Цветы для элджернона рассказ и роман чем отличаются

Сюжет о Чарли Гордоне, умственно отсталом уборщике, интеллект которого стремительно вырос после операции, много лет не давал покоя Дэниелу Кизу. Историей своего дебюта, писатель поделился в творческой биографии «Элджернон, Чарли и я».

Мы внимательно прочли книгу и решили раскрыть несколько секретов легендарного произведения.

-9% Элджернон, Чарли и я Дэниел Киз Твердый переплет533 ₽586 ₽
В корзину

Основой для сюжета стали детские и юношеские воспоминания Дэниэла Киза

Впервые идея произведения, посвященного интеллекту, пришла к Кизу во время учебы в медицинском колледже. Парню не было и 18 лет, когда он понял, что образование построило стену между ним и его родителями, не окончившими среднюю школу. В течение многих лет Киз собирал свои воспоминания, и именно они помогли написать ту историю, которую мы знаем сейчас. Одной из ключевых метафор для писателя стал образ книжной горы, увиденной в детстве в отцовской лавке подержанных вещей. Часть томов из этой кучи мальчик спас и прочел, а остальные — отправились в переработку.

«Оттуда, из лавки подержанных вещей, и сквозная метафора „Цветов для Элджернона“. По мере того, как растет интеллект Чарли, сам Чарли в моем воображении идет в гору. Чем выше он поднимается, тем дальше видит. Наконец он достигает пика, откуда ему открыт весь мир познания, мир Добра и Зла.

А затем… затем Чарли придется проделать обратный путь. Вниз».

Первые редакторы, которым Киз показывал «Цветы для Элджернона», советовали сделать конец более оптимистичным: Гордон сохраняет свой интеллект и женится на Алисе Кинниан. Однако именно книжная гора не дала автору послушать советов старших и опытных коллег.

У Чарли и других героев есть свои прототипы

Несмотря на то, что Киз отдал Чарли немало своих эмоций, страхов и переживаний, у героя есть и другой прототип, который «пришел» к писателю сам. Некоторое время Киз преподавал в коррекционном классе, где и встретил тихого мальчика с буквой «J» на футболке — знаком местной футбольной команды. Писатель вспоминал его слова:

«— Слушайте, мистер Киз. Это же класс для тупиц, так? <...> я знаю — это класс для полудурков. Я хочу спросить. Если я буду очень сильно стараться и под конец семестра стану умным, вы меня переведете в класс для нормальных ребят? Я хочу быть умным. <...>

Раньше мне и в голову не приходило, что человек с проблемами умственного развития — в те времена таких называли умственно отсталыми — способен сознавать свой дефект и лелеять мечту о повышении интеллекта. Я стал писать о своем ученике».

Свои прототипы есть и у доктора Штрауса, срисованного Кизом с собственного психотерапевта, и у лаборанта Берта, в которого превратилась куратор писателя на психологическом факультете.

Элджернон мог быть морской свинкой, а не белой мышью, но во время учебы в медицинском колледже писатель препарировал именно мышь. Внутри нее оказалось шесть нерожденных мышат, и Киза шокировала смерть семи созданий ради его опытов. Через много лет один из этих малышей возродился в его тексте в виде высокоинтеллектуального грызуна, которого так любил Чарли.

-16% Цветы для Элджернона Дэниел Киз Твердый переплет379 ₽421 ₽
В корзину

Работа над «Цветами для Элджернона» велась более 13 лет

Первые наброски романа относятся к 1945 году. Далее следовал долгий период поисков и подбора «ключей» к сюжету. Киз мог опубликовать «Цветы» — возможно, под другим названием, — в одном из дешевых литературных журналов, заменявших в те годы телевидение и покетбуки. Стэн Ли даже предложил сделать комикс, но писатель посчитал, что идея слишком хороша, чтобы транжирить ее на «пустяки».

Наброски идей и целые абзацы хранились в папке Киза годами. Он хотел отказаться и от сюжета, и от намерения стать писателем, пока один из агентов не попросил у него рассказ для известного журнала.

