Эврибади как пишется на английском

Слово Пример Слово Пример (the) wind /wɪnd/ — ветер The wind was blowing from the south. — Ветер дул с юга. to wind /waɪnd/ — извиваться, вилять;

закручивать, заматывать;

заводить

The road was winding down to the bridge. — Дорога виляла вниз до самого моста.

Wind the bandage around your cut finger. — Замотай бинт вокруг порезанного пальца.

This old watch is impossible to wind. — Эти старые часы невозможно завести.

a wound /wuːnd/ — рана, ранение You could have died of your wounds! — Ты мог умереть от ран! wound /waʊnd/ (прошедшая форма глагола to wind) — петлял;

заводил

The river wound its way between the two villages. — Река петляла между двух городов.

She wound the clock 20 minutes ago. — 20 минут назад она завела часы.

a bow /bəʊ/ — лук;

бант

I would like to try bow shooting. — Я хотел бы попробовать стрельбу из лука.

Girls like bows and ribbons on their dresses. — Девочки любят банты и ленты на платьях.

to bow /baʊ/ — кланяться, склонять голову The Japanese bow when they meet. — Японцы кланяются при встрече. a row /rəʊ/ — ряд

a row /raʊ/ (BrE) — ссора, конфликт

The old lady was sitting in the first row. — Пожилая женщина сидела в первом ряду.

Why did you have a row? — Из-за чего у вас была ссора?

to row /rəʊ/ — грести, управлять лодкой Can you row a boat? — Ты умеешь управлять лодкой? a lead /liːd/ — первое место;

пример;

главная роль

She took the lead, in the end. — В итоге она заняла первое место.

Just follow my lead. — Просто следуй моему примеру.

He’s never played the lead before. — Он никогда еще не играл главную роль.

to lead /liːd/ — вести, провожать;

приводить к чему-либо;

вести, руководить

Where does this path lead? — Куда ведет эта дорога?

Consumerism will lead to a disaster. — Потребительство приведет к катастрофе.

Sam is leading the expedition. — Сэм руководит экспедицией.

a fly /flaɪ/ — муха;

ширинка (AmE)

There’s a fly in my dessert! — В моем десерте муха!

Your fly is undone. — У тебя расстегнута ширинка.

to fly /flaɪ/ — летать I wonder how high birds can fly. — Интересно, как высоко могут летать птицы. a can /kæn/ — жестяная/консервная банка What a mess! Beer cans are everywhere! — Ну и беспорядок! Повсюду пивные банки! can /kən/ (модальный глагол) — мочь, уметь I can’t cook well. — Я не умею вкусно готовить. an object /ˈɒbdʒɪkt/ — предмет;

объект изучения

What is that strange object on the road? — Что там за странный предмет на дороге?

Van Gogh’s paintings are the object of her study. — Картины Ван Гога — объект ее исследования.

to object /əbˈdʒekt/ — возражать, быть против I object to being punished for innocent pranks. — Я против наказания за невинные розыгрыши. (the) fall /fɔːl/ (AmE) — осень I like reading clever books in the fall. — Осенью я люблю читать умные книги. to fall /fɔːl/ — падать;

снижаться

Be careful not to fall into the lake! — Осторожно, не упади в озеро!

The prices always fall after the height of the season. — Цены всегда снижаются после окончания сезона.

