
результате ядерного взрыва смены десятилетий, эпох, мы оказались замкнутыми в некоей
онтологически смысловой монаде (оборачивающейся в причудливую парадигму
искажений). В которой есть и понятие происходящего, и его акустический образ. Есть
целый набор терминологических случайностей, but… Нет
лишь одного: действительности.
— …Я
писатель, — ни с того ни с сего ответил я мужику на муторно наглое «ты кто?». Отойдя
пару шагов в сторону от пивного ларька.
Впереди
светила армия, ранний ребёнок, заочный вуз и — тридцать лет непонятного
взросления на грани меж тюрьмой и волей. Тридцать лет…
И вот
уже начало двадцатых XXI
века(!),
— когда вдруг вспомнил тот нетрезвый разговор 82-го за кружкой жигулёвской питерской
кислятины.
Брякнув
ту «пророческую» фразу, пошатываясь. Неровно глядя на обшарпанный фронтон
Инженерного замка, вмиг забыл о ней ровно на три десятка. Не помышляя, что
«полтинник» подкатится быстро и, нежданно-негаданно став писателем, вдруг
вспомню выроненное спьяну предсказание:
Впервые я увидел воду…
Прекрасна рябь, над нею дымка.
Прохладой веет и покоем,
И я — в безбрежности пылинка.
Являясь
счастливым обладателем этого единственного четверостишья, навеянного полупьяным
Невским восторгом, я сочинял песенки, — истово рыча их в бражных сообществах. Страдая
наутро раздвоением личности: блаженно влить вовнутрь литру-другую совкового пива
и продолжить затуманенное «ершом» веселье; то ли всё-таки плестись на работу, учёбу.
А значит, быстро трезветь и встраиваться в беспробудный поток серо-суровых
сограждан. Спешащих прорваться-провалиться в распахнутое чрево раннего метро.
Часто
выбирали первое. По-коммунистически потом борясь с парткомами, комсомолами,
старостами групп. Требуя справедливости во исполнение гуманного
социалистического опциона на болезнь, отдых. Да мало ли ещё чего — больную мать,
в конце концов. Хотя все всё понимали: комсомол, с партией во главе, — пил,
бухал ещё беспробудно-изощрённее нас, простых смертных. Не подозревающих, что
вчерашняя истошно горланящая неподалёку компашка в скоро надвигающемся будущем —
группа «Кино».
Черно…
Чёрная
брежневская осень, овеянная непреодолимостью неопределённости.
Большие
важные люди в беззащитной, ослабевшей в невосполнимых муках стране.
Чёрный
Невский в грязном инее. С яркими пятнами-проблесками ирокезов, рокерских цепей
на звенящих кожанах-косухах.
Пирожки-говнотики
с начинкой из мяса, повидла. Откликающихся не вызревшей, неосознанной пока по
молодости язвой. Приглушённой утренним пивом. Разбавленным тёплой водой из
чайника ввиду раннего морозца. Прихватывающего за нос вдогонку убегающему
трамваю.
Успел! —
и пар изо рта не удивляет съёжившихся пассажиров лёгким, но неистребимым
перегаром.
Чёрт, —
и в голове крутится песня, услышанная вчера. Копошится в воспалённом мозге прокуренный
мотив. И не вспомнить слов. А вскорости зачёт по истмату, научному коммунизму.
И нутром слышится какая-то тёмная неопределённость в лицах преподавателей… Но
она пройдёт года через два-три, когда вернусь сюда после «снайперской» армии. Переведусь
на заочное. Зачем?
Об этом
узна́ю лишь через сорок долгих, пролетевших секундой лет…
Иногда
думаю, что если бы в то время мне вынесли ПЖ (пожизненное заключение, —
не путать с ПМЖ), — правда, в ходу был расстрел. То вышел бы оттуда вполне
здоровым и бодрым. Хотя здоров и бодр я только из-за того, что ПЖ мне не дали,
да и не за что.
Просто
тогда я беспробудно-молодо пил и не знал, что полстраны безоговорочно сидело и
сидит. Сегодня, увы, категорически не пью из-за вызревшей, наконец, язвы, блин.
Но знаю, — что как парилось в застенках полстраны, так и продолжает париться.
А люди
вокруг — из трёх один «оттуда», снизу, с пристеночного боку. В последнюю же пору
— чуть ли не каждый второй… Что происходит?!
Ведь и тогда
не догадывался — по причине идеологических аллегорий. Зло отрыгающихся эзоповой
семантикой. А сейчас не знаю и подавно (по той же молчаливо-родовой причине). Разве
что подождать ещё сороковник.
