Характерные признаки святочного рассказа

Николай Семёнович Лесков создал рассказ «Грабёж» (1887) специально к святкам. Писатель напоминал издателю В.М. Лаврову: «Я Вам писал, что изготовлю “святочный рассказ”<…> В эту минуту (8 час. утра 24 ноября <18>87 г.) рассказ у меня на столе: готовый, переписанный и вновь основательно измаранный. Теперь его остаётся только отдать и напечатать» [1].

В этом святочном рассказе отразилось «орловское происхождение» Лескова, его глубочайшее знание русской провинции как корневой основы жизни России. Писатель нередко подчёркивал: «В литературе меня считают орловцем». Орёл явился местом действия множества лесковских произведений и таким образом стал известен во всём цивилизованном читающем мире. «Заразительно весёлой, чисто орловской панорамой» назвал «Грабёж» сын писателя Андрей Николаевич Лесков [2].

Однако не только любовью к «малой родине» и заразительным весельем дышит лесковский святочный шедевр. «По жанру он бытовой, – писал Лесков о рассказе, – по сюжету – это весёлая путаница; место действия – Орёл и отчасти Елец. В фабуле быль перемешана с небылицею, а в общем – весёлое чтение и верная бытовая картинка воровского города [3] за шестьдесят лет назад» (ХI, 358 – 359).

Так, «весёлость» соседствует с мрачной картиной повального воровства, грабежа, коррупции. Парадоксально, как всегда в лесковском художественном мире, переплетаются радостное и горестное, весёлое и грустное, смешное и страшное, комическое и трагическое в «драмокомедии» (IV, 441) русской жизни.

Лесков – исследователь ситуаций необычных, странностей, в которых часто смешаны противоположные начала, смещены реальные пропорции: «А в жизни, особенно у нас на Руси, происходят иногда вещи, гораздо мудрёнее всякого вымысла – и между тем такие странности часто остаются совсем незамеченными» (V, 270), – говорил писатель.

Перестройка жанровых стандартов привычного святочного рассказа, в котором обычно всё было известно заранее, у Лескова шла от особого понимания фантастического, чудесного – главной пружины традиционного святочного повествования. Циклу «Святочные рассказы» 1889 года, в котором собраны произведения разных лет, писатель счёл необходимым предпослать предисловие, во многом объясняющее своеобразие его святочного творчества: «Предлагаемые в этой книге святочные рассказы написаны мною разновременно для праздничных – преимущественно для рождественских и новогодних номеров разных периодических изданий. Из этих рассказов только немногие имеют элемент чудесного <выделено Лесковым. – А.Н.-С.> – в смысле сверхчувственного или таинственного. В прочих причудливое или загадочное имеет свои основания не в сверхъестественном или сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа  и тех общественных веяний, в которых для многих, – в том числе и для самого автора, написавшего эти рассказы, заключается значительная доля странного и удивительного» (7, 440).

Святочный цикл Лескова изобилует парадоксами и «метаморфозами», «прекурьёзными случаями» и «престранными историями», «сюрпризами и внезапностями»,  «самыми неожиданными обстоятельствами» [4], если пользоваться определениями в повести «Смех и горе» (1870). «Грабёж» – яркое тому подтверждение.

Время и обстоятельства необычного происшествия, описанного в рассказе,  – святки. Следуя основным законам жанра, писатель воспроизводит каноны святочной словесности, уходящей корнями в Священное Писание. Это семья, домашний очаг, любовное единение духовно близких людей – традиционные мотивы, напоминающие читателям рождественских рассказов о Святом Семействе.

Есть в рассказе и размягчающий сердце образ ребёнка-сироты, привычный в рассказах на тему Рождества Богомладенца. Маменька Мишеньки – героя-рассказчика – приняла на воспитание подкинутую девочку – по научению свахи, которая «до сирот была очень милая – всё их приючала и маменьке стала говорить:

– Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас всё у тебя в своём доме переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет; но главное для воздуха – это чтоб были дети. От них который дух идёт, и тот ангелов радует, а сатана – скрежещет…» (5, 327).

В одном из последних своих святочных рассказов – «Пустоплясы» (1893) –Лесков также говорил: «Бедное дитя – всегда “Божий посол”: через него Господь наше сердце пробует» (11, 241).

Это не может не напомнить евангельское «Будьте как дети»: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3); «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф. 18: 5). Особенно хорошо вспомнить эти заветы на святках, когда мы празднуем Рождество Божественного Младенца.