a ring /rɪŋ/ — кольцо Is this a diamond ring? — Это бриллиантовое кольцо? to ring /rɪŋ/ — звонить Ring me up later. — Позвони мне позже. a sign /saɪn/ — знак What does this road sign say? — Что означает этот дорожный знак? to sign /saɪn/ — подписывать Sign the documents and wait. — Подпишите документы и ожидайте. a tie /taɪ/ — галстук My dad never wears a tie. — Мой отец никогда не повязывает галстук. to tie /taɪ/ — привязывать, завязывать You must tie back your hair while cooking. — Ты должна завязывать волосы, когда готовишь. a watch /wɒtʃ/ — наручные часы He’s given me an expensive watch for my birthday. — Он подарил мне дорогие часы на день рождения. to watch /wɒtʃ/ — смотреть I avoid watching sad news on TV. — Я стараюсь не смотреть грустные новости по телевидению. a tear /tɪə(r)/ — слеза Men are afraid of women’s tears. — Мужчины боятся женских слез. to tear /teə(r)/ — рвать, разрывать He’ll tear the book again. Don’t let him play with it. — Он снова порвет книжку. Не давай ему с ней играть. a wave /weɪv/ — волна Sea waves are relaxing. — Морские волны расслабляют. to wave /weɪv/ — махать рукой Wave at him as he can’t see us. — Помаши ему, а то он нас не видит. a trip /trɪp/ — поездка My job involves a lot of business trips. — Моя работа подразумевает много командировок. to trip /trɪp/ — спотыкаться He tripped over the child’s toys. — Он споткнулся об игрушки ребенка. a stick /stɪk/ — палка;

трость

Throw a stick. The dog likes it. — Брось палку. Собака это любит.

The old lady can’t walk without leaning on her stick. — Пожилая женщина не может ходить без трости.

to stick /stɪk/ — приклеивать;

застревать

Stick this note to the board in order not to forget anything. — Приклей эту записку к доске, чтобы ничего не забыть.

The key got stuck in the key hole. — Ключ застрял в замочной скважине.

(the) spring /sprɪŋ/ — весна;

родник, источник;

пружина

In the spring, nature revives. — Весной погода пробуждается.

We decided to get some rest at the mountain spring. — Мы решили немного отдохнуть у горного родника.

Bed springs were old and creaked loudly. — Пружины кровати были старые и издавали громкие скрипы.

to spring /sprɪŋ/ — скакать, прыгать I saw a hare spring high in the bushes. — Я видел, как в кустах высоко прыгнул заяц. a slide /slaɪd/ — слайд All the figures are on the slide. — Все цифры на слайде. to slide /slaɪd/ — скользить She slid gracefully over the skating rink. — Она грациозно скользила по льду. a sink /sɪŋk/ — раковина Wash the kitchen sink after yourself. — Вымой после себя кухонную раковину. to sink /sɪŋk/ — тонуть (о судне), топить The Titanic sank in 1912. — Титаник затонул в 1912 году. toast /təʊst/ — тост I adore crunchy toast for breakfast. — Обожаю хрустящий тост на завтрак. to toast /təʊst/ — произносить тост, пить за что-либо/кого-либо Let’s toast to our alma mater. — Давайте выпьем за нашу альма-матер. a head /hed/ — голова;

глава, руководитель

He nodded his head slightly. — Он легонько кивнул головой.

James is the head of our department. — Джеймс — глава нашего отдела.

to head /hed/ — направляться, идти куда-либо Where are you all heading? — Куда вы все идете? a bear /beə(r)/ — медведь In the zoo, we saw three bears. — В зоопарке мы видели трех медведей. to bear /beə(r)/ — выносить, терпеть His lies are difficult to bear. — Его ложь трудно выносить. a train /treɪn/ — поезд;

ход (мыслей), цепь (событий)

Have you caught the train? — Ты успел на поезд?

Sorry, where were we? I’ve lost my train of thought. — Извините, о чем это мы? Я потерял ход мыслей.

to train /treɪn/ — тренировать(ся) He has trained me for 10 years. — Он тренирует меня 10 лет. a type /taɪp/ — тип, вид, типаж He’s just not your type! — Он просто не твой типаж! to type /taɪp/ — печатать, набирать You type so slowly! — Ты так медленно набираешь текст! May /meɪ/ — май My colleague’s birthday is in May. — День рождения моей коллеги в мае. may /meɪ/ (модальный глагол) — возможно, может He may be an artist. — Возможно, он художник. a feature /ˈfiːtʃə(r)/ — особенность, характеристика;

черта (лица)

What’s the key feature of your website? — В чем главная особенность вашего сайта?