Чего не
хотел точно: так это не писать, если когда-то буду писать. И не выдавать, коли
уж соберусь когда-либо выдать в каком бы то ни было виде беспросветной, никому
не нужной сюсюкающе убаюкивающей чуши про бессловесно-беззащитное прошлое. Недоделанно-недое́денное
при жизни, коли то была жизнь. Так и не превратившаяся во вкусно намазанное настоящее
— в рай. Ненадгрызанный даже по старости. И что смешнее, — так и не ставший лукавой
смертью. А это важно, и к этому вернёмся.
А ведь до хохочущей твари костлявой было
подать рукой…
Героическая,
по молодости, кончина стоит непройденной пустопорожней жизни. Если тоскливо
выглядывать-шарить, шмыгая втихаря. Коверкая сущность слезящимися тщетностью глазами
из той самой пустоты-жизни, вяло одолённой, испи́той, пропито́й, — но уже
вдогонку.
Мне
надо было совсем чуть-чуть, чтобы стать человеком, выйти в люди, приосаниться.
Разобраться-привыкнуть-уяснить. Я не смог рвануть и… Остался со всеми, уподобившись
стаду.
И мне
это безмерно, безумно нравилось. Рядом были мать, живой пока отец, друзья. Было
непрерывное веселье на фоне угасающего государства. На фоне утёршейся собственными
соплями свободы, — так и не ставшей всеобщим принципом.
И я
смотрю на моих «бывших» — издалека, ведь до них не достать. Смотрю больше по ТВ
да Инету: яхты, самолёты-дирижабли. Серьёзные лица, заграничные мулатки-жёны,
платиновые кейсы. Похожие на чемоданчики для винторезов…
—
Серёга, видишь?
— Да.
—
Далеко до объекта?
— Да. Сань,
вдруг промажу?
— Тогда
лучше не возвращаться. Восемьсот пятьдесят… поправка на ветер… 3,4.
— Усёк.
Мягко
нажал, не глядя в оптику на результат. Устало склонил голову, упёршись щекой в
тёплое цевьё.
—
Готов, — Саня опустил бинокль, — уходим. Ружьё возьмём с собой.
— Велено
бросить.
— Да
пошёл он… Терять четыре штуки…
Я и
тогда задумывался о смысле происходящего. Но не со своей колокольни. А как бы с
чьей-то чужой, потусторонней. Построенной не для меня, для кого-то другого. Более
умного, смелого, что ли…
Позади институт. Забытые со школы восторги
прощания навсегда, навек. Но прощания уже по-взрослому, с хитрецой и
прижимистостью.
Только
потом понял — это было расставанием с большой страной и большими нами из той
страны, называемой юностью. Нас было много. И прощались-откланивались, каждый
по-своему, мы все: советские выпускники последних советских лет. Лёгкие и
тяжёлые на подъём, на взлёт. Мягкие и твёрдые на вкус. Произведшие
окончательный выбор — и не произведшие.
Представляете?
— до сих пор не сделал этот проклятый выбор. Тогда же, в конце 80-х, — выбор
сделал меня. Выбрав и выбраковав, отбраковав. Неприспособленного, непригодного
к райским кущам социализма. Жёстко ввернув меня саморезом в чёрную действительность.
Похожую, как сейчас помню, на ту брежневскую осень. Просветлённую чьими-то
недоразвитыми откровениями. Сказавшимися надёжнее списанного со шпаргалки
истмата.
Знаете
ли, мы откровенно радовались мнимой неоконченности выбора. Позволявшей исполнять
некую незавершённую игру в прятки с самими собой. Круто обходя тающие на глазах
извилины несформированного мировоззрения осознанием того, что мы — часть
всемирной истории. Вершащейся прямо на глазах. Творимой нами не за страх, не за
совесть и не за деньги. А — именно за ту просоленную растаявшим снегом осень. Ознаменовавшую
так и не осмысленный финал вечного советского детства.
Никогда
никого не оправдывал и не оправдываю — просто так вышло, как поётся в песне.
И за
нищетой пришло богатство. А за богатством — скотство разврата и
неприспособленности к скороспелому счастью. Грохнувшейся с неба нам (получилось
— в наказание!) — недоструганным инженерам, учёным и музыкантам. Не успевшим
свыкнуться с проигранной рулеткой в жизнь как войной с неудавшейся жизнью. Ставшим
на путь светозарного, — пропитанного фантасмагорией брехни эгоцентризма: — вбитого
в голову учёными-коммунистами. Проповедующими сердоболие и сердолюбие к
среброболящим.