Перед нами – картина  губернского Орла на святках 1837 года. Художник в точности воспроизводит не только топографию, но саму атмосферу старинного провинциального города. Достоверность этой “бытовой картинки”, орловский колорит тем более поразительны, что Лесков посещал свой родной город последний раз в 1862 году. Память между тем хранила самые мельчайшие подробности до того бережно, что Орёл также можно считать одним из “героев” рассказа. Читатели словно прогуливаются вместе с героями по орловским улочкам, прислушиваются к перезвону церковных колоколов, спускаются на лед замёрзшей Оки, где собирались «под мужским монастырём» «на кулачки биться мещане с семинаристами» (5, 293). До сих пор город узнаваем в своих приметах настолько, что по Орлу можно путешествовать, как по страницам лесковских книг.

Одно из главных качеств творчества Лескова состоит в том, что внешняя достоверность наполняется глубоким внутренним содержанием, внеисторическим, метафизическим смыслом.  И чем документальнее обставлено повествование, тем выше уровень эстетического, социального, религиозно-нравственного обобщения. «Мимотекущий лик земной» соединяется с вневременным, вечным. Лесковский текст устремляется в сферы внетекстовые.

Рассказчик поначалу неторопливо излагает события святочной истории, случившейся пятьдесят лет назад. «Орловский старожил» (5, 291) уже в те молодые свои годы отличался степенностью,  благочестием: «Во всём я, по воле родительской, был у матушки в полном повиновении. Баловства и озорства за мною никакого не было, и к храму Господню я имел усердие и страх» (5, 292).  Столь же благочестивы члены его семейства – две почтенные вдовы: «матушка и тётенька» – «святая богомолка». Своим чередом, неспешно идёт жизнь добротного степенного дома: «житьё мы вели самое строгое» (5, 292). Домочадцы сидят «на святках, после обеда у окошечка», кушают мочёные яблоки и толкуют «что-то от Божества» (5, 295).

Тщательно, не без любования продумывает Лесков каждую бытовую деталь. И в этом есть своя внутренняя художественная логика. Неправы исследователи, которые с вульгарно-социологических позиций объявляли «тёмным царством» целые пласты народной жизни. Иначе Лесков, знавший Россию «в самую глубь», не воспроизводил бы в своём рассказе атмосферу русского быта столь подробно, обстоятельно, а главное – с любовью.

Простодушный купеческий сынок Мишенька «только и ходу знал, что <…> в праздник к ранней обедне, в Покров, – и от обедни опять сейчас же домой, и чтобы в доказательство рассказать маменьке, о чём Евангелие читали или не говорил ли отец Ефим [5] какую проповедь; а отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если проповедь постарается, то никак её не постигнешь» (5, 292).

Есть за героем только одна провинность: «я грешен был и в этом покойной родительнице являлся непослушен» (5, 293). Втайне от маменьки 19-летний детинушка – настоящий русский богатырь по силе и удали – ходит не просто смотреть кулачные бои «стенка на стенку», но и становится на подмогу в «гонимую стену». Сам  он признаётся: «сила моя и удаль нудили меня, и если, бывало, мещанская стена дрогнет, а семинарская стена на неё очень наваливает и гнать станет, – то я, бывало, не вытерплю и становлюсь. Сила у меня с ранних пор такая состояла, что, бывало, чуть я в гонимую стену вскочу, крикну: “Господи благослови! бей, ребята, духовенных!” да как почну против себя семинаристов подавать, так все и посыпятся» (5, 293).

Дядюшка этого «добра молодца» с укором обращается к сестрицам: «Что вы это парня в бабьем рукаве парите! Малый вырос такой, что вола убить может, а вы его все в детках бережёте. Это одна ваша женская глупость, а он у вас от этого хуже будет. Ему надо развитие сил жизни иметь и утверждение характера» (5, 298).

Затевается сватовство. Тема супружества  – также одна из ведущих в святочном жанре. «Всматриваясь в святочные обычаи, – писал собиратель русского фольклора И. Сахаров, – мы всюду видим, что наши святки созданы для русских девушек. В посиделках, гаданьях, играх, песнях всё направлено к одной цели – к сближению суженых» [6]. Хорошая жена приносит в дом благодать: «невесты есть настоящие девицы <…> скромные –  на офицеров не смотрят, а в платочке молиться ходят <…>  На такой как женишься, то и благодать в дом приведёшь» (5, 294).

Переговоры о будущей женитьбе ведутся также степенно, обстоятельно и  с упованием на помощь Божию, под иконами: сваха с маменькой «запрутся в образной, сядут ко крестам, самовар спросят» (5, 294).

Неспешное чаепитие – примета уютного русского дома. У большого медного самовара чай разливается в нарядные чашки и пьётся с наслаждением – обязательно из блюдечка – за беседой о городских новостях.

А «орловское положение» таково, что ежедневно в сумерках наступает вошедший в городское обыкновение «воровской час»: «Егда люди потрапезуют и, помоляся, уснут, в той час восстают татие и исходя грабят» (5, 304). Горожане подвергаются нападениям с двух, казалось бы, противоположных сторон – грабителей и полицейских: «постоянно с ворами, и день и ночь от полиции запираемся» (5, 295).

К властям обращаться за помощью тщетно. Они – вершина айсберга грабительской системы и «свой интерес наблюдают», «губернатор правила уставляет» (5, 304).

Сквозным персонажем наравне с легендарными орловскими «подлётами» [1], о которых заходит речь постоянно, становится полицмейстер Цыганок. Начальник губернской полиции – фигура вполне современная и узнаваемая: «своё дело и смотрит, хочет именье купить. А если кого ограбят, он и говорит: “Зачем дома не спал? И не ограбили б”» (5, 305).

Имя полицмейстера для горожан равносильно именам первейших «татей и разбойников» – библейского убийцы Каина, легендарного злодея-скупца Арида (Ареда): «А тётенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:

– Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!» (5, 320). 

Ретивые «блюстители порядка» с удвоенным рвением обирают горожан. С полицейскими обходами «ещё хуже стали грабить. <…> А, может быть, не подлёты, а сами обходные и грабили» (5, 305).

Однако полицейские чины рьяно надзирают за «честью мундира». Публично обвинить их в преступлениях или хотя бы в бездействии не дозволяется, иначе взыщут, как сейчас бы сказали, «моральный ущерб»: «А с квартальным ещё того хуже – на него если пожалуешься, так ему же и за бесчестье заплатишь» (5, 305).

И видимо, и незримо участвуют во всех сюжетных событиях зловещие фигуры главных грабителей и коррупционеров в городе – губернатора, полицмейстера, прикрывающих свои тёмные деяния «Сводом законов Российской империи», и вышколенных подручных-квартальных, полицейских воров пониже рангом.

Так раздвигаются тесные рамки уютного камерного повествования. Создаётся картина всеобщего ограбления народа как узаконенной системы. Ограбленным и брошенным властями на произвол судьбы людям только и остаётся что надеяться единственно на помощь Божию, Его святое заступничество: «Аще не Господь хранит дом – всуе бдит стерегий» (5, 305) – «Если Господь не охраняет дом – напрасно бодрствует стерегущий».  

Жанр развлекательного святочного чтения отступает. Это уже гротеск, где за смешным скрывается страшное. Только и остаётся воскликнуть вслед за героем рассказа: «Экий город несуразный!» (5, 305). Губернский Орёл предстаёт как «город глохлый» (5, 296), в котором, по словам гостя, если «что и есть хорошего, так вы и то ценить не можете» (5, 297).

Богатый елецкий купец и церковный староста Иван Леонтьевич – дядя героя – как раз и приехал в Орёл на святки,  «даже на праздничных днях побеспокоился» (5, 296), чтобы выбрать самого лучшего, голосистого дьякона и увезти его с собой в Елец, где проживают ценители и знатоки церковного пения.

Прибывши «по церковной надобности не с пустыми руками», Иван Леонтьевич в затруднении: «Помилуй Бог, какой орловчин с шеи рванёт и убежит» (5, 296).   Наслушавшись историй об орловских «подлётах» и грабителях-полицейских, дядюшка просит отпустить с ним силача Мишеньку, оказать «родственную услугу», проводить в сумерках по воровскому городу: «помилуй Бог, на меня в самом деле в темноте или где-нибудь в закоулке ваши орловские воры нападут или полиция обходом встретится – так ведь со мной все наши деньги на хлопоты… Неужели же вы, родные сёстры, столь безродственны, что хотите, чтобы меня, брата вашего, по голове огрели или в полицию бы забрали, а там бы я после безо всего оказался?» (5, 299).

Дядя с племянником отправляются выбирать лучшего дьякона, но тут «подвернулся вдруг самый неожиданный случай» (5, 295) – главная пружина развития действия в лесковской поэтике. В доказательство парадоксального положения: «как найдёт воровской час, то и честные люди грабят» (5, 291), – разыгрывается с героями диковинное происшествие.

В основе сюжета – характерные мотивы святочной неразберихи, святочного снега, света и тьмы. Действие разворачивается в кромешной мгле, в метельной путанице, под завывание вьюги: «тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает», и «невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает» (5, 310).

