Что такое сказка о животных определение

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Вадима Михайлина «Бобёр, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции».

«Приходит в исполком блоха-беженка…» «Откинулся волк с зоны и решил завязать…» «Идут звери на субботник, смотрят — заяц под деревом лежит…» Почему героями советского анекдота так часто становились животные? Как зооморфные культурные коды взаимодействовали с коллективной и индивидуальной памятью, описывали социальное поведение и влияли на него? В своей книге филолог и антрополог Вадим Михайлин показывает, как советский зооморфный анекдот противостоял официальному дискурсу и его манипулятивным задачам. Он разрушал механизмы формирования культурных мифов и нередко подрывал усилия государственной пропаганды. Анекдоты о Пятачке-фаталисте, алкоголике Чебурашке, развратнице Лисе и других персонажах-животных отражали настроения и опасения граждан, позволяли, не говоря ни о чем прямо, на самом деле говорить обо всем — и чутко реагировали на изменения в обществе.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

О когнитивных основаниях зооморфной сюжетики

Как уже было сказано выше, советский анекдот во многом восходит к сказке; применительно к анекдоту зооморфному имеет смысл говорить о вполне конкретном сказочном жанре, устойчиво именуемом «сказкой о животных» (animal tale), при том что даже для самых завзятых структуралистов попытка найти единые формальные основания для того, чтобы более или менее четко определить этот жанр, неизбежно заканчивается неудачей. Так, Владимир Пропп, раскритиковав указатель Аарне — Томпсона за «перекрестную классификацию» и заключив свою филиппику пассажем о том, что «сказки должны определяться и классифицироваться по своим структурным признакам»[1], сам попросту избегает разговора именно о структурных признаках этого жанра, мимоходом ссылаясь на то, что «сказки о животных представляют исторически сложившуюся цельную группу, и выделение их со всех точек зрения оправданно»[2].

В конечном счете, как правило, всё сводится к нехитрой формуле: сказки о животных суть сказки, в которых действующими лицами являются животные. С чем я не могу не согласиться — с одной значимой оговоркой. Любой повествовательный жанр (что, применительно к устной традиции, автоматически делает его еще и жанром перформативным) представляет собой способ организации проективных реальностей, соответствующий когнитивным навыкам и ситуативно обусловленным запросам целевой аудитории. И его (формально выделяемые на уровне сюжета, системы отношений между акторами и т. д.) структурные особенности, сколь угодно четко выраженные, вторичны по отношению к тем когнитивным основаниям, на которых аудитория согласна принимать участие в построении этих проективных реальностей, а также к тем ситуативным рамкам, которые делают исполнение возможным. Так что если мы хотим понять, почему практически во всех известных нам культурах люди рассказывают друг другу самые разные и по-разному организованные истории о животных (а также разыгрывают маскарадные перформансы, снимают кино, используют зооморфные образы в процессе саморепрезентации, в досуговых практиках, политической риторике и т. д.), нужно разобраться с тем, какую роль «зверушки» привычно играют в наших когнитивных навыках и установках[3].

Мы — социальные животные, чья социальность основана на способности каждого отдельного человека создавать, передавать и воспринимать сложные сигналы, позволяющие ему и другим людям выстраивать совместимые проективные реальности. Сигналы эти обращаются к так называемым инференциальным системам, которые позволяют нам восстанавливать/выстраивать объемные контексты, отталкиваясь от небольшого количества входящей значимой информации, а роль одного из первичных «фильтров значимости» выполняют онтологические категории, такие как «человек», «пища», «инструмент» и т. д. «Животное» — одна из таких базовых онтологических категорий, причем одна из самых продуктивных, поскольку позволяет задействовать наиболее разнообразные и детализированные режимы метафоризации.

Последняя же, в свою очередь, представляет собой еще один ключ к нашим способностям, связанным с умением выстраивать проективные реальности и затем видоизменять в соответствии с ними собственную среду пребывания. А потому остановлюсь на ее природе чуть подробнее.

