Особенности чтения сказок о животных консультация для родителей

Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Джима Трелиза и Синди Джорджис «Руководство по чтению вслух. Настольная книга для любящих родителей, заботливых бабушек и дедушек и умных воспитателей» (перевод Марины Аромштам и Ольги Лисенковой).

Первая версия этой работы была опубликована еще в 1979 году. С тех пор книга Джима Трелиза — неравнодушного отца, журналиста и преподавателя — стала культовой классикой в США, издавалась в Великобритании, Австралии, Японии, Китае, Индонезии и Испании и продолжает пользоваться огромной популярностью. Это настоящий кладезь полезных советов и практических рекомендаций для любящих родителей и заботливых педагогов, которые стремятся увлечь детей чтением, пробудить их воображение, улучшить языковые навыки, обеспечить правильным культурным стартом и помочь стать успешными. Восьмое издание книги было пересмотрено и дополнено Синди Джорджис — профессором детской и юношеской литературы Аризонского университета, членом жюри престижных литературных премий. Синди написала новую главу про иллюстрации и визуальную грамотность, обновила «Книжную сокровищницу» — списки литературы, рекомендованной для чтения вслух, — а также привела в соответствие с последними научными данными информацию о влиянии электронных устройств и интернета на современного ребенка.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Как в норме ведут себя младенцы или малыши, начинающие ходить, когда им читают?

Возникший в последнее время интерес к раннему обучению стимулировал исследования по взаимодействию детей и родителей в ситуации чтения вслух. Каждый читающий родитель с опытом скажет: интерес к чтению и реакция на книгу значительно варьируются день ото дня и от ребенка к ребенку. Но людей, недавно ставших родителями, обескураживает, когда они видят, что их малыш не проявляет достаточного интереса к книгам. Не стоит из-за этого расстраиваться или думать, что ваш ребенок не способен увлечься историей. Вот как можно описать этапы взаимодействия маленького ребенка с книгой.

• К четырем месяцам подвижность младенца еще ограниченна, и у него, по сути, нет выбора, на что смотреть, что слушать, а что не слушать. В силу своей пассивности ребенок ведет себя «послушно», и родитель думает: да это же легко — читать вслух!

• Читая ребенку, обнимите его, чтобы он чувствовал вашу близость и поддержку. Но объятие не должно походить на «пленение» с целью вынудить ребенка смотреть в книгу. Выбирайте книги с небольшим количеством текста и крупными цветными иллюстрациями.

• В возрасте шести месяцев ребенку гораздо интереснее трогать и хватать книгу, чтобы облизывать и грызть ее, чем слушать. Тем не менее в это время он всё же слушает то, что ему читают. Книги на толстом картоне в этом возрасте незаменимы: они подходят для маленьких ручек по размеру, их удобно держать. Они прочные и обычно покрыты специальной пленкой, которую можно протирать. Если вы пользуетесь чужими книгами, лучше на время чтения предложить ребенку какую-нибудь игрушку или кольцо для прорезывания зубов: пусть грызет их, а не книгу. Матерчатые книги тоже удобны, потому что их можно закинуть в стиральную машину. Книги из мягкого пластика можно использовать во время купания малыша.

• В возрасте восьми месяцев малыш предпочитает не столько слушать книгу, сколько листать ее. Предоставьте ему такую возможность: это род исследовательской деятельности, но совсем отказываться от чтения не надо.

• К году вовлеченность ребенка в процесс чтения возрастает настолько, что он уже может переворачивать страницы по вашей просьбе, показывать на картинках предметы, которые вы называете, и даже воспроизводить звуки, которые издают животные (вроде «мяу», «кря-кря», «гав-гав»).

• Примерно в возрасте года и трех месяцев малыш учится ходить и становится неугомонным. Ему тоже надо читать, но так, чтобы это не мешало исследовательской активности ребенка. Если в какой-то момент малыш не проявляет интереса к книге, лучше перенести чтение на другое время.

Вводите чтение в жизнь ребенка постепенно, шаг за шагом. Начинайте с одной-двух минут по нескольку раз в день, а потом постепенно наращивайте время чтения. В среднем малыш способен удерживать внимание в течение трех минут. И, хотя иногда общий объем времени, посвященного чтению, может достигать получаса за день, мало кто из годовалых детей может одномоментно так долго слушать книгу. Это скорее исключение, чем правило.