…Тот
неуверенный выстрел был удачным, и я больше не мучил товарища сомнениями по
поводу «попаду — не попаду». Стрелял молча, сглотнув слюну и затаив дыхание. Думая
только о будущем.
Первая,
невыносимо большая боль пришла, когда пришлось убить Саню-напарника.
Тогда я
увидел, какая участь ожидает в итоге меня. С философствующим разумом дебилоидной
макаки. Представлявшейся самой себе человеком.
Саню
приказано было бросить. Но я пошёл поперёк, воздав последнюю честь недавнему
партнёру по криминальному ремеслу. Перетащив его с места преступления до машины.
И далее — надёжно закопав Санька в безвестной безымянной могиле. Таким образом
открыв счёт собственноручных несанкционированных похорон. Укрепив в душе
неприязнь к беспрекословной материализации приказов. Взлелеивая мысль о выходе —
желательно безболезненном.
После
этого стал работать один.
Как я туда попал?
История
настоящей романтики — не моя история (в отличие от признанных творцов
криминального прошлого). Учитывая, что пишу не роман минувшего. А — неотъемлемую
конфликтную часть современности. Зеркально отражающую нестерпимую зрачкам,
привыкшим к темноте, ярко-светлую лазурь небосвода. Равно как замшелую грязь
жизненных ухабов и луж.
И я уверен,
что не смогу предостеречь такого же ухаря, каким когда-то был сам, — задача не
в том. Ухарь обожжётся и осядет, это как пить дать.
Даже не
собираюсь соблазнять читателя дешёвым потребительским чтивом. Рассчитанным на
всеведущих простаков. Этого, сознаюсь, не умею. Да и цену не смогу справедливо рассчитать.
Задача —
сконцентрировать совокупную стоимость релевантных понятий. Выходящих, преодолевающих
значимо-видимые пределы. Соприкасающиеся со свободой выбора как свободой
вероисповедания. Так же и свободой достижения собственной истины. Где дело
обстоит намного сложней, чем может показаться на первый взгляд.
Да,
хотелось бы искромсать-изничтожить настоящее. Чтобы остаться только в прошлом —
либо только в будущем.
Это
мечта, не исполнимая «простым смертным». Подразумевая под «простым» то, что
представляю из себя сегодня: жалкое больное бездарное зрелище из неудавшихся попыток
возместить переливающуюся через край повседневность безвозвратно ушедшего лета.
Любовь, молодость, ветер перемен, счастье, честь, дружба… зачем? Ещё раз —
зачем? зачем?!
Как
шекспировские апрели, благоуханные, в небесной лазури, сгорели в трёх жарких
июлях. Так же и мы хотели, чтобы наша осень, тронутая моровой язвой умирающей
мечты, остановилась во времени. Превратившись в непрекращающееся лето прошлого.
Вгрызаясь в него, как в вечный основной смысл. Отрицая побочное, топча его в
истерике страсти. Убивая и заставляя страдать. Превращая реально пройденное в нереальность
настоящего. Постигая кажущуюся близкой вероятность спасения через чудовищные
сомнения, боль. Впитывая ненависть, как впитывали любовь. Страдание как блаженство.
Смерть как жизнь. Иногда путая их, чаще всего путая… Меняя местами. Наслаждаясь
непрерывным движением, беспокойством и тревогой — жаждой цели. Ошеломлённо находя
опошленный, лукавый смысл в том, чтобы не думать о смерти. Ведь раздумья о ней
начисто лишены смысла, даже трансцендентального, — но это в молодости. И это
прошло. Обнажив значимую величину слова, обозначающего Смерть. Придушив похабное
бесстыдство чёрного отчаяния вседневной вседозволенности. Обратив её во
вседневный страх — Казнь.
Знаете,
прожитого хватило бы на пару-тройку глав посредственной прозы. Настолько же нечувствительной,
как и никому не нужной в лавине ежесекундно обрушивающейся информации. Поэтому
писать буду не о себе, — а о Вас.
О тех,
кто сохранил душу в ущерб фаустовской ламентации по действительно естественному
миру. Где безразличие и глухота — лишь обворожительные метафоры — бессознательные
проекции на мир собственной глухоты и безразличия. И в этом самопроецировании есть
равность тому духу, который Вы познаёте сами: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst, — nicht mir»[3].
И я не
зря вытаскиваю из тысячелетней темноты бодрствующего Фауста. Этот мир не глух и
не безразличен, если Вы не навязываете ему собственных преференций. А предоставляете
возможность выговориться о себе так, как это предоставили мне. Вытащив голышом из
экзистенциальной черноты брежневской осени.