Метафора представляет собой единый когнитивный механизм, включающий в себя как минимум две составляющих. Во-первых, метафора есть действенный способ смыслоразличения, устроенный следующим образом: две принципиально разные семантические системы, определяемые через разные онтологические категории (скажем, «человек» и «животное»), сопоставляются через операцию переноса какого-то особо значимого элемента из одной системы в другую: скажем, во фразе «свинья грязь найдет» физически или этически запачканный человек (или, напротив, человек, проявляющий излишнее внимание к чужой «запачканности») уподобляется свинье, животному, одним из признаков которого является любовь к грязевым ваннам. Системы эти должны быть, с одной стороны, совместимы хотя бы по ряду базовых признаков, что упрощает сопоставление: в нашем случае сопоставляются два живых существа, теплокровных, наделенных интенциональностью и — ситуативно — покрытых грязью или заинтересованных в контакте с ней. С другой, они должны быть различимы, что обеспечивает контринтуитивный характер самой операции переноса: перенесенный элемент «торчит» из чуждого контекста и привлекает к себе внимание (одна из наших инференциальных систем настороженно относится к некоторым субстанциям, которые именно по этой причине подгоняются под общую категорию «грязь» с выраженным негативным фоном; адекватный человек грязи должен избегать). Контринтуитивный характер совершенного переноса фокусирует внимание на базовых дихотомиях, позволяя за их счет более четко «прописывать» разницу между исходными системами: подчеркнув неполную социальную адекватность испачкавшегося человека, мы лишний раз «проводим границы человечности».

Во-вторых, метафора представляет собой когнитивную матрицу, которая позволяет наиболее экономным способом вменять конкретному элементу системы целый набор сопряженных между собой и неразличимых в дальнейшем признаков — за счет сопоставления этого элемента с элементом другой системы, определяемой через другую онтологическую категорию. Так, называя человека собакой, мы как бы приписываем ему вполне определенные качества (агрессивность, трусость, подобострастность, преданность хозяину, жадность, неприятный запах, неразборчивость в еде и сексе, особую сигнальную систему, ориентированность на стайное поведение и т. д.), отличающие, с принятой у нас точки зрения, собаку от других животных. В зависимости от конкретной ситуации, на передний план может выходить тот или иной конкретный признак, но все остальные идут в нагрузку, поскольку одна из наших инференциальных систем в ответ на конкретный информационный раздражитель выдает всю совокупность признаков, касающихся требуемого объекта.

Четко ощутимые базовые дихотомии, различающие две онтологические категории, препятствуют прямому, аналитическому считыванию вмененных признаков через «поверку действительностью». Нам попросту не приходит в голову расщеплять полученный пакет на отдельные признаки, верифицировать каждый из них через сопоставление с реальностью и определять, насколько неразборчив в сексе человек, которого сравнили с собакой, имея в виду его преданность другому человеку, — или насколько приятно от него пахнет.

Что, естественно, не отменяет значимого присутствия этих признаков, которые считываются автоматически (хотя и не обязательно все подряд и в полном объеме), в комплексе и без затраты дополнительных когнитивных усилий. Более того, одна из устойчивых коммуникативных стратегий, направленная на разрушение пафоса чужого высказывания, как раз и связана с «конкретизацией метафоры». Если в ответ на фразу о «преданном как собака» человеке вы получаете замечание «только не лает / блох не вычесывает / столбы не метит», это означает резкое понижение общей оценки объекта высказывания. Актуализируя скрытые на момент высказывания — но вполне соответствующие его структуре — компоненты метафоры, собеседник превращает ее из нейтральной фигуры речи в инструмент влияния и перехватывает ситуативную инициативу.