По мере того как ребенок взрослеет, растет и читательский опыт его родителей. Они уже не настаивают на жестком режиме чтения, привлекают внимание ребенка к разным деталям на картинках, учатся читать выразительно, используя и шепот, и восклицания. Они понимают, что внимание малыша не развивается за один вечер. Это происходит постепенно — страница за страницей, минута за минутой, день за днем.

Как только у ребенка возникнет положительная реакция на книги (и на звучание вашего голоса во время чтения), нужно включать малыша в диалог. Разговаривайте с ним о том, что читаете, об иллюстрациях на каждой странице — особенно если эта книга уже знакома ребенку. Такая беседа позволяет малышу воспроизводить историю и рождает в нем чувство сопричастности к процессу, будто читает он сам. Ребенок не должен быть пассивным и замкнутым во время чтения. Пусть взаимодействует и с вами, и с книгой настолько интенсивно, насколько это возможно. Можно по ходу чтения втягивать малыша в общение с помощью своих вопросов или комментариев. Чтение должно быть устроено точно так же, как разговор: что-то даешь — что-то получаешь. Как заметил кто-то из педагогов, при чтении вы играете в пинг-понг, а не мечете дротики. Если вы просто отпускаете в адрес ребенка какие-то замечания или что-то говорите ему, не подразумевая ответа, это скорее словесные дротики.

Вот пример разговора между мамой и ее малышом, которому исполнился 1 год и 8 месяцев, во время чтения книги Роберта Макклоски «Черника для Саши» . Обратите внимание: мама во время чтения позволяет себе отступать от текста. Оригинальный текст выделен подчеркиванием[1].

М а м а: «Пум-м?» — удивилась медведица. Глянула и чуть черникой не поперхнулась. Мама-медведица обернулась посмотреть, кто же так сильно шумит, и прямо перед собой увидела Сашу!

М а л ы ш: Са-а-а…

М а м а: Да! Сашу! Мама-медведица очень удивилась, когда увидела Сашу, а не маленького медвежоночка. Ты только посмотри, какое удивленное выражение у нее на морде. И Саша кажется удивленной, правда?

М а л ы ш: Да.

М а м а: Да. «Р-р-р-разве это мой малыш? — зарычала медведица. — Где, где мой медвежоночек?» И мама-медведица бросилась прочь — искать его. Как ты думаешь, где был в это время маленький медвежонок?

М а л ы ш: Не…

М а м а: Ты не знаешь? Давай перевернем страницу — переверни-ка ее сам: может быть, мы найдем медвежонка там?

Такой обмен простейшими фразами очень важен и имеет прямое отношение к развитию речи.

1. Мама и малыш получают совместное удовольствие от чтения. История, которую они читают, разворачивается постепенно, в удобном для них темпе (в отличие от видеоролика). Иллюстрации в книге не двигаются, поэтому ребенок может внимательно их рассмотреть.

2. Во время общения с ребенком мама использует и свои собственные слова, и слова из книги. Насколько строго можно следовать тексту, зависит от возраста ребенка и от его способности удерживать внимание.

3. Между мамой и ребенком возникает интерактивный диалог: родитель задает простые вопросы, побуждающие малыша отвечать.

4. Родитель реагирует на ответы ребенка, либо соглашаясь с ним («Да», «Правильно»), либо корректируя их (например, полностью произносит имя девочки — «Саша», расшифровывает и проговаривает правильно «Я не знаю / Ты не знаешь»).

Что читать после «Стихов Матушки Гусыни»?

Для ребенка, только начинающего ходить, родитель — дружелюбный хозяин мира, в котором малышу предстоит освоиться. Представьте, что вы распорядитель на большом празднике, а ребенок — виновник торжества. Естественно, вы захотели бы познакомить малыша со всеми гостями: пусть чувствует себя как дома! По мере того как ребенок растет, его всё больше привлекает и очаровывает окружающий мир во всем многообразии: щелки и ямки, легковые автомобили, снег, птицы, жуки, звезды, грузовики, собаки, дождь, самолеты, кошки, грозы, другие дети, их мамы и папы. Этот период развития называется «именованием окружающей действительности».