*
Недавно спросил знакомого мента, убивал ли
он на войне? Знакомый ответил, что это было похоже на то, как всех зовут играть
в футбол — все идут и играют… «Так убивал или нет?» — «Нет», — ответил он. И я
понял, что он врёт. Что это не моего ума дело — думать о его войне.
*
…Был
голоден и честен. Став богатым, погряз в неестественном филистёрстве.
У нас
не было языка, законов. Не было никакой мудрости.
У нас
были не имена — названия. Даже когда соглашались — были против.
Мы не имели
сердец и глаз, — а лишь члены. И расчленяли природу для того, чтобы
наслаждаться собой. Превращаясь в ненасытных гурманов, поедающих друг друга. Передающих
из рук в руки расчленённую природу в виде обезображенного сознания правоты.
Тот,
кто ввёл нас в ту игру, не собирался никого уводить из купринской «ямы». Добиваясь
доверия распоряжаться нашими думами и душами, не вызывая ненависти. Потому что
он объяснил нам, — что истинно и что ложно. И мы ему верили, — следуя за ним на
его футбол.
Всегда грезил
— кто-то же должен зафиксировать хотя бы часть лихорадочной правды лживого
лихолетья. Кто-то должен объяснить на уровне подсознания, на уровне ощущений,
эмоций и боли ту беду, так и не перешедшую в такой любимый «ими» фарс. Не
стрелялками и ложными сентенциями о поколенческом безверии в русскую корневую
сущность — вековую фаустовскую печаль по былинной земной вселенской правде. А —
так, по-простому. И неужели это буду я?..
А вот
поди ж ты, угораздило.
Всю
жизнь сводил концы с концами субстанции строгого, классического употребления
понятий о мире (с его мифами). Боге, логике пройденного пути. Становящихся отстранённой
биографией… убийцы. Уповающего в итоге не столько на силу анализа, сколько на
инстинкт.
Свести
концы было нелегко, если не вымолвить «невозможно». И это было испытанием. Денатурализация
и деперсонализация мысли, рассудка и воли путём втемяшивания стереотипов
изменённого сознания как положительного знания — не заменили совокупности
инстинктов. Наоборот — укрепили их. Став сплошным негативным перечнем. Скрывавшим
за маской вспыльчивости, ветрености, — в то же время непререкаемой правоты и
мощи: — чувствительнейший иммунодефицит «гуттаперчевых мальчиков». Угрозой
ежесекундной смерти научивший нас жить «вопреки».
— Сань…
«С тех пор, как я увидел тебя впервые, но
ты так же юн»…
— Я не
мог этого не сделать… Понимаю, это бесчеловечно, безнравственно, это… Не по-людски…
Но я растерялся — слишком был занят собой и личной непонятной жизнью. Впрочем,
так же, как и ты… Ведь если б тебе приказали убрать меня, ты сделал бы то же
самое?
Моё
последнее «прости» растянулось на годы. Подкреплённые виллонствующей
уверенностью в безнаказанности и невозможности идентификации чёрного меня, нас,
аспидов. В странствующих масках инквизиторов, филантропов-узурпаторов играющих роль
гуманных людоедов: «Кто, злом владея, зла не причинит…»
Как не
вычислить пилатовским прокурорам, да и воландовским ищейкам шекспировских прототипов
Друга, Смуглой Дамы, Поэта-соперника. Как вовек не опознать таинственного W.H. Явившего
миру самого поэта. И далее, далее…
И вот что
мозг разрывало более всего — Саня не отзывался.
Он
молчал у себя в безвестной безымянной могиле и не отвечал на главный вопрос
моей жизни: так же бы он поступил или нет? так же или нет?!
— Да, выполнял
приказ, но я раскаиваюсь… И тогда раскаивался. Но сейчас, по прошествии двух
лет став матёрым убийцей, вдруг постиг, с чего началась моя ошибка…
— С
чего? — послышалось из могилы…
Не сбываются, рушатся, падают,
Как подорванная взрывчаткой башня,
Ожиданья. Уже не радуют
Надежды позавчерашние.
Все мы скопом молили небо,
В принципе, об одном и том же:
О немногом. Чтоб на потребу
Осталось трохи… там бог поможет.
Это я
напишу позже, в метафизическом неведении произошедшего со мной прошлого горя. Думая
о тех, кто остался «там».
…и там, где мы плачем ещё
над кувшином разбитым,
нам в нищую руку ключом
бьёт источник живой.
Век
назад допоёт за меня Рильке неоконченный сонет о непройденной и непонятой (вторым
мной!) жизни. К тому же толком не дожитой мной, первым. До сих пор пытающимся противостоять
неизбежности произошедшего — и не имеющего возможности загладить вину перед не
найденными никем могилами как воспоминаниями чьей-то оскорблённой, опустошённой
юности. Ставшей вечностью.
