————————————————————————
Ñáîðíèê «Ìîëåêóëÿðíîå êàôå». Ïåð. — Ð.Îáëîíñêàÿ.
OCR & spellcheck by HarryFan, 22 August 2000
————————————————————————
Òî áûëà íåäåëÿ, êîãäà Ýíí Òåéëîð ïðèåõàëà ïðåïîäàâàòü â ëåòíåé øêîëå â
Ãðèíòàóíå. Åé òîãäà èñïîëíèëîñü äâàäöàòü ÷åòûðå, à Áîáó Ñïîëäèíãó íå áûëî
åùå ÷åòûðíàäöàòè.
Ýíí Òåéëîð çàïîìíèëàñü âñåì è êàæäîìó, âåäü îíà áûëà òà ñàìàÿ
ó÷èòåëüíèöà, êîòîðîé âñå ó÷åíèêè ñòàðàëèñü ïðèíåñòè ïðåêðàñíåéøèé àïåëüñèí
èëè ðîçîâûå öâåòû è äëÿ êîòîðîé îíè ñïåøèëè ñâåðíóòü çåëåíûå è æåëòûå
øóðøàùèå êàðòû ìèðà åùå ïðåæäå, ÷åì îíà óñïåâàëà èõ ïîïðîñèòü. Îíà áûëà òà
äåâóøêà, ÷òî, êàçàëîñü, âñåãäà ïðîõîäèëà ïî ñòàðîìó ãîðîäó â çåëåíîé òåíè,
ïîä ñâîäàìè äóáîâ è âÿçîâ, øëà, à ïî ëèöó åå ñêîëüçèëè ðàäóæíûå òåíè, è
ñêîðî îíà óæå ïðèòÿãèâàëà ê ñåáå âñå âçãëÿäû. Îíà áûëà òî÷íî âîïëîùåíèå
ëåòà — äèâíûå ïåðñèêè — ñðåäè ñíåæíîé çèìû, òî÷íî ïðîõëàäíîå ìîëîêî ê
êóêóðóçíûì õëîïüÿì ðàííåé ðàíüþ â èþíüñêèé çíîé. Åñëè õîòåëè êîãî-òî
ïîñòàâèòü â ïðèìåð, íà óì ñðàçó ïðèõîäèëà Ýíí Òåéëîð. È ðåäêèå ïîãîæèå
äíè, êîãäà â ïðèðîäå âñå íàõîäèòñÿ â ðàâíîâåñèè, òî÷íî êëåíîâûé ëèñò,
ïîääåðæèâàåìûé ëåãêèìè äóíîâåíèÿìè áëàãîäàòíîãî âåòåðêà, ñ÷èòàííûå ýòè äíè
ïîõîäèëè íà Ýíí Òåéëîð è åå èìåíåì è äîëæíû áû íàçûâàòüñÿ â êàëåíäàðå.
À ÷òî äî Áîáà Ñïîëäèíãà, îí ñðîäíè òåì ìàëü÷èøêàì, êòî îêòÿáðüñêèìè
âå÷åðàìè îäèíîêî áðîäèò ïî ãîðîäó, è çà íèì óñòðåìëÿþòñÿ îáëåòåâøèå
ëèñòüÿ, òî÷íî ñòàÿ ìûøåé â êàíóí Äíÿ âñåõ ñâÿòûõ, à åùå åãî ìîæíî óâèäåòü
ïî âåñíå íà Ëèñüåé ðå÷êå, êîãäà îí íåòîðîïëèâî ïëûâåò â çíîáêèõ âîäàõ,
òî÷íî áîëüøàÿ áåëàÿ ðûáèíà, à ê îñåíè ëèöî ó íåãî ïîäðóìÿíèâàåòñÿ è
áëåñòèò, òî÷íî êàøòàí. Èëè ìîæíî óñëûõàòü åãî ãîëîñ â âåðõóøêå äåðåâüåâ,
ãäå ãóëÿåò âåòåð; è âîò îí óæå ñïóñêàåòñÿ ñ âåòêè íà âåòêó è îäèíîêî
ñèäèò, ãëÿäÿ íà ìèð, à ïîòîì åãî ìîæíî óâèäåòü íà ïîëÿíêå — äîëãèìè
ïîñëåïîëóäåííûìè ÷àñàìè îí ñèäèò îäèíîêî è ÷èòàåò, è òîëüêî ìóðàâüè
ïîëçàþò ïî êíèæêàì, èëè íà êðûëå÷êå ó áàáóøêè èãðàåò ñàì ñ ñîáîé â
øàõìàòû, èëè ïîäáèðàåò îäíîìó åìó âåäîìóþ ìåëîäèþ íà ÷åðíîì ôîðòåïüÿíî ó
îêíà. Ñ äðóãèìè ðåáÿòàìè åãî íå óâèäèøü.
 òî ïåðâîå óòðî ìèññ Ýíí Òåéëîð âîøëà â êëàññ ÷åðåç áîêîâóþ äâåðü, è,
ïîêà ïèñàëà ñëàâíûì êðóãëûì ïî÷åðêîì ñâîå èìÿ íà äîñêå, íèêòî èç ðåáÿò íå
øåëîõíóëñÿ.
— Ìåíÿ çîâóò Ýíí Òåéëîð, — íåãðîìêî ñêàçàëà îíà. — ß âàøà íîâàÿ
ó÷èòåëüíèöà.
Êàçàëîñü, êîìíàòó âäðóã çàëèëî ñâåòîì, ñëîâíî ïîäíÿëè êðûøó, è â
äåðåâüÿõ çàçâåíåëè ïòè÷üè ãîëîñà. Áîá Ñïåëëèíã äåðæàë â ðóêå òîëüêî ÷òî
ïðèãîòîâëåííûé øàðèê èç æåâàíîé áóìàãè. Íî, ïîñëóøàâ ïîë÷àñà ìèññ Òåéëîð,
òèõîíüêî ðàçæàë êóëàê, óðîíèë øàðèê íà ïîë.
 òîò äåíü ïîñëå óðîêîâ îí ïðèíåñ âåäðî ñ âîäîé è òðÿïêó è ïðèíÿëñÿ
ìûòü äîñêè.
— Òû ÷òî ýòî? — îáåðíóëàñü ê íåìó ìèññ Òåéëîð, îíà ñèäåëà çà ñòîëîì è
ïðîâåðÿëà òåòðàäè.
— Äîñêè êàêèå-òî ãðÿçíûå, — îòâåòèë Áîá, ïðîäîëæàÿ ñâîå äåëî.
— Äà, çíàþ. À òåáå ïðàâäà õî÷åòñÿ èõ âûìûòü?
— Íàâåðíî, íàäî áûëî ïîïðîñèòü ðàçðåøåíèÿ, — ñêàçàë îí è ñìóùåííî
ïðèîñòàíîâèëñÿ.
— Ñäåëàåì âèä, ÷òî òû ïîïðîñèë, — ñêàçàëà îíà ñ óëûáêîé, è, óâèäàâ ýòó
óëûáêó, îí ìîëíèåíîñíî ðàçäåëàëñÿ ñ äîñêàìè è òàê íåèñòîâî ïðèíÿëñÿ
âûòðÿõèâàòü èç îêíà òðÿïêè, ÷òî êàçàëîñü, íà óëèöå ïîøåë ñíåã.
— Äà, ìýì.
— ×òî æ, Áîá, ñïàñèáî.
— Ìîæíî, ÿ èõ áóäó ìûòü êàæäûé äåíü? — ñïðîñèë îí.
— À ìîæåò áûòü, ïóñêàé è äðóãèå ïîïðîáóþò?
— ß õî÷ó ñàì, — ñêàçàë îí, — êàæäûé äåíü.
— Ëàäíî, íåñêîëüêî äíåé ïîìîåøü, à òàì ïîñìîòðèì, — ñêàçàëà îíà.
Îí âñå íå óõîäèë.
— Ïî-ìîåìó, òåáå ïîðà äîìîé, — íàêîíåö ñêàçàëà îíà.
— Äî ñâèäàíèÿ. — Îí íåõîòÿ ïîøåë èç êëàññà è ñêðûëñÿ çà äâåðüþ.
Íà äðóãîå óòðî îí î÷óòèëñÿ ó äîìà, ãäå îíà ñíèìàëà êâàðòèðó ñ
ïàíñèîíîì, êàê ðàç êîãäà îíà âûøëà, ÷òîáû èäòè â øêîëó.
— À âîò è ÿ, — ñêàçàë îí.
— Ïðåäñòàâü, ÿ íå óäèâëåíà, — ñêàçàëà îíà.
Îíè ïîøëè âìåñòå.
— Ìîæíî, ÿ ïîíåñó âàøè êíèãè? — ïîïðîñèë îí.
— ×òî æ, Áîá, ñïàñèáî.
— Ïóñòÿêè, — ñêàçàë îí è âçÿë êíèãè.
Òàê îíè øëè íåñêîëüêî ìèíóò, è Áîá âñþ äîðîãó ìîë÷àë. Îíà áðîñèëà íà
íåãî âçãëÿä ÷óòü ñâåðõó âíèç, óâèäåëà, êàê îí èäåò — ðàñêîâàííî, ðàäîñòíî,
è ðåøèëà, ïóñòü ñàì çàãîâîðèò ïåðâûé, íî îí òàê è íå çàãîâîðèë. Îíè äîøëè
äî øêîëüíîãî äâîðà, è îí îòäàë åé êíèãè.
— Ïîæàëóé, ëó÷øå ÿ òåïåðü ïîéäó îäèí, — ñêàçàë îí. — À òî ðåáÿòà åùå íå
ïîéìóò.
— Êàæåòñÿ, ÿ òîæå íå ïîíèìàþ, Áîá, — ñêàçàëà ìèññ Òåéëîð.
— Íó êàê æå, ìû — äðóçüÿ, — ñåðüåçíî, ñ îáû÷íûì ñâîèì ïðÿìîäóøèåì
ñêàçàë Áîá.
— Áîá… — íà÷àëà áûëî îíà.
— Äà, ìýì?
— Íåò, íè÷åãî. — È îíà ïîøëà ïðî÷ü.
— ß — â êëàññ, — ñêàçàë Áîá.
È îí ïîøåë â êëàññ, è ñëåäóþùèå äâå íåäåëè îñòàâàëñÿ êàæäûé âå÷åð ïîñëå
óðîêîâ, íè ñëîâà íå ãîâîðèë, ìîë÷à ìûë äîñêè, è âûòðÿõèâàë òðÿïêè, è
ñâåðòûâàë êàðòû, à îíà ìåæ òåì ïðîâåðÿëà òåòðàäè, òèøèíà ñòîÿëà â êëàññå,
âðåìÿ — ÷åòûðå, òèøèíà òîãî ÷àñà, êîãäà ñîëíöå ìåäëåííî ñêëîíÿåòñÿ ê
çàêàòó, è òðÿïêè øëåïàþòñÿ îäíà î äðóãóþ ìÿãêî, òî÷íî ñòóïàåò êîøêà, è
âîäà êàïàåò ñ ãóáêè, êîòîðîé ïðîòèðàþò äîñêè, è øóðøàò ïåðåâîðà÷èâàåìûå
ñòðàíèöû, è ïîñêðèïûâàåò ïåðî, äà ïîðîé æóææèò ìóõà, â áåññèëüíîì ãíåâå
óäàðÿÿñü î âûñî÷åííîå ïðîçðà÷íîå îêîííîå ñòåêëî. Èíîé ðàç òèøèíà ñòîèò
÷óòü íå äî ïÿòè, è ìèññ Òåéëîð âäðóã çàìå÷àåò, ÷òî Áîá Ñïîëäèíã çàñòûë íà
çàäíåé ñêàìüå, ñìîòðèò íà íåå è æäåò äàëüíåéøèõ ðàñïîðÿæåíèé.
— ×òî æ, ïîðà äîìîé, — ñêàæåò ìèññ Òåéëîð, âñòàâàÿ èç-çà ñòîëà.
— Äà, ìýì.
È êèíåòñÿ çà åå øëÿïîé è ïàëüòî. È çàïðåò âìåñòî íåå êëàññ, åñëè òîëüêî
ïîïîçæå â ýòîò äåíü íå äîëæåí ïðèéòè ñòîðîæ. Ïîòîì îíè âûéäóò èç øêîëû è
ïåðåñåêóò äâîð, óæå ïóñòîé â ýòîò ÷àñ, è ñòîðîæ íå ñïåøà ñêëàäûâàåò
ñòðåìÿíêó, è ñîëíöå ïðÿ÷åòñÿ çà ìàãíîëèÿìè. Î ÷åì òîëüêî îíè íå
ðàçãîâàðèâàëè.
— Êåì æå òû õî÷åøü ñòàòü, Áîá, êîãäà âûðàñòåøü?
— Ïèñàòåëåì, — îòâåòèë îí.
— Íó, ýòî âûñîêàÿ öåëü, ýòî òðåáóåò íåìàëîãî òðóäà.
— Çíàþ, íî ÿ õî÷ó ïîïðîáîâàòü, — ñêàçàë îí. — ß ìíîãî ÷èòàë.
— Ñëóøàé, òåáå ðàçâå íå÷åãî äåëàòü ïîñëå óðîêîâ, Áîá?
— Âû ýòî î ÷åì?
— Î òîì, ÷òî, ïî-ìîåìó, íå ãîäèòñÿ òåáå ñòîëüêî âðåìåíè ïðîâîäèòü â
êëàññå, ìûòü äîñêè.
— À ìíå íðàâèòñÿ, — ñêàçàë îí, — ÿ íèêîãäà íå äåëàþ òîãî, ÷òî ìíå íå
íðàâèòñÿ.
— È âñå-òàêè.
— Íåò, ÿ èíà÷å íå ìîãó, — ñêàçàë îí. Ïîäóìàë íåìíîãî è ïðèáàâèë: —
Ìîæíî âàñ ïîïðîñèòü, ìèññ Òåéëîð?
— Ñìîòðÿ î ÷åì.
— Êàæäóþ ñóááîòó ÿ õîæó îò Áüþòðèê-ñòðèò âäîëü ðó÷üÿ ê îçåðó Ìè÷èãàí.
Òàì ñòîëüêî áàáî÷åê, è ðàêîâ, è ïòè÷üÿ. Ìîæåò, è âû òîæå ïîéäåòå?
— Áëàãîäàðþ òåáÿ, — îòâåòèëà îíà.
— Çíà÷èò, ïîéäåòå?
— Áîþñü, ÷òî íåò.
— Âåäü ýòî áûëî áû òàê âåñåëî!
— Äà, êîíå÷íî, íî ÿ áóäó çàíÿòà.
Îí õîòåë áûëî ñïðîñèòü, ÷åì çàíÿòà, íî ïðèêóñèë ÿçûê.
— ß áåðó ñ ñîáîé ñàíäâè÷è, — ñêàçàë îí. — Ñ âåò÷èíîé è ïèêóëÿìè. È
àïåëüñèíîâóþ øèïó÷êó. È ïðîñòî èäó ïî áåðåãó ðå÷êè, ýòàê íå ñïåøà. Ê
ïîëóäíþ ÿ ó îçåðà, à ïîòîì èäó îáðàòíî è ÷àñà â òðè óæå äîìà. Äåíü
ïîëó÷àåòñÿ òàêîé õîðîøèé, âîò áû âû òîæå ïîøëè. Ó âàñ åñòü áàáî÷êè? Ó ìåíÿ
áîëüøàÿ êîëëåêöèÿ. Ìîæíî íà÷àòü ñîáèðàòü è äëÿ âàñ òîæå.
— Áëàãîäàðþ, Áîá, íî íåò, ðàçâå ÷òî â äðóãîé ðàç.
Îí ïîñìîòðåë íà íåå è ñêàçàë:
— Íå íàäî áûëî âàñ ïðîñèòü, äà?
— Òû âïðàâå ïðîñèòü î ÷åì óãîäíî, — ñêàçàëà îíà.
×åðåç íåñêîëüêî äíåé îíà îòûñêàëà ñâîþ ñòàðóþ êíèæêó «Áîëüøèå íàäåæäû»,
êîòîðàÿ áûëà åé óæå íå íóæíà, è îòäàëà Áîáó. Îí ñ áëàãîäàðíîñòüþ âçÿë
êíèæêó, óíåñ äîìîé, âñþ íî÷ü íå ñìûêàë ãëàç, ïðî÷åë îò íà÷àëà äî êîíöà è
íàóòðî çàãîâîðèë î ïðî÷èòàííîì. Òåïåðü îí êàæäûé äåíü âñòðå÷àë åå
íåïîäàëåêó îò åå äîìà, íî òàê, ÷òîáû îòòóäà åãî íå óâèäåëè, è ÷óòü íå
âñÿêèé ðàç îíà íà÷èíàëà: «Áîá…» — è õîòåëà ñêàçàòü, ÷òî íå íàäî áîëüøå
åå âñòðå÷àòü, íî òàê è íåäîãîâàðèâàëà, è îíè øëè â øêîëó è èç øêîëû è
ðàçãîâàðèâàëè î Äèêêåíñå, î Êèïëèíãå, î Ïî è î äðóãèõ ïèñàòåëÿõ. Óòðîì â
ïÿòíèöó îíà óâèäåëà ó ñåáÿ íà ñòîëå áàáî÷êó. È óæå õîòåëà ñïóãíóòü åå, íî
îêàçàëîñü, áàáî÷êà ìåðòâàÿ è åå ïîëîæèëè íà ñòîë, ïîêà ìèññ Òåéëîð
âûõîäèëà èç êëàññà. ×åðåç ãîëîâû ó÷åíèêîâ îíà âçãëÿíóëà íà Áîáà, íî îí
óñòàâèëñÿ â êíèãó; íå ÷èòàë, ïðîñòî óñòàâèëñÿ â êíèãó.
Ïðèìåðíî â ýòó ïîðó îíà âäðóã ïîéìàëà ñåáÿ íà òîì, ÷òî íå ìîæåò âûçâàòü
Áîáà îòâå÷àòü. Âåäåò êàðàíäàø ïî ñïèñêó, îñòàíîâèòñÿ ó åãî ôàìèëèè,
ïîìåäëèò â íåðåøèòåëüíîñòè è âûçîâåò êîãî-íèáóäü äî èëè ïîñëå íåãî. È
êîãäà îíè èäóò â øêîëó èëè èç øêîëû, íå ìîæåò ïîñìîòðåòü íà íåãî. Íî â
èíûå äíè, êîãäà, âûñîêî ïîäíÿâ ðóêó, îí ãóáêîé ñòèðàë ñ äîñêè
ìàòåìàòè÷åñêèå ôîðìóëû, îíà ëîâèëà ñåáÿ íà òîì, ÷òî îòðûâàåòñÿ îò òåòðàäåé
è äîëãèå ìãíîâåíèÿ ñìîòðèò íà íåãî.
À ïîòîì, â îäíî ñóááîòíåå óòðî, îí, íàêëîíÿñü, ñòîÿë ïîñðåäè ðó÷üÿ,
øòàíû çàêàòàíû äî êîëåí — ëîâèë ïîä êàìíåì ðàêîâ, âäðóã ïîäíÿë ãëàçà, à íà
áåðåãó, ó ñàìîé âîäû — ìèññ Ýíí Òåéëîð.
— À âîò è ÿ, — ñî ñìåõîì ñêàçàëà îíà.
— Ïðåäñòàâüòå, ÿ íå óäèâëåí, — ñêàçàë îí.
— Ïîêàæè ìíå ðàêîâ è áàáî÷åê, — ïîïðîñèëà îíà.
Îíè ïîøëè ê îçåðó è ñèäåëè íà ïåñêå, Áîá ÷óòü ïîîäàëü îò íåå, âåòåðîê
èãðàë åå âîëîñàìè è îáîðêàìè áëóçêè, è îíè åëè ñàíäâè÷è ñ âåò÷èíîé è
ïèêóëÿìè è òîðæåñòâåííî ïèëè àïåëüñèíîâóþ øèïó÷êó.
— Óõ è çäîðîâî! — ñêàçàë îí. — Ñðîäó íå áûëî òàê çäîðîâî!
— Íèêîãäà íå äóìàëà, ÷òî îêàæóñü íà òàêîì âîò ïèêíèêå, — ñêàçàëà îíà.
— Ñ êàêèì-òî ìàëü÷èøêîé, — ïîäõâàòèë îí.
— À âñå ðàâíî õîðîøî.
— ß ðàä.
Áîëüøå îíè ïî÷òè íå ðàçãîâàðèâàëè.
— Ýòî âñå íå ïîëàãàåòñÿ, — ñêàçàë îí ïîçäíåå. — À ïî÷åìó, ïîíÿòü íå
ìîãó. Ïðîñòî ãóëÿòü, ëîâèòü âñÿêèõ áàáî÷åê è ðàêîâ è åñòü ñàíäâè÷è. Íî
åñëè á ìàìà è îòåö óçíàëè, è ðåáÿòà òîæå, ìíå áû íå ïîçäîðîâèëîñü. À íàä
âàìè ñòàëè áû ñìåÿòüñÿ äðóãèå ó÷èòåëÿ, ïðàâäà?
— Áîþñü, ÷òî òàê.
— Òîãäà, íàâåðíî, ëó÷øå íàì áîëüøå íå ëîâèòü áàáî÷åê.
— Ñàìà íå ïîíèìàþ, êàê ýòî ïîëó÷èëîñü, ÷òî ÿ ñþäà ïðèøëà, — ñêàçàëà
îíà.
È äåíü ýòîò êîí÷èëñÿ.
Âîò ïðèìåðíî è âñå, ÷òî áûëî âî âñòðå÷àõ Ýíí Òåéëîð ñ Áîáîì Ñïåëëèíãîì,
— äâå-òðè áàáî÷êè-äàíàèäû, êíèæêà Äèêêåíñà, äåñÿòîê ðàêîâ, ÷åòûðå ñàíäâè÷à
äà äâå áóòûëî÷êè àïåëüñèíîâîé øèïó÷êè.  ñëåäóþùèé ïîíåäåëüíèê äî óðîêîâ
Áîá æäàë-æäàë ó äîìà ìèññ Òåéëîð, íî ïî÷åìó-òî òàê è íå äîæäàëñÿ.
Îêàçàëîñü, îíà âûøëà ðàíüøå îáû÷íîãî è áûëà óæå â øêîëå. È óøëà îíà èç
øêîëû òîæå ðàíî, ó íåå ðàçáîëåëàñü ãîëîâà, è ïîñëåäíèé óðîê âìåñòî íåå
ïðîâåëà äðóãàÿ ó÷èòåëüíèöà. Áîá ïîõîäèë ó åå äîìà, íî åå íèãäå íå áûëî
âèäíî, à ïîçâîíèòü â äâåðü è ñïðîñèòü îí íå ïîñìåë.
Âî âòîðíèê âå÷åðîì ïîñëå óðîêîâ îáà îíè îïÿòü áûëè â ïðèòèõøåì êëàññå,
Áîá óáëàãîòâîðåíèå, ñëîâíî âå÷åðó ýòîìó íå áóäåò êîíöà, ïðîòèðàë ãóáêîé
äîñêè, à ìèññ Òåéëîð ñèäåëà è ïðîâåðÿëà òåòðàäè, òîæå òàê, ñëîâíî íå áóäåò
êîíöà ìèðíîé ýòîé òèøèíå, ýòîìó ñ÷àñòüþ. È âäðóã ïîñëûøàëñÿ áîé ÷àñîâ íà
çäàíèè ñóäà. Ãóëêèé áðîíçîâûé çâîí ðàçäàâàëñÿ çà êâàðòàë îò øêîëû, îò íåãî
ñîäðîãàëîñü âñå òåëî è îñûïàëñÿ ñ êîñòåé ïðàõ âðåìåíè, îí ïðîíèêàë â
êðîâü, è êàçàëîñü, òû ñ êàæäîé ìèíóòîé ñòàðååøü. Îãëóøåííûé ýòèìè óäàðàìè,
óæå íå ìîæåøü íå îùóòèòü ðàçðóøèòåëüíîãî òå÷åíèÿ âðåìåíè, è åäâà ïðîáèëî
ïÿòü, ìèññ Òåéëîð âäðóã ïîäíÿëà ãîëîâó, äîëãèì âçãëÿäîì ïîñìîòðåëà íà ÷àñû
è îòëîæèëà ðó÷êó.
— Áîá, — ñêàçàëà îíà.
Îí èñïóãàííî îáåðíóëñÿ. Çà âåñü ýòîò èñïîëíåííûé îòðàäíîãî ïîêîÿ ÷àñ
íèêòî èç íèõ íå ïðîèçíåñ íè ñëîâà.
— Ïîäîéäè, ïîæàëóéñòà, — ïîïðîñèëà îíà.
Îí ìåäëåííî ïîëîæèë ãóáêó.
— Õîðîøî.
— Ñÿäü, Áîá.
— Õîðîøî, ìýì.
Êàêîå-òî ìãíîâåíüå îíà ïðèñòàëüíî íà íåãî ñìîòðåëà, è îí íàêîíåö
îòâåðíóëñÿ.
— Áîá, òû äîãàäûâàåøüñÿ, î ÷åì ÿ õî÷ó ñ òîáîé ïîãîâîðèòü?
Äîãàäûâàåøüñÿ?
— Äà.
— Ìîæåò, ëó÷øå, åñëè òû ñàì ìíå ñêàæåøü, ïåðâûé?
Îí îòâåòèë íå ñðàçó:
— Î íàñ.
— Ñêîëüêî òåáå ëåò, Áîá?
— ×åòûðíàäöàòûé ãîä.
— Ïîêà åùå òðèíàäöàòü.
Îí ïîìîðùèëñÿ.
— Äà, ìýì.
— À ñêîëüêî ìíå, çíàåøü?
— Äà, ìýì. ß ñëûøàë. Äâàäöàòü ÷åòûðå.
— Äâàäöàòü ÷åòûðå.
— ×åðåç äåñÿòü ëåò ìíå òîæå áóäåò ïî÷òè äâàäöàòü ÷åòûðå, — ñêàçàë îí.
— Íî ñåé÷àñ òåáå, ê ñîæàëåíèþ, íå äâàäöàòü ÷åòûðå.
— Äà, à òîëüêî èíîãäà ÿ ÷óâñòâóþ, ÷òî ìíå âñå äâàäöàòü ÷åòûðå.
— È äàæå âåäåøü ñåáÿ èíîãäà òàê, áóäòî òåáå óæå äâàäöàòü ÷åòûðå.
— Äà, âåäü ïðàâäà?
— Ïîñèäè ñïîêîéíî, íå âåðòèñü, íàì íàäî î ìíîãîì ïîãîâîðèòü. Î÷åíü
âàæíî, ÷òî ìû ïîíèìàåì, ÷òî ïðîèñõîäèò, òû ñîãëàñåí?
— Äà, íàâåðíî.
— Ïðåæäå âñåãî äàâàé ïðèçíàåì, ÷òî ìû ñàìûå ëó÷øèå, ñàìûå áîëüøèå
äðóçüÿ íà ñâåòå. Ïðèçíàåì, ÷òî íèêîãäà åùå ó ìåíÿ íå áûëî òàêîãî ó÷åíèêà,
êàê òû, è åùå íèêîãäà íè ê îäíîìó ìàëü÷èêó ÿ òàê õîðîøî íå îòíîñèëàñü. —
Ïðè ýòèõ ñëîâàõ Áîá ïîêðàñíåë. À îíà ïðîäîëæàëà: — È ïîçâîëü ìíå ñêàçàòü
çà òåáÿ — òåáå êàæåòñÿ, òû íèêîãäà åùå íå âñòðå÷àë òàêóþ ñëàâíóþ
ó÷èòåëüíèöó.
— Îõ íåò, ãîðàçäî áîëüøå, — ñêàçàë îí.
— Ìîæåò áûòü, è áîëüøå, íî íàäî ñìîòðåòü ïðàâäå â ãëàçà, íàäî ïîìíèòü î
òîì, ÷òî ïðèíÿòî, è äóìàòü î ãîðîäå, î åãî æèòåëÿõ, è î òåáå è îáî ìíå. ß
ðàçìûøëÿëà îáî âñåì ýòîì ìíîãî äíåé, Áîá. Íå ïîäóìàé, áóäòî ÿ ÷òî-íèáóäü
óïóñòèëà èç âèäó èëè íå îòäàþ ñåáå îò÷åòà â ñâîèõ ÷óâñòâàõ. Ïðè íåêîòîðûõ
îáñòîÿòåëüñòâàõ íàøà äðóæáà è âïðàâäó áûëà áû ñòðàííîé. Íî òû íåçàóðÿäíûé
ìàëü÷èê. Ñåáÿ, ìíå êàæåòñÿ, ÿ çíàþ íåïëîõî è çíàþ, ÿ âïîëíå çäîðîâà, è
äóøîé è òåëîì, è êàêîâî áû íè áûëî ìîå îòíîøåíèå ê òåáå, îíî âîçíèêëî
ïîòîìó, ÷òî ÿ öåíþ â òåáå íåçàóðÿäíîãî è î÷åíü õîðîøåãî ÷åëîâåêà, Áîá. Íî
â íàøåì ìèðå, Áîá, ýòî íå â ñ÷åò, ðàçâå òîëüêî ðå÷ü èäåò î ÷åëîâåêå
âçðîñëîì. Íå çíàþ, ÿñíî ëè ÿ ãîâîðþ.
— Âñå ÿñíî, — ñêàçàë îí. — Ïðîñòî áóäü ÿ íà äåñÿòü ëåò ñòàðøå è
ñàíòèìåòðîâ íà òðèäöàòü âûøå, âñå ïîëó÷èëîñü áû ïî-äðóãîìó, — ñêàçàë îí, —
íî âåäü ýòî æå ãëóïî — ñóäèòü ÷åëîâåêà ïî ðîñòó.
— Íî âñå ëþäè ñ÷èòàþò, ÷òî ýòî ðàçóìíî.
— À ÿ — íå âñå, — âîçðàçèë îí.
— ß ïîíèìàþ, òåáå ýòî êàæåòñÿ íåëåïîñòüþ, — ñêàçàëà îíà. — Âåäü òû
÷óâñòâóåøü ñåáÿ âçðîñëûì è ïðàâûì è çíàåøü, ÷òî òåáå ñòûäèòüñÿ íå÷åãî.
Òåáå è âïðàâäó íå÷åãî ñòûäèòüñÿ, Áîá, ïîìíè îá ýòîì. Òû áûë ñîâåðøåííî
÷åñòåí, è ÷èñò, è, íàäåþñü, ÿ òîæå.
— Äà, âû òîæå, — ïîäòâåðäèë îí.
— Áûòü ìîæåò, êîãäà-íèáóäü ëþäè ñòàíóò íàñòîëüêî ðàçóìíû è ñïðàâåäëèâû,
÷òî ñóìåþò òî÷íî îïðåäåëÿòü äóøåâíûé âîçðàñò ÷åëîâåêà è ñìîãóò ñêàçàòü:
«Ýòî óæå ìóæ÷èíà, õîòÿ åãî òåëó âñåãî òðèíàäöàòü ëåò», — ïî êàêîìó-òî
÷óäåñíîìó ñòå÷åíèþ îáñòîÿòåëüñòâ, ïî ñ÷àñòüþ, ýòî ìóæ÷èíà, ñ ÷èñòî ìóæñêèì
ñîçíàíèåì îòâåòñòâåííîñòè ñâîåãî ïîëîæåíèÿ â ìèðå è ñâîèõ îáÿçàííîñòåé. Íî
äî òåõ ïîð åùå äàëåêî, Áîá, à ïîêà ÷òî, áîþñü, íàì íåëüçÿ íå ñ÷èòàòüñÿ ñ
âîçðàñòîì è ðîñòîì, êàê ïðèíÿòî ñåé÷àñ â íàøåì ìèðå.
— Ìíå ýòî íå íðàâèòñÿ, — ñêàçàë îí.
— Áûòü ìîæåò, ìíå òîæå íå íðàâèòñÿ, íî âåäü òû íå õî÷åøü, ÷òîáû òåáå
ñòàëî åùå ìíîãî õóæå, ÷åì ñåé÷àñ? Âåäü òû íå õî÷åøü, ÷òîáû ìû îáà ñòàëè
íåñ÷àñòíû? À ýòîãî íå ìèíîâàòü. Ïîâåðü ìíå, äëÿ íàñ ñ òîáîé íè÷åãî íå
ïðèäóìàåøü… íåîáû÷íî óæå è òî, ÷òî ìû ãîâîðèì î íàñ ñ òîáîé.
— Äà, ìýì.
— Íî ìû ïî êðàéíåé ìåðå âñå ïîíèìàåì äðóã ïðî äðóãà è ïîíèìàåì, ÷òî
ïðàâû, è ÷åñòíû, è âåëè ñåáÿ äîñòîéíî, è â òîì, ÷òî ìû ïîíèìàåì äðóã
äðóãà, íåò íè÷åãî äóðíîãî, è íè î ÷åì äóðíîì ìû è íå ïîìûøëÿëè, âåäü
íè÷åãî òàêîãî ìû ñåáå ïðîñòî íå ïðåäñòàâëÿåì, ïðàâäà?
— Äà, êîíå÷íî. Íî ÿ íè÷åãî íå ìîãó ñ ñîáîé ïîäåëàòü.
— Òåïåðü íàì íàäî ðåøèòü, êàê áûòü äàëüøå, — ñêàçàëà îíà. — Ïîêà îá
ýòîì çíàåì òîëüêî ìû ñ òîáîé. À ïîòîì, ïîæàëóé, óçíàþò è äðóãèå. ß ìîãó
ïåðåâåñòèñü â äðóãóþ øêîëó…
— Íåò!
— Òîãäà, ìîæåò áûòü, ïåðåâåñòè â äðóãóþ øêîëó òåáÿ?
— Ýòî íå íóæíî, — ñêàçàë îí.
— Ïî÷åìó?
— Ìû ïåðååçæàåì. Áóäåì òåïåðü æèòü â Ìýäèñîíå. Ïåðååçæàåì íà ñëåäóþùåé
íåäåëå.
— Íå èç-çà âñåãî ýòîãî, íåò?
— Íåò-íåò, âñå â ïîðÿäêå. Ïðîñòî îòåö ïîëó÷èë òàì ìåñòî. Äî Ìýäèñîíà
âñåãî ïÿòüäåñÿò ìèëü. Êîãäà áóäó ïðèåçæàòü â ãîðîä, ÿ ñìîãó âàñ âèäåòü,
ïðàâäà?
— Ïî-òâîåìó, ýòî ðàçóìíî?
— Íåò, íàâåðíî, íåò.
Îíè åùå ïîñèäåëè â òèøèíå.
— Êîãäà æå ýòî ñëó÷èëîñü? — áåñïîìîùíî ñïðîñèë Áîá.
— Íå çíàþ, — îòâåòèëà îíà. — Ýòîãî íèêòî íèêîãäà íå çíàåò. Óæå ñêîëüêî
òûñÿ÷åëåòèé íèêòî íå çíàåò è, ïî-ìîåìó, íå óçíàåò íèêîãäà. Ëþäè ëèáî ëþáÿò
äðóã äðóãà, ëèáî íåò, è ïîðîé ëþáîâü âîçíèêàåò ìåæäó òåìè, êîìó íå íàäî áû
ëþáèòü äðóã äðóãà. Íå ìîãó ïîíÿòü ñåáÿ. Äà è òû ñåáÿ, êîíå÷íî, òîæå.
— Ïîæàëóé, ÿ ïîéäó äîìîé, — ñêàçàë îí.
— Òû íà ìåíÿ íå ñåðäèøüñÿ, íåò?
— Íó ÷òî âû, íåò, íå ìîãó ÿ íà âàñ ñåðäèòüñÿ.
— È åùå îäíî. ß õî÷ó, ÷òîáû òû çàïîìíèë: æèçíü âñåãäà âîçäàåò ñòîðèöåþ.
Âñåãäà, íå òî íåâîçìîæíî áûëî áû æèòü. Òåáå ñåé÷àñ õóäî, è ìíå òîæå. Íî
ïîòîì íåïðåìåííî ïðèäåò êàêàÿ-òî ðàäîñòü. Âåðèøü?
— Õîðîøî áû.
— Ïîâåðü, ýòî ïðàâäà.
— Âîò åñëè áû… — ñêàçàë îí.
— Åñëè áû ÷òî?
— Åñëè áû âû ìåíÿ ïîäîæäàëè, — âûïàëèë îí.
— Äåñÿòü ëåò?
— Ìíå òîãäà áóäåò äâàäöàòü ÷åòûðå.
— À ìíå òðèäöàòü ÷åòûðå, è, íàâåðíîå, ÿ ñòàíó ñîâñåì äðóãîé. Íåò, ÿ
äóìàþ, ýòî íåâîçìîæíî.
— À âû áû õîòåëè? — âîñêëèêíóë îí.
— Äà, — òèõî îòâåòèëà îíà. — Ãëóïî ýòî, è íè÷åãî áû èç ýòîãî íå âûøëî,
íî ÿ î÷åíü, î÷åíü áû õîòåëà…
Äîëãî îí ñèäåë ìîë÷à. È íàêîíåö ñêàçàë:
— ß âàñ íèêîãäà íå çàáóäó.
— Òû ñëàâíî ñêàçàë, íî ýòîìó íå áûâàòü, íå òàê óñòðîåíà æèçíü. Òû
çàáóäåøü.
— Íèêîãäà íå çàáóäó. ×òî-íèáóäü äà ïðèäóìàþ, à òîëüêî íèêîãäà âàñ íå
çàáóäó, — ñêàçàë îí.
Îíà ïîäíÿëàñü è ïîøëà âûòèðàòü äîñêè.
— ß âàì ïîìîãó, — ñêàçàë îí.
— Íåò-íåò, — ïîñïåøíî âîçðàçèëà îíà. — Óõîäè, Áîá, èäè äîìîé, è íå íàäî
áîëüøå ìûòü äîñêè ïîñëå óðîêîâ. ß ïîðó÷ó ýòî Ýëåí Ñòèâåíñ.
Îí âûøåë èç øêîëû. Âî äâîðå îáåðíóëñÿ íàïîñëåäîê è â îêíî åùå ðàç
óâèäåë ìèññ Ýíí Òåéëîð — îíà ñòîÿëà ó äîñêè, ìåäëåííî ñòèðàëà íàïèñàííûå
ìåëîì ñëîâà, ðóêà äâèãàëàñü ââåðõ-âíèç, ââåðõ-âíèç.
Íà ñëåäóþùåé íåäåëå îí óåõàë èç ãîðîäà è íå áûë òàì øåñòíàäöàòü ëåò.
Æèë îí â êàêèõ-íèáóäü ïÿòèäåñÿòè ìèëÿõ è âñå æå íè ðàçó íå ïîáûâàë â
Ãðèíòàóíå, íî îäíàæäû âåñíîé, êîãäà áûëî åìó óæå ïîä òðèäöàòü, âìåñòå ñ
æåíîé ïî ïóòè â ×èêàãî îñòàíîâèëñÿ â Ãðèíòàóíå íà îäèí äåíü.
Îí îñòàâèë æåíó â ãîñòèíèöå, à ñàì ïîøåë áðîäèòü ïî ãîðîäó è íàêîíåö
ñïðîñèë ïðî ìèññ Ýíí Òåéëîð, íî ñïåðâà íèêòî íå ìîã åå âñïîìíèòü, à ïîòîì
êòî-òî ñêàçàë:
— À, äà, òà õîðîøåíüêàÿ ó÷èòåëüíèöà. Îíà óìåðëà â òðèäöàòü øåñòîì,
âñêîðå ïîñëå òâîåãî îòúåçäà.
Âûøëà ëè îíà çàìóæ? Íåò, ïîìíèòñÿ, çàìóæåì íå áûëà.
Ïîñëå ïîëóäíÿ îí ïîøåë íà êëàäáèùå è îòûñêàë åå ìîãèëó. «Ýíí Òåéëîð,
ðîäèëàñü â 1910-ì, óìåðëà â 1936-ì», — áûëî íàïèñàíî íà íàäãðîáíîì êàìíå.
È îí ïîäóìàë: äâàäöàòü øåñòü ëåò. Äà âåäü ÿ òåïåðü ñòàðøå âàñ íà òðè ãîäà,
ìèññ Òåéëîð.
Ïîçäíåå â òîò äåíü ãðèíòàóíöû âèäåëè, êàê æåíà Áîáà Ñïîëäèíãà øëà åìó
íàâñòðå÷ó, øëà ïîä âÿçàìè è äóáàìè, è âñå îáîðà÷èâàëèñü è ñìîòðåëè åé
âñëåä — îíà øëà, è ïî ëèöó åå ñêîëüçèëè ðàäóæíûå òåíè; áûëà îíà òî÷íî
âîïëîùåíèå ëåòà — äèâíûå ïåðñèêè — ñðåäè ñíåæíîé çèìû, òî÷íî ïðîõëàäíîå
ìîëîêî ê êóêóðóçíûì õëîïüÿì ðàííåé ðàíüþ, â èþíüñêèé çíîé. È òî áûë îäèí
èç ñ÷èòàííûõ äíåé, êîãäà â ïðèðîäå âñå â ðàâíîâåñèè, òî÷íî êëåíîâûé ëèñò,
÷òî íåäâèæíî ïàðèò ïîä ëåãêèìè äóíîâåíèÿìè âåòåðêà, îäèí èç òåõ äíåé,
êîòîðûé, ïî îáùåìó ìíåíèþ, äîëæåí áû íàçûâàòüñÿ èìåíåì æåíû Áîáà
Ñïîëäèíãà.
Ïîïóëÿðíîñòü: 24, Last-modified: Mon, 12 Feb 2001 20:14:47 GMT
День был свежий — свежестью травы, что тянулась вверх, облаков, что плыли в небесах, бабочек, что опускались на траву. День был соткан из тишины, но она вовсе не была немой, ее создавали пчелы и цветы, суша и океан, все, что двигалось, порхало, трепетало, вздымалось и падало, подчиняясь своему течению времени, своему неповторимому ритму. Край был недвижим, и все двигалось. Море было неспокойно, и море молчало. Парадокс, сплошной парадокс, безмолвие срасталось с безмолвием, звук со звуком. Цветы качались, и пчелы маленькими каскадами золотого дождя падали на клевер. Волны холмов и волны океана, два рода движения, были разделены железной дорогой, пустынной, сложенной из ржавчины и стальной сердцевины, дорогой, по которой, сразу видно, много лет не ходили поезда. На тридцать миль к северу она тянулась, петляя, потом терялась в мглистых далях; на тридцать миль к югу пронизывала острова летучих теней, которые на глазах смещались и меняли свои очертания на склонах далеких гор.
Неожиданно рельсы задрожали.
Сидя на путях, одинокий дрозд ощутил, как рождается мерное слабое биение, словно где-то, за много миль, забилось чье-то сердце.
Черный дрозд взмыл над морем.
Рельсы продолжали тихо дрожать, и наконец из-за поворота показалась, вдоль по берегу пошла небольшая дрезина, в великом безмолвии зафыркал и зарокотал двухцилиндровый мотор.
На этой маленькой четырехколесной дрезине, на обращенной в две стороны двойной скамейке, защищенные от солнца небольшим тентом, сидели мужчина, его жена и семилетний сынишка. Дрезина проходила один пустынный участок за другим, ветер бил в глаза и развевал волосы, но все трое не оборачивались и смотрели только вперед. Иногда, на выходе из поворота, глядели нетерпеливо, иногда печально, и все время настороженно — что дальше?
На ровной прямой мотор вдруг закашлялся и смолк. В сокрушительной теперь тишине казалось — это покой, излучаемый морем, землей и небом, затормозил и пресек вращение колес.
— Бензин кончился.
Мужчина, вздохнув, достал из узкого багажника запасную канистру и начал переливать горючее в бак.
Его жена и сын тихо глядели на море, слушали приглушенный гром, шепот, слушали, как раздвигается могучий занавес из песка, гальки, зеленых водорослей, пены.
— Море красивое, правда? — сказала женщина.
— Мне нравится, — сказал мальчик.
— Может быть, заодно сделаем привал и поедим?
Мужчина навел бинокль на зеленый полуостров вдали.
— Давайте. Рельсы сильно изъело ржавчиной. Впереди путь разрушен. Придется ждать, пока я исправлю.
— Сколько лопнуло рельсов, столько привалов! — сказал мальчик.
Женщина попыталась улыбнуться, потом перевела свои серьезные, пытливые глаза на мужчину.
— Сколько мы проехали сегодня?
— Неполных девяносто миль. — Мужчина все еще напряженно глядел в бинокль. — Больше, по-моему, и не стоит проходить в день. Когда гонишь, не успеваешь ничего увидеть. Послезавтра будем в Монтерее, на следующий день, если хочешь, в Пало Альто.
Женщина развязала ярко-желтые ленты широкополой соломенной шляпы, сняла ее с золотистых волос и, покрытая легкой испариной, отошла от машины. Они столько ехали без остановки на трясучей дрезине, что все тело пропиталось ее ровным ходом. Теперь, когда машина остановилась, было какое-то странное чувство, словно с них сейчас снимут оковы.
— Давайте есть!
Мальчик бегом отнес корзинку с припасами на берег. Мать и сын уже сидели перед расстеленной скатертью, когда мужчина спустился к ним; на нем был строгий костюм с жилетом, галстук и шляпа, как будто он ожидал кого-то встретить в пути. Раздавая сэндвичи и извлекая маринованные овощи из прохладных зеленых баночек, он понемногу отпускал галстук и расстегивал жилет, все время озираясь, словно готовый в любую секунду опять застегнуться на все пуговицы.
— Мы одни, папа? — спросил мальчик, не переставая жевать.
— Да.
— И больше никого, нигде?
— Больше никого.
— А прежде на свете были люди?
— Зачем ты все время спрашиваешь? Это было не так уж давно. Всего несколько месяцев. Ты и сам помнишь.
— Плохо помню. А когда нарочно стараюсь припомнить, и вовсе забываю. — Мальчик просеял между пальцами горсть песка. — Людей было столько, сколько песка тут на пляже? А что с ними случилось?
— Не знаю, — ответил мужчина, и это была правда.
В одно прекрасное утро они проснулись и мир был пуст. Висела бельевая веревка соседей, и ветер трепал ослепительно белые рубашки, как всегда поутру блестели машины перед коттеджами, но не слышно ничьего «до свидания», не гудели уличным движением мощные артерии города, телефоны не вздрагивали от собственного звонка, не кричали дети в чаще подсолнечника.
Лишь накануне вечером он сидел с женой на террасе, когда принесли вечернюю газету, и даже не развертывая ее, не глядя на заголовки, сказал:
— Интересно, когда мы ему осточертеем и он всех нас выметет вон?
— Да, до чего дошло, — подхватила она. — И не остановишь. Как же мы глупы, правда?
— А замечательно было бы… — Он раскурил свою трубку. — Проснуться завтра, и во всем мире ни души, начинай все сначала!
Он сидел и курил, в руке сложенная газета, голова откинута на спинку кресла.
— Если бы можно было сейчас нажать такую кнопку, ты бы нажал?
— Наверно, да, — ответил он. — Без насилия. Просто все исчезнет с лица земли. Оставить землю и море, и все что растет — цветы, траву, плодовые деревья. И животные тоже пусть остаются. Все оставить, кроме человека, который охотится, когда не голоден, ест, когда сыт, жесток, хотя его никто не задевает.
— Но мы-то должны остаться. — Она тихо улыбнулась.
— Хорошо было бы. — Он задумался. — Впереди — сколько угодно времени. Самые длинные каникулы в истории. И мы с корзиной припасов, и самый долгий пикник. Только ты, я и Джим. Никаких сезонных билетов.
Не нужно тянуться за Джонсами. Даже автомашины не надо. Придумать какой-нибудь другой способ путешествовать, старинный способ. Взять корзину с сэндвичами, три бутылки шипучки, дальше, как понадобится, пополнять запасы в безлюдных магазинах в безлюдных городах, и впереди нескончаемое лето…
Долго они сидели молча на террасе, их разделяла свернутая газета.
Наконец она сказала:
— А нам не будет одиноко?
Вот каким было утро нового мира. Они проснулись и услышали мягкие звуки земли, которая теперь была просто-напросто лугом, города тонули в море травы-муравы, ноготков, маргариток, вьюнков. Сперва они приняли это удивительно спокойно, должно быть потому, что уже столько лет не любили город и позади было столько мнимых друзей, и была замкнутая жизнь в уединении, в механизированном улье.
Муж встал с кровати, выглянул в окно и спокойно, словно речь шла о погоде, заметил:
— Все исчезли.
Он понял это по звукам, которых город больше не издавал.
Они завтракали не торопясь, потому что мальчик еще спал, потом муж выпрямился и сказал:
— Теперь мне надо придумать, что делать.
— Что делать? Как… разве ты не пойдешь на работу?
— Ты все еще не веришь, да? — Он засмеялся. — Не веришь, что я не буду каждый день выскакивать из дому в десять минут девятого, что Джиму больше никогда не надо ходить в школу. Всё, занятия кончились, для всех нас кончились! Больше никаких карандашей, никаких книг и кислых взглядов босса! Нас отпустили, милая, и мы никогда не вернемся к этой дурацкой, проклятой, нудной рутине. Пошли!
И он повел ее по пустым и безмолвным улицам города.
— Они не умерли, — сказал он. — Просто… ушли.
— А другие города?
Он зашел в телефонную будку, набрал номер Чикаго, потом Нью-Йорка, потом Сан- Франциско. Молчание. Молчание. Молчание.
Все, — сказал он, вешая трубку.
— Я чувствую себя виноватой, — сказала она. — Их нет, а мы остались. И… я радуюсь. Почему? Ведь я должна горевать.
— Должна? Никакой трагедии нет. Их не пытали, не жгли, не мучали. Они исчезли и не почувствовали этого, не узнали. И теперь мы ни перед кем не обязаны. У нас одна обязанность — быть счастливыми. Тридцать лет счастья впереди, разве плохо?
— Но… но тогда нам нужно заводить еще детей?
— Чтобы снова населить мир? — Он медленно, спокойно покачал головой. — Нет. Пусть Джим будет последним. Когда он состарится и умрет, пусть мир принадлежит лошадям и коровам, бурундукам и паукам Они без нас не пропадут. А потом когда- нибудь другой род, умеющий сочетать естественное счастье с естественным любопытством, построит города, совсем не такие, как наши, и будет жить дальше. А сейчас уложим корзину, разбудим Джима и начнем наши тридцатилетние каникулы. Ну, кто первым добежит до дома?
Он взял с маленькой дрезины кувалду, и пока он полчаса один исправлял ржавые рельсы, женщина и мальчик побежали вдоль берега. Они вернулись с горстью влажных ракушек и чудесными розовыми камешками, сели, и мать стала учить сына, и он писал карандашом в блокноте домашнее задание, а в полдень к ним спустился с насыпи отец, без пиджака, без галстука, и они пили апельсиновую шипучку, глядя, как в бутылках, теснясь, рвутся вверх пузырьки. Стояла тишина. Они слушали, как солнце настраивает старые железные рельсы. Соленый ветер разносил запах горячего дегтя от шпал, и мужчина легонько постукивал пальцем по своему карманному атласу.
— Через месяц, в мае, доберемся до Сакраменто, оттуда двинемся в Сиэтл. Пробудем там до первого июля, июль хороший месяц в Вашингтоне, потом, как станет холоднее, обратно, в Йеллоустон, несколько миль в день, здесь поохотимся, там порыбачим…
Мальчику стало скучно, он отошел к самой воде и бросал палки в море, потом сам же бегал за ними, изображая ученую собаку.
Отец продолжал:
— Зимуем в Таксоне, в самом конце зимы едем во Флориду, весной — вдоль побережья, в июне попадем, скажем, в Нью-Йорк. Через два года лето проводим в Чикаго. Через три года — как ты насчет того, чтобы провести зиму в Мехико-Сити? Куда рельсы приведут, куда угодно, и если нападем на совсем неизвестную старую ветку — превосходно, поедем по ней до конца, посмотрим, куда она ведет. Когда- нибудь, честное слово, пойдем на лодке вниз по Миссисипи, я об этом давно мечтал. На всю жизнь хватит, не маршрут — находка…
Он смолк. Он хотел уже захлопнуть атлас неловкими руками, но что-то светлое мелькнуло в воздухе и упало на бумагу. Скатилось на песок, и получился мокрый комочек.
Жена глянула на влажное пятнышко и сразу перевела взгляд на его лицо. Серьезные глаза его подозрительно блестели. И по одной щеке тянулась влажная дорожка.
Она ахнула. Взяла его руку и крепко сжала.
Он стиснул ее руку и, закрыв глаза, через силу заговорил:
— Хорошо, правда, если бы мы вечером легли спать, а ночью все каким-то образом вернулось на свои места. Все нелепости, шум и гам, ненависть, все ужасы, все кошмары, злые люди и бестолковые дети, вся эта катавасия, мелочность, суета, все надежды, чаяния и любовь. Правда, было бы хорошо?
Она подумала, потом кивнула.
И тут оба вздрогнули.
Потому что между ними (когда он пришел?), держа в руке бутылку из-под шипучки, стоял их сын.
Лицо мальчика было бледно. Свободной рукой он коснулся щеки отца, там где оставила след слезинка.
— Ты… — сказал он и вздохнул. — Ты… Папа, тебе тоже не с кем играть.
Жена хотела что-то сказать.
Муж хотел взять руку мальчика.
Мальчик отскочил назад.
— Дураки! Дураки! Глупые дураки! Болваны вы, болваны!
Сорвался с места, сбежал к морю и, стоя у воды, залился слезами.
Мать хотела пойти за ним, но отец ее удержал.
— Не надо. Оставь его.
Тут же оба оцепенели. Потому что мальчик на берегу, не переставая плакать, что- то написал на клочке бумаги, сунул клочок в бутылку, закупорил ее железным колпачком, взял покрепче, размахнулся — и бутылка, описав крутую блестящую дугу, упала в море.
Что, думала она, что он написал на бумажке? Что там, в бутылке?
Бутылка плыла по волнам.
Мальчик перестал плакать.
Потом он отошел от воды и остановился около родителей, глядя на них, лицо ни просветлевшее, ни мрачное, ни живое, ни убитое, ни решительное, ни отрешенное, а какая-то причудливая смесь, словно он примирился со временем, стихиями и этими людьми. Они смотрели на него, смотрели дальше, на залив и затерявшуюся в волнах светлую искорку — бутылку, в которой лежал клочок бумаги с каракулями.
Он написал наше желание? — думала женщина.
Написал то, о чем мы сейчас говорили, нашу мечту?
Или написал что-то свое,пожелал для себя одного,чтобы проснуться завтра утром — и он один в безлюдном мире, больше никого, ни мужчины, ни женщины, ни отца, ни матери, никаких глупых взрослых с их глупыми желаниями, подошел к рельсам и сам, в одиночку, повел дрезину через одичавший материк, один отправился в нескончаемое путешествие, и где захотел — там и привал.
Это или не это? Наше или свое?..
Она долго глядела в его лишенные выражения глаза, но не прочла ответа, а спросить не решилась.
Тени чаек парили в воздухе, осеняя их лица мимолетной прохладой.
— Пора ехать,- сказал кто-то.
Они поставили корзину на платформу. Женщина покрепче привязала шляпу к волосам желтой лентой, ракушки сложили кучкой на доски, муж надел галстук, жилет, пиджак и шляпу, и все трое сели на скамейку,глядя в море,- там, далеко, у самого горизонта, поблескивала бутылка с запиской.
— Если попросить — исполнится? — спросил мальчик. — Если загадать — сбудется?
— Иногда сбывается… даже чересчур.
— Смотря чего ты просишь.
Мальчик кивнул, мысли его были далеко.
Они посмотрели назад, откуда приехали, потом вперед, куда предстояло ехать.
— До свиданья, берег, — сказал мальчик и помахал рукой.
Дрезина покатила по ржавым рельсам. Ее гул затих и пропал. Вместе с ней вдали, среди холмов, пропали женщина, мужчина, мальчик.
Когда они скрылись, рельсы минуты две тихонько дребезжали, потом смолкли. Упала ржавая чешуйка. Кивнул цветок.
Море сильно шумело.
(По прочтении вчерашней статьи о смерти молодого актера, последовавшей вчера вечером, и пересадке его сердца другому человеку. — Рэй Брэдбери, 20 октября 1984 г.)
Она позвонила, чтобы договориться о посещении.
Сначала молодой человек воспротивился и ответил:
— Нет, спасибо, нет, очень жаль, я все понимаю, но — нет.
Однако вслед за тем на другом конце провода он услышал ее молчание — полное отсутствие каких бы то ни было звуков, только скорбь, которая не находит выхода, и после долгой паузы ответил:
— Ну ладно, приходите, только, пожалуйста, ненадолго. Ситуация довольно странная, не знаю, что и сказать.
Она этого тоже не знала. По дороге к нему домой она раздумывала, с чего начнет, как он к этому отнесется, что ответит. Страшнее всего было не совладать со своими чувствами — тогда он просто выставит ее из квартиры и хлопнет дверью.
Ведь этого парня она совсем не знала. Абсолютно чужой человек. Они никогда в жизни не встречались; до вчерашнего дня она даже имени его не слышала — хорошо, что знакомые в местной больнице подсказали, а то она уже отчаялась что-нибудь найти. А теперь, пока не поздно, нужно было прийти к незнакомому человеку и обратиться к нему с самой необычной просьбой в ее жизни; да что говорить, в жизни любой матери за всю историю цивилизации это была бы самая сокровенная просьба.
— Подождите, пожалуйста.
Она дала таксисту двадцать долларов, чтобы он никуда не отъезжал — на тот случай, если она выйдет раньше, чем планировала, — а потом надолго задержалась у подъезда, сделала глубокий вдох, открыла дверь, вошла и поднялась в лифте на третий этаж.
Перед его квартирой она закрыла глаза, еще раз глубоко вдохнула и постучалась. Ответа не было. В смятении она забарабанила в дверь. На этот раз ей открыли, хотя и с задержкой.
Молодому человеку на вид было лет двадцать, может, больше; он окинул ее неуверенным взглядом и уточнил:
— Миссис Хэдли?
— Вы на него совсем не похожи, — услышала она свой голос. — То есть…
Она почувствовала, что заливается краской, и чуть не развернулась, чтобы убежать.
— Неужели вы надеялись на сходство?
Открыв дверь пошире, он отступил в сторону.
На низком столике в центре единственной комнаты был готов кофе.
— Нет-нет, что вы. Сама не знаю, что говорю.
— Проходите, располагайтесь. Меня зовут Уильям Робинсон. Или просто Билл. Вам с молоком или черный?
— Черный.
Она следила за его движениями.
— Как вы на меня вышли? — спросил он, передавая ей чашку.
Она приняла ее дрожащими пальцами.
— Через знакомых, которые работают в больнице. Они навели справки.
— В обход всех правил.
— Да, понимаю. Это по моему настоянию. Понимаете, я на год, если не больше, уезжаю во Францию. Для меня это был последний шанс встретиться… я хочу сказать…
Замолчав, она уставилась в чашку.
— Стало быть, они прикинули, что к чему, и пошли на это, хотя истории болезни хранятся в сейфе? — тихо спросил он.
— Да, — ответила она. — Все совпало. В ту ночь, когда умер мой сын, вас доставили в больницу для пересадки сердца. Это были вы. В ту ночь и еще целую неделю таких операций больше не делали. Я узнала, что вас выписали из больницы, и мой сын… точнее, его сердце… — у нее дрогнул голос, — осталось с вами.
Она опустила кофейную чашку на стол.
— Сама не знаю, зачем пришла, — сказала она.
— Все вы знаете, — возразил он.
— Нет, честное слово, не знаю. Все так странно, печально и в то же время ужасно. Не знаю. Божий дар. Я непонятно говорю?
— Мне все понятно. Этот дар спас мою жизнь.
Теперь настал его черед замолчать; он налил себе еще кофе, размешал сахар и пригубил.
— Когда мы с вами распрощаемся, — начал молодой человек, — куда вы отправитесь?
— Куда отправлюсь? — неуверенно переспросила женщина.
— В смысле… — Парень содрогнулся от напряжения: слова застревали в горле. — В смысле… вам еще с кем-нибудь нужно повидаться? Еще кто-нибудь…
— А, понимаю. — Женщина закивала, переменила положение, чтобы совладать с собой, изучила сцепленные на коленях руки и в конце концов пожала плечами. — В общем, да, есть еще кое-кто. Мой сын… он спас зрение какому-то человеку из Орегона. Потом, еще в Тусоне живет некто…
— Можете не продолжать, — перебил парень. — Напрасно я спросил.
— Нет-нет. Все это так странно, нелепо. И непривычно. Каких-то несколько лет назад такой ситуации просто не могло быть. Теперь другое время. Не знаю, смеяться или плакать. Просыпаюсь в недоумении. Часто спрашиваю себя: а он тоже недоумевает? Но это уж совсем глупо. Его больше нет.
— Где-то же он есть, — сказал парень. — Например, здесь. И я живу лишь потому, что он сейчас здесь.
У женщины заблестели глаза, но слез не было.
— Да. Спасибо вам.
— Это его надо благодарить, и еще вас — за то, что позволили мне жить.
Вдруг женщина резко вскочила с места, словно ее подбросила неодолимая сила. Она стала озираться в поисках выхода — и не видела двери.
— Куда вы?
— Я… — выдавила она.
— Вы же только что пришли!
— И очень глупо сделала! — вскричала она. — Мне так неловко. Взвалила такой груз и на ваши плечи, и на свои. Нужно скорей уходить, пока я не свихнулась от этого абсурда…
— Не уходите, — сказал молодой человек.
Повинуясь его тону, она уже собиралась сесть.
— Вы еще кофе не допили.
Стоя у кресла, она трясущимися руками взяла со столика чашку с блюдцем. Тихое дребезжание фарфора было единственным звуком, под который она, охваченная какой-то неутолимой жаждой, залпом проглотила свой кофе. Вернув пустую чашку на стол, она выговорила:
— Мне и самом деле надо идти. Чувствую себя неважно, слабость. Чего доброго, упаду где-нибудь. Мне так неловко, что я сюда заявилась. Храни тебя Господь, мальчик мой, долгих тебе лет жизни.
Она направилась к выходу, но он преградил ей путь.
— Сделайте то, зачем пришли, — сказал он.
— Что-что?
— Вы сами знаете. Прекрасно знаете. Я не возражаю. Давайте.
— Мне…
— Давайте, — мягко повторил он и закрыл глаза, вытянув руки по швам.
Вглядевшись в чужое лицо, она перевела глаза туда, где под рубашкой угадывался нежнейший трепет.
— Ну, — негромко поторопил он.
Она почти сдвинулась с места.
— Ну же, — выговорил он в последний раз.
Она сделала шаг вперед. Повернула голову набок и стала медленно-медленно наклоняться, пока не коснулась правым ухом его груди.
Ей хотелось закричать, но она сдержалась. Хотелось сказать что-нибудь восторженное, но она сдержалась. С закрытыми глазами она просто слушала. У нее шевелились губы — видимо, с них раз за разом слетало какое-то слово, а может, имя, почти в такт биению, которое она слышала под рубашкой, в груди, под ребрами этого терпеливого парня.
