Читать рассказ яхнина последняя рубашка

Светлой памяти
друга Алеши Анохина —
мученика за Веру.

Шел второй день войны.

Сережка, как обычно, взял у соседа минут на двадцать свежую газету. Новостей никаких. Повтор вчерашнего выступление Молотова. Мы успешно противостоим врагу.

— Где конкретно идут бои? Какие немецкие части и силы? Кто ими командует?

— Ничего.

— А у нас?

— Тоже ничего.

Помалкивает и наш великий Корифей и Отец всеx народов. Куда он делся и чем занимается?

Отсутствуют новости о боях и в Западной Европе. Раньше обычно писали как ловко фашисты, о нет, национал-социалисты бьют английских буржуев и как бездарно воюют т. е. Теперь все, тишина.

Еще с сентября 39-го, когда во всю разгорелась, годами основательно до этого тлевшая по всей планете Вторая мировая война, Сережка непоколебимо был уверен — немцы проиграют. Да, они легко разбили Польшу. Также просто проглотили Францию. Они как орехи расщелкали всю остальную европейскую мелкоту. Они даже удачно бьются с Англией. Но стоп! За нее, пусть не открыто, стоит Америка. А Америку победить нельзя. Она в I-ю Мировую, только вступив в войну, сразу обеспечила победу Антанте.

Так будет и теперь. И чего, и чем думают немцы, напав на нас. На что они рассчитывают, когда и так их судьба предрешена. А мы хоть и не далекая Америка, но тоже не онучей утираемся. Победно вошли в Польшу. Как на параде отчеканили всю Прибалтику и Бесарабию. Малость поперхнулись в Финляндии и даже ухитрились создать перебои с хлебом в Москве. Но ничего, на своем настояли. Может с немцами малость посложнее, но наша возьмет, а Гитлер свалял дурака. Но и у Гитлера ведь был свой расчет. Совсем недавно все заголовки газет, ну как сегодня, были преисполнены гневом: уничтожить, раздавить, перестрелять ленинских товарищей и соратников, вождей Революции, всех этих Бухариных, Пятаковых и пр. Все они оказались фашистами и строили социализм только для того, чтобы уничтожить Россию. Во всей империи оказался только один порядочный руководитель, да и тот не русский — Иосиф Джугашвили. Фашистов перестреляли. Перестреляли пораженцев из высшего командного состава Красной Армии: всех от Генерального штаба до командиров полков, полководцев-победителей интервенции 14-ти мировых держав в Гражданскую войну. Несколько счастливых командиров еще сидели в концлагерях, дожидаясь своей участи.

Гитлер, как ему казалось, получив от Иосифа Джугашвили, такой невиданный в истории, поистине королевский подарок, сразу заспешил с войной. Тем более, что уже финская кампания показала как наши «полководцы», имея значительное превосходство и в людях, и в технике, ухитрялись за каждого фина, класть в землю по четыре русских солдата…

Но пора возвращать газету. Пробегая напоследок заголовки статей, Сережка зацепился за крохотную заметку в десяток строк на четвертой странице, в крайнем правом столбце, где обычно пишут о происшествиях и публикуют объявления. Власть сообщала, что митрополиты Русской Православной Церкви отдали в фонд защиты Отечества свои панагии.

Здесь было странно все. Власть публично признавала сам факт еще существования Церкви. Причем заметка на эту тему носила не как обычно враждебный характер, а просто информация.

Воспитанный отцом Сережка в Бога не верил. Но к Церкви Русской относился уважительно. Он любил свой народ и мечтал послужить ему в любом качестве. Он считал, что на протяжении всей многовековой истории только Русская Церковь была постоянной, реальной, порой единственной защитницей его многострадального народа.

Сережа думал, как свои ничтожные силы присоединить к этой, преисполненной духовной мудрости корпорации и начало было: четырехлетним мальчишкой его благословил оптинский старец Никон, который в гонении доживал свои дни в Белеве на Оке. Молитвы старца, по заверению бабушки, спасли Сережку от голодной смерти разгуливавшей по просторам России перестройки-коллективизации.

