Основные темы рассказов сборников вечера на хуторе близ диканьки миргород

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ        2

Глава 1. Символический смысл номинации сборника и его циклообразующее значение         11

1.1 История создания сборника    11

1.2 Циклообразующий смысл номинации сборника         21

1.3 Символический смысл названия сборника         26

Глава 2. Образ рассказчика в сборнике и его циклообразующие повести   30

2.1 Поиски Гоголем авторской позиции в произведении  30

2.2 Образ рассказчика в «Вие» и «Старосветских помещиках»          32

2.3 Особенности образа рассказчика в «Тарасе Бульба» и в «Повести о том как поссорились…»  41

2.4 Образ рассказчика в эпилоге сборника     52

Глава 3. Принцип контраста и сопоставления в соотношении повестей       54

3.1 Идейно-тематическое единство сборника «Миргород»        54

3.2 Сюжет сборника «Миргород» 59

3.3 Организующая структура сборника «Миргород»      66

3.4 Особенности композиции сборника 69

3.5 Структурная модель «Миргорода» 71

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 74

ЛИТЕРАТУРА   76

ВВЕДЕНИЕ

Цикловедение как особая отрасль гуманитарной науки сегодня переживает своеобразный Ренессанс. Исследования в области исторических и философских циклов, интерес к психофизиологическим циклам, изучение циклических словообразовательных моделей в лингвистике — тому свидетельство. Начиная с 1960-х гг. в этот процесс активно включилось литературоведение. Нужен был особый сдвиг в развитии поэтики, связанный с открытиями М.М. Бахтина и представителей структуральной поэтики, чтобы понятия «содержательной формы», текста активно вошли в сознание филологии, обогатив и во многом сформировав её «метафизический язык». В свете семиотики культуры и нового понятия текста, получивших своё целостное выражение в трудах Ю.М. Лотмана и московско-тартуской школы, цикловедение оформилось как органическая часть теоретической и исторической поэтики. Активизация интереса к проблеме повествования, автора и читателя во многом способствовала этому.

И всё-таки, несмотря на обилие трудов, посвящённых различным аспектам циклизации (работы Л.Е. Ляпиной, М.Н. Дарвина и др.), можно констатировать, что история русского прозаического цикла ещё не написана. А между тем многочисленные его образцы, от «Славенских вечеров» Нарежного, «Пёстрых сказок» и «Русских ночей» В. Одоевского, циклов Пушкина и Гоголя до «Пёстрых рассказов» и сборника «В сумерках» Чехова, говорят о неиссякаемости этой формы на протяжении всего классического периода русской литературы. Разнообразные «Вечера» и «Ночи», «записки», «очерки», сборники повестей с мистифицированными рассказчиками определяют как типологию данного явления, так и жанрово-стилевые инварианты. Можно говорить об определённых этапах активизации прозаических циклов, об их взаимодействии с лирическими циклами, о глубинной связи с такими эпическими жанрами, как роман, повесть, рассказ, новелла, очерк.

Первое, что формировало концепцию, своеобразную философию прозаического цикла было стремление к единству мирообраза, интеграции единой мысли, превращающей частные и отдельные истории, рассказы и повести в систему и целостность. Соотношение частного и общего, бытового и бытийного, микрокосма и макрокосма обусловило авторскую интенцию к собиранию, обобщению. Мирозиждительная особенность цикла как своеобразного жизнестроительства, как аналога книги бытия не могла не волновать его создателей. Именно в цикле писатель особенно ощущал функцию искусства как жизнестроительства и текстопорождения. Из частей он формировал, создавал целое.

Соотношение частей и целого, природа мирообраза определяют феномен «текста в тексте», когда «существенным и весьма традиционным средством риторического совмещения разным путём закодированных текстов является композиционная рамка». Ситуация «текста в тексте» способствовала образованию метажанрового пространства цикла. Атмосфера обсуждения, комментария была компенсацией столь важного для литературы нового времени риторического элемента, связанного в активностью проповеднического слова, авторского вмешательства и читательского присутствия. Проза в этом метажанровом пространстве выявляла своё «я», обнаруживала через «Ich=Erzählung» субъективное начало в эпосе.

Цикл, собирая в некое художественное единство разнородные элементы, выполняет не только интегративную функцию. Композиционная рамка, переплетая текст и обрамление, так что «каждая часть является в определённом отношении и обрамляющим, и обрамлённым текстом», способствует диалогизации реального и условного, рассказа и его обсуждения, текста и контекста. Игровое начало, обусловленное ситуацией обсуждения, комментирования, рефлексии автора и рассказчика, в процессе диалогизации, композиционного удвоения придаёт структуре текста большие нарративные возможности художественного моделирования действительности.

Сюжеты отдельных историй, рассказов, новелл, повестей, объединившиеся в прозаический цикл, в новом нарративном пространстве обретают большую свободу. Ситуация «текста в тексте» по сути своей контекстуальна, ибо каждый отдельный сюжет обрастает дополнительными смыслами через соотношение с другими, как в непосредственной кумуляции, так и в контексте риторического элемента композиционной рамки. Возникает общее метафизическое поле рефлексии, когда бытовые ситуации отдельных рассказов (историй, новелл, повестей) отражаются, как в зеркале, в бытийном пространстве обрамления.

Цикл обнажает сам механизм строительства прозаического текста, момент его художественного моделирования. И метафизическая рефлексия здесь не менее значима, чем сюжетика рассказов-историй.

Активизация циклообразования в прозе, как правило, связана с эпохой господства малых форм и жанров. Процесс освоения нового жизненного материала происходит в горниле очерков, новелл, рассказов, повестей, которые обладают энергией быстрого, оперативного освещения прозы жизни. Нередко, особенно на «грани эпох», эти функции выполняют так называемые «промежуточные жанры»: записки, дневники, мемуары, трактаты, письма и т.д. Однако стремление к концептуальному осмыслению бытия, к созданию субстанциальных начал жизни катализирует механизм сцепления малых форм и жанров. Возникает процесс интеграции различных малых жанров и их номинации в заглавии. Достаточно вспомнить «Пёстрые сказки» Одоевского, «Повести Белкина» Пушкина, «Записки охотника» Тургенева, «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, «Записки и Мёртвого дома» Достоевского, «Очерки бурсы» Помяловского, «Пёстрые рассказы» Чехова, чтобы обозначить эту тенденцию.

Хронологически в 1820 — 1830-е гг. движение прозаического цикла выглядит так: 1823 г. — «Вечер на бивуаке» и «Второй вечер на бивуаке» А. Бестужева, 1828 г. — «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» А. Погорельского, 1829 г. — «Сказки о кладах» О. Сомова, 1830-й — «Вечер на Кавказских водах» А. Бестужева-Марлинского, 1831 — 1832 гг. — «Повести Белкина» Пушкина и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, 1833 — 1834 — «Пёстрые сказки» В. Одоевского, «Вечер на Хопре» М. Загоскина, «Мечты и жизнь» Н. Полевого, «Фантастические путешествия» О. Сенковского, 1835 — 1836 гг. — «Миргород» и «Арабески» Гоголя, «Записки домового» Сенковского, 1837-й — «Вечера на Карповке» М. Жуковой, 1843-й — «Повести Ивана Гудошника» Полевого, 1844-й — «Русские ночи» Одоевского. Несмотря на то, что некоторые из этих книг появились уже в начале 1840-х гг., история их издания, эстетика и поэтика связаны с прозой 1830-х гг., с романтической эпохой.