Зооморфное кодирование — одна из наиболее продуктивных стратегий метафоризации, если вообще не самая продуктивная. Звери, с одной стороны, четко отграничиваются от людей в качестве одной из онтологических категорий, человеку противопоставленных, — и это дает, собственно, основание для построения метафор. С другой, эта базовая классификационная категория по ряду основополагающих признаков (одушевленность, целеполагание, для птиц и млекопитающих — теплокровность и т. д.) сближена с категорией «человек»[4], что создает надежные основания для «достоверных» и множественных операций переноса, позволяя создавать целые метафорические контексты, построенные на постоянном мерцании смыслов между «верю» и «не верю». И, соответственно, выстраивать на основе этих контекстов разветвленные и потенциально очень смыслоемкие культурные коды.

Итак, животные:

1) составляют одну из наиболее репрезентативных категориальных групп, члены которой объединены рядом общих признаков (способность двигаться по собственному почину, способность различать себе подобных, посылать и улавливать сигналы, а также реагировать на них, потребность в питании и кислороде; для более узкой категории «зверь» — шерсть, теплокровность, четвероногость как принцип);

2) обладают устойчивыми нишами в тех же пищевых цепочках, в которые включен человек, и тем самым обречены на повышенное (конкурентное) внимание со стороны последнего;

3) при более чем широком видовом разнообразии виды обладают ярко выраженными наборами визуальных и поведенческих характеристик (а также аудиальных, ольфакторных,  тактильных) и тоже включены в систему устойчивых взаимоотношений между собой, что дает возможность максимально разнообразного и разнопланового сопоставления конкретных видов с конкретными человеческими индивидами и/или группами, а также с теми системами отношений, которые между ними возникают.

Таким образом, наш устойчивый интерес к животным объясним, среди прочих причин, еще и тем, что нашему сознанию удобно оперировать их образами, решая при этом свои, сугубо человеческие задачи. В рамках культур, именуемых традиционными[5], зооморфное кодирование представляет собой систему крайне разветвленную и многоаспектную.

Через зооморфные тропы кодируются социальные статусы и хозяйственные навыки, моральные аттитюды и пространственно-временные отношения, возрасты человеческой жизни и события, связанные со смертями и рождениями, звери обильно населяют воинские, эротические, демонстративные, агональные, пейоративные, игровые и прочие практики. Кажется, невозможно найти такую сферу человеческой жизни, которая в человеческой истории так или иначе не была бы означена через зооморфные коды.

Еще одна особенность животных — это менее выраженная по сравнению с человеком индивидуализация внешнего облика каждой конкретной особи в пределах вида — естественно, если исходить из человеческой точки зрения. Наша психика, на протяжении многих тысячелетий формировавшаяся в пределах малых групп, привычна к тому, что человек должен помнить в лицо всех тех людей, с которыми он встречается на протяжении своей жизни: отсюда наша привычка автоматически вглядываться в лица людей, идущих нам навстречу в городской толпе, отсюда и масса острых психологических проблем, свойственных обитателям мегаполисов[6].

Животные же «в лицо» — как то диктуют нам наши инференциальные системы, связанные с выстраиванием «личных картотек», — различимы гораздо хуже. Многие из них в рамках собственного вида попросту ориентированы на малодоступные нашим органам чувств сигнальные системы, скажем ольфакторные; для нас же, безнадежных визуалов, эти сигналы пропадают втуне. Конечно, каждый владелец собаки или кошки скажет вам, что узнает своего эрдельтерьера за сто метров среди сотни других эрдельтерьеров, и некоторые при этом даже почти не соврут. Конечно, всякий хороший пастух помнит каждую корову в своем стаде — если стадо это не превышает нескольких десятков голов. Но даже среди народов, традиционно занимающихся скотоводством, практика клеймления распространена весьма широко и служит отнюдь не только гарантией против воровства. Как бы то ни было, животные дают нам уникальную возможность балансировать на грани индивидуализированных и обобщенных характеристик — в чем-то равняясь в этом отношении с представителями других человеческих культур, которых нам тоже проще запоминать, не разделяя и делая при этом значимые исключения для отдельных так или иначе запомнившихся нам представителей общей «породы». Однако даже закоренелый расист и ксенофоб не в состоянии окончательно отменить границу между базовыми онтологическими категориями: он может называть представителей других рас (национальностей, конфессий) собаками или свиньями, но именно что называть, задействуя привычный режим метафоризации, который возможен только в том случае, если говорящий продолжает считать того, кого оскорбляет, человеком. В конце концов, белые плантаторы в южных штатах могли сколь угодно жестоко обращаться с черными рабами и не чаять души в собаках и лошадях, но ни один из них не пытался произвести над нежно лелеемой лошадью процедуру крещения, через возможность которой для тогдашнего христианина пролегала онтологическая граница между человеком и животным.