Сережка слабо представлял, кто такие митрополиты и уж совсем не знал и не слышал, что такое панагия. Он записал мудреное слово, отдал газету и занялся уборкой дома.

Наступили каникулы; теперь к обычному поддержанию порядка прибавилось и приготовление обеда. Самым сложным было хождение за водой. Колонка метров за двести. Когда тащишь тяжелое ведро с водой, оно переламывает тело просто пополам. Два раза в магазин — продуктовый и овощной. Наконец, керосиновая лавочка. На улицах города уже гулял дух войны. Хозяйки доклеивали окна бумажными крестами, на случай воздушных налетов. Наиболее бдительные из них цеплялись за редких мужчин, рискнувших надеть шляпу — верный признак шпиона. В крик звали милицию. А уж если злодей шел еще при галстуке, да в очках, то могли поколотить и на месте. Пожилой народ, ученый еще в Гражданскую войну, сметал с магазинных полок соль и спички. Товар дешевый и жизненно необходимый, с вечным сроком годности. Как еще война обернется и сколько времени на это пойдет? А тут продукт дороже золота, тем более под страхом концлагеря золото иметь нельзя, хотя и за соль со спичками могли упечь туда же безвозвратно, коль определят, что сделан, возможно, спекулятивный запас.

Вечером, к приходу с работы матери по дому все было прибрано. Тощий обед ждал хозяйку. Уставшей ей было не до высокой политики Сережки. Газет она вообще не читала, едва хватало сил хоть как содержать семью и сводить концы с концами. Одна надежда: сын заканчивает семилетку и помимо учебы вступает в трудовую жизнь.

За обедом Сережка рассказал о заметке.

— Знаешь сынок, да я просто удивлена, что эти старцы вообще еще живы. Митрополит — это одно из высших званий, если не самое важное. Воистину они уже сейчас должны быть причислены к лику святых. Ведь могли в революцию уехать за границу. А там, в довольстве, сытости и покое править свои службы и обличать безбожников. Так ведь нет! Остались со своим народом. И почти всех их здесь умучили и расстреляли. А эти хоть и живы, но не ведают, как еще с ними покуражатся буквально в любой час. Мученики они как есть. Панагия же — это икона Богоматери, сделанная из золота и драгоценных камней. Носят ее на золотой цепи на груди, как знак их духовного достоинства и сана. Отцы эти уж подлинно обобраны вконец. Нет у них ничего. И это просто последняя рубашка, которую они снимают для своего народа. Уж подлинно митрополиты наши, думаю, может поболее достойны святости и почитания, чем великие патриоты отечества Кузьма Минин и патриарх Гермоген. По-моему старцы эти просто святые при земной жизни.

Сережка впитывал каждое слово матери.

Покончив с обедом, он убрал со стола, помыл посуду и рванул к приятелю. Лешка, друг-однокашник, был на год старше, но учились вместе. Когда всех принимали в пионеры, Лешка прямо отказался снимать крест и надевать галстук. Скандал получился великий. Чуть из школы не выгнали. Пятно это теперь на всю оставшуюся жизнь, а для начала оставили на второй год. Лешке же крест был дороже всего.

Товарищ жил за четыре квартала, как раз за бывшими ресторанами «Эльдорадо» и «Стрельна». Не так уж и давно здесь кипела жизнь «Энергичные, деятельные, предприимчивые, хваткие воротилы типа Рябушинских, Морозовых и подобных — гуляли по полной. Тысячами золотых рублей, выжатых на фабриках четырнадцатичасовыми рабочими днями из русских мужиков, эта новая элита широкой, щедрой рукой, с истинно русским размахом набивала бездонные карманы цыганских певичек. Сделать хоть что-либо путное и полезное для задавленного ими народа, у экономических тузов и хозяев России, не было ни желания, ни денег. Спустили все и теперь дотягивали свои дни на грязных рогожах под Парижскими мостами.

Лешкина семья жила на чердаке или, если угодно, в мансарде ветхого домишки и от улицы их отделяла только жиденькая крыша из теса покрытого толью. Здесь всегда адски жарко летом и холодно зимой. Утешение одно — все жители-соседи по переулку, носящему имя одного из творцов революции, благополучно здравствовавшего в центре столицы Соломона Лозовского ютились в таких же развалюхах.