Фарсовые положения и их трагикомическая кульминация – битва в ночном мраке, в результате которой Мишенька и его дядя – степенный купец, перепуганные рассказами об орловских ворах-«подлётах», со страхом и недоумением обнаружили, что в сумятице сами стали невольными грабителями, – подготовили ситуацию, о которой в народе говорят: «Бес попутал».

Но тёмные силы, сбивающие человека с толку «в ночь под Рождество», торжествуют совсем не долго. Ночное недоразумение благополучно разрешается в светлом рождественском финале, так что герой-рассказчик не может не завершить своё повествование восклицанием во славу Божию: «я и о сю пору живу и всё говорю: благословен еси, Господи!» (5, 328).

Блистательны, искрометны все жанровые сцены этого озорного трагикомического святочного шедевра Лескова.  Комизм и «веселость» рассказа очень искренние, добрые, сердечные. «Резной, изящный, безудержно веселый» «Грабёж» был не только «весёлым чтением», как задумывал Лесков, но и для самого писателя стал праздником, отдыхом души. «Это улыбка, которой облегчается бремя жизни, разрежается мрак отчаяния», рассказ – яркое проявление неистребимого лесковского жизнелюбия. В целом «Грабёж» получился не просто ярким, развлекательным чтением,  но главное – дающим доброкачественную духовную пищу уму и сердцу читателя не только на святки, но в любое время года.

Настоящая драгоценная жемчужина рассказа – певческое соревнование дьяконов орловских храмов – Никитского и Богоявленского, «как они подведут и покажут себя на все лады: как ворчком при облачении, как середину, как многолетный верх, как “во блаженном успении” вопль пустить и памятную завойку сделать» (5, 303). Судьёй выступает елецкий купец Павел Мироныч Мукомол – «любитель в священном служении громкость слушать» (5, 307). У него самого голос такой «престрашный, даже как будто по лицу бьёт и в окнах на стеклах трещит. Даже гостиник очнулся и говорит:

– Вам бы самому и первым дьяконом быть» (5, 307).

Победивший дьякон от Никития – «рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и бородка маленькая, смычком» (5, 307) – оказался невольной жертвой дядюшки и племянника. Эти два силача одолели бедного «сухощавого дьякона» (5, 324), в буранной тьме приняв его за «подлёта». В «воровской час» дьякон лишился своих серебряных часов и был избит на льду Оки. Непреднамеренно Мишенька воплотил свой же призыв с кулачных боёв: «бей, ребята, духовенных!» (5, 293).

Анекдотическое недоразумение и даже его драматическая сторона (Мишенька со стыда хотел повеситься, став непредумышленным грабителем-«подлётом», а его маменька от переживаний «так занемогли, что стали близко ко гробу», – 5, 326) – разрешаются «святочно», счастливо.

Томимый своим невольным согрешением, Мишенька отправился на богомолье во Мценск к Николаю Угоднику, «чтобы душу свою исцелить» (5, 328). И здесь встретил свою суженую, Богом посланную. Герой нашёл счастье в «семейной тихости» с хорошей «девицей Алёнушкой»: «и позабыл я про все про истории, и как я на ней женился и пошёл у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась» (5, 328).

По Лескову, крепкий дом, дружная семья, «детский дух», истинное благочестие – это реальные человеческие ценности.            

И всё же истинная развязка действия намного драматичнее. Бытовая зарисовка жизни провинциального города вскрывает не только факты и их эстетику, но и представляет собой глубокое осмысление социального бытия. Удачно найденные нетрадиционные художественные решения обращают читателя, настроенного на восприятие весёлого, шутовского действа, к глубинному метафизическому смыслу лесковского святочного рассказа. За достоверно выписанными историческими деталями жизни и русского быта открывается внутренний план: универсальный, внеисторический – вечная борьба света и мрака, добра и зла, Божеского начала и неправедной «социабельности».

Глава губернской полиции, к которому явились с повинной без вины виноватые герои, не отпустил ни одного из участников происшествия, не взыскав с них неправедной мзды. Угрозы, шантаж, вымогательство – обычные средства в арсенале Цыганка. К нему нельзя приблизиться без взятки – «барашка в бумажке» (5, 322). В карман полицмейстера перекочевали все средства, привезённые в Орёл «для церковной надобности» елецкими купцами. Более того – гостям города пришлось влезть в долги, чтобы удовлетворить аппетиты официального грабителя: «Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев, здесь при нас больше нету» (5, 326).