«Поразительно, с какой быстротой улетучиваются и депрессия, и фрустрация, стоит только объявиться издателю и заказать деморализованному писателю рассказ. Я пролистал все свои папки и записные книжки.

На прежнем месте лежала пожелтевшая страничка с записью, которую я сделал еще в первый̆ год обучения в Университете Нью-Йорка: «Вот бы можно было повысить уровень интеллекта! Что бы тогда произошло?»

Заказ Киз так и не выполнил. Издатели журнала, как мы уже говорили, потребовали изменить конец, на что писатель пойти не мог. Свои «Цветы для Элджернона» он отнес в другое издание, не столь массовое, но пользующееся славой более интеллектуального. Там работу приняли, но потребовали сократить количество знаков. Этот процесс Кизу, как бывшему редактору, дался легко. Подобно Хемингуэю, он убирал всю «цветистость» и сложносочиненные предложения и урезал текст почти на треть. Рассказ был опубликован в 1958 году, а в роман он превратился только в 1966-м, когда писатель понял, что с развитием интеллекта в Чарли должны пробуждаться и детские воспоминания. Так появилась линия взаимоотношений с родителями и сестрой.

Повествование ведется от первого лица из уважения к Чарли

Первые варианты будущего рассказа, как вспоминает Киз, получились очень смешными. Писатель сам искренне потешался над своим героем и его реакцией на окружающих. Но в какой-то момент он понял, что это преступление:

«Вспомнилось, как я расколотил посуду в ресторане; как ржали надо мной посетители, как мистер Гольдштейн обозвал меня кретином. Разве эту цель я преследую, разве хочу выставить Чарли на посмешище? Нет. Пусть читатели смеются ВМЕСТЕ с Чарли — только не НАД ним».

Так родилась идея «промежуточных отчетов» пациента. Изначально роман открывала сцена, в которой Алиса Кинниан просит профессора Немюра найти вновь поглупевшего Чарли, но потом и она отпала, поскольку Киз решил довериться читателям и сразу показать им безграмотные записки своего любимого героя.

***

«Цветы для Элджернона» действительно стали новаторским и экспериментальным произведением для своего времени. Автор получил сразу две престижные премии: «Хьюго» за рассказ и «Небьюла» за роман. Прошло более полувека, а эта история до сих пор любима читателями, и мы уверены, что книга «Элджернон, Чарли и я» понравится вам не меньше.

«Цветы для Элджернона» – сначала рассказ, а потом повесть, написанная Дэниелом Кизом, произведение, с которым мало что может сравниться по пронзительности и силе воздействия на читателя. Редакция ReadRate, однако, собрала пять книг, похожих на «Цветы для Элджернона». Это сплошь истории человечности, красоты души и любви. 

Перед тем как читать книги, похожие на «Цветы для Элджернона», советуем изучить наш материал «Книги, о которых говорят: «Цветы для Элджернона». Из него вы узнаете историю создания книги, а также что вдохновило Киза на её написание. 

Ниже в галерее вы найдёте пять книг, которые напоминают «Цветы для Элджернона». При том что все они очень разные, в них легко найти общие места.

Например, все они написаны американцами. И все появились на свет в сложном и противоречивом XX веке. В Европе в это время гремели войны, и книги там рождались совсем другие, а Америка шла по своему собственному пути, с одной стороны, возрождаясь после Великой депрессии, а с другой – стараясь противопоставить вездесущему капитализму такие ценности, как добро, любовь и гуманизм. Решались вопросы расовой сегрегации, полыхала сексуальная революция. Это был век небывалой свободы на грани с разнузданностью, время отринуть старые устои и заново сверить свой моральный компас.

В список вполне могла бы войти и такая легендарная книга, как «Убить пересмешника» Харпер Ли, в которой изображена идеальная ролевая модель – справедливый и сердобольный Аттикус Финч. Сюда же можно включить «Над пропастью во ржи», чей главный герой Холден Колфилд с виду обычный парень, но внутри немного не такой, как все. Главные герои этих книг очень напоминают уборщика Чарли – они малы перед гигантским миром, напуганы и несовершенны, но они хотят услышать правду и будут искать её, чего бы им это ни стоило. Кстати, есть и современные продолжатели этих традиций – для примера найдите книгу Джонатана Сафрана Фоера «Жутко громко и запредельно близко».

