Это был бы мой подарок к 25-летию Советской власти, дар нашим знамёнам, нашей Мечте, нашим идеалам — храму оставленному и кумиру поверженному[К 1], которые ещё драгоценней именно потому, что они оставлены и повержены. Не нами, о, не нами!
Но неужели действительно оставлены и повержены?
«Первороссийск» — поэма Ольги Берггольц — трагедия расстрелянной, сожжённой, затопленной, но всё же вечно живой коммуны «Первороссийск».[1]
Задуманная ещё до Великой Отечественной войны, и начатая как киносценарий, отклонённый в 1941 году, поэма была написана в 1949 году, впервые опубликована в 1950 году. За эту поэму поэтесса в 1951 году отмечена Сталинской премией. Поэма всё-таки была экранизирована в 1961 году, но фильм был «положен на полку».
Ольга Берггольц: «Писала запоем, вложила в поэму всё, во что свято верила и верю, что люблю бесконечно, чем жила и живу». Критикой считается её программным произведением — «Коммунистическое Евангелие» — о русской революции как о народной утопии, удивительном выплеске русской души.
Сюжет[править | править код]
- Поэма состоит из введения и 16 глав. Описание сюжета ниже дано по варианту 1957 года. Автор несколько раз переделывала текст — существует несколько вариантов.
Во введении автор указывает, что пишет поэму смотря не в прошлое — в историю («Нет, я не в прошлое глядела…»), а в рождённое тогда будущее.
Ночь. Петроград. Над Невскою заставой
полярного сиянья полоса. …Кирпичный дом —
Обуховская школа, и в двух окошках справа
неяркий свет, и дым, и голоса.
…О, пусть мой друг внимательно вглядится
сквозь дымное, туманное стекло
в их вдохновенные простые лица,
в то, что бессмертно, хоть уже прошло.
Здание школы при Обуховском заводе где в октябре 1917 года заседал штаб коммуны Первороссийск (ныне — школа № 337, адрес: Проспект Обуховской Обороны, 257)[2]
Предваряют начало первой главы поэмы строчки — парафраз одного из главного, раннего — 1933 года — стихотворения Берггольц:
| «Порука» | «Первороссийск» |
|---|---|
| У нас ещё — не перемерить — горя… | Не пепел — пламень новой жизни, |
Октябрь 1917 года. Ходоки от питерских рабочих идут по земле Алтая в поисках места для коммуны — и найдя его, шлют весть в Петроград.
На окраине Петрограда, ночью, в классе школы при Обуховском заводе, где расположен революционный штаб, рабочие пишут План и Устав будущей коммуны.
На собрании вдохновитель дела — товарищ Гремякин — техник из рабочих, большевик («партиец года Ленского расстрела»), его жена — Люба, героиня Обуховской обороны 1901 года, кузнец Степан Клипкович с женой Катей — ткачихой с невского, и начитанный подмастерье Алёша («парнишка хороший. Как Бабушкин в юности… Эту породу мы знаем…»). Они уж который раз читают измятое письмо от ходоков, но сомневаются — и за советом отправляются к самому Ленину.
Ленин, выслушав их, понимает, что их план — фантазия («Они фантазируют… Все это слишком красиво…») и понимает, что их ждёт («Всё будет не так…»), но поддерживает их решение, понимая и другое — «Так нужно…».
Коммунары зовут Ленина приезжать — посмотреть какую коммуну они построят, и Ильич обещает, что приедет: «Я буду в коммуне у вас… обязательно буду», но проводив их, долго смотрит в окно вслед коммунарам исчезающим во морозной мгле где «метель кипит, февральских сумерек синеет проседь».
Собирала их в путь вся Невская застава и не только. «Бывший императорский фарфоровый» подарил им посуду — княжеский сервиз, соседи подарили «пианино марки старомодной из дворянского особняка», а с завода Арсенал «братва с Выборгской стороны» привезла винтовки и патроны.
Только через несколько месяцев, паровозом и пароходом, с огромным трудом и опасностями коммунары добрались до Иртыша — «до Гусиной, до станицы, к земле, которая им снится».
В баньке чёрной и морозной
Люба ночью нянчит сына,
и, как при Иване Грозном,
в поставце горит лучина.
Дышит мать в ладошки сына,
наклоняясь над постелью,
а полночная долина
за окном кипит метелью.
Не бела метель — красна:
идёт гражданская война.
Но не первороссиянке
петь тоскливей полонянки,
нет, — подносчице камней
не сложить в подполье руки:
песни не было грозней,
радостнее и нежней
той, которою баюкает…
фрагмент поэмы
Но здесь ещё нет Советской власти, и «зло, насупившись на них казацкая станица» смотрит на пришельцев. Утром на коммунаров налетают казаки, и сотник Щураков называет их грабителями, скинувшими царя и приказывает убираться. Собирающийся народ из Гусиной и соседней Кондратъевки, видя «пианину» также судачит, что никакие это не рабочие: «Награбили „товарищи“…», а староверы, цитируя Писание, предрекают крах коммуне. И Гремякин с Клинковичем дают им ответы:
| ответ кулакам | ответ староверам |
|---|---|
| Кулак опять: — Награбили «товарищи»… Гремякин сразу принимает бой: | Так, значит, вы без бога? По науке? Клинкович им показывает руки |
Но в толпе со смешками раздаётся ещё вопросец: «А с бабами — каков у вас порядок? Слыхали, тоже общие? Иль как?», на что уже Люба даёт ёмкое разъяснение: «Баба — не раба».
После этих слов и новости, что в Питере власть коммунистов, и теперь порядок в стране новый, местные батраки во главе с Кешей Боровым, встают на сторону коммунаров. В соседней станице Кондратъевке создаётся первый Совет, а в коммуну вступают из местных три семьи и пять батраков.
И ночью, после «первого дня творения», проснувшись и выйдя из палатки, Гремякин «остановился, поражённый тем, что идёт уже в Первороссийске».
…Я там была, в колхозе их, землячка
навеки юных первороссиян…
Мне не забыть первороссийской ночи,
в крови затрепетавшего огня,
когда я вдруг увидела воочью
то, что легендой было для меня.
Любовь и песня в силах превозмочь
рубеж времён и немоту могилы;
они частицей нашей жизни были, —
они вошли живыми в эту ночь.
Мерцала ночь, и воздух был смолистым,
и легче пуха — горные хребты.
Мы шли посёлком, трое коммунистов,
землей неотцветающей мечты…
фрагмент поэмы
За отсутствием скотины первороссияне сами впряглись в плуги и начали пахать — под гул злых насмешек станичников («Ну, как живёшь на питерской земле? За лошадь ходишь? То-то разутешен!»). Но некоторые, видя старания и упорство приезжих задаются вопросом «нет, люди так стараются недаром, тут правда есть. Тут выгода большая, не иначе, а в чём она?» — и уже середняки вступают в коммуну.
Но только коммунары возвели срубы домов, как приходят колчаковцы («у них винтовки английские»), и сжигают Первороссийск.
Гремякин решает, что нужно отступить — и приказывает всем разойтись по окрестным деревням в батраки к кулакам. Изрубив топором пианину — всё что осталось после пожара, тётя Катя снова пошла в служанки, хоть и «ох, тошно ей прислуживать врагу, кроить казачкам городские платья!».
Постепенно рассеянные коммунары налаживают жизнь, как раньше в Питере — с тайными явками и ячейками, создают кузнецу — «питерскую мастерскую — колыбель революции», в которой работают на себя и за недорого мастерят крестьянам, привлекая и обучая безработных. Это вызывает ненависть кулаков, удивляющихся, что эти босяки не шляются с сумою, а работают: «кой чёрт? Людей ограбили, раздели, глядишь — они опять уже при деле…», и страх — ведь в мастерской поют «Варшавянку».