Автор
игры, создававший нам при случае новые маски, требовал волю к дисциплине и
самоограничение. Противопоставляя их стихийной витальности. Вырабатывая в нас
труднейшую и вместе с тем целительнейшую способность как бы тактического
самоотчуждения. Способность, позволявшую нам при любой ситуации раздваиваться и
наблюдать себя со стороны. Причём в высшей степени объективно и спокойно. Избегая
отождествления ситуаций с собственными масками. Каждая из которых в отведённый
ей промежуток времени насильственно узурпировала лицо. Стремясь выдать себя за
самою личность.
Это не
значило, что одно вытесняло другое. Это была временная замена, хоть и не
исключавшая прямой и быстрейший путь к концу. Если б не режиссура и юридическая
корректура, — мягко называя коррупционные связи. Но это скучно.
Веселей
произнести — «благосклонность звёзд». Освещавших наши деяния и банковские счета.
Что, в свою очередь, грубо.
Двойная
жизнь. Homines lupos — люди-волки
В
каком-то смысле «благосклонность звёзд» обернулась той самой западнёй, из
которой не суждено было ускользнуть никому — банкирам и придворным философам,
будущим олигархам и их служкам. Перешедшим впоследствии со вторых ролей на
первые путём приобщения хозяйских накоплений к списку собственных кровавых
достижений.
И Автор
игры, упомянутый выше, неважно, кто он и что сотворил (в смысле бизнеса и
финансовых вложений-достижений), в первую очередь сам оказывался прокажённым. Поверженным
в повальный психоз упоения гибелью сущего. Какими бы необыкновенными
дарованиями он ни обладал. (Что, в принципе, происходит и ныне, только в более утончённой
форме.)
Сомнений нет: это потрясало и приводило в
бешенство. Но на лицо было одно: абсолютная полифоническая включённость,
ослепительный коллектив в одном совокупном лице из ехидных масок. Траги-магический
театр перевоплощений, духовных, понятийных, смысловых. Питающий вдохновение из
неиссякаемого источника чёрного, чёрствого совкового варева той брежневской
осени.
И непонятным образом дело шло к концу…
Несомненно,
мы задыхались вместе с «процветающей» ельцинской страной, зашедшей в тупик,
выказывающей миру неестественно вычурные признаки отсутствия тупика.
От кроваво
витийствующих будущих форбсовских олигархов — до быкообразных, обвешанных рыжьём
директоров провинциальных автомоек. Мы считали себя мёртвыми, — по-гётевски
говорило наше второе инстинктивное «я». Оставляя последнее слово за
чисто моторной реакцией: первое «я» вставало, нарушая все нормы
поведения, и направлялось к выходу. Но дело шло при этом не об инерционной
выходке. А — о глотке свежего воздуха. Отсутствие которого сию же минуту
грозило разрывом сердца.
Тогда я
принял решение — надо убить Автора игры.
Категорический
отказ от всяких претензий — всё это делает меня здесь, в тиши, в высшей степени
счастливым. В человеческой помойке я обрёл самоё себя. Впервые в согласии с
самим собою стал по-школьному разумным.
Вслушиваясь
в далёкие отзвуки проносящихся сверху бентли и хаммеров. Напоминающих в
преисподней о чьей-то другой, считаемой кем-то другим реальной — жизни.
Перевирая
на ходу автора Фауста, я, как ехидный осклабившийся чёрт, беззаботно весело
хлопаю в ладоши при звуках колотящихся о мостовую и друг о друга автомобилей,
судеб, трагедий. Кажущихся кому-то большими.
Здесь
же, адски глубоко внизу выглядящими невзрачно мелочными. Мелкими, мрачными. Лишёнными
жизненного импульса. Звучащими разбитыми осколками туристического мифа.
— Сорок
пятый!
— Я.
— Почему
ещё в бараке?
—
Виноват…
Извини,
дорогой читатель, — пора на вечернее построение. Но я обязательно допишу этот
текст. Начинаю его заново аж в шестой раз — каждый раз мои бумаги изымают при
обыске контролёры. Что-то им там не нравится. Мол, романтизирую (это своими
словами) идеологию преступника, мать его за ногу через колено! (Это по их
словам.) Но ведь когда-нибудь отсюда выйду… И обязательно допишу.
— Сорок
пятый!
— Я.
— Какого
… ты там опять нацарапал-наа?