Книги, приведённые в галерее выше, хороши тем, что они лишь верхушка айсберга. Если вам понравится какая-либо из них, просто обратитесь к библиографии автора и, скорее всего, найдёте ещё немало книг, достойных «Цветов для Элджернона». Пусть вас не смущает то, что Рэй Брэдбери известен как автор фантастики, а Стивен Кинг пишет жёсткий хоррор. Все авторы из нашей галереи собаку съели на описании человеческой психологии, а ведь именно это и привлекает нас в книгах наподобие «Цветов для Элджернона». 

А если хотите углубиться в историю бедного Чарли, обязательно загляните в материал «Все экранизации «Цветов для Элджернона».

«Цветы для Элджернона» — роман о Чарли Гордоне, умственно отсталом мальчике (а позже и мужчине), который по воле судьбы попадает в научный эксперимент, в результате которого он должен выздороветь. Вскоре он действительно становится гением, превосходит по интеллекту хулиганов, издевавшихся над ним, свою учительницу, даже профессоров. Но потом ему открывается и другая сторона жизни, которую раньше он просто не мог осознать.

Эта работа принесла американскому писателю Дэниелу Кизу не просто успех — триумф. Сначала это был небольшой рассказ, опубликованный на страницах журнала, а уже потом стал произведением крупного жанра. Этому поспособствовал и интерес автора к вопросам о возможностях человеческого разума, и внимание читателей (судьба Чарли даже стала основой для эпизода одного американского ТВ-шоу). Потому Киз решил развить историю своего героя, добавил романтическую линию, раскрыл еще больше деталей. 

Идею «Элджернона» Киз вынашивал 14 лет. Учеба в медицинском университете, работа с умственно отсталыми детьми, работа официантом, помощником пекаря — вот лишь часть тех воспоминаний, которые вошли в основу истории Чарли Гордона, главного героя произведения. Обо всем этом автор рассказывает в своей биографии «Элджернон, Чарли и я», которая выходит в издательстве «Эксмо», Inspiria: как он служил на флоте, воспринимая писательство пока лишь как хобби, как решил заниматься психологией и как начал придумывать истории для читателей со всего мира. Прочитайте отрывок о том, как непросто складывались будни Киза-подростка — на какие выдумки ему приходилось идти, чтобы немного подзаработать, и кто преподнес ему первые уроки жизни. 

Битье посуды

Еще подростком я понял: родителям не по карману учить меня в колледже, не говоря уже о медицинском университете. Хочу получить высшее образование — должен работать и экономить.

Мне было лет восемь, когда за одни только летние каникулы я сделал гигантский скачок по карьерной лестнице — из мальчика, обслуживающего уличный лимонадный автомат, превратился во владельца собственного бутербродно-содового бизнеса. В магазине деликатесов я покупал ржаной хлеб и салями на бутерброды, а в ближайшем оптовике затаривался бутилированной содовой с газом. У меня имелась красная тележка-вагончик, где я держал лед. Во льду пребывали бутылки. С этой тележкой я появлялся на швейной фабрике, что на Ван-Синдерен-авеню, на границе между Браунсвиллем и Восточным Нью-Йорком.

Бизнес мой процветал, покуда меня не выдавил владелец магазина деликатесов. Уяснив по объемам закупок, насколько хороши мои дела, он выпустил конкурента — собственного племянника. Племянник начал демпинговать, и я был вынужден уйти. 

В последующие годы я работал в фирме, которая давала напрокат смокинги, — разносил эти самые смокинги по заказчикам; а также собирал гайковерты на фабрике и управлял первым в Браунсвилле автоматом по выдаче замороженного заварного крема. Сверхприбылей ни одна работа не приносила, зато помогала копить на колледж.