Несмотря на то, что писатель указал на изображаемое как на дела минувших дней, актуальный смысл его святочной истории о грабеже прочитывается и до настоящего времени.

Так, сохранились не только художественно воссозданные Лесковым многие орловские храмы, улицы, площади. К несчастью, мало изменились вошедшие в поговорку обычаи и нравы «воровского» губернского  города и его окрестностей, уездных городков срединной России: «Орёл да Кромы – первые воры, а Карачев на придачу, а Елец – всем ворам отец» (5, 295). Эта провинциальная «воровская география» – только слабый отголосок столичной: «Елец хоть уезд-городок, да Москвы уголок» (5, 297).

В преамбуле «Грабежа» заходит речь о реальных событиях,  происшедших в год создания рассказа: «Шёл разговор о воровстве в орловском банке, дела которого разбирались в 1887 году по осени.

Говорили: и тот был хороший человек, и другой казался хорош, но, однако, все проворовались» (5, 291).

И далее рассказчик изложил свою удивительную историю про «воровской час», «имевшую место лет за пятьдесят перед этим в том же самом городе Орле» (5, 291).

Так, утверждается мысль о неистребимой системе воровства, коррупции, продажности, которая существовала и за пятьдесят лет до создания рассказа, и в год его написания, процветает и поныне. Этот вневременной монстр перешагнул границы лесковского текста, и сегодня только разрастается в своих чудовищных масштабах, принимая, согласно духу нынешнего времени, новые уродливые формы.

 По-лесковски, «сюрпризы и внезапности» не заставляют себя ожидать. Не так давно лопнул «Орловский социальный банк», не исполнивший своих обязательств на сотни миллионов рублей. Банковские махинации – на официальном языке: «злоупотребление полномочиями» – вызвали волну возмущения обманутых горожан и особенно пенсионеров. Их демонстрации проходили на главной площади города.

С градоначальниками – по-нынешнему: «мэрами» – многострадальному Орлу тоже хронически не везёт. Один перекочевал из «мэрского» кресла на нары в тюремной камере. За другого ратовал губернатор и рассылал орловцам «письма счастья», собственноручно подписанные,  с просьбой поддержать своего кандидата. А через некоторое время тот же губернатор приносил покаянные извинения жителям Орла, просил прощения за своего бывшего протеже: мол, вовремя не разглядел, ошибка вышла.

Несколько лет назад заместитель начальника УМВД Орловской области пойман на том, что пытался отобрать квартиру у матери обманувших его аферистов [7]. Один из них был задержан. Угрозами, которые на языке официальной хроники именуются «превышением должностных полномочий», современный «Цыганок» вынудил пожилую женщину переоформить жильё на его супругу. Сделка не прошла государственную регистрацию – квартира оказалась единственным жильём малолетнего внука женщины – жертвы шантажа. Так тайное стало явным.

Подручные современного «полицмейстера», вымогатели пониже рангом – дежурная смена орловской полиции, подобная «полицейским обходам», что грабили наравне с «подлётами» в лесковском рассказе, – также на святках «по надуманным основаниям стали угрожать задержанному возбуждением уголовного дела за оскорбление представителя власти. При этом за 10 тысяч рублей обещали не возбуждать уголовное дело <…> в помещении отдела полиции в момент передачи 8 тысяч рублей подозреваемые были задержаны» [8].

Неслучайно не сходит со сцены орловского театра «Русский стиль» легендарная постановка лесковского святочного рассказа. В зрелищном финале спектакля сверкает молния, раздаются раскаты грома небесного. Казалось бы, инфернальные силы наказаны: у Цыганка украли награбленное, но… всё возвращается на круги своя, и грабительская власть вновь торжествует.

Лесков заботился о точности заглавий своих произведений. Любил, чтобы «кличка была по шерсти». Свой святочный рассказ писатель поименовал вначале «Родственная услуга», а затем назвал «Грабёж». Однословное заглавие оказалось столь многомерным, что вместило прошлое, настоящее и будущее «гнусной российской действительности».  

В сегодняшней жизни – всё как в рассказе Лескова. Блестят золотом маковки православных храмов. Звонят к рождественской заутрене. Но внезапным диссонансом благовест разрывается воплями ограбленных: «Караул!!!» (5, 317)

И плывёт над маленьким провинциальным городком и над всей Россией-матушкой вселенская молитва: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас, аминь!» (5, 295)

Алла Анатольевна Новикова-Строганова —

доктор филологических наук, профессор,

член Союза писателей России (Москва),

историк литературы