Her facial features were very sharp. — У нее были очень острые черты лица.

to feature — мочь похвастаться, отличаться Our bar features famous drinks from well-known novels. — Наш бар отличается тем, что мы подаем знаменитые напитки из известных романов.

Какой совет дал Алексей Навальный по речи в Европейском парламенте

Я написала ему: «Ты должен понимать, это Европейский парламент, в конце концов, мне всего 20 лет, я к таким выступлениям не привыкла». Он ответил: «Говори от всего сердца!». Это отличный совет, но я никогда не выступала перед членами парламента, поэтому это был для меня не лучший совет. Я написала ему еще раз: «Давай по пунктам. Что мне говорить, а что нет?». Он посмотрел на мою речь и одобрил её. И, конечно, я рада, что он выбрал меня для получения награды от его имени.

Как Дарья узнала об отравлении отца

В то утро я проснулась рано. Я знала, что в этот день папа вернется из рабочей поездки в Сибирь, и с нетерпением ждала его. Накануне вечером мы думали устроить семейный ужин. Я проснулась, открыла Твиттер и обнаружила много сообщений о том, что что-то случилось в самолете. Что Алексей Навальный находится в больнице. Не раздумывая, я побежала прямиком в комнату матери и сказала: «Лети туда, я останусь тут с Захаром. Главное — ты должна быть с папой». Но мамы не было в квартире. К тому моменту она уже ушла.

Что Дарья думает об отравителях Алексея Навального

Я была поражена тем, что они потратили три с половиной года на его поиски. И что отравители, по всей видимости, совершили покушение на жизнь моей матери. Для меня это была тревожная реальность. Я начала постоянно волноваться и чуть не стала параноиком. Мне повсюду виделись агенты. Я думала, если они так поступили в России, кто им помешает также найти отца в немецкой больнице и закончить работу?

Я чувствовала злость, непонимание. Тот факт, что они слепо следуют приказу убить человека только потому, что он не согласен с тем, как работает наше государство, показывает, что Путин боится моего отца. И что мой отец делает что-то правильно. Я действительно опасаюсь за его жизнь, но это также означает, что он делает что-то правильное.

О первой встрече в колонии

Я приезжала в лагерь дважды. Первый раз сразу после голодовки. Он выглядел как скелет, и я ужасно волновалась. Но мой папа всегда был супероптимистом и говорил как обычно. Тем не менее, было видно, что он измученный.

Вторая встреча была в сентябре, перед моим возвращением в Стэнфорд. Он выглядел намного лучше, было видно, что он тренировался. Кроме того, в первые месяцы пребывания в тюрьме он часто ссорился с охранниками. После голодовки он решил успокоиться и стал более мягким. Он был намного живее и веселее. Но мы можем навещать его всего несколько раз в год, и это меня огорчает. Встречи длятся четыре часа, а потом я думаю про себя: когда я увижу его в следующий раз?

Изменился ли Алексей Навальный в тюрьме и после отравления

Я думаю, он такой, каким был раньше. Он очень активный человек и полон мыслей о том, что он мог бы сделать. А поскольку он сейчас ничего не может сделать, он все время пишет мне о том, что можно сделать. А я пишу в ответ: «Папа, я учусь! Я не могу этого сделать!»

Он хочет, чтобы я записывала новые видео для своего блога, вела инстаграм, чтобы я взяла курс по программированию. А я говорю, что во мне этого нет, математика не для меня.

---

Оригинал

Her father was persecuted, poisoned and imprisoned. Now Daria Navalnaya discusses her experience during the attack on her father, what he wrote to her from prison and how she feels about the perpetrators.

Interview Conducted by Christian Esch

Daria Navalnaya recently flew to Europe from California to make an appearance before the European Parliament in Strasbourg, France. The speech to the plenum would be her biggest public appearance since the arrest of her father Alexei Navalny in January 2021. While there, she also gave her first major interview – to DER SPIEGEL.

Navalnaya has been studying psychology at Stanford University since 2019. Last Wednesday, she was at the European Parliament to accept the body’s Sakharov Prize, the European Union’s most prestigious human rights award, on behalf of her imprisoned father. In her interview with DER SPIEGEL, she talks about growing up in Putin’s Russia, her fears for her father’s life and visits to prison camps.

DER SPIEGEL: Did your father give you advice for your appearance in Strasbourg?

Navalnaya: I asked him for it. I wrote to him: You’ve got to understand, please, this is the European Parliament, after all, and I’m only 20 years old and not used to these kinds of things. He answered: Speak from your heart! That’s excellent advice, but I have never given a major speech to members of parliament, so it’s not great advice for me. So, I wrote to him again and said: Let’s go through it point by point. What should I say, and what should I not say? It’s my speech, but he looked at it and approved of it. And I’m delighted, of course, that he chose me to accept the award on his behalf.

DER SPIEGEL: You grew up as the daughter of an opposition politician who is hated by Russian leaders in Moscow. How did that shape your childhood and youth?

Navalnaya: I was born into a normal family and had a normal childhood. When I was 10 years old, dad was taken into custody for the first time, and that was something new. But I spoke to my parents and learned that even if the police don’t like us, dad is doing the right thing. I have always been proud of that, even with the fears for his life and ours. He wants the best for his country. He wants my younger brother and me to have a good future in this country.

DER SPIEGEL: Is it true that he didn’t want you to go to demonstrations?

Navalnaya: I was incredibly drawn to them, but he always said: There should only be one Navalny in custody. You stay at home, so that I don’t have to worry about which detention center you’re in while I’m locked in a different one.

DER SPIEGEL: Were there political discussions at home?

Navalnaya: Not exactly discussions, because discussing with Alexei Navalny … (she laughs). There are good reasons that no one agrees to have debates with him! But we did talk about the news at dinner. My brother and I were interested in knowing what new videos and research he was doing. Even though he never told us in advance.

DER SPIEGEL: In 2017, your father brought you on stage at an important moment in his career: When he was nominated by supporters to run in the presidential election, you, your brother Zakhar and your mother were also on the podium. The inclusion of family in such a moment was rather unusual in Russia. It resembled an American election campaign.

Navalnaya: It was less an American approach than a democratic one: You have to show yourself to the people and not just get yourself nominated as a candidate and then not campaign anymore. People have to be able to see who you are and the values that you represent. My father shows that well.

DER SPIEGEL: Did you fear for your father’s life or health?

Navalnaya: I first understood the dangers facing him when they sprayed antiseptic in his face in 2017. That’s when I realized that Kremlin supporters are willing to do anything to stop him. Major surgery was needed to save his cornea. It was really dangerous.

DER SPIEGEL: Were you also afraid for yourself?

Navalnaya: I was more afraid for my parents. The idea that they might attack children seemed absurd to me. I stayed calm. Besides, I was surrounded by friends who supported my father’s cause, and their parents always told me so.

DER SPIEGEL: In 2019, you were accepted to Stanford University in California. You were on the other side of the world in the year your father was poisoned.

Navalnaya: My parents took me there in 2019. But then COVID-19 began in March 2020. I felt like I was in a zombie apocalypse. The campus was deserted. There are actually 10,000 students living there, but I never saw anyone on the street. And we were also afraid that if I went home, I wouldn’t be allowed back into the U.S. I was first able to get to Moscow that August and see my father, before he was poisoned.

DER SPIEGEL: How did you find out about the poisoning?

Navalnaya: I woke up early that morning. I knew dad would be returning from his work trip to Siberia that day, and I was looking forward to it. We had thought the night before about going out for a family dinner. So, I woke up, I opened up Twitter and found a lot of messages about how something had happened on the plane, about Alexei Navalny having fallen over and being in the hospital. Without even thinking, I ran straight to my mother’s room and said: Fly there – I’ll stay here with Zakhar. The main thing is that you need to be with dad. But she wasn’t even in the apartment. By that point, she had already left.

DER SPIEGEL: And you had to break the horrible news to your brother?

Navalnaya: It took me a long time to decide. Zakhar played PlayStation all day and was happy that mom wasn’t there and that he was allowed to do what he wanted. At some point, I went over to him and said: Zakhar, dad is in the hospital. We don’t know what it is, but he was poisoned. Zakhar just kept on playing.

DER SPIEGEL: Your father was in a coma and he was flown to Germany, where traces of the nerve agent Novichok were found in his body. When did you first see him again?

Navalnaya: Shortly after my birthday, in early September. Zakhar and I had flown from Moscow to Berlin. We went to the hospital. It was like in the movies. You go in, and there’s someone lying there looking at you, smiling at you and talking to you, but then you realize: He can’t talk or think normally. We asked how he was. I said: I’ll stay with you, let’s watch something on Netflix together. But he couldn’t manage to speak two sentences in a row. It was terrible. I didn’t think at the time that he would recover so quickly. But he did it. That’s my father, a superhero!

DER SPIEGEL: Do you have the impression that he has fully recovered?

Navalnaya: At the end of November last year, I flew to Germany around Thanksgiving. He had made tremendous progress. He had downloaded little games onto his phone to practice. A country quiz with flags, for example. It was interesting to see him relearn things as an adult – walking, for example. He had to rewire his brain. I had the impression when he returned to Moscow that he had recovered.

DER SPIEGEL: While you were in Germany, more and more came out about the poisoning. It appears that employees of an FSB chemical laboratory had secretly traveled ahead of your father. Later, Alexei Navalny even managed to get one of the men to talk on the phone who had removed traces of poison from his underwear. The whole thing seemed as improbable as a movie thriller. What were you thinking?

Navalnaya: I was amazed that they spent three and a half years going after him. And that they apparently made an attempt on my mother’s life, too. It was a disturbing reality for me. I started constantly worrying and almost became a little paranoid.

DER SPIEGEL: How so?

Navalnaya: I started seeing agents everywhere. I thought: If they do such a thing in Russia, who is going to stop them from also finding dad in a German hospital and finishing the job?

DER SPIEGEL: What do you feel toward the alleged perpetrators?

Navalnaya: Anger. Incomprehension. The fact that they blindly follow orders to kill a person just because he doesn’t agree with the way our state works – that shows that Putin fears my father. And that my father is doing something right! I do fear for his life, but it also means: He is doing something right.

DER SPIEGEL: You celebrated New Year’s Eve with your parents in Germany at the beginning of this year. Your father then flew with your mother to Moscow on Jan. 17. It was a bold move that surprised many. Was it clear to you from the very beginning that he was leaving?

Navalnaya: We never talked about whether he would return to Russia or not. When he exercised or when he did his weird country quiz, he was doing it to get fit again so he could continue pursuing his cause. We – Zakhar, my mom and I – always understood that, and we didn’t even ask him about it. It was clear: He doesn’t run away from his problems.

DER SPIEGEL: How did you say goodbye to your father?

Navalnaya: I think we both understood deep down that although we weren’t seeing each other for the last time, it would be a long time before we next saw each other. We didn’t want to admit that to ourselves. I flew back to Stanford and was glad he took me to the airport. I hugged him and he told me: Learn and do what you like! That’s what he always says: Do what you like!

DER SPIEGEL: Your mother says you’re a daddy’s girl.

Navalnaya: Absolutely! I’m a daddy’s girl and my brother is mommy’s boy. I have always taken after my father. I talk like him and move like him. Mom often reprimanded me for this. She didn’t want me to adopt his manners. I should be more feminine, she said.

DER SPIEGEL: Your father was arrested at the airport. How did you find out about it?

Navalnaya: At Stanford, from the news. I knew my parents were flying and I spent hours reading Twitter.