— Письмо,
гражданин начальник…
—
Письмо, твою бога…, дай сюда, …ь! ммм… ну-нааа…
—
Гражданин прапорщик, так ведь это я…
—
Молчать! На построение! Бегом… Сука-нааа…
Христа
ради, любезный читатель, не обращай внимания — всё в нашем мире когда-то затухает,
меркнет, как дольний проблеск звенящего дня.
Кончится
и эта одноглазая непруха, подхваченная необоримой стремниной явлений. Не успев даже
толком показаться в вихре несущегося потока. Впрочем, как и всё другое, тленное,
тщетное. Перелистнув очередную страницу непрожитого, но понятого нами прошлого,
наверняка нас простившего. Хотя об искуплении-амнистии узнаем не здесь. И, слава
Богу, не сейчас.
Хотелось
бы остаться анонимом, как фрейдовский несуществующий Шекспир, ведь я рассказываю
о Вас, а не о себе. Но — слева на лацкане номер, и он не скроет меня от
вечности: 5445 — это я, привет.
И я
непременно когда-нибудь допишу… Чтобы выжить.
По тропинке, мочою простроченной рыжей,
Проведут и поставят к холодной стене.
…Хорошо бы в такую погоду на лыжах
В вихрях солнца растаять в лесной белизне. Л.
Чертков
P.S.
Обладая
звериной интуицией, приснопамятный Автор нехило откупился. Я не смог отказать, поэтому
он остался жив.
Судья дал
пять лет. Так и не разгадав преступную теодицею непрошедшей по дантовой вине
рока прошлой жизни. Отчаявшись переубеждать меня в вере своей о первопричине,
начале зла.
Автор
игры сей момент — в лондо́нах. Кстати, настоятельно звал преданного Тристана
Отшельника с собой. Да я плюнул — не поехал.
Он «страшно
жалел», — как пошутил Жванецкий во времена, беспокойным краешком воспоминаний
задетые нами в недописанном пока повествовании.
И, видимо,
никогда уже не случится судьбе и всем, судьбу эту пережившим, решительно поставить
окончательную точку в безжалостно влившую, вселившую Вам, выжившим,
неистребимое зло порока. Не отпустившую грехов и даже не помышлявшую о
неделимой добродетели, великодушно побеждающей лукавую смерть. В проржавленно-просоленную
быстро растаявшим снегом — чёрную брежневскую осень.
Примечания:
[1] Из
пролога «Фауста» Гёте. Семантически можно перевести как восхваление
первозданности слова в самом буквальном смысле. В нашем случае — «сло́ва» в
гётевском, «чистом» смысловом изложении, понятии. Как не хватило «чистого»
смысла всей обсуждаемой эпохе. В принципе, в этом суть повествования, так что
нетерпеливым дальше можно не читать. Правда, сема, по Платону, есть гроб
— отсюда метаморфоза: в силе разрушения, о чём, в общем-то, и говорится, — есть
высшая сила созидания. О чём умалчивается. Ведь мы не боги.
[2] Из
«Кротких Ксений» Гёте. Перевод можно было бы выразить древнекитайской притчей:
«Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку.
Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про
слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним
словом?»
[3] «Ты
равен Духу, которого ты познаешь, — не мне», — говорит Дух Земли из гётевского
«Фауста».
В Москве начал свою работу культурный центр ГЭС-2. Его открытия ждали уже давно, и в сети множество восторженных откликов.
Ксения Кабишева:
Не устану удивляться поворотам своей жизни.?
Уже знакомое ощущение: происходит что — то хорошее, приятное или даже порой счастливое, и параллельно приходит осознание: это то, чего хотелось, но как-то легко, без надрыва.
Так и в этот раз: в здание ГЭС-2 я влюблена давно, несмотря на монументальность, оно всегда казалось мне уютным и очень красивым.
Часто, делая концерты в ещё существовавшем клубе RED на Красном Октябре, любовалась зданием ГЭС и думала, что тут сделают максимум что — то вроде ДЕПО, если вообще восстановят.
А оказалось? А оказалось невероятное по своей красоте и наполнению культурное пространство ГЭС-2.
Ник Сучков:
Когда открываются места уровня Дома культуры ГЭС-2, во мне просыпается детская пытливость: хочется обследовать каждый уголок. Это такое пространство, которое можно долго изучать, причем к моей радости оно не занято полностью выставками и современным искусством, они только на минус первом этаже.
Юлия Дорошина:
Несколько выставок, инсталляций и перфомансов под одной крышей. Это кураторский проект исландского художника Рагнара Кьяртанссона. Собственно, сама крыша и все пространство под ней прекрасны. Обязательно вернусь более подготовленной, вчера оказалась там вдруг, как это часто со мной бывает. Ехали после долго молча, говорить не хотелось от какого-то резко нахлынувшего и непривычного спокойствия и умиротворения и переполнения.