Итак, животное упрощает процедуру метафоризации.

С одной стороны, самим фактом своей принципиальной инаковости оно четко полагает границу между той актуальной ситуацией, в которой происходит рассказывание истории, и проективной реальностью рассказа: животные могут разговаривать только в сказке, слушатель/зритель занимает привилегированную позицию оценивающего наблюдателя, которому представленная ситуация интересна, но никаких прямых обязательств на него не возлагает. И в этом смысле зооморфная проективная реальность предлагает слушателю/зрителю/читателю то же удовольствие от «безопасного», стороннего и основанного на чувстве превосходства подглядывания за действующими лицами, что и Феокритова идиллия; но только зверь как персонаж снимает социальную неловкость от самого факта подглядывания — что особенно удобно применительно к детской аудитории[7].

С другой стороны, животное как персонаж облегчает кодирование — как за счет своей принципиальной «однозначности», принадлежности к некоему обобщенному классу живых существ, лишенных места в «личной картотеке» слушателя, так и за счет не менее принципиальной «неоднозначности», поскольку каждому такому классу приписывается несколько принципиально разных (и подлежащих различной моральной оценке со стороны слушателя) свойств, которыми рассказчик может оперировать в зависимости от ситуативной необходимости[8].

Итак, зверь как персонаж «зооморфного» текста способен выполнять весьма специфическую задачу — повышать порог зрительской/слушательской эмпатии, то есть снимать излишнюю эмпатию по отношению к действующему лицу за счет контринтуитивного совмещения в одном персонаже человеческих и нечеловеческих черт. И вместе с тем за счет той же самой контринтуитивности привлекать к себе повышенное внимание к себе. Зайчику сочувствуют, а не ставят себя на его место. Исполнитель зооморфного текста — не важно, нарративного, перформативного или чисто визуального (как в скифской торевтике или греческой вазописи), может позволить себе очевидную роскошь: оценку типичной социальной ситуации (позиции, статуса, системы отношений) — в том числе и связанной с личным опытом слушателя — через подушку безопасности. Поскольку речь идет о «зверушках».

Антропоцентризм – это идея, что люди являются наиболее значительными или центральными сущностями на Земле. Слово происходит от двух древнегреческих слов: anthrōpos – «человек», и kéntron – «центр». С антропоцентрической точки зрения все существа и объекты имеют достоинства только постольку, поскольку они способствуют выживанию и удовольствию человека. (1)

Как и в случае маломасштабной и крупномасштабной человеческой жадности, слепой антропоцентризм подтолкнул к изменению климата, истощению озонового слоя, разрушению тропических лесов, отравлению воды и воздуха, высокому темпу вымирания видов, обилию лесных пожаров, сокращению биоразнообразия и создал многие другие экологические кризисы во всем мире.

Однако некоторые данные свидетельствуют о том, что антропоцентризм – это не всегда плохо. В действительности, межпоколенческий подход может дать этически обоснованные коммуникационные стратегии, которые работают на благо окружающей среды. Меры, принятые сегодня для защиты интересов и качества жизни людей завтрашнего дня, могут принести пользу окружающей среде сейчас и в будущем.

Основы антропоцентризма

Антропоцентризм – это идея о том, что люди являются наиболее значительными существами на Земле и что все другие растения, животные и объекты важны только постольку, поскольку они поддерживают выживание человека или доставляют людям удовольствие.