DER SPIEGEL: A court decided your father had to serve a prison term of several years, and he was taken to a notorious penal colony in Pokrov, 100 kilometers from Moscow. When did you see him again?

Navalnaya: I went to the camp twice. The first time was right after his hunger strike. He looked like a skeleton and I was terribly worried. But my dad is always a super optimist, completely endearing. He spoke like he usually would. Still, you could tell he was exhausted.

DER SPIEGEL: Where did the meeting take place?

Navalnaya: In the colony in a long narrow room with individual cubicles divided by glass panes. You talk into a telephone receiver. I was there with my mother and because the glass pane didn’t go all the way up to the ceiling, we could hear each other so well that we didn’t use the phone at all. But obviously the calls are being monitored, and someone came and said: If you don’t use the phone immediately, then your visit is over. We also put our hands on the glass, dad too. Like in the movies. Dad had been shaved bald and was wearing black prison clothes.

DER SPIEGEL: And the second meeting?

Navalnaya: That was in September, before I returned to Stanford. He was looking much better, and you could see that he had been exercising. Plus, he had bickered frequently with the guards during his initial months in prison. After the hunger strike, he decided to calm down and be more mellow. He was much livelier and more cheerful. But we only get to visit him a few times a year, and that makes me sad. The meetings last for four hours, and then I think to myself: When will I get to see him next?

DER SPIEGEL: Has your father changed as a result of the experience in prison and his poisoning?

Navalnaya: I think he’s the same as before. He’s a very active person and is bursting with ideas about what he could do. And because he can’t do it himself now, he writes to me all the time about what I should do. And I write back: Dad, I’m studying! I can’t do all that!

DER SPIEGEL: What kinds of things does he want?

Navalnaya: That I record new videos for my blog, that I keep up with my Instagram, that I should be taking a programming class because Stanford is in Silicon Valley, after all. And I say: I don’t have it in me – math isn’t my thing.

DER SPIEGEL: When DER SPIEGEL interviewed him after the poisoning, your father said he had become more emotional.

Navalnaya: His imprisonment didn’t change him as much as the poisoning did. But I don’t think that’s unusual. After a near-death experience, you look at life differently because you know it can end at any time. I think he’s getting more involved than he used to because of that.

DER SPIEGEL: And what about you?

Navalnaya: I try as often as possible to tell people that I love them. I used to care about being an intellectual person, reading, watching movies. Now, I think spending time with your closest friends and your loved ones is much more important.

DER SPIEGEL: What are your own plans?

Navalnaya: I would like to complete a master’s degree in psychology. But someday, I’d like to go back to Moscow. I tell all my friends: Moscow is the best city, it has everything! Also, I miss the people in Russia. They’re so different from Californians. The Russians understand that life isn’t ideal, but that you can and you must try to improve society. I like that. They don’t have that false optimism they have in California. I would like to go to Moscow someday and settle there.

Оригинал

Альфрид Бустанов: «Сегодня, чтобы предметно говорить о проблемах гуманитарного знания, невозможно обойтись без научных текстов на английском языке»
Фото: «БИЗНЕС Online»

Я пробовал писать тексты и вести семинары по-татарски

Вот уже 10 лет я преподаю в разных аудиториях: начинал в Амстердаме, немного в Казани, пять лет в Санкт-Петербурге и вот опять в Амстердаме. В своей колонке хотел бы поделиться с читателями своими наблюдениями над тем, что общего и различного в высшем образовании в России и Европе. Ни в коем случае не претендую на истину в последней инстанции, это всего лишь мои заметки на полях семинаров. Тем более что я практически никогда не вел потоковые занятия. Для меня это всегда были небольшие группы в 10–20 человек.

Первое, о чем хочется сказать, — это язык. Я пробовал писать тексты и вести семинары по-татарски, но университетская аудитория для таких занятий безнадежно мала, усилия не оправдывают результата. Надо сказать, что и старшее поколение татарской интеллигенции не горит желанием поддерживать традицию: искать друг у друга ошибки ведь интереснее, чем помогать. Русский язык, безусловно, доминирует в российском образовательном поле, но и здесь есть нюансы. Сегодня, чтобы предметно говорить о проблемах гуманитарного знания, невозможно обойтись без научных текстов на английском языке. Я уже не говорю про другие научные традиции — на немецком, турецком и французском.

Как правило, знание английского языка у студентов в России не является стандартом, поэтому любое стремление к познанию современных гуманитарных наук сталкивается с необходимостью очень много читать на других языках, и существующие переводы от этого стандарта не освобождают. Доступ к иностранным книгам и статьям в российских университетах тоже разнится: где-то можно рассчитывать только на пиратские копии (так было в Омске), а где-то есть доступ к платным электронным базам, да и библиотеки закупают новую литературу регулярно (как в ЕУСПб). В Европе ни со знанием английского, ни с доступом к знаниям проблем нет. Все семинары, что я вел до сих пор, идут на английском — это позволяет учиться ребятам из разных стран. Среди моих студентов — выходцы из Нидерландов, Швеции, Германии, Сербии, Италии, Англии и Польши.

В России англоязычные программы являются, по сути, элитарными. Я уверен, что со временем необходимость расширять образовательные услуги именно на английском языке станет все более ясной и на российском рынке, иначе сложно будет избежать самоизоляции в производстве знания. Реалии международной науки и образования таковы, что свободный английский и умение работать с соответствующей литературой — это часть минимальных требований к студентам и преподавателям.

«Чтение традиционных лекций не для меня. Гораздо интереснее общаться со студентами, обсуждать вместе прочитанные статьи, критиковать их, разбирать аргументы авторов и их идеологические пристрастия»
Фото: pixabay.com

Обучение студентов академическому письму

Когда я работал в Европейском университете в Санкт-Петербурге, наши коллегиальные усилия на факультете были направлены на обучение студентов академическому письму. Многие из тех, кто к нам поступал на магистерские и аспирантские программы, нуждались в систематическом руководстве того, как писать научный текст. Прекрасно помню, что на истфаке Омского университета нас этому фактически не учили. Тем временем именно навык грамотного письма, умение четко изложить мысль на бумаге являются ключевой компетенцией гуманитария. Собственно, не всем же быть профессиональными исследователями и преподавателями, но главный скилл выпускники должны получить. Увы, зачастую эта составляющая в России хромает. В Амстердамском университете наши студенты пишут постоянно. Хочешь не хочешь — научишься. Это прибавляет еженедельной нагрузки на преподавателя (кто-то же должен все это читать и исправлять), но результат обычно хороший: вчерашние школьники тренируются излагать свои мысли, критически воспринимать информацию, формулировать главный тезис. В письме на английском есть, конечно, много своих нюансов, клише и принятых структурных правил — практика и время требуются для их освоения. Поэтому хорошее академическое письмо по-русски не всегда автоматически конвертируется в proper English: распознать в английском варианте советские риторические клише бывает очень легко. Для европейской аудитории умение писать оказывается весьма важным практически: университетский рынок очень тесен, поэтому выпускники, скорее всего, будут работать не по специальности и там им навык письма еще ой как пригодится (если, конечно, это не продуктовый магазин).

Как я уже говорил, чтение традиционных лекций не для меня. Гораздо интереснее общаться со студентами, обсуждать вместе прочитанные статьи, критиковать их, разбирать аргументы авторов и их идеологические пристрастия. Иными словами, университетское образование предполагает не сухое воспроизведение однажды созданного знания, а критическое обсуждение научного опыта и непрекращающуюся дискуссию. Особенно это актуально в современном мире, где так много каналов информации — очень важно научиться обращаться с данными, различать интерпретации и формулировать собственное отношение к ним. В плане критического мышления, как это ни странно, особой разницы между российскими и зарубежными студентами я не вижу. Обычно те, что постарше, на уровне магистратуры и аспирантуры, способны качественно разбирать тексты и устраивать в аудитории «батлы» по данному поводу. В то же время многие студенты очень инертно относятся к своим обязанностям — это, к сожалению, общая черта без национальных границ. Наверное, задача преподавателя состоит в стимулировании таких «ждунов» к активной работе, к формулированию своих мыслей и критического подхода к текстам. Тем не менее большое значение имеет образовательный багаж: если студент не привык к обильному чтению и глубоким обсуждениям, то приучить к такому стилю работы бывает сложно.

Большую роль в успехе образования, не только высшего, играет среда — тот дух и настрой, что царят в образовательном учреждении. Если это дух взяточничества, взаимного неуважения и консерватизма, то ждать от студенческой аудитории заметного прогресса не приходится. Я уверен, что такой вариант катастрофичен для общества в целом: ведь через жернова такой циничной фабрики по производству дипломов проходят тысячи молодых людей каждый год. Университетская этика становится частью их мировоззрения и идет с ними по жизни.

За годы работы в Европейском университете я утвердился в чувстве метафизической близости всех причастных — студентов и профессоров. Мы нередко встречались всем коллективом в конференц-зале, можно было запросто пообщаться с ректором и проректором. Мы все делали одно большое дело, царил дух взаимопомощи и благорасположения. Для меня как молодого преподавателя (хоть и в профессорском звании) такая среда была очень мотивирующей на свершения. В этом отношении Амстердамский университет, конечно, более обезличен и холоден, но и здесь есть свой дух. Научное соперничество, творческая среда для открытых обсуждений и диспутов очень помогают для формирования собственной академической субъектности. Закаливают, так сказать.

«Для здоровой образовательной среды очень важна инклюзивность — включение в процесс всех студентов, вне зависимости от пола, национальности, политических предпочтений, религии и физических недостатков»
Фото: pixabay.com

Для здоровой образовательной среды очень важна инклюзивность

Для здоровой образовательной среды очень важна инклюзивность — включение в процесс всех студентов, вне зависимости от пола, национальности, политических предпочтений, религии и физических недостатков. Во время нашего обучения в Омском университете, как ни странно, с этим было все в порядке. Я не помню буллинга или конфликтов на национальной почве. С нами учился член запрещенной националистической организации, а также слабослышащая девушка из Швейцарии — специально приехала слушать лекции Ремнева и Сорокина. В Европейском университете в Санкт-Петербурге появление целой группы исламоведов было важно для практики инклюзивности: девушка в платке на вебсайте университета — это почти политическое высказывание. В Европе, увы, с инклюзией не все так гладко. Во-первых, обучение платное, поэтому наш университет неизбежно элитный. Во-вторых, за годы преподавания здесь я видел очень мало выходцев из мусульманских диаспор — турки и арабы составляют подавляющее меньшинство среди студентов. Несмотря на международный характер Амстердамского университета, он скорее ориентирован на развитые страна Запада, чем на интеграцию «глобального Юга». Какого-то одного вывода здесь сделать невозможно. Что лучше: патриархальность с инклюзивностью или же возможность говорить о социальных проблемах без реального их решения?

Главное, что я хотел сказать своим текстом, — на земле нет идеального места для получения образования, преподавания или занятия наукой. Иерархичные университеты заставляют стремиться стать профессором, чтобы потом отгородиться в своей привилегии от студентов и собственных коллег. Различные академические традиции дают студентам разные типы знания, поэтому для пытливых молодых людей я бы рекомендовал путешествовать и получить дипломы разных университетов, нигде не полагаясь на авторитет местной традиции. Ведь это всего лишь один из вариантов, сумевший реализоваться в существующей политической и экономической ситуации. Правда, здесь важно сохранить саму возможность академической мобильности и открытости для обмена опытом, критического настроя к собственной традиции. Затхлый воздух в университетской аудитории — первый признак болезни в обществе.