Александр Горбачёв:
Вчера торжественно распахнул, так сказать, двери для всех, кто не Путин, Дом культуры «ГЭС-2». там была вся Москва, включая людей с охраной; я тоже успел ненадолго забежать, кого-то повидать и поводить носом в пространстве. все это чрезвычайно красиво и колоссально, даже несмотря на выступление группы «Мумий Тролль» (которую я люблю, и концерт был хороший, но все-таки это очень странно смотрелось на открытии предположительно самой впередсмотрящей арт-институции в городе). и само пространство, которое удивительным образом сочетает в себе тотальную прозрачность и ощущение лабиринта.
Дмитрий Степкин:
Друзья, это восторг! Помню еще это здание в те несколько дней, когда сюда пускали перед реконструкцией, сложно поверить что это оно.
Калейдоскоп завораживающих объемов и геометрий, летящий металл, царство воздуха, бережно обрамленный простор.
Надеюсь, VAC так же изменится когерентно со зданием, тк раньше его экспозиции были, так скажем, ну ооочень на любителя.
Ну и отдельно про меценатство. Вход сюда обещали сохранить бесплатным. При том, что одна громкая выставка стоит этак миллионов 10 долларов, понятно, что окупаться это не будет, уж на веку основателя точно. Поэтому отрадно, что иногда нефте-газо-химические доходы конвертируются в такие проекты.
Ксения Собчак:
«Как похорошела Москва при Собянине» это уже не мем, а стандарт качества, зависти и надежды. Такой федеральный бренд, который как волшебник на голубом вертолёте — прилетит, отреставрирует, облагородит, начистит, сохранит. ГЭС-2, Художественный, Северный речной вокзал — собянинские жемчужины, который показал помощью них КАК НАДО. И не только нашей стране.
Конечно, этот восторг разделяют далеко не все.
Оксана Мороз:
Совершенно искренне завидую тем, кто может в нашем общем аду отвлечься/увлечься нонфикшном, открытием ГЭС-2, выходом фильмов. Или для кого ада не существует, все нормализовалось. Или для кого скоро Новый год, искристое игристое. Я сейчас как тот Гринч – грядёт конец года, «когда часы 12 бьют», и этот круг Сансары, не дав выдохнуть, запустится снова.
Михаил Коробко:
Читаю журналистские отчеты – прекрасный фуршет, черная икра и т.п., никто не в состоянии внятно рассказать о концепции и содержательной части. Но писать то про что то надо, черную икру не просто так дают. Поэтому отсутствие понимания концепции компенсируется бодрыми восторгами по поводу якобы имевшей место реставрации, которая даже не предполагалось. Я даже не говорю о том, что изначально здание было ярко красным – цвета кирпича, и фасад, выходящий на канал, был значительно интереснее. Но довлеющая над этим местом серость «Дома на набережной» не отпустила ГЭС-2 из своих объятий.
Смотрю программу, но там одна колхозная самодеятельность. Кроме нее еще есть съемки Санта-Барбары из «святых 90-х» — развлечение для пенсионеров и любителей той славной эпохи. Налицо чистой воды развлекуха, но это не так плохо, просто ГЭС – 2 не нужно воспринимать всерьез, как мы пытались до ее открытия. По сути, имеем эдакий второй ЦПКИО, но под крышей, очередной остров Мечты – крытый тематический парк развлечений, но для более старшего возраста. Прекрасный вариант для города, где не всегда хорошо с погодой.
И давайте честно скажем, что при людях, которые это все придумали и делали, ничего другого получиться не могло. ГЭС-2 – никогда не мыслилась как отечественный Центр Помпиду, недаром у заведения идиосинкразия от слова «музей». Миллиардер понимает культуру вот так, это его миллиардерское видение. Это его личный дом культуры. Поэтому институция вполне имеет право быть. Конечно, можно считать, что «действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне!» Но тут «свистнуто» не за бюджетные деньги, а за собственные…
Андрей Кузькин:
Кольнула мысль — хорошо, что открылся Гэс, не знаю уж что там дальше будет, но пусть будет… Но плохо что полноценного большого музея современного искусства до сих пор нет, не сдюжили, стыдоба конечно. Мы вот художники делаем, делаем что-то, до нас тоже делали-делали лет эдак 100, и пылится оно где-то на складах и в запасниках в лучшем случае, если не сгинуло совсем. Нет ну какие- то пол процента процента висит в третьяковке… да. Но, блин, это же крохи. Хотелось бы иметь возможность прийти в какое- то место где всегда можно было бы посмотреть работы Злотникова, Шелковского, альбомы Кабакова, живопись Рогинского, графику и живопись Бориса Турецкого и работы сотен других прекрасных наших художников. Вот умер Никита Алексеев, сделали большую хорошую выставку в Мамм, но выставка пройдет, и где я увижу эти замечательные работы и когда еще? Почему у меня нет такой возможности прийти и увидеть их, когда мне будет это нужно? И любому человеку. Эх. Жаль что гцси развалили… Церквей же по стране настроили тысячи — я не против. Но есть люди которые вместо церкви в музей ходят, и им это также жизнено необходимо…
Анастасия Хаустова:
С самого начала, по какой-то своей наивности, полагала, что ГЭС-2 — что-то принципиально новое, к тому же, максимально оторванное от государства. Не спрашивайте, откуда эта мысль — сама не знаю. Все, что было перед открытием, в итоге сложилось в большой пазл, говорящий сам за себя.
— защита самим Собяниным «Большой глины» Фишера;
— огромное количество рекламы на билбордах Москвы;
— специальный дизайн карты Тройка тиражом в 10 000 экземпляров, можно купить на кольцевых станциях;
— множественные сюжеты на федеральных каналах об экскурсии по ГЭС для самого президента (1 декабря, между прочим — в годовщину знаменитого похода Хрущева в Манеж).
И все это в дополнение к тому, что Михельсон, председатель Новатэка и крупнейший акционер Сибура — один из самых богатейших людей страны, состояние которого за последний, пандемийный год, увеличилось почти на 8 млрд.
Да, да, ГЭС-2… столько возможностей! Издательские программы, новые выставки, резиденции, такая прекрасная Болотная теперь, столько рабочих мест для умных и талантливых людей. Моя лента завалена фотографиями и восторженными откликами с открытия. Теплые пледы. Вкусное шампанское. Замечательный Кьяртанссон. Прекрасная роща Пьяно. Да здравствует просвещенный абсолютизм!
Но что-то не позволяет мне радоваться искренне. Просто эта эпопея для меня уже схлопнулась до одного простого сюжета, показанного на всю страну, сюжета, в котором, как всегда аккуратно, с изюминкой, выставлено на показ авторитетное и порой унизительное превосходство тех, у кого власти больше.
Путин: На этом месте в 17 веке был винно-соляной двор.
Михельсон: Винно-солевой?
Путин: Да.
Собянин (обращаясь к Михельсону): К вашему сведению.
Путин (также Михельсону, потирая нос): Ты его по запаху нашел наверное.
Все смеются и уже не слушают Михельсона.
Михельсон: В конце мы покажем, где водку делали и хранили.
Легкий прикол. Смотрите! Они тоже умеют пить! И смеяться! Такие приближенные к нам, такие же, как мы… Но почему мне не смешно?
На протяжении всей этой истории у меня в голове крутится одна и та же фраза Говарда Беккера из «Миров искусства»: «Государственная политика поддержки искусства де-факто становится цензурой». И все.
Надо сказать, цензура, хотя, возможно, и неожиданная, не заставила себя ждать. Перформанс исландского художника Рагнара Кьяртанссона «God, Moscow» перевели на русский как «Без названия».
Сергей Чапнин:
Здесь важно каждое слово:
На праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы
в городе-герое Москве
на «ГЭС-2» (это Дом культуры, а не то, о чем вы подумали)
состоялся перфоманс
исландского художника
под названием «God, Moscow»,
а в переводе на русский… «Без названия» (потому как слово «бог» тихонько запретили).
Центральная смысловая часть перформанса (практически молитва) — фраза «Печаль побеждает радость» (для Москвы-то вполне актуально).
* * *
…Даже греки были смелее, посвятив алтарь «Неведомому Богу».
* * *
… Или это надо понимать как торжество имяславия, мол, не поминай имя Бога всуе и не уподобляйся исландцам и прочим европейцам?
Дмитрий Колезев:
Штрихи к безумному пейзажу. В моднейшем центре современного искусства ГЭС-2, который открывал Путин, в названии работы испугались писать по-русски слово «Бог». Вдруг кто-то оскорбится. Поэтому работа стала «Без названия». Причём работа создана по заказу фонда V-A-C миллиардера Михельсона, который и владеет ГЭС-2.
Примечательно, что организаторы выставки поняли (или интуитивно почувствовали): если человек понимает по-английски, словом «Бог» его не оскорбишь.
Фил Шувалов:
А лучше бы всё-таки, чтобы ГЭС-2 не было. И «Санты Барбары» чтобы не было. И «Мумий Тролля». И Михельсона. И Путина чтобы не было.