В сентябре 1919 года, узнав что Красная Армия на походе и бьёт Колчака, Гремякин собирает съезд подпольщиков и партизан и решает поднять восстание. По доносу кулаков казаки арестовывают и расстреливают членов Совета. Но, поднявшийся трудовой народ уже не остановить…
Завершается поэма приездом автора в те места «…Я там была, в колхозе их, навеки юных первороссиян», и рассказом о странном видении в ночи, и размышлениями: что бы сказали потомкам Гремякин, Люба, тётя Катя и другие Первороссияне, если бы были живы и увидели воплощение своей Мечты.
Историческая основа[править | править код]
Первороссийска уже нет, он затоплен рукотворным морем. Град справедливости и честных сильных людей, опустился на дно.[3]
Но, может быть, он тоже, как град Китеж, опустился куда-то глубоко и иногда благовестит оттуда? Китеж. Китежане (они же — коммунары). Возраст тут ни при чём, — это те, кто ещё верит в Коммуну и полагает, что строит её.
Ольга Берггольц, «Запретный дневник», январь 1961 года
- Основная статья: «Первое Российское общество землеробов-коммунистов»
В основе поэмы — реальная история. Имена главных героев поэмы — подлинные.
Ещё до Революции от политических ссыльных из Сибири питерские рабочие слышали рассказы о богатствах и красотах земли Алтая.
В 1918 году группа рабочих с Обуховского завода во главе с большевиками Василием Степановичем Грибакиным и Адамом Фёдоровичем Климкевичем, собравшись в школе при заводе, решили отправиться на Алтай и создать там коммуну.
30 января 1918 года Ленин принял делегацию обуховских коммунаров в Смольном, и посодействовал в их отправке.
Всего будущих коммунаров набралось 145 семей — около 400 человек. Они выехали в путь со станции Обухово 5 марта 1918 года.
От Семипалатинска на пароходе «Виктория» дошли до пристани Гусиной, и обосновались у соседнего села Снегирёва.
Во время Гражданской войны, в сентябре 1919 года, коммуна была сожжена картельным отрядом колчаковцев.
После установления Советской власти в селе Больше-Нарымское был установлен обелиск на месте казни 28 коммунаров, в том числе поимённо: председатель коммуны Грибакин, электрик Михайлов, медник Александров, плотник Веселов, коммунары Петров, Родионов, Кондрашов, Лобза, Евдокимов.
В 1930-е годы в тех местах был организован колхоз названный в честь первых коммунаров «Первороссийск».
В 1960 году место, где находилась коммуна, было затоплено Бухтарминским водохранилищем, возникшем при строительстве ГЭС.
Берггольц, с 1930-х годов мечтавшая побывать в этих местах — не успела, приехав только летом 1961 года, и прошла на катере по волнам над затопленным Первороссийском.
В 1966 году советским кинодокументалистом-классиком С. Е. Медынским был снят документальный фильм «Первороссийск», в начале фильма звучит фрагмент из поэмы Ольги Берггольц.[4]
Берггольц писала, что Первороссияне — «это люди Невской заставы, места моей родины» — там прошло её детство, и поэму она посвятила своему отцу и его друзьям-романтикам.[5][6]
История создания[править | править код]
Ещё в 1934 году Берггольц в интервью газете «Литературный Ленинград» на вопрос над чем она собирается работать, сказала про «Первороссийск».
В дневнике поэтессы в 1935 году появилась запись: «Очень хочу писать Первороссийск. Пока даже больше, чем Заставу».
Откуда Берггольц узнала об истории коммуны Перворосийск точно не известно, Т. Д. Хренков писал, что ещё учась в университете где изучались труды Ленина, Берггольц заприметила в них записку Ленина Наркому земледелия о помощи коммуне.[7]
По воспоминаниям Хренкова как-то Берггольц читала вслух поэму Эдуарда Багрицкого «ТВС», которую знала всю наизусть, и после декламации строчки «А век поджидает на мостовой, сосредоточен, как часовой…» вдруг сказала, что этот отрывок написан так, что его невозможно пересказать, и тут же заметила: — «Вот так бы написать о первороссиянах!».[7]
Однако, приступить к поэме не удалось: в начале 1937 года Берггольц была свидетельницей по «делу Авербаха». После допроса, будучи беременной, попала в больницу, где потеряла ребёнка. Её муж был расстрелян 21 февраля 1938 года. 13 декабря 1938 года — будучи вновь на большом сроке беременности, арестована. 3 июля 1939 года освобождена и полностью реабилитирована.
1 апреля 1941 года Берггольц оставила в дневнике запись, что «может быть (страшно мечтаю об этом), — съездить на Алтай, по маршруту первороссиян, — м. б., буду писать о них повесть».
В конце апреля представила либретто «Первороссийска» в киностудию «Ленфильм», где получила поддержку критиков студии Р. Д. Мессер и С. С. Кара, но, как и предполагала Берггльц, в мае сценарий был «зарезан» в кинокомитете уже на первой инстанции с формулировкой: «Политически неверно ставить картину о коммуне, в то время как коммуна — осуждённая форма сельского хозяйства».[8]
22 июня 1941 года — начало войны — отодвинуло вопрос о поэме, хотя Берггольц оставила в дневнике запись, что по поводу поэмы собирается написать в секретариат Сталина.[8]
Еще я должна написать роман, и выпустить хорошую книгу стихов, и увидеть на экране свой «Первороссийск», а потом уж пускай. Доктор сказал, что мне надо пойти к психиатрам. Зачем? … Я круглый лишенец. У меня отнято всё, отнято самое драгоценное: доверие к Советской власти, больше, даже к идее её… «Как и жить и плакать без тебя?!»[К 2] Я думаю, что ничто и никто не поможет людишкам, одинаково подлым и одинаково прекрасным во все времена и эпохи. Движение идёт по замкнутому кругу, и человек с его разумом бессилен. У меня отнята даже возможность «обмена света и добра» с людьми. Всё лучшее, что я делаю, не допускается до людей, — хотя бы книжка стихов, хотя бы Первороссийск. … Не трудностей я боюсь, а лжи, удушающей лжи, которая ползет из всех пор… Что же может тут сделать психоневролог?
— 26/III-41
К работе над поэмой Берггольц вернулась в 1949 году — когда муж вывез её на дачу чтобы отвлечься от проблем связанных с конфликтом с Комитетом по делам искусств при СНК СССР:
Он нанял дачу, далеко от Ленинграда, на Карельском, утащил меня туда, мы жили там весь сентябрь. <…> Там, в 1949, на даче я всё же начала писать «Первороссийск», вцепившись в него, как в спасательный круг. Писала запоем, меньше, чем за год написала 2000 строк, не считая множества вариантов, вложила в поэму всё, во что свято верила и верю, что люблю бесконечно, чем жила и живу.
В 1950 году первый вариант поэмы «Первороссийск» был опубликован в журнале «Знамя», через год вышел отдельной книгой.
В 1952 году Берггольц была за поэму награждена Сталинской премией.
вырезанный фрагмент поэмы — разговор Сталина с Лениным (текст дан по первой публикации 1950 г.)
Но в дверь стучат…
А, вы, товарищ Сталин?
Прошу. — И Сталин входит в кабинет.
Он видит: оживлён и счастлив Ленин,
наверно, мыслью новой окрылён.
Таким Ильич ему ещё бесценней,
и осторожно спрашивает он:
— Не помешал?