Тощий, как и у Сережкиной матери, бюджет Лешкиной семьи, не позволял себе роскошь — подписки на газету. Поэтому рассказ товарища о патриотическом поступке митрополитов вызвал у друга искренний восторг.

— Мы с тобой Сережа, похоже сопливые стратеги, посчитав, что раз на финов потратили два месяца, то с немцами управимся за три. Как бы не завязнуть на три года. Патриархи наши, не будешь спорить, знают и видят поболе нас с тобой, и уж, как верно определила твоя маменька, снимают последнюю рубашку и отдают на переплавку наперсную икону, что значит война страшней некуда и дай Бог выстоять. Уж одно то, что власть вынуждена публиковать в газете о добрых, патриотических делах Церкви, показывает насколько тяжело положение страны.

— А мы с тобой что?

— Ни-че-го. Право, скоты. Завтра же пойду искать этих святых отцов, а не найду или еще не достоин буду их тревожить, так найду кого из близких им. Тебя возьму за шиворот…, упадем им в ноги: потребите хоть на что.

Лешка был прав, но никого брать за шиворот не требовалось. Сережка и сам понимал: при такой беде негоже оставаться на обочине.

Возвращаясь домой по затемненным пустынным улицам Сережка чувствовал подъем духа: пора стать мужчиной, а вся его мудрая философия, без реального дела — пустой звук.

Завтра Сережа и Алексей пали к стопам духовных отцов народа и отдали себя их воле.

Аминь.

http://www.voskres.ru/literature/prose/plionskovski.htm

Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.

К обеду внук заявился, поел, как подмел, и снова умчался, теперь уже в лог, с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его – на столе, сумка брошена у порога – все не на месте, вразлад. И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…

Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит: «Люди добрые! Спасите!!» Конечно, все просыпаются – и к бабе Дуне. А это сон у нее такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое: «Простите Христа ради! Простите!!» И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче.

Приезжала баба Дуня – и взрослые, считай, ночь напролет не спали. Хорошего мало. Водили ее к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясется два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучек Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние каникулы, на Октябрьские праздники да Майские.

Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с уличными ребятами,– словом, не скучал. Баба Дуня радовалась.

И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел невидя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке, в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил:

– Завтра на рыбалку! Берш [вид лучепёрых рыб из семейства окуневых] за мостом берется. Дуром!

– Это хорошо,– одобрила баба Дуня. – Ушицей посладимся.

Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блесны проверял, на полдома разложив свое богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, расспрашивая его о том о сем. Внук все малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с черным пушком на губе косолапого Гришатку.

– Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти.

– С вениками правда плохо,– согласилась баба Дуня. – До трех рублей на базаре.

Гриша рассмеялся:

– Я про рыбу.

– Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы…

Гриша сидел на полу, среди блесен и лесок, длинные ноги – через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил:

– Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху.

За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала:

– Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди.

Гриша отмахивался:

– Я, бабаня, ничегоне слышу. Сплю мертвым сном.

– Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу.

Заснули быстро, и баба Дуня, и внук.

Но среди ночи Гриша проснулся от крика:

– Помогите! Помогите, люди добрые!

Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его.

– Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял? – И смолкла.

Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос:

– Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… – Баба Дуня запнулась, словно ошеломленная, и закричала: – Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! – Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно.

Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату.

– Бабаня! Бабаня! – позвал он. – Проснись…

Она проснулась, заворочалась:

– Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради.

– Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце.

– На сердце, на сердце… – послушно согласилась баба Дуня.

– Нельзя на сердце. Ты на правый ложись.

– Лягу, лягу…

Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка,– это отец.

В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание:

– Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… – бормотала баба Дуня. – Хлебца не хватает, и желудками обойдемся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! – закричала она. – Хучь мешки отдайте! Мешки! – И рыдания оборвали крик.

Гриша вскочил с постели.

– Бабаня! Бабаня! – крикнул он и свет зажег в кухне. – Бабаня, проснись!

Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слезы.

– Бабаня… – охнул Гриша. – Ты вправду плачешь? Так ведь это все сон.

