Эдуард лимонов рассказы читать

«Да мало ли я говорил разных глупостей!» – отмахивался Лимонов, когда ему напоминали какие-то его прежние высказывания. 17 марта 2020 года прозвучало последнее из этих высказываний – переход в иной мир.

Эдуард Савенко родился 22 февраля 1943 года в русской семье в городе Дзержинск Горьковской области. Его отец Вениамин был уроженцем Воронежской области, мать Раиса – местная. Детство и юность его прошли в Ворошиловграде и Харькове – в местах службы отца-военнослужащего.

В биографии Лимонова трудно отделить правду от вымысла, потому что в заметной степени эта биография рассказана им самим – человеком творческим и склонным к экспромтам. По его словам, он был заметной фигурой в молодежной криминальной среде Харькова – участвовал, например, во взломе квартир и других романтических деяниях. После расстрела друга-коллеги переключился на честный труд – бывал разнорабочим, грузчиком. Выучился шить – и вскоре стал специализироваться на джинсах, полузапрещенном в СССР западном фасоне брюк. В Харькове же, культурной столице Украины, Савенко начал писать стихи – не то чтобы очень талантливые, но иногда неординарные. Женился на художнице Анне Рубинштейн, она была на шесть лет старше, и брак с ней, как и все остальные у Лимонова, был, скажем так, «богемным».

«Если бы я родился позже, я бы занялся не литературой, а рок-н-роллом», – сокрушался Лимонов. Он и был по сути своей рокнрольщиком от литературы и политики, и рефрен одной из песен его друга Егора Летова «Я всегда буду против» как нельзя лучше подходит и к его творчеству, и к его жизни.

В 1967 году Лимонов перебрался в Москву, где быстро влился в круги творческой интеллигенции – по его воспоминаниям, шил джинсы Булату Окуджаве и Эрнсту Неизвестному. Взял себе яркий псевдоним «Лимонов», начал пачками выпускать машинописные сборники своих стихов, устраивать перформансы, ссориться и влюбляться.

Женился на поэтессе Елене Щаповой, даже обвенчался с ней незадолго до эмиграции. Эмигрировали они в 1974 году – по его словам, в результате ультиматума властей, предложивших или работать на КГБ, или покинуть страну. Многие цитируют главу КГБ Юрия Андропова, который в конце 1973 года якобы назвал Лимонова «убежденным антисоветчиком», но достоверный источник этого высказывания нам найти не удалось.

Лимонов выбрал второе – и, оказавшись в США, развернулся в своем творчестве. Вот только в отличие от тысяч эмигрировавших братьев и сестер по перу, он занялся не антисоветской, как полагал Андропов, а антикапиталистической деятельностью – словно союз с КГБ таки состоялся, и эпатажного агента выпустили баламутить Запад. По крайней мере точно известно, что СССР использовал Лимонова в своей пропаганде, перепечатав его нью-йоркскую статью «Разочарование». Разразился скандал, в результате которого Эдуарда уволили из «Нового русского слова», где он работал корректором – возможно, самым буйным корректором в мировой истории.

В том же 1976 году Лимонов опубликовал свой первый роман «Это я, Эдичка» – многие называют его подражанием Генри Миллеру или даже переложением «Тропиков» Рака и Козерога, но так или иначе, ничего подобного на русском языке ранее не было. Другой вопрос, нуждалась ли наша культура в таком расширении, и ответ на этот вопрос выглядит скорее отрицательным.

В 1980 году, изрядно зарекомендовав себя в Нью-Йорке (например, приковывал себя наручниками к зданиям до того, как это стало мейнстримом), Лимонов переехал во Францию, славную своими социалистическими настроениями. В 1987 году ему дали здесь гражданство вопреки протесту местных спецслужб – левые силы настояли на том, что такие люди нужны Пятой Республике. Каждый год Лимонов выдавал по роману или повести плюс несметные объемы публицистики – яркий образ жизни никак не отменял его редкостного трудолюбия. С 1983 года его спутницей жизни стала модель Наталья Медведева, пробовавшая себя то в писательстве, то на сцене. Когда через несколько лет Эдуарда Вениаминовича спросили, почему он живет главным образом с женщинами, скажем так, низкой социальной ответственности, он просто ответил: «С ними интереснее». Не поспоришь.

В 1991 году Лимонов вернулся в СССР, где было существенно интереснее, чем в закосневшей Европе. Немедленно бросился в водоворот большой политики, где зарекомендовал себя изрядным националистом, а также коммунистом большевистского толка. В России Эдуард встретился с поколением своих читателей – тех, кто добывал «Эдичку», «Подростка Савенко», «Молодого негодяя» по каналам самиздата, а теперь смог вживую увидеть своего буйного кумира.

Неудивительно, что и женщины у Лимонова в России начали меняться с повышенной скоростью – в списке официальных и полуофициальных жен после Медведевой числятся Елизавета Блезе, Анастасия Лысогор, Екатерина Волкова – все моложе него на 20-40 лет.

Из разношерстной публики своих поклонников к 1993 году Лимонов решил сделать ставку на рок – первые членские билеты его так официально и не зарегистрированной Национал-большевистской партии (позже запрещена в России) наряду с философом Александром Дугиным получили пламенные певцы Егор Летов и Олег «Манагер» Судаков; фигурировали там Сергей Курехин, молодой Сергей Шнуров и другие яркие личности. Это был, конечно, более кружок по интересам, нежели какая-то значимая политическая сила, но шуму в СМИ НБП наделала немало, а ее боевой листок «Лимонка» даже на фоне ультралиберальных девяностых выделялся свободой и смелостью высказываний. Вообще, смелость – одна из главных черт Лимонова: не оберемененный до самой старости детьми (старший сын родился лишь в 2006 году), вечно молодой, он жил так, словно бессмертен –и, насколько позволяло здоровье, пытался оказаться в самых горячих точках. Сербия, Абхазия, Приднестровье – а потом и, согласно данным следствия, попытка раскачать Казахстан, за которую Лимонов отсидел более двух лет в 2001-03 годах. Официально его осудили за хранение оружия, но показалось, что 58-летний санкюлот не без сожаления отвергал обвинения в создании незаконных вооруженных формирований.

Важным вкладом Лимонова в российское правовое самосознание стала «Стратегия-31» – проводившиеся семь раз в году (январь, март, май, июль, август, октябрь, декабрь) публичные собрания в защиту права на публичные собрания, закрепленного в 31-й статье ельцинской Конституции. Но к концу нулевых стало ясно, что Эдуард Вениаминович все более отдаляется от формировавшейся тогда основной, либеральной оппозиции власти – все-таки за одним столом, например, с Гарри Каспаровым или Михаилом Касьяновым он смотрелся не слишком гармонично. А вот у власти, напротив, постепенно проявлялась национальная риторика, что вкупе с огосударствлением экономики не могло не вызвать определенных симпатий Лимонова. Уже в 2008 году он решительно поддержал Дмитрия Медведева в краткой осетинской войне, в 2013-м не менее решительно выступил против киевских протестов, в 2014-м был энтузиастом присоединения Крыма и независимости Донбасса, в 2015-м призвал выслать из страны своих бывших партнеров по «Другой России».

Кем он останется в истории – более писателем или более политиком – сказать сейчас сложно. Лимонов любил приводить пример поэта-фашиста Габриэле д’Аннунцио, преуспевшего в обеих областях: он, в общем, и хотел стать русским д’Аннунцио. Стал ли?

Из отзывов на смерть поэта

Писатель Захар Прилепин:

«Он воспринимал себя как мировую справедливость некую. И в этом смысле все эти досужие придурки, которые бегали, лайкали его разнообразные скандалы, в том числе со мной, хотя Лимонов прошелся по всем, они просто не понимают, что их Лимонов тоже считал слизью и пылью земной. Я сам знаю по пальцам одной руки тех людей, которых он воспринимал хоть в чем-то равными себе. Он уважал своих нацболов, его подчиненных, ему служащих. И только пока они были у него в НБП. А лучше, если бы они вообще были мертвые, тогда бы он их любил еще больше».

Журналистка Ксения Собчак:

«Скончался Эдуард Лимонов… помню его по эпическому интервью в #СобчакЖивьем и по великолепным книгам. Писатель он был и правда гениальный. Rip».

Политик Наталья Поклонская:

«Не стало писателя Эдуарда Лимонова. Что про него можно сказать? 20 лет назад его люди подняли над Севастополем российский флаг. Он ушел за несколько часов до годовщины возвращения Крыма в состав России. В этом весь Эдуард Лимонов. Царствие Небесное».

Журналистка Тина Канделаки:

«Эдуард Лимонов был человеком войны. Войны с режимом: не только в СССР, но и в США. Войны гражданской: в Югославии, Приднестровье и Грузии. Эдуард Лимонов был революционером. Он хотел ещё одного переворота — в нашей с вами стране. Пассивное большинство его не интересовало, он видел только своих сподвижников и враждебное, как он считал, государство.