— Ну, что вы! Между прочим,
как жаль, что в город вызывали вас.
Какие же чудесные рабочие
пришли ко мне, сидели тут сейчас!
Одеты скверно. Видно, голодают,
как, впрочем, весь рабочий Петроград…
Но собрались — и где же? — на Алтае
коммуну строить… А? Каков загад?
Первороссийск …— названье… Что, красиво?
(и чуть лукаво): — А ведь «крёстный» тот,
кто говорил, что первою Россия
Европу к коммунизму поведёт,
Глаза у Сталина блеснули: — Впрочем,
здесь ваша мысль… Сказал я — оттого,
что беднота у нас пойдёт с рабочим…
Ленин прищурился — Но время отшвырнуть
отжившее, былое представленье,
что лишь Европа нам укажет путь.
— Я убеждён товарищ Ленин.
Оба
дыханьем боя одушевлены.
Гудит метель… — Так вот, товарищ Коба,
о чём подумать с вами мы должны…
Друг друга дополняя и волнуясь,
сквозь смрад разрухи, сквозь тягчайший бой
они Россию новую, иную,
свою Россию видят пред собой.
Не бедным полем с тонкою ракитой,
с часовнями у робких родников,
но светом электрическим увитой,
забывшей про нужду и бедняков.
При этом известно, что решая вопрос о присуждении премии, Сталин спросил у Фадеева: «А откуда эта Берггольц знает, о чём мы с Лениным говорили? Ведь там были только он и я».[10]
В первой редакции поэмы действительно был такой вымышленный диалог между Лениным и Сталиным, но в изданиях вышедших после прихода к власти Хрущёва и развенчания «культа личности» — в поэме нет ни одного упоминания имени Сталина.
В вырезанном фрагменте Ленин, называя Сталина «крёстным» Первороссиян-коммунаров, обсуждал с ним будущее страны.
После поэмы[править | править код]
3 августа 1960 года Берггольц встретилась с одним из первороссиян — Гавриловым. Эту встречу и разговор она очень подробно описала в дневнике, отметив, что она и этот первороссиянин очень схожи — его также арестовывали, и он уже почти разуверился, но «в нем навсегда осталось это незыблемое, чистое, священное — Коммуна»:
Мне становится страшно, как будто бы я слышу самое себя, — как во время галлюцинации, самые затаенные мысли, даже от себя затаённые, загнанные глубоко внутрь. На минуту нервы начинают сдавать, и сверкает мысль: «Да Гаврилов ли это? А может, вовсе и нет никого, а мне все это только чудится?». Минутами — как карамазовский чёрт… Потому что первороссиянин говорит МОИМИ МЫСЛЯМИ, моими словами, хотя и сбивчиво, и почти косноязычно.
«— …И одиночество, такое одиночество… Никого! Все рассыпались, никто не доверяет друг другу… Разве так было в коммуне? Разве за это боролась коммуна? А теперь я вроде скрывать должен, что я был коммунаром, мне говорят: „Вы поторопились, вы перегнули“. Да что, чем мы перегнули? Тем, что друг за друга держались и верили друг другу?! А теперь — да ведь это РАЗРУШАЕТСЯ РУССКИЙ ХАРАКТЕР, потому что ведь русский мужик искони, всю жизнь на доверии друг к другу строил. Дрались, друг друга подвздох порой били, но — единение. Открытая душа, поддержка друг друга. На русском характере Первороссийск взошёл…»
Мой замысел пришёл ко мне, и я его испугалась, — настолько это было моё и уже не моё, — двойник, галлюцинация, чудо, — как же так оно уже отделилось от меня, — ещё до того, как я его воплотила? Оно уже существует помимо меня.…
— Ольга Берггольц, запись в дневнике, 4 августа 1960 года, 2 часа ночи
Летом 1961 года Ольга Берггольц совершила поездку в Первороссийск, точнее — к месту, где он когда-то находился. На катере «Академик Графтио», вместе с двумя работниками райкома и ещё двумя журналистами, она прошла по Бухтарминскому морю, и работники райкома, были местные старожилы, говорили: «Над рощей идём…», «Над второй российской…», «А вот и Первороссийск».[11] Как заметил первороссиец Гаврилов: «Да, подобно граду Китежу, Первороссийск ушёл в воду. Но мы не уничтожили его, нет. Мы только дали ему новое, иное бытиё».[12]
Ну и долго же я не отчитывалась в своем летнем путешествии. Иные писатели успели за это время съездить кто в Италию, кто в Индию, кто в Монтевидео, но я была дальше всех этим летом. Я ехала, летела и плыла по следам поэмы «Первороссийск». Я путешествовала в прошлое, настоящее и будущее судьбы моей страны. Моей судьбы.[12]
— Ольга Берггльц, запись в дневнике за январь 1961 года
Как отметил доктор филологических наук Г. А. Червяченко, для Берггольц содержание поэмы не было просто фактом определённых лет, это было звено неразрывной цепи истории, и в её книге 1967 года «Дневные звёзды» есть место, раскрывающее самую суть поэмы.[13][14] Речь о месте, в котором Берггольц рассказывает, как в Блокаду, выйдя после воздушной тревоги на улицу, шла по Шлиссельбургскому проспекту, где у Обуховского завода заприметила на стене истёртую временем революционную надпись:
«Охраняйте революцию!»
Надписи на стенах Ленинграда, особенно страшные в дни блокады, — сестры пламенных надписей Революции! И вдруг я обнаружила — на одном кирпичном фронтоне еле уловимой тенью проступают узкие изогнутые буквы. Я остановилась, вгляделась, разобрала: «Охраняйте революцию!».
И рыдание сжало мне горло — счастливое рыдание!… Я слишком часто повторяю слово «счастье» на этих листах, но в тот день ничто из бесчисленных горестей моих не вспомнилось мне, ни на миг не овладело душою — ни смерть дочерей, ни несправедливое обвинение в 1937—1939 годах, видение которых до войны было неодолимо… Ничего этого не вспоминалось мне, ничто не обижало, не мучило. Нет, я шла по одним вершинам, мною владело только наше высокое и прекрасное, только счастье и упоение жизнью.
Господи, погоди, — да ведь они шли к Финляндскому вокзалу этим же самым путём, мимо этих же сумрачных амбаров! Но на встречу с Лениным шли здесь, где иду сейчас я! И этой же дорогой шли к Ленину в февральский вьюжный день восемнадцатого года рабочие нашего Обуховского завода. Они решили построить на Алтае первую в мире рабочую коммуну. Они назвали её «Первороссийском». Да, да, они шли между этими же амбарами, всё было так же, как сейчас, только надпись тогда была яркая. «Охраняйте революцию!» — приказывала они. И вот — эта девушка в военном и в пилотке, и какой-то дяденька, и я — мы идём той же дорогой, их дорогой, и те же надписи горят на тех же стенах, ну и что ж, что они стёрты временем, мы-то помним о них, да и не только помним — мы на самом деле охраняем Революцию.
Мы идём их дорогой, шаг в шаг, мы их современники, и они наши современники, потому что мы живём в едином времени — во времени Революции, нас не разомкнуть, не разъединить, мы единая цепь, звено в звено… Нашу цепь не порвать, потому что это цепь жизни, я — звено её, и вся она, — с неведомых её истоков уходящая в бесконечность, — моя!
КАПИТАЛЬНАЯ МЫСЛЬ, которую надо будет провести красной нитью: Первороссийск — бессмертен в людях, он вообще — в людях, в людях дела, а не в колхозах, совхозах и т. п. Это ВТОРАЯ капитальная мысль, а первая — о нашей современности с первороссиянами. О совместном, едином во времени и пространстве существовании с легендами, поэзией, историей. Сосуществование времён! Оно — в человеке.