Антропоцентризм вызвал ужасающее множество глобальных экологических проблем. Несмотря на это, когда он вдохновляет людей сохранять и обогащать окружающую среду на благо будущих поколений людей, он может быть силой добра.

Антропоморфизм (представление животных, растений и даже предметов как имеющих человеческие характеристики) является ответвлением антропоцентризма. Его умелое использование может помочь организациям и активистам наладить эффективную коммуникацию в защиту окружающей среды. Даже в этом случае его, вероятно, следует использовать с осторожностью.

Корни антропоцентризма

В своей знаменательной книге 1859 года «Происхождение видов» Чарльз Дарвин утверждал, что в своей борьбе за выживание каждое существо на Земле считает себя и свое потомство на вершине цепи того, что имеет непосредственное значение.

Люди являются животными, и с середины двадцатого века исследования альтруизма животных – личных жертвоприношений, приносимых одним животным ради блага других – предполагают, что многие животные наделяют особый статус не только себе и своим потомкам, но и представителям своего собственного вида, в основном.

«Сородичи» – это термин, который ученые используют для обозначения «представителей одного вида». Среди многих примеров альтруизма животных, не относящихся к человеку, мангусты приносят пищу и воду пожилым и больным сородичам. Шимпанзе делятся пищей с сородичами и людьми, их близкими генетическими родственниками. Летучие мыши-вампиры изрыгивают кровь, чтобы разделить трапезу с сородичами, которые не нашли еды в тот день. (2, 3, 4)

Многие менее умные животные также предпочитают сородичей. Во время голода некоторые амебы (микроскопические одноклеточные организмы) соединяются с аналогами в многоклеточное тело, более способное к размножению, чем если бы они были отдельны. (5)

По крайней мере одно растение способствует жизни с сородичами. Растения вида Агератина железистая (Eupatorium adenophora) – цветущий сорняк, произрастающий в Мексике и Центральной Америке – предпочитают расти рядом с сородичами. Все это предполагает закономерность: в то время как люди антропоцентричны, Eupatorium adenophora ориентированы на Eupatorium adenophora. Мангусты ориентированы на мангустов. Амебы могут быть ориентированы на амеб. И так далее. (6)

Каким бы фундаментальным ни было «заполнение пробелов центризма» во всей природе, рассказы о сотворении, включенные в тексты различных религий, могли усилить врожденную склонность человека к проблеме для планеты. (7)

В «Энциклопедии психологии и религии» антрополог из Университета Пердью Стейси Энслоу отметила, что «христианство, иудаизм и ислам – религии, которые, как считается, имеют сильную антропоцентрическую точку зрения».

С экологической точки зрения, это религиозное усиление антропоцентризма может быть хорошим и полезным – пока люди помнят, что «господство» подразумевает как право эксплуатировать, так и ответственность защищать и сохранять.

Антропоцентризм встречается с энвайронментализмом

В 1962 году книга Рэйчел Карсон «Тихая весна» показала, как неустанные усилия по подчинению природы для корпоративной и частной выгоды привели к исчезновению многих видов растений и животных. Книга настолько опозорила людей за то, что они «воюют с окружающей средой», что положила начало современному экологическому движению.

Выступая 4 июня 1963 года по приглашению подкомитета Сената, Карсон, которая входит в число самых известных экологов мира, ловко превратила вредный для окружающей среды антропоцентризм, который она задокументировала, в защиту окружающей среды. Она призвала подкомитет действовать не только из заботы о Земле, но и от имени людей, которые полагаются на щедрость Земли. (8)

«Загрязнение окружающей среды вредными веществами – одна из главных проблем современной жизни. Мир воздуха, воды и почвы поддерживает не только сотни тысяч видов животных и растений, он поддерживает самого человека. В прошлом мы часто игнорировали этот факт. Теперь мы получаем резкие напоминания о том, что наши неосторожные и разрушительные действия входят в обширные земные циклы и со временем возвращаются, чтобы нести опасность для нас самих».

С помощью таких фраз, как «навлечь на себя опасность», Карсон успешно превратила антропоцентризм в дубину, с помощью которой можно было бороться с созданными им проблемами.

«Зеленый маркетинг» через антропоморфизм

Согласно Merriam-Webster.com, антропоморфизм (от древнегреческого anthrōpos – «человек» и morphē – «форма») означает «интерпретацию того, что не является человеческим или личным, с точки зрения человеческих или личных характеристик».

В общем, антропоморфизм может работать рука об руку с антропоцентризмом, создавая «зеленый» маркетинг. Вспомните Медведя Смоки и его дружеские предупреждения о лесных пожарах. В 1944 году Совет по рекламе заключил пари, что антропоморфизм сделает послание Лесной службы США незабываемым. Семьдесят семь лет спустя эта ставка все еще окупается.

«Эффект Бэмби»

Независимо от того, был ли Уолт Дисней защитником окружающей среды или нет, он был, пожалуй, самым успешным приверженцем антропоморфизма, что вызывало по крайней мере некоторые экологические настроения.

Оригинальная сказка «Бэмби» была написана австрийским писателем Феликсом Зальтеном (псевдоним венского литературного критика Зигмунда Зальцмана) и опубликована как роман в 1923 году. Сегодня «Бэмби» Зальтена широко цитируется как первый экологический роман. Но даже в этом случае не все животные леса Зальтена были милыми. В действительности, они преследовали и ели друг друга.

Почти 20 лет спустя адаптация Уолта Диснея «Бэмби» изображает молодого белохвостого оленя и всех его друзей-животных неизменно очаровательными. У некоторых были длинные, сверхъестественно человеческие ресницы. Все испытывали друг к другу непреходящую привязанность. Только невиданный персонаж «Человек» был бессердечен и способен на убийство. Там, где животные в фильме казались похожими на людей, Человек был почти нечеловеческим разрушителем невинности и веселья.

По-прежнему ходят необоснованные слухи о том, что изображение Диснеем человека было основано на его ненависти к охотникам и охоте. Даже если эти слухи когда-нибудь подтвердятся, вероятно, будет сложно назвать Диснея экологическим активистом любого рода. В самом деле, он мог зайти в антропоморфизме так далеко, что перебил намеченный вывод из романа Зальтена.

Защита окружающей среды требует понимания того, что большая часть животного мира состоит из едоков и съедаемых. Когда вокруг мало едоков, популяции любых «съедаемых» видов могут стать слишком многочисленными, чтобы их могла поддерживать среда обитания.

Люди («едоки») всегда охотились, и мы издавна ели оленину. В 1924 году, обеспокоенный избыточной популяцией оленей в Висконсине, один из первых защитников окружающей среды Альдо Леопольд призвал штат реформировать правила охоты. В то время как законы штата ограничивают охотников стрельбой по оленям, сохраняя при этом самок и молодых самцов, Леопольд утверждал, что охотники должны щадить крупных самцов и стрелять в самок и неполовозрелых самцов оленей, тем самым быстро и гуманно прореживая стада. Законодатели не стали бы этого делать. Через год после выхода Бэмби они, возможно, опасались гнева избирателей, если они примут закон, который поставит под прицел реальных оленят и их мам.

Современное антропоморфное мифотворчество

Между тем, антропоморфизм жив и процветает, и его используют маркетологи, работающие на организации, надеющиеся сохранить здоровье окружающей среды. Их подход хорошо подтверждается исследованиями.

Эффект человеческих глаз

В публикации в рецензируемом журнале Frontiers in Psychology китайские исследователи сообщили, что размещение изображений человеческих глаз на «зеленых» продуктах побуждает потенциальных потребителей предпочитать их. (9)

Мангровые заросли и сумка для покупок с человеческими качествами

Как описано в рецензируемом журнале DLSU Business & Economics Review, исследователи из Индонезийского католического университета Атма Джая провели два исследования влияния антропоморфизма на поведение потребителей. (10)

Первое исследование оценивало, может ли придание мангровым деревьям человеческих черт и атрибутов помогать движениям по спасению деревьев. Было создано четыре печатных объявления. В двух из этих объявлений текст пояснял, что 40% мангровых зарослей в Индонезии погибло в результате деятельности человека и что мангровые заросли защищают береговую линию от цунами.

