Что сказки мифы заронили в душу илюши

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Вадима Михайлина «Бобёр, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции».

«Приходит в исполком блоха-беженка…» «Откинулся волк с зоны и решил завязать…» «Идут звери на субботник, смотрят — заяц под деревом лежит…» Почему героями советского анекдота так часто становились животные? Как зооморфные культурные коды взаимодействовали с коллективной и индивидуальной памятью, описывали социальное поведение и влияли на него? В своей книге филолог и антрополог Вадим Михайлин показывает, как советский зооморфный анекдот противостоял официальному дискурсу и его манипулятивным задачам. Он разрушал механизмы формирования культурных мифов и нередко подрывал усилия государственной пропаганды. Анекдоты о Пятачке-фаталисте, алкоголике Чебурашке, развратнице Лисе и других персонажах-животных отражали настроения и опасения граждан, позволяли, не говоря ни о чем прямо, на самом деле говорить обо всем — и чутко реагировали на изменения в обществе.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

О когнитивных основаниях зооморфной сюжетики

Как уже было сказано выше, советский анекдот во многом восходит к сказке; применительно к анекдоту зооморфному имеет смысл говорить о вполне конкретном сказочном жанре, устойчиво именуемом «сказкой о животных» (animal tale), при том что даже для самых завзятых структуралистов попытка найти единые формальные основания для того, чтобы более или менее четко определить этот жанр, неизбежно заканчивается неудачей. Так, Владимир Пропп, раскритиковав указатель Аарне — Томпсона за «перекрестную классификацию» и заключив свою филиппику пассажем о том, что «сказки должны определяться и классифицироваться по своим структурным признакам»[1], сам попросту избегает разговора именно о структурных признаках этого жанра, мимоходом ссылаясь на то, что «сказки о животных представляют исторически сложившуюся цельную группу, и выделение их со всех точек зрения оправданно»[2].

В конечном счете, как правило, всё сводится к нехитрой формуле: сказки о животных суть сказки, в которых действующими лицами являются животные. С чем я не могу не согласиться — с одной значимой оговоркой. Любой повествовательный жанр (что, применительно к устной традиции, автоматически делает его еще и жанром перформативным) представляет собой способ организации проективных реальностей, соответствующий когнитивным навыкам и ситуативно обусловленным запросам целевой аудитории. И его (формально выделяемые на уровне сюжета, системы отношений между акторами и т. д.) структурные особенности, сколь угодно четко выраженные, вторичны по отношению к тем когнитивным основаниям, на которых аудитория согласна принимать участие в построении этих проективных реальностей, а также к тем ситуативным рамкам, которые делают исполнение возможным. Так что если мы хотим понять, почему практически во всех известных нам культурах люди рассказывают друг другу самые разные и по-разному организованные истории о животных (а также разыгрывают маскарадные перформансы, снимают кино, используют зооморфные образы в процессе саморепрезентации, в досуговых практиках, политической риторике и т. д.), нужно разобраться с тем, какую роль «зверушки» привычно играют в наших когнитивных навыках и установках[3].

Мы — социальные животные, чья социальность основана на способности каждого отдельного человека создавать, передавать и воспринимать сложные сигналы, позволяющие ему и другим людям выстраивать совместимые проективные реальности. Сигналы эти обращаются к так называемым инференциальным системам, которые позволяют нам восстанавливать/выстраивать объемные контексты, отталкиваясь от небольшого количества входящей значимой информации, а роль одного из первичных «фильтров значимости» выполняют онтологические категории, такие как «человек», «пища», «инструмент» и т. д. «Животное» — одна из таких базовых онтологических категорий, причем одна из самых продуктивных, поскольку позволяет задействовать наиболее разнообразные и детализированные режимы метафоризации.

Последняя же, в свою очередь, представляет собой еще один ключ к нашим способностям, связанным с умением выстраивать проективные реальности и затем видоизменять в соответствии с ними собственную среду пребывания. А потому остановлюсь на ее природе чуть подробнее.

Метафора представляет собой единый когнитивный механизм, включающий в себя как минимум две составляющих. Во-первых, метафора есть действенный способ смыслоразличения, устроенный следующим образом: две принципиально разные семантические системы, определяемые через разные онтологические категории (скажем, «человек» и «животное»), сопоставляются через операцию переноса какого-то особо значимого элемента из одной системы в другую: скажем, во фразе «свинья грязь найдет» физически или этически запачканный человек (или, напротив, человек, проявляющий излишнее внимание к чужой «запачканности») уподобляется свинье, животному, одним из признаков которого является любовь к грязевым ваннам. Системы эти должны быть, с одной стороны, совместимы хотя бы по ряду базовых признаков, что упрощает сопоставление: в нашем случае сопоставляются два живых существа, теплокровных, наделенных интенциональностью и — ситуативно — покрытых грязью или заинтересованных в контакте с ней. С другой, они должны быть различимы, что обеспечивает контринтуитивный характер самой операции переноса: перенесенный элемент «торчит» из чуждого контекста и привлекает к себе внимание (одна из наших инференциальных систем настороженно относится к некоторым субстанциям, которые именно по этой причине подгоняются под общую категорию «грязь» с выраженным негативным фоном; адекватный человек грязи должен избегать). Контринтуитивный характер совершенного переноса фокусирует внимание на базовых дихотомиях, позволяя за их счет более четко «прописывать» разницу между исходными системами: подчеркнув неполную социальную адекватность испачкавшегося человека, мы лишний раз «проводим границы человечности».

Во-вторых, метафора представляет собой когнитивную матрицу, которая позволяет наиболее экономным способом вменять конкретному элементу системы целый набор сопряженных между собой и неразличимых в дальнейшем признаков — за счет сопоставления этого элемента с элементом другой системы, определяемой через другую онтологическую категорию. Так, называя человека собакой, мы как бы приписываем ему вполне определенные качества (агрессивность, трусость, подобострастность, преданность хозяину, жадность, неприятный запах, неразборчивость в еде и сексе, особую сигнальную систему, ориентированность на стайное поведение и т. д.), отличающие, с принятой у нас точки зрения, собаку от других животных. В зависимости от конкретной ситуации, на передний план может выходить тот или иной конкретный признак, но все остальные идут в нагрузку, поскольку одна из наших инференциальных систем в ответ на конкретный информационный раздражитель выдает всю совокупность признаков, касающихся требуемого объекта.

Четко ощутимые базовые дихотомии, различающие две онтологические категории, препятствуют прямому, аналитическому считыванию вмененных признаков через «поверку действительностью». Нам попросту не приходит в голову расщеплять полученный пакет на отдельные признаки, верифицировать каждый из них через сопоставление с реальностью и определять, насколько неразборчив в сексе человек, которого сравнили с собакой, имея в виду его преданность другому человеку, — или насколько приятно от него пахнет.

Что, естественно, не отменяет значимого присутствия этих признаков, которые считываются автоматически (хотя и не обязательно все подряд и в полном объеме), в комплексе и без затраты дополнительных когнитивных усилий. Более того, одна из устойчивых коммуникативных стратегий, направленная на разрушение пафоса чужого высказывания, как раз и связана с «конкретизацией метафоры». Если в ответ на фразу о «преданном как собака» человеке вы получаете замечание «только не лает / блох не вычесывает / столбы не метит», это означает резкое понижение общей оценки объекта высказывания. Актуализируя скрытые на момент высказывания — но вполне соответствующие его структуре — компоненты метафоры, собеседник превращает ее из нейтральной фигуры речи в инструмент влияния и перехватывает ситуативную инициативу.

Зооморфное кодирование — одна из наиболее продуктивных стратегий метафоризации, если вообще не самая продуктивная. Звери, с одной стороны, четко отграничиваются от людей в качестве одной из онтологических категорий, человеку противопоставленных, — и это дает, собственно, основание для построения метафор. С другой, эта базовая классификационная категория по ряду основополагающих признаков (одушевленность, целеполагание, для птиц и млекопитающих — теплокровность и т. д.) сближена с категорией «человек»[4], что создает надежные основания для «достоверных» и множественных операций переноса, позволяя создавать целые метафорические контексты, построенные на постоянном мерцании смыслов между «верю» и «не верю». И, соответственно, выстраивать на основе этих контекстов разветвленные и потенциально очень смыслоемкие культурные коды.

Итак, животные:

1) составляют одну из наиболее репрезентативных категориальных групп, члены которой объединены рядом общих признаков (способность двигаться по собственному почину, способность различать себе подобных, посылать и улавливать сигналы, а также реагировать на них, потребность в питании и кислороде; для более узкой категории «зверь» — шерсть, теплокровность, четвероногость как принцип);

2) обладают устойчивыми нишами в тех же пищевых цепочках, в которые включен человек, и тем самым обречены на повышенное (конкурентное) внимание со стороны последнего;

3) при более чем широком видовом разнообразии виды обладают ярко выраженными наборами визуальных и поведенческих характеристик (а также аудиальных, ольфакторных,  тактильных) и тоже включены в систему устойчивых взаимоотношений между собой, что дает возможность максимально разнообразного и разнопланового сопоставления конкретных видов с конкретными человеческими индивидами и/или группами, а также с теми системами отношений, которые между ними возникают.

Таким образом, наш устойчивый интерес к животным объясним, среди прочих причин, еще и тем, что нашему сознанию удобно оперировать их образами, решая при этом свои, сугубо человеческие задачи. В рамках культур, именуемых традиционными[5], зооморфное кодирование представляет собой систему крайне разветвленную и многоаспектную.

Через зооморфные тропы кодируются социальные статусы и хозяйственные навыки, моральные аттитюды и пространственно-временные отношения, возрасты человеческой жизни и события, связанные со смертями и рождениями, звери обильно населяют воинские, эротические, демонстративные, агональные, пейоративные, игровые и прочие практики. Кажется, невозможно найти такую сферу человеческой жизни, которая в человеческой истории так или иначе не была бы означена через зооморфные коды.

Еще одна особенность животных — это менее выраженная по сравнению с человеком индивидуализация внешнего облика каждой конкретной особи в пределах вида — естественно, если исходить из человеческой точки зрения. Наша психика, на протяжении многих тысячелетий формировавшаяся в пределах малых групп, привычна к тому, что человек должен помнить в лицо всех тех людей, с которыми он встречается на протяжении своей жизни: отсюда наша привычка автоматически вглядываться в лица людей, идущих нам навстречу в городской толпе, отсюда и масса острых психологических проблем, свойственных обитателям мегаполисов[6].

Животные же «в лицо» — как то диктуют нам наши инференциальные системы, связанные с выстраиванием «личных картотек», — различимы гораздо хуже. Многие из них в рамках собственного вида попросту ориентированы на малодоступные нашим органам чувств сигнальные системы, скажем ольфакторные; для нас же, безнадежных визуалов, эти сигналы пропадают втуне. Конечно, каждый владелец собаки или кошки скажет вам, что узнает своего эрдельтерьера за сто метров среди сотни других эрдельтерьеров, и некоторые при этом даже почти не соврут. Конечно, всякий хороший пастух помнит каждую корову в своем стаде — если стадо это не превышает нескольких десятков голов. Но даже среди народов, традиционно занимающихся скотоводством, практика клеймления распространена весьма широко и служит отнюдь не только гарантией против воровства. Как бы то ни было, животные дают нам уникальную возможность балансировать на грани индивидуализированных и обобщенных характеристик — в чем-то равняясь в этом отношении с представителями других человеческих культур, которых нам тоже проще запоминать, не разделяя и делая при этом значимые исключения для отдельных так или иначе запомнившихся нам представителей общей «породы». Однако даже закоренелый расист и ксенофоб не в состоянии окончательно отменить границу между базовыми онтологическими категориями: он может называть представителей других рас (национальностей, конфессий) собаками или свиньями, но именно что называть, задействуя привычный режим метафоризации, который возможен только в том случае, если говорящий продолжает считать того, кого оскорбляет, человеком. В конце концов, белые плантаторы в южных штатах могли сколь угодно жестоко обращаться с черными рабами и не чаять души в собаках и лошадях, но ни один из них не пытался произвести над нежно лелеемой лошадью процедуру крещения, через возможность которой для тогдашнего христианина пролегала онтологическая граница между человеком и животным.

Итак, животное упрощает процедуру метафоризации.

С одной стороны, самим фактом своей принципиальной инаковости оно четко полагает границу между той актуальной ситуацией, в которой происходит рассказывание истории, и проективной реальностью рассказа: животные могут разговаривать только в сказке, слушатель/зритель занимает привилегированную позицию оценивающего наблюдателя, которому представленная ситуация интересна, но никаких прямых обязательств на него не возлагает. И в этом смысле зооморфная проективная реальность предлагает слушателю/зрителю/читателю то же удовольствие от «безопасного», стороннего и основанного на чувстве превосходства подглядывания за действующими лицами, что и Феокритова идиллия; но только зверь как персонаж снимает социальную неловкость от самого факта подглядывания — что особенно удобно применительно к детской аудитории[7].

С другой стороны, животное как персонаж облегчает кодирование — как за счет своей принципиальной «однозначности», принадлежности к некоему обобщенному классу живых существ, лишенных места в «личной картотеке» слушателя, так и за счет не менее принципиальной «неоднозначности», поскольку каждому такому классу приписывается несколько принципиально разных (и подлежащих различной моральной оценке со стороны слушателя) свойств, которыми рассказчик может оперировать в зависимости от ситуативной необходимости[8].

Итак, зверь как персонаж «зооморфного» текста способен выполнять весьма специфическую задачу — повышать порог зрительской/слушательской эмпатии, то есть снимать излишнюю эмпатию по отношению к действующему лицу за счет контринтуитивного совмещения в одном персонаже человеческих и нечеловеческих черт. И вместе с тем за счет той же самой контринтуитивности привлекать к себе повышенное внимание к себе. Зайчику сочувствуют, а не ставят себя на его место. Исполнитель зооморфного текста — не важно, нарративного, перформативного или чисто визуального (как в скифской торевтике или греческой вазописи), может позволить себе очевидную роскошь: оценку типичной социальной ситуации (позиции, статуса, системы отношений) — в том числе и связанной с личным опытом слушателя — через подушку безопасности. Поскольку речь идет о «зверушках».

_________________________________________________________________________________________________
Сочинение.
Что такое «обломовщина»? по роману И. А. Гончарова «Обломов»

Н. А. Добролюбов в своей знаменитой статье “Что такое «обломовщина»?” писал об этом явлении как о “знамении времени”. С его точки зрения, Обломов — это “живой, современный, русский тип, отчеканенный с беспощадной строгостью и правильностью”. Добролюбов понимал “обломовщину” социально — как аллегорию крепостного права. Что же это за явление — “обломовщина”? Куда уходят ее корни и почему она так могущественна? Вероятно, она разрушила судьбы многих людей, а может быть, повлияла на судьбу всего русского народа. Добролюбов понимал “обломовщину” как социальное явление, некую аллегорию крепостного права. И. А. Гончаров прослеживает ее страшное влияние на примере одного человека — Ильи Ильича Обломова. “В Гороховой улице, в одном из больших домов… лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов”, — такими словами начинается роман и таким мы узнаем главного героя. Мы видим Обломова за самым его любимым и привычным занятием — лежанием на диване. Но ведь когда мы знакомимся с Обломовым, он находится в возрасте тридцати двух-тридцати трех лет. Естественно ли это, когда молодой человек целыми днями лежит на диване и испытывает при этом “чувство мирной радости”? Однако Обломов ничего не хочет знать о труде. По его мнению, для этого есть другие люди, а он — барин. Лежа на диване и обдумывая планы переустройства своей усадьбы, он представляет себе вечное лето, вечное веселье, вкусную еду и покой. “Кто же я? Что я такое? Пойдите спросите у Захара, и он скажет вам: «Барин!» Да, я барин и делать ничего не умею!” — говорит Обломов. Он презирает людей, занимающихся трудом, и гордится тем, что ни разу еще не натянул сам чулок на ноги. Диван, халат и туфли становятся определенными символами его жизни. Это — символы лени и апатии. У Обломова нет желания служить, да и просто выходить из дома. Круг его общения сузился едва ли не до одного Захара. Суета большого города не для него. Ведь он родился и вырос в Обломов-ке, где текла тихая, спокойная жизнь, “полная удовлетворенных желаний, разумных наслаждений”. Такая жизнь и стала обломовским идеалом. Детству Илюши Обломова посвящена отдельная глава романа, которая называется “Сон Обломова”. Кода ее читаешь, становится ясно, что Илью Обломова “превратили в кисель” прежде всего те условия, в которых он воспитывался в детстве. Обломовка и есть та почва, на которой взросла и укоренилась “обломовщина”. Это типичный пример крепостного поместья, где источником существования является труд крепостных крестьян. Все обитатели Обломовки оторваны от внешнего мира: “Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими”. Все силы обломовцев направлены на удовлетворение своих потребностей: “Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке”. Мать Илюши с утра до вечера занималась “делом” — выбором блюд для завтраков, обедов и ужинов. Впрочем, не менее важным “занятием” в Обломовке считался сон: “…всепоглощающий, ничем не победимый сон, истинное подобие смерти”. Косность — основа жизни обломовцев. Они неотступно придерживаются старых традиций и обычаев, завещанных им предками. Им необходимо, чтобы все дни их жизни походили один на другой. Духовный мир обломовцев беден и ограничен. Их интересуют только бытовые проблемы, которые за них решают крепостные крестьяне. Обломовцы никогда не задаются вопросом: “Зачем дана жизнь?” Их жизнь течет, “как покойная река”, и все дышит “первобытной ленью”. Родители старались уберечь Илюшу от труда как от тяжкого наказания — ведь для этого существуют “Захар да еще 300 Захаров”. И что же в результате? Илюша Обломов, который от природы был живым и любознательным мальчиком, приучился смотреть на все окружающее глазами обломовцев. Из-за барского воспитания его “ищущие проявления силы обратились внутрь и никли, увядая”. Воспитание, полученное Ильей Обломовым, обусловило его характер, его нравственные понятия и отразилось на всей его судьбе: “Началось с неумения надевать чулки, а кончилось — неумением жить”. Обломов ничего не сумел сделать полезного ни для общества, ни для себя. Единственное, что он мог, — это лежать на диване, мечтать и сокрушаться, что “сказка не жизнь, а жизнь не сказка”. Обломову доставляли дискомфорт любые вторжения в его мирное существование. Такой тревожащей силой стал Андрей Штольц, который пытался возродить Обломова к жизни. Он всеми силами старался уберечь своего друга от неминуемой гибели. И на какой-то миг Обломова увлекла перспектива обновления: “Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума, вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть”. Но боязнь жизни оказалась сильнее. Не помогла Обломову и встреча с Ольгой Ильинской. Сначала любовь захватила его, и он стал мечтать о счастье. Он даже как будто помолодел. Ольга, так же как и Штольц, пыталась пробудить Обломова к деятельной жизни, сделать его полезным для общества. Но ей не удалось этого добиться. “Обломовщина” победила чувство любви. Обломов испугался новых волнений и тревог, изменения привычного образа жизни.
После разрыва с Ольгой Обломова опять потянуло к прежней, спокойной и ленивой, жизни. И он нашел для себя последнее прибежище — дом Агафьи Матвеевны Пшеницы-ной, которая создала для него примерно те же условия, что были когда-то в Обломовке. Таким образом, все вернулось на круги своя. С Обломовки началась жизнь Ильи Ильича, Обломовкой и закончилась. Когда-то Ольга спросила Обломова: “Отчего погибло все? Кто проклял тебя, Илья? Что сгубило тебя? Нет имени этому злу…” — “Есть, — сказал он чуть слышно… — «Обломовщина»!” Так, в конце концов, сам Обломов нашел слово для обозначения того зла, которое погубило всю его жизнь.
.

…

30 Янв 2021, 01:48

Один из самых больших мифов — это миф о богатстве России. Он подкрепляется невероятными масштабами отечественной коррупции. Важно понимать одну вещь — ВВП на душу населения в России не превышает 10 тыс. долларов в год на человека. И пенсионная реформа совсем не помогла.

Новосибирский политик и публицист Дмитрий Холявченко специально для Тайги.инфо описывает современную Россию.

Мир изменился невероятно. В наше время что-то произвести очень просто. Сложно продать и привлечь инвестиции. Самые мощные корпорации — это ширпотреб, начиная от мобильных телефонов и заканчивая топливом. Да, и промышленность — это теперь гораздо меньше половины мировой экономики. Даже в Китае большая часть экономики — это торговля и сфера услуг.

А еще самое большое богатство в мире — это люди. И это не сентиментальные благоглупости. Это совершенно рациональный вопрос капитализации. В производстве, коммуникациях и логистике все больше проблем решается машинами и программным обеспечением. А вот как на это все найти деньги и как продукцию продать, как принять решение о направлении развития, как получить образование и профессиональную подготовку, востребованную на рынке — вот это небанальные задачи, в которых роль человека существенно выше.

И мы видим, как выглядит структура мировой экономики, как выглядит экономика и занятость в развитых странах, какова экономика на развивающихся рынках, что собой представляет застойная экономика или экономика стран «четвертого мира». У жителей России достаточно даже того некачественного образования и личного опыта, чтобы все это понять даже инстинктивно.

Однако в некоторых вопросах, в максимальной степени охваченных государственной и оппозиционной пропагандой, почему-то сложить «два» и «два» чаще всего не получается. И проблема здесь даже не в мифологии или архетипах массового сознания, а в том, что человек может ошибаться в очень простых вещах. Особенно когда это кому-нибудь вокруг выгодно.

Во-первых, это возможно потому, что без конкретного изучения того или иного вопроса человек способен чувствовать лишь тренд развития, но не степень реализации этого тренда. А во-вторых, для человеческого разума большие числа инстинктивно несопоставимы. Не секрет, что большинство людей не видят особой разницы между миллионом и миллиардом. Это просто «много».

Учитывая эти особенности массовой психологии и идеологическую накачку информационного пространства, донести до разума большинства людей некоторые очевидные истины очень сложно. Ситуация многократно усложняется, когда это касается тех аспектов, которые в максимальной степени охвачены мифами.

Один из самых больших мифов — это миф о богатстве России. В особенности этот миф подкрепляется невероятными масштабами отечественной коррупции. Однако не нужно забывать, что какой бы масштабной коррупция ни была, она может занимать очень заметную долю от бюджетов всех уровней, но никогда не охватывает большую часть экономики.

Что касается богатства, то очень важно понимать простую вещь — ВВП на душу населения в России (то есть все товары и услуги, которые производятся в России) не превышает 10 тыс. долларов в год на человека. А уже все остальное следует именно из этого.

Давайте посмотрим на некоторые мифы (как масштабные, так и ситуативные), трансляция которых сейчас заменяет и общественную дискуссию о будущем страны, и политику.

1. Россия вывозит столько нефти, газа, металлов и леса, что если бы выручку от этого не разворовывали чиновники и олигархи, то вся страна могла бы жить припеваючи. Попробуем посчитать.

Нефть. В 2020 году Россия экспортировала нефти примерно на 80 млрд долларов. Средневзвешенный курс доллара за прошлый год — 72,1464 рубля за доллар. То есть фактическая выручка за нефть на международном рынке составила в рублях примерно 5,8 трлн рублей. Население России на начало 2020 года (вместе с Крымом и Севастополем) составило 146 748 590 человек. Получается, что если не платить зарплату тем, кто нефть добывает и транспортирует, не считать энергию, потраченную на транспортировку, обслуживание нефтепроводов и все остальное, и просто поделить выручку от экспорта нефти за весь год на все население — получится меньше 4 тыс. рублей в месяц на человека. Как-то недостаточно для роскошной жизни.

Газ. За 2020 год «Газпром» экспортировал 179,3 млрд кубометров газа. В основном в убыток. Цены на газ упали, конкуренция высокая, а себестоимость добычи в России высокая. Но мы можем довести ситуацию до полного маразма — возьмем просто годовую выручку. Включая продажу газа на внутреннем рынке. Официальной отчетности пока нет, но есть прогноз — 22,1 млрд долларов. То есть около 900 рублей в месяц на жителей России.

И все остальное не лучше — металлов не более чем 1300 рублей на человека в месяц, а леса и того меньше — максимум по 500 рублей на брата. И это все без учета расходов на производство и транспортировку, зарплату нефтяникам и металлургам и так далее. В целом это очень большие деньги для сырьевого бизнеса. Но как вы считаете — достаточно ли этих природных богатств для хорошей жизни россиян?

2. Пенсионная система, как я уже много раз писал — это самая большая проблема России. Более того — она, как уже тоже было отмечено, не имеет простых решений. Более того, после пенсионной псевдореформы 2018 года ситуация только ухудшилась. Численность пенсионеров выросла, а на 100 пенсионеров теперь приходится не 157, а 153 работающих.

Более того, в Конституции был закреплен «принцип солидарности поколений». Это значит, что теперь в России никогда не появится накопительная пенсия, бизнес никогда не прекратят наказывать за создание рабочих мест.

Чтобы не выдумывать велосипед, ниже я повторю доводы, которые использовал в одной из предыдущих публикаций на эту тему

Пенсии — это самая большая статья расходов, в разы превышающая иные значимые категории. Напомню, что одного годового бюджета Пенсионного фонда хватит, чтобы 11 лет финансировать российское образование. А если полностью перестать финансировать все силовые структуры, то этого не хватит даже на то, чтобы заплатить пенсии за четыре месяца. Причем этот вопрос не связан напрямую с эффективностью внебюджетных фондов. Да, ПФР тратит на себя больше 100 млрд рублей в год, но это составляется всего 2% от суммы пенсий.

Что касается пенсий не по старости, то 70% — это социальные пенсии. Они также платятся людям, которые достигли пенсионного возраста, но не имеют достаточного стажа, пенсии по инвалидности и по потере кормильца. Таким образом, вопреки мифам, даже если отменить все «блатные» пенсии за выслугу лет и высшим чиновникам, то эффект от этого будет очень мал.

Если вдруг кому-то кажется, что государство от глупости и жадности отнимает крохи у самой бедной и незащищенной части населения, то это большая ошибка. Пенсионная система — самая большая проблема в современной России. И уровень дефицита этой системы намного превышает уровень российской коррупции. То есть, говоря проще, даже если перестать воровать, то денег не хватит. И если отменить армию и полицию, то все равно не хватит. И даже если отменить образование и здравоохранение, то через какое-то время все равно перестанет хватать.

3. Российская политическая оппозиция полностью сконцентрирована на общественно-политических вопросах. Экономика становится отчасти повесткой политического процесса только в том случае, если это связано с фактами коррупции. Дискуссия об экономических проблемах в российской оппозиционной среде отсутствует, а любые попытки разобрать упираются в те идейные и мифологические проблемы, которые были изложены в пунктах посвященных пенсионной системе и мифе о фантастических богатствах, которые получает страна от экспорта природных ресурсов.

Более того, отношение к экономическим проблемам в оппозиционной среде представляет собой что-то среднее между сказочной наивностью и шизофренией. Так, в этой картине мира может легко сочетаться резкое сокращение налогов и масштабное увеличение социальной защиты. И как вишенка на торте — совершенно фурьеристская вера социальное чудо: как только победит демократия все проблемы решатся. Абсолютное преобладание подобного типа мышления фиксируют недавние исследования группы Сергея Белановского.

4. Расследование ФБК (Минюст РФ считает фонд «некоммерческой организацией, выполняющей функцию иностранного агента») о дворце президента Путина в Геленджике стало одним из самых ярких факторов оппозиционного процесса последнее времени. Однако стоит отметить, что корневая аудитория Алексея Навального и так нисколько не сомневалась в предполагаемом участии президента России в коррупции. Гораздо важнее распространение фильма о расследовании на гораздо более массовую аудиторию.

Однако в эффектах массового сознания зрителей, тем не менее, парадоксально складывается возмущение не только самим фактом коррупции, но и ее масштабами. Причем в таком ключе, что «вот они где те деньги, на которые российский народ мог бы жить безбедно».

Однако, анализируя ситуацию, необходимо понимать, что стоимость самого объекта недвижимости необычайно масштабна для факта коррупции, но незначительна с точки зрения страны. Так, ФБК оценивает стоимость комплекса в 100 млрд рублей. С учетом того, что объект строился три года — с 2007-го по 2010-й, то в период строительства ежемесячно у каждого россиянина воровали примерно по 20 рублей.

Можно бы было, конечно, сказать, что таких дворцов в России многие тысячи, но мы понимаем, что это не так. Во-первых, не таких, а во-вторых, не тысячи. Но сколько и в какой степени мы не знаем.

Собственно в этом и состоит одна из опасностей коррупции для страны — понимание сути (воруют), но непонимание степени (сколько). И в российских условиях разоблачение фактов коррупции, к сожалению, приводит алогичному и очень опасному выводу, что «если перестать воровать, то денег на все хватит», потому что «Россия — богатая страна». А это вовсе не так. Как я уже однажды писал, Россия — это бедная страна на окраине мира.

И для того, чтобы что-то изменилось, просто смены власти и даже полной ликвидации воровства совершенно недостаточно. Надо еще очень много и тяжело работать.

Дмитрий Холявченко, специально для Тайги.инфо

Новости партнеров