— Ольга Берггльц, запись в дневнике
Издания[править | править код]
- Первороссийск. Поэма // Знамя, № 11, 1950
- Первороссийск: Поэма — Москва: Правда (Библиотека «Огонек» № 33), 1951. — 48 с. (150000 экз.)
- Первороссийск: Поэма — Москва: Гослитиздат, 1952. — 56 с. (50000 экз.)
- Первороссийск: Поэма // Поэмы — Ленинград: «Советский писатель» — 1955. — 200 с. (25000 экз.)
- Первороссийск: Поэма // Сочинения в 2 т. — Москва: Гослитиздат, 1958. — Том 1 — 1958—224 с.
- Первороссийск: Поэма // Собрание сочинений в 3 т. — Ленинград: Худож. лит. Ленингр. отд-ние, 1972—1973. — Том 3. — 1973—391 с.
- Первороссийск: Поэма // Поэмы — Ленинград: Лениздат, 1974. — 218 с.
Отзывы[править | править код]
Критикой отмечено, что несмотря на множество лиричных отступлений и трагический конец[15], — поэма эпическая[7], и скорее является повестью в стихах.[16]
Берггольц делом чести считала рассказать о Первороссийске: о той России, которую отпел Блок — и которой мы уже не застали. Их мало уцелело, этих коммунаров двадцатых годов; одних погубил реванш тридцатых, волна реакции, задушившая русскую утопию, а других, уцелевших, добила война. И коммуна «Первороссийск», о которой писала Берггольц, была удивительным выплеском русской души, протуберанцем её, вспышкой всех сил и потаённых талантов этой души — как и вся русская революция была всё-таки народной утопией, а не сплошным культурным и социальным погромом.
Главная мысль, которую она хотела провести через всю Главную книгу и которую называла капитальной, — это мысль о судьбе героев своей юности, о судьбе первороссиян.
Первороссияне сражались с «язычниками» — казаками, многие коммунары погибли как святые великомученики, но свет их веры воссиял над колхозом, который стоит на её месте. Ольга Берггольц не случайно назвала героев коммунистического Евангелия «первороссиянами», полагая, что внутренняя рифма с первохристианами будет прочитана и понята.
Для Ольги Берггольц свободный выбор первороссиян, которые шли наперекор привычной жизни, был священен. Она верила в коллективный счастливый труд, в его великую жертвенность. Это был идеал, от которого она не отступалась никогда. Прекрасно понимая утопизм этого пути, Ольга всё-таки считала, что бескорыстное служение Мечте — лучшее, что есть в народе. Но мысль, что освобождение от рабства, провозглашённое когда-то большевиками, привело спустя годы к ещё большему закрепощению людей, — эта мысль приводила Ольгу в отчаяние.
Программный смысл поэмы «Первороссийск», писавшейся с 1949 по 1957 год — смысл вроде бы ортодоксально ясен. Но, если вдуматься, отдаёт миражом.
Может, не белоказаки-колчаковцы — главная преграда на пути к мечте, а та дикая и вечная природная материя, в которой увязла «дерзновенность коммунаров»? Может, именно с природой, с косной натурой фатально борется гордый дух? И спешит он «скорей свести с природой счёты», — как сказалось в ранних стихах Ольги Берггольц? А что, если это, гегелевски говоря, дурная бесконечность? То есть: первая коммуна разгромлена, за ней вторая, третья (всё — питерские пришельцы), на их костях эпоху спустя организованы колхозы (один из них назван: «Первороссийск»), но, как бы в насмешку над дерзновениями, все эти земли ещё эпоху спустя очередными строителями коммунизма назначаются к затоплению.
Когда сегодня читаешь Берггольц, душа замирает, кажется, что с тобой говорит свидетель Первого дня творенья. Но именно так она слышала зов времени. И «Первороссийск», это поэма Исхода, это свидетельство пришествия первороссиян в землю обетованную. Не многим дано жить так, как жила Ольга Берггольц, для этого нужно поднять и расположить свою душу так высоко, откуда только и можно обозреть «всю жизнь разом».
Опера, радиопостановка, экранизация[править | править код]
В 1965 году была написана опера «Питерцы» Александра Фридлендера по поэме «Первороссийск»:
С поэмой я познакомился ещё в 1952 году. Её остро конфликтный сюжет уже тогда показался мне очень оперным. Мысль о «Первороссийске» как о возможной опере не покидала меня много лет. И вот в прошлом году я набросал эскиз либретто, сохранив прекрасные стихи Берггольц. Главное в будущей опере — образ Ленина, который я пытаюсь решить вокально-музыкальными средствами. А разве не трогательна нежная влюбленность рабочей супружеской пары, сумевшей через все трудности пронести своё чувство? Поэма многопланова.
В 1966 году поэма под названием «Сказ о первороссиянах» была инсценирована в Ленинграде, в радиопрограмме «Наш современник», автор радиоварианта И. Россомахин.[22]
Экранизация[править | править код]
- Основная статья: «Первороссияне»
Изначально задуманная в 1941 году как сценарий, поэма была экранизирована только через 15 лет в 1967 году — фильм готовился к юбилею Октябрьской революции.
Это не конфликт характеров, личностей. Это конфликт религиозных идей—староверов и коммунистов. Да, столкновение двух религий. А это — повод для трагедии.
С настойчивостью, достойной, наверное, лучшего применения, я из года в год предлагала «Первороссийск» для художественного фильма, и только сейчас моя мечта становится реальностью… Но верила и верю в жизненную необходимость именно этой темы на экране.
Сценарий был написан Берггольц заново и был опубликован в ноябре 1965 года в газете «Литературная Россия».
Однако, сценарий был в корне переработан создателями фильма и, как отметил киновед П. А. Багров, был «бесконечно далёк от фильма. И картина, естественно, ей не понравилась, о чём не раз писали исследователи и мемуаристы, да и публикуемые ниже материалы подтверждают это абсолютно».[24]
Известно, что сама Берггольц говорила, что «Первороссиян» нужно снимать, «имея ориентиром последний сценарий Довженко „Повесть пламенных лет“».[7] Фильм же снят в экспериментальной авангардистской манере, фабула и диалоги сокращены до минимума.
Заседание худсовета «Ленфильма» по фильму, как это видно из стенограммы, было не только бурное, но и самое длительное в 1966 году.[24]
Секретарь Ленинградского обкома партии Толстиков на просмотре кричал: «Вы вашим фильмом упрекаете нас, сегодняшних коммунистов, что мы не такие идеалисты, как коммунары 1918-го!»[23] и хотел запретить фильм, но на защиту фильма встал Г. М. Козинцев, который пожимая плечами, сказал, что фильм абсолютно «про их»:
Григорий Михайлович абсолютно прав: чего тут защищать? Здесь ведь никакой антисоветчины нет. Да и в поэме Берггольц её нету. И дело вовсе не в материале, а в его подаче… Но, в любом случае, после того, как Толстиков заорал: «Что это такое! Антисоветчина!» — всё стало ясно. Судьба картины была решена.
Формально фильм Госкино был принят, прошла премьера в кинотеатре «Колизей», но фактически до зрителя не дошёл — было дано распоряжение изготовить только шесть копий, в прокате он провалился. При переходе с проекторов для 70-мм плёнки, на которой фильм был снят, копии уничтожались, и осталась только одна, но это был негатив, и фильм не был доступен для просмотра. Только в 2009 году фильм вернул к жизни историк кино, главный хранитель Госфильмофонда В. Ю. Дмитриев к показу на фестивале архивных фильмов «Белые столбы».[26]
Комментарии[править | править код]
- ↑ Аллюзия на строчку «…Так храм оставленный — всё храм, / кумир поверженный — всё Бог!» из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Расстались мы, но твой портрет…» (1837).