Еще два занятия, воспоминания о которых я запрятал в ментальный погребок, — это должность помощника пекаря и, позднее, официанта в забегаловке. Нужда извлечь эти воспоминания возникла, лишь когда я стал писать «Цветы для Элджернона».

В четырнадцать я поступил помощником разносчика в «Бейгл бейкери», что в Восточном Нью-Йорке. Пекарня находилась как раз под железнодорожным мостом, а жили мы в двух шагах оттуда — только за угол завернуть. Я поднимался в три часа ночи (в пекарне меня ждали к четырем) и работал до семи утра, когда водитель хлебного фургон подбрасывал меня прямо к Джуниор-Хай-скул No 149. Занятия заканчивались в три, я спешил домой, делал уроки, ел и белым днем ложился спать.

Сначала мне поручали грузить в фургон корзины с горячими бейглами. Бейглы были разные — простые, с маком, с кунжутом и с крупной солью. Управившись, я садился рядом с водителем в кабину, и мы объезжали булочные и рестораны — еще закрытые с вечера. Подрулив в предрассветной мгле к очередному пункту назначения, водитель сверялся с путевым листом и объявлял требуемое количество бейглов.

— Две дюжины. Одна простая, другая с маком.

Спинка у пассажирского сиденья отсутствовала, так что мне требовалось только разворачиваться, хватать в каждую руку по три еще горячих бейгла и выкрикивать:

— Шесть! Дюжина! Шесть! Две дюжины!

Пекарскую дюжину к тому времени упразднили.

Бейглы с маком и кунжутом царапали пальцы. Но хуже всего были бейглы с солью, от которой саднили крошечные ранки. Я раскладывал бейглы по пакетам, водитель пятил машину к бровке тротуара, я выпрыгивал и оставлял пакеты у дверей.

Помню, однажды водитель изменил маршрут, чтобы доставить бейглы новому клиенту. Мы проезжали перекресток двух авеню — Ливония и Саратога. Я заметил светящиеся окна кондитерской.

— Странно, — сказал я. — Наверное, там воры.

Водитель рассмеялся.

— «Полуночная роза» открыта круглосуточно. Никто в здравом уме не рискнет грабить этот магазин.

На мое «почему?» он качнул головой и объяснил: глупо расспрашивать о парнях, которые зависают в «Полуночной розе».

Примерно в тот же период я познакомился с мальчиком старше меня. Его семья переехала в наш район и обосновалась по соседству с нами, на Снедикер-авеню. Мальчик тот учился боксировать, но, будучи слишком юн для профессионального бокса, открыл мне тайну: он использует прозвище своего старшего брата — «Малыш Заломай». Мой новый приятель хотел драться под прозвищем «Просто Малыш».

Я поделился своей печалью: мне бы денег, чтобы заплатить за методику динамичной нагрузки, вот бы я тогда мускулы накачал — не хуже, чем у создателя методики, у Чарльза Атласа, каким его рисуют в журналах и комиксах. Уж я бы выучился защищаться от всяких забияк!

Просто Малыш занимался в клубе «Адонис» на Ливония-авеню — тягал штангу. Однажды он взял меня с собой, познакомил с товарищами. Некоторые из качков беззлобно посмеялись надо мной, худосочным; впрочем, к Малышу они относились с пиететом, а мне дали кучу советов, как сделать мышцы стальными. До сих пор будто вижу их всех перед зеркалами: в руках гири и гантели, мышцы блестят от масла; до сих пор чувствую запах свежего пота.

Время от времени в клуб заглядывали бродяги; помоются в душе, переночуют, иногда останутся и на вторую ночь. Я слушал их рассказы — о путешествиях через всю Америку в товарняках, о встречах со старыми товарищами в лагерях сезонников. У товарищей этих почему-то были странные имена. Я подумывал, не бросить ли школу, не запрыгнуть ли в товарняк и не поглядеть ли, какова моя страна. Тогда у меня будет материал для романов.

Позднее я узнал и о «Малыше Заломае», брате моего приятеля. До сих пор у меня хранится вырезка из газеты от 13 ноября 1941 года.