Для войны нужны два полюса. После Второй мировой писатели занимались и занимаются тем, чтобы перевести столкновение полюсов в игру и шутку. Так они пытаются остановить кровопролитие. Лимонов же настаивал на войне всех против всех. Он так и не вернулся со своих умозрительных фронтов.

Мир праху…»

Лимонов ворвался в нашу литературную и политическую жизнь, как метеорит. Он летал на каких-то неведомых нам орбитах, где люди разговаривают на английском, на французском языках, где они танцуют в кабаре, учатся в Сорбоннах, а иногда кидают в эту Сорбонну бутылки с горючей смесью. И он принёс сюда, в нашу оппозиционную патриотическую, слегка архаичную, но очень духовную среду свой западный авангард, своё беспокойство, свою взрывную тревогу, своё вечное раздражение. Он напоминал жеребца, на котором дрожит кожа.

Сначала он приехал и присматривался. Появился в нашей редакции тогда ещё газеты «День» напряжённый, сдержанный, не позволял себе серьёзных сентенций, высказываний, а только слушал, слушал. Это был целый период его присутствия здесь, когда он лишь слушал. Напечатал несколько своих работ, эссе в нашей газете.

Он хотел найти себе место, искал, где можно было бы ему угнездиться с его опытом, со страстью западного революционера. Он много чего перепробовал: не только газету, но и партию Жириновского, какие-то экзотические организации. И нигде не находил себе места.

Он всегда приходил, как взрыв, оставляя после себя поломанные табуретки. Он был хотя и сторонний, но участник событий 1993 года: был в наших толпах, расхаживал по баррикадам. Он присматривался. Я не знаю, что происходило в его душе, но мне кажется, он соизмерял европейский революционный опыт с нашим, который, как все бунты, был в чём-то схож, а в чём-то — абсолютно русским.

Он печатал прекрасные рассказы. Особенно мне понравились рассказы из его югославско-сербской истории: он писал о том, как воевал вместе с сербами. Это были очень правдивые, отважные рассказы человека, который прошёл не только пикники у Гудзона в Нью-Йорке, но и горящую, пылающую Сербию.

Он ждал своего момента: как птица, сидел на ветке и ждал, когда же можно взлететь. То и дело убирал голову в плечи, говорил, что вот-вот взлетит… И не взлетал.

Я присутствовал в тот момент, когда эта птица начала хлопать крыльями, снялась с ветки и полетела. Это был удивительный вечер в «пёстром зале» ЦДЛ, когда наша газета «День» чествовала ГКЧП-истов. Не помню, кто там был из ГКЧП-истов, по какому поводу мы там собрались, но помню лицо Крючкова, сидящего за столом в «пёстром зале»; был кто-то ещё из тех величественных стариков.

Были Лимонов и Дугин: сидели в сторонке, перешёптывались, шушукались. Они выделялись из нашего общества. И пока мы произносили спичи, тосты, пьянели и хмелели, у них возникал заговор, их осенила идея. Эта идея называлась национал-большевизм. Философию национал-большевизма придумал Дугин. Он полагал, что вокруг этой философии можно создать партию. И такую партию Лимонов создал. Это была абсолютно необычная партия, непохожая на все политические, да и не только политические, организации, существовавшие в ту пору в России: партия творческого взрыва, партия экзистенциального лимоновского начала, которое привлекало к себе соскучившуюся по активному политическому действию молодёжь. Та увидела в Лимонове своего духовного пастыря, отца, увидела в нём пример для подражания. И этот пример для подражания, то бишь Лимонов, посылал их Бог знает на какие авантюры. Они высаживались на каких-то крышах, спускались на канатах перед окнами дворцов, штурмовали администрацию президента, забрасывали тортами неугодных им политиков.

Тогда же стала выходить газета «Лимонка». У меня даже ощущение, что это я придумал название. И «Лимонка» стала кидать свои гранаты, или «лимонки», во всех, кто им не нравился. В том числе и в меня. Потому что я в ту пору отказывался баллотироваться в президенты. А кто-то из наших, среди них и Дугин, считали, что это моя роль, что всё человечество ждёт, когда я выступлю, вынесу своё знамя. И была «Лимонка», брошенная в Проханова. Они довольно жёстко по мне прошлись. Но меня это не огорчило и не обидело. Я с большим интересом наблюдал за «лимоновским» движением, за их маршами, манифестациями, за их «бункером», за восхитительными безобразиями, которые они творили. Я был в стороне от этого, но чувствовал, что назревает внутренний неврастенический, а может быть, истерический взрыв лимоновского движения.

Этот взрыв произошёл, когда Лимонов был арестован. Он хотел поднять революцию в России, но начать её с революции русских меньшинств, оставшихся за пределами России и брошенных на растерзание подымавшимся местным национальным русофобским элитам. Русские, в данном случае в Казахстане, освоившие весь казахский север, построившие великие города, заводы, индустрию, создавшие особую среду, оказались брошены Москвой, брошены победившей ельцинской демократией, и бунтовали, роптали. Лимонов решил пойти туда и поднять революцию.

Но ему не удалось перейти границу. Его взяли на переходе, нашли оружие и судили. Суд и сидение в тюрьме были для него мощным творческим этапом, как и для многих русских художников, ибо какой же русский художник не является мучеником? Какого русского поэта или художника, бывало, либо не застрелят, либо не замучают в каземате, либо не выставят из России? Лимонов прошёл эту стадию. И своей мученической тюрьмой, он, может быть, искупил вину, которую ему вменяли посторонние люди. Эту вину видели в том, что он бросает молодых людей на амбразуру, превращает их в жертвы: их терзают, бьют, дают им тюремные сроки… А сам он как бы стоял в стороне. Нет, он не стоял в стороне, он вместе с ними прошёл всё это. И это делает его равным тем, кто поплатился свободой, сражаясь в удивительной Национал-Большевистской партии*. (Организации, запрещённой на территории РФ — прим. ред.)

Мне казалось и продолжает казаться, что партия национал-большевизма во многом является художественным проектом. Ведь художественными являются и проекты, связанные со штыковыми атаками, с рукопашными в окопах. Лимонов писал свои работы либо напрямую о событиях в его политической жизни, в его судьбе, либо в его книгах косвенно присутствовали политические взрывы. В этом смысле политическая судьба питала писательскую энергию, питала творчество. А книги Лимонова расценивались его соратниками, сподвижниками как иконы движения, как манифесты. И то, и другое питало друг друга, создавало удивительную среду, атмосферу русской политической и культурной жизни.

Я приехал в Саратов, где судили Лимонова, чтобы поддержать его. Мне казалось, что ему важно видеть там тех, кто встречался с ним ещё на воле. Я стоял в здании саратовского суда, ждал. И вот показались конвойные, появились овчарки. Вот повели Лимонова, руки у него были «за спину», может быть, уже в наручниках. И он маленький, сухонький шёл среди громил-конвоиров, а вокруг них увивались огромные, с высунутыми языками, овчарки. Зрелище было потрясающим. Я тогда подумал, что это — величие русского писателя: явиться на суд в окружении могучих истязателей с грозными овчарками, которые то ли лижут его, то ли грызут зубами.

Когда мне присудили премию «Национальный бестселлер», я передал деньги Лимонову, сидящему в тюрьме, и всей партии. Лимонов написал мне небольшое письмо, где были такие слова: «Саша, спасибо, это благородно». Вообще он был довольно скуп на похвалы. Он был эгоцентричным человеком: замыкал мир на себя, замыкал на себя Вселенную. «Вселенная — это я, Лимонов», — так он, по-видимому, считал.

И когда регулярно, раз в месяц выходил штурмовать Триумфальную площадь, он попадал в автозак. Хватавшие его милиционеры сначала награждали его тумаками, но с каждым разом всё больше привыкали к нему, и почти подружились с ним, чуть ли не говорили: «Товарищ Лимонов, пожалуйте в автозак». Он шёл в сопровождении людей с дубинками, и в этом была какая-то насмешка, потому что, желая сокрушить кумиров, монументы, желая прослыть горланом-главарём, как ещё Маяковский на Триумфальной площади, он не вызывал адекватного ответа власти. Власть как бы не воспринимала его слишком всерьёз.

Его шествия постепенно становились дизайном Москвы, его триумфальные атаки становились московской достопримечательностью, посмотреть на них едва ли не стекались иностранные туристы, журналисты. Им очень нравился Лимонов, который эпатировал их своими высказываниями, своими фотографиями: он фотографировался голым, раскинув руки, как это делал человек Леонардо да Винчи, заключённый в круг. О Лимонове писали в газетах, издавались книги.

Когда наступили грозные времена 2011 года, когда началась Болотная площадь, забурлила вся либеральная среда, а вместе с ней — часть националистов, часть радикально настроенных коммунистов, забурлила партия Лимонова. Всё это выливалось на площадь, двигалось, шумело. Каждый нёс свои знамёна, на трибунах находилось место и Навальному, и Немцову, и Лимонову. Эта кипящая магма дышала и пузырилась вокруг Маркса на площади Революции. Казалось, вот-вот наступит момент, когда толпа достигнет критических размеров и переплеснётся, хлынет за пределы чаши площади и двинется выше — к Старой площади в администрацию президента и чуть не в Кремль…

А произошло абсолютно неожиданное для Лимонова: часть оппозиции, может быть, большая часть оппозиционной толпы, была уведена Немцовым с революционной площади на Болотную: с площади, которая называется площадь Революции, люди ушли в какое-то болото, тупик. Для Лимонова сами эти названия были символическими и трагическими. Он тогда возопил, обвиняя Немцова, что у него, Лимонова, украли революцию. Это было немножко комично, как будто революция — это портмоне, которое можно украсть из кармана и присвоить. Но с тех пор произошёл надрыв, мне кажется, во всей стратегии.

Возбуждённо пройдя лагеря и колонии, лимоновцы вышли смирёнными, кто куда: кто-то в личную жизнь, некоторые ушли в церковь. Последние годы Лимонова были связаны и с хворью, и с тем, что появилось новое поколение, новая молодёжь. В новой молодёжи огонь восстания, огонь творчества сменился другими, более спокойными формами: нигилизмом, скептицизмом, желанием участвовать в политических процессах со стороны — через социальные сети.

Мне кажется, он тосковал. От него стали удаляться его прежние соратники, как, например, Прилепин, который, мне думается, был выношен в чреве Лимонова. И до сих пор Прилепин и как художник — «лимоновец», и как протестант — «лимоновец», и как партийный строитель — «лимоновец», в чём он и признаётся.

Лимонов ушёл тихо и незаметно — не как Жанна д’Арк или Джордано Бруно. Но он ушёл, и вдруг обнаружилась пустота. В кладке политической стены, политического фундамента Лимонов занимал очень важное место. Он был если не замковым камнем, то, может быть, камнем краеугольным, а может — камнем преткновения. И когда его не стало, обнаружилась скважина, которую сейчас ничем не заполнить. И мы, кто был близок к Лимонову, или сначала близок, а потом удалился от него, чувствуем эту скважину.

Думаю, что газета «День», а потом «Завтра», сделала для Лимонова немало. Она включила его — прежде всего его статьи, работы, стихи, прозу — в контекст оппозиционной, протестной русской культуры. Газета «Завтра», так или иначе, ввела его ещё и в политическую среду: через газету он познакомился со множеством ведущих политиков тех времён. А когда Лимонову было особенно худо, когда он был в узилище, я своими протестами, выступлениями всячески содействовал его освобождению, был в качестве народного защитника на процессах «лимоновцев», которые были рады тому, что их поддерживают не только нанятые адвокаты, не только замечательный Дима Аграновский.

Но когда у меня было 80-летие, и коллектив газеты «Завтра», пожелав отметить мой юбилей, обратился ко всем уцелевшим к той поре людям с просьбой написать суждения о моей персоне, и все, даже те, кто уже удалился от меня и кому я был чужд, откликнулись, Эдуард Вениаминович кратко написал:«Саша, меня с тобой ничего никогда не связывало». Меня поразила эта фраза. Меня-то с Лимоновым связывало и продолжает связывать очень многое. Но его со мной — ничего. Что это значит? Может, это значит, что Лимонов действительно был метеоритом, который прилетел на Землю из других космических миров, и многих обжёг, иных ослепил, но не связал себя с сегодняшней русской жизнью? И многие из его современников, в том числе ваш покорный слуга, казались ему чуждыми? И он с лимоновской откровенностью в этом признался.

Для меня Лимонов остаётся загадкой, как, впрочем, и все человеческие души. Но я счастлив, что был свидетелем его взлёта, его триумфа, его постепенного ухода. И хотя в последние годы мы редко встречались, мне горько думать, что сейчас уже здесь, на этом свете, мы с ним никогда не встретимся. А на том свете, может быть, встретимся — в зависимости от того, где мы окажемся: кто из нас окажется в раю, а кто в аду. Тогда я увижу прозрачную, плохо узнаваемую тень, подойду и спрошу: «Это ты, Эдичка?»

* организация, запрещённая на территории РФ