- ↑ Строка из стихотворения А. Блока «Осенняя воля»
Примечания[править | править код]
- ↑ Александр Иванович Белецкий, цитируется по Н. Е. Крутикова — Теория и история литературы: к 100-летию со дня рождения академика А. И. Белецкого — Наукова думка, 1985 — 324 с. — Стр. 175
- ↑ Сергей Глезеров / Исторические районы Петербурга от А до Я
- ↑ Артем Каратеев — Ольга Берггольц. Запретный дневник // «Знамя», № 5, 2011
- ↑ Фильм Первороссийск.. (1966)
- ↑ Безелянский, Юрий Николаевич. — Опасная профессия: писатель — Москва: Человек, 2013 — 639 с. — стр. 397
- ↑ Ю. Лукин — Связь времён («Первороссийск» О. Берггольц) // Выдающиеся произведения советской литературы 1950 года: сборник статей — М.: Советский писатель, 1952 — 568 с. — стр. 386—398
- ↑ 1 2 3 4 Дмитрий Терентьевич Хренков — Встречи с друзьями: избранное — Сов. писатель, Ленинградское отд-ние, 1986—702 с.
- ↑ 1 2 Ольга. Запретный дневник
- ↑ Вячеслав Улыбин — И лжы заржавеет печать—: двойные звёзды Олгьи Берггольц — Алетейя, 2010 — 205 с. — стр. 195
- ↑ Владимир Лакшин — Голоса и лица — М.: Гелиос, 2004 — стр. 385
- ↑ Ольга Берггольц — Ленинградский дневник (сборник)
- ↑ 1 2 Ольга Берггольц, Галина Михайловна Цурикова, Игорь Кузьмичев — Вспоминая Ольгу Берггольц — Лениздат, 1979—590 с.
- ↑ Григорий Александрович Червяченко — Поэма в советской литературе — Изд-во Рост. ун-та, 1978—187 с. — стр. 43
- ↑ Журнал «Дон», № 2, 1970
- ↑ Дмитрий Миронович Молдавский — И песня, и стих — Современник, 1983 — 282 с.
- ↑ Александр Рубашкин — «Луна гналась за нами, как гепеушник» // Журнал «Звезда» № 3, 2010
- ↑ Дмитрий Быков, «Дилетант», № 9, сентябрь 2016 года
- ↑ Наталья Александровна Громова — Ольга Берггольц: Смерти не было и нет — М.: АСТ, 2017
- ↑ Аннинский Лев Александрович — Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах — Нева, Выпуски 5-6 — «Наука» РАН, 2005
- ↑ Михаил Кураев — Берггольц и первороссияне // Журнал «Нева», № 5, 2010
- ↑ Советская музыка, Выпуски 7-12 — Государственное музыкальное издательство, 1964 — стр. 147
- ↑ Владимировна Балашова — Диалог писателей: из истории русско-французских культурных связей XX века 1920—1970 — Самара, Институт мировой литературы имени А. М. Горького, Российский государственный архив литературы и искусства — ИМЛИ РАН, 2002 — 954 с. — стр. 787
- ↑ 1 2 Юлиан ПАНИЧ — ГОРЕСТНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
- ↑ 1 2 http://www.kinozapiski.ru/data/home/articles/attache/249-251_Bagrov.pdf
- ↑ Пётр Багров — Иван Краско: «Для Шифферса жизнь была эскпериментом»
- ↑ Михаил Кураев — Беззащитное прошлое // Берггольц Ольга Федоровна — Ольга. Запретный дневник.
Источники[править | править код]
- Михаил Кураев — Берггольц и первороссияне // Журнал «Нева», № 5, 2010
- И. Ломакина — Посланцы Ленина // Журнал «Костёр», № 4, 1986. — стр. 18-20
Глава 4. Война. Эвакуация. Жизнь в оккупации. Годы 1941-1943
Настало воскресенье 22-е июня 1941 года. В этот день, первый день войны, мне уже довелось увидеть над Киевом первые немецкие самолеты. Их было три, на очень большой высоте в окружении очень редких маленьких белых облачков – разрывов зенитных снарядов. Насколько я помню, за время моего пребывания в Киеве до эвакуации немцы город ни разу не бомбили, хотя их самолеты пролетали над Киевом на большой высоте целыми эскадрильями. Тем не менее, Гражданская оборона города выдала предписание во дворе каждого дома рыть укрытия. На специально рассчитанном расстоянии от дома наши мужчины за пару дней вырыли во дворе на месте цветника траншею, закрыли ее досками и сверху забросали землёй. Естественно, это сооружение при первой же бомбе стало бы могильником для всех, кто в нём бы находился. Ну, а для меня этот погреб стал местом развлечений с друзьями.
Война набирала обороты. В соответствии с положением военного времени дяде Мише пришлось расстаться с радиоприёмником и сдать его в какую-то государственную контору. Репродуктор-тарелка, которая висела в дедушкиной комнате, приносила удручающие для моих родных известия. Шел июль 41-го года. Отца уже мобилизовали, дядя Миша тоже уже получил мобилизационное предписание. Состоялся семейный совет, на котором дядя Миша настоял на том, что если мы хотим, чтобы тетя Ира и сын Юра остались живы, им, как семье коммуниста, нужно эвакуироваться до его ухода в армию. У дяди Миши был друг-сослуживец Изя Кацнельсон, который по вполне понятным соображениям тоже считал необходимым вывезти свою семью. Они скооперировались и добились у себя в Министерстве получения машины-полуторки и необходимых сопроводительных документов. И тут моя мама не выдержала и, узнав, что в машине будет место, вопреки уговорам дедушки и бабушки остаться с ними, приняла решение, что едет тоже. Естественно, со мной. Всё было решено головокружительно быстро, сборы были просто стремительными – боялись, что машину ввиду всё ухудшающегося положения на фронтах могут забрать. Тяжелое прощание с остающимися дедушкой и бабушкой, и вот мы уже в пути.
Команда, следовавшая в машине, состояла из четырех семей: мы с мамой, тётя Ира с моим двоюродным братом Юрой, тётя Лида – жена Изи Кацнельсона с сыном Валерием, и жена водителя с грудным ребенком. Если учесть, что Юре и Валере было чуть больше годика, то я в свои девять лет должен был считать себя там почти взрослым мужчиной.
Сейчас трудно себе даже представить, что пережили в дороге бедные наши матери. Сразу же каждая из них обнаружила, что забыла взять с собой что-нибудь крайне необходимое. Например, маленькие дети без горшков в подпрыгивающей машине не могли сходить ни по малой, ни по большой нужде, и из-за этого часто приходилось останавливать машину. Машина не была оборудована тентом, а лето в тот год было чрезвычайно жарким – всё время всем ужасно хотелось пить. От жары взятая с собой еда портилась, молоко, нужное детям, скисало.
В дороге в этих условиях мы пробыли целых два дня, проехав почти 900 км. Приехали в поселок Буденновку, что возле Мариуполя (тогдашнего г. Жданова), где жили родители тёти Лиды. Тётя Ира с Юрой поселилась с тётей Лидой, а мы с мамой быстро нашли для себя комнату в доме на самой окраине. Помню, что место, где стоял этот сельский дом, было просто замечательное – рядом большой зеленый луг, чуть пройти – небольшой обрыв и речушка, ещё дальше – проселочная дорога и мостик.
