Предстояла кража
Предстояла крупная кража, а быть может, убийство. Нынче ночью предстояла она — и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и бездействует, то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.
Его пугает мышь. Она таинственно скребется под полом и не хочет молчать, хотя над головой ее стучат палкой так сильно, что страшно становится самому. И на секунду она замирает, но, когда успокоенный человек ложится, она внезапно появляется под кроватью и пилит доски так громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить. Его пугает собака, которая резко звякает на дворе своей цепью и встречает каких-то людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их шагов не слышно, но они приближаются к двери, и чья-то рука берется за скобку. Берется и держит, не отворяя.
Его страшит весь старый и прогнивший дом, как будто вместе с долголетней жизнью среди стонущих, плачущих, от гнева скрежещущих зубами людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и страшные угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит, а когда поднести лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью, которая качается и смеется — качается и смеется, такая страшная на круглых бревнах стены. По низким потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти не слышно, но доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется, и паутина, черная от копоти, дрожит и извивается. К маленьким окнам его жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и — кто знает?- быть может, оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица и друг другу показывают на него:
— Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!
Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно знает. Вот они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся и спокойно глядел на углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил,- теперь никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди говорят слишком много и слишком громко. Они кричат, как будто он глухой, и в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик их становится тишиной, и слова их делаются молчанием. И слишком много смотрят они. У них знакомые лица, но глаза их чужие и странные и живут отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глазные щели старых, приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой, все понимающий и страшно хитрый.
И человек, которому предстояла крупная кража, а быть может, убийство, вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.
Но и улица — безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый снег полей борется с шумным городом и властно вторгается в него немыми и белыми потоками — пугает человека, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет, чтобы скрыть человека. Она сбирается где-то далеко, впереди и сзади и в темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей,- а перед ним она отступает, и все время он идет в светлом кругу, такой обособленный и всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой и белой ладони. И в каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура, есть двери, и все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них стоит готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается невидимое пространство: там сады и огороды, и там никто не может быть в эту холодную зимнюю ночь,- но если бы кто-нибудь притаился с той стороны и в темную щель глядел бы на него чужими и хитрыми глазами, он не мог бы догадаться о его присутствии. И от этого он перебрался на средину улицы и шел по ней, обособленный и всем видимый, а отовсюду провожали его глазами сады, заборы и дома.
Так вышел человек на замерзшую реку. Дома, полные людей, остались за пределами светлого круга, и только поле и только небо холодными светлыми очами глядели друг на друга. Но было неподвижно поле, а все небо быстро бежало куда-то, и мутный, побелевший месяц стремительно падал в пустоту бездонного пространства. И ни дыхания, ни шороха, ни тревожной тени на снегу — хорошо и просторно стало кругом. Человек расправил плечи, широко и злобно взглянул на оставленную улицу и остановился.
— Покурим!- сказал он громко и хрипло, и спичка слегка осветила широкую черную бороду.
И тут же выпала из вздрогнувшей руки, так как на слова его пришел ответ — странный и неожиданный ответ среди этого мертвого простора и ночи. Нельзя было понять: голос это или стон, далеко он или близко, угрожает он или зовет на помощь. Что-то прозвучало и замерло.
Долго ждал напуганный человек, но звук не повторялся. И, еще подождав, он еще спросил:
— Кто тут?
И так неожидан и изумительно-прост был ответ, что человек рассмеялся и бессмысленно выругался: то щенок визжал — самый обыкновенный и, должно быть, очень еще маленький щенок. Это видно было по его голосу — слабенькому, жалобному и полному той странной уверенности, что его должны услышать и пожалеть, какая звучит всегда в плаче очень маленьких и ничего не понимающих детей. Маленький щенок среди снежного простора ночи. Маленький, простой щенок, когда все было так необыкновенно и жутко, и весь мир тысячью открытых очей следил за человеком. И человек вернулся на тихий зов.
На утоптанном снегу дальней тропинки, беспомощно откинув задние лапки и опираясь на передние, сидел черненький щенок и весь дрожал. Дрожали лапки, на которые он опирался, дрожал маленький черный носик, и закругленный кончик хвоста отбивал по снегу ласково-жалобную дробь. Он давно замерзал, заблудившись в беспредельной пустыне, многих уверенно звал он на помощь, но они оглядывались и проходили мимо. А теперь над ним остановился человек.
«А ведь это, кажется, наш щенок!»- подумал человек, приглядываясь.
Он смутно помнил что-то крошечное, черное, вертлявое; оно громко стучало лапками, путалось под ногами и тоже визжало. И люди занимались им, делали с ним что-то смешное и ласковое, и кто-то однажды сказал ему:
— Погляди, какой Тютька потешный.
Он не помнит, поглядел он или нет; быть может, никто и не говорил ему этих слов; быть может, и щенка никакого у них в доме не было, а это воспоминание пришло откуда-то издалека, из той неопределенной глубины прошлого, где много солнца, красивых и странных звуков, и где все путается.
— Эй! Тютька!- позвал он.- Ты зачем попал сюда, собачий сын?
Щенок не повернул головки и не завизжал: он глядел куда-то в сторону и весь безнадежно и терпеливо дрожал. Самый обыкновенный и дрянной был этот щенок, а человек так постыдно испугался его и сам чуть-чуть не задрожал. А ему еще предстоит крупная кража и, может быть, убийство.
— Пошел!- крикнул человек грозно.- Пошел домой, дрянь!
Щенок как будто не слыхал; он глядел в сторону и дрожал все той же настойчивой и мучительной дрожью, на которую холодно было смотреть. И человек серьезно рассердился.
— Пошел! Тебе говорят!- закричал он.- Пошел домой, дрянь, поганыш, собачий сын, а то я тебе голову размозжу. По-о-шел!
Щенок глядел в сторону и как будто не слыхал этих страшных слов, которых испугался бы всякий, или не придавал им никакого значения. И то, что он так равнодушно и невнимательно принимал сердитые и страшные слова, наполнило человека чувством злобы и злобу его сделало бессильной.
— Ну, и подыхай тут, собака!- сказал он и решительно пошел вперед.
И тогда щенок завизжал — жалобно, как погибающий, и уверенно, что его должны услышать, как ребенок.
— Ага, завизжал!- с злобной радостью сказал человек и так же быстро пошел назад, и когда подошел — щенок сидел молча и дрожал.
— Ты пойдешь или нет?- спросил человек и не получил ответа.
И вторично спросил то же и вторично не получил ответа. И тогда началась странная и нелепая борьба большого и сильного человека с замерзающим животным. Человек прогонял его домой, сердился, кричал, топал огромными ногами, а щенок глядел в сторону, покорно дрожал от холода и страха и не двигался с места. Человек притворно пошел назад к дому и ласково чмокал губами, чтобы щенок побежал за ним, но тот сидел и дрожал, а когда человек отошел далеко, стал настойчиво и жалобно визжать. Вернувшись, человек ударил его ногой: щенок перевернулся, испуганно взвизгнул и опять сел, опираясь на лапки, и задрожал. Что-то непонятное, раздражающее и безвыходное вставало перед человеком. Он забыл о товарище, который ждал его, и обо всем том далеком, что будет сегодня ночью,- и всей раздраженной мыслью отдавался глупому щенку. Не мог он помириться с тем, как щенок не понимает слов, не понимает необходимости скорей бежать к дому.
С яростью человек поднял его за кожу на затылке и так отнес на десять шагов ближе к дому. Там он осторожно положил его на снег и приказал:
— Пошел! Пошел домой!
И, не оглядываясь, зашагал к городу. Через сотню шагов он в раздумье остановился и поглядел назад. Ничего не было ни видно, ни слышно — широко и просторно было на замерзшей речной глади. И осторожно, подкрадываясь, человек вернулся к тому месту, где оставил щенка,- и с отчаянием выругался длинным и печальным ругательством: на том же месте, где его поставили, ни на пядь ближе или дальше, сидел щенок и покорно дрожал. Человек наклонился к нему ближе и увидел маленькие круглые глазки, подернутые слезами, и мокрый жалкий носик. И все это покорно и безнадежно дрожало.
— Да пойдешь ты? Убью на месте!- закричал он и замахнулся кулаком.
Собрав в глаза всю силу своей злобы и раздражения, свирепо округлив их, он секунду пристально глядел на щенка и рычал, чтобы напугать. И щенок глядел в сторону своими заплаканными глазками и дрожал.
— Ну, что мне с тобой делать? Что?- с горечью спросил человек.
И, сидя на корточках, он бранил его и жаловался, что не знает, как быть; говорил о товарище, о деле, которое предстоит им сегодня ночью, и грозил щенку скорой и страшной смертью.
И щенок глядел в сторону и молча дрожал.
— А, дурак, пробковая голова!- с отчаянием крикнул человек; как что-то противное, убийственно ненавидимое, подхватил маленькое тельце, дал ему два сильных шлепка и понес к дому.
И диким хохотом разразились, встречая его, дома, заборы и сады. Глухо и темно гоготали застывшие сады и огороды, сметливо и коварно хихикали освещенные окна и всем холодом своих промерзших бревен, всем таинственным и грозным нутром своим, сурово смеялись молчаливые и темные дома:
— Смотрите! Смотрите! Вот идет человек, которому предстоит убийство, и несет щенка. Смотрите! Смотрите на него!
И совестно и страшно стало человеку. Дымным облаком окутывали его злоба и страх, и что-то новое, странное, чего никогда еще не испытывал он в своей отверженной и мучительной жизни вора: какое-то удивительное бессилие, какая-то внутренняя слабость, когда крепки мышцы и злобой сводится сильная рука, а сердце мягко и бессильно. Он ненавидел щенка — и осторожно нес его злобными руками, так бережно и осторожно, как будто была это великая драгоценность, дарованная ему прихотливой судьбой. И сурово оправдывался он:
— Что же я с ним поделаю, если он не идет. Ведь нельзя же, на самом деле!
А безмолвный хохот все рос и сонмом озлобленных лиц окружал человека, которому нынче предстояло убийство и который нес паршивого черненького щенка. Теперь не одни дома и сады смеялись над ним, смеялись и все люди, каких он знал в жизни, смеялись все кражи и насилия, какие он совершал, все тюрьмы, побои и издевательства, какие претерпело его старое, жилистое тело.
— Смотрите! Смотрите! Ему красть, а он несет щенка! Ему нынче красть, а он опоздает с паршивым маленьким щенком. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Старый дурак! Смотрите! Смотрите на него!
И все быстрее он шел. Подавшись вперед всем туловищем, наклонив голову, как бык, готовый бодаться, он точно пробивался сквозь невидимые ряды невидимых врагов и, как знамя, нес перед собой таинственные и могущественные слова:
— Да ведь нельзя же на самом деле! Нельзя!
И все тише, все глуше становился потаенный смех невидимых врагов, и реже стали их тесные ряды. Быть может, оттого случилось это, что пушистым снегом рассыпались тучи и белым колеблющимся мостом соединили небо с землей. И медленнее пошел успокоенный человек, а в злобных руках его оживал полузамерзший черненький щенок. Куда-то далеко, в самую глубину маленького тела, загнал мороз нежную теплоту жизни — и теперь она выходила оттуда пробуждающаяся, яркая, странно-прекрасная в своей непостижимой тайне — такая же прекрасная, как зарождение света и огня среди глубокой тьмы и ненастья.
Накануне 200-летия Федора Достоевского портал ГодЛитературы.РФ объявил конкурс, а точнее литературно-следственный эксперимент «Детектив Достоевский». Принять участие и побороться за главный приз — трехдневную поездку на двоих в город Раскольникова и Неточки Незвановой Санкт-Петербург — может каждый. Для этого нужно сочинить захватывающую детективную историю, уложившись в десять тысяч знаков, и успеть оправить ее организаторам до 10 октября.
А пока вы ищите вдохновение и придумываете идеальное преступление, предлагаем прочитать рассказ одного из конкурсантов.
На кого пошлет
Сергей Левин
Травматологическое отделение анапской городской больницы.
Июль
— Так-так-так… Перелома, к счастью, нет, но в лучевой кости трещина, — разглядывая рентгеновский снимок, произнес пожилой врач. — Лангетку наложим. Хорошо, без осколков обошлось. А вообще, милочка, вам крайне повезло. Такая железяка и череп запросто раскроит. Попади она прямиком в голову, вы бы не в нашей приемной сейчас были, а в морге.
— Как же так?! Как же так?! Кто же делает такое?! — рыдала Раиса. Ей было поровну больно и обидно. И еще страшно до дрожи — на волоске от гибели побывала.
— Это мы узнаем вряд ли, — развел руками травматолог. — Вы у нас, как это ни прискорбно, с такой бедой не первая и, боюсь, не последняя.
— Как не последняя? — всхлипнула женщина.
— В этом сезоне уже второй случай на моей смене. В июне мужчина приехал отдыхать из Саратова. Или Костромы. Неважно. Загорал под скалой в районе маяка. Сверху бутылка прилетела. Коленная чашечка вдребезги! Эмчеэсники бедолагу на лодке эвакуировали — сам бы по лестнице не поднялся, пришлось морем доставлять. Мы тут, что могли, конечно, сделали, но остался турист на всю жизнь инвалидом. Такие дела. А в прошлом году три смертельных случая — по одному на каждый летний месяц. И все типичные: то камень, то бутылка, то железяка какая-нибудь, как у вас. Представляете?
Раиса представляла…
Пляж на высоком берегу Анапы.
Часом ранее
— Рая, Рай! — услышала она вопль мужа, за долю секунды успела перевести взгляд с его искаженного испугом лица вверх и увидела, что точно на нее с бешеной скоростью летит вытянутый черный предмет. Инстинктивно прикрыла голову.
По-хорошему надо было отскочить. Но это только в кинокомиксах бравые герои с легкостью и даже изяществом от пуль уворачиваются. А в жизни при виде опасности ты либо пеньком застываешь, либо вот так рукой заслоняешься.
Полуметровый кусок арматуры отрикошетил от предплечья, распоров кожу и мышечные волокна до кости, саданул по крупному камню, расслоив сланец надвое, и отскочил на пару метров влево, громыхая и позвякивая при соприкосновении с галькой. Раису он ударил по касательной, вскользь и далеко не в полную мощь, набранную при падении с тридцати метров.
Плоть ошпарило, брызнули слезы, Рая закричала. Растерянный муж беспомощно озирался.
А в двух шагах от смертоносной железяки в поставленной на камни люльке-переноске мирно спал их трехмесячный сын…
Набережная Анапы. Ресторан «Ковчег».
Одним годом, тремя месяцами и шестью днями ранее.
— Знаешь, я тут недавно депрессовал и от скуки, с хандрой перемешанной, придумал идеальное убийство, — после очередного глотка каберне раскрасневшийся, но пока сохраняющий более-менее трезвый рассудок Федор внимательно посмотрел на друга, оценивая, как тот отреагирует на заявление.
— Федя, ты бредишь. Ничего идеального в принципе не бывает! Тем более убийства! Ты же будущий юрист, как и я, — Александр был пьянее — алкоголь крайне шустро снижал уровень его здравомыслия до нулевых, а в особых случаях и минусовых показателей. После бутылки сухого на двоих — двоих! сухого! — студент переставал себя контролировать. Однако до Рубикона оставалась треть сосуда, и осоловевшие глаза еще сохраняли следы разума.
Друзья считались крепкими середнячками на курсе, львиную долю которого составляли изнеженные отпрыски курортного бомонда. Родителям ничего не стоило выложить круглую сумму, лишь бы возлюбленное чадо получило корочку юриста. А какое будет качество образования, их волновало не особо — куда-нибудь в теплое место на работу да пристроят.
— Не, Федь, ну ты же гонишь! — произнес Саша с вызовом, начиная бычиться. Эту стадию в поведении приятеля Федор недолюбливал, потому, не ожидая, пока тот вспыхнет, пояснил:
— А ты не горячись, я все объясню. Смотри, у каждого преступления есть мотив. Есть жертва, от которой к убийце обязательно тянутся те или иные ниточки. Опытный следак что делает? Он носом землю роет, пока зацепку не отыщет и не возьмет объект в оборот — да так, что того из подозреваемых быстренько в обвиняемого переквалифицируют, а потом на скамью подсудимых посадят. Остальное — дело техники.
— И? — неубедительно изобразил скуку Александр. — Дальше что?
— А то, друг ты мой скептический, что у идеального убийства любые ниточки отсутствуют.
— Это невозможно, — Саша откинулся на спинку кресла, зацепился взглядом за пустой бокал и кивнул официанту, чтобы тот поторапливался.
— Ошибаешься, и я это докажу…
Теория идеального убийства, изложенная Федором
Представь себе такую сцену: идешь ты днем — нет, лучше вечером по набережной на высоком берегу. Не в центре курортной зоны, нет — подальше от всей этой суеты. И несешь в пакете из «Магнита» или пляжной сумочке банальной, с парусником и пальмами, орудие преступления. Или не преступления — это уж как рок распорядится. Бутылка там из-под «шампани», железяка ржавая или кирпича кусок — все равно. В одно прекрасное мгновение променада ты останавливаешься возле парапета, где камер вокруг нет, и задумчиво, с чувством полного погружения в созерцание морских красот, любуешься пейзажем и незаметно следишь за людским бурлением вокруг.
Как только убеждаешься, что никто на тебя не смотрит, а здесь ты никому так и так на фиг не нужен, все только отдыхом и заняты, вынимаешь свое копье судьбы и бросаешь с обрыва. Без резких движений, без эмоций. Мимоходом, не привлекая внимания. И преспокойно идешь дальше. Никаких заглядываний вниз. Никакого интереса, если крик. Просто продолжаешь прогулку. А потом проверяешь криминальные посты в «телеге». Есть подходящий трупак — значит, идея сработала. Идеальное убийство, брат! Но тебе за него ничего не будет. Потому что ты в деле фигурировать не будешь. Ни один следак не докопается. Ни-ког-да.
— Но человек же погибнет…
— А я тебя и не прошу наглядно проверять. Это теория, не более…
Набережная. Июнь того же года
— Интересно, на кого бог пошлет. Или здесь уместнее будет — черт?
— Вероятность, что ни на кого, все равно больше. Ты дикий пляж по плотности «отдыхаек» с центральным или Малой бухтой не сравнивай. Там захочешь промазать — не получится. А здесь шансы невелики. Можно сказать, минимальны.
— Но человек же, если попадем, погибнет…
— Заладил ты с нытьем, Сань! Нудишь и нудишь — сил нет причитания эти слушать! Мы с тобой естествоиспытатели. А эксперименты во все времена, куда ни копни, требовали жертв. К тому же ты на двести процентов человека этого не знаешь. Может, он маньяк, сорок семь семей прирезал? И тогда мы — вершители правосудия, исполнители воли господней, проводники гнева его.
— Хорош гнать, Федь! Гнева проводник нашелся! Не надо меня убеждать, особенно такими фразами. Согласен я. Только, это, давай ты кидать будешь?
— Не вопрос. Но я уверяю: через месяц не удержишься — сам захочешь. Это ведь игра, Сань! И правила в ней устанавливаем мы! Плевать на предрассудки! Только ты, рок, набережная и идеальное преступление.
Высокий берег. Спустя 10 месяцев после событий в травматологии
В сложенном из булыжников очаге весело потрескивали дрова. Кастрюлька с замаринованной в белом вине свининой радовала глаз. В набегающих волнах охлаждались две полуторалитровые баклажки с пивом. Саня резал огурцы дольками, посыпал солью, выдавливал из тюбика белый чесночный соус. Федя наблюдал за огнем, ожидая, когда тот устанет выбрасывать в воздух оранжевые язычки и останется лишь жар в тлеющих углях.
Конец апреля — прекрасная пора, когда на курорт еще не хлынули первые потоки жадных до шумно-активного отдыха туристов, и можно спокойно жарить шашлык и хлестать пивасик, не вызывая интереса у редких проходящих мимо семей с детишками и влюбленных подростков, трогательно держащих друг друга за руки.
— Ты знаешь, а я рад, что мы завязали, — Саня закончил возню с овощами, присел рядом с приятелем и впервые за долгое время заговорил на тему, в которой давно хотел поставить точку. — Сам-то что думаешь?
Федор отвел взгляд от костра.
— Может, ты и прав, Сань. Продолжать все равно что из элиты в мейнстрим перейти, опопсеть. А так мы в высшей лиге остались, единственные и неповторимые, — он отхлебнул прохладного пива, хрустнул огурчиком. — И эта баба еще…
— Да не баба, хотя и она… Ребенок, ребенок рядом! — не удержался Саша. — Мы же его убить могли!
— Не мы, друг мой, — меланхолично проронил Федор. — Рок, ананке, провидение, перст судьбы, выбор бесстрастных богов, генератор случайных чисел и координат. Мы лишь посредники, а не…
— А ты знаешь, сколько раз я после того случая в ментовку хотел на коленях приползти, чтобы меня сначала за все наши дела измудохали как следует, а потом судили по всей строгости?!
— Да хватит уже, замучил со своим покаянием, — зевнул костровой. — Скорбец хренов. Завязали так завяз… О черт!
Саня рухнул лицом в огонь. Тело за секунду обмякло тяжелым мешком.
— Эй! Эй! Ты что?! — ошарашенный Федор завертел руками, будто пытаясь отыскать в воздухе невидимую точку опоры, и увидел, что из затылка Сани, где воспрявшее от сна в предвкушении свежей добычи пламя бойко заструилось по русым волосам, торчит кусок ржавой арматурины.
А потом он услышал свист и поднял глаза. К нему стремительно приближалась тень. Бутылка это была из-под «шампани», железяка ржавая или кирпича кусок, опознать он не успел. Лишь с досадой подумал: «Все-таки мы стали мейнстримом. Похоже, у нас появились последователи»…
Справка «РГ»
По словам председателя жюри конкурса, лауреата Государственной премии РФ, писателя и обозревателя «Российской газеты» Павла Басинского, Достоевский был единственным великим русским писателем, кто строил сюжеты своих романов на детективных историях. «Три главных романа Достоевского — «Преступление и наказание», «Бесы» и «Братья Карамазовы» — это в общем-то детективные романы, сюжет которых строится на преступлении, убийстве. Но как существует понятие «чисто английское убийство», так и о романах Достоевского можно сказать, что это какие-то особенные, «чисто русские детективы», — рассказывает он.
«Сколько веревочке ни виться, всех нас ждет 11 ноября 200-летие великого Достоевского. А он умел распутывать любые мокрые дела, даже когда улик — всего одна невинная слезинка», — напоминает член жюри конкурса, писатель и редактор отдела «Культура» «Российской газеты» Игорь Вирабов.
Советы членов жюри, а также условия участия в конкурсе — на портале ГодЛитературы.РФ. Там же уже можно найти первые присланные на конкурс рассказы.