«Эйб Рилез убит при попытке побега

Эйб Рилез, известный как «Малыш Заломай», главарь банды наемных убийц, дал показания против своих подельников — и тут-то в игру вступила мафия. Ранее… в среду, 12 ноября 1941 года, несмотря на постоянный надзор пяти следователей, Эйб Рилез либо выпрыгнул, либо выпал, либо был выброшен из окна шестого этажа отеля «Полумесяц» на кониайлендскую мостовую. Репортеры назвали Рилеза «канарейкой, которая хорошо пела, но не умела летать».

Тогда-то я и понял, о чем толковал водитель хлебного фургона и что за парни посиживают в «Полуночной розе». Парни эти составляли карательный отряд Мафии, репортеры называли их «Мердер инкорпорейтед».

Получалось, что убийцы орудуют прямо рядом с моим домом и здесь же получают заказы — мафиозные боссы звонят им прямо в кондитерский магазин! Эйб Рилез был одним из самых опасных киллеров. Вскоре после выхода статьи его семья уехала, никого не предупредив. Больше я с приятелем-боксером не виделся.

На работе меня повысили — я стал помощником пекаря. Позднее я описал свои впечатления. Вот неотредактированный набросок: 

«Пекарня — запах сырого теста, выбеленные мукой полы и стены… процесс замешивания… круговые движения. Тесто раскатывают в длинные колбасы, затем, молниеносным поворотом запястья, колбаса превращается в кольцо… другой пекарь укладывает кольца на огромный деревянный поднос… ставит повыше… скоро кольца отправятся в кипяток, а потом и в печное нутро. Мальчик-подросток берет их по три за раз и бросает в бак с кипящей водой… вылавливает металлической сеткой. Вот они на пекарском столе. Пекарь выкладывает их на лопасть длинной деревянной лопаты и ловко отправляет в печь. Пока он заполняет новую лопату, лопаты с сырыми бейглами дожидаются — будто даже терпеливо… Пекарь достает из печи партию румяных бейглов, нитью отделяет их от противня. Наконец бейглы отправляются в плетеные корзины, которые сейчас заберет водитель фургона, чтобы еще до зари развезти клиентам. Один пекарь — хромой, второй — с хриплым голосом…»

Много лет спустя я использовал эту зарисовку в романе «Цветы для Элджернона».

Ночные смены в пекарне плохо сказывались на моем сне и, соответственно, на учебе. Я сменил работу — стал мойщиком посуды в кафе-мороженом на Саттер-авеню. Хозяин почти сразу меня повысил — определил к автомату с содовой. Дальше карьера пошла как по маслу: мне доверили готовить бутерброды, стоять за стойкой, наконец, стряпать «быструю еду». В шестнадцать я нашел работу получше — на Питкин-авеню. Само местоположение заведения было куда как выгодным — рядом с театром «Лоус Питкин». Я теперь обслуживал столики в «Лавочке Мейера».

Никакой Мейер в «Лавочке» уже не числился. Закусочную и по совместительству кафе-мороженое содержали мистер Гольдштейн и мистер Сон; от обоих нам, официантам, житья не было.

Мистер Гольдштейн «мягко стелил» — не уставал повторять, сколь сильно в нем желание помочь малоимущим юношам, кои жаждут учиться в колледже. У входа, за кассовым аппаратом, он развесил фотографии бывших официантов, которые, по его словам, «далеко пошли». Некоторые были в военной форме — в том числе в кителях военного и торгового флота. Другие красовались в мантиях университетских выпускников. Гольдштейн называл их «мои ребятки» и только что слезу не пускал при этом. Помню, на собеседовании я открыл ему, что родители хотят видеть меня врачом. Гольдштейн погладил меня по голове и похвалил: славный, дескать, мальчик, так и надо — родителей почитать.

В вечера своего дежурства, если посетителей не было, Гольдштейн сидел себе спокойно за прилавком, обсуждал дневные происшествия с поварами, тоже праздными. Но стоило появиться посетителю, Гольдштейн совершенно преображался. Начинал психовать, заказы выкрикивал, чуть не оглушая бедного клиента.

Мистер Сон был из другой категории. Когда дело шло — держался поближе к кассе. Мы могли обслуживать клиентов без шума и суеты. Зато, если случалось затишье с клиентами — например, перед часом пик или между двумя наплывами — обеденным и посткиношным, — мистер Сон проскальзывал в зал, под предлогом проверки забирал сахарницы, солонки и бутылки с кетчупом и прятал на полочке под кассовым аппаратом.

Один официант-старожил объяснил, что виною — травмирующий опыт: когда-то давно вандалы высыпали содержимое солонок в сахарницы. Вдобавок Сон был убежден, что некто ворует ножи, вилки и ложки; делом чести для него стало вычислить негодяя. Он предпринимал вылазки от кассы к мойке и забирал большую часть столовых приборов. В результате их вечно не хватало.

Поначалу мы, официанты, вступали в жестокую конфронтацию друг с другом. Действительно, кому приятно объявить клиенту, что нет ни ложечки для мороженого, ни вилочки для шоколадного пирога? Взбешенные клиенты уходили, не дав чаевых и даже не заплатив, объяснять же Сону, что это он виноват, не было ни малейшего смысла.

У кафешных «ветеранов» я прошел курс выживания. Во время дежурства Сона мы, новички, тайком совали столовые приборы себе в карманы, за пояс и за пазуху. Порой объединяли усилия, чтобы отвлечь Сона, и даже проникали в его крепость для вызволения сахара, кетчупа и соли.

Словом, эти двое — Сон-Сквалыга и Гольдштейн-Громобой — постоянно держали нас в тонусе.

Зато за два года работы я скопил достаточно чаевых, чтобы целый год учиться в Университете Нью-Йорка. А потом, в один вечер, моя жизнь круто изменилась.

Текст: Андрей Мягков

В январе в издательстве INSPIRIA выходит книга Дэниела Киза «Элджернон, Чарли и я», в которой писатель лично рассказывает о своем – тернистом, как это заведено – творческом пути, и ожидаемо много страниц уделяет истории создания своего дебютного бестселлера: «Цветов для Элджернона». Книга еще не издавалась на русском, так что для всех поклонников американского фантаста это отличный повод узнать, из какого биографического «сора» выросла знаменитая история о стремительно поумневшем — а прежде умственно отсталом — уборщике Чарли, и прошедшем тот же путь мышонке Элджерноне. Непонимание родителей, учеба в медицинском университете, служба на флоте, работа психологом и преподавателем — все это в разных пропорциях, но неизменно нашло отражение в литературном дебюте Киза.

Однако экскурсия по писательской кухне занимает лишь первую половину книги — следом за ней притаился новый перевод «Цветов…», выполненный Юлией Фокиной; ранее Юлия уже познакомила с русским языком другой роман Киза, «Пятую Салли», а кроме того, отметилась переводами Сомерсета Моэма, Гилберта Честертона и Джона М. Кутзее.

Ну а пока книга добирается до прилавков, предлагаем вам прочитать неожиданно жутковатый фрагмент, объясняющий, откуда в романе Киза взялись лабораторные мыши.

Элджернон, Чарли и я / Дэниел Киз ; [перевод с английского Ю. В. Фокиной]. — М. Эксмо, 2021. — 320 с.

ГЛАВА 2. БЕЛАЯ МЫШЬ

Поезд остановился на станции «Восьмая улица»; оттуда, с Бродвея, до Вашингтонсквер, где помещался университет, было рукой подать.

Я заскочил в кафешку за пончиком с кофе — и заметил приятеля. Он мне махнул, я уселся у барной стойки. С этим парнем мы вместе учились в старших классах еще в Бруклине, но общались мало. Росту в нем было шесть с лишним футов. А во мне — всего пять футов пять дюймов.

Мы подружились не раньше, чем обнаружили, что оба зачислены на подготовительные курсы в медицинском и вдобавок попали в один класс по биологии. С тех пор мы занимались вместе и тестировали один другого перед экзаменами. Из-за разницы в росте нас прозвали «Матт и Джефф» — как персонажей популярных комиксов. Сам я называл своего друга Лыжей.

Я как раз макнул пончик в кофе, и вдруг Лыжа говорит:

— Объявление видел? Записываешься добровольцем — получаешь освобождение от платы за учебу.

— Да ладно!

— В пятничной газете напечатано, — продолжал Лыжа. — Любой студент, который запишется минимум за три месяца до того, как ему стукнет восемнадцать, может выбирать, где служить. Не успеешь до восемнадцати — отправят в пехоту. Я лично во флот собираюсь.

— Мне восемнадцать будет 9 августа, — говорю я. — Как раз через три месяца. Только вряд ли я кому нужен, с моим-то зрением.

— Попытка — не пытка. Столько парней погибло. Сейчас берут всех, кто шевелится.

Мы расплатились и направились к главному входу в университет.

Уж конечно, Лыжу примут, думал я с завистью. Я всегда мечтал о море; точнее, меня вдохновляла мысль о морских просторах. В шестнадцать, в выпускном классе, я вступил в ряды Морских скаутов Америки. Корабль наш назывался «Летучий голландец-3» и представлял собой бот, в котором матросы некогда отправлялись на берег в увольнительную. Затем переоборудованный бот долго служил прогулочным катером и вот достался нам. На весенних каникулах мы его вычистили, заново покрасили и все лето курсировали по проливу Ист-Ривер.

После торжественных приемов новых ребят капитан рассказывал историю легендарного судна, в честь которого назвались и мы. На борту «Летучего голландца» (битком набитого золотом) случилось жестокое убийство, после чего вспыхнула чума, так что судно не принимал ни один порт. Если верить матросским байкам, корабль-призрак до сих пор носит по морю; команде не суждено вернуться домой. Говорят, и по сей день в непогоду «Летучий голландец» виден с мыса Доброй Надежды. Понятно, что является он отнюдь не к добру.

Всякий раз наш капитан украшал легенду новыми подробностями. В конце концов меня разобрало любопытство, и я полез в энциклопедию. Открылась существенная деталь: проклятие будет снято, если капитан отыщет женщину, готовую ради него пожертвовать всем. Я живо поделился с приятелями, и мы себе выдумали квест специально для прогулок по бруклинскому Проспект-парку. Мы искали так называемых «девушек победы» — молодых особ, согласных жертвовать всем ради юношей, идущих на войну.

Мы представлялись моряками. Между настоящей флотской формой и нашей, бойскаутской, было всего два отличия. Во-первых, якорьки на наших воротничках — вместо звездочек; во-вторых, на переднем левом кармане буквы «Б.С.А» (Бойскаут Америки). Если какая-нибудь девушка спрашивала, почему мы невысокого роста, мы объясняли, что служим на подлодке; если же интересовались аббревиатурой «Б.С.А.», мы отвечали, что это расшифровывается как «Боевая секретная армада».

Якорьки (вместо звездочек) вопросов ни разу не вызвали.

«Девушек победы» мы подцепляли в достаточных количествах — Проспект-парк ими изобиловал. Увы: в отличие от своих более опытных и смазливых товарищей, я так и не сумел отыскать ту самую, которая пожертвует…

— Я тоже хочу во флот, — сказал я Лыже, пока мы ехали на лифте. — Только, с моей-то близорукостью, подозреваю, быть мне в пехоте.

— Вовсе не обязательно, — обнадежил Лыжа. — Запишись в морские перевозки. Требования к физической форме у них пониже, а освобождение от платы за учебу то же самое.

— Я ведь и в морских перевозках буду служить отечеству?

— Еще бы. Знаешь, какая в море пропасть мин да торпед? Морские перевозки — дело опасное. Я читал, на подступах к Мурманску этих ребят погибло больше, чем боевых матросов.

Мы надели лабораторные халаты и пошли в класс.

— Эх, Лыжа, да ведь родители в жизни бумажки не подпишут!

— Подпишут, если ты их насчет альтернативы просветишь.

В лаборатории мы разделились. Помню, еще при входе в ноздри мне шибанул запах формальдегида. На мраморном рабочем столе перед каждым студентом стоял поднос с крышкой. Я было потянулся снять крышку, но меня остановил профессор:

— Подносы не трогать!

Тем временем лаборант разносил наборы для вскрытия и шлепал рядом с подносами резиновые перчатки.

Едва он удалился, профессор скомандовал:

— Надевайте перчатки, снимайте с подносов крышки.

Я приподнял крышку — и отпрянул. На подносе лежала мертвая белая мышь.

— Сегодня, — продолжал профессор, — вы займетесь препарированием на настоящих образцах.

Нет, я, конечно, знал, что работа в лаборатории предполагает препарирование. Но я думал, нас предупредят. Судя по всему, профессор был очень доволен эффектом неожиданности. Не то чтобы это меня напрягало. Я сам выбрал биологию, ведь я намеревался стать хирургом.

В бойскаутском отряде я получил значок «За успехи в оказании первой медпомощи»; в наших круизах по Ист-Риверу считался «судовым доктором». Я врачевал раны, ожоги, мозоли и ссадины; я привык к виду и запаху крови. Можно сказать, закалился. Даже очерствел.

Однажды в выходной команда подняла мятеж из-за дурной кормежки. С тех пор я еще и сандвичи на ленч готовил. Совмещал обязанности врача и кока. В том «рейсе» главной хохмой была следующая: «Если Дэн не залечит нас до смерти, так непременно отравит».

Словом, препарирование мыши не должно было стать проблемой.

— Открываем наборы для диссекции, — сказал профессор.

На доске он успел разместить таблицу — мышиные внутренние органы.

— Берем скальпели, вскрываем образец от горла до хвоста. Надрез ведем по животу. Снимаем шкурку пинцетом.

Я делал, как было велено. Надрез получился легко и аккуратно. Я обнаружил, что имею дело с самочкой.

— Извлекаем внутренние органы, кладем в чашку Петри, нумеруем.

Матка моей мышки оказалась рыхлой. Я вскрыл ее. Вытаращил глаза. Отшатнулся. В матке были нерожденные мышата. Крохотные. Свернувшиеся колечками. С закрытыми глазками.

— Какой ты бледный, — шепнули мне через стол. — Тебе нехорошо?

Первое потрясение уступило место печали. Несколько жизней принесено в жертву моему учению. Мышатки погибли, чтобы я мог «набить руку».

Соседка слева вытянула шею, любопытствуя. Прежде, чем я успел подхватить ее, девушка без чувств рухнула со стула. Лаборант бросился к ней с нюхательной солью, профессор велел продолжать препарирование. Вдвоем с лаборантом они понесли девушку в медпункт.

Я же, будущий великий хирург, остался сидеть как парализованный. От одной мысли, что придется вырезать нерожденных мышат, меня затошнило. Пулей я выскочил из лаборатории, метнулся в туалет, вымыл лицо и руки и уставился в зеркало. Надо было возвращаться и доделывать начатое.

Через несколько минут я действительно вернулся. Смущенный своим бегством, желая оправдаться, я вымучил:

— Как крестный отец этого выводка, я сегодня всех угощаю сигаретами. А сигар не ждите.

Смех, одобрительные хлопки по плечу, поздравления — все это меня как-то уравновесило. Правда, пока я заканчивал препарирование, в голове вертелся дурацкий стишок:

Три слепых мышонка — пики-пик — За фермеровой женкой — шмыги-шмыг. А она-то ножиком — вжики-вжик, Хвостики мышиные — чики-чик!

— Отличная работа, Киз, — похвалил профессор. — Ставлю высший балл.

Лыжа дружески пихнул меня в бок.

— Везунчик! Надо же, брюхатенькая попалась.

В тот вечер, готовясь к викторине по теме «Британские поэты», я открыл поэтическую антологию и стал просматривать оглавление. Мой взгляд зацепился за Элджернона Чарлза Суинберна. Вот так имечко, подумал я.