Кто были хозяева дома, совершенно не помню, но помню, что отношения сложились очень тёплые: мама умела налаживать дружеские отношения. Кое-какие подробности нашей жизни сохранились в памяти. Мама устроилась на работу бухгалтером на местный хлебозавод – теперь у нас всегда были свежие булочки, а это в условиях карточной системы, которая вскоре была введена в Будённовке, было большим подспорьем. Чтобы я не скучал и не бегал один по улицам, мама купила мне тетрадки и цветные карандаши, сажала меня на работе за свободный стол, и я рисовал или читал, а она работала. Иногда давала мне задание – разграфить какие-то бухгалтерские формы.
В сентябре определили меня во 2-ой класс местной школы. Но проучился я недолго – в начале октября уже ясно слышалась канонада со стороны приближающегося фронта. Вскоре через поселок потянулись отступающие советские войска, шли в основном пешим строем. Жители с ужасом обсуждали свою дальнейшую судьбу. А дальше произошли странные события: полное безвластие и повсеместное разграбление магазинов в течение двух или трех дней. На улицах валялись унесенные книги из книжных магазинов, возле продуктового магазина была рассыпана на тротуаре мука и сахар. Мы с мамой ходили по улицам и с ужасом глядели на этот бедлам. В скверике я поднял оброненную кем-то «Историю древнего мира» для 5-го класса, и она стала надолго предметом моего развлечения.
Только к концу третьего дня за речкой на проселочной дороге появились немецкие мотоциклисты. Ехали они по двое на мотоциклах с коляской, медленно, иногда останавливались, и мы поняли, что наступает какой-то неизвестный, непонятный этап в нашей жизни. Непонятным, правда, он был ещё раньше: как это без единого выстрела, за три дня до прихода немцев наши войска покинули город. До ума простых жителей не доходили планы наших великих военных стратегов.
В человеке природой заложено умение приспосабливаться к окружающей обстановке. Нам уже не казалось необычным, что под нашим домом, как и под другими, стоит немецкий грузовик, а в свободных комнатах разместились по пять-шесть немецких солдат. В подавляющем большинстве это были обычные люди с мирными профессиями, которые так же, как и мы, хотели мирной жизни и были убеждены, что война вот-вот закончится. Они показывали семейные фотографии с женами и детьми, пытались нам что-то рассказать о своем городе, кое-что даже подбрасывали нам из своих продуктов. И с обывательской точки зрения, мы уже не боялись немцев, а боялись советских самолетов.
Дело в том, что Будённовка находилась в нескольких километрах от берега Азовского моря, на противоположном берегу которого в г. Ейске был большой советский военный аэродром. И вот, как только темнело, над нашими головами раздавался гул советских бомбардировщиков, направлявшихся на бомбёжку в сторону Донецка, Луганска, Запорожья. Мы уже научились чётко различать гул моторов советских самолетов от гула самолётов немецких. Поскольку в Буденновке размещались немецкие части, то немцы открывали огонь из зенитных орудий, а в ответ получали часть бомбовой загрузки самолетов. Возле нашего дома стоял немецкий грузовик, и мы боялись оставаться дома. Приходилось с вечера отправляться в центр поселка, где население пряталось в каком-то бетонном бункере. Землю сотрясали разрывы бомб, звучала непрерывная какофония зениток – это был в моём детском представлении кромешный ад. Мама произносила шёпотом одну молитву за другой, а я, весь дрожа, упрашивал её молиться ещё и ещё, несмотря на то, что считал себя безбожником. Мы могли чувствовать себя людьми и спокойно спать только тогда, когда стояла нелётная погода, то есть небо покрывалось тучами.
Как я уже сказал, налёты бывали обычно ночью. Но однажды днём, когда мы с мамой стояли возле нашего дома и беседовали с хозяйкой, в небе на довольно большой высоте появился самолет. Мы были в полной уверенности, что это немец. И вдруг метрах в ста от нас взвился вверх фонтанчик земли, а вслед за этим раздался даже не взрыв, а громкий хлопок. Мы даже не успели испугаться, как в двух шагах от нас упали два небольших зазубренных железных осколка. Когда самолет исчез, мы подошли к месту падения бомбы. Воронка была совсем небольшая, но осколков мы нашли немало. А для того, чтобы с нами случилось несчастье, разве нужен был большой осколок?
Мама прослышала, что в Мариуполе стоят какие-то словацкие части, которые вроде бы периодически отправляют машину в Киев за медикаментами (словаки, в отличие от чехов, воевали на стороне немцев). Мысль о возможности возвращения домой, в Киев, созрела в её голове немедленно. Она тут же собралась к словакам в Мариуполь, добралась туда на попутной машине и обо всем с ними договорилась. Уже в начале января 1942 года к нашему дому подъехал большой крытый военный грузовик, и вышедший из кабины офицер в светло-зеленой форме на почти родном мне языке скомандовал нам погрузку. С нами, конечно же, ехала и тётя Ира с Юрой. Нужно отдать словакам должное, отнеслись они к нам самым наилучшим образом. В ту зиму стояли 20-тиградусные морозы, поэтому словаки выделили нам одеяла, в которые каждый из нас закутался с головой. Ночевали мы в каком-то городе в словацком лазарете. Нас накормили там картофельным пюре с мелко нарезанным солёным огурцом, и отогревали чаем с сахарином. Можно себе представить, как мы замерзли и проголодались, если я спустя столько лет помню эти подробности, а картофельное пюре с солёным огурцом осталось моим любимым блюдом на всю жизнь.
К концу второго дня пути мы приехали в Киев. Не буду долго останавливаться на встрече – были долгие объятия и слёзы радости у соскучившихся постаревших бабушки и дедушки, для которых наш приезд был полной неожиданностью. А для нас было неожиданностью, что вышел нас встречать и мой папа. Оказывается, в самом начале войны его часть попала в окружение под г. Пирятин, но отец был немцами освобожден из лагеря военнопленных, как имеющий родителей с бывшим австрийским подданством.
Мы все были огорошены кучей разных новостей. Дедушка рассказал, что на третий день после того, как Киев заняли немцы, начались страшные взрывы на Крещатике. Фактически полностью разрушены все здания по обе стороны от ул. Ленина до пл. Ленинского комсомола, включая прекрасные кинотеатры. Взорван наш любимый цирк. На Крещатике чудом уцелел лишь Центральный универмаг. Арестовали дядю Колю, мужа тети Маруси, папиной сестры. Тетя Маруся по секрету рассказала, что Жовтневый райком партии оставил его, как коммуниста, для работы в подполье на оккупированной территории, но, судя по тому, как за ним уверенно пришли немцы, на него кто-то им донёс. Больше о его судьбе никогда никто ничего не узнал.
Вид площади Калинина (сейчас – Майдан Незалежности)
В Киеве выходят две газеты: одна на украинском языке – «Нове українське слово», и одна на русском (названия не помню). Газеты пестрят карикатурами на Сталина, сообщают о решениях Городской управы. Населению выданы карточки на паек хлеба, пшена, спичек, соли. Хлеб, когда начинаешь резать, почти весь рассыпается, так как его пекут наполовину из проса. Чтобы не протянуть ноги от голода, приходится ходить на «толчок» продавать кое-какие вещи, вернее менять их на продукты. Самый популярный в этом отношении был «Евбаз» (Еврейский базар), который занимал нынешнюю площадь Победы. Однако со временем это занятие стало опасным: немцы и украинские полицаи устраивали на базарах и в других людных местах облавы и отбирали народ помоложе для отправки на работу в Германию. Кстати, сначала это предлагалось на добровольных началах через газету и уличные объявления, но ожидаемого немцами отклика среди населения не нашло.