В каждом из двух других объявлений персонаж по имени Дядя Мангров обращался с призывом. В одном Дядя Мангров был высоким, сильным, крепким и добросердечным деревом. В другом он плакал и умолял о помощи.

Участников исследования больше убедили две рекламы Дядя Мангров, чем две рекламы с очевидными фактами.

Во втором исследовании католического университета Атма Джая исследователи наделили анимированную сумку для покупок человеческими глазами, ртом, руками и ногами. Сумка с человеческими чертами – это больше, чем обычная сумка для покупок, она убедила участников, что они должны брать с собой сумку при совершении покупок, чтобы не полагаться на одноразовый пластик.

Вина ведет к действию

В рецензируемом журнале Sustainability ученые из Университета науки и технологий Гонконга сообщили о результатах трех основанных на опросах исследований, в которых изучалась связь между антропоморфизмом и позитивным воздействием на окружающую среду. (11)

Исследователи последовательно обнаружили, что участники исследования, которые «рассматривают природу с точки зрения антропоморфизма, с большей вероятностью будут чувствовать себя виноватыми за ухудшение состояния окружающей среды, и они предпримут больше шагов в направлении экологических действий».

Обратная сторона антропоморфизма в маркетинге

Использование антропоморфизма для противодействия ужасным последствиям антропоцентризма может иметь недостатки. Как широко отмечается в научной литературе, наделение одного вида в регионе человеческими чертами может привести к его спасению за счет менее привлекательных, но, возможно, более экологически важных видов. Это может даже отвлечь ресурсы от всего взаимодействия уязвимых природных ресурсов региона.

Иногда результаты антропоморфизма просто катастрофичны. Например, в 1970-х годах из японского сериала мультфильмов, изображающего симпатичного, полностью антропоморфизированного енота по имени Плут, в Японию ввозилось около 1500 енотов в месяц для использования в качестве домашних питомцев.

Настоящие еноты не обязательно милые и приятные. Они могут быть злобными, а их зубы и когти внушают страх. Как описано в The Smithsonian, разочаровавшиеся семьи в Японии выпустили своих енотов в дикую природу, где они так успешно размножались, что правительству пришлось внедрить дорогостоящую общенациональную программу искоренения. Это не увенчалось успехом. В настоящее время еноты живут в Японии как инвазивный вид, разнося мусор и нанося ущерб посевам и храмам. (12)

Последний пример антропоморфизма

Конечным в антропоморфизме может быть идея о том, что системы Земли вместе составляют разумное существо, которое поддерживает благоприятные условия для жизни на Земле. Эта концепция была разработана в 1970-х эксцентричным британским химиком и ученым-климатологом Джеймсом Лавлоком, который усовершенствовал свои идеи в сотрудничестве с американским микробиологом Линн Маргулис. Они изобразили живое существо в виде матери и назвали ее «Гайей» в честь древнегреческого божества, которое было олицетворением Земли. (13)

На протяжении многих лет ученые во многих дисциплинах соглашались с Лавлоком и Маргулис в том, что системы Земли иногда очень хорошо поддерживают друг друга в здоровом равновесии. Но иногда регулирующая работа, которую они выполняют, совсем не хороша. Между тем, ни один ученый не представил убедительных доказательств существования интеллекта, подобного Гайе. По большому счету, гипотеза Гайи поддерживается не учеными.

Очевидная нормальность антропоцентризма и антропоморфизма предполагает, что громкие оплакивания склонности людей высоко ценить себя и видеть себя на протяжении всего творения не являются целесообразным способом спасти окружающую среду от ее нынешнего, вызванного человеком состояния опасности. С другой стороны, использование антропоморфизма как «зеленого» инструмента против слепого антропоцентризма могло бы помочь.

Treehugger