Там стучало сердце.
Она слушала.
Сердце стучало ровно, без перебоев.
Она слушала очень долго. Больше она не сдерживала дыхание, и щеки у нее порозовели.
Она слушала.
Сердце билось.
Наконец, подняв голову, она напоследок вгляделась в лицо этого незнакомого парня и быстро коснулась губами его щеки, развернулась и скользнула к дверям, даже не поблагодарив — но благодарности и не требовалось. С порога она не оглянулась — просто открыла замок и вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Парень медлил. Его правая рука скользнула по рубашке и нащупала то, что было спрятано в груди. Веки так и не разомкнулись, на лице не появилось никакого выражения.
Он повернулся, не глядя сел в кресло и на ощупь взял чашку, чтобы допить кофе.
Ровный пульс, великий трепет жизни побежал по его руке, добрался до чашки, и теперь она пульсировала в том же нескончаемом, непрерывном ритме, пока он подносил ее к губам и делал глотки, будто смакуя снадобье, доставшееся ему в дар, которое не иссякнет еще так долго, что ни угадать, ни предсказать невозможно. Он осушил чашку.
И лишь открыв глаза, понял, что в комнате никого нет.
Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы — Макдан и я — смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе…
Красный луч… белый… снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос — могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной.
— Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? — спросил Макдан.
— Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
— А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь танцевать с девушками, пить джин.
— Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
— О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
— Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан — огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный — белый, красный — белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг — без звука — исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?
У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.
— Да-да, в море чего только нет…-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил — что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем ‘настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.
— Верно, там древний мир.
— Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
— Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: «Я здесь. я здесь, я здесь…» И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
— Стаи рыб, о которых ты говорил?
— Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся — сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей — увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам — я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один — будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.
— Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: «Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: «Хорошо, что мы дома». Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни».
Ревун заревел.
— Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка…
— Но… — заговорил я.
— Шшш! — перебил меня Макдан.- Смотри!
Он кивнул туда, где простерлось море.
Что-то плыло к маяку.
Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены.
И вдруг над холодной гладью — голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто — сто.
Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
— Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
— Это невозможно! — воскликнул я.
— Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!
Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный — белый, красный — белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
— Это какой-то динозавр! — Я присел и схватился за перила.
— Да, из их породы.
— Но ведь они вымерли!
— Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
— Что же мы будем делать?
— Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро,
— Но почему, почему он приходит именно сюда?
В следующий миг я получил ответ.
Ревун заревел.
И чудовище ответило.
В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
— Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
Я кивнул.
— Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может, миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион лет. Ты смог бы?
Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна, и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем одинок в мире, который не для тебя, в котором нужно прятаться. А голос Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного фотоаппарата, и ты поднимаешься медленно-медленно, потому что на твоих плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленно-медленно. Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов, ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот, наконец, ты здесь — вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище, какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея торчит из воды и как будто такое же тело, но главное — точно такой же голос, как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
Ревун взревел.
Чудовище отозвалось.
Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания — когда же, когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями засуетились люди.
Рев Ревуна.
— В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море, круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила — недоумевала, должно быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось. Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову…
Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал. Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь — лед, огонь — лед.
— Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.
Чудовище понеслось на маяк.
Ревун ревел.
— Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.
Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну, другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.
— Макдан! — вскричал я.- Включи Ревун!
Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил, чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню. Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.
Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались осколки.
Макдан поймал мою руку.
— Вниз! Живей!
Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем покатились вниз по лестнице.
— Живей!
Мы успели — нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда башня над нами стала разваливаться.
Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.
Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и я, слушая, как взрывается наш мир.
Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.
И еще…
— Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.
Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба, растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.
Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.
И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда, что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато слышали голос и думали: «Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй! Все в порядке. Мы прошли мыс».
Так продолжалось до утра.
Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда разгребла груду камней над подвалом.
— Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами, она и рассыпалась.
Он ущипнул меня за руку.
Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи. Плескался пустынный океан.
На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок. А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из железобетона.
— На всякий случай,- объяснял он.
Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового Ревуна: раз… два… три… четыре раза в минуту, далеко в море, один-одинешенек.
Чудовище?
Оно больше не возвращалось.
— Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет. Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать… Ждать.
Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй. Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.
Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?
Брэдбери Рэй
Рассказ о любви
Рэй Брэдбери
Рассказ о любви
То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не было еще четырнадцати.
Энн Тейлор запомнилась всем и каждому, ведь она была та самая учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин или розовые цветы и для которой они спешили свернуть зеленые и желтые шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени, под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили радужные тени, и скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она была точно воплощение лета — дивные персики — среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью в июньский зной. Если хотели кого-то поставить в пример, на ум сразу приходила Энн Тейлор. И редкие погожие дни, когда в природе все находится в равновесии, точно кленовый лист, поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.
А что до Боба Сполдинга, он сродни тем мальчишкам, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, и за ним устремляются облетевшие листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно увидеть по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо плывет в знобких водах, точно большая белая рыбина, а к осени лицо у него подрумянивается и блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в верхушке деревьев, где гуляет ветер; и вот он уже спускается с ветки на ветку и одиноко сидит, глядя на мир, а потом его можно увидеть на полянке — долгими послеполуденными часами он сидит одиноко и читает, и только муравьи ползают по книжкам, или на крылечке у бабушки играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном фортепьяно у окна. С другими ребятами его не увидишь.
В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и, пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят не шелохнулся.
— Меня зовут Энн Тейлор, — негромко сказала она. — Я ваша новая учительница.
Казалось, комнату вдруг залило светом, словно подняли крышу, и в деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Спеллинг держал в руке только что приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.
В тот день после уроков он принес ведро с водой и тряпку и принялся мыть доски.
— Ты что это? — обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за столом и проверяла тетради.
— Доски какие-то грязные, — ответил Боб, продолжая свое дело.
— Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?
— Наверно, надо было попросить разрешения, — сказал он и смущенно приостановился.
— Сделаем вид, что ты попросил, — сказала она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и так неистово принялся вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.
— Да, мэм.
— Что ж, Боб, спасибо.
— Можно, я их буду мыть каждый день? — спросил он.
— А может быть, пускай и другие попробуют?
— Я хочу сам, — сказал он, — каждый день.
— Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, — сказала она.
Он все не уходил.
— По-моему, тебе пора домой, — наконец сказала она.
— До свидания. — Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.
На другое утро он очутился у дома, где она снимала квартиру с пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.
— А вот и я, — сказал он.
— Представь, я не удивлена, — сказала она.
Они пошли вместе.
— Можно, я понесу ваши книги? — попросил он.
— Что ж, Боб, спасибо.
— Пустяки, — сказал он и взял книги.
Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет — раскованно, радостно, и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они дошли до школьного двора, и он отдал ей книги.
— Пожалуй, лучше я теперь пойду один, — сказал он. — А то ребята еще не поймут.
— Кажется, я тоже не понимаю, Боб, — сказала мисс Тейлор.
— Ну как же, мы — друзья, — серьезно, с обычным своим прямодушием сказал Боб.
— Боб… — начала было она.
— Да, мэм?
— Нет, ничего. — И она пошла прочь.
— Я — в класс, — сказал Боб.
И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после уроков, ни слова не говорил, молча мыл доски, и вытряхивал тряпки, и свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в классе, время — четыре, тишина того часа, когда солнце медленно склоняется к закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко, точно ступает кошка, и вода капает с губки, которой протирают доски, и шуршат переворачиваемые страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха, в бессильном гневе ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло. Иной раз тишина стоит чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл на задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.
— Что ж, пора домой, — скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.
— Да, мэм.
И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из школы и пересекут двор, уже пустой в этот час, и сторож не спеша складывает стремянку, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали.
— Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?
— Писателем, — ответил он.
— Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.
— Знаю, но я хочу попробовать, — сказал он. — Я много читал.
— Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?
— Вы это о чем?
— О том, что, по-моему, не годится тебе столько времени проводить в классе, мыть доски.
— А мне нравится, — сказал он, — я никогда не делаю того, что мне не нравится.
— И все-таки.
— Нет, я иначе не могу, — сказал он. Подумал немного и прибавил: Можно вас попросить, мисс Тейлор?
— Смотря о чем.
— Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?
— Благодарю тебя, — ответила она.
— Значит, пойдете?
— Боюсь, что нет.
— Ведь это было бы так весело!
— Да, конечно, но я буду занята.
Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
— Я беру с собой сандвичи, — сказал он. — С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
— Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
Он посмотрел на нее и сказал:
— Не надо было вас просить, да?
— Ты вправе просить о чем угодно, — сказала она.
Через несколько дней она отыскала свою старую книжку «Большие надежды», которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: «Боб…» — и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.
А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен — ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды — мисс Энн Тейлор.
— А вот и я, — со смехом сказала она.
— Представьте, я не удивлен, — сказал он.
— Покажи мне раков и бабочек, — попросила она.
Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.
— Ух и здорово! — сказал он. — Сроду не было так здорово!
— Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, — сказала она.
— С каким-то мальчишкой, — подхватил он.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.