Дедушка пошел со мной показать мне изменения в центре города. По сравнению с Будённовкой бросалось в глаза большое количество немцев на улицах. Все окна в домах были заклеены крест накрест бумажными лентами. Крещатик представлял собой сплошные развалины. В некоторых разрушенных домах сохранились части кирпичных стен без перекрытий, но в большинстве случаев от роскошных многоэтажных зданий дореволюционной застройки остались лишь огромные горы битого кирпича. Трудно себе даже представить, сколько нужно было заложить взрывчатки, чтобы получить такой ужасный результат. Посреди улицы была расчищена от развалин лишь узкая полоса для движения транспорта. Под транспортом я имею в виду «Опели» с немецкими офицерами и крытые военные грузовики.
При взятии Киева пострадал университет
Почти все мои приятели из соседних домов оказались на месте: Жора из 13-го, Витька-«Хорёк» из 4-го, Роман из 3-го, Володька из 8-го дома. Кто-то из них был на год старше, кто-то – на год младше, но по интересам нас можно было всех считать одногодками. Играли мы в футбол, в «майки» (когда нужно как можно дольше продержать в воздухе кусочек меха с пришитым к нему кусочком свинца, подбивая его ногой вверх ), в «коцы» (на кон в виде кирпича устанавливалась горка вносимых игроками монет, с определенного расстояния к этому кирпичу бросали участники игры специальный железный кружок и в зависимости от расстояния этого кружка от кирпича устанавливалась очередность – кому первому, а кому за ним, бить ребром пятака по кучке монет, чтобы их побольше перевернулось с решки на орел: которые перевернулись – те твои). Играли в ножика, когда кончиком ножа очерчивался на земле большой круг, который затем делился на равные части (так называемые государства) для каждого из двух-трех участников. Задача состояла в том, чтобы специальным приёмом метания ножика на территорию соседа (ножик должен был встрять в землю торчком) отхватить у него часть территории. Продолжалось это до тех пор, пока или ножик неудачно встрянет и тогда начинает играть противник, или территорию противника до того искромсают, что на ней не помещается даже его одна нога – тогда он проиграл.
Ещё было среди нас очень престижным иметь железное колесо и специально выгнутую из толстой проволоки каталку. Этой каталкой можно было толкать перед собой колесо и таким образом вести его по любым дорогам и весям. Занятие, помню, было очень популярным среди мальчишек.
Мальчишки народ очень любопытный и находчивый. На ул. Саксаганского в бывшем Дермато-венерологическом институте немцы устроили «Зондерхауз» (дом терпимости) для офицерского состава. Кто-то из моей компании летом какими-то неведомыми путями нашёл с ул. Паньковской проход к высокому дому в проходном дворе, на чердаке которого устроили наблюдательный пункт, и таким образом мы визуально приобщались к нелицеприятным занятиям, глядя через открытые окна означенного заведения.
Переехав в Киев, мы не уехали от бомбежек. Советские самолёты постоянно совершали ночные налёты на пригороды, где были сосредоточены заводы. Налёты, как правило, сопровождались сбрасыванием на парашютах осветительных ракет, от которых становилось светло, как днём, а от этого становилось ещё страшнее. А то, что произошло в начале июня, осталось в моей памяти до мельчайших подробностей. Ночью завыли сирены, все проснулись. Спустили шторы затемнения и зажгли у дедушки в комнате свечу. Начали работать зенитные орудия, установленные в Киеве в большом количестве. Сначала раздались отдаленные бомбовые разрывы, и вдруг весь наш дом как бы подпрыгнул, раздался страшный взрыв, за ним ещё один, посыпались стекла, с потолка упала часть штукатурки. И дальше наступила пронзительная тишина. Возможно, мне это показалось в эти минуты пережитого ужаса.
Все выбежали на улицу. В кромешной темноте где-то слышались крики. Утром мы обнаружили, что от трехэтажного дома №13 (вот уж действительно проклятое число) остались одни развалины – в дом попали две большие бомбы. Подвал, в котором находилось большинство жильцов, был разрушен фугасной бомбой. Собравшиеся вокруг люди говорили, что оттуда ещё слышны стоны и крики о помощи. Приехали какие-то немецкие офицеры, что-то обсуждали между собой. Во второй половине дня появилось человек тридцать немецких солдат с ломами, кирками, лопатами, дом оцепили веревками и приступили к раскопкам. Мама убрала меня оттуда и больше туда не пускала.
Но для нас самое страшное выяснилось лишь на второй день. Соседи из одноэтажного дома №11 зашли в свою кладовку и обнаружили, что в крыше зияет дыра, а в большом отверстии в полу в глубине виден стабилизатор неразорвавшейся авиабомбы. Кладовка эта была в торце дома, непосредственно прилегающего к нашим воротам. Дальнейшие подробности я не знаю, так как меня отправили к дедушке, папиному отцу. По рассказам родных, немецкие специалисты разобрали торец дома и обезвредили бомбу. Трудно предположить, что бы со всеми нами сталось, если бы она взорвалась.
Когда я через два дня вернулся от дедушки Володи домой, раскопки подвала злополучного тринадцатого дома были закончены – оттуда извлекли трупы большинства жильцов. Финал был для меня воистину ужасен – я увидел едущую по нашей улице вереницу подвод, на которых вывозили трупы погибших, извлеченных из подвала. Подводы были накрыты брезентом, но из-под него торчали руки, ноги. В одной из этих телег был, конечно, и мой приятель Жора. Я заболел какой-то душевной болезнью и страдал ею больше двух недель – не мог ничего есть, не мог уснуть, меня все время тошнило, родители не знали, что со мной делать. А причина была на поверхности – после моего благополучного беззаботного детства я впервые в жизни столкнулся лицом к лицу с настоящим ужасом, со смертью близкого мне мальчика, настоящим человеческим горем, попытался всё это осмыслить – и сразу повзрослел.
Спустя некоторое время мы узнали, что в тот же день, когда разбомбили нашу улицу, налётом было разрушено с большими жертвами два жилых дома на ул. Лысенко, ещё одна бомба попала в оперный театр, прямо на сцену, но тоже, как и в нашем случае, к счастью, не разорвалась. Так и неясно, по какому принципу производились эти, в конечном счете, варварские бомбометания. Правда, совсем недалеко от нашего дома, по ул. Саксаганского, в бывшей школе размещался венгерский госпиталь – вот и высказывались предположения, что он-то и был мишенью советских бомбардировщиков.
Наступил сентябрь 1942 года. На ул. Караваевской открыли украинскую школу, в которую я был препровожден моими родителями. Поступил я в 3-ий класс, хотя во втором проучился в Будённовке всего полтора месяца. Но меня дома заставляли постоянно работать над собой, так что я чувствовал себя во всеоружии. Учились мы, конечно, в школе без учебников, разве что пользовались задачником по арифметике, да и то с опаской, чтобы не посчитать, скажем, советских коров в советском колхозе при решении какой-нибудь задачки.
В начале 1943-го года появились слухи о разгроме немецких войск под Сталинградом, начале наступления советских войск. Даже в нашей радиотарелке в местных передачах среди старых победных реляций можно было прослышать новые заявления о временной приостановке немецкого наступления в связи с перегруппировкой войск. О том, что для немцев настали тяжелые времена, свидетельствовало появление в Киеве большого количества солдат армий союзников Гитлера. Мы, мальчишки, с интересом рассматривали серую форму итальянских солдат, которые даже в легкие морозцы, не смущаясь, кутались на улицах в одеяла. Были венгры, румыны, болгары. Мы, мальчишки, выпрашивали у них монеты, конфеты, и, как правило, не получали отказа.