– Плачу, дура старая. Во сне, во сне…

– Но слезы-то зачем настоящие? Ведь сон – неправда. Ты вот проснулась, и все.

– Да это сейчас проснулась. А там…

– А чего тебеснилось? – Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают.

– А зачем тебе желуди?

– Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели.

– Бабаня, тебе это только снится или это было? – спросил Гриша.

– Снится,– ответила баба Дуня. – Снится – и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись иди ложись…

Гриша ушел, и крепкий сон сморил его или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушел на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху.

За обедом баба Дуня горевала:

– Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость.

– Бабаня, в голову не бери,– успокаивал ее Гриша. – Высплюсь, какие мои годы…

Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал еще выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо ее в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти.

Во дворе ждали друзья. Рядом лежала степь. Чуть поодаль зеленели посадки сосны. Так хорошо было бежать там на лыжах. Смолистый дух проникал в кровь живительным холодком и, казалось, возносил над лыжней послушное тело. И легко было мчаться, словно парить. За соснами высились песчаные бугры – кучугуры, поросшие красноталом. Они шли холмистой грядой до самого Дона. Туда, к высоким задонским холмам, тоже заснеженным, тянуло. Манило к крутизне, когда наждаковый ветер высекает из глаз слезу, а ты летишь, чуть присев, узкими щелочками глаз цепко ловишь впереди каждый бугорок и впадинку, чтобы встретить их, и тело твое цепенеет в тряском лете. И наконец пулей вылетаешь на гладкую скатерть заснеженной реки и, расслабившись, выдохнув весь испуг, катишь и катишь спокойно, до середины Дона.

Этой ночью Гриша не слыхал бабы Дуниных криков, хотя утром по лицу ее понял, что она неспокойно спала.

– Не будила тебя? Ну и слава Богу…

Прошел еще день и еще. А потом как-то к вечеру он ходил на почту, в город звонить. В разговоре мать спросила:

– Спать тебе баба Дуня дает? – И посоветовала: – Она лишь начнет с вечера говорить, а ты крикни: «Молчать!» Она перестает. Мы пробовали.

По пути домой стало думаться о бабушке. Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. А тут еще эти ночи в слезах, словно наказание. Про старые годы вспоминал отец. Но для него они прошли. А для бабушки – нет. И с какой, верно, тягостью ждет она ночи. Все люди прожили горькое и забыли. А у нее оно снова и снова. Но как помочь?

Свечерело. Солнце скрылось за прибрежными донскими холмами. Розовая кайма лежала за Доном, а по ней – редкий далекий лес узорчатой чернью. В поселке было тихо, лишь малые детишки смеялись, катаясь на салазках. Про бабушку думать было больно. Как помочь ей? Как мать советовала? Говорит, помогает. Вполне может и быть. Это ведь психика. Приказать, крикнуть – и перестанет. Гриша неторопливо шел и шел, раздумывая, и в душе его что-то теплело и таяло, что-то жгло и жгло. Весь вечер за ужином, а потом за книгой, у телевизора Гриша нет-нет да и вспоминал о прошедшем. Вспоминал и глядел на бабушку, думал: «Лишь бы не заснуть».

За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лег, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.

– Потеряла… Нет… Нету карточек… – бормотала баба Дуня еще негромко. – Карточки… Где… Карточки… – И слезы, слезы подкатывали.

Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка.

– Хлебные… карточки… – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.

Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:

– Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите,– настойчиво повторял он. – Все целые, берите…

Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:

– Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек…

По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет.

– Не надо плакать,– громко сказал он. – Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать,– говорил он, словно приказывал. – И спите спокойно. Спите.

Баба Дуня смолкла.

Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была еще тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то еще… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слезы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всем. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошел вовремя.

– Документ есть, есть документ… вот он… – дрожащим голосом говорила она. – К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать.

Гриша словно увидел темную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь.

– Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ.

– Документ есть! – выкрикнула баба Дуня.

Гриша понял, что надо брать документ.

– Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью.

– Правильный… – облегченно вздохнула баба Дуня.

– Все сходится. Проходите.

– Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать.

– Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите.

Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял – ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление.