Что значит философский рассказ

НАРРАТИВ (англ. и фр. narrative — рассказ, повествование) — понятие философии постмодерна, фиксирующее про-цессуальность самоосуществления как способ бытия текста. Термин заимствован из историографии, где возникает в рамках концепции «нарративной истории», трактующей смысл исторического события не как фундированный объективной закономерностью исторического процесса, но как возникающий в контексте рассказа о событии и имманентно связанный с интерпретацией (например, работа Тойнби «Человечество и колыбель-земля. Нарративная история мира», 1976). Идея привнесенности смысла в качестве основополагающей ложится в фундамент постмодернистской концепции значения: как событие в нарративной истории не возводится историком в поисках его смысла к некой общей, изначальной, имманентно проявляющейся в событии закономерности, так и текст в постмодернизме не рассматривается с точки зрения презентации в нем исходного объективного наличного смысла (разрушение «онто-тео-телео-фалло-фоно-лого-центризма» текста у Дерриды; снятие «запрета на ассоциативность», вызванного «логоцентризмом индоевропейского предложения» у Кристевой). Вследствие этого текст не предполагает и своего понимания в герменевтическом смысле этого слова: текст, понятый как «эхокамера» (Барт), лишь возвращает субъекту привнесенный им смысл, — Н. конституируется лишь в про-цессуальности наррации как «оказывания» (Гадамер). По формулировке Ф. Джеймисона, нарративная процедура «творит реальность», одновременно утверждая ее относительность и свою «независимость» от сотворенного смысла. «Повествовательная стратегия» постмодернизма есть радикальный отказ от реализма во всех возможных его интерпретациях, включая: литературно-художественный критический реализм, ибо критиковать — значит считаться с чем-то как с объективным (а постмодерн даже символизм отвергает за то, что знаки все же трактуются как следы и метки некой объективной наличности); средневековый реализм, ибо постмодерн относится к тексту принципиально номиналистично; даже сюрреализм, ибо постмодерн не ищет «зон свободы» в личност-но-субъективной эмоционально-аффективной сфере, и потому обретает свободу не в феноменах детства, сновидения или интуиции, как сюр, но в процедурах «деконструкции» (Дер-рида) и «означивания» (Кристева) текста, предполагающих произвольность его центрации и семантизации. Подлинная свобода и реализует себя в постмодернизме посредством нарративных практик: «все, что является человеческим, мы должны позволить себе высказать» (Гадамер). Условием возможности такой свободы является принципиальная открытость как любой наррации (»всякий разговор обладает внутренней бесконечностью» — Гадамер), так и текста: «все сказанное всегда обладает истиной не просто в себе самой, но указывает на уже и еще не сказанное». И только когда «несказанное совмещается со сказанным, все высказывание становится понятным» (Гадамер). (Примером нарративного подхода к тексту может явиться даже сделанное русскоязычным читателем ударение в приведенной цитате — «несказанное» вместо «несказанное», — достаточное для того, чтобы весь «рассказ» изменил семантику). В данном контексте общая для постмодерна установка, которая может быть обозначена как «смерть субъекта» (и, в частности, «смерть автора»), предстает одной из своих возможных сторон: Н. Автора в процессе чтения снимается Н. Читателя, по-новому центрирующего и означивающего текст. Источником смысла текста, таким образом, становится не Автор, но Читатель: по оценке Дж.Х. Миллера, «читатель овладевает произведением… и налагает на него определенную схему смысла… Чтение никогда не бывает объективным процессом обнаружения смысла, но вкладыванием смысла в текст, который сам по себе не имеет никакого смысла». (см. ЯЗЫК ИСКУССТВА). Результатом такого означивания является рассказ, который, будучи артикулированным в качестве текста, в свою очередь, может быть подвергнут деконструкции. — Используя терминологию физики элементарных частиц, можно сказать, что текст квантуется в Н. и вне их плюральное™ нет и не может быть массы покоя как исходного смысла текста, — «нет текста кроме интертекста» (Ш. Гривель). Текст как Н. — это рассказ, который всегда может быть рассказан по-иному. Постмодерн, таким образом, программно ориентирован на семантическую «открытость существования» (Ба-тай), реализуемую посредством «поиска нестабильностей» (Лиотар), «ликвидацией принципа идентичности» (Клоссов-ски), парадигмальным отсутствием стабильности как на уровне средств (симулякр) и организации (ризома), так и на уровне семантики (означивание). Если понятие нуждается в понимании, то симулякр переживается и, инспирируя сообщничество, «побуждает в том, кто испытывает его, особое движение, которое, того и гляди, исчезнет» (Клоссовски). Аналогична и ризома как принципиально аструктурная структура, организующая себя как «не начинающаяся и не завершающаяся», но реализующаяся подобно колонне «маленьких муравьев, покидающих одно плато, чтобы занять другое. Каждое плато может быть прочитано в любом месте и соотнесено с любым другим» (Делез, Гваттари). Означивание же в качестве своей возможности подразумевает «катастрофу смысла» как «результат его «нейтрализации и имплозии» (Бодрийяр). (Ср. с деконструкцией понятия «стабильная система» в логико-математической «теории катастроф» Р. Тома, центрирующейся вокруг феномена «локальных процессов» и основанной на презумпции сохранения детерминизма лишь в виде «маленьких островков» в океане нестабильности). Эпоха постмодерна — в его рефлексивной самооценке — это эпоха «заката больших наррации», крушения «метарассказов» как принципа интегральной организации культуры и социальной жизни: под «постмодернизмом следует понимать недоверие к метарассказам» (Лиотар). В фундаментальной для обоснования культурной программы постмодернизма работе «Постмодернистский удел» Лиотар определяет модернизм как культуру «больших наррации» (»метанарративов»), как определенных социокультурных доминант, своего рода властных установок, объективирующихся не только в социальных институтах и структурах, но задающих легитимизацию того или иного (но обязательно одного) типа рациональности и языка. Такие «доминантные повествования», по формулировке Джеймисона, есть не столько вербальный рассказ, сколько «эпистемологическая категория». Модель «объясняющего рассказа», основанная на презумпции принципиально повествовательной природы знания, лежит в основе нарративистских концепций объяснения (А. Данто, У. Гелли, М. Уайт, Т.М. Гуд и др.). В качестве детерминирующих векторов, организующих культуру модернизма, выступают такие «великие истории» (»метарассказы»), как идея прогресса, идеалы Просвещения, гуманизм свободы личности, гегелевская диалектика духа и т.п. — В отличие от этого, постмодерн постулирует принципиальный плюрализм возможных Н., вариабельность рациональностей, фейерверк релятивных смыслов, фундирующий языковые игры как альтернативу языку. Тем самым постмодерн осуществляет радикальный отказ от самой идеи традиции: ни одна из возможных форм рациональности, ни одна языковая игра, ни один Н. не является претензией на основоположение приоритетной (в перспективе — нормативной и, наконец, единственно легитимной) «метанаррации». Это находит свое выражение в фигуре «мертвой руки» (К. Брук-Роуз), заимствованной постмодерном из юридической практики, где она означает владение без права передачи по наследству. В условиях «заката больших наррации» девальвированной оказывается не только онтологическая, но даже конвенциональная универсальность как разновидность идентичности: «консенсус стал устаревшей и подозрительной ценностью» (Лиотар). В условиях тотального культурного плюрализма такая установка оценивается постмодерном как естественная: «затерявшись в ночи среди болтунов…, нельзя не ненавидеть видимости света, идущей от болтовни» (Батай). Постмодерн, таким образом, отвергает «все метаповествования, все системы объяснения мира», заменяя их плюрализмом «фрагментарного опыта» (И. Хассан). — В отличие от «эпохи больших наррации» постмодерн — это «эпоха комментариев, которой мы принадлежим» (Фуко). Идеалом культурного творчества, стиля мышления и стиля жизни становится в постмодерне коллаж как условие возможности плюрального означивания бытия. «Эклектизм является нулевой степенью общей культуры: по радио слушают реггей, в кино смотрят вестерн, на ленч идут в закусочную Мак-Дональда, на обед — в ресторан с местной кухней, употребляют парижские духи в Токио и носят одежду в стиле ретро в Гонконге» (Лиотар). Само понятие «мета-наррации» утрачивает ореол сакральной единственности и избранности легитимированного канона, обретая в постмодернистском контексте иное значение: «метарассказ» понимается как текст, построенный по принципу двойного кодирования (Ф. Джеймисон), что аналогично употреблению соответствующего термина у Эко: ирония как «метаречевая игра, пересказ в квадрате». И если, по Т. Д’ану, «модернизм в значительной степени обосновывался авторитетом метапо-вествований», намереваясь с их помощью обрести утешение перед лицом разверзшегося «хаоса нигилизма», то постмодерн в своей стратегической коллажности, программной нестабильности и фундаментальной иронии основан на отказе от самообмана, от ложного постулирования возможности выразить в конечности индивидуальности усилия семантическую бесконечность сущности бытия, ибо «не хочет утешаться консенсусом», но открыто и честно «ищет новые способы изображения.., чтобы с еще большей остротой передать ощущение того, чего нельзя представить» (Лиотар), но различные оттенки чего можно высказать и означить в множащихся Н.

1

19 мая 1879 года, отправив в «Русский вестник» половину пятой книги «Братьев Карамазовых», Достоевский написал К. Победоносцеву письмо, важное для творческой истории романа и для оценки его философского смысла.

«Я сидел и работал, но сделал не так много… сижу, жду корректуры и не знаю что будет. Дело в том, что эта книга в романе у меня кульминационная, называется «Pro и Contra», а смысл книги: богохульство и опровержение богохульства. Богохульство-то вот это закончено и отослано, а опровержение пошлю лишь на июньскую книгу. Богохульство это взял как сам чувствовал и понимал сильней, то есть именно как происходит оно у нас теперь в нашей России у всего (почти) верхнего слоя, а преимущественно у молодежи, то есть научное и философское опровержение бытия божия уже заброшено, им не занимаются вовсе теперешние деловые социалисты (как занимались во все прошлое столетие и в первую половину нынешнего). За то отрицается изо всех сил создание божие, мир божий и смысл его. Вот, в этом только современная цивилизация и находит ахинею. Таким образом, льщу себя надеждою, что даже и в такой отвлеченной теме не изменил реализму. Опровержение сего (не прямое, то есть не от лица к лицу) явится в последнем слове умирающего старца… Меня многие критики укоряли, что я вообще в романах моих беру будто бы не те темы, не реальные и проч. Я напротив не знаю ничего реальнее именно этих вот тем…

Послал-то я, послал, а между тем мерещится мне, вдруг возьмут да и не напечатают в Р. В-ке («Русском вестнике». – В. К.) почему либо… Что у кого болит, тот о том и говорит» ¹.

Прежде всего, о терминологии письма.

Достоевский делил философов не по великому основному вопросу об отношении мышления к бытию, а по тому, веруют они в бога или не веруют, на теистов и атеистов. При таком делении в один лагерь с материалистами попадали и просто неверующие, и агностики как из эмпириков-позитивистов, так я из реционалистов-кантианцев. В письме к Победоносцеву, приспособляясь к своему адресату, Достоевский обозвал убеждения атеистов всех оттенков – богохульством.

Достоевский делит социалистов (утопических, мелкобуржуазных – других он не знал) на социалистов мечтательного, религиозно-поэтического толка и деловых. Деловые – это анархисты (в массе своей), народники и народовольцы, действительно не интересовавшиеся вопросом о бытии бога, но отрицавшие существующий уклад («мир божий», по терминологии Достоевского), стремившиеся его разрушить или даже взорвать, чтобы очистить место для нового строительства.

По свидетельству самого Достоевского, выходит, что кульминацией «Братьев Карамазовых» является образное и сюжетное и по возможности наиболее сильное и убедительное обоснование атеизма с тем, чтобы опровергнуть (попытаться опровергнуть) его в следующей книге «не от лица к лицу», как он пишет, а в «слове», то есть в «поучении».

Достоевский предоставил в романе трибуну для страстной и убежденной открыто атеистической речи. Уже это одно вызывало у него опасения – как отнесутся к нему редакторы журнала?

Противопоставление полновесному художественному слову слова проповеднического рождало в самом Достоевском множество сомнений как по существу, так и по тому, как примет роман цензура уже не только редакционная, но и официальная, в том числе и духовная.

Письмо полно опасений за судьбу романа, – Достоевский помнил несладкий опыт сотрудничества с М. Катковым. Катков вычеркнул в «Преступлении и наказании» важные страницы, посвященные диалогу Раскольникова и Сони Мармеладовой, и целую главу в «Бесах». Да и с цензурой у Достоевского не все и не всегда ладилось. В «Записках из подполья» она уничтожила конец – за неортодоксальную трактовку религиозной темы.

Может быть, Достоевский, обращаясь к Победоносцеву, готовил почву для просьбы о заступничестве, если бы оно понадобилось.

Поразительно, как Достоевский чутко улавливал философские веяния эпохи, и не менее поразительно, как он понимал их значение для своего художественного творчества.

Идеи десятилетия он трансформировал по-своему, он видел и слышал людей, которые страстно веровали в идеи, мучились ими, впадали от них в отчаяние или, наоборот, связывали с ними свои надежды.

Образное философствование Достоевского было столь оригинально, что многие его не понимали, считали выдумщиком, фантастом, отступником от реализма. Идиота – Мышкина первоначально понял один Щедрин, да и то его оценка долго оставалась гласом вопиющего в пустыне.

Боязнь, что не поймут и «Братьев Карамазовых», также сквозит в цитируемом письме.

Достоевский по опыту собственной биографии и по опыту многих выдающихся своих современников знал, что смена общественных идеалов связана со сменой философских убеждений. Вдумчивый и сопереживающий наблюдатель, он видел, что характеры, деятельность, нравственные принципы, отношение к женщинам, к детям, сознание и даже подсознание у многих и притом передовых людей поколения формируются под влиянием борьбы нового миросозерцания со старым и что у некоторых семидесятников философские основы, философские противоречия и философские сомнения приобретают гипостазированное значение, овладевая всем их существом, определяя все их эмоции, все их искания, и ставят их в иных случаях в трагически-безысходное положение.

Философская жизнь эпохи наложила резкий отпечаток на жанровое и композиционное строение «Братьев Карамазовых».

Прежде всего, следует установить, в чем Достоевский видел новое, и типическое и особенное, в идеологической жизни 70-х годов? Его краткая формула в письме к Победоносцеву своеобразна, но точна: люди, жизненно интересовавшиеся философскими проблемами, перестали интересоваться тем, что лежит в основании бытия – идея или материя, или иначе: существует ли бог или нет.

На протяжении столетий струя материалистического мышления не прерывалась. Однако еще и в первой половине XIX века продолжала господствовать идеалистическая философия, выдвинувшая таких гигантов, как Кант, Шеллинг, Гегель. Но под влиянием общественного, научного и технического прогресса в идеологической жизни Европы стали происходить разительные перемены. Идеалистическое, метафизическое мышление было подорвано в самых своих основаниях и отодвинуто в сторону материализмом.

Об этом с тревогой заговорили сами идеалисты.

«…Интерес к философии (метафизической. – В. К.) и занятие ею достигли своего самого низкого уровня со времени Канта… – констатировал Куно Фишер в 1860 году, – собственная ее жизнеспособность приходила к концу», причем, уточнял он, даже в церковных кругах зародились сомнения в возможности отстоять ее позиции от натиска материалистической науки ². «…В виде реакции против высоко поднявшейся волны идеализма немецкой философии, – писал несколько позже В. Виндельбанд, – через все 19-е столетие протекает широким потоком материалистическое миросозерцание, выразившееся с наибольшей силой и страстностью около середины столетия» ³. Еще резче и еще тревожней характеризует тот же процесс русский философ-идеалист С. Булгаков, начавший свой путь в рядах «легального марксизма». «Вершина немецкого идеализма, – писал он, – закончилась отвесным обрывом. Произошла, вскоре после смерти Гегеля, беспримерная философская катастрофа, полный разрыв философских традиций…» ⁴

Дезориентированная и даже испуганная идеалистическая философская мысль нашла якорь спасения в позитивизме и неокантианстве, – оба течения сближает между собой агностицизм.

Исчерпывающий анализ и оценка позитивистской и неокантианской реакции против материализма в XIX и начале XX столетия даны в книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

Тот же процесс отхода от классического философского мышления к позитивистскому происходил и в России, хотя начался он несколько позже, чем в Германии, – после поражения революционного подъема 60-х годов.

В России процесс специфицировался еще тем, что позитивистами были и народники, во всех своих крыльях, включая народовольцев, во главе со своим лидером Н. Михайловским.

В своих воспоминаниях, озаглавленных «В перемежку», написанных в 1876 – 1877 годах, то есть тогда же, когда Достоевский издавал «Дневник писателя», Михайловский, отчасти на собственном примере, рассказал о том, как происходил переход от классического философствования к позитивистскому отрицанию «изо всех сил» конкретного «мира божьего и смысла его».

Читатели, надеюсь, не посетуют на довольно длинный отрывок, – он вводит в ту идеологическую и общественную атмосферу, в которой создавались «Братья Карамазовы».

«Когда сравнивают теперешнее (то есть второй половины 70-х годов. – В. К.) состояние русского общества с некоторыми предшествовавшими блестящими периодами, то обыкновенно почти отплевываются и говорят: вот была жизнь, вот когда люди жили, а теперь что? Тьфу! Что в так называемом интеллигентном обществе, наполняющем: собой авансцену, господствуют или чисто утробная жизнь, или полнейшая скука и апатия, это – так». (Можно, пожалуй, сказать, что в сгущенном виде она напоминает Скотопригоньевск.) «Но что кроется в обществе и жизнь настоящая, глубокая – это тоже верно. Представители этой жизни – зачем скрытничать? – мы», то есть люди мысли и совести, которые иногда, не будучи в силах примириться с гнусной действительностью, кончают жизнь самоубийством и, уж во всяком случае, всегда думают о народе: в «литературных толках о народе»»это наша мысль, наша жизнь, наша кровь в ход пошла. И уверяю вас, что эта жизнь ничем не хуже жизни лучших представителей русского общества прежних времен».

В чем видит все-таки Михайловский разницу между своим поколением «лучших людей» (выражение Достоевского) и «лучшими людьми» 40-х и 60-х годов?

Он прочитал в «Былом и думах» взволнованный и глубоко прочувствованный рассказ, как люди расходились из-за отношения к Гегелю, и признается, что ему «чудно, что люди вкладывали столько души в споры о диалектическом процессе саморазвивающейся идеи», когда вот «кухарка вносит самовар. От тяжести и чтобы защитить лицо от пара, она откинулась немного назад и в сторону; лицо ее от натуги покраснело и искривилось. Всем присутствующим известно, что кухарка проделывает эту операцию по несколько раз в день и еще множество других за шесть, за семь целковых в месяц. Но кроме того, всем присутствующим, как людям образованным и благомыслящим, очень хорошо известна та политико-экономическая истина, что труд есть мерило ценностей, и что обмен услуг справедлив только при условии равенства. Выходит такого рода противоречие между мыслью и жизнью, что людям поневоле становится друг друга совестно. Пока имел цену вопрос о диалектическом процессе саморазвивающейся идеи и тому подобные вещи, они играли роль мушки и горчичника: оттягивали внимание даже благороднейших людей от ежечасных противоречий, в которых они стояли. Но теперь поневоле приходится снимать одну за другою все «сто ризок» и иметь дело с тою обнаженностью, которая так не нравится», – закончим, – критикам, считающим, что Достоевский берет не те, не реальные темы ⁵.

Позитивисты стремились реформировать социологию естествознанием, иные дарвинизмом, другие – критикуя перенесение законов борьбы за существование в обществоведение.

Позитивисты отвергали и идеализм, и материализм, считая поиски методологического первичного начала в мироздании и общественной жизни лишь тщетной и никому не нужной игрой.

«Старые» философы считали мир принципиально познаваемым, непознанное они не смешивали с непознаваемым, а позитивисты со своеобразным торжеством провозгласили «ignoramus et ignorabimus» («не знаем и никогда не будем знать»; Дюбуа-Реймон).

После автобиографического рассказа Михайловского нас уже не удивит его теоретико-философское credo.

Уже в 1869 году в программном трактате «Что такое прогресс?» Михайловский убеждал: «В то время, как мы еще делимся на материалистов и спиритуалистов, передовая западная мысль в лице Конта, Спенсера и проч., отрицает и ту, и другую систему, В то время, как в нашем обществе то и дело раздаются упреки передовым людям в атеизме, позитивизм называет атеистов «самыми нелогическими теологами» ⁶ (выражение Конта и – независимо от него – Макса Штирнера, автора книги «Единственный и его собственность»).

Михайловский ссылался на авторитет Конта и Спенсера, но он и сам принадлежал к основополагающим теоретикам позитивизма, Спенсера же он явно превосходил более свободным и более критическим отношением к капиталистическому строю и буржуазному обществу.

Вместе с Михайловским и народничеством эмпирический и естественнонаучный позитивизм приобрел господствующее положение в сознании русской интеллигенции 70-х годов.

Однако это не значит, что призыв «Назад к Канту!» прошел мимо ушей философствующей русской интеллигенции. Том Куно Фишера, посвященный философии Канта и положивший начало неокантианству, был сразу же переведен на русский язык Н. Страховым.

Достоевский был подготовлен к чтению и беседам о произведениях Канта. Он знал о нем и о Гегеле уже в 40-х годах. В первом же свободном письме после каторги (из Омска, 22 февраля 1854 года) он просит брата Михаила: «Пришли мне… Critique de raison pure («Критику чистого разума». – В. К.) Канта и… непременно Гегеля, в особенности ГегелевуИсторию философии. С этим вся моя будущность соединена!» (т. I, стр. 139).

Какая будущность? Конечно, литературная. Значит, замыслы, которые роились в голове Достоевского уже в Семипалатинске, были как-то связаны с идеями, шедшими от «Критики чистого разума» Канта и от историко-философских идей Гегеля.

Получил ли Достоевский просимые книги и прочитал ли он «Критику чистого разума» – мы не знаем. Но так или иначе свойственное ему обилие и разнообразие мыслей было связано с философскими знаниями. По свидетельству Страхова, Достоевский интересовался самыми отвлеченными вопросами. «Федор Михайлович любил эти вопросы, о сущности вещей и о пределах знания, и помню, как его забавляло, когда я подводил его рассуждения под различные взгляды философов, известные нам из истории философии. Оказывалось, что новое придумать трудно, и он, шутя, утешался тем, что совпадает в своих мыслях с тем или другим великим мыслителем» ⁷.

Надо было быть Страховым, чтобы поверить Достоевскому, что он тянул все из себя, не пользуясь никакими источниками для своего мышления, – уже сами понятия «сущность вещей» и «пределы знания» адресуют к Канту.

Куно Фишер задался целью вернуть теоретическую мысль назад к Канту, как к самому надежному убежищу от идеологической бури, разыгравшейся в середине XIX века и в Западной Европе, и в России. Но учение Канта воспринималось двояко.

Куно Фишер знал, что Кант считал практический разум более высокой философской инстанцией, чем теоретический, и что Кант вел к укреплению пошатнувшихся позиций веры в бога. Однако разделение бытия на феномены и нумены, на явления и вещи в себе таило возможность и материалистического истолкования и во всяком случае также вело к агностицизму, только не эмпирически, а априорно обоснованному и, тем не менее, кантовский агностицизм приводил во многих случаях к тем же результатам, что и агностицизм Конта и Михайловского.

Знаменательно в этом отношении свидетельство Льва Толстого: он двадцать лет считал, что центр тяжести «Критики чистого разума» – «отрицание» возможности потусторонней сущности вещей и бога ⁸.

Согласно мнению Достоевского, агностицизм Канта вел все к тому же: махнув рукой на решение основных мировоззренческих и нравственных проблем, целиком погрузиться в вопросы общественной или просто житейской практики.

Агностическая философия стояла беспомощной перед смыслом реальных достижений естественных наук и перед явлениями человеческого поведения, она оказывалась не в состоянии сказать определенное «да» или определенное «нет» на существеннейшие вопросы, выдвинутые жизнью и знанием, она стала слишком часто охранять существующий порядок, – она стала свидетельством снижения теоретической мысли и в Европе, и в России.

В России, правда, еще жил Чернышевский. «Чернышевский, – писал Ленин, – г единственный действительно «великий русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников» ⁹, но Чернышевский был арестован в 1862 году и сослан в самые глухие места тогдашней Сибири, Сочинения его были изъяты, самое имя его было запрещено к упоминанию. Вместе с именем Чернышевского стало преуменьшаться, а то и просто забываться и имя Фейербаха. Когда Достоевский писал «Братьев Карамазовых», господствующее положение в русской теоретической жизни принадлежало Михайловскому и неокантианству – в более узких ученых кругах. Но «в философии, – отмечал Ленин, – Михайловский сделал шаг назад от Чернышевского, величайшего представителя утопического социализма в России, Чернышевский был материалистом и смеялся до конца дней своих… над уступочками идеализму и мистике, которые делали модные «позитивисты» (кантианцы, махисты и т. п.). А Михайловский плелся именно за такими позитивистами» ¹⁰.

Достоевский, на свой лад, конечно, понимал, что происходило в теоретическом мышлении его современников. Его философскому чутью делает честь, что он отнесся к позитивизму и агностицизму как к проявлениям упадка и разброда. Он жалел не только о великих идеалистах прошлого, он сознавал, что и великие материалисты были последовательны, что и те и другие были цельны и определенны и отвергали компромиссы между религией и атеизмом. «Вспомните, – писал Достоевский в «Дневнике писателя», – прежних атеистов: утратив веру в одно, они тотчас же начинали страстно веровать в другое» ¹¹. Или, мог бы он добавить, вчитайтесь в страницы Фейербаха, Чернышевского. Они пережили трудности разрыва с вековыми, но пережившими себя верованиями, однако, убедившись в правоте своих новых убеждений, уже не колебались. Позитивисты, включая неокантианцев, потеряли бесстрашие своих предшественников. Они стали полагать, что можно изо дня в день, прагматически, заниматься и наукой, и общественной и даже революционной деятельностью, не решая основных вопросов всякого философствования. Они посеяли раздвоенность, и не только в слабых душах.

Ленин дал только что приведенную оценку идеологической жизни русской интеллигенции 70-х годов, тогда как выход из блужданий был уже найден в марксизме. Ленин твердо стоял на новом берегу, Нужно лишь помнить, что слово новой истины первоначально произносится одиночками, – много ли было человек в возглавленной Плехановым группе «Освобождение труда»? – что в идеологической жизни разные пережившие себя учения продолжают существовать и вербовать адептов и тогда, когда уже достигнута новая, высшая вершина.

Достоевский писал свой роман в смутное и зыбкое философское время, тревожившее и волновавшее его теоретическую совесть, не дававшее ясного выхода ни ему самому, ни тем более его героям.

Уже в «Преступлении и наказании» Достоевский высмеивал популярные в России позитивистские книги – «Физиологию обыденной жизни» Д. Льюиса и сборник «Общий вывод положительного метода». Собственный опыт убеждал Достоевского, что «новый факт» оживления неопределенных позитивистских взглядов не удовлетворит добросовестные и ищущие, жаждущие полноты и цельности умы. «Все эти философские системы и учения (позитивизм и Конт и проч.), – читаем мы в одном из его черновиков, – являлись не раз… и ужасно скоро, бесследно и почти неприметно ни для кого вдруг исчезали. И не потому, что их опровергали… о, нет, – просто потому, что они никого не удовлетворяли…» ¹².

Роман «Братья Карамазовы» философский, самый философский роман Достоевского, но не в том смысле, что в нем обсуждаются» академические философские системы, доказываются или опровергаются определенные философские тезисы. Его действующие лица не являются образами идей, и его персонажи не представительствуют философские категории, вступающие через их посредство в диалог или спор. Действующие персонажи «Братьев Карамазовых» – типы, но в их типообразующие начала входят «переваренные» по-своему философские идеи данного времени, и проверяются они не логически, а в жизненных судьбах – в жизненных конфликтах и жизненных финалах.

Издательство «Альпина нон-фикшн» представляет книгу Эрика Вейнера «Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей» (перевод Екатерины Луцкой).

Эрик Вейнер сочетает свое увлечение философией с любовью к кругосветным путешествиям, отправляясь в паломничество, которое поведает об удивительных уроках жизни от великих мыслителей со всего мира — от Руссо до Ницше, от Конфуция до Симоны Вейль. Путешествуя на поезде (способ перемещения, идеально подходящий для раздумий), он преодолевает тысячи километров, делая остановки в Афинах, Дели, Вайоминге, Кони-Айленде, Франкфурте, чтобы открыть для себя изначальное предназначение философии: научить нас вести более мудрую, более осмысленную жизнь. От Сократа и древних Афин до Симоны де Бовуар и Парижа ХХ века избранные автором философы и места становятся важными ориентирами в современном хаотичном мире. В «Философском экспрессе» Вейнер приглашает нас отправиться в путешествие за мудростью, в котором мы вместе попытаемся найти ответы на наши самые заветные вопросы.

Предлагаем прочитать главу, посвященную Симоне де Бовуар.

Я решил перечитать «Старость» Бовуар. Может, там всё не так и плохо. Теперь я напротив тех или иных отрывков ставлю либо У (ужас), либо Н (надежда ), а потом просматриваю свои пометки. Буква У с большим отрывом опережает Н.

Всё предельно ясно, правда же?

Не будем спешить. Я свободный, «аутентичный» человек, обладающий доброй волей. Я могу выбирать, на чем сосредоточиться. Я не могу не выбирать. И выбираю сосредоточиться на Н.

Если сложить все Н-отрывки, получается книга гораздо короче, но значительно оптимистичнее . Я ознакомился также и с мемуарами Бовуар — всеми четырьмя книгами, — и с несколькими ее биографиями.

И моему взгляду предстал рассказ в рассказе, вроде посланий невидимыми чернилами, проступающими лишь под определенным светом. Поднеся Бовуар к свету, я вижу женщину, прекрасно умевшую стареть. Страх старости постепенно померк, сменившись тихим принятием и даже радостью. Бовуар, гордая французская интеллектуалка, никогда не опустилась бы до составления списков в духе «Десять лучших способов стареть». Но я не горд и не француз, так что мне проще.

1. Примите свое прошлое

Что делать с прошлым? Это непростой вопрос для людей любого возраста, а в особенности для пожилых. Их прошлое больше нашего. Куда бы они ни свернули — всюду их поджидает прошлое. Занимает слишком много места в шкафах. Иногда подмывает вынести прошлое на помойку или отдать на благотворительность. Но это была бы ошибка. Наше прошлое ценно, причем сразу в двух смыслах: целительном и созидательном.

«В процессе воспоминания есть своя магия. Магия, доступная человеку в любом возрасте», — сказала Бовуар . Корнями эта магия уходит в прошлое , цветы же ее распускаются в настоящем. Отголоски нашего прошлого, сколь угодно далекого, мы всегда находим в дне сегодняшнем.

Прошедшее оживляет настоящее. Бовуар не смогла бы жить так, как она жила, без богатого прошлого: «Будь мир за нашей спиной пустым, мы едва ли смогли увидеть что-либо, кроме мрачной пустыни».

Вспоминать — не значит воспроизводить всё заново. Память избирательна. Она должна уметь не только сохранять, но и забывать события, иначе мы будем подобны бедняге Фунесу из рассказа Борхеса, который после падения с лошади начинает запоминать всё без исключения в мельчайших подробностях — и очень от этого страдает.

Мы, напоминают экзистенциалисты, свободны выбирать, какие воспоминания извлекать из памяти. Почему бы не вспоминать хорошее? Почему не попробовать уподобиться древним грекам, у которых был целый набор слов, выражающих радость относительно прошлого, но ни одного — для выражения вины и сожалений о минувшем?

Существует и другой способ вспоминать, более творческий.

Я называю его «Великое подытоживание». Зрелый человек, находящийся на подходе к вершине жизни, способен видеть дальше. Он различает скрытые очертания прошлого, нити повествования, ускользнувшие ранее от его взгляда, и видит собственную жизнь целиком. Кроме того, он замечает удачные совпадения — «точки пересечения множества сходящихся линий», как формулирует Бовуар.

Попытавшись проследить собственную сюжетную нить, я тоже замечаю счастливые случайности. Вот новый друг, появившийся тогда, когда он был особенно нужен. Вот работа мечты, подвернувшаяся аккурат в нужное время, а потом — увольнение с этой работы, оказавшейся, в сущности, довольно далекой от того, о чем я мечтал. Я вспоминаю то, что однажды сказал мне один исландский композитор по имени Хильмар: «Я встретил всех, кого должен был встретить, именно тогда, когда было нужно». Это мудрое наблюдение, доступное лишь тому, кто уже немало пожил.

Великое подытоживание не только позволяет проследить собственную сюжетную линию. Мы одновременно выстраиваем ее, воспоминание за воспоминанием. Бовуар описывает этот процесс в терминах осязаемых, как будто составляет для себя техническую инструкцию: «В настоящее время мне нужно вспомнить свою жизнь — заново пережить забытые воспоминания, перечитать, пересмотреть, восполнить недостающие крупицы знания, заполнить пустоты, прояснить неясное, собрать разобранные детали вместе».

Слишком много вспоминать — тоже нехорошо. Мы рискуем остаться навеки прикованными к собственным прошлым «я»: навсегда остаться тем храбрым солдатом или прекрасной молодой девушкой. Такое прошлое заморожено; замороженное прошлое — мертвое прошлое.

Еще одна опасность воспоминаний — в нее ненадолго попадает и сама Бовуар — это ловушка «что, если…». Оглядываясь назад, она раздумывает о несделанных выборах, непройденных дорогах. А что, если бы она родилась в другое время или в другой семье? Могла бы заболеть и не закончить учебу. Могла бы не встретить Сартра. Подобные мысли, осознает она в конце концов, никуда не ведут. И она отпускает их. «Я довольна своей судьбой и тем, что не хочу в ней ничего менять», — отвечает она демону Ницше с его бесконечным da capo — «еще раз».

2. Цените друзей

Современные исследования подтверждают наблюдения Эпикура двухтысячелетней давности: дружба — один из главных источников счастья в нашей жизни. Качество наших отношений — важнейшая переменная в уравнении счастья. Бовуар понимала это интуитивно. «Взаимоотношения с другими — привязанность, дружба, — занимали центральное место в моей жизни», — пишет она в воспоминаниях «Сказанное и сделанное».

Друзья важны, когда ты молод. А когда стар — еще важнее. Помимо очевидных преимуществ — общие интересы, возможность выплакаться на дружеском плече, — друзья связывают твое нынешнее «я» с прошлым. Поэтому-то терять друга особенно больно в пожилом возрасте. Теряешь не только друга, но и кусочек собственного прошлого . Кусочек себя.

Полувековая дружба Бовуар с Сартром стала для нее самой важной, но гораздо позже завязалась еще одна — вторая по значимости.

Бовуар ревностно берегла свое время, но никогда не могла отказать студентам в просьбах. Так что, получив письмо от некой Сильви ле Бон — 17-летней студентки-философа из Бретани, — она сразу согласилась встретиться.

Между ними немедленно возникла симпатия, и вскоре они стали неразлучны. Виделись почти каждый день. Читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы, по выходным отправлялись в долгие поездки за город. У них были контрамарки в оперу, они ездили отдыхать в Европу и за ее пределы.

Бовуар чувствовала, что дружба с этой женщиной, на сорок лет ее моложе, делает юнее и ее саму. «Между нами происходит такой духовный обмен, что я теряю ощущение возраста. Она влечет меня вперед, в свое будущее, и настоящее порой обретает ранее утраченное им измерение». (Предположения о наличии между ними любовной связи Бовуар с возмущением отвергала. «Мы просто очень, очень, очень близкие подруги», — говорила она.)

Именно Сильви поднимала настроение Бовуар, когда ее расстраивали критики. Именно Сильви помогала ей разобраться в мире зарождающегося феминизма. И именно Сильвии спасла Бовуар от депрессии после смерти Сартра.

Две женщины отправились в круиз по норвежским фьордам. И Бовуар начала снова писать. Вот что пишет Сильви: «Она словно оставила всё позади себя. О наших отношениях она говорила, что они дают ей вкус к жизни, повод жить. Она говорила: «Я живу не для тебя, но благодаря тебе, из-за тебя». Вот такие у нас были отношения».

3. Хватит беспокоиться, что подумают другие

С годами происходит и кое-что еще любопытное и замечательное. Мы перестаем беспокоиться о том, что думают о нас другие. А точнее — мы понимаем, что они особо о нас и не думали.

Именно так было у Симоны де Бовуар. Она стала увереннее в себе, приняла свои особенности. Стала скромнее. Пережила свой «коперниканский поворот», расставшись с «детской иллюзией, будто я — самый центр мира».

И это принесло огромное облегчение. Все мы, каждый из нас — планеты, но не солнца. Мы впитываем, отражаем свет, но не создаем его.

И такое освобождение от тревог помогает понять, почему старость раскрывает наш внутренний потенциал. «Любопытный парадокс, — писала Бовуар, — состоит в том, что зачастую, именно став старым, человек начинает сомневаться в ценности всего своего труда, но как раз тогда этот труд достигает высочайшего совершенства». Так было с Рембрандтом, Микеланджело, Верди, Моне и другими. Отказавшись от погони за одобрением, они смогли усомниться в собственном труде и тем самым, пишет Бовуар, «превзойти самих себя».

Знаете судьбу одной из последних книг Бовуар? Это сборник рассказов «Женщина разрушенная», опубликованный в день ее шестидесятилетия — и в пух и прах разнесенный критиками.

Они называли его «горькими излияниями старой женщины, которая уже никого не привлекает — ни в жизни, ни в литературе». Ничуть не смутившись, Бовуар продолжила писать.

4. Не теряйте любопытства

Проблема пожилых не в том, что они строят из себя слишком молодых, а в том, что они строят из себя недостаточно молодых. Они ведут себя как 27-летние, а надо — как 17-летние. Старость — прекрасное время, чтобы вернуть себе любопытство, или, еще лучше, способность изумляться. Что такое, в конце концов, философ, если не семилетка со взрослым мозгом?

«Самый старый тот, кто утратил вдохновение», — сказал Торо. С Бовуар такого никогда не случалось. Никогда она не прекращала изумляться. О кино и опере говорила на уровне профессионального критика. Регулярно читала газеты и беседовала о событиях в мире авторитетно и с искренним интересом. Следила за происходившим в Западном полушарии. Презирала Рональда Рейгана. (Нет лучшего лекарства от дряхлости, чем здоровая, энергичная ненависть.) Знакомилась с учеными и журналистами, помогала нуждающимся, встречалась с друзьями — обычно в своем «фирменном» красном банном халате.

Замыслы, оставленные десяток лет назад, снова захватили ее. В 52 она объявила, что не желает видеть мир, который уже «лишился своих чудес» в ее глазах, однако десятью годами позже снова отправилась в путь, уверенная, что «путешествия — одна из немногих вещей, способных вновь наполнить жизнь ощущением новизны». Она соглашалась с драматургом Эженом Ионеско: два дня, проведенные в новой стране, равноценны тридцати в привычной обстановке. Путешествия позволяли ей оставаться открытой миру, восприимчивой к его красоте. В пути она чувствовала душевный покой. «Я живу в моменте, охватывающем вечность, — говорила Бовуар. — И забываю о собственном существовании».

5. Реализуйте замыслы

Старость, полагала Бовуар, должна быть деятельной, а не пассивной. А значит, она должна дарить жизни смысл. Вот как она говорит об этом: «Есть лишь один способ сделать так, чтобы старость не смотрелась нелепой пародией на молодые годы: заниматься тем, что придает нашему существованию смысл. Посвящать себя людям, коллективам, делам, работе общественной, политической, умственной или творческой».

В возрасте за семьдесят Бовуар была гораздо активнее политически, чем в двадцать. Многие годы она не могла определиться с позицией, но теперь участвовала во множестве инициатив. Протестовала против войн Франции в Индокитае и Алжире, против американской агрессии во Вьетнаме. Выступала от имени заключенных в тюрьму повстанцев, запрещенных цензурой художников, людей, лишившихся жилья.

Она была не первой немолодой активисткой. Вольтер, столь дерзкий в своих сочинениях, в деле проявил себя лишь ближе к старости. Восьмидесятидевятилетнего английского философа Бертрана Рассела посадили на семь дней за решетку за участие в антиядерной демонстрации. (Судья предложил отменить срок, если Рассел пообещает вести себя мирно. «Ни за что», — отвечал тот.) Знаменитый американский педиатр Бенджамин Спок был осужден в 1968 году за то, что протестовал против войны во Вьетнаме. Ему было восемьдесят. «Мне ли в мои годы бояться выступать публично?» — смеялся он.

Вот одно из преимуществ зрелого возраста: вам есть что отдавать и почти нечего терять. «Яркий, бесстрашный пыл в болезненном старческом теле — сочетание поистине волнующее», — писала Бовуар.

6. Любите свои привычки

Считая пожилых людьми привычки, мы обычно их за это жалеем. А зачем? Бовуар думала иначе. Привычка — это совсем не обязательно что-то плохое. В ней есть своя красота.

Привычки нужны нам. Без них наша жизнь норовит расколоться на тысячу бессмысленных фрагментов. Привычки связывают нас с миром. Нашим миром. Они полезны — если помнить, почему они у нас появились, и постоянно проверять, не утратили ли они свою полезность. Мы должны управлять привычками, а не наоборот.

Бовуар приводит пример человека, который каждый день после обеда играет в карты. Это его свободный выбор — играть в карты именно в этом кафе, именно в это время. И у этой привычки есть смысл. Но если человек начинает злиться из-за того, что, скажем, кто-то занял «его» столик, — это значит, что привычка выродилась в «оторванное от жизни» требование, которое не расширяет его свободу, а ограничивает ее.

Привычка не значит рутина. Представьте ее себе в виде контейнера — или, если угодно, сумки. В сумку удобно сложить фрагменты нашей жизни. Этим она и полезна. Если перепутать сумку и ее содержимое — то есть привычку и заключенный в ней смысл, — ничего хорошего не получится.

Бовуар разглядела красоту привычек, когда ей было за шестьдесят. Она делала то же, что и всегда: писала, читала, слушала музыку. Но не читала одни и те же книги и не слушала одну и ту же музыку: «Мои дни похожи друг на друга — своим ритмом, тем, чем я их наполняю, людьми, которых встречаю. Но скучной моя жизнь совсем не ощущается». А всё потому, что Бовуар была хозяйкой своих привычек.

7. Делайте «ничего»

Есть время для дела; есть время для бездействия. Кайрос.

В нашей культуре принято первое ценить, второе осуждать.

При всей свой деятельной плодовитости Бовуар и Сартр порой переставали действовать — и просто были. Летние месяцы, которые они проводили в Риме, были тому идеальным примером. Бовуар откладывала на потом свои проекты, на которые она не жалела сил, и «купалась» в Риме. Бобриха на отдыхе.

И пусть она нечасто использовала слово «принятие», чего-то подобного ей удавалось достичь. В преддверии семидесятипятилетия она сказала так: «Есть все-таки что-то во всем этом старении». Как и Ницше, она ни о чем не жалела: «Я получала от жизни столько удовольствия, сколько смогла, и так долго, насколько это было возможно».

8. Поддайтесь абсурду

Когда я был маленьким, у нас на холодильнике красовалась одна-единственная картинка. Не помню, почему мама ее туда повесила. Такое ощущение, что она всегда там была. На картинке был изображен безумный ученый в комнате, полной всевозможных чудищ. Он сидел с удрученным видом рядом с огромным лазерным аппаратом и обращался к своему помощнику: «Двадцать семь лет я делаю монстров. И что получаю? Полную комнату монстров!»

Альбер Камю бы повеселился. Этот франко-алжирский писатель был главным сторонником философского направления под названием «абсурдизм». Мир иррационален. Смысла в нем нет. Все наши достижения — лишь пыль под беспощадными колесами времени. Но мы не сдаемся. В этом и состоит абсурд.

Это и есть жизнь. Проникновенная пьеса, которую вдохновенно играют и играют перед пустым зрительным залом. Бовуар не права, сказали бы абсурдисты. Старость — не пародия на жизнь. Пародия на жизнь — это и есть сама жизнь. Старость лишь ее заключительный монолог.

Как же реагировать на подобную нелепицу? Некоторое время можно ее не замечать. Фитнес-браслеты и пенсионные накопительные программы дают некую иллюзию прогресса, видимость смысла. Мы следим за количеством сожженных калорий, накопленных процентов — и думаем, что к чему-то движемся. Моя жизнь осмысленна. Мне об этом приходят уведомления на браслет. Но Сизиф выглядит не менее абсурдным с надетым фитнес-браслетом. Пожалуй, даже более, ведь его при этом соблазняет иллюзия прогресса; нет браслета — нет иллюзии. Измеренный в цифрах, абсурд становится лишь еще абсурднее.

Забавно. Но при чем тут старение? Разве жизнь не одинаково нелепа и в 25, и в 75? Это верно. Но в 75 мы лучше это осознаем. В нашем багаже достаточно комплиментов и похвал, мы подкопили деньги и уже поняли, насколько они бессмысленны. Двадцатипятилетний Сизиф лелеет надежду, что, быть может, вот в этот раз камень не покатится по склону вниз. В 75 он таких иллюзий уже не питает. Задача Сизифа — и наша тоже — состоит в том, чтобы увериться «в подавляющей силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего», как говорил Камю . Представьте себе счастливого Сизифа. Но как? Как может разумное, сознательное существо находить радость в такой монотонной, бессмысленной работе?

Только отдавшись ей полностью. Вопреки ее бесполезности. Благодаря ее бесполезности. «Ему принадлежит его судьба, — замечает Камю. — Камень — его достояние… Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека».

Бовуар не вполне разделяла абсурдистские взгляды Камю, но ей был близок, как она говорила, «страстный героизм», наслаждение волшебством труда ради самого труда. В своей комнате она до самого конца создавала всё новых и новых монстров.

9. Отчуждайтесь конструктивно

С возрастом мы всё крепче хватаемся за жизнь. Надо научиться отпускать. В этом поможет то, что я называю «конструктивным самоотчуждением». Речь не об апатии, когда человек отворачивается от мира. Речь о том, чтобы сделать аккуратный шаг назад. Вы по-прежнему остаетесь в этом поезде, думаете о тех, кто едет с вами, — но вас меньше раздражают неровности дороги и потряхивания вагона. Вы меньше тревожитесь о том, чтобы добраться до места назначения.

Бертран Рассел, доживший до 97 лет, предлагает для этого расширить круг своих интересов, сделать их «обширнее, безличнее — чтобы в конце концов стены вашего эго расступились, а жизнь постепенно стала частью жизни Вселенной».

Пусть жизнь человека — река. Поначалу она заключена в тесных пределах берегов, бурным потоком несется мимо валунов, под мостами, преодолевает пороги. «Постепенно река становится шире, берега — ниже, воды текут спокойнее, а в конце без всякого видимого перехода они смешиваются с водами моря, безболезненно прекращая существовать как что-то отдельное».

Вот, я думаю, главная задача в старости. Не сузить поток наших вод, а расширить его. Не пылать гневом на то, как гаснет смертный мир, а поверить в то, что мир продолжит светить в других. Это мудрость кайроса. Всему свое время. Даже этому.

10. Передайте эстафету

То, что сказал о стихах французский критик Поль Валери, вполне применимо и к нашим жизням. Их никогда не доводят до конца — их оставляют неоконченными. Неоконченное дело — это не признание поражения. Напротив, человек, покидающий этот мир без незаконченных дел, не жил полной жизнью.

Пока наше будущее сжимается, будущее тех, кто молод, обретает форму. Наши неоконченные дела завершат другие. Эта мысль — быть может, в большей мере, чем прочие, — облегчает мысли о старости. Бовуар писала: «Я люблю молодых людей, и если в их замыслах узнаю следы своих собственных — то понимаю, что моя жизнь продолжится, даже когда я сама лягу в могилу».

Сказка про Курочку Рябу – одна из первых, которую рассказывают детям самого нежного возраста в силу ее простоты изложения и незатейливого сюжета. Но так ли уж проста эта житейская история про домашнюю птицу, ее хозяев, деда и бабу, и мышку-хулиганку? Существует ли некий тайный смысл Курочки Рябы, и можно ли признать это произведение достаточно метафоричным для наличия такового?

Альтернативные «куриные истории»

Начать следует с того, что существует несколько альтернативных вариантов этой сказки. Самым известным среди них является лаконичный текст Константина Ушинского. Тот самый, в котором «били-били-не разбили», «мышка бежала – хвостиком махнула» и «снесу вам яичко не золотое, а простое». Эти слова знают наизусть с детства, и в такой же интерпретации рассказывают их своим детям.

Реже эта сказка встречается в авторстве А. Толстого. Ее текст очень близок к версии К. Ушинского, но имеет альтернативную концовку. Согласно ей Ряба несет сначала простое яичко, а потом, после трагедии с ним, обещает золотое.

Удлиненные варианты

Сказка, принадлежащая авторству А. Н. Афанасьева, имеет более развернутый сюжет с наличием большого количества дополнительных одушевленных и неодушевленных героев, совершающих непредсказуемые поступки на фоне эмоционального стресса от разбитого яичка. Кроме привычных всем бабки, деда, мышки и собственно курицы в сказе присутствуют также:

• девочка внучка, которая удавилась, не сумев пережить трагедии;
• просвирня (служащая церкви, готовящая специальные хлебцы), которая все просвиры поломала и выбросила;
• дьяк, перебивший все колокола на церковной колокольне;
• поп, в клочья порвавший все церковные печатные издания.

Кроме этого, на историю с яйцом реагирует огонь в печи, разгораясь и пылая, и крыша на избе, дрожа и шатаясь.

На заметку! Смысл Курочки Рябы в этом случае отличается от общеизвестного варианта. Слишком бурная реакция на разбитое мышкой яйцо описывается, как комичная и нелепая ситуация. А обещание снести второе яичко в этой версии Ряба и вовсе не дает.

Среди более менее известных вариантов сказки, существует еще один, датируемый 1937 годом. Описываемая в нем история почти полностью повторяет сказку Афанасьева. Толпа народу совершает такие же несуразные поступки в связи с разрушением мышкой яичка. Трагедия свела с ума целое поповское семейство:

• попова дочь, разбившая ведра и не доставившая воды домой;
• попадья, выбросившая все пироги в окно;
• поп, который разбежался, стукнулся об косяк и.. помер.

Кроме этого, на ситуацию бурно реагирует окружающая обстановка и представители флоры и фауны:

• сорока поломала ножку;
• тын расшатался, того гляди свалится;
• дуб все листья с себя сбросил.

Смысл сказки Курочка Ряба

В поисках тайной сути тщательному анализу часто подвергаются разные произведения. Интересно искать второе дно в текстах, изобилующих образами, метафорами и иносказаниями. А можно ли найти какой-то сакральный смысл Курочки Рябы, довольно простой и незатейливой сказки? Оказывается, можно.

Философский смысл Курочки Рябы

При прочтении сказки у многих возникает вопрос: почему разревелись дед и баба? Ведь они сами хотели разбить яйцо. В чем беда, что это сделала мышка?

Оказывается, выбор главных героев в столь престарелом возрасте неслучаен. Дед и баба, приложив массу усилий, так и не смогли разбить золотое яйцо, щедро подаренное им несушкой.

Тот факт, что с данным действием справилась маленькая мышка, даже не вся мышка, а лишь ее хвостик, заставляет их задуматься о беспомощности перед надвигающейся старостью. Не по золотому яичку плачут они. И даже не по пропавшей возможности отведать яичницу.

Они плачут, сожалея о безвозвратно ушедшей молодости, о том времени, когда они были здоровы и сильны. Плачут о прошедших годах на пороге заката своей жизни.

Еще одна версия о плаче по приближающемся концу поддерживается тем фактом, что золото символизирует загробный мир. Вспомнить хотя бы Аида, владеющего золотом, или его славянского собрата Кащея, который «над златом чахнет».

То есть золотое яйцо является этакой «черной меткой», приветом оттуда. Приветом и приглашением. Попытки бабы и деда разбить золотое яйцо символизирует их борьбу с тем, что неминуемо должно случиться – со смертью.

И даже помощь мышки в этом вопросе не особо обнадеживает, ведь мыши также считались вестниками мира мертвых. То есть, как ни бейся – предначертанное не остановить.

Но пеструшка-несушка все же смогла закончить эту историю счастливо. Обещание снести не золотое яичко, а простое, будто отменяет наступающий конец. Ведь яйцо – символ жизни. Значит, дед и бабка еще поживут.

Сакральный смысл Курочки Рябы

По некоторым версиям яйцо – не просто яйцо, а символ потерянного рая. Дед и бабка – представители двух человеческих полов, символизируют Адама и Еву. Золотое яйцо – символ Рая, данного им Богом для обитания в нем.

Только парочка совершенно не ценит этот дар, обращается с ним безответственно, делая попытку за попыткой его разбить. Но данная попытка увенчается успехом только при воздействии некой сторонней силы – мышки, символизирующей змея-искусителя. При его непосредственном участии, бабка и дед теряют свой золотой Рай и горько плачут потом, изгнанные оттуда.

На заметку! Простое яйцо символизирует обычную жизнь на земле, которую в итоге обрели люди.

Поучительный смысл Курочки Рябы для детей

Если исключить из размышлений все сакральное и мифологическое, сказка может нести весьма логичную мораль.

Золотое яйцо, неожиданно свалившееся на пожилую чету, не принесло им радости. Ни продать его, ни попробовать на вкус у них не получилось. Наоборот, неожиданное обогащение, не заработанное честным трудом, этакая «халява», доставило лишь неприятности и переживания.

Кроме этого, надо быть готовым к тому, что богатство как появилось, так может и исчезнуть. Ведь от сумы не зарекайся. Поэтому целью жизни не должна становиться погоня за богатством, которого можно лишиться в любой момент. Важными навсегда останутся семейные ценности и простое (не золотое) человеческое счастье, что символизирует обычное яйцо, вернувшее покой в дом деда и бабки.

Иногда простые на вид вещи оказываются глубже и интереснее при более пристальном их рассмотрении. Простая детская сказка о Курочке Рябе может оказаться настолько метафоричной и образной, что превращается в рассказ о страхе смерти или о потерянном Рае.