Мне к этому времени было уже совсем невтерпёж узнать, что хранится в большом приземистом шкафу на первом этаже нашей веранды. Я подозревал, что там какие-то книги, которые могут мне доставить удовольствие, ибо к этому времени я уже прочел в нашем доме все, что только могло представлять для меня малейший интерес. Последним прочитанным мною шедевром был необычайно сентиментальный роман «Юность Кати и Вари Солнцевых», над которым в свое время плакала мама и тётя Ира. Автора я не помню, а речь там шла о счастливом детстве и несчастном замужестве обеих девиц.
И вот дедушка с трудом находит заветный ключ и открывает этот таинственный шкаф. Боже мой, какое там открылось моим глаза богатство! Это была литература, которую еще до революции выписывал бывший хозяин нашего дома профессор Бельговский. Литературно-художественные и научно-популярные журналы «Нива», «Вокруг света», «Природа и люди», литературно-публицистические журналы «Русская мысль» и «Вестник Европы», подписные литературные приложения к этим журналам, среди которых были полное собрание сочинений Александра Дюма, Фенимора Купера, Райдера Хаггарда, капитана Мариетта, Сельмы Лагерлёф. Это был, наверное, один из самых счастливых дней в моей жизни.
В конце августа, в преддверии трехмесячных оборонительных боев за Киев, немцы приказали всем жителям центральных районов города взять с собой самое необходимое и покинуть свои жилища. Запретной зоной был объявлен огромный район, включая часть Подола, Печерск и центр города. Мы все, включая тётю Иру с маленьким Юрой, переехали на Шулявку в дом дедушки Володи на 4-оё Дачной. Увезли все, что могло поместиться на раздобытой где-то двуколке, включая, конечно же, собрание сочинений Фенимора Купера. Ну, а перед отъездом в доме на Никольско-Ботанической две ночи кипела работа в саду, в сарае, в погребе – закапывали самое ценное из посуды, прятали зимние вещи, обувь, картины.
Трудно восстановить в памяти какие-либо подробности этого периода. Взрослые жили в ожидании грядущих событий, прислушиваясь к далёким орудийным раскатам, обсуждали перспективы дальнейшей жизни, не сомневаясь, что скоро придут наши, все же высказывали осторожные опасения, наслушавшись ужасов из немецкой пропаганды. Я был отрешен от всего окружающего мира, так как мои детские интересы были сосредоточены на судьбе героев Фенимора Купера.
В конце сентября, начале октября сильно похолодало, а все наши теплые вещи остались, в основном, в доме на Никольско-Ботанической. После семейного совета было принято решение рискнуть наведаться домой. Дело в том, что граница запретной зоны проходила по ул. Саксаганского, вернее, по той ее стороне, которая была ближе к центру города, а с ул. Саксаганского до нашего дома было, как говорится, рукой подать. Таким образом, не было необходимости подвергать себя риску, блуждая по улицам зоны: достаточно было только перейти на другую сторону ул. Саксаганского и мы, можно сказать, дома.
Отправились мы вчетвером – дедушка, мама, тетя Ира и я. Как я добился участия в этой миссии, уже не помню. Различными окольными путями мы вышли в квартал между улицами Паньковской и Тарасовской в районе больницы им. Стражеско. Поражало полное безлюдье, нигде никакой охраны – ни немцев, ни украинских полицаев. Мы быстро перебежали через дорогу и проходным двором пробрались в наш сад. Город был настолько вымершим, что просто становилось жутко от тишины, прерываемой лишь далекими орудийными залпами.
Первое, что нас неприятно поразило, было то, что входные двери были приоткрыты. Ну, а дальше уже понятно, что бывает в квартире, если туда заберется грабитель – когда мы поднялись наверх, обнаружили, что все шкафы открыты, ящики комода выдвинуты. Но самое огорчительное нас ждало ещё впереди. Когда мы спустились вниз, чтобы проверить погреб, возле входной двери почему-то лежал топор, которого там не было, когда мы пришли. То есть, пока мы были наверху, какой-то мародер уже успел ретироваться, и кто знает, чем бы закончилась для нас непосредственная с ним встреча. Украдено было немало вещей, но из одежды многое осталось – воры искали драгоценности. Погреб, все-таки, негодяи открыли, несмотря на то, что дедушка предусмотрительно забаррикадировал дверь, надвинув на неё буфет. Украли сервизы, хрусталь. У мамы был красивейший японский чайный сервиз из очень многих предметов. Можно себе представить, каково было мамино огорчение, когда мы с мамой нашли на противоположной стороне улицы лишь несколько чашек и блюдец от этого сервиза: то ли ворюге было тяжело нести, то ли узел с ворованной поклажей развязался. А вот то, что было закопано из вещей в саду возле груши и в сарае, то сохранилось.
Судя по усиливающейся канонаде, звучавшей и днём и ночью, фронт был всё ближе. Однако всё говорило о том, что немцы оказывают ожесточённое сопротивление нашим войскам. У родных возникло опасение, что дело дойдёт до уличных боёв. Посоветовавшись с семьёй дедушкиного брата, решили вместе с ними пробираться к своим знакомым в селе Колонщина Макаровского р-на. Село это носило символическое название, так как было населено, в основном, чешскими колонистами. Транспорта, естественно, никакого не было, поэтому шли пешком, посадив трёхлетнего Юру на двухколёсную тележку и, в расчете на скорое возвращение, погрузив на неё только самые необходимые вещи. Кстати, среди этих вещей сидела в ведре курица. Это было бы преступлением бросить на произвол судьбы или просто зарезать на мясо эту выдающуюся представительницу птичьей фауны. Она попала к нам цыпленком, благодаря моим стараниям стала совершенно ручной, откликалась на присвоенное ей имя Маша, и, что самое удивительное, несла через день крупные яйца с двумя желтками.
По обочине вдоль шоссе тянулись вереницы таких же, как мы, беженцев. Подобная картина была впоследствии отражена во многих фильмах, посвященных войне. Путь нам предстояло пройти немалый – по Житомирскому шоссе километров 25 и пару километров по проселочной дороге вправо от шоссе. Как бы то ни было, но в селе этом мы побывали – это я знаю точно. Потому что в свои 11 лет там впервые влюбился и до сих пор помню Марушку Лингарт, дочку хозяев, у которых мы остановились. Были мы одногодки, сразу нашли общий язык и подружились. Время в Колонщине прошло для меня совершенно незаметно. Но вот в начале ноября пришли в село наши войска, и нам можно было возвращаться домой. Расставание с Марушкой было настоящей трагедией. Сейчас для меня странно, что с моим отъездом наши отношения навсегда прервались. Кажется, связано это было с тем, что их семья уехала на постоянное жительство в Чехословакию.
Обратная дорога была намного тяжелее, потому что навстречу тянулись бесконечные вереницы машин с нашими войсками, танки, бронетранспортеры. Приходилось надолго сворачивать с дороги, используя эти перерывы в движении для отдыха. В память мне врезался один эпизод. Уже на подходе к речке Ирпень из-за лесного массива вынырнул огромный немецкий транспортный самолет с черными крестами на фюзеляже. Летел он на небольшой высоте, очевидно, опасаясь зениток, и при подлете к мосту через Ирпень из него буквально на наших глазах высыпалось пять или шесть небольших бомб. Все бросились врассыпную к кюветам, падая прямо в осеннюю грязь. Раздались близкие разрывы. Всю дальнейшую дорогу все нет-нет да поглядывали на небо, опасаясь очередного наглого налёта. А мост остался в целости и сохранности – немец промазал.