И книжки-картинки тут — прекрасный инструмент обучения. Показывайте изображения предметов в книге, называйте их, просите ребенка повторить названия вместе с вами, хвалите за любые ответы. Для таких занятий прекрасно подходят «Книга обо всем на свете» Дениз Флеминг (The Everything Book) и такие книги Роджера Придди, как «100 первых слов» (First 100 Words), «100 животных на ферме» (First 100 Farm Animals), «Числа, цвета, формы» (Numbers Colors Shape)[2].

В книгах Придди приводится по сотне фотографий бытовых предметов или животных. А на самобытных цветных картинках-коллажах Дениз Флеминг в «Книге обо всем на свете» чего только нет! Тут и животные, и геометрические формы, и цвета, и рифмовки, и пальчиковые игры, и изображения разных блюд, и разные виды транспорта, лица людей, буквы, игрушки…

Книжки-картинки без текста тоже прекрасно подходят для детей, начинающих ходить, особенно хороши книжки с реалистичными, цветными и в то же время простыми иллюстрациями, не перегруженными образами и предметами. Среди них есть и классические, и совершенно новые: «Ой-ой!» Шатты Крам (Uh-Oh!), «Маленький Синий и Маленький Желтый» Лео Лионни (Little Blue and Little Yellow), «Бумбум» (Boom Boom) Сарвиндер Наберхаус. Такие книги стимулируют развитие речи и воображения и позволяют соотнести себя с героями истории. Вы можете рассказывать ее как хотите — длинно или коротко, в зависимости от степени развития внимания вашего ребенка.

А самой лучшей книжкой-картинкой для малыша может оказаться та, которую вы сделаете своими руками, используя фотографии вашей квартиры (дома) и членов семьи. При наличии современного компьютера и принтера это несложно. Сфотографируйте ребенка в разные периоды дня, запечатлейте предметы домашней обстановки, подпишите снимки, распечатайте, заламинируйте странички, проделайте в них пару дырочек и сшейте — вот и готова самодельная книга о вашей семье.

В возрасте от полутора до четырех лет дети проходят огромный путь в интеллектуальном, социальном и эмоциональном развитии. Помимо книжек без слов, им в этот период нравятся так называемые предсказуемые книги[3]: тексты таких книг содержат повторяющиеся слова и фразы или построены по принципу вопросов и ответов. Некоторые имеют кольцевую композицию: история заканчивается так же, как началась. А в каких-то книгах ребенок встречается с уже знакомыми ему сюжетными линиями или знакомой последовательностью действий.

Среди лучших — «Если дать мышонку печенье…» Лауры Нумерофф, «Дремлющий дом» Одри Вуд (The Napping House), «Хочешь быть моим другом?» Эрика Карла (Do You Want to Be My Friend?), а также различные вариации на тему шутливой песенки «Я знал старушку, которая проглотила муху» (I Know an Old Lady Who Swallowed a Fly), например, у Элисон Джексон старушка глотает пирог (I Know an Old Lady Who Swallowed a Pie). Список предсказуемых книг вы найдете во второй части — «Книжной сокровищнице для чтения вслух».

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Вадима Михайлина «Бобёр, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции».

«Приходит в исполком блоха-беженка…» «Откинулся волк с зоны и решил завязать…» «Идут звери на субботник, смотрят — заяц под деревом лежит…» Почему героями советского анекдота так часто становились животные? Как зооморфные культурные коды взаимодействовали с коллективной и индивидуальной памятью, описывали социальное поведение и влияли на него? В своей книге филолог и антрополог Вадим Михайлин показывает, как советский зооморфный анекдот противостоял официальному дискурсу и его манипулятивным задачам. Он разрушал механизмы формирования культурных мифов и нередко подрывал усилия государственной пропаганды. Анекдоты о Пятачке-фаталисте, алкоголике Чебурашке, развратнице Лисе и других персонажах-животных отражали настроения и опасения граждан, позволяли, не говоря ни о чем прямо, на самом деле говорить обо всем — и чутко реагировали на изменения в обществе.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

О когнитивных основаниях зооморфной сюжетики

Как уже было сказано выше, советский анекдот во многом восходит к сказке; применительно к анекдоту зооморфному имеет смысл говорить о вполне конкретном сказочном жанре, устойчиво именуемом «сказкой о животных» (animal tale), при том что даже для самых завзятых структуралистов попытка найти единые формальные основания для того, чтобы более или менее четко определить этот жанр, неизбежно заканчивается неудачей. Так, Владимир Пропп, раскритиковав указатель Аарне — Томпсона за «перекрестную классификацию» и заключив свою филиппику пассажем о том, что «сказки должны определяться и классифицироваться по своим структурным признакам»[1], сам попросту избегает разговора именно о структурных признаках этого жанра, мимоходом ссылаясь на то, что «сказки о животных представляют исторически сложившуюся цельную группу, и выделение их со всех точек зрения оправданно»[2].

В конечном счете, как правило, всё сводится к нехитрой формуле: сказки о животных суть сказки, в которых действующими лицами являются животные. С чем я не могу не согласиться — с одной значимой оговоркой. Любой повествовательный жанр (что, применительно к устной традиции, автоматически делает его еще и жанром перформативным) представляет собой способ организации проективных реальностей, соответствующий когнитивным навыкам и ситуативно обусловленным запросам целевой аудитории. И его (формально выделяемые на уровне сюжета, системы отношений между акторами и т. д.) структурные особенности, сколь угодно четко выраженные, вторичны по отношению к тем когнитивным основаниям, на которых аудитория согласна принимать участие в построении этих проективных реальностей, а также к тем ситуативным рамкам, которые делают исполнение возможным. Так что если мы хотим понять, почему практически во всех известных нам культурах люди рассказывают друг другу самые разные и по-разному организованные истории о животных (а также разыгрывают маскарадные перформансы, снимают кино, используют зооморфные образы в процессе саморепрезентации, в досуговых практиках, политической риторике и т. д.), нужно разобраться с тем, какую роль «зверушки» привычно играют в наших когнитивных навыках и установках[3].

Мы — социальные животные, чья социальность основана на способности каждого отдельного человека создавать, передавать и воспринимать сложные сигналы, позволяющие ему и другим людям выстраивать совместимые проективные реальности. Сигналы эти обращаются к так называемым инференциальным системам, которые позволяют нам восстанавливать/выстраивать объемные контексты, отталкиваясь от небольшого количества входящей значимой информации, а роль одного из первичных «фильтров значимости» выполняют онтологические категории, такие как «человек», «пища», «инструмент» и т. д. «Животное» — одна из таких базовых онтологических категорий, причем одна из самых продуктивных, поскольку позволяет задействовать наиболее разнообразные и детализированные режимы метафоризации.

Последняя же, в свою очередь, представляет собой еще один ключ к нашим способностям, связанным с умением выстраивать проективные реальности и затем видоизменять в соответствии с ними собственную среду пребывания. А потому остановлюсь на ее природе чуть подробнее.

Метафора представляет собой единый когнитивный механизм, включающий в себя как минимум две составляющих. Во-первых, метафора есть действенный способ смыслоразличения, устроенный следующим образом: две принципиально разные семантические системы, определяемые через разные онтологические категории (скажем, «человек» и «животное»), сопоставляются через операцию переноса какого-то особо значимого элемента из одной системы в другую: скажем, во фразе «свинья грязь найдет» физически или этически запачканный человек (или, напротив, человек, проявляющий излишнее внимание к чужой «запачканности») уподобляется свинье, животному, одним из признаков которого является любовь к грязевым ваннам. Системы эти должны быть, с одной стороны, совместимы хотя бы по ряду базовых признаков, что упрощает сопоставление: в нашем случае сопоставляются два живых существа, теплокровных, наделенных интенциональностью и — ситуативно — покрытых грязью или заинтересованных в контакте с ней. С другой, они должны быть различимы, что обеспечивает контринтуитивный характер самой операции переноса: перенесенный элемент «торчит» из чуждого контекста и привлекает к себе внимание (одна из наших инференциальных систем настороженно относится к некоторым субстанциям, которые именно по этой причине подгоняются под общую категорию «грязь» с выраженным негативным фоном; адекватный человек грязи должен избегать). Контринтуитивный характер совершенного переноса фокусирует внимание на базовых дихотомиях, позволяя за их счет более четко «прописывать» разницу между исходными системами: подчеркнув неполную социальную адекватность испачкавшегося человека, мы лишний раз «проводим границы человечности».

Во-вторых, метафора представляет собой когнитивную матрицу, которая позволяет наиболее экономным способом вменять конкретному элементу системы целый набор сопряженных между собой и неразличимых в дальнейшем признаков — за счет сопоставления этого элемента с элементом другой системы, определяемой через другую онтологическую категорию. Так, называя человека собакой, мы как бы приписываем ему вполне определенные качества (агрессивность, трусость, подобострастность, преданность хозяину, жадность, неприятный запах, неразборчивость в еде и сексе, особую сигнальную систему, ориентированность на стайное поведение и т. д.), отличающие, с принятой у нас точки зрения, собаку от других животных. В зависимости от конкретной ситуации, на передний план может выходить тот или иной конкретный признак, но все остальные идут в нагрузку, поскольку одна из наших инференциальных систем в ответ на конкретный информационный раздражитель выдает всю совокупность признаков, касающихся требуемого объекта.

Четко ощутимые базовые дихотомии, различающие две онтологические категории, препятствуют прямому, аналитическому считыванию вмененных признаков через «поверку действительностью». Нам попросту не приходит в голову расщеплять полученный пакет на отдельные признаки, верифицировать каждый из них через сопоставление с реальностью и определять, насколько неразборчив в сексе человек, которого сравнили с собакой, имея в виду его преданность другому человеку, — или насколько приятно от него пахнет.

Что, естественно, не отменяет значимого присутствия этих признаков, которые считываются автоматически (хотя и не обязательно все подряд и в полном объеме), в комплексе и без затраты дополнительных когнитивных усилий. Более того, одна из устойчивых коммуникативных стратегий, направленная на разрушение пафоса чужого высказывания, как раз и связана с «конкретизацией метафоры». Если в ответ на фразу о «преданном как собака» человеке вы получаете замечание «только не лает / блох не вычесывает / столбы не метит», это означает резкое понижение общей оценки объекта высказывания. Актуализируя скрытые на момент высказывания — но вполне соответствующие его структуре — компоненты метафоры, собеседник превращает ее из нейтральной фигуры речи в инструмент влияния и перехватывает ситуативную инициативу.

Зооморфное кодирование — одна из наиболее продуктивных стратегий метафоризации, если вообще не самая продуктивная. Звери, с одной стороны, четко отграничиваются от людей в качестве одной из онтологических категорий, человеку противопоставленных, — и это дает, собственно, основание для построения метафор. С другой, эта базовая классификационная категория по ряду основополагающих признаков (одушевленность, целеполагание, для птиц и млекопитающих — теплокровность и т. д.) сближена с категорией «человек»[4], что создает надежные основания для «достоверных» и множественных операций переноса, позволяя создавать целые метафорические контексты, построенные на постоянном мерцании смыслов между «верю» и «не верю». И, соответственно, выстраивать на основе этих контекстов разветвленные и потенциально очень смыслоемкие культурные коды.

Итак, животные:

1) составляют одну из наиболее репрезентативных категориальных групп, члены которой объединены рядом общих признаков (способность двигаться по собственному почину, способность различать себе подобных, посылать и улавливать сигналы, а также реагировать на них, потребность в питании и кислороде; для более узкой категории «зверь» — шерсть, теплокровность, четвероногость как принцип);

2) обладают устойчивыми нишами в тех же пищевых цепочках, в которые включен человек, и тем самым обречены на повышенное (конкурентное) внимание со стороны последнего;

3) при более чем широком видовом разнообразии виды обладают ярко выраженными наборами визуальных и поведенческих характеристик (а также аудиальных, ольфакторных,  тактильных) и тоже включены в систему устойчивых взаимоотношений между собой, что дает возможность максимально разнообразного и разнопланового сопоставления конкретных видов с конкретными человеческими индивидами и/или группами, а также с теми системами отношений, которые между ними возникают.

Таким образом, наш устойчивый интерес к животным объясним, среди прочих причин, еще и тем, что нашему сознанию удобно оперировать их образами, решая при этом свои, сугубо человеческие задачи. В рамках культур, именуемых традиционными[5], зооморфное кодирование представляет собой систему крайне разветвленную и многоаспектную.

Через зооморфные тропы кодируются социальные статусы и хозяйственные навыки, моральные аттитюды и пространственно-временные отношения, возрасты человеческой жизни и события, связанные со смертями и рождениями, звери обильно населяют воинские, эротические, демонстративные, агональные, пейоративные, игровые и прочие практики. Кажется, невозможно найти такую сферу человеческой жизни, которая в человеческой истории так или иначе не была бы означена через зооморфные коды.

Еще одна особенность животных — это менее выраженная по сравнению с человеком индивидуализация внешнего облика каждой конкретной особи в пределах вида — естественно, если исходить из человеческой точки зрения. Наша психика, на протяжении многих тысячелетий формировавшаяся в пределах малых групп, привычна к тому, что человек должен помнить в лицо всех тех людей, с которыми он встречается на протяжении своей жизни: отсюда наша привычка автоматически вглядываться в лица людей, идущих нам навстречу в городской толпе, отсюда и масса острых психологических проблем, свойственных обитателям мегаполисов[6].

Животные же «в лицо» — как то диктуют нам наши инференциальные системы, связанные с выстраиванием «личных картотек», — различимы гораздо хуже. Многие из них в рамках собственного вида попросту ориентированы на малодоступные нашим органам чувств сигнальные системы, скажем ольфакторные; для нас же, безнадежных визуалов, эти сигналы пропадают втуне. Конечно, каждый владелец собаки или кошки скажет вам, что узнает своего эрдельтерьера за сто метров среди сотни других эрдельтерьеров, и некоторые при этом даже почти не соврут. Конечно, всякий хороший пастух помнит каждую корову в своем стаде — если стадо это не превышает нескольких десятков голов. Но даже среди народов, традиционно занимающихся скотоводством, практика клеймления распространена весьма широко и служит отнюдь не только гарантией против воровства. Как бы то ни было, животные дают нам уникальную возможность балансировать на грани индивидуализированных и обобщенных характеристик — в чем-то равняясь в этом отношении с представителями других человеческих культур, которых нам тоже проще запоминать, не разделяя и делая при этом значимые исключения для отдельных так или иначе запомнившихся нам представителей общей «породы». Однако даже закоренелый расист и ксенофоб не в состоянии окончательно отменить границу между базовыми онтологическими категориями: он может называть представителей других рас (национальностей, конфессий) собаками или свиньями, но именно что называть, задействуя привычный режим метафоризации, который возможен только в том случае, если говорящий продолжает считать того, кого оскорбляет, человеком. В конце концов, белые плантаторы в южных штатах могли сколь угодно жестоко обращаться с черными рабами и не чаять души в собаках и лошадях, но ни один из них не пытался произвести над нежно лелеемой лошадью процедуру крещения, через возможность которой для тогдашнего христианина пролегала онтологическая граница между человеком и животным.

Итак, животное упрощает процедуру метафоризации.

С одной стороны, самим фактом своей принципиальной инаковости оно четко полагает границу между той актуальной ситуацией, в которой происходит рассказывание истории, и проективной реальностью рассказа: животные могут разговаривать только в сказке, слушатель/зритель занимает привилегированную позицию оценивающего наблюдателя, которому представленная ситуация интересна, но никаких прямых обязательств на него не возлагает. И в этом смысле зооморфная проективная реальность предлагает слушателю/зрителю/читателю то же удовольствие от «безопасного», стороннего и основанного на чувстве превосходства подглядывания за действующими лицами, что и Феокритова идиллия; но только зверь как персонаж снимает социальную неловкость от самого факта подглядывания — что особенно удобно применительно к детской аудитории[7].

С другой стороны, животное как персонаж облегчает кодирование — как за счет своей принципиальной «однозначности», принадлежности к некоему обобщенному классу живых существ, лишенных места в «личной картотеке» слушателя, так и за счет не менее принципиальной «неоднозначности», поскольку каждому такому классу приписывается несколько принципиально разных (и подлежащих различной моральной оценке со стороны слушателя) свойств, которыми рассказчик может оперировать в зависимости от ситуативной необходимости[8].

Итак, зверь как персонаж «зооморфного» текста способен выполнять весьма специфическую задачу — повышать порог зрительской/слушательской эмпатии, то есть снимать излишнюю эмпатию по отношению к действующему лицу за счет контринтуитивного совмещения в одном персонаже человеческих и нечеловеческих черт. И вместе с тем за счет той же самой контринтуитивности привлекать к себе повышенное внимание к себе. Зайчику сочувствуют, а не ставят себя на его место. Исполнитель зооморфного текста — не важно, нарративного, перформативного или чисто визуального (как в скифской торевтике или греческой вазописи), может позволить себе очевидную роскошь: оценку типичной социальной ситуации (позиции, статуса, системы отношений) — в том числе и связанной с личным опытом слушателя — через подушку безопасности. Поскольку речь идет о «зверушках».