Целью данной работы является объяснения природы единства гоголевского прозаического цикла «Миргород». Данная цель позволила сформулировать следующие задачи данного исследования:

1. Рассмотреть символический смысл номинации сборника «Миргород» и его циклообразующее значение.

2.      Рассмотреть образ рассказчика и его циклообразующие повести.

.        Проанализировать принцип контраста и сопоставления в соотношении повестей.

Актуальность данной работы определяется тем, что, как известно, проблема художественного единства «Миргорода» до сих пор не получила в литературной науке сколько-нибудь общепринятого и убедительного истолкования.

Проблема единства цикла «Миргород» впервые была поставлена Г.А. Гуковским. Тем не менее, и после появления книги Гуковского продолжает существовать устойчивая тенденция рассмотрения повестей, входящих в состав гоголевского цикла, изолированно одну от другой.

В какой-то мере такой подход вполне оправдан: части прозаического цикла не связаны между собой столь же тесно, как части отдельного произведения, хотя бы и состоящего из ряда повестей (в «Герое нашего времени», например). Каждая из повестей «Миргорода» представляет собой особое художественное целое. Индивидуальную природу каждой целостности мы попытаемся рассмотреть в дальнейших главах работы. Теперь же отметим лишь то, что при их взаимодействии возникает, говоря словами Г.А. Гуковского, «построение особого смысла и значения, не заключенного в каждой из них порознь». Не случайно в последнее время в связи с обострившимся интересом к циклу как таковому исследователей все больше привлекает анализ не отдельно взятой повести, а сборника в его единстве. Однако аргументы в пользу этого единства не всегда представляются удовлетворительными.

По нашему убеждению, анализируя «Миргород» как цикл, необходимо на основе выявления природы художественной целостности каждой из его повестей так или иначе учитывать три момента:

. Реальный состав «Миргорода» как цикла, состоящего из четырех повестей в их взаимной связи.

. Авторское выделение двух частей цикла.

. Заданную последовательность повестей.

В зависимости от того, в какой мере учитываются (или не учитываются) эти моменты, присущие одному из аспектов эстетической целостности — конструктивному, можно условно выделить три группы исследований «Миргорода».

. Исследователи не рассматривают ту или иную повесть как неотъемлемую часть цикла. Так, Т.А. Грамзина выделяет «три линии творчества Гоголя, которые ясно обозначились в «Миргороде»: «сатирическую» («Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Ннкифоровичем»), «героико-патетическую» («Тарас Бульба») и «фантастическую» («Вий»). Как мы видим, в этом ряду никак не фигурирует первая повесть цикла.

Н.В. Драгомирецкая считает, что «цикл повестей удерживает друг возле друга… два противоположные стилевые образования» (в «Тарасе Бульбе» и «Повести о том, как поссорились…»), не рассматривая при этом две другие повести сборника.

В.А. Зарецкий, говоря о двух «сквозных темах» цикла — противопоставлении «дерзких мечтаний» низменной буколической жизни и «варьировании трагических коллизий», вынужден признать, что «последняя повесть «Миргорода» — единственная, где тема «дерзких мечтаний» не находит прямого развития».

М.С. Гус говорит о трех вариантах сюжетов «Миргорода»: «лирико-драматическом» (в «Старосветских помещиках»), «трагическом» (в «Вие») и «комедийном» (в «Повести о том, как поссорились…), указывая, что всем им «дана демонологическая окраска». Но в состав цикла входит еще и повесть «Тарас Бульба», которая, очевидно, представляет собой четвертый вариант сюжета, лишенный «демонологической окраски».

. Не учитывается авторское выделение двух частей цикла «Миргорода». Например, Н.Л. Степанов считает, что «основной пафос «Миргорода» — в противопоставлении паразитической сущности косных существователей и широкой народной жизни»; что «миру мелких стяжателей, нравственных уродов…, изображенных в других повестях «Миргорода», Гоголь в «Тарасе Бульбе» противопоставил сферу народной жизни». При этом не вполне ясным оказывается авторское объединение одной из трех противопоставляемых, как это полагает Н.Л. Степанов, «Тарасу Бульбе» повестей с последним в единую часть цикла.

Сходный упрек можно адресовать Т.Г. Морозовой, полагающей, что «Тарас Бульба» и «две реалистические повести из современного помещичьего быта (т. е. «Старосветские помещики» и «Повесть о том, как поссорились…») должны взаимно оттенять друг друга» и Ф.3. Кануновой, которая считает, что «основной конфликт «Миргорода»… между высоким героическим народным началом и страшной… тиной мелочей, уродливым миром крепостничества».

. Не учитывается заданная последовательность повестей. Любопытно отметить, что еще в 1909 году авторы одной из работ, после перечисления повестей, вошедших в сборник, замечают, начиная разбор: «мы несколько переставим их». Нужно сказать, что и ряд современных ученых, предлагая исследования гораздо более глубокие и интересные, все-таки зачастую авторскую последовательность повестей так или иначе игнорируют.

По Г.Н. Поспелову, «героические запорожцы противостоят… помещикам (изображенным в первой повести цикла), а страшная борьба Хомы Брута… нелепой ссоре миргородских существователей».

Это наиболее распространенная точка зрения. С.И. Машинский, например, тоже считает, что «поэзия героического подвига в»Тарасе Бульбе» противостояла пошлости старосветских «существователей», а трагическая борьба и гибель философа Хомы Брута еще больше оттеняла жалкое убожество и ничтожество героев «Повести о ссоре». Близкая точка зрения у И.В. Карташовой, И.И. Агаевой.

При таком подходе затруднительным представляется разрешение, по меньшей мере, двух проблем. Почему уже после «развенчания» старосветских помещиков дается сходное противопоставление? Как мотивировать тот факт, что в первой части сборника вторая повесть «опровергает» первую, а во второй части, напротив, первая повесть «опровергает» вторую? Непроясненной оказывается логика авторской последовательности. Главное же, при этом не вполне ясен и общий смысл указанного двойного противопоставления. Впрочем, данные вопросы исследователями даже не были поставлены.

Особую позицию в этом вопросе занимает И.П. Золотусский, который, противоположно характеризуя повесть «Старосветские помещики», а именно как «торжество согласия и примирения, торжество меры и равновесия между реальным и идеальным», как «поэму о бессмертии чувств», замечает, однако, что «ступив из эпоса в быт (повести «Тарас Бульба» и «Старосветские помещики» стоят в «Миргороде» рядом), Гоголь не утратил высоты переживания… к своим героям». Вполне соглашаясь с исследователем в оценке первой повести цикла, мы, тем не менее, не можем не отметить, что Гоголь не ступал «из эпоса в быт», а скорее уж наоборот — из «быта» в «эпос», так как, хотя повести в сборнике и стоят рядом, но «Старосветские помещики» не следуют за «Тарасом Бульбой», а предшествуют ему.

Американский исследователь X. Мак-Лин, полагая, что в четырех повестях сборника находят свое выражение отдельные фазы развития в психике Гоголя, различные этапы его «бегства от любви», «располагает» повести в следующей последовательности, соответствующей этапам «бегства»: «Тарас Бульба» — «Вий» — «Старосветские помещики» — «Повесть о том, как поссорились…».

Наконец, очевидным выражением невнимания к авторской последовательности повестей является утверждение, что «Вий» мог быть итоговой повестью «Вечеров…», а повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» могла бы открывать собою «Миргород». Мы считаем, вслед за Г.А. Гуковским, что «Миргород» настолько замкнут в себе, что он не допускает в свой состав «чужеродных» вставок» или перестановок. Начинать цикл может именно повесть «Старосветские помещики» и только она.

Следует особо отметить исключительно интересные работы о «Миргороде» Ю.М. Лотмана и М.Н. Виролайнен. Эти исследователи вскрывают очень существенные черты поэтики отдельных повестей (мы ниже рассмотрим часть их наблюдений), однако, к сожалению, никак не комментируют наличие двух частей цикла и заданную последовательность повестей.

Глава 1. Символический смысл номинации сборника и его циклообразующее значение

1.1 История создания сборника

В 1831 году Гоголь делает первую попытку выступить в печати под собственным именем. В № 4 «Литературной газеты» появляется отрывок «Женщина» за подписью «Н. Гоголь». Однако вряд ли этому факту следует придавать особое значение. Гоголь явно колеблется: статья «Несколько мыслей о преподавании детям географии» из № 1 той же газеты подписана Г. Янов (сокращение двойной фамилии писателя), а второй отрывок из повести «Страшный кабан» («Литературная газета» № 17) опубликован опять без имени автора. Словом. Гоголь никак не может определиться и в «Вечерах…» вновь скрывается за именем простодушного издателя Рудового Панька. Конечно, к этому времени уже достаточно широкий круг литераторов знал фамилию автора книги, но и они будто выбирают: Гоголь-Яновский (М.П. Погодин, П.А. Плетнев и др.), Гоголь (Пушкин и др.) или даже только Яновский (Е. Боратынский). Знали, конечно, эту фамилию и в Васильевке (где жила мать писателя — Марья Ивановна Гоголь), причем, естественно, в ее полном виде. Но вот письмо из Петербурга от 6 февраля 1832 года несет веселое указание: «Ваше письмо от 19 января я получил. Очень жалею, что не дошло ко мне письмо ваше, писанное по получении вами посылки. В предотвращение подобных беспорядков впредь прошу вас адресовать мне просто Гоголю, потому что кончик моей фамилии я не знаю, где делся. Может быть, кто-нибудь поднял его на большой дороге и носит, как свою собственность. Как бы то ни было, только я нигде не известен здесь под именем Яновского, и почтальоны всегда почти затрудняются, отыскивая меня под этою вывескою». Так Н.В. Гоголь-Яновский утвердил себя «просто Гоголем» сначала в родственном кругу (с этого момента все его письма идут именно за такою подписью), а затем с выходом в свет «Арабесок» и «Миргорода» имя писателя Гоголя уже на вполне «законных» основаниях вошло в русскую литературу.

Итак. «Миргород». Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя. Части первая — вторая. Спб., 1835.

Внутреннее единство сборника «Миргород», единство, превращающее этот цикл из четырех повестей в цельную книгу, есть в основе своей единство идейное. Оно настолько существенно, что полноценное понимание идейного смысла «Миргорода» возникает именно в совокупности, и идейной соотнесенности всех четырех рассказов в целом.

Сборник состоит из двух частей; в каждом по две повести. Первый томик начинается «Старосветскими помещиками», второй — «Вием». Тема и, так сказать, тезис всей книги даны в каждой из этих двух повестей сразу, в своей целостности; это как бы образные формулы всей книги. Вторые же рассказы каждой части, «Тарас Бульба» и повесть об Иванах, дают каждая по одному аспекту того противоречия, которое образует смысл всей книги. Коротко говоря; если в книге сталкиваются норма, возможность, осуществимый идеал человека, его высокая сущность, — и отклонение от нормы, искажение человеческой натуры в безобразной действительности, то в первых рассказах каждой части, более коротких, так сказать вводных, дано объединение и нормы и ее искажения, а во вторых рассказах обоих томиков раздельно: в первом — норма, во втором — ее искажение. Заметим, что объемная разница повестей играет в этой композиции тоже свою, хоть и весьма скромную, роль. «Вводные» повести — меньше других: «Старосветские помещики» занимают (по изданию 1842 года) 45 страниц, «Вий» — 76 страниц, тогда как основные повести, развертывающие тему, — «Тарас Бульба» — 246 страниц (во второй редакции, в издании 1842 года; в первой же редакции эта повесть хоть и короче, а все же в три раза длиннее «Старосветских помещиков»); повесть об Иванах — меньше, в ней 99 страниц. Стоит обратить внимание и на то, что повести «Старосветские помещики» и «Вий» не разделены на главы, то есть даны единым текстом в качестве «малой формы»; наоборот, «Тарас Бульба» и повесть о двух Иванах разделены на главы («Taрас Бульба» — 12 глав во второй редакции и 9 глав в первой редакции; «Повесть» — 7 глав). Нет необходимости разъяснять, что деление произведения на главы — это не просто внешнее деление, а особый принцип композиции, связанный со строением темы, изложения, группировкой материала и т. д., выражающий сложность, многосоставность содержания этого произведения (повесть об Иванах короче «Тараса Бульбы» и имеет меньше глав, зато деление ее на главы подчеркнуто наличием названий их, чего нет в «Тарасе Бульбе»).

В самом названии новой книги Гоголь словно задался целью наглядно продемонстрировать свои колебания между «воспоминанием» и «надеждой» и здесь же установить их неразрывную связь, сделать так, чтобы прошедшее прямо прокладывало путь будущему, которое уже по могло мыслиться иначе как «широким» и «блистательным». Действительно, какой смысл продолжать скрывать настоящее имя автора «Вечеров…»? Но и автор «Миргорода» не так прост, чтобы прямо назваться. И там и здесь речь идет о Малороссии? Тогда извольте, прежде чем узнать имя автора, вспомнить про недавний успех «повестей, изданных пасичником Рудым Паньком».

Интересно, что единственная прежде публиковавшаяся повесть из «Миргорода» — «Повесть о том. как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» — впервые увидела свет во второй части смирдинского альманаха «Новоселье» (Спб., 1834) без фамилии автора, но с подзаголовком: «Одна из неизданных былей пасичника Рудого Панька». Да и фиктивная дата, проставленная в конце публикации — 1831, прямо отсылала читателей к «Вечерам…» (к подобному приему, к слову сказать, писатель прибегнул и в «Арабесках», отнеся датировку некоторых статей на год, а то и на несколько лет назад по сравнению с временем, когда они фактически писались). Впрочем, и в письмах Гоголь настойчиво подчеркивал, что речь идет о «старинной повести», «писанной за Царя Гороха», и что он ее «совсем было позабыл» и стыдится «назвать своею». Между тем известно, что время работы над повестью приходится на 1833 год, в самом конце которого, 2 декабря, Гоголь, позабыв про «стыд», читал свое новое произведение Пушкину, причем заслужил такой отзыв: «…очень оригинально и очень смешно» (правда, в своей дневниковой записи Пушкин ошибочно проставил имя одного из героев гоголевской «сказки»: Иван Тимофеевич вместо Ивана Никифоровича).

Но почему все-таки «Миргород»? «Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии», Гоголь, думается, вполне заслужил недоуменные вопросы критиков, например Г.Г. М-ского из «Северной пчелы» (1835, № 115). В самом деле, если название дано по месту действия книги, то из всех ее повестей только события «Повести о том, как поссорился…» разворачиваются в Миргороде, в остальных он даже и не упоминается. Правда, и эпиграфы к книге как будто настаивают на таком «географическом» понимании: здесь дается и справка из известной научной книги, предлагающая своего рода статистику быта и бытия этого «нарочито невеликого города», и приводится отзыв «одного путешественника-очевидца, побывавшего в Миргороде и даже откушавшего там «бубликов из черного теста». Но ведь и «записки» этого нелепого путешественника-гурмана, и миргородская статистика (из которой при всем желании можно заключить только, что в Миргороде, должно быть, дуют сильные и постоянные ветры — все-таки 45 ветряных мельниц!) — все обман, все мечта, все не то, чем кажется!».

Тогда, может быть, следует обратить внимание на столь очевидное значение самого слова «Миргород»? Ведь названная именем такого города книга, кажется, должна нести на своих страницах полную меру всего того, что так прекрасно определено в словаре В.И. Даля: «Мир — отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласно, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствие».

Но нет, пожалуй, в творчество Гоголя никакой другой книги, в которой было бы так много прямо противоположного. Не говоря уже про «присутствие ссоры» в самом заглавии повести о двух Иванах или про «Тараса Бульбу», который весь война, что такое «Вий», как не битва Хомы Брута с нечистой силой, сражение, завершившееся его гибелью. И только в «Старосветских помещиках» есть и «тишина, покой, спокойствие», и «лад, согласие, единодушие». Есть и та из великих человеческих ценностей, которой не нашлось места в словарной справке: любовь.

Именно утверждению непреходящего значения этой ценности и посвящена первая повесть в «Миргороде». Земная, обычная любовь-привычка (против которой так восставал в своей рецензии С. Шевырев), любовь-верность и преданность, которую питают друг к другу старосветские помещики и которая в отличие от романтически-возвышенной, экзальтированной страсти юноши из вставной новеллы, может выдержать любое испытание временем, — вот основная тема повести. Но не просто тема: самоотверженная любовь и все производное от нее — чистосердечие, гостеприимство и т. п. — возвышает старосветских помещиков над их «низменной буколической жизнью» и служит нравственным уроком, так же как вот уже на протяжении многих веков служит подобным уроком трогательная история Филемона и Бавкиды. И ведь именно любовь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича является необходимым условием существования самого «земного рая» их усадьбы (ее описание порой явно напоминает картины «земель блаженных» в древнерусской литературе и фольклоре, где даже почва была такой, что на ней все произрастало само собой «во изобилии»). После смерти старосветских помещиков все закономерно распадается, у «благословенной земли» появляется новый владелец — герой-непоседа, перекати-поле, цену которому Гоголь вполне конкретно определяет его покупательскими способностями: «…не превышает всем оптом своим цены одного рубля».

Но не все так уж спокойно было и в «Старосветских помещиках». Были и несколько тревожные, такие неуместные в этих низеньких комнатках портреты убитого заговорщиками русского императора и фаворитки Людовика XIV, были и тревожащие Пульхерию Ивановну разговоры Афанасия Ивановича про пожар, про войну, про разбойников, и даже кошечку Пульхерии Ивановны дикие коты приманили, «как отряд солдат подманивает глупую крестьянку». Но самое поразительное все-таки в другом. После описания идиллической жизни старосветских помещиков повествователь собирается рассказать о «печальном событии, изменившем навсегда жизнь этого мирного уголка», — о смерти Пульхерии Ивановны и о «самом маловажном случае», от которого оно произошло, — историю с возвращением кошечки. И вот по такому, казалось бы, малозначительному поводу — ибо что такое даже смерть Пульхерии Ивановны для судеб всего остального мира, исключая, конечно, Афанасия Ивановича — в мерное и мирное повествование вдруг врывается бранный шум истории, полководцы разворачивают войска, между государствами начинаются битвы. И тем самым «старосветская» жизнь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича (и даже история с кошечкой — вестницей смерти) встает в один ряд с самой что ни на есть всемирной историей, ведь «по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями».

Вот сами примеры, которые должны подтвердить и развить мысль о взаимосвязи «великого» и «ничтожного», возникшую по поводу истории смерти Пульхерии Ивановны. «Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля…» Такой пример не только «поднимает» значение истории Пульхерии Ивановны до событий мировой истории, но и вводит ее в контекст проблематики мировой литературы, так как явно перекликается о одним из эпизодов «Гамлета». Принц датский встречает армию норвежцев, идущую в поход на Польшу, и на вопрос Гамлета полковник отвечает:

О, говоря открыто,

Мы овладеть куском земли идем,

В котором польза вся — его лишь имя

Пяти б червонцев за наем я не дал

Земли сей…

Но если Гамлет в этом споре «за землю… на коей места для могил их мало», видит упрек своей нерешительности, то Гоголь решает вопрос иначе. Ведь нравственный смысл битв и побед, смертей и поражений измеряется в «Тарасе Бульбе» ценностями много высшими, чем сама война, тем более война из-за честолюбия. «Не в силе бог, но в правде». Эти слова древнерусского полководца-подвижника словно служат здесь исходным посылом оценки. И война может стать высоконравственной, но только тогда, когда она «дело общее», народное: «…Это целая нация, которой терпение уже переполнилось, поднялась мстить за оскорбленные права свои, за униженную религию спою и обычай… за все, в чем считал себя оскорбленным угнетенный народ». И рядом с этими ценностями вновь встает любовь. Ответ Гоголя ясен и однозначен: любовь Андрия к прекрасной полячке безнравственна, ибо нельзя за самое возвышенное, всепоглощающее чувство отдать «отца, брата, мать, отчизну, все, что ни есть на земле».

«Вий» — это повесть об испытании веры, духовной стойкости человека перед лицом всех враждебных, темных сил мира. Хома без особого труда справляется с ведьмой, когда он с нею один на один, но стоит той позвать себе па помощь «несметную силу чудовищ» и самого Вия, как Хома забывает все свои «заклятья и молитвы», доставшиеся ему от «одного монаха, видевшего всю жизнь свою ведьм и нечистых духов», и погибает. Погибает, несмотря на испытанность (в том же «Миргороде») того «козацкого» «оружия», которым он запасается перед последним походом в церковь; полведра сивухи, танец и т. п. И не так уж бессмысленно заключение философа Горобця по поводу гибели «знатного человека» Хомы: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать» (кстати сказать, мотив страха как причины гибели Хомы был гораздо явственнее представлен и черновой редакции: «…тайный голос говорил ему: «эй, не гляди!»… По непостижимому, может быть происшедшему из самого страха, любопытству глаз его нечаянно отворился…»). Мысль о бессилии любой нечисти перед лицом твердого духом и в вере человека — одна из любимых в древнерусской литературе. В «Повести временных лет» сказано о «бесовском наущении»: «…бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом». А вот отрывок из письма Гоголя С.Т. Аксакову от 16 мая 1844 года, где речь идет о борьбе с тем же «общим нашим приятелем, всем известным, именно — чертом». И тот простой метод, которым Гоголь советует здесь воспользоваться, кажется заимствованным у Горобця, как известно, рекомендовавшего, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост» ведьме, «то и ничего не будет». «Вы эту скотину бейте по морде, — пишет Гоголь, — и не смущайтесь ничем. Он — точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а в самом дело он черт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: «Хвалился черт всем миром овладеть, а бог ему и над свиньей не дал власти».

Но вернемся к примерам о «великом» и «ничтожном» из «Старосветских помещиков» — они еще не исчерпаны. Продолжим прерванную цитату: «…а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство». Не правда ли, так и кажется, что из-за этих вроде бы «немецких» («колбасники») строк вдруг появятся два совершенно «миргородских» героя, у одного из которых голова напоминает редьку хвостом вверх, у другого — хвостом вниз. Конечно, и Иван Иванович, и Иван Никифорович вроде бы никакого отношения к войнам не имеют, да и последствия их ссоры «за вздор» как будто не столь значительны. Но давно уже замечено, что в «Повести о том, как поссорился…» немало отзвуков высокой военной патетики «Тараса Бульбы», правда, проявляющейся здесь всего лишь на низменном, «предметном» уровне. Андрей Белый писал, например, о «старинном седле с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов…», которое «тощая баба», «кряхтя», вытащила на двор Ивана Никифоровича проветриться в число прочего «залежалого платья»: «Это — седло исторического Тараса, как знать, не прадеда ли Довгочхуна». Да и шаровары Ивана Никифоровича, что «заняли собой половину двора», явно напоминают казацкие шаровары «шириною с Черное море» из «Тараса Бульбы». Что же говорить тогда про саму причину последовавшего раздора — ружье, пусть и со сломанным замком. Словом, как писал тот же А. Белый: «В «Миргороде» сопоставлены рядом как конец напевного «вчера» с началом непевучего «сегодня», Тарас с Довгочхуном, Довгочхун выглядит слезшим с седла и заленившимся а своем хуторке Тарасом…».

Исследователь совсем не случайно обмолвился про «напевное» «вчера»: хорошо известно, что, широко пользуясь в работе над «Тарасом» различными историческими источниками, Гоголь перед всеми ними отдавал предпочтение малороссийским песням — «живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи». И добавлял в статье «О малороссийских песнях» (1834): «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции…». Поэтому в своем эпосе о легендарном, героическом прошлом — повести «Тарас Бульба» Гоголь нередко сознательно отступает от хронологии: он «относит ее действие и к XV и к XVI веку, а имена, в ней упомянутые, относятся к XVII веку (Ник. Потоцкий. Остраница), как и другие детали. Итак, три века — читатель может выбирать любой», — справедливо писал Г.А. Гуковский. Но странно другое: в повести о двух Иванах писатель не только следует самому пунктуальному историзму при «объяснении места, реляции» ссоры, но и приводит совершенно точную ее дату — «показание дня и числа». Эта дата — «сего 1810 года июля 7 дня», как сказано в позове Ивана Ивановича («7-го числа прошлого месяца» — отмечено в прошении Ивана Никифоровича). Настоящая дата находится в разительном противоречии со словами из авторского предисловия к «Повести о том, как поссорился…»: «Долгом почитаю предуведомить, что происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени». Но это еще не все: получив точную дату «битвы», поневоле начинаешь отсчитывать время действия повести от нее, и тогда получается, что неудавшаяся попытка примирения Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего приходится не на какой-нибудь, а на, пожалуй, самый памятный год в истории России XIX века — 1812-й. Сам же городничий, по существу, и указывает эту дату: «Вот, уже, слава богу, есть два года, как поссорились они между собою…». Отметим, кстати сказать, что городничий, как известно, был участником «кампании 1807 года» (и даже был во время ее ранен), так что, хотя имя французского императора ни разу в повести о двух Иванах не встречается (Бонапарт упоминается только в «Старосветских помещиках»), оно неназванным все-таки присутствует в ней.

Мы, конечно, далеки от мысли видеть в повести о двух Иванах какую-то аллегорию к истории ссор и примирений, а затем войны между Россией и Францией. Но, попав в один хронологический ряд с нею, история ccopы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича приобретает какой-то особый, дополнительный смысл. «Великие события» проносятся над миром, забывая о своих «ничтожных» причинах. Но все в жизни взаимосвязано: и история глупой ссоры, «забывшая» про одновременную с нею великую народную войну, словно еще раз указывает: в судьбе каждого, самого «маленького» человека нет ничего маловажного, такого, что по своему нравственному смыслу не может сравниться с любым великим событием.

Герои повестей, по воле автора. проходят на страницах книги через испытания основных человеческих ценностей: любви, верности, веры. дружбы, чести, «всего, что ни есть на земли», по словам одного из них. Не все выдерживают эти испытания: если в первой половине книги таких большинство, то вторая — рассказ о поражениях человеческого духа.

1.2 Циклообразующий смысл номинации сборника

Название художественного произведения обычно бывает или зерном, из которого рождается замысел, или же венцом произведения. По назначению своему, по своей поэтической функции заглавие, если оно действительно удачно, непременно должно соотноситься со всеми сюжетными ходами, со всеми образами и моментами художественного произведения, вплоть до мельчайших деталей. Понять название — значит проникнуть в сущность авторской мысли. Между тем до сих пор не останавливало особого внимания исследователей название одного из оригинальнейших гоголевских произведений — «Миргород». Вероятно, оттого, что оно кажется самоочевидным, более или менее случайным.

В самом деле, вышедшая в свет в 1835 году новая книга Гоголя была озаглавлена «Миргород. Повести, служащие продолжением „Вечеров на хуторе близ Диканьки»», а самая ранняя из повестей, появившаяся в печати годом раньше, — «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», была тогда обозначена автором как «Одна из неизданных былей пасечника Рудого Панька». Заглянув в предисловие ко второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки», любознательный читатель мог догадаться, что рассказчиком «были» стал, по всей вероятности, один из Паньковых гостей, о котором сказано так: «(…) приехал еще… вот позабыл, право, имя и фамилию… Осип… Осип… Боже мoй, его знает весь Миргород! он еще, когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки… Ну, бог с ним! в другое время вспомню».

Надо добавить к тому же, что еще в Диканьке об уездном городе нет-нет да вспоминали — с должным почтением. Из хуторского далека он виделся официальным и величественным. Старый Панько, упомянув о своей неприязни к «покоям великого пана», восклицал: «Да что говорить! Мне легче два раза и год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великий свет».

Тот же провинциальный пиетет в полной мере торжествует и в повести о ссоре Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича — видно, рассказчик ее, полноправный и осведомленный обо всех городских новостях житель Миргорода, переселился туда из Диканьки не столь уж давно (не случайно же миргородский Осип по-свойски гостит на хуторе у Панька), а потому и не изжил еще наивной восторженности. Заметим, что в конце повести он уже покинет уездный город и наведается туда проездом, повзрослеет и увидит Миргород иными глазами. Но когда-то он прямо-таки захлебывался от восторга (вспомним подмеченную пасичником характерную деталь: «когда говорит, то всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки»):

Чудный город Миргород! Каких в нем нет строений! И под соломенною, и под очеретною, даже под деревянною крышею; направо улица, налево улица, везде прекрасный плетень; по нем вьется хмель, на нем висят горшки, из-под него подсолнечник показывает спою солнцеобразную голову, краснеет мак, мелькают толстые тыквы… Роскошь! <…> Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее.

Но я тех мыслей, что нет лучше дома, как поветовый суд…».

Нетрудно заметить, что стилистически это описание чем-то сродни началу «Сорочинской ярмарки.», открывавшей «Вечера на хуторе близ Диканьки»:

«Как упоителен, как роскошен летний день и Малороссии! <…> Серые скирды сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало — река в зеленых, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское лето!».

Именно это сопоставление подчеркивает травестийность стиля повести о ссоре. Если в идеальном, народно-поэтическом мире «Сорочинской ярмарки» — подлинная красота природы, то миргородская «нега» оборачивается застойной и обюрокраченной ленью. И зеркалом жизни становится «удивительная лужа». Отсюда первый спектр значений общего названия новых гоголевских повестей, раскрывающих уездно-горделивые потуги на величественность. Но вместе с тем повесть о ссоре заставляет иронически переосмыслить семантику заглавия: Мир-город, то есть мирный город. Какой же он мирный, если ничтожный повод ведет к нескончаемой сваре, канцелярским и судебным битвам?

Однако и этот пласт значений, всячески обыгранный в «были», еще не исчерпывал общего заглавия книги.

Все дело в том, что уездный малороссийский городок мог бы по праву гордиться своим именем, славным в истории украинского народа. В 1575 году Стефан Баторий назначил его городом особого полка, в следующем веке Миргородский полк, состоявший из 14 сотен, занимал значительное пространство до северных частей Харьковской губернии и особенно отличался в годы национально-освободительного движения под руководством гетмана Богдана Хмельницкого. Героическому прошлому Украины посвящена повесть «Тарас Бульба», вошедшая в книгу «Миргород». В первой ее редакции (1835 года) прямо вспоминались исторические истоки: «Когда Баторий устроил полки в Малороссии…».

В книге повесть «Тарас Бульба» предшествует «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», предупреждая читателя о ничтожестве теперешних «вояк». Но в творческой истории всей книги пародия предшествовала героической эпопее. В этом заключался определенный художественный парадокс, нарушалась обычная последовательность (сначала высокий образец, потом пародия). Гоголь отталкивался от фарса и прорывался к легендарной старине, следуя сформулированному им завету: «Бей в прошедшем настоящее — и тройною силою облечется твое слово».

Парадоксально строится и сюжет «Тараса Бульбы». Внешне он будто бы демонстрирует распад кровных, семейных связей: покидают навсегда спою мать сыновья, отец убивает изменника-сына, присутствует на казни другого — и сам гибнет, распятый врагами. Но этот трагический процесс обусловливает рождение новых, более прочных исторических, общественных связей между людьми, обретение ими национального единства в совместной борьбе за свободу. Мир повести разомкнут в пространстве и времени. Вспомним хотя бы описание хутора Тараса: «<…> высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор», или гимн родной стихии казачества — степи-океану (ср. миргородскую лужу), или такую немаловажную, специально отмеченную писателем деталь: в Сечи «нигде не видно было забора». Отсюда и концовка героической повести:

«Казаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно минали отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего атамана».

Но не таков общий художественный мир всей книги Гоголя, в которой напоминание о героическом прошлом звучит беспощадным укором бездуховной современности. В противовес разомкнутому пространству эпопеи предельно стеснен и огорожен быт героев в остальных трех повестях. В самом Миргороде, как мы помним по «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», — «везде прекрасный плетень». Герой «Вия», философ Хома Брут погибает, замкнув себя, казалось бы, спасительным кольцом. В «Старосветских помещиках» (составляющих вместе с «Тарасом Бульбой» первую часть книги) рассказчик ощущает «сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада», видит «низенький домик с галлереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома»; только прочная ограда и способна на время защитить трогательно-комичную идиллию, достаточно чуть нарушить заграждение, подманить сквозь дыру в амбаре «кроткую кошечку Пульхерии Ивановны», чтобы обречь на гибель старосветских помещиков и весь уклад их жизни. И этот, постоянно варьирующийся во всех повестях книги мотив заставляет заново вдуматься в ее название — обнаружить в нем еще один, едва ли не главный смысл.

Обращенная к малороссийской действительности книга Гоголя неизбежно придавала и самому заглавию неожиданную украинскую огласовку. Два корня заглавного слова по-украински звучат как оксюморон, так как «мир» — это (устарелое и торжественное) «Мир, Вселенная», а «город» (вполне обыденное) — «огород» (по-украински, собственно город — мiсто). Итак, «огороженная Вселенная» — вот что представляет собою описанная Гоголем действительность. Под стать такому заглавию и два эпиграфа, предваряющие книгу, — с упоминанием «Миргорода нарочито невеликого города» и единственной местной достопримечательности: бублика (ведь это тоже круг, замыкающий пустоту). Потому-то подлинно «миргородскими» оказываются и те повести книги, которые по материалу с географическим городом Миргородом вовсе не связаны. Какие же силы замкнули перспективу, разобщили людей и опошлили их побуждения? Таким горьким вопросом оборачивается название книги Гоголя. В ней писатель прощался с украинской темой, потому что ответ здесь мог быть только общероссийским. И потому не случайно возникает столь же оксюморонное название города, в котором закончатся события последней из написанных Гоголем книг, второй части «Мертвых душ». Там город будет назван Тьфуславль.

1.3 Символический смысл названия сборника

миргород сборник гоголь циклообразующий

Давно замечена отличительная черта гоголевского творчества: изображая действительность, он намеренно придает изображаемому территориальный признак, и, определяя местом действия Диканьку, Сорочицы, Миргород, Петербург, наделяет их, пo-возможности, качествами планетарного масштаба. В повествованиях Гоголя постоянно присутствует идея пространства и бесконечно варьируются мотивы дороги, путешествия, приключения, волшебного перемещения на больших расстояниях. Творческая цель автора, по сути, заключается в поисках путей расширения и снятия пространственных границ рассказываемого.

С этой точки зрения смысловое единство «Миргорода» отчетливее проявляется в соотношении с «Вечерами», первым циклом Гоголя, художественной сверхзадачей которого стало создание гармоничного мира, самодостаточного в своей замкнутости. Художественная идея «Миргорода» непосредственно связана с продолжением поиска универсальной гармонии.

Погружаясь в исследование профанической действительности, Гоголь заявляет о генетическом родстве диканьских повествований и «Миргорода», подчеркивая общность и преемственность сквозной мифологической идея: «Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Художественное действие «Миргорода» тем самым закономерно продолжает развиваться в сфере идеального МИР-города, громадного замкнутого пространства, на котором происходят судьбоносные передвижения человечества, вращаются история, судьба, сиюминутное и вечное, бренное и бессмертное, окованное вожделенными страстями и взлетающее на крыльях мечты. Сквозь призму романтического двоемирия всеобъединяющий МИР-город представляется Гоголю как статичное, единственно неизменное, вечное проявление бытия. МИР-город — это вселенная, остановившаяся на пути достижения космической гармонии и запечатленная в этот трагический момент.

Магистральная идея цикла «Миргород» соотносится и с мировоззренческой традицией античности, разработавшей понятие-образ «сборного города», и с культурным контекстом средневековья («О граде божьем» Августина Аврелия, где устройство города становится иносказательным определением смысла человеческой жизни и смысла жизни всего человечества), с эмблематикой древнеславянских рукописей, с литературными мотивами барокко («Вертоград многоцветный» С. Полоцкого и его ведущая идея «мир есть книга»), и непосредственно с семантикой Петербурга, который в поэтической концепции XVIII века устойчиво соотносился о мифической землей утерянного и вновь обретенного блаженства.

Говоря о Гоголе, следует отметить, что тяготение к изображению некоего города, являющегося моделью государства п мира. постоянно присутствует в его творчестве: стоит вспомни! ь образ Петербурга в «Петербургских повестях», сборный уездный город «Ревизора», губернский город NN «Мертвых душ». По именно в «цикле циклов» Гоголя — «Миргороде» — образ этого универсального города становится символическим. выносится в заглавие всего цикла и объединяет его, хотя реально является местом действия только в «Повести о двух Иванах».

Сам топоним «Миргород», о чём уже говорилось выше, объединяет в своём значении локальность и всемирность, «город» и «мир», делая мир равновеликим городу, а город — миру. Такое истолкование семантики названия гоголевского цикла повестей сближает его пространственную модель не только с плутарховскнм идеалом греческого полиса, но и с античным осмыслением Рима (скорее всего, тоже базирующемся на традиции греческой полисной классики) — что отражается в общепринятой для римских письменных документов начальной формуле — «Urbi et orbi». К вышеизложенному следует присовокупить ещё парадоксального свойства наблюдение А.С. Янушкевича, усмотревшего в названии цикла «Миргород» палиндромное «Дорог Рим».

Столь прочный культурный фундамент, разумеется, потребовал своего упорядочения, многочисленных намеков и иллюзий, способствующих нестандартному прочтению цикла. Учитывая опыт «Вечеров», удививших современников «живым описанием племени поющего и пляшущего», «свежими картинами малороссийской природы, этой веселости», и не более, Гоголь уже не стремится сопрягать крайности бытия в гармоническое единство. Теперь, в «Миргороде», средством упорядочения мира есть измеренное разделение его на крайности, не сглаживанне, а выделение противоречий бытия.

Таким образом, Гоголь переосмыслил классическую духовную традицию и предложил в «Миргороде» ее противоположное разрешение. Сфера идеального МИР-города оборачивается разобщенностью, трагической непримиримостью противоположных понятий, находивших в «Вечерах» целостность и гармоническую целесообразность.

Разрушение мифологических идеалов влечет намеренную идеализацию мира и высвечивает его кардинальные противоречия: «Миргород» содержит фундаментальную антитезу мир-война, свидетельствующую о наличии феномена, не просто грозящего целостности мира, как в «Вечерах», но уже разрушающего эту целостность. Поэтому в «Миргороде» уже нет единства мира, но есть мир, «расколотый надвое непримиримыми противоречиями». Допуская возможность столь стремительного крушения идеалов, Гоголь тем самым подчеркивает рукотворность МИР-города, а следовательно, его непрочность, временную актуальность, хрупкую индивидуальность.

Художественная реализация этого принципа заметна в намеренном замедлении динамики действий и проявлении cтатичности в качестве ведущего приема повествования. Мир профанируется до бытового, в него вторгается материальны конкретное, периферийное занимает место главного и т.д. Пространство «Миргорода» уподобляется замкнутому пространству сцены, выход за пределы которой был бы нарушением законов театра. Внутри этого пространства оформляется центральная оппозиция, объединяющая цикл, — свое — чужое.

Художественное время, наоборот, представляет постепенное становление вечности: через постоянное противопоставление начальных отрезков вечер-утро, день-ночь к осмыслению сиюминутного-бесконечного как фундаментального дуалистического единства бытия.

Скачать архив (78.4 Kb)

Схожие материалы:

• СЛУШАТЬ
• Еще больше читающего Андрея Цунского на YouTube

Гоголь Н. В. Предисловие: [Вечера на хуторе близ Диканьки. Часть первая]

„Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарали пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее“.

Слышало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц! То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои! — Это всё равно, как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборвавшийся мальчишка, посмотреть — дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. „Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..“ Я вам скажу… Да что говорить! Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором, вот уже пять лет, как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великой свет. А показался — плачь, не плачь, давай ответ.

У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему, или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь, и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брежжет огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрыпка, говор, шум… Это у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши балы; только нельзя сказать, чтобы совсем. На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачем — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.

Но лучше всего, когда собьются все в тесную кучку и пустятся загадывать загадки, или просто нести болтовню. Боже ты мой! Чего только ни расскажут! Откуда старины ни выкопают! Каких страхов ни нанесут! Но нигде, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах у пасичника Рудого Панька. За что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно. Бывало, соберутся, накануне праздничного дня, добрые люди в гости, в пасичникову лачужку, усядутся за стол, — и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские. Да, может, иному, и повыше пасичника, сделали бы честь посещением. Вот, например, знаете ли вы дьяка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой книжке. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите вы на многих деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас всегда примет в тонком суконном балахоне, цвету застуженного картофельного киселя, за которое платил он в Полтаве чуть не по шести рублей за аршин.

От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу. Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный, белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю, и прятал в пазуху. А один из гостей… Ну, тот уже был такой панич, что хоть сейчас нарядить в заседатели, или подкомории. Бывало, поставит перед собою палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать — вычурно, да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь, слушаешь, да и раздумье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрался таких! Фома Григорьевич раз ему насчет этого славную сплел присказку: он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата, у него лопатус; баба, бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом в поле. Латыньщик увидел грабли и спрашивает отца: „Как это, батьку, по вашему называется?“ Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. Тот не успел собраться с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать его по лбу. „Проклятые грабли!“ закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин: „как же они, чорт бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!“ Так вот как! Припомнил и имя, голубчик! — Такая присказка не по душе пришлась затейливому рассказчику. Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя, чуть ли еще не поговорку: „не мечите бисера перед свиньями“… „Быть же теперь ссоре“, подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю. К счастию, старуха моя догадалась поставить на стол горячий книш с маслом. Все принялись за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того, чтоб показать шиш, протянулась к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку. Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове. Я нарочно и не помещал их сюда. Еще напугаешь добрых людей так, что пасичника, прости господи, как чорта все станут бояться. Пусть лучше, как доживу, если даст бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину, в православной стороне нашей. Меж ними, статься может, найдете побасенки самого пасичника, какие рассказывал он своим внукам. Лишь бы слушали, да читали, а у меня, пожалуй, лень только проклятая рыться, наберется и на десять таких книжек.

Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку. Я нарочно и выставил ее на первом листке, чтобы скорее добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслушались вдоволь. И то сказать, что там дом почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про сад и говорить нечего: в Петербурге вашем, верно, не сыщете такого. Приехавши же в Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: „А где живет пасичник Рудый Панько?“ — „А вот там!“ скажет он, указавши пальцем, и если хотите, доведет вас до самого хутора. Прошу однако ж не слишком закладывать назад руки и, как говорится, финтить, потому что дороги по хуторам нашим не так гладки, как перед вашими хоромами. Фома Григорьевич, третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то, что сам правил и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.

Зато уже, как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь сот — дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя, какой: чист, как слеза, или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах. А какими пирогами накормит моя старуха! Что то за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло, так вот и течет по губам, когда начнешь есть. Подумаешь, право: на что не мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушовый квас с терновыми ягодами, или варенуху с изюмом и сливами? Или, не случалось ли вам, подчас, есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! Станешь есть — объяденье, да и полно. Сладость неописанная! Прошлого года… Однако ж, что я в самом деле разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному.

ПАСИЧНИК РУДЫЙ ПАНЬКО.

// Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Источник: feb-web.ru

Текст: Павел Басинский (писатель)/РГ

Недавно мы отмечали день рождения Николая Васильевича Гоголя. Он родился по новому стилю в День смеха — 1 апреля 1809 года. Но в этом году стоит также отметить и другой юбилей, связанный с великим русским писателем: 190 лет назад, в 1831 году, была издана первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

«Вечера на хуторе…» — первая книга Гоголя, если не считать его поэмы «Ганц Кюхельгартен». Поэма была так обругана критикой, что автор в сердцах выкупил весь тираж и уничтожил.

Впрочем, и к своему второму дебюту он впоследствии относился весьма прохладно. В 1833 году он писал Михаилу Погодину: «Я даже позабыл, что я творец этих «Вечеров», и вы только напомнили мне об этом… Да обрекутся они неизвестности!» А в предисловии к первому собранию сочинений 1842 года он так отозвался о «Вечерах…»: «Всю первую часть следовало бы исключить: это первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания…»

Это к вопросу о скандале, который грянул на прошлой неделе в день рождения Гоголя, когда министр культуры Украины в своем Telegram-канале вдруг заявил, что Россия «принудительно записала в русские классика украинской литературы Николая Гоголя». (Подробнее — на стр.11). Если уж говорить о Гоголе как о «классике украинской литературы», то речь может идти только о «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и «Миргороде» (другой цикл 1835 года — своего рода продолжение «Вечеров…»). Согласитесь, странно было бы говорить об авторе «Мертвых душ», «Ревизора», «Носа» и других произведений Гоголя как о «классике украинской литературы».

Я еще огорчу министра культуры цитатой из Владимира Набокова: «Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом «Диканьки» и «Миргороды» — о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках».

На самом деле Набоков неправ. «Вечера на хуторе…» и «Миргород» — это литературные шедевры. Больше того: именно Гоголь создал тот литературный «канон» образа Малороссии от XVII до XIX века (таково временное пространство цикла «Вечера на хуторе…»), который будет в нашем сознании навечно.

А ведь Гоголь был далеко не первым, кто обратился к этой теме. До него на малороссийские темы писали Иван Кулжинский, Орест Сомов, Антоний Погорельский. В 20-е годы XIX века был настоящий бум темы Малороссии в русской культуре. Выходили книги, ставились оперы, и все это сопровождалось таким успехом, что малороссийская тематика стала затмевать кавказскую. Малороссия с ее богатейшими фольклорными традициями стала своего рода Меккой для русских романтиков. Так что Гоголь, хотя и родился в День дурака, был отнюдь не дурак, когда к этой теме обратился. Это было модно. Но справедливо и то, что именно Гоголь написал малороссийский цикл, равного которому нет до сих пор. И не только Россия, но и мировая литература, конечно, должна быть благодарна Украине, что она дала такого великого певца своего края.

Однако не могу не отметить и широту русской души. Вообразите, что в столице Российской империи на русском языке (да, с множеством украинизмов) выходит книга, где слово «москаль» означает примерно то же, что и «черт». Ни одного доброго слова о «москале» вы здесь не найдете. Зато бранных пруд пруди: «если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля»; «да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли»; «когда чорт да москаль украдут что-нибудь — то поминай как и звали» и т. д. А вот что говорит один из персонажей «Вечеров…» о «кацапах» (русских): «Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с тараканами».

А Пушкин пишет: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия!.. Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился…»

А типографские наборщики в Петербурге трясутся от смеха, набирая «Вечера…», и сам Гоголь это видит.

Если бы только «москали» и «кацапы». Для персонажей «Вечеров…» сродни черту евреи, цыгане и немцы (то есть все иностранцы). И уж совсем лютую ненависть вызывают у них польские католики, а особенно их священнослужители ксёндзы. И вот вопрос: современная Украина готова обратно принять в свое «гражданство» такого Гоголя? А гендерные проблемы? Там ведь все женщины — «бабы», «ведьмы» да «старухи»!

Конечно, все это ерунда. Фольклор есть фольклор, и из него, как из песни, слова не выкинешь.

Кстати, о фольклоре. Гоголь переехал в Петербург, когда ему не было и 20 лет. Когда он решается писать на украинскую тему, забрасывает мать письмами с просьбами сообщить ему: как одеваются украинцы, как справляют свадьбы, какие сказки рассказывают по вечерам? Сам он помнит это весьма смутно.

Но гений на то и гений, что и не зная предмет досконально, совершая кучу ошибок (на которые по выходу книги сразу же стали обращать внимание критики украинского происхождения), он все-таки напишет шедевр. А русский он или украинский — дело десятое.

Кстати, ни одно из произведений Гоголя столько не экранизировалось и не переводилось на язык анимации. 18 раз